"Корсары Ивана Грозного" - читать интересную книгу автора (Бадигин Константин Сергеевич)

Глава девятнадцатая. ВСЕ МЕНЬШЕ СЛАВЫ, ВСЕ БОЛЬШЕ СРАМУ НА СВЕТЕ

Пожалуй, никогда царь Иван не чувствовал себя так плохо. Каждую ночь он видел страшные сны, а днем во всех углах ему чудились изменники и убийцы. Малюта Скуратов докладывал о заговорах, и выходило, что заговоры против царя зреют и в Москве, и в Новгороде, и в других городах.

Мария Темрюковна умирала тяжело. Глядя на ее мучения, царь Иван сожалел. Но разве не он уготовил ей смерть?

И в дружбу датского короля Фредерика он потерял веру. «Продаст, — терзался он, — продаст тому, кто хорошо заплатит. Сегодня он хорош для меня, а ежели что-нибудь произойдет?»

Царь Иван надеялся только на одного человека — на аглицкую королеву Елизавету. Трудно сказать, кто внушил ему такую надежду, может быть, английские купцы, жаждавшие наживы. Царь даровал им новые выгоды. Он разрешил вести торг с Персией через Россию, искать железную руду на Вычегде, предоставил право захватывать чужеземные корабли, которые стали бы ходить к беломорскому побережью. По просьбе купцов он передал английское подворье из ведения земщины в опричнину.

20 июня 1569 года царь направил в Лондон чрезвычайного посла Андрея Григорьевича Совина и теперь с нетерпением ждал его приезда из Англии. С помощью Елизаветы он рассчитывал расквитаться со своими врагами и обеспечить себе безопасность.

А враги не дремали. Усилилось объединенное Польско-Литовское государство. В прошлом году польский король заключил новый союз с турецким султаном и уговаривал крымского хана на войну с Москвой. А сейчас турецкие войска и Девлет-Гирей двигались к Астрахани…

Дьяк Иван Михайлович Висковатый подробно доложил царю о походе кафского паши Касима.

— Турецкое войско, — говорил Висковатый, — двадцать тысяч отборных солдат, движется из Кафы к переволоке, где Волга и Дон близко подходят друг к другу… Крымский хан волей или неволей, а вышел на соединение с пашой во главе пятидесяти тысяч всадников. Турецкие корабли, груженные пушками, ядрами и порохом, плывут из Азова вверх по реке.

— А далее как? — спросил царь Иван, морща лоб. — Волоком, всем воинством, что ли, потянут корабли на Волгу?

— Турецкий султан приказал вырыть ров от Дона к Волге и, соединив реки, вести корабли к Астрахани.

— И выйдет по-ихнему?

— Много копать придется. Не выдержат турки.

Царь вздохнул и потер лоб. Он казался усталым.

— Не вовремя султан поход затеял, — сказал он, помолчав. — Где мне войско набрать?

— Разреши, государь, слово молвить.

— Говори.

— Пошли князя Володимира Старицкого в Нижний Новгород собирать людей. Многие его послушают, из последнего наскребут. До Астрахани, вниз по реке, войско сплавить недолго. А воеводу князя Петра Серебряного с легкой дружиной немедля отправить в Астрахань, и пусть сидит в осаде, пока князь Володимир Андреевич не подоспеет.

— Добро, изготовить приказы… Прогневили мы бога, — добавил царь, — и шлет он на нас напасти.

Иван Михайлович вспомнил просьбу купца Аникея Строганова.

— Король Жигимонд, — сказал дьяк, — держит на своей службе морских разбойников. Со всех сторон они Нарву обложили. Грабят торговых людей, ходу не дают.

Царь Иван молчал.

— Этим летом английский купец Христофор Гудзон на трех кораблях из Нарвы вышел. И на него жигимондовские разбойники напали.

— Заполонили англичан? — спросил царь.

— Нет, великий государь, Христофор Гудзон вооружил свои корабли пушками. И мореходам роздал оружие. Когда разбойники напали, храбрый англичанин вступил в бой и победил.

— Сколько было кораблей у разбойников? — с интересом спросил царь.

— Шесть. Один корабль англичане сожгли, другой успел уйти в море. Четыре корабля они привели в Нарву и выдали нашему воеводе. И матросы числом восемьдесят, и капитан Асмус Кендриксон тоже отданы нашему воеводе. Что прикажешь с ними делать, великий государь?

— Повесить за ноги, пусть висят, пока птицы не исклюют, — сразу сказал царь.

— У капитана Асмуса Кендриксона английские купцы отняли опаснуюnote 59 грамоту короля Жигимонда и прислали ее тебе, великий государь.

— Что написано тамо?

— Король Жигимонд называет тебя нехристем и язычником и обвиняет в поступках противу всей христианской церкви. Он пишет, что для борьбы с тобой он посылает в море своих разбойников.

— А еще что?

Висковатый прочитал каперское свидетельство, написанное по-немецки. В нем были оговорены условия, на которых воевал Асмус Кендриксон против московского царя.

— Значит, в глаза одно, а за глаза вон что Жигимонд творит, нехристем называет, врагом церкви христианской… А ежели я найду мореходов и пошлю воевать разбойников, что король на свою службу взял?

Иван Михайлович ждал этого вопроса.

— У Аникея Строганова есть такой человек, доньских земель, Карстен Роде. Он берется разбойников унять. Аникей ему два корабля дает и мореходов своих природных русских. Тебе, великий государь, иноземца надобно к себе в услужение взять и опасную грамоту ему выдать.

— Согласен, — оживившись, сказал царь, — пиши грамоту. Григорий Лукьяныч мне тоже о доньском мореходе сказывал… Да я болел и Строганова отпустил, не повидавши. Короля Жигимонда назови настоящим, истинным наследным врагом святой апостольской церкви и вечным союзником турок против всех христианских государей. А еще сошлись в грамоте на морские разбои, чинимые Жигимондом, и на жалобы тех, кого он обидел. И на письма сошлись иноземных правителей, где просят они положить конец такому порядку. Объяви, что решил я на будущее время защищать от короля польского неповинных купцов и гостей, ради чего приказываю корабельщику…

Царь Иван приостановился, забыв имя датчанина.

— Карстен Роде, великий государь.

— Приказываю Карстену Роде с товарищами преследовать огнем и мечом в убежищах и в открытом море, на воде и на суше не только поляков и литовцев, но и всех тех, кто бы стал привозить к ним либо отвозить от них товары, припасы или что бы то ни было… Ну, а все прочее пиши, как в грамоте короля Жигимонда.

Иван Михайлович записал все приказы царя Ивана.

— Исполню, великий государь.

— Пленников, кои ему достанутся, пусть Карстен Роде передает моим людям в Нарве. А ежели сам Карстен Роде в плен попадет, буду выручать. Не забудь капитана Асмуса Кендриксона повесить вместе с матросами, зачем согласился с королем Жигимондом меня называть нехристем и врагом христианской церкви.

— Исполню, великий государь, — повторил Висковатый и низко поклонился.

— И откуда все напасти на нас идут? — помолчав, сказал царь Иван. — Скажи мне, Ивашка.

И тут Иван Михайлович Висковатый решился сказать о том, что, по его мнению, угрожает безопасности Русского государства. Он в мягких и расплывчатых выражениях предложил закончить войну в Ливонии, укрепив прежде взятые города.

— Когда меня в животе не будет, тогда и отцовский наказ забуду, — приподнявшись в кресле, не спуская тяжелого взгляда с Висковатого, сказал царь.

Иван Михайлович знал, как трудно уговорить упрямого и самолюбивого царя. Но другого выхода не было.

— Великий государь, не следует забывать родительских наказов, но можно отложить их осуществление. Войну в Ливонии необходимо закончить. Я говорю, временно закончить. Собравшись с силами, мы снова начнем воевать. Король Жигимонд хочет мира — надо мириться. В отчинах твоих, — продолжал Висковатый, — большое оскудение в людях. Шведский король Юхан, твой супротивник, за Ревель будет стоять. И турецкий султан войско в Астрахань гонит и Девлет-Гирей с ним.

Печатник замолк.

Царь Иван опустился на сиденье и крепко сжал длинными пальцами резные ручки кресла.

— Говори, — приказал он.

— Совсем недавно король Жигимонд заставил литовцев принять унию. Попросту Польша захватила литовские и русские земли. Жигимонду теперь воевать будет способнее. От Ливонии он не отступит.

— Что, по-твоему, я должен делать?

— Подписать с королем Жигимондом перемирие, хотя бы на несколько лет, и готовить силы против турок и Девлет-Гирея… Когда можно было, — помолчав, добавил Висковатый, — я первый советовал тебе, государь, идти на Ливонию, а сейчас необходим мир. Да и среди холопов твоих, — Висковатый слегка запнулся и понизил голос, — разладица. Многие несогласны за Ливонию воевать. Говорят, захватили Нарву и Юрьев и прочие города, и хватит… А новгородцы, те только и ждут, когда ты ослабнешь, великий государь. Они хотят свое слово крепко сказать, вольности свои требовать, как по старине было.

Царь Иван, внимательно слушавший печатника, при этих словах выпрямился в кресле и притопнул сафьяновым сапогом. Лицо его исказилось.

— Я их уничтожу! — закричал царь пронзительно. — Они не посмеют больше говорить о своих вольностях. Мой дед начал, я закончу. Я буду воевать Ливонию, а кто не согласен, всех уничтожу…

Висковатый спохватился. О Новгороде вспоминать не следовало.

У царя Ивана начинался припадок.

— Эй, кто там? — прохрипел он, хватаясь за сердце. — Ко мне!..

В комнату ворвался постельничий Дмитрий Иванович Годунов. Сообразив, в чем дело, он послал за лекарем. Царя Ивана раздели, окутали мокрыми, холодными простынями…

Непомерные и беспощадные требования ставил царь Иван перед своим народом, как рехнувшийся умом кормщик, поднявший в бурю все паруса на своем корабле. И вот ветер рвет в клочья парусину и ломает мачты, и спасение свое моряки видят в том, чтобы лишить власти сумасшедшего…

Лекарства и холодные простыни оказали свое успокоительное действие. К вечеру царь оправился, встал с постели и снова вспомнил Ливонскую войну. Он долго сидел не шевелясь в кресле с резной спинкой, уткнувшись взглядом в решетчатое оконце.

«Что делать? — думал царь. — Могу ли я, сын и внук двух русских государей, отступить от заветов своих предков? Помню, что заклятый враг государства крымский хан Девлет-Гирей издавна разоряет русские земли. Помню, что должен освободить все наши земли, и в первую очередь Киев и все русские города и земли, захваченные Литвой… Ливония… Разве не обязались рыцари платить дань моему деду? Разве не мы построили город Юрьев? Когда я начинал войну за Ливонию, многие думные бояре прожужжали мне уши хвалебными речами.

Аникей Строганов и многие московские купцы не раз докучали просьбами добыть города в Ливонии, чтобы доходно вести морскую торговлю. А сейчас даже Ивашка Висковатый не согласен воевать с ливонцами. За войну стоит одно воинство в надежде на богатую добычу… Все это так, — думал царь, — но если я перестану воевать с Ливонией, как возликует король шведский? А Жигимонд? Он возомнит, что победил меня, русского государя. Будет унижать, надсмехаться и снова величать московским князем».

«Мы поудержались писать тебя великим князем всея Руси», — вспомнил он слова из последней королевской грамоты. От гнева снова перехватывало в горле, затряслись руки. «Добраться бы мне до тебя… Нет силы честно воевать оружием, так он письма моим князьям да боярам шлет, на измену прельщает! Так нет же, будет по-моему! А князь Андрей Курбский!» Из горла царя послышалось хрипение. Он задыхался. «Нет, не царский обычай смиряться перед другими! Как решил, так и будет. Гришке Скуратову скажу, пусть всех без разбора берет, кто нашему приказу поперечит…»

25 августа царю Ивану исполнилось 39 лет. В этот день он долго молился у иконы святого Ивана Предтечи.

Царь клал земные поклоны до тех пор, пока не шевельнулись сухие губы святого. Царю показалось, что он поднял худую руку, чтобы благословить его…

— Господи, укроти дух мой, пошли мир мятежной душе моей… — шептал царь, бухая лбом в каменные плиты.

В приделе Благовещенского собора было темно. У иконы горела свеча. Огромная коленопреклоненная тень занимала почти всю стену.

— Вразуми душу мою, господи, — просил царь.

Новый золоченый венец и серебряные ризы Ивана Предтечи светились каким-то странным искристым светом. Его длинные волосы, ниспадающие на плечи, казались черными как уголь. Небольшая бородка в колечках, усики. На левое плечо накинута звериная шкура, в худых руках крест…

Тяжело опираясь на посох, царь Иван поднялся с колен, пододвинул ближе к иконе тяжелый стул, опустился на него и долго смотрел на святого.

Только перед ликом своего покровителя, с которым связана вся его жизнь, царь Иван советовался о самом сокровенном.

«Святой Иван будто с тебя писан, — вспомнил он слова своей первой жены царицы Анастасии, — похож ты на него зело. И глаза твои, и шея, и грудь».

«И впрямь святой похож на меня, — думал царь Иван, — хорошо ли это?» И вдруг спохватился: «Меня крестили в день усекновения главы Ивана Предтечи. Не предначертание ли это всевышнего? Может быть, и мне написано на роду быть с отрубленной головой, не к тому ли вершатся все боярские заговоры?»

Царь Иван не спускал глаз с лика святого, стараясь получить от него ответ. Незаметно приползли другие мысли, терзавшие его все чаще и чаще: «Законный ли я наследник престола? — Царь отдал бы сейчас половину своей жизни, чтобы знать наверняка. — Я прочитал все бумаги с допросами проклятой Соломонии и всех ее приспешников. Не было у нее сына. Все это выдумки. Я наследник, только я, единственный… Но почему они шепчутся? Малюта вызнал, что бояре тыкали пальцем на князя Федора Овчину-Оболенского, обзывали его моим братом. — Царь Иван задрожал от негодования. — Моя мать любила его отца… Ох! Тяжко мне, окаянному… Ты ведь все знаешь, скажи, — опять посмотрел он на образ святого. — Если поможешь, новую церковь построю, икону новую напишу, каменьями усыплю драгоценными…

Знаю, живет около меня заклятый враг. Я вижу его, разговариваю с ним, но не знаю, что это он. Я подозревал многих, и Гриша уничтожал их. Но его топор не задел главного. Это не Володька Старицкий, нет, нет… Иной раз я чувствую его взгляд на себе, страшный, прожигающий, но, когда поднимаю глаза, вижу одни раболепные, угодливые рожи… Помоги, святой Иване».

Царь снова рухнул на колени.

Прошло несколько дней. Со всех сторон шли тревожные вести.

Царь Иван едва сдерживал безумные силы. Он шесть раз в день пил успокоительную настойку из лесных трав и кореньев. Спальник Годунов испортил желудок, слизывая лекарства со своей ладони, прежде чем государь изволил их отведать. Но болезнь не унималась. Однажды он на целую неделю потерял разум и не помнил, что говорил и делал. Особенно пагубно на него влияла человеческая кровь. Он любил смотреть на врагов под пытками, любил смотреть на казни, самые страшные. И тогда лекарства не действовали, и черная пелена застилала разум…

Наступила осень. На улицах грязь. Каждый день моросил мелкий, нудный дождь. Стены каменных и деревянных домов в Слободе не успевали просыхать. Только зеленая листва на деревьях выглядела по-летнему свежо. Казалось, дожди, усиленно питая влагой корни, омолодили деревья.

26 сентября 1569 года царю Ивану сделалось легче, и он приказал дьяку Васильеву принести список с письма, отправленного английской королеве.

Но царю не удалось прочитать его, в комнату вошел Малюта Скуратов.

— С чем пришел, Гриша? — ласково спросил царь.

Малюта Скуратов повалился на колени.

— Встань. — Царь протянул руку для поцелуя.

— Великий государь, с недобрыми вестями пришел к тебе. Князь Володимир Андреевич Старицкий…

Царь Иван поднял страшные глаза на своего любимца.

— Я послал его в Нижний Новгород.

— А в Костроме горожане встречали его как нового царя. С крестами встретили, с честью, с хлебом и солью. В колокола звонили по всем церквам.

Иван Васильевич насторожился. В голове возникла мысль: «Ивашка Висковатый посоветовал».

— А еще что знаешь? — сказал он свистящим от возбуждения голосом.

— Повар Федька Ребро ездил в Нижний Новгород за рыбой, для твоей, великого государя, поварни. Вчера назад вернулся. Братец твой зазвал его, дал яд и пятьдесят рублей и велел отравить тебя, великий государь.

— Где Федька? — Царь Иван вскочил на ноги.

— У меня на цепи сидит, во всем сознался. Злую отраву, порошок зеленый, вместо ладанки на шее носил, мне отдал и деньги отдал.

— Где отрава?

Малюта вынул из кошеля, висевшего на серебряной цепочке, завернутое в тряпку снадобье.

— Псу чуток дали в мясе, сразу подох… И деньги вот, пятьдесят рублей…

— Отраву положи сюда, — царь показал на золотую чашу, стоявшую посередине стола, — а деньги возьми себе за верную службу.

— Спасибо, великий государь.

Иван Васильевич, постукивая пальцами по дубовой столешнице, несколько минут сидел молча. Лицо его постепенно бледнело.

— Спасибо тебе, братец, отблагодарил ты меня, век не забуду, — вдруг сказал он, ни к кому не обращаясь. — Вот что, Гриша, посылай гонцов в Нижний Новгород с грамотой ко князю Володимиру. Я-де, великий государь, зову его с ласкою к себе в Александрову слободу с супругою и с детками… И костромчан, кои князя Володимира хлебом-солью встречали, к себе зови. А тем временем мы с Федькой-поваром побеседуем.

Не подозревавший ничего плохого, Владимир Андреевич приехал по зову царя и остановился верстах в трех от Александровой слободы, в деревне Слотине.

На следующий день ранним утром опричное войско окружило со всех сторон деревню.

Опричники шли как на бой: с победными кликами, под завывание труб и литавр.

Царь Иван слез с коня и вошел в дом, стоявший неподалеку от дома, где остановился его двоюродный брат.

Малюта Скуратов вскоре появился у князя Владимира.

— Княже, Володимир Андреевич, великий государь и царь всея Руси Иван Васильевич не считает тебя больше своим братом, а считает врагом, ибо знает, что ты покушался на его жизнь.

Полное, добродушное лицо князя Владимира исказилось страхом, он взглянул на жену.

— Не виновен я, Евдокеюшка… Ложь…

— Нет, не ложь, — хладнокровно продолжал Малюта. — Ты дал царскому повару Федьке Ребру отраву и пятьдесят рублей денег.

— Не давал я отравы, не знаю и повара царского.

— Хорошо, посмотрим, что ты скажешь сейчас…

Малюта Скуратов вышел и через минуту возвратился, ведя за собой окровавленного, трясущегося человека с маленьким крысьим личиком.

Федька Ребро давно раскаялся в своем предательстве, не рад был пятидесяти рублям, которые посулил ему Скуратов. Его пытали по-настоящему, а когда с ним беседовал сам царь, он едва не отдал богу душу. Два раза его отливали холодной водой. Но отступать было некуда, везде была смерть.

— Ты знаешь его? — Малюта ткнул пальцем в князя.

— Знаю, как не знать, это князь Володимир Андреевич.

— Давал тебе князь деньги?

— Давал, не откажусь.

— За что давал тебе князь деньги?

— Наказывал отравить своего брата, государя и великого князя Ивана Васильевича. Пятьдесят рублей дал и яду дал.

Князь Владимир Андреевич понял, что все подготовлено, чтобы погубить его. Увидел свою смерть.

— Ты лжешь, несчастный раб! — крикнул он и заплакал.

Евдокия Романовна, его жена, обняла князя, прижала к своей груди.

Старшие дети, девочка и мальчик, испуганно жались к матери.

— Собирайся, князь, вместе с супругой и детками, хочет поговорить с тобой наше пресветлое солнышко, великий государь Иван Васильевич, — сладким голоском пропел, появившись в дверях, Василий Грязной.

Охая и причитая, собирался князь Владимир к своему брату. Его глаза были красны от слез.

Княжеский род Старицких давно мешал русскому царю. Отец князя Владимира, Андрей Иванович, умер в тюрьме тридцать лет назад. А Владимиру, еще совсем маленькому, пришлось побывать в заточении три долгих года вместе с матерью Евфросиньей Андреевной. В декабре 1541 года одиннадцатилетний великий князь Иван простил своего двоюродного брата и его мать. В 1553 году Владимир и старая княгиня отказывались целовать крест на верность младенцу Дмитрию, сыну тяжело заболевшего великого князя Ивана, и Старицкие снова подверглись опале. Княгиню Евфросинью принудительно постригли в монахини и сослали на Белоозеро. Князь Владимир был помилован.

По натуре своей Владимир Андреевич Старицкий был малоподвижен и бездеятелен. Не блистал умом, и многие считали его глуповатым. «Простоват ты, Володимир, — говорила ему мать, — а простота-то хуже воровства иным разом оборачивается».

После заточения в монастырь княгини Евфросиньи, злой, мстительной женщины, Владимир совсем замкнулся в себе. Боясь рассердить своего царственного брата, он всячески уклонялся от тайных разговоров с боярами, противниками царя Ивана и опричнины. В 1567 году князь Владимир выдал участников заговора, прочивших его самого в цари.

Открыто дружить с князем Владимиром никто из московских бояр не отваживался. Возле него держались лишь доверенные люди царя Ивана да лазутчики Малюты Скуратова, заменившие старых слуг князей Старицких.

Царь Иван сидел в просторной избе на деревянном кресле, поставленном под иконами. Он был в дорожном платье. На поясе висела сабля, сверкающая драгоценными камнями, в руках царь держал плеть. Со всех сторон его окружали опричники. У самого кресла, держась за резную спинку волосатой рукой, стоял Малюта Скуратов. Когда привели Владимира Андреевича, в избе стало тихо. Всхлипывал, уткнувшись лицом в материнское платье, маленький сын князя.

— Ну, — произнес царь Иван, — говори!

Владимир, толстый и тяжелый мужчина, упал на колени перед двоюродным братом.

— Не виновен, поверь мне, великий государь и любимый брат, не умышлял я против тебя худого…

Рядом с князем на колени опустились княгиня Евдокия и дети.

— Помилуй нас, — просила Евдокия Романовна. — Ежели неугодны тебе, сошли в монастырь, пострижемся.

— Не виновен я, — опять сказал Владимир Андреевич, — но согласен постричься в монахи. Помилуй, великий государь и брат…

— Помилуй нас, государь, — вторили голоса княжеских детей.

Царь Иван задумался. Заметив колебания на его лице, Малюта Скуратов нагнулся к царскому уху и сказал:

— Матушка-то его, Евфросинья Андреевна, давно в монастырь пострижена, а что ни день, от нее всякие выдумки на твое здоровье, великий государь, и многие козни исходят.

В этот миг острый царский глаз заметил рыжего таракана, выползшего из щели противоположной стены. Недавно в избе обитали полчища тараканов, но перед царским приходом слуги долго шпарили кипятком по всем щелям.

Таракан пошевелил усами и пополз вдоль бревна к небольшому черному сучку, видневшемуся неподалеку.

Царь не спускал с него глаз. «Доползет до сучка, — решил он, — помилую князя Володимира, не доползет — казню».

Малюта Скуратов первый заметил, что молчание царя Ивана затянулось, и перепугался. А что, если он раздумает казнить брата и на этот раз? Однако нарушить царское раздумье он не посмел.

Василий Грязной видел, что царь пристально смотрит на стену, но не заметил таракана.

А таракан все полз к сучку.

Царь Иван решил было, что помилует, но близ смолистого сучка таракан резко свернул в сторону. «Не дополз, — с некоторым сожалением подумал царь, — делать нечего, видно, так бог велел».

И таракан перестал занимать его, царь словно очнулся.

— Не верю я тебе, злочестивец, — прихмурив брови, сказал он. — Федьку-повара я сам пытал, все его речи мне ведомы. Хотел ты меня погубить, подговаривал повара порошок в еду и питье мне сыпать, не удались твои козни. Сегодня от своего яда умрешь, из моей руки. Палачам не позволю великокняжескую кровь проливать. Подойди ко мне, Володимир…

В это время Малюта Скуратов подал золотую чашу с вином в руки царя.

Владимир Андреевич посмотрел на жену.

— Попрощаемся, мой господин и муж, — сказала Евдокия Романовна. — Не унижайся, не проси его.

Она поняла, что пощады не будет. С плачем прощались дети с отцом. С деревенской колокольни раздался медленный погребальный перезвон.

— Выпей, князