"Покорители студеных морей" - читать интересную книгу автора (Бадигин Константин)

Глава XIII. ГОСПОДИН ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД

Всю ночь бушевал стремительный шелоник. Гонимые ветром волны задорно шумели у пристаней Торговой стороны, накатываясь на деревянные борта многочисленных лодей, сойм и карбасов. Покачиваясь, груженые суда задевали друг за друга, тоскливо скрипели, словно жалуясь на непогоду.

Гуляя по улицам города, ветер свирепо обрушивался на кровли домов, то там, то здесь громыхая оторванным тесом.

К утру стало стихать, а когда часы отбили последний ночной час, ветер почти угомонился.

Город только начинал просыпаться. Уличанские сторожа и огневщики, переругиваясь между собой, убрали ночные решетки. На судах зашевелились люди, задымились деревянные трубы поварен…

Но вот распахнулись тяжелые ворота Словенской башни. Из города к берегу Волхова двинулись извозчики и разный торговый люд.

На пристанях сразу сделалось шумно. Заглушая лошадиный топот и стук колес, бранились, отгоняя колымаги, лодейщики; торгуя снулой рыбой, у рыбацких карбасов шумели купцы; к купцам приставали носильщики; скрипели грузовые коромысла, поднимая тяжелые бочки.

Оживилась река. Две большие соймы, груженные красноватым камнем, едва видимые в утреннем тумане, медленно двигались по течению. Камень везли со старых плитоломищ Ильменя. Обгоняя соймы, легко бежали небольшие рыбачьи лодки.

— Э-гей! — закричали с лодок. — Э-гей, открывай, други!

Стражники, возившиеся у речной заставы, в ответ замахали руками; толстые бревна медленно раздвигались, открывая проход для судов.

Вместе с толпой, хлынувшей из города, на пристани появился человек в одежде ремесленника. Он подходил то к одной, то к другой сойме и, что-то спросив у судовщика, шел дальше.

У небольшой соймы со сломанной мачтой, одиноко стоящей в конце вымолаnote 46, человек остановился, вчитываясь в полустертые буквы, едва видимые на грязных досках обшивки.

— «Иоанн Креститель», — прочитал он. — Здесь Афанасий.

Взобравшись по ветхой сходне на палубу, человек стал стучать по крышке люка.

— Афанасий, эй, Афанасий! — оглянувшись по сторонам, крикнул он. — Это я, Тимоха.

— Тимоха?! — не сразу ответил голос откуда-то из глубины судна. — Слезай ко мне, да не оступись — темно здесь.

Очутившись в пустом чреве старой соймы, Тимоха не сразу разглядел сидящего на соломе Афанасия Сыркова.

— Упредить тебя пришел, — зашептал Тимоха. — Беги. Афанасий. Прознали боярские псы, где хоронишься, седни здесь будут.

Афанасий вскочил на ноги:

— Прознали, проклятые! Куда теперь?..

— К Студеному морю беги! — снова зашептал Тимоха. — Ребята наказывали — беги, там не пропадешь.

Афанасий стоял молча, обдумывал.

— Ладно. Спасибо, Тимофей, упредил! — Он обнял товарища. — Скажи нашим, коли жив буду — отпишу. А ты иди. Бояр беречься одному-то способнее… Иди, парень, не тяни время, — добавил он, заметив колебание товарища.

Тимоха заскрипел по лестнице.

— Прощевай, Афанасий! — донесся уже сверху его голос. — Будь здрав!

Покинув сойму, Афанасий Сырков торопливо поднялся к Словенским воротам и, войдя в город, зашагал по деревянным мосткам. Кожевнику то и дело приходилось уступать дорогу громоздким колымагам: они двигались то в город, то из города непрерывным потоком, а на узкой мостовой с трудом могли разъехаться две повозки.

Узкими, кривыми улицами и переулками пробирался Сырков к Ярославову дворищу, а потом повернул на Плотницкую улицу, ведшую к торгу. Стараясь быть незамеченным, он шел, внимательно оглядываясь. Увидев боярскую челядь, Афанасий прижимался к заборам и стенам домов.

