"Последний император" - читать интересную книгу автора (Тун Су)

Глава 4

Во время болезни я лежал в Зале Чистоты и Совершенства один и скучал. Изо дня в день в ушах стояло завывание северного ветра, а от шелеста мертвых листьев на деревьях во дворе каждый зимний день казался особенно унылым. Ежедневно к моей постели приходила моя матушка, госпожа Мэн, или проведать, не стало ли мне лучше, или поплакать украдкой. Она переживала, что кто-то при дворе может воспользоваться этой возможностью и устроить дворцовый переворот, и подозревала, что моя бабка, госпожа Хуанфу, строит коварные планы, чтобы заманить меня в ловушку. От бесконечной болтовни госпожи Мэн меня уже тошнило, и иногда она напоминала мне попугая в клетке. Вокруг жаровни собирались танцовщицы, которые пели и танцевали, а музыканты играли на своих инструментах вне зала. Но они старались напрасно, потому что сильная тревога и страх не отпускали меня. За тонкими одеяниями танцовщиц с длинными рукавами, за золотыми и серебряными украшениями в волосах мне то и дело виделись окровавленные человеческие внутренности, которые, извиваясь, кружили по залу, и множество кусков человеческой кожи, летавших под звуки музыки у самого пола. Убей, убей, убей. Схватив меч, я вдруг одним прыжком оказался среди танцующих девушек и стал бешено рубить мечом во все стороны. Те в панике схватились за головы и разбежались, словно крысы. Придворный врачеватель объявил, что меня одолевают злые духи, что какое-то время улучшения ждать не приходится, и что выздоровление наступит, лишь когда под весенним теплом начнут распускаться цветы.

Все дела при дворе были приостановлены на семь дней. Когда моя бабка, госпожа Хуанфу, попыталась заговорить со мной, я по-прежнему мог произнести одно-единственное слово — «убей». Чрезвычайно расстроенная, она приписала наступление моей болезни безответственности чиновников, сопровождавших меня в поездке, и всех наказала. Цензор Лян, отвечавший за эту поездку, рассудил, что появляться при дворе унизительно, остался дома и покончил жизнь самоубийством, проглотив кусок золота. На восьмой день госпожа Хуанфу обсудила ситуацию с первым министром Фэн Ао, и оба решили, что, несмотря на болезнь, я должен занять свое место на троне. А чтобы я во время дворцовых церемоний не болтал, что мне в голову взбредет, они придумали чудовищный способ. Мне набили рот шелком и привязали руки к царскому трону. Таким образом, являвшиеся на аудиенцию чиновники видели меня, но не слышали от меня ни звука.

Эта презренная женщина и ее презренные подручные обращались со мной, Великим государем Се, как с простым преступником.

В ту зиму я впервые в жизни подвергся такому огромному унижению. Во время аудиенций передо мной проходило множество гражданских и военных чиновников, а я сидел на драконовом троне с полным ртом шелка, и глаза мне застилали слезы унижения и ярости.

Карту царства Се пришлось перерисовывать. Сотня ли наших земель вокруг Перевала Феникса, в том числе город Цзяочжоу, теперь уже относились к получившему новые очертания царству Пэн. Придворного художника звали Чжан. Закончив новую карту Се, он ножом для резки бумаги отрубил себе палец, завернул его в карту и поднес к трону. Во дворце только об этом и говорили.

Я бросил взгляд на эту новую карту со следами крови. Изначально пределы царства были похожи на распростертые крылья большой птицы. Правое крыло отсек во время правления моего батюшки наш сосед на востоке, правитель царства Сюй, а вот теперь, когда эту птицу принял я, она потеряла левое. Теперь мое царство Се больше походило на мертвую птицу, на птицу, которой уже не суждено взлететь.

День, когда я, наконец, пошел на поправку, выдался погожий и теплый, на небе ни облачка, и по совету придворного врачевателя я пошел в рощицу позади дворца послушать пение птиц. По его мнению, это должно было помочь мне снова заговорить. Там с веток свешивалось несколько качелей; на сиденьях стояли, как люди, золотистые горные фазаны и поглядывали по сторонам. Я стал подражать раздававшемуся вокруг веселому щебету и заметил, что состояние голосовых связок значительно улучшилось. После того чудесного утра во мне надолго сохранились интерес к самым различным птицам и глубокая любовь к ним.

