Глава одиннадцатая

Ровные ряды одинаковых, как солдаты-новобранцы, плоских каменных столбиков дисциплинированно торчали на зеленом, стремившемся к горизонту, поле.

- Это здесь мы будем хоронить Лену? - шепотом спросил Павел Афанасьевич.

- Что ты, что ты, - вылезшая откуда-то, чуть ли не из кустов, бабулька подхватила его под руку, поддержала, как бы не давая упасть, зашептала, озираясь на похоронный кортеж, - дальше, милок, дальше! Вон в том уголке, где березки, там хорошо, там тенек…

Аркадий шел немного позади отца. Он был одет в строгий черный костюм, подаренный, вместе со шляпой, какой-то благотворительной организацией, и старые, хорошо нагуталиненные штиблеты.

Малознакомые люди, неизвестно откуда появившиеся на похоронах, старательно изображали неутешную скорбь и горечь утраты, а сами тем временем украдкой поглядывали на часы, в нетерпении ожидая поминочного застолья.

- А вы кто? - спросил Павел Афанасьевич.

- А никто я, милок, никто, просто бабушка тутошняя, и все.

- Тутошняя! - ужаснулся Павел Афанасьевич. - Вы что, на кладбище живете?

Бабушка рассмеялась, стыдливо прикрыв рот уголком платка.

- Живу я там, на Амбассадор-стрит, - она махнула рукой в сторону городских построек, - а здесь я так, для души…

- А как же это? - Павел Афанасьевич еще раз оглядел ряды бетонных костяшек домино, выстроившиеся на ломберной зелени травы.

- Так это ж америкашки, - опять рассмеялась бабушка, - у них и души-то, верно, нет, одни доллары. Душа там вон, на горушке покоится!

Она перекрестилась и уже совсем по-хозяйски взяла его под руку.

Русский участок кливлендского муниципального кладбища разительно отличался от прочего зелено-бетонного однообразия. Он был небольшим и, видимо, новым, но на участке уже росли высокие березы и тополя, пахло кладбищенским тленом, а на кривых дорожках между могилами валялись окурки и пробки от бутылок.

- Непорядок какой-то, - брезгливо огляделся Аркадий.

- Это пущай америкашки о порядке заботятся, - сказала бабка и ловко направила Павла Афанасьевича на нужную дорожку. - А для нас, русских, главное, чтобы в душе порядок был!

Старушка перекрестилась и надвинула на глаза платочек.

"Как забрало опустила", - подумал Аркадий и увидел вышедшего из-за поворота дорожки священника.

Заскучавшие было люди оживились, женщины достали пудреницы, мужчины поправили галстуки и застегнули пиджаки.

Батюшка, рослый, крепкий, похожий на отставного "зеленого берета", размашистыми шагами подошел к раскрытой могиле и откашлялся. Давешняя бабушка несла за ним кадило и толстую книгу с множеством закладок.

- Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа! - начал священник.

"Боже мой, как долго все это тянется!" - подумал Аркадий.

Дома, перед самым уходом на кладбище, он закрылся в ванной и сделал себе укол, и не потому, что было надо, а впрок, "на потом", в ожидании мучительной похоронной церемонии. А теперь накатил страх - а вдруг будет надо сейчас, прямо здесь. Но он понимал, что еще не пора, время у него еще есть, лишь бы кончилось все побыстрее, и - сразу домой, там хорошо, прохладно, и главное, всегда можно уколоться, последняя доза, готовая, заряженная в шприц, грелась в кармане черного траурного пиджака.

- Па-апрошу прощаться! - сержантским голосом скомандовал батюшка и посторонился, пропуская неутешного вдовца, которого заботливо вели под руки Аркадий с бабушкой, уже передавшей церковные причиндалы одной из своих товарок.

Собравшиеся разом зашевелились, заговорили друг с другом, словно обсуждая выступление знаменитого тенора. Павел Афанасьевич подошел к гробу, молча посмотрел в поправленное похоронным гримером лицо жены, хотел тронуть его, но отдернул руку и громко, неутешно зарыдал.

Вдовца отвели в сторону, к гробу начали подходить присутствующие. Каждый задерживался ненадолго, громко вздыхая, клал ладонь на полированную крышку гроба и молча, понурив голову, отходил, освобождая место следующему неутешному соседу.