Со времени битвы на Великом мосту многое изменилось в Новгороде. Бояре жестоко отомстили горожанам за пережитый страх, за смерть боярина Божева. Обещания владыки остались одними словами: все, кто был посмелее да поприметнее в памятные дни мятежа, исчезали бесследно. Сам Афанасий едва спасся от цепких боярских рук. Однажды ночью в дом кожевника, жившего бобылем, ворвались вооруженные люди и, захватив мастера в постели, чуть было не убили его. Выручили спавшие на чердаке подручные. Свалившись неожиданно на боярских холопов, они расправились с ними по-своему и под утро закопали трупы в огороде между грядами с репой и горохом.

С тех пор Афанасий Сырков забросил дом и, боясь мести, словно медведь в берлоге, отсиживался в старой сойме знакомого судовщика.

По Плотницкой улице Афанасий вышел на торг, в самую гущу народа; здесь он чувствовал себя в безопасности. Работая руками, Афанасий стал пробираться к церкви Параскевы Пятницы. Окруженная пристанями приземистая церковь, покровительница новгородского торга и заморских купцов, стояла близ Великого моста. У ее каменных стен ютилось несколько домиков, заселенных попами, дьячками и другим церковным людом, а сквозь ограду виднелись кладбищенские кресты. Тут же у церкви высились большие поленницы дров и стога сена, выставленные на продажу. От вымолов дурно пахло невыделанными кожами, привезенными из далеких ни-зовских земель.

У церковных ступеней, где толпились нищие, стоял неумолчный гомон: вдовицы, хромцы, слепцы, калеки, юродивые наперебой выпрашивали подаяние.

А на торгу царило оживление. В гостином дворе югорских купцов лавки были завалены пушным товаром и моржовой костью. Степенные персы и армяне, юркие евреи перебирали собольи меха в мешках из синей холстины, мяли и разглядывали шкурки горностая, бобра, лисицы и белки. Татары торговали кнутовища из рыбьего зуба и холмогорские сундуки, обитые красной юфтью из тюленьих кож.

У Псковского гостиного двора ганзейцы рядились у кругов перетопленного душистого воска. Лавки купцов из Персии и Сирии привлекали камкой, бязью, коврами и пряностями. Венецианцы предлагали шелк и прекрасные изделия из стекла.

Сырков шел мимо многочисленных лавок новгородских ремесленников: сапожники, портные, оружейники, кузнецы выставляли свои товары, которым мог позавидовать любой европейский город.

Пройдя между возами с солью, прибывшими из соляных разработок Старой Руссы, Афанасий направился к Великому Ивану на Опоках, где в сторожах служил его давнишний дружок.

Церковь Ивана Предтечи на Опоках была известна далеко за пределами Новгорода. Построенная в глубокой древности, она служила оплотом богатейших купцов-вощаников, державших в своих руках всю обширную новгородскую торговлю. Заморские купцы, югорские и другие купеческие объединения Новгорода так или иначе были зависимы от Иванского купечества, а иванские выборные старосты играли видную роль в новгородской политической жизни.

В этой-то знаменитой церкви и служил сторожем Илья Козолуп, дружок Афанасия Сыркова.

Двери церкви Ивана Предтечи были широко открыты; их обступили крупные оптовые торговцы, приехавшие из многих стран мира. Пестрая смесь языков и наречий, многозвучный говор, ссоры, громкая ругань оглушили Сыркова. В притворе оказалось еще беспокойнее: у вощаных весов шла перебранка.

Несколько нюрнбергских купцов хотели взломать один из кругов воска, казавшийся им слишком тяжелым. Суздальский купец не соглашался. Наконец ганзеец ткнул железным прутом воск, нащупал что-то твердое. Круг разломили и, к стыду суздальца, из воска извлекли большой, тяжелый камень.

В другом конце в присутствии тысяцкого яростно спорили новгородские купцы, перемеривая кусок красного сукна иванским локтемnote 47. Тут же, в костяном ларце, находился образец рубленой серебряной гривенки.

Староста, держа в руках небольшие весы, что-то объяснял обступившим его купцам.

За маленьким столиком, окруженный торговцами, не покладая рук трудился иванский меняла. Он с большим знанием дела разбирал кучки всевозможных монет: здесь были деньги многих городов и стран, древние и самых последних дней.

Сырков знал, где искать сторожа. Дверь в подвалы была приоткрыта. Спустившись вниз на несколько ступенек, он крикнул:

— Эй, Илья!

— Кого бог принес? — послышался голос.

— Это я, Афоня Сырков.

— Обожди маленько.

Сторож, кряхтя, поднялся по лестнице:

— Афоня! Вот те раз. А я панихиду по тебе думал править. Откуда ты?

Сырков без утайки рассказал другу о событиях последних дней.

— Не быть мне в Новгороде живу: загрызут бояре, — закончил он. — Хочу к Студеному морю податься. Выручи, Илья, дай денег. Путняя долгота страшит. Из первой выручки верну, с лихвой верну.

— Под твое слово дам, — сказал сторож. — А лихвы мне не надо. Пусть монахи берут — им привышно… Пойдем, друг, — добавил он, — я тебя другой дорогой выведу, а то меж господ купцов пока проберешься, из своей рубахи вылезешь…

Через маленькую железную дверь, почти незаметную в северной стене храма, друзья вышли на площадь. Неожиданный звон новгородских церквей встретил их многоголосым хором. Со всех концов города неслись протяжные, тоскливые призывы колоколов.

— Опять усопших хоронят. Оголодал народ, — сказал Илья и перекрестился.

К вечеру, когда торг стал расходиться, через площадь проскакал на огромном взмыленном коне толстый боярин. Горожане посмеивались, глядя на толстяка с красным, вспотевшим лицом, неловко сидевшего в седле. Это был ладожский посадник.

Боярин Никита Губарев, узнав, что ладожане отбили нападение врага и опасность для крепости миновала, не выдержал и сам поехал в Новгород. Он решил все рассказать Евфимию.

«Авось поможет владыка, — думал он, подпрыгивая в седле. — Жаль Труфана Федоровича. Неужто ему пропадать?»

У дверей Софийского дома Губарев, пыхтя, слез с коня и направился в сени.

Ладожского посадника Евфимий принял в маленькой горнице. Несмотря на жаркий солнечный день, здесь было прохладно и сумрачно. Две лампадки скупо освещали темные лики святых на древних иконах, широкие скамьи вдоль стен, дубовое кресло, на котором сидел владыка, и тяжелый резной стол. Не вставая, Евфимий зажег восковую свечу от огня лампадки. В горнице стало светло.

— Садись, боярин, — сказал новгородский архиепископ, — сказывай… Любо мне при лампадах думать, — добавил он, — голове легче, глазам вольготнее и на душе покой.

— Трех коней загнал, владыка, — волнуясь, начал посадник, — на четвертом к тебе прискакал!..

— Как свей, боярин? — нетерпеливо перебил владыка.

— Разбили свеев, — оживился посадник, — многих в полон похватали! Корабль свейский в Ладожке стоит — заполонили.

— Добро, хорошо службу правишь, Никита Афанасьевич! — похвалил владыка. — А я подумал, не за помогай ли ты прискакал. Говори, в чем нужда твоя.

Посадник вытер потный лоб:

— Измена в Новгороде, владыка… Мои люди гонца к свеям перехватили. Во всем переветник признался… — Губарев запнулся.

Архиепископ сурово глянул из-под насупленных бровей:

— Сказывай дале, боярин.

— Амосова старшого сгубить похотели, — понизил голос Никита Губарев. — Свеям о том писано.

— Кто гонца слал? — недобрым голосом спросил владыка. Никита Губарев оглянулся по сторонам, медля с ответом.

— Говори! — грозно приказал Евфимий. — Говори; боярин!

— Владыка, — жалобно отозвался посадник, — и стен ноне боюсь! — На выпуклых глазах его показались слезы. — Отец милостивый, не выдай, тебе как на духу…

Взглянув на Евфимия, он понял, что медлить нельзя.

— Боярина Борецкого холопа поймали, Вьюном прозывается, другой, Калика Иван, толмач боярский, к свеям ушел. А воровскую грамоту дал Миланио, что у Борецкого лекарем.

Никита Губарев едва дышал. Пот катился с него ручьями.

— Правду ли говоришь, боярин?

Посадник встал и перекрестился, глядя на икону.

— Вьюн на правеже поведал. Здесь он, владыка. Евфимий поднялся и, тяжело опираясь о посох, сделал несколько шагов.

— Феодор, — позвал он, приоткрыв дверь.

— Я здесь, владыка.

— За боярином Борецким пошли, отче, пусть не медлит.

— Сейчас, владыка… — отозвался казначей. — В гридне двое гонцов тебя дожидаются, — добавил он, — с Пльскова гонец да наш монастырский с Шелони. Сказывают, ждать не мочно им.

— Зови, отче! — решил Евфимий.

Вернувшись на место, владыка поправил оплывшую свечу.

— А ты не бойся, боярин, — взглянув на испуганное лицо посадника, ободрил он. — Бог не выдаст, свинья не съест.

Дверь, скрипнув, открылась, в горнице появились двое: высокий боярин в доспехах и костлявый монах в черной суконной одежде. Оба были покрыты дорожной пылью.

— Благослови, владыка! — в один голос сказали они, подходя к Евфимию.

Архиепископ благословил.

— С чем, боярин, пожаловал? — обратился он к псковичу.

— Беда, владыка! Рыцари пльсковскую землю воюют. Посады жгут и грабят, церкви святые рушат. — В голосе псковича послышались слезы. — Помогу у старшего брата, Новгорода Великого, молим… Поддержи, владыка!

Псковский гонец упал на колени.

— Вече соберем, — ответил Евфимий. — Без новгородского слова не мочно бранные дела решать. Встань, боярин, будь в надежде… А ты с чем? — обратился он к монаху.

Чернец посмотрел на владыку, на бояр и твердо сказал:

— Тебе одному послан сказать, владыка:

— Пообождите в гридне маленько, — согласился Евфимий. — Ты, боярин, и ты, Никита Афанасьевич. А я пока церковными делами займусь.

Дверь за боярами закрылась, владыка взглянул на монаха.

— Мужики Коневскую пустынь пожгли, — сказал чернец. — На иноков с дрекольем, вилами да топорами вышли… Посекли, покололи старцев многих. Отца игумна сгубили.

Чернец говорил, что топором рубил, отчеканивая каждое слово.

— Причина в чем? — спокойно спросил владыка.

— Кричали мужики, будто земли их исконные, угодья бортьевые да ловли рыбные монастырь своевольно захватил — вся причина в том.

Владыка молчал, ничем не высказывая своих мыслей.

— Накорми чернеца, отче! — сказал он появившемуся в дверях казначею. — А ты приберись с дороги, брате, отдохни.

Стало тихо. Евфимий, творя молитву, беззвучно шевелил губами. Скрипнула дверь. В горницу вошел боярин Борецкий.

— Благослови, владыка!

Словно не слыша, Евфимий долго смотрел на Борецкого. Казалось, он видел его первый раз.

— Садись, боярин.

— Зачем звал, владыка? — спросил Борецкий. Он осторожно присел на край скамьи, будто боясь сломать ее.

— Так, боярин… — гневно начал Евфимий. — Против Новгорода, господина твоего, против Софии святой! Людей русских врагам продаешь!

— Облыжно то, владыка! — поднялся с места Борецкий. — Против Новгорода никогда думы не держал.

— Лжешь! — не сводя глаз с Борецкого, крикнул владыка. — Почто холопа Вьюна да толмача к свеям слал? Борецкий побледнел.

— В Ладогу посланы те люди, владыка. Купцам ганзейским уважил, просили с товарами послать, мешкоты купцы боялись…

— Миланио, лекарь твой, — не слушая боярина, перебил Евфимий, — тех слуг сговорил.

— Неповинен, владыка. Без ведома моего эти дела! — смотря в глаза Евфимию, твердо ответил Борецкий. — Богом клянусь!

Владыка заколебался.

— И купцов московских не по твоему слову в Торжке сгубили? — подумав, спросил он. — Тоже богом, боярин, клясться будешь?

— Виновен, владыка, московскому князю бревно под ноги подкатил. Не хотел помоги из княжьих рук. Добра Новгороду хотел! — страстно заговорил Борецкий. — А вече против пошло, не сумели с мужичьем сладить. С тем смирился.

— Москвы испугался, а купцов ганзейских на шею Новгороду посадить похотел… Я князю не заступник, — уже спокойно сказал Евфимий, — пусть сам правду ищет.

— А ежели лекаришко Миланио что от себя писал, завтрашнего дня ему не видеть! Дозволь, владыка, домой! — Руки Борецкого дрожали.

— Подожди, боярин, — ответил владыка, — не торопись… — Евфимий верил и не верил Борецкому. — Дело к тебе есть… — наконец решился он. — Пльсковичи помоги просят. Божьи лыцари внове мир порушили, землю православную разоряют.

— Сам пойду. Овинов, Своеземцев, Арбузьевы, другие не отстанут, — откликнулся Борецкий. — Конное войско вготове стоит. Охочих людей у нас довольно.

— Хорошо. Спасибо, боярин… На вече людей подыми… — Владыка помолчал. — Еще дело есть, боярин.

— Что за дело, владыка? — с готовностью спросил Борец-кий.

— Кои людишки в поганстве живут, — начал Евфимий издалека. — На Шелони, в ночь на праздник рождества Предтечи, по селам кумиров поминают, в бубны и в сопели и гудением струнным и всякими неподобными играми сатанинскими тешатся, бесовские песни поют. Мужи и жены пиры творят и пляшут срамно. И в другие святые праздники кумиров поминают. Срамно же… — Он остановился и посмотрел на Борецкого.

Борецкий смиренно слушал.

— Церкви святой от сих дел великое поношение… Монастырь наш на Шелони те безбожные мужики сожгли, старцев многих, игумна жизни лишили. Знаю, боярин, там земли твои близко. Отпиши, пусть воров уймут, за дела богопротивные в железа их заковать повели да в ямы на чепь, как собак, посадить. Помни, боярин, о завтрашнем дне! — подняв руку, торжественно сказал Евфимий. — Церкви поможешь — многие грехи тебе простятся.

«Видать, не обойтись без нас владыке, — думал Борецкий. — В покорении и послушании мужиков держать — твердая рука надобна, а у тебя дрожат руки-то. И для нас многополезна святая церковь: где силой не возьмешь, люди слову божьему внемлют. Птицу кормом, а человека словом обманывают… а о смерти рано мне думать. Чей день завтра, а нынче наш, — продолжал рассуждать боярин. — Нет, владыка, уж лучше так: сегодня мне, завтра тебе». А вслух сказал:

— Сделаю, как велишь, владыка. А с мужиком я сам расправлюсь. Не придется им боле монастыри жечь.

— Иди с богом, боярин, верю тебе, — решил Евфимий. — Однако честь свою пуще глаза береги. Дела те воровские на вече поведай… Пусть казнят злодеев.

— Позвать Миланио! — загремел Борецкий.

Зная крутой нрав боярина, холопы сломя голову бросились исполнять приказ.

— Ну подожди, мерзавец! — рычал Борецкий, сжимая кулаки. — Я покажу, как писать грамоты. Ты мне все поведаешь, друг Миланио. За услугу я плачу только чистой монетой.

В гневе боярин не заметил, как слегка шевельнулась бархатная занавеска у окна. Когда Борецкий повернулся спиной, Миланио, словно тень, выскользнул из горницы и бросился к потайному ходу. Пока слуги, сбившись с ног, искали по всему дому венецианца, он успел добраться до ворот Готского двора.

Прежде всего Миланио решил предупредить Шоневальда.

— Надо бежать из Новгорода, ваше священство, бежать как можно скорее! — повторял он. — Наших гонцов схватили, ваша милость, а в Новгороде мертвого заставят говорить правду. Надо бежать!

Шоневальду передался страх венецианца.

— Они не посмеют хозяйничать здесь! — бледнея, воскликнул он. — С древнейших времен этот двор неприкосновенен… Беседу неожиданно прервал ольдерман двора Юлиус Мец.

— Пришли русские, — сказал он, войдя в горницу. — Они говорят, что у нас скрывается врач боярина Борецкого. Если мы его не выдадим, русские грозят взять силой… Вы Миланио, господин? — вежливо обратился он к венецианцу.

Миланио умоляюще смотрел на Шоневальда.

— Да, это Миланио! — не раздумывая, сказал орденский посол, указав пальцем на венецианца. — И мне кажется, что он не должен пользоваться защитой нашего двора.

Миланио понял, что все кончено.

— Прощайте, ваше священство! — с презрением сказал он. — Пусть вам воздается по заслугам… Я уйду с вашего двора, — обратился Миланио к ольдерману и, не проронив ни слова, удалился.

Шоневальд стоял у окна и следил, как щуплая фигурка венецианца пересекла двор и скрылась в воротах.

«На что надеется этот разбойник? — думал он. — Неужели рассчитывает на милость Борецкого? Или, может быть, решил перед смертью поиграть в благородство?»

Придя в себя, Шоневальд стал обдумывать план бегства из города.

Сначала он решил бежать на Псков переодетым, но тут же отбросил эту мысль.

— Не пройдешь ворота — схватят… — вслух рассуждал орденский посол. — Надо придумать другое. Но что?..

Долго он перебирал в голове всякие способы. Неожиданно вспомнил про Иоганна Фусса.

— Он должен спасти меня! — вслух сказал Шоневальд и, позвав в окно проходившего по двору слугу, попросил пригласить купца.

Иоганн Фусс не замедлил явиться. Робко взглянув на Шоневальда, он сказал:

— Я здесь, ваша милость.

— Господин купец, — без обиняков начал Шоневальд, — мне грозит опасность. Я должен тайно выехать из этого проклятого города. Помогите мне! — Он замолчал, не спуская глаз с купца.

— Как я могу помочь, ваша милость? Я бедный купец! — воскликнул пораженный Фусс.

— Подумайте, Иоганн Фусс, — вкрадчиво отозвался Шоневальд, — подумайте, сын мой. Церковь никогда…

— Ваша милость — перебил купец, — может быть, я смогу достать для вас русскую одежду. Мой друг, русский…

— Это исключено… — разочарованно протянул Шоневальд. — Это исключено, милейший. Городские ворота всегда хорошо охраняются, а сейчас… нет, это немыслимо… Подумайте хорошенько, господин купец! —Теперь в голосе посла послышалась угроза. — Вы ведь хитры на выдумку. Я помню, как вам удалось одурачить всех. Тогда вместо сельди вы провезли русским оружие.

— Ваша милость, я придумал! — радостно завопил Фусс. — Я могу вывезти вас из города в большой бочке. Я купил несколько бочек осетровой икры. Но… икра очень дорогой товар, ваша милость, а в бочке полных пятьдесят новгородских пудов…

Послу мало улыбалось подобное путешествие, но, поразмыслив, он понял, что другого выхода нет.

— Сколько стоит икра? — спросил он.

Иоганн Фусс долго колебался с ответом, что-то подсчитывая в уме.

— Я даю двадцать талеров, господин купец. Думаю, этого достаточно, — гордо сказал Шоневальд. — Двадцать талеров!

— Двадцать талеров, ваше священство!.. Только одна икра стоит сто талеров… Но для святой церкви я сейчас же выброшу икру и приготовлю все для вашего путешествия.

— Господин Шоневальд! — послышался за дверью испуганный голос. — Господин Шоневальд!

Дверь распахнулась, и тучная фигура Юлиуса Меца снова появилась на пороге. Громко охая, он долго не мог отдышаться.

— Господин Шоневальд… простите… Несколько русских стоят у ворот, с ними тысяцкий. Они грозятся причинить худо нашему двору, если мы вас не выдадим.

Шоневальд побледнел.

— Ска-жите, — заикаясь, ответил он, — ска-жите, что я уехал… Клянусь вам, что меня через час здесь не будет! Но если вы предадите меня, то…

— Хорошо, ваша милость, я скажу, что вас нет, но это не удовлетворит новгородцев. Они придут в большем числе… и тогда…

— Через час, — перебил Шоневальд, — вы можете открыть ворота, пусть ищут. Я буду уже далеко.

Ольдерман больше не спорил — он поклонился и вышел из комнаты.

— Вы видите, господин купец, надо торопиться! — С этими словами Шоневальд передал Иоганну Фуссу золото.

Купец молниеносно исчез.

Когда к Готскому двору снова подошли вооруженные новгородцы и предводитель грозно потребовал открыть ворота, старшины ганзейских купцов немедленно впустили отряд; они предложили осмотреть двор, поклявшись, что Шоневальда нет. Уже на следующий день Иоганн Фусс погрузил на большую колымагу несколько тяжелых бочек с осетровой икрой. Он благополучно провез их через Словенские ворота на берег Волхова и не уходил с пристани до тех пор, пока его товар осторожно не погрузили на карбас.

А слуга Фусса, заплатив изрядную сумму гребцам и лоцману, в полдень отплыл на Ладогу. Он удобно расселся на постланном между бочками сене и с аппетитом уплетал дорогую черную икру, удивляясь щедрости хозяина.