Из-за густой рощи софор и кипарисов, откуда-то со стороны Холодного дворца, донесся жалобный плач флейты.

Звуки лились из-за стены дворца прохладным потоком. Я сел на перекладину качелей и стал несильно раскачиваться, то взлетая, то опускаясь. Я ощутил себя настоящей лесной птицей, и мне захотелось летать.

«Летать!» — отрывисто выдохнул я.[24] Это был второй звук, который я смог издать за многие дни до начала выздоровления. «Летать!» Я выкрикивал это слово раз за разом, и его с испуганно-восторженным выражением на лице эхом повторяли сопровождавшие меня евнухи.

Потом, подтянувшись за веревки, я встал на сиденье. Вытянул руки в стороны и начал шагать по сиденью взад и вперед. Так делали мастера-канатоходцы, которых я видел в Пиньчжоу. У них это получалось так раскованно, они словно парили в воздухе, и это произвело тогда на меня неизгладимое впечатление. Подражая им, я сделал еще несколько шагов в ту и другую сторону. Сиденье качелей все время уходило из-под ног. Но мне будто помогала невидимая рука, и я умудрялся удерживать в равновесии свое тело и висящее в воздухе сиденье, как настоящий канатоходец.

— Угадайте, что я делаю? — крикнул я стоявшим внизу евнухам.

Они обменялись взглядами, явно не понимая, что я имею в виду, но поражаясь тому, что в этот миг от моей болезни не осталось и следа. Молчание нарушил Яньлан. Он посмотрел вверх, и на его лице промелькнула таинственная и лучезарная улыбка. «Вы, государь, ходите по канату, — проговорил он. — Вы на самом деле ходите по канату».

Я уже долго ничего не слышал о своем брате Дуаньвэне. Однако на следующее утро после моего возвращения из инспекционной поездки на запад, взяв с собой лук, колчан стрел, множество произведений классической литературы, несколько слуг и мальчика-шутуна, он перебрался в Павильон Горного Склона у подножия Тунчишань. Именно там проходила моя учеба до того, как я взошел на трон, и моя матушка, госпожа Мэн, решила, что, выбрав для своих занятий именно это место, Дуаньвэнь задумал недоброе. В его возрасте уже пора было взять жену, но Дуаньвэнь не торопился с женитьбой, потому что чрезмерно увлекался стрельбой из лука, изучением боевых искусств и трактата Сунь Цзы об искусстве войны, госпожа Мэн считала, что Дуаньвэнь, уже много лет мечтавший о троне Се, вероятно, замышляет заговор с целью захвата власти. Однако у моей бабки, госпожи Хуанфу, была на этот счет другая точка зрения. К каждому из своих внуков-принцев она относилась снисходительно и с материнской любовью. «Пусть живет не во дворце, — заявила она мне как-то после этого. — Двум тиграм на одной горе не ужиться. Вы с братом никогда не ладили, и пусть уж лучше один уйдет, чем вы будете здесь мешать мне и вести друг против друга явную и скрытую борьбу. И мне, старухе, меньше забот». Я сказал, что мне на это наплевать, что меня не касается, во дворце Дуаньвэнь или нет. Лишь бы не замышлял ничего против меня, а там пусть живет где угодно и занимается чем хочет.

Честно говоря, мне действительно было наплевать. У меня давно уже сложилось впечатление, что вынашиваемые Дуаньвэнем и его братцем Дуаньу тайные планы убить меня — всего лишь жалкие потуги, как говорится, «задумали муравьи свалить большое дерево». И если бы не поддержка моей бабки, могущественной госпожи Хуанфу, они не могут повредить и волоска у меня на голове. Но когда в памяти всплывало угрюмое, печальное выражение лица Дуаньвэня, то, с каким свирепым и воинственным видом он восседал на рыжем коне с черной гривой и хвостом и как метко стрелял из лука, меня сразу одолевали старые подозрения и зависть. Я даже начинал сомневаться, не случилась ли страшная ошибка в нашем с Дуаньвэнем положении, а иногда даже задумывался: может быть, правду говорила похороненная заживо госпожа Ян, и я — ненастоящий властитель Се, а настоящий государь — Дуаньвэнь? Мне казалось, что я не похож на настоящего властителя Се, а вот Дуаньвэнь гораздо больше подходит для этой роли.