- Любили покойницу, должно быть, - сказала вездесущая бабушка.

Павел Афанасьевич зарыдал вновь и начал зачем-то вырываться, чего прежде с ним не было. Аркадий вцепился сильнее, а бабушка просто повисла на руке Павла Афанасьевича, но тот никак не мог успокоиться. Аркадий отстранил участливую старушку и повел отца прочь от могилы, в сторону далеких кладбищенских ворот.

Люди, наблюдавшие за тем, как опускают гроб в свежевыкопанную могилу, заметались оставлять церемонию было неловко и непочтительно к покойнице, но и не идти за вдовцом нельзя - можно остаться без поминок, ради чего, собственно, и собралось большинство присутствующих.

Павел Афанасьевич вдруг остановился и, повернулся к резво последовавшим за ними сочувствующим:

- Идите все вон! Оставьте меня! Глаза мои бы вас не видели!

На одном из катафалков они добрались до дома, и уже через пятнадцать минут оказались в своей квартире.

Павел Афанасьевич тяжело сел за стол и, открыв бутылку водки, налил себе полный стакан.

Аркадий постоял в дверях, посмотрел на отца, прислушался к себе и пошел в ванную.

- Ты куда? - спросил Павел Афанасьевич, держа стакан в руке.

- Умоюсь, жарко…

- Ладно. А потом сюда иди, ко мне, говорить будем, маму поминать…

Когда Аркадий вышел из ванной, чувствуя, как героин блаженной волной несется по его телу, отец сидел, закрыв лицо руками.

Бутылка уже была пустой.

Аркадий постоял над ним, посмотрел и крепко тронул отца за плечо:

- Папа, проснись!

Павел Афанасьевич поднял голову, взглянул на сына совершенно трезвыми, печальными глазами и тихо сказал:

- Эх, Леночка, что ж ты наделала? Ушла от меня, оставила одного, здесь, на чужбине… Кому я здесь, на хрен, нужен! Языка не знаю, в технике - ни бум-бум, инженер липовый, что я тут делать-то буду? Был бы я кто-то другой, может, и выжил бы, может, и снова женился, а я - не другой, я - такой, как есть, мне без тебя жизни нет!

Он посмотрел на свои руки:

- Не поверишь, Кеша, я этими вот руками за всю жизнь ничего путного не сделал, табуретку смастерить, и то не умею.

Он потянулся ко второй бутылке, налил две стопки, себе и Аркадию.

- Помянем, Аркаша, жену мою, любимую Леночку!

Выпил, не дожидаясь Аркадия, сразу налил еще и снова выпил.

- Знаю, что скажешь, - сказал он, - что она тебе мать, и любил ты ее не меньше, чем я, все так! Но я тебе скажу, что я ее любил как жену и как женщину, и никого мужчина не может так любить, как свою женщину, которая вся твоя, вся, до какой-нибудь последней молекулы в теле. И ты ее любишь до этой самой последней молекулы, знаешь уже всю наизусть, и все равно любишь, и ждешь, и хочешь!..

Павел Афанасьевич вскочил, выхватил из комода альбом, ткнул Аркадию под нос.

- Видишь - это мы студентами, еще не муж и жена, еще не целовались даже. Как сейчас помню - прохожего остановили, попросили, чтобы нас сфотографировал у сфинкса. У меня аппарат был, "Зенит", мы его продали, когда Линочка родилась, деньги нужны были… А прохожий этот, смешной такой, на бухгалтера похож, только без нарукавников, долго понять не мог, куда нажимать и куда смотреть. Полпленки испортил, один только этот кадр и вышел… И ведь не повторить уже - мы со сфинксом остались, а Леночки - нет…

Он прислонил фотографию к пустой бутылке и, не отрываясь, рассматривал, как редкую, давно не виденную вещь.

- Солнце, весна, вон там пароходик на заднем плане, речной трамвайчик, только корма из-за Лениного плеча торчит. А платье это она у подруги взяла, тогда так принято было, вещей у всех мало, а обновок девчонкам хочется… Уж как мы планировали! И детей-то у нас много будет, и станем мы богатыми и знаменитыми, она диссертацию хотела написать, про Сандро Боттичелли, всю жизнь хотела, даже здесь о Сандро этом вспоминала, грустно так, как о давно прошедшем детстве…

- Папа, выпьем! - прервал его излияния Аркадий.

- Ты пей, я не хочу, мне хватит… Аркадий все-таки налил и отцу и себе.

- Ты пей, папа, легче станет.

- Не станет, Кеша, теперь уже не станет. А выпить - ладно, давай. Не чокаясь…

Павел Афанасьевич выпил, вздохнул и начал клонить голову к столу.

- Ты, папа, приляг на диван, может, уснешь.

- Уснешь… - Павел Афанасьевич тяжело перебрался на диван, чуть не упав при этом, - Леночка вот уснула вечным сном…

Он повалился на спину, закрыл лицо согнутой рукой, и через минуту в комнате раздался его удушливый храп.

Аркадий внимательно посмотрел на отца, затем подошел к висевшему на спинке стула отцовскому пиджаку и вытащил из нагрудного кармана стодолларовую купюру.

- Во как! - тихо обрадовался он. - Раз, и сотня! А говорил, денег нет…

Подмигнув спящему отцу, Аркадий сунул деньги в карман и резво выскочил из квартиры. Он спешил к Чарли Мяснику.

Офис Майкла Шервуда располагался в деловом центре Кливленда на тенистой Кайахогастрит. На дымчатых стеклянных дверях офиса затейливыми золотыми буквами было написано: "Шарм Виталь".

Сам он называл себя бизнесменом, но подавляющее большинство знавших его людей считали Шервуда гангстером, и, самое обидное, такого же мнения придерживалась и полиция.

Однако те времена, когда Шервуда можно было поймать с револьвером в одной руке и с чужим бумажником в другой, давно канули в Лету, и теперь Шервуд сидел в удобном кожаном кресле за четыре тысячи долларов и, задрав ноги на стол, листал толстую пачку документов. Это был отчет о деятельности его фирм, компаний и корпораций за последний месяц. Судя по довольной улыбке Майкла Шервуда, деятельность протекала весьма успешно.

Напротив Шервуда на просторном диване расположился здоровенный, под два метра ростом, детина, наряженный в расписной ковбойский костюм, в каких теперь щеголяли только герои вестернов. Детина бренчал на банджо и невнятно напевал себе под нос какую-то неизвестную песенку. Выглядел он довольно забавно и благодушно, но не принимать его всерьез мог только самоубийца.

Этот ковбой был правой рукой мистера Шервуда. И отвечал он как раз за те самые дела, которые, хотя и не были отражены в ежемесячных бухгалтерских отчетах фирм, компаний и корпораций, но приносили львиную долю прибылей солидного бизнесмена мистера Шервуда.

Но главным было совсем не это.

Уэйн Косовски был единственным близким другом Майкла Шервуда с тех самых пор, когда Шервуда и Косовски еще никто не называл мистерами, а их фамилии не интересовали никого, кроме полиции.

Когда-то оба они были гангстерами и руководили той самой бандой, которая в начале 80-х держала в страхе весь район доков и с невиданной жестокостью расправилась с черными и с латинос, установив таким образом в Кливленде некое подобие порядка.

С тех пор утекло много воды, бизнес Шервуда приобрел благопристойное обличье, много простых, но решительных ребят сменилось в его команде, но Ковбой Косовски всегда был рядом с Шервудом…

- Заткнись, а! - сказал наконец Шервуд, покосившись в сторону Косовски, и положил на стол увесистую пачку бумаг.

Косовски отложил в сторону расстроенное банджо и радостно улыбнулся.

- Надоели бумажки, да?

- Ты надоел! Бренчишь, бренчишь черт знает что…

- Чтоб ты понимал! И вообще - не ори на меня, у меня от твоего голоса между пальцами чешется. Это отличная музыка, кантри, я песню сочиняю!

- Да? И много сочинил?

- Пока ничего, только придумал, о чем песня будет. Остался пустяк - стихами это все изложить да музыку подобрать. Представляешь, по Миссисипи плывет пароход. Старый такой, с колесом позади. А в трюме этого парохода плывет парень, такой, как мы с тобой были лет двадцать пять назад. И парень этот сидит, значит, в трюме и думает о своей жизни. Отец их бросил, когда он совсем дитем был, мать-проститутка - неизвестно где, сам он ничего не умеет, только ножом махать, и нет у него ни кола, ни двора. Но выходит он на пристани маленького городка, название надо придумать, чтобы красивое было, и встречает обалденную девушку, и влюбляется в нее, и она в него влюбляется, хотя он грязный, как негр, и нет у него ничего. И такая у них любовь, на полпесни, а потом он узнает, что это его сестра…

- А как он это узнает? - удивился Майкл Шервуд.

