"Детская любовь" - читать интересную книгу автора (Ромэн Жюль)

V КИНЭТ ВОРОШИТ СВОИ ВОСПОМИНАНИЯ

Кинэт смотрит на будильник, стоящий недалеко от него, наискосок, на кухонном шкафике.

«Пять минут двенадцатого. Через четверть часика я кончу. Ставни закрыты плотно. Но нельзя знать. Луч света может просочиться. Совершенно излишне удивлять соседей. Даю себе время до половины двенадцатого. Крайний срок».

Он стоит перед плитой. Держит в руках гнутую доску, с одной стороны окрашенную в черный цвет, с другой — оклеенную полосатым коленкором. С ткани свисают нитки.

Две другие доски той же формы прислонены к стене на полу. Разведен жаркий огонь. Кинэт кончает сжигать чемодан Легедри. Остались еще только эти три части от крышки.

Уже несколько недель он каждый вечер уничтожает по частям все оставшееся от Легедри. Без всякой поспешности; напротив. Начал он с лежавших в чемодане вещей. Каждый день брал из них две-три, колеблясь и обдумывая выбор, хотя и не следуя сознательно какому-либо методу. Например: сорочку, воротничок, один носок. Или же носовой платок и фуфайку. В процессе работы он натолкнулся на некоторые мелкие затруднения и принял их в расчет при дальнейших операциях. Так, например, засовывая в топку, кусок за куском, первую фуфайку, он сообразил, что пуговицы не сгорят. И эти пуговицы, перламутровые, все одного размера и с виду почти одинаковые, обнаружили различные свойства. Одни набухали в огне, становились хрупкими, лопались. Другие только желтели и покрывались как бы пупырышками. Всего неприятнее была их склонность пробираться между головешками и скрываться в золе. Жилетные пуговицы из похожего на дерево, но более твердого вещества, и металлические брючные пуговицы дали ему материал для других наблюдений. Кинэт собирался было, в виде общего решения этой проблемы, отрезать пуговицы от материи, с тем, чтобы хранить их затем в коробке или же выбросить в мусорную яму. Он отказался от этого вялого решения. (Возможно, что опасности нет никакой или она ничтожна. Но ум не должен допускать послаблений в исполнении принятого плана.)

Чрезвычайную медленность операции Кинэт оправдывал основательными с виду доводами. Труба не будет долго дымить, дым не будет подозрительно густым и слишком сильно отдавать гарью. Не будет слишком много золы в мусорном ящике. Если бы его застигли врасплох, он мог бы утверждать, что просто сжигал несколько тряпок…

Но Кинэт повиновался более сокровенным мотивам, общей чертой которых было стремление к некоему блаженному состоянию. Каждый вечер он переживал приятные минуты, когда выбирал в чемодане вещи для уничтожения. Приятно было также шуровать огонь. Приятны неожиданные трудности, которые надо было устранить. (В тот день, например, когда он нашел на дне чемодана старую зубную щетку и внезапно оказался перед проблемой разрушения кости.)

Кроме того, Кинэту трудно было оторваться от значительного события, пережитого им. Он старался продлить возбужденное состояние 14 октября. Он мог в известной мере поддерживать его мысленно. Но мысли гораздо легче появляются, когда их призывает действие. Каждый вечер, трудясь над каким-нибудь воротником, над галстуком, он чувствовал себя так, словно занят опять приготовлениями к этому великому дню. Каждый жест напоминал ему патетический момент. Внезапный взлет пламени! Каждый вечер Кинэт готовился к убийству Легедри.

Немало обстоятельств помогало ему в этом радении. Каждая из этих вещей была когда-то на теле у Легедри, служила ему, сохраняла с ним контакт. Не исповедуя в этом отношении какой-либо особой веры, переплетчик ясно ощущал, что существование Легедри каким-то образом длилось в этих вещах. Даже запах в них сохранялся; живой запах. В грязной подкладке жилета, во фланелевом набрюшнике. В невыстиранном белье. Кинэт прикасался к нему с гадливостью чистоплотного человека. Кончиками пальцев брал каждую вещь за край и относил из чемодана к печи, держа подальше от своего тела и зажимая ноздри. Но запах Легедри все же источался, утверждался в тесной комнате как чье-то присутствие. И отвращение было только платой, которую Кинэт соглашался вносить за иллюзию, будто он еще распоряжается своей жертвой.

Однако он не старался вспоминать картину самого убийства. Одерживал ее на известном расстоянии от себя, как бы прикрывая символом. Давал просачиваться оттуда только волнению. Еще она представлялась ему немного зверской, и откровенно он ее не принимал. Ибо ему недоставало известной жестокости. Он чувствовал себя как человек, который вкусом алкоголя не восхищен, но, проглотив большую рюмку, уже не может забыть того, что он изведал потом.

Вот что важно для него: что он изведал потом. Непосредственно после убийства. Драгоценная, жгучая эссенция воспоминаний. Такая драгоценная, что он не позволял себе ее вкушать, даже вороша в пламени куски материи. «Позже! — говорил он себе. — Позже! В спальне! После того, как я поработаю хорошенько».

Покамест он разрешал себе прикасаться только к тем воспоминаниям, которые относились к происшествиям, последовавшим за днем убийства, начиная с 15 октября.

Шлепанье по глине, галерея, свет фонаря, пахнущий порохом мрак, губка… стоп! Прыжок с закрытыми глазами через слишком драгоценные часы. Глаза памяти открываются, чтобы вновь увидеть события, которые, конечно, в величайшей степени занимают Кинэта, которые он обозревает с обычной своей обстоятельностью, но к которым относится сравнительно спокойно.

Прежде всего, приход его в дом N 142-бис на улице предместья Сен-Дени; 15-го, около десяти утра. Записка: «Привратница — на лестнице». Но в доме 142-бис несколько лестниц. Кинзт решается войти во двор, осматривается, сображает. Слышит голос, несущийся с лестницы D. «Это вы, сударыня?» Женщина выходит во двор. «Здравствуйте, сударыня». Положительно, у привратницы дома 142-бис приятная наружность. Она почти такая же полненькая, как Софи Паран, но больше огня в глазах, больше живости в движениях. Она любезна с «г-ном Дютуа». Этот хорошо воспитанный делец, по-видимому, нравится ей. Кинэт, снимая перед нею шляпу, не досадует на свою плешь. Чувствует, что взгляд, которым она скользит по его черепу и бороде, зачисляет его в разряд мужчин, вниманием которых она была бы польщена. Он объясняется непринужденным тоном: «Представьте себе, какая у меня неприятность. Ну да, с моим служащим. Помните — третьего дня вечером он ушел, хотя я велел ему ждать меня. Он объявил мне, что умирает от скуки наверху, что может там с ума сойти. И он уже немного спятил с ума. Невозможно было его урезонить. Словом, он потребовал расчета и сбежал, судя по его словам, на родину. Ну и с богом! Он вам ничего не говорил? Не жаловался? Не рассказывал про свои неудачи?… Не знаю, взять ли на его место другого. Как бы опять не остаться в дураках. Мне нужен человек серьезный или никого не нужно. Да, это хорошая мысль. Я, может быть, помещу объявление в газете».

Он поднялся в квартиру на лестнице J; в ящике стола нашел бумаги, удостоверяющие личность Легедри; собрал их, а также несколько мелочей, принесенных третьего дня жильцом; затем ушел, сказав привратнице: «Пока я никого не найду, придется мне самому заглядывать сюда время от времени. Если случайно придет письмо на мое имя, сохраните его».

Этот визит главным образом должен был послужить ему средством испытать себя и набраться смелости для посещения Софи Паран. Теперь ему нужно было только отдать себя во власть приобретенной самоуверенности. «Его исчезновение меньше стесняет меня, чем я думал. Мне удается говорить о нем очень естественным тоном».

На улице Вандам, в писчебумажном магазине, он снова видит пухленькую женщину с наивными глазами, в той же косынке, трепетно ждущую удара судьбы. «Что же это значит, сударь? Вы знаете, он мне все еще ничего не написал». — «И хорошо сделал». С первых же слов авторитет его снова опустился на ее плечи. «Писать запретили вы?» «Разумеется. Положение его чрезвычайно щекотливо. Я не желаю, чтобы он выходил. Не желаю, чтобы он писал». — «Но я так жить не могу. С вашей стороны жестоко не позволять ему, чтобы он сообщал мне о своем самочувствии». — «Он это делает при моем посредстве. К чему письма? Письмо может затеряться, оставить следы. Я ведь прихожу к вам от его имени». — «Вы этого не понимаете. Это не одно и то же. Если бы вы, по крайней мере, принесли мне записочку от него! Если бы я хоть видела иногда несколько строк, написанных его рукою…» У Кинэта зарождается идея. «Голубушка, я вхожу в ваше положение. Мне тяжко видеть вас несчастной. С другой стороны, я не могу изменить правилам осторожности». — «Но что же в этом неосторожного, если вы сами принесете записку?» — «Вам, во всяком случае, придется вернуть мне ее, прочитав». «Как хотите. Или же я разорву ее в вашем присутствии». «А сумеет ли он изменить свой почерк?» — «Зачем?» «Осторожность никогда не мешает». — «Попросите его! Если он любит меня, то сделает все для того, чтобы вы позволили нам переписываться».

Через пять дней Кинэт вернулся на улицу Вандам с желтым конвертом; в нем лежал двойной листок бумаги в клетку, на первой странице которого было написано несколько строк, с украшениями и завитушками; с прописными буквами посреди фраз. Поколебавшись между сальным пятном и чернильной кляксой, Кинэт остановил свой выбор на сальном пятне. Написано было: «Я принужден своими врагами к чрезвычайным мерам предосторожности. Люблю тебя как никогда. Слепо повинуйся моему адвокату. Разорви это письмо». Перед подписью «Огюстэн» стояло: «Твой на всю жизнь, моя малютка Софи».

Прочитав записку в первый раз, Софи Паран залилась слезами; затем попросила позволения перечитать ее; перечитывала пять-шесть раз и, возвращаясь к трогательным местам, снова всхлипывала. Кинэт был немного взволнован; но к его волнению совсем не примешивалось раскаяние. Он жалел эту молодую женщину, находил ее трогательной, правильно и живо чувствовал ее положение, словом присутствовал при этой сцене, как сердобольный зритель в театре. Кроме того, он доволен был тем, что сразу же преуспел в новом для него деле; в подлоге.

Он взял у нее письмо, тщательно разорвал его, спрятал клочки в карман и только после этого спросил: «Узнали почерк?» «Да… все-таки… то есть… (Она не знала, как ответить, чтобы не повредить Огюстэну)… Удивило меня скорее то, что он меня называет Софи». «Разве вас не так зовут?» «Так, но он меня иначе называл». «Как он вас называл?» «Моя… моя Финэта». Она произнесла это сквозь слезы.

Переплетчик вспоминает, что его удивило сходство этого ласкательного имени с его фамилией. Ему послышался в нем перезвон рока. Кинэт, Финэта — два колокола, пробившие для Легедри. Один… Но если переплетчику не чуждо весьма своеобразное суеверие или, вернее, суеверное отношение к мелочам, то к большим туманным идеям у него нет никакого уважения. Рок? В него он мало верит. Перед призраком таких размеров его разум отступает настолько, что может обороняться.

Впрочем, в течение всего этого времени его еженедельное хождение в писчебумажный магазин и менее регулярное — на улицу предместья Сен-Дени (куда он сам отправлял письма на имя г-на Дютуа) увлекали его меньше, чем чтение газет. Он покупал каждый день, в различные часы и в трех различных местах, чтобы не обратить на себя чьего-либо внимания, «Пти-Паризьен», «Пти-Журналь» и «Матэн», а по вечерам, в киоске на бульваре Гарибальди или у какого-нибудь газетчика — «Патри». Готовился увидеть заглавие вроде «Кровавая каменоломня» или «Страшная находка», или в подзаголовке над двумя столбцами: «В недрах каменоломни Баньоле обнаружен чудовищно изуродованный труп». Ничего. В первые дни он говорил себе, что этот период молчания нормален; что через него прошло и преступление Легедри; что на этот раз, надо думать, он будет даже продолжительнее в связи с характером местности, личностью жертвы, принятыми мерами предосторожности.

На пятнадцатый приблизительно день он не на шутку встревожился. Пробовал успокоить себя: «Если бы мне гарантировали во время моих приготовлений двухнедельное молчание, я счел бы это большой удачей. Был бы безмерно счастлив, если бы предвидел положение, в котором сейчас нахожусь. По двум делам я мог бы быть привлечен к ответу: по одному как — сообщник, по другому — как главный виновник. О первом деле уже не говорят. А второе не обнаружилось. Я продолжаю работать, переплетать книги. Время проходит. А всякий раз, когда время уходит, оно с собою что-нибудь уносит».

Но это был продукт рассудка связного, организованного мышления. Тезис «официального оптимизма», который Кинэт пытался навязать своему разуму. Ему не удавалось, однако, отказаться от противоречивых домыслов.

Подчас, например, он склонен легко относиться к методам полиции. «Я видел их близко. Такие же бюрократы, как все другие. Эти ребята только то находят, что им приносят». И вдруг он начинает их подозревать в глубоком коварстве: «Может быть, есть преступления, широкое обсуждение которых в печати полиции желательно и даже ею поощряется, и есть другие, которые она скрывает. Чтобы усыпить бдительность преступника и тем самым легче его накрыть. Или по мотивам еще более таинственным».

В другие моменты идея случайности занимает и поражает его ум. Он видит, как расширяется случайность, как она проникает повсюду, умножается, растет путем накопления, подобно веткам коралла. По воле случайности никому в течение двух недель не «случилось» дойти до тупика одной галереи. Она может сделать так, чтобы целые месяцы, годы этого не «случилось». Но ей достаточно мгновения, чтобы все «раскрыть». Неопределенная и двуличная сила! Разумно принимать ее в соображение при расчетах, но затем тщетна была бы надежда ее уломать. Она равнодушна ко всем ухищрениям, ко всем мольбам.

Или же он размышляет о своей зеленоватой жидкости. Он знает, что рецепт ее весьма прост с точки зрения химика. Но так как он его нашел когда-то в старой книге, в которой шрифт, орфография, обороты речи устарели, бумага пожелтела и между страницами накопилась вековая пыль, то он склонен представлять себе, будто свойства этой жидкости сильнее, чем можно думать, судя по ее составу. Он видит: разъедание, однажды начавшись, разливается как пламя, покуда находит пищу себе. После лица оно пожирает голову, шею. Тело — без головы. Затем — бесформенная масса. Наконец, кучка остатков. И люди проходят мимо, будучи уверены, что это какая-нибудь истлевшая дерюга… На этом видении он задерживается недолго. «Что за бред!» — думает он.

Возникало ли у него желание проверить это на месте? Нет, никогда. Он подстерегал в себе это желание не раз, потому что был заранее убежден, что оно будет мучить его, что ему предстоит с ним бороться, как с одною из главных опасностей. Тяга к месту преступления. Ведь он изведал ее, когда дело касалось всего лишь чужого преступления, изведал, так сказать, «по доверенности». Еще и теперь для него было бы наслаждением спокойно осмотреть деревянный флигель на улице Дайу и его окрестности. Напротив, пусть бы даже ему надо было побывать в районе каменоломни, он бы направился далеко в обход, чтобы не приближаться к ней. Чем объясняется эта разница? «Несомненно, — думал Кинэт, — у меня нет ничего общего с заурядным преступником. Я выше его во всех отношениях. Я был бы способен преодолевать свои побуждения. Но тут как раз побуждение отсутствует. Не начинается ли эта тяга после того, как преступление обнаружилось? После того, как место его сделалось центром общественного внимания, центром возбуждения и накопления дурных помыслов, блуждающих в толще городского населения?»

Мысль эта являлась Кинэту не с такою ясностью. И будь она ему так ясна, он ее, пожалуй, оттолкнул бы, будучи убежден в своей независимости от толпы.

(На этот счет он несколько обольщался. Ибо в неприятном чувстве от молчания газет была капля разочарованного тщеславия. Неужели мог такой поступок, даже не поморщив глади общества, кануть в бездну? Он, конечно, этого хотел и на это рассчитывал. Но есть слабости в сердце «изобретателя». Все мы ждем поощрения от славы. Кинэт был даже несколько раздражен сенсацией, поднявшейся за последние дни вокруг дела Стенель; или, вернее, пробуждением этого дела, оттого что оно дремало пять месяцев. Это доказывало, впрочем, что дело всегда может воскреснуть и что не следует слишком скоро успокаиваться.)

Не испытывая тяги к месту преступления, Кинэт по-прежнему испытывал ее к полиции. Он рассчитывал на новый вызов. Никаких повесток не получая, он каждый день боролся с потребностью самому туда пойти. Изобретал предлог, который бы не показался слишком странным. Он не видел другого выхода из неизвестности, а она становилась удушливой. К чему впустую размышлять о мощи полиции? Есть страшно точные вопросы, ответить на которые было бы полезнее. Ломать себе голову над другими — значит топтаться на месте. А ответы эти знает полиция. Окончательно ли поставлен крест на деле улицы Дайу или только временно? Идет ли полиция упрямо по ложному следу? Или же она напала на верный след, но не заметила еще, что он ведет через переплетную мастерскую? Найден ли труп Легедри? И почему, в таком случае, промолчали об этом газеты? Догадывается ли полиция, есть ли малейший шанс, что она может догадаться о связи между обоими делами?

Вот на какие вопросы надо было бы добиться от них ответа так или иначе, или, по крайней мере, попытаться его расшифровать по их поведению, по выражению глаз. Увы! Полиция не подает никаких признаков жизни. И нет также предлога навестить ее.

Однако, один предлог за последнее время нащупывается, надо только дать ему созреть. На днях, собираясь утром открыть магазин, он нашел на полу конверт, с трудом вдвинутый под дверь. «Господину Лоису Эстрашару, улица Дайу, 8». Это — адрес Кинэта. Но в доме нет других жильцов. Значит, нет и Лоиса Эстрашара. На конверте ни марки, ни почтового штемпеля. Кто-то нарочно принес письмо. Кинэт сперва подумал, что это какая-нибудь реклама. Но вид конверта, почерк и адрес свидетельствовали о чем-то более серьезном. В конце концов, не без борьбы с совестью, переплетчик распечатал конверт. В нем оказался оттиск размноженного циркуляра. Слева подзаголовок в двух строках: «Социальный Контроль. Правление.» Справа цифра: 714. Ни адреса, ни даты, по крайней мере явных. Ниже и по середине: «Дорогой товарищ». Затем текст: «Настоятельная просьба присутствовать на нашем ближайшем собрании, класс 129. Товарищ Уго Тоньети сделает доклад о двух злободневных проблемах, исключительную важность которых нам нет надобности подчеркивать. Он будет говорить по-французски. Но вопросы докладчику следует формулировать по возможности письменно. Если вы сочтете необходимым привести товарища, уже состоящего кандидатом, но не действительным членом, то мы очень просим вас сообщить нам его имя, фамилию и адрес не позже, чем накануне, так как собрание считается закрытым. В случае возражений, вы будете поставлены о них в известность немедленно. Напоминаем вам, впрочем, что ни один товарищ, кандидатом не состоящий, допущен быть не может и что даже в последний момент может быть отказано в доступе без объяснения причин всякому лицу, формально не записанному в группу. С товарищеским приветом». Подпись была неразборчива. Постскриптум подчеркнут: «Не забудьте захватить настоящее письмо».

«Г-н Лоис Эстрашар, улица Дайу, 8». Очевидно, он живет где-то по соседству. Писавший адрес ошибся номером, а разносивший циркуляры, очевидно, новичок в втом деле или какой-нибудь мальчуган, доверился адресу. Рассматривая бумагу, покрытую лиловыми, бледными, немного расплывшимися строками, Кинет думает приблизительно следующее: «Поистине, я человек, в дом которого попадают существа, события, мне не предназначенные, как муравьи в воронку к муравьиному льву. Или же предназначенные в ином смысле слова». Опять большие туманные идеи. Кинэт от них отбивается. «Это гораздо проще. Мою жизнь пересекают случайности, как и всякую иную. Но другие этого даже не замечают. Я же на них накладываю руку — правда, только с некоторого времени — и прежде, чем пустить их дальше, рассматриваю их. Что сделал бы другой, найди он это письмо под своей дверью? Бросил бы его в корзину, не распечатывая. Отнес бы к привратнице соседнего дома. Или не понял бы, если бы распечатал… А я начинаю понимать и мне кажется, что это интересно».

Исключив несколько соседних домов, в отношении которых догадка не могла быть основательной, Кинэт побывал днем в домах под номерами 4, 9, 7, спрашивая, не живет ли здесь господин Лоис Эстрашар. Привратница дом N 7 уставилась в переплетчика, затем иронически произнесла, напирая на имя: «Г-н Луи Эстрашар. Да. Но его нет дома.» — «Не будете ли вы добры передать ему кое-что?» — «Я вас слушаю.» — «В котором часу он возвращается?» — «Вечером, в седьмом. Он служит в городском управлении четырнадцатого округа. И не всегда приходит домой прямо со службы». — «Так скажите ему, пожалуйста, что я буду его ждать у себя, в восьмом номере, между шестью и половиной восьмого, вы знаете: переплетная, почти напротив, по одному срочному делу, которое его касается. Попросите его заглянуть ко мне.

В семь без четверти вошел в лавку человек, которого Кинэт видел не раз на противоположном тротуаре и который даже, как будто, заходил к нему однажды год тому назад. Довольно рослый, плотный, но не толстый, с румяным и полным лицом, красными и улыбчивыми губами, закрученными вверх усиками, эспаньолкой и живым блеском в глазах. Широкополая шляпа, черный пластрон, пиджак из ворсистого сукна, брюки чуть-чуть гусарского покроя. Во всем облике нечто открытое, молодцеватое, простодушное. „Господин Лоис Эстрашар?“ — „Да. Привратница мне только что сказала, что вы хотели со мной поговорить?“ — „Да. Вот о чем. Представьте себе, сегодня утром, среди прочих писем оказалось одно, ясно адресованное в дом N 8… Я распечатал его вместе с остальными, не поглядев на фамилию. Я даже думал, что это простая реклама. Понял я свою ошибку, только познакомившись с содержанием. Г-н Лоис Эстрашар“. Я справился в соседних домах. Ваша привратница мне сказала: „Этот господин здесь живет“. Но в виду содержания письма я предпочел вручить его вам непосредственно, не считая возможным оставить его в распечатанном виде у привратницы».

Он протянул циркуляр Лоису Эстрашару, и тот сразу изменился в лице. «Да, вы поступили правильно. Где конверт?… Спасибо. Улица Дайу, 8. Совершенно верно. Что за идиоты! Непозволительная рассеянность!» Он был, по-видимому, раздосадован донельзя. Одерживался, чтобы не сказать больше. Кинэт пришел ему на помощь. Вполголоса: «Я не стану утверждать, что не прочитал этого конфиденциального циркуляра. Я лгать не люблю. И вы бы мне не поверили. Я прочитал его. Но вы можете рассчитывать на меня — я буду нем как могила». Тот продолжал возмущаться: «Но какие все-таки идиоты! Предусмотрительно посылают это с нарочным и пишут 8 вместо 7. Согласитесь! Не говоря уже о том, что у меня ведь нет магазина, как это им отлично известно». Кинэт повторил: «Меня вам опасаться не приходится». — «Пусть так. Хорошо еще, что оно к вам попало. Но вы понимаете, в каких руках оно могло очутиться!» — «Это верно». Эстрашар продолжал, стараясь говорить более непринужденно: «О, заметьте, что речь идет о вещах не особенно страшных». — «Да, конечно». — «Но при моем положении это могло навлечь на меня больше неприятностей, чем стоит все удовольствие». — «И нет надобности подвергать неприятностям Уго Тоньети.» Господин Эстрашар вытаращил глава: «Вы знаете Уго Тоньети?» — «О, я с ним не знаком. И жалею об этом. Но я слыхал о нем, о его взглядах, — и он прибавил нерешительно, — о его работе. Я и сам всецело на его стороне». — «Вот как?» — «О, всецело». Кинэт помолчал, а затем произнес тоном осмотрительного и сведущего человека: «Но… разве Социальный Контроль работает совершенно в духе Уго Тоньети? Я этого не предполагал…» — «Вы что-нибудь слышали о Социальном Контроле?» — «Да, случалось». — «Вот как? Это меня удивляет. Следовательно, вы вращались в известных кругах?» — Кинэт ответил усмешкой и медленно заговорил, готовясь поправляться сообразно с оттенками в выражении лица у собеседника: «Мне передавали, что это нечто другое… или вернее… нечто… довольно смешанное по тенденциям». — «В известном смысле — пожалуй, потому что среди нас много бывших анархистов. Но и они за последние десять лет эволюционировали».

После двадцатиминутной беседы в таком неопределенном тоне, постепенно расположившей Лоиса Эстрашара в пользу Кинэта, первый из них пришел к заключению, что переплетчик — бывший политический борец, несколько отошедший от борьбы в силу обстоятельств и возраста, но втайне сохранивший свой пыл и на редкость сдержанный в отношении своих прежних связей. Словом, человек надежный. Эстрашар, чрезвычайно радуясь тому, что циркуляр заблудился так удачно, дал понять Кинэту, что не считает невозможной его кандидатуру в члены Социального Контроля. Кинэт не обнаружил нетерпения. «Я отношусь к этому с живым интересом и не прочь возобновить контакт. Но торопиться некуда. Нам следует несколько лучше познакомиться друг с другом».

Эстрашар обещал зайти через несколько дней. И сдержал слово. Тем временем Кинэт обошел однажды ларьки на набережных и, пройдя от Отель де Виль до Восточного вокзала по бульвару Бомарше и улицам, прилегающим к Бирже Труда, заглянул в несколько книжных лавок, более или менее специализировавшихся на продаже политической литературы. По дороге он зашел к привратнице дома N 142-бис в предместье Сен-Дени и вернулся с пакетом пыльных брошюр, где соседствовали, как пришлось, Бакунин, Кропоткин, Константэн Пекэр, Фурньер, Жан Грав, Жорж Ренар; несколько разрозненных номеров «Тан нуво», «Мувман Сосиалист», «Либертер». Он попытался мимоходом навести справки об Уго Тоньети. Все, чем он поживился по этому предмету, сводилось к тощей брошюрке в полтора листа под заглавием «Paracronismo e paradosso economici», которую Тоньети опубликовал в Милане в 1902 году. Он заплатил за нее десять сантимов.

Эту добычу разнородного состава он положил на полку шкафика с зелеными занавесками. Кинэт надеялся позаимствовать оттуда если не идеи, — он боялся спутать учения, — то, по крайней мере, выражения и собственные имена, с тем, чтобы пользоваться ими в случае надобности, отнюдь не изменяя тону намеков и умолчаний. Когда его снова навестил Лоис Эстрашар, он показал ему, как бы по ходу беседы, две-три брошюрки из этого запаса. «У меня их целая коллекция. Много их я роздал, раздарил». И прибавил небрежно: «А вот как раз статейка Уго Тоньети, которую я у себя разыскал». «На итальянском языке? Вы читаете по-итальянски?» «Очень плохо». Эстрашар, держа в руках брошюру в красной выцветшей обложке, напечатанную серыми буквами на газетной бумаге, не далек был от предположения, что этот переплетчик с бородою философа — один из добровольно оставшихся безвестными пионеров международной революции.

Развалилась последняя головешка. Тридцать две минуты двенадцатого. Не стоит торговаться из-за двух минут. Операция произведена со всей должной тщательностью и в общем не заняла больше времени, чем предполагалось. От Огюстэна Легедри теперь не осталось больше ничего в квартире Кинэта. Ничего? Нет. Осталась ватка. Но переплетчик намерен еще хранить ее. Когда сочтет он своевременным ее уничтожить? Этого он совершенно не знает. Осталось ли что-нибудь от Легедри вне этой квартиры? Бесформенная масса в подземелье, быть может. И пакет в сейфе. Кинэт открывает свой кошелек. Там все еще лежит плоский ключик. Одно мгновенье он даже думает о том, что называют «духом» или «душою» мертвеца… Но на мыслях такого рода он не привык задерживаться.

Он уходит из кухни. Он хорошо поработал. Наверху его ждет награда.