Эти муки я не мог доверить никому. В глубине души я понимал, что такие сомнения в своем соответствии не обсуждаются ни с кем, даже с таким близким мне человеком, как Яньлан. Но с самых первых дней своего правления, когда я чего только не боялся, все это тяжким спудом давило на мой царский венец и воздействовало на мое состояние духа. Потому-то я, малолетний Сын Неба, и стал таким эксцентричным, упрямым и недобрым.

Я был чувствителен. Я был жесток. Я был падок до забав. В сущности, я был еще совсем ребенком.

Госпоже Мэн никак не давало покоя то, что Дуаньвэнь находится вне стен дворца, и она послала шпиона, переодетого дровосеком, чтобы тот следил за всем, что происходит в Павильоне Горного Склона. Шпион докладывал, что по утрам Дуаньвэнь занимается науками, после полудня практикует боевые искусства, а ночью спит при свете свечи — ничего необычного. Но однажды он вбежал, запыхавшись, в Зал Встречи Весны и сообщил, что на рассвете Дуаньвэнь отправился на запад. «Я так и знала, что этим закончится», — торжествовала госпожа Мэн. По ее мнению, Дуаньвэнь мог искать прибежища в Пиньчжоу у Западного гуна Чжаояна, любимая наложница которого, тоже из семьи Ян, приходилась Дуаньвэню родной теткой. Своим бегством на запад Дуаньвэнь полностью раскрывал свое недовольство настоящим положением дел.

«Ты должен остановить его, — заявила госпожа Мэн, кратко описав неблагоприятные последствия союза Дуаньвэня с Западным гуном. — Не сделаешь этого, так и знай: ты отпустил тигра в горы», глаза у нее сверкали необычным блеском, когда она советовала мне скрыть свои действия от моей бабки, госпожи Хуанфу, потому что зловредная старуха непременно постарается вставить мне палки в колеса.

Я прислушался к мнению своей матушки. У женщины, живущей в самой гуще дворцовой жизни, развивается глубокое, почти интуитивное понимание всех важных событий, которые происходят в его стенах. Я прекрасно осознавал, что сила госпожи Мэн зиждется на моем положении правителя, и что половину своего ума она использует на плетение интриг — и тайных, и не очень — против госпожи Хуанфу; другую половину она применяет, чтобы удержать на моей голове царский венец, потому что она моя родная мать, и потому что я — верховный правитель Се.

Конники на резвых конях настигли Дуаньвэня на переправе через реку Люехэ — реку Ивового Листа. По рассказам, он сошел с дороги и помчался прямо к переправе, надеясь вскочить на лодку. Стоя по колено в ледяной воде, он обернулся и выпустил в солдат три стрелы. Этим он так напугал перевозчика, что тот отчаянно выгреб на середину реки, лишив Дуаньвэня возможности забраться к нему в лодку. Сделав еще несколько шагов к середине реки, Дуаньвэнь снова обернулся и бросил взгляд на стоявших на берегу солдат и знамя Черной пантеры в руках знаменосца. Лицо Дуаньвэня окрасилось белизной торжественно-печального света отчаяния, и он, решив утопиться, сделал несколько быстрых шагов и полностью погрузился в воды реки. Солдаты на берегу переполошились и во весь опор рванулись к нему. Они вытащили промокшего насквозь Дуаньвэня из воды и водрузили на круп одного из коней.

На обратном пути Дуаньвэнь ехал, погрузившись в молчание. По дороге кто-то из зевак узнал в нем первого принца из дворца и решил, что это возвращается отряд из военного похода. Кто-то запалил развешанные на деревьях по сторонам дороги хлопушки. Когда раздался треск этих хлопушек и послышались громкие приветственные возгласы, по щекам у Дуаньвэня покатились слезы. Лицо его оставалось мокрым от слез, даже когда его доставили обратно в Павильон Горного Склона у подножия Тунчишань.

Однажды я посетил Дуаньвэня во время его заточения. В Павильоне Горного Склона было тихо и безлюдно. Белые цапли зимой куда-то улетели, перед залом сплетали ветви старые деревья, а на каменных ступенях еще не растаял давно прошедший снег. Дуаньвэнь сидел один на каменной скамье под холодным ветром и ожидал прибытия императора со свитой. Лицо его не выражало ни ненависти, ни обиды.

— Все еще собираешься бежать в Пиньчжоу?

— Я и не думал никуда бежать. В Пиньчжоу я собирался, чтобы купить новый лук и стрелы. Ты же знаешь, только в Пиньчжоу можно купить первоклассное оружие.

— Ну, купить лук и стрелы — это лишь предлог. На самом деле ты задумал бунт. Я прекрасно понимаю, что у тебя на душе. Ты всегда считал, что царственный батюшка передаст трон тебе. Так думал ты, так думал и Дуаньу.

Я же никогда не задумывался об этом, даже не предполагал ничего подобного. Но теперь я — император Се, твой господин и повелитель, и мне не нравится этот мрачный огонь в твоих глазах, эта ненависть, которая нет-нет да проявляется, или эти твои проклятущие надменность и высокомерие. Иногда просто хочется вырвать тебе глаза, представляешь?

— Представляю. И не только глаза. Не понравится тебе мое сердце, ты и его вырвешь.

— Ты очень умен, даже слишком умен, и мне это не нравится. А еще больше мне не нравится, что ум твой сосредоточен на том, чтобы узурпировать власть и захватить трон. Смотри, ведь я могу и отсечь твою умную голову и заменить ее на свиную или собачью. Кем бы ты предпочел быть, свиньей или собакой?

— Если вы, ваше величество, исполнены такой решимости предать меня смерти, я предпочел бы убить себя сам, чтобы избежать позора.

Встав с каменной скамьи, Дуаньвэнь направился в Павильон Горного Склона и через некоторое время вышел оттуда с мечом в руке. Мои стражники толпой рванулись вперед, следя за каждым его движением. Лицо Дуаньвэня было белым как снег, но в уголках губ играла еле заметная усмешка. Он поднял меч высоко над головой, и от одного того, каким холодным блеском вспыхнуло в лучах солнца его короткое лезвие из красной меди, я тут же чуть не лишился чувств. Перед глазами яркой вспышкой пронеслась череда кровавых сцен, свидетелем которых я стал во время поездки на запад: фигура военного советника Ян Суна, придерживающего свои внутренности на пшеничном поле, и окровавленная голова его брата Ян Дуна со злобным взглядом мертвых глаз. Мне стало так невыносимо дурно, что я рухнул на руки одного из стражников.

— Не дайте ему умереть, — еле ворочая языком, пролепетал я. — От мертвецов меня начинает тошнить.

Стражники метнулись к Дуаньвэню и вырвали у него из руки меч. Он стоял, прислонившись к дереву и глядя на купающуюся в лучах зимнего солнца вершину Тунчишань. Он не выглядел ни печальным, ни довольным, но на его челе я разглядел тень покойного государя.

— И жить не даете, и умереть не позволяете. Что вам, в конце концов, нужно от меня, ваше величество? — вздохнул Дуаньвэнь, подняв взор к небесам.

— Ничего. Я хочу лишь, чтобы ты продолжал свои ученые занятия в Павильоне Горного Склона, и не разрешаю удаляться более, чем на десять шагов, из его стен.

Перед тем, как уйти из Павильона Горного Склона, я сделал мечом зарубку на стволе высокого кипариса. Вот жизненное пространство, которое я определяю Дуаньвэню. Но когда я нечаянно поднял глаза, чтобы прикинуть высоту дерева, я даже вздрогнул от испуга. Твердая кора кипариса была усеяна белыми точками, и я понял, что это следы наконечников стрел. Все это стало еще одним необходимым мне подтверждением того, с каким упорством Дуаньвэнь преодолевает все трудности, готовя себя к отмщению.

Во дворце немало тех, кто везде сует свой нос, и тайна заключения Дуаньвэня вскоре стала достоянием гласности. Моя бабка, госпожа Хуанфу, узнав об этом, пришла в ярость. Меня она лишь пожурила, а госпожу Мэн трижды поколотила. Неслыханный нагоняй и поношения стали для госпожи Мэн такой потерей лица, что она чуть не прыгнула в колодец за Залом Встречи Весны.

Дело раздули до такой степени, что во дворец потянулись высшие сановники и министры с петициями, в большинстве которых речь шла о том, какой вред наносит междоусобная война между братьями. Единственное конкретное предложение выдвинул первый министр Фэн Ао. Он предложил как можно быстрее найти Дуаньвэню жену и таким образом внести сравнительную стабильность в его полную опасностей жизнь. Плавным в докладе Фэн Ао следовало считать меры, которые предлагалось предпринять после женитьбы, а именно, пожаловать первому принцу вассальный удел. Таким образом, появилась бы возможность послать Дуаньвэня охранять какую-нибудь заставу на границе и избавиться от неловкой ситуации раздора между царственными родственниками в великом дворце Се. Фэн Ао стал уже совсем седым, но его голос рокотал так же громко. Он служил первым министром уже у второго государя, завоевал авторитет по всей стране и втерся в доверие к госпоже Хуанфу, которая, пока он, ни на секунду не умолкая, излагал содержание своего доклада, без конца одобрительно кивала. По этому признаку я понял, что его предложение вскоре будет принято.

Я наблюдал за всем этим со стороны, потому что не хотел отменять приказ госпожи Хуанфу, да и, честно говоря, не мог этого сделать. Просто из любопытства хотелось посмотреть, что за невесту подберет она Дуаньвэню. Во дворце чахло немало наложниц, служивших еще моему батюшке, и, будь моя воля, я выбрал бы в жены Дуаньвэню самую старую и некрасивую, хотя знал, что об этом не могло быть и речи, потому что стало бы нарушением семейного этикета. Моя матушка, госпожа Мэн, сердце которой переполняла ненависть, напророчила жену Дуаньвэню. «Вот увидишь, — заявила она мне. — Эта старая волчица — чтоб ей сдохнуть — как пить дать навяжет Дуаньвэню девицу из своей семьи, и рано или поздно во дворце Се будет править род Хуанфу».

Прошло немного времени, и предсказание госпожи Мэн сбылось. Дуаньвэня действительно обручили с шестой дочерью министра Хуанфу Биня, главы Министерства гражданской службы, которая приходилась госпоже Хуанфу внучатой племянницей. Я знал эту девицу: лицо желтовато-смуглое,[25] глаза немного косят. Весь двор гудел от пересудов, что этот брак Дуаньвэню навязали, а старые слуги вздыхали, что, мол, когда-то гордый принц стал марионеткой в руках вздорной старухи. В день свадьбы молодые дворцовые служанки и евнухи сияли от восторга: они прятались в коридорах и набивали рот сластями.

Я и злорадствовал, и сочувствовал ему: то, что называется «лиса по мертвому зайцу плачет». Впервые я испытывал к Дуаньвэню чувство жалости, как к более слабому. «На косоглазой женится, — сообщил я Яньлану. — Эта девица из рода Хуанфу мне даже в горничные не годится. Не повезло Дуаньвэню».

Свадебная церемония состоялась в Цинлуаньдянь — Зале Лазоревой Птицы Луань,[26] боковой пристройке дворца. Согласно законам предков, императору Се не пристало присутствовать на свадьбах и похоронах сановников двора. Поэтому в день свадьбы я удалился в Зал Чистоты и Совершенства. Но когда со стороны пристройки послышались звуки гонгов и барабанов, любопытство взяло верх, и мы с Яньланом прокрались туда через калитку расположенного позади сада. Стоявшие перед залом стражники тотчас узнали меня и ошеломленно наблюдали, как я забрался Яньлану на плечи, и как он потом медленно выпрямился во весь рост, чтобы я мог заглянуть в окошко, откуда была прекрасно видна вся церемония.

Снова прогрохотали барабаны. В свете красных свечей лица присутствовавших членов царской фамилии и знати окрасились киноварью, как у актеров в гриме,[27] и их упитанные фигуры больше походили на сборище какой-то нечисти. Высокие чиновничьи шапки и широкие пояса, женские наряды, шпильки в волосах и надушенные локоны — все это создавало атмосферу деланного веселья. Я заметил в толпе свою матушку, госпожу Мэн; на ее густо напудренном лице играла лицемерная улыбка, госпожа Хуанфу с тростью долголетия в руке мирно восседала в кресле, и когда она покачивала головой, на ее заросшей жиром шее — обычный недуг привилегированных особ — болтались из стороны в сторону дряблые складки. Покачивание это свидетельствовало, что она довольна династийной свадьбой, которую сама же и устроила. Ну, просто сама доброта, сама безмятежность.

Я подоспел как раз в тот момент, когда жених, Дуаньвэнь, снимал красную вуаль. Его рука надолго зависла в воздухе, прежде чем он резким движением сдернул ткань с лица невесты. По движению руки нельзя было не заметить, как он разочарован и обескуражен, глаза девицы Хуанфу смотрели, как всегда, в разные стороны, из-за чего ее смущение выглядело очень комично. Меня разобрал такой смех, что было просто не удержаться. От моего громкого хохота все, кто находился внутри, ясное дело, всполошились и повернулись к окну. Лицо Дуаньвэня даже в день свадьбы выглядело привычно мрачным и бледным, а когда он повернулся к окну, его губы гневно дернулись. Что он сказал, я не расслышал. Может, и не говорил ничего.

Спрыгнув с плеч Яньлана, я стрелой помчался прочь от Цинлуаньдянь. По обеим сторонам дорожки от пристройки до Фэньидянь — Зала Фениксовых Церемоний — висело множество красных праздничных фонарей. Я сорвал один на бегу и, не останавливаясь, устремился дальше к себе в Зал Чистоты и Совершенства. Несся я с такой скоростью, что Яньлан то и дело молил меня бежать помедленнее, опасаясь, как бы я не споткнулся и не упал. Но я, сжимая фонарь, продолжал мчаться, как стрела. Не знаю, что меня так напугало. Казалось, меня преследует грохот барабанов и гонгов, я словно боялся, что за мной гонятся все участники этой жуткой церемонии.

Ночью шел леденяще холодный дождь, а я лежал на императорском ложе и пытался представить, какой будет моя собственная свадьба. В душе царили пустота и разочарование. На улице, рядом с Залом Чистоты и Совершенства, в темноте под дождем мерцали дворцовые фонари, их фитильки то вспыхивали, то гасли. Когда стук колотушки ночного сторожа за стеной возвестил третью стражу, я подумал, что Дуаньвэнь, наверное, уже ведет свою косоглазую невесту в брачные покои.

Во сне опять явились маленькие белые демоны, но теперь я отчетливо различал их лица. Это были женщины, все в лохмотьях, и тела у них отливали белым. Стайка обольстительных женщин-демонов, они пели и плясали рядом с моим царским ложем, делая непристойные движения, и их благородная и безупречная кожа отливала блеском, как хрусталь. Страха я уже не испытывал и больше не звал монаха Цзюэкуна, чтобы он пришел и прогнал их. Во сне меня охватило вожделение, которое закончилось семяизвержением. После этого я сам встал и сменил белье.

Прошло не так много дней, и Дуаньвэнь получил титул Великого военачальника. Во главе войска из трех тысяч всадников и трех тысяч пехотинцев он должен был выступить к Цзяочжоу с приказом встать гарнизоном на наших границах и противостоять расширению царства Пэн и его набегам на наши пределы. Вместе с официальной печатью в Зале Изобилия Духа ему также торжественно вручили Драгоценный Меч о Девяти Жемчужинах, оставленный покойным императором. Когда он опустился на колени, чтобы поблагодарить за оказанную ему милость, я заметил, что у него с пояса свешивается нефритовый жезл жуй со знаком Черной Пантеры. Это был подарок бабки, госпожи Хуанфу, то самое передаваемое из поколения в поколение сокровище. Мне так хотелось стать его обладателем, но я его так и не получил. Это открытие больно ударило по моему самолюбию, и пока Дуаньвэнь принимал поздравления и напутствия от министров и чиновников, я в раздражении покинул Зал Изобилия Духа.

Не знаю, с какой целью госпожа Хуанфу постоянно меняла свою позицию, как говорится, «одной рукой на тучке, другой на дожде»? Я терпеть не мог ее политические игры, когда она одаривала своими милостями всех сыновей и внуков. Ведь ее дни давно сочтены, так зачем она по-прежнему старается контролировать всех и вся при дворе Се? В своих сомнениях я даже стал подумывать, не в сговоре ли она с Дуаньвэнем.

Но что они задумали?

Как-то я поделился своими сомнениями с Цзоу Чжитуном, членом академии Ханьлинь,[28] и попросил у него наставления. Цзоу Чжитун обладал глубокими познаниями в конфуцианском учении, его труды превосходили сочинения остальных ученых мужей, но, пытаясь разрешить мои сомнения, он словно дара речи лишился и нес невесть что. Я понимал, что это вызвано страхом перед госпожой Хуанфу, но в голову пришло лишь одно: эх, был бы здесь монах Цзюэкун! Но он, к сожалению, удалился в свой монастырь на Горе Горького Бамбука.

Из-за занавески донеслись тихие всхлипывания. «Кто там?» — спросил я, отводя ее. Это был Яньлан. Глаза у него опухли от слез. Увидев меня, он перестал плакать и, бросившись на колени, стал просить прощения.

— Почему ты плачешь? Кто обидел тебя?

— Ваш раб не хотел обеспокоить вас, государь, но боль просто невыносимая.

— А что у тебя болит? Я сейчас вызову тебе придворного врачевателя.

— Ваш раб не смеет. Наверное, все скоро пройдет. Ваш раб не хочет беспокоить придворного врачевателя.

— Так ты скажешь мне, наконец, что у тебя болит? — Кроме печали на лице Яньлана притаилось еще какое-то странное выражение, и я решил выяснить всю подноготную, чтобы, как говорится, «отхлынула вода и обнажила камни». — Выкладывай по правде, — грозно произнес я с суровым лицом. — Если осмелишься обмануть меня или будешь молчать, велю позвать палача. Испробуешь плетей, сразу все расскажешь.

— Вот тут болит. — Указав рукой на свой зад, Яньлан снова заплакал.

Сначала я никак не мог взять в толк, что он имеет в виду, но потом из всех его недоговоренностей и путаного изложения все, наконец, прояснилось. До меня и раньше доходили смутные слухи о том, что принца Дуаньу и какого-то актера из города связывают отношения, наиболее меткое определение которым дал академик Цзоу Чжитун: «порочное поветрие „обрезанных рукавов"». Но кто бы мог подумать, что Дуаньу осмелится запустить свою руку в «обрезанном рукаве» во дворец, да еще коснуться ею Яньлана, моего фаворита. Я посчитал, что это еще одна демонстрация силы со стороны моего братца Дуаньу. Рассвирепев, я тут же велел вызвать Дуаньу в Зал Чистоты и Совершенства, чтобы призвать его к ответу. Личико Яньлана покрылось бледностью, он упал на пол и стал умолять меня не предавать случившееся огласке. «Если у вашего раба поболит немного, так это ерунда, — лепетал он. — Но если об этом узнают все, мне конец». Стоя у моих ног на коленях, Яньлан отвешивал поклоны, и его голова стукалась об пол с такой же скоростью, с какой толкут чеснок. Я смотрел, как он по-рабски пресмыкается, и мне вдруг стало до того противно, что я дал ему пинка под зад. «Убирайся с глаз долой, — велел я. — Это вовсе не для того, чтобы оправдать тебя. Дуаньу последнее время стал слишком заноситься и задирать нос, и я давно уже хотел наказать его».

По моему приказу палачи разложили перед залом орудия пыток. Когда все было готово, в Зал Чистоты и Совершенства вернулся посланный за Дуаньу евнух, который доложил, что четвертый принц Дуаньу одевается после ванны и скоро прибудет.

Придворные евнухи тайно усмехались, глядя на появившегося перед Залом Чистоты и Совершенства Дуаньу.

Горделиво выступая, тот подошел к столику, на котором были разложены орудия пыток. Как ни в чем не бывало, он взял маленький нож и стал вертеть его в руках. «Что за забава у вас сегодня?» — безмятежно обратился он к стоявшему рядом придворному палачу. Тот ничего не ответил, и я собрался было спуститься по ступенькам, как вдруг раздался пронзительный вопль Яньлана: «Его величество гневается, четвертый принц. Убегайте, скорее!»

Заслышав этот вопль, Дуаньу так перепугался, что даже изменился в лице. Он повернулся и побежал, приподняв полы теплого халата. Хлопая кожаными сандалиями, он прорвался через выстроившихся дворцовых евнухов с криком: «Матушка Вдовствующая Императрица, спаси!» В этом паническом бегстве он выглядел и жалко, и смешно. Устремившиеся вслед за ним евнухи через несколько минут вернулись и доложили, что Дуаньу действительно побежал прямо в Зал Парчовых Узоров Матушки Вдовствующей Императрицы.

План тайно применить к Дуаньу «дворцовое наказание»[29] сорвался. Свой гнев я выместил на осведомителе Яньлане, потому что не мог понять, как он мог так низко пасть. «Презренный раб, теперь ты отдувайся за Дуаньу!» И я приказал палачу влепить Яньлану триста плетей за то, что он помешал мне осуществить наказание. Однако наблюдать за мучениями Яньлана было невыносимо, поэтому, исполненный негодования, я вернулся в зал и слушал звонкие удары плети по его телу из-за занавески.

Я на самом деле не понимал, почему Яньлан проявил себя таким ничтожеством, и подумал, не передалось ли ему это от презренного кузнеца-отца. Может, его подлая душонка — следствие рождения в подлом сословии? Звонкие удары не стихали, вместе с ними доносились стоны и женственные всхлипывания Яньлана. Он не переставая твердил, что для раба немного боли — ерунда, главное — дела государства, и что он, раб, умрет без тени сожаления за то, чтобы государь и четвертый принц перестали ненавидеть друг друга.

Эти слова тронули меня, и, испугавшись, что тщедушный Яньлан может умереть под кнутом, я велел палачу прекратить наказание. Яньлан скатился со скамьи, где его секли, на землю, с трудом встал на колени и стал благодарить меня за оказанную милость. Персиковый румянец не исчез с его круглого личика, но щеки были залиты горячими слезами.

— Больно?

— Нет, не больно.

— Лжешь. Как может быть не больно после сотни ударов плетью?

— Ваше благоволение, государь, позволило вашему рабу забыть про боль.

Притворство Яньлана показалось мне забавным. Временами меня тошнило от его раболепия, но гораздо чаще мне это нравилось, я даже этим наслаждался.

В самом начале моего правления происходило множество непростых событий. Записки литераторов и ученых о том, как мирные времена во дворце и за его пределами сменялись периодами превратностей судьбы и житейских неурядиц, составили целые тома, а рассказы о том, что происходит при дворе, широко разносились по всему царству. Что касается меня, то самой незабываемой в памяти осталась первая зима моего правления.

В ту зиму мне исполнилось четырнадцать лет. Однажды, как раз после большого снегопада, я со стайкой юных дворцовых евнухов пошел к цветочному павильону играть в снежки. Рядом с павильоном стоял без дела котел для приготовления эликсира, которым пользовались при жизни моего царственного батюшки, и снегу там намело больше всего. Я случайно наступил на что-то мягкое, и, раскопав снег, обнаружил замерзшего в непогоду старого дворцового слугу.

Это был труп безумца Сунь Синя, которого я прекрасно знал. Не знаю, зачем он накануне ночью остался в снегопад рядом с котлом. Может быть, так одурел, что никакие лекарства ему уже не помогали, а может, собирался еще раз зажечь огонь посреди снежной мглы, чтобы приготовить эликсир долголетия для покойного императора.

Руки Сунь Синя крепко сжимали незажженную растопку для котла. По-детски свежее лицо было влажным от снега. Темно-красные губы недоуменно раскрылись, и мне почудилось, что я слышу хриплый старческий голос: «Ну вот, Сунь Синь умер, и бедствия скоро обрушатся на царство Се».