- Не знаю, еще не придумал. А она заболела тяжело и деньги нужны на лекарство, он выходит ночью и убивает проститутку ради десяти долларов, а это оказывается его мать. Шериф его арестовал, а шериф оказывается его отец… Классная история, правда?

- Правда, - согласился Шервуд.

Они помолчали немного, переживая трагическую историю паренька с Миссисипи. Косовски опять взял банджо и начал перебирать струны, наклонив голову и глядя туманными глазами куда-то в сторону.

- А знаешь… - сказал Шервуд, - я, пожалуй, тоже сейчас расскажу тебе одну историю.

Ковбой Косовски вытащил из кармана сигару, сорвал зубами целлофановую обертку и откусил кончик, искоса поглядывая на Шервуда.

Шервуд нажал на кнопочку, и у большого глобуса, стоявшего рядом с письменным столом, отскочило верхнее полушарие. Достав из этого весьма оригинального бара бутылку бренди и два стакана, он налил на два пальца себе и Ковбою, потом тоже вытащил из кармана сигару и сказал:

- Эту историю ты еще не слышал. Ковбой глотнул бренди и навострил уши. Он знал, что если уж Майкл Шервуд взялся рассказать историю, то ее стоило послушать.

Прикурив от большой настольной зажигалки в виде статуи Свободы, Шервуд выпустил густой клуб дыма и спросил:

- Ты ведь знаешь, что мой отец, пусть земля ему будет пухом, был русским?

Ковбой кивнул. Этот факт был известен многим.

- Но кроме этого, ты не знаешь ничего. Это тоже было правдой, и Ковбой кивнул еще раз.

Шервуд помолчал, следя за тем, как дым всасывается в вентиляционную решетку, затем глотнул бренди и начал свой рассказ.

- Мой отец родился в России четырнадцатого февраля тысяча девятисотого года.

- О! В день святого Валентина! - воскликнул Ковбой.

- Да. И не перебивай меня, иначе я не буду рассказывать.

- Все. Молчу.

И Ковбой сделал жест, будто застегивает рот на молнию.

- Молчи, - кивнул Шервуд, - и слушай. Здесь, в Америке, эту историю не знает никто. Мой отец, звали его Борис Серебряков, родился в Санкт-Петербурге, там же, где и Достоевский. Это такой писатель. У меня есть его книга - "Преступление и наказание". Дам тебе почитать, интересная книга. Да… Ну, родился он, вырос, а потом случилась революция. И мой отец стал членом одной из многих образовавшихся в то время банд.

- Все верно, - вздохнул Ковбой, - как революция, так и банды появляются.

- Правильно. Но та банда, в которой он состоял, была лучшей. Боссом там был некто Ленька Пантелеев. А у моего отца было прозвище - Жиган. Я не знаю, что это значит, дед не рассказывал. А когда через несколько лет банду этого Пантелеева накрыли, отец организовал собственную банду. Бизнес у этой банды шел удачно, и они отдавали много денег гангстерскому профсоюзу.

- Ишь ты! - восхитился Ковбой. - Соображали ребята!

- Да, соображали, - согласился Шервуд, - эта касса называлась "общак". И из нее выделялись средства для тех, кто сидел в тюрьме, для их семей, а также на развитие бизнеса. Это есть в России и сейчас, но, по рассказам некоторых людей, все стало не так, как раньше. Наши заокеанские коллеги стали богатыми и жадными, и все они в первую очередь думают только о себе.

- Так ведь и у нас то же самое, - Ковбой пожал плечами.

- Да, - с сожалением вздохнул Шервуд, - у нас теперь то же самое… А помнишь, как в семьдесят девятом, когда Стекольщик прикрывал нас всех, рискуя собственной задницей…

- Не говори, - Ковбой тоже вздохнул, - ну, и что там дальше с твоим папашей?

- В общем, бизнес у него шел отлично, денег было завались, но в тридцать девятом он понял, что скоро начнется война, и решил отойти от дел. А поскольку другие гангстеры не простили бы ему этого…

- Слушай, - снова перебил Шервуда Ковбой, - да это прямо "Коза Ностра" какая-то! Они там случайно боссам руки не целовали?

- По-моему, нет. Во всяком случае, отец ни о чем таком не рассказывал. Но тот, кто уходил из гангстеров, долго не жил. Это точно. Отец знал это и, решив, что терять ему нечего, он убил того, кто хранил общак, и все деньги, а там еще были какие-то картины, драгоценности и еще всякое, забрал себе. И скрылся.

- Рисковый парень, - Ковбой усмехнулся и налил себе бренди.

- Рисковый, - Шервуд кивнул, - помнишь, как Билли Махони скрылся с добычей своей банды?

- Помню. Да только его потом нашли с пулей в башке и собственным членом во рту.

- Да. Но мой отец оказался половчее. Украденную добычу он спрятал, сменил документы и стал жить в другом городе под другим именем. Пластических операций тогда не делали, но он сам порезал себе лицо, и его стало почти невозможно узнать.

- Это сильно, - одобрительно кивнул Ковбой и снова раскурил потухшую сигару.

- Да. Я горжусь своим отцом, - Шервуд тоже налил себе бренди и сделал глоток, - он был настоящим мужчиной. Перед самой войной он решил провернуть в одиночку какое-то серьезное дело и попался, но под другим именем. Ему дали двенадцать лет лагерей, а потом, уже во время войны, отправили на фронт сражаться за свою страну. У них там были специальные части, которые состояли из гангстеров. Дескать, нечего в лагере отсиживаться, когда война идет. Раз вы такие крутые ребята - так идите и повоюйте за свою родину. Хоть какая-то польза от вас будет.

- Да-а-а… - только и сказал Ковбой.

- Это случилось в сорок третьем году. А на фронте он попал в плен к немцам и просидел в концлагере до самого конца войны. В сорок пятом этот лагерь освободили американцы, и они предложили всем желающим эмиграцию. Отец прикинул, что в Советском Союзе ему делать нечего, там бы его быстро прихлопнули - или гангстеры, или НКВД. Это вроде нашего ФБР. Они убивали тех, кто попадал в плен к немцам.

- То есть как это? - Ковбой удивленно поднял брови. - Своих же солдат?

- Да. Своих же солдат. Сталин говорил, что советский солдат не должен сдаваться в плен. Он должен умирать.

- Ну, знаешь… - Ковбой возмущенно покрутил головой, - видать, эти Советы действительно были царством зла…

- Империей зла, - поправил его Шервуд, - но не об этом речь. В общем - отец приехал в Штаты, женился, и в пятьдесят пятом родился я. Мою жизнь ты знаешь, так что ее я тебе рассказывать не буду, а о своей жизни отец говорил крайне неохотно и понемногу. Это я уже сам связал потом все его отрывочные рассказы в единое целое.

- У него была интересная жизнь, - заметил Ковбой.

- Согласен, - кивнул Шервуд, - но себе я такой жизни не пожелал бы. Но это еще не все. Самое интересное - впереди.

- Давай-давай, я внимательно слушаю, - сказал Ковбой.

- А дальше вот что… Как тебе известно, мой отец умер в девяносто втором. Он был уже глубоким стариком.

- Помню. Но, должен тебе сказать, он держался до последнего. Сам ходил, сам все делал, в общем - крепкий был старикан.

- Верно. Мужик был - что надо. Так вот. Когда он уже почувствовал, что смерть за дверью, он позвал меня, выгнал всех родичей, которые собрались поглазеть на то, как он будет загибаться, и рассказал мне кое-что. И теперь уже десять лет я думаю о том, как бы все это организовать.

- Что организовать-то?

Шервуд усмехнулся и, распечатав новую сигару, неторопливо раскурил ее.

Потом он посмотрел на Ковбоя и, усмехнувшись еще раз, сказал:

- Тут, понимаешь, такая пиратская история получается…

Ковбой заерзал в кресле, но сдержался и промолчал.

- Перед самой смертью отец рассказал мне, где спрятал клад и что в этом кладе было. А было там пятьдесят пять килограммов золота, целый чемодан драгоценностей, алмазы, старинные картины, которые теперь считаются пропавшими безвозвратно, и еще царские безделушки, которые тоже стоят немало, а главное - считаются историческим достоянием России.

Ковбой вскочил и возбужденно пробежался по просторному кабинету, громко лязгая серебряными шпорами.

- Сядь и не греми своими железками, - недовольно пробурчал Шервуд, - и слушай дальше.

Ковбой рухнул в кресло и, торопливо налив себе бренди, залпом опустошил стакан.

- Я бы тоже выпил, - ехидно заметил Шервуд.

Ковбой кивнул и налил ему бренди.

Шервуд взял стакан, понюхал бренди и сморщился. Потом тоже залпом выпил его и, вертя сигару в пальцах, сказал:

- Отец спрятал сокровища в лесу, недалеко от Петербурга, он тогда уже Ленинградом назывался, а схему, по которой можно найти это место, выгравировал внутри старинного серебряного медальона. Медальон этот - размером с яйцо, только плоский, и открывается. Снаружи - надпись на латинском языке, и буква "S" перевернута.

- А где медальон-то? - Ковбой подался к Шервуду всем телом.

- Вот и я об этом же спросил, - вздохнул Шервуд, - а он взял да и помер. Успел сказать только, что спрятал медальон в стене какой-то квартиры в Ленинграде. А я с тех пор вот уже десять лет ломаю голову, как бы найти этот медальончик с планом. Я знаю улицу и номер дома, но там же куча квартир…

Ковбой откинулся на спинку кресла и мечтательно закатил глаза.

- Эх, сюда бы этот медальончик… Пятьдесят пять килограммов золота, чемодан камней и старинные картины - да это же куча денег!

- Совершенно верно, - кивнул Шервуд, - причем очень хорошая куча. Такая хорошая, что нам с тобой, если бы мы нашли медальон, этой кучи хватило бы надолго.

- Но как его найти… - тоскливо сморщился Ковбой.

Этот знаменательный разговор произошел за полгода до того, как бравые парни Чарли Мясника убили и ограбили Елену Генриховну. Кроме убогих вещей и нескольких сотен долларов, припрятанных женщиной на черный день, они прихватили карточку, на которой молодая, тогда еще удивительно красивая и счастливая Елена была сфотографирована крупным планом. На груди у нее висел тот самый старинный медальон… Карточка лежала в одном конверте с деньгами и таким образом попала к Чарли Мяснику, который показал фото Косовски, когда отстегивал ему долю. Уж больно красивая была женщина, и Мясник решил оставить фото себе. Ковбой вначале не понял, что видит, но на следующий день его осенило…

Через два дня Мясник стоял в кабинете всесильного Шервуда и трясся как осиновый лист, ломая голову, с какой радости хозяин решил удостоить его личной встречи.

Шервуд молчал и внимательно рассматривал Мясника. Потом заговорил:

- Чарли, друг мой.

От этого приторно-ласкового обращения у Мясника сердце ухнуло в пятки. Ох, не к добру это!

Шервуд продолжил:

- У тебя есть шанс стать важным человеком в нашей компании. - При этих словах Мясник от страха просто затрясся. Майкл продолжил: - Для этого ты должен помочь нам найти одну вещь.

- К-какую? - заикаясь, спросил Чарли.

- У тебя есть фотография женщины со старинным медальоном. На медальоне написано слово LUPUS, и буква S перевернута. - Шервуд значительно помолчал и продолжил: - Откуда она у тебя?

- Из квартиры одного наркомана, он у меня героин покупает, - ответил Чарли, сообразивший, что он ни в чем вроде не провинился и убивать его пока не будут.

- Мне нужен этот медальон. Выясни, где он, - ласково сказал Шервуд. - А не то… - он сделал многозначительную паузу, и Мясник опять затрясся.

- Да-да-да, я попытаюсь.

- Попытаюсь - это неправильное слово. Теперь слушай внимательно. Если ты мне этот медальон принесешь или хотя бы точно скажешь, где он находится, я дам тебе пятьдесят тысяч. Но если нет…

- Понял, - чуть слышно прошептал Мясник.

- Понял, тогда иди! И без медальона не возвращайся! Ковбой, это твой человек? Да? Тогда ты отвечаешь, чтобы он в Канаду не слинял. Все, свободен! До шести я тут буду с бумажками разбираться, потом лечу в Вашингтон, вернусь через неделю и очень надеюсь, ты понимаешь - о-очень, что к моему возвращению медальон будет у меня на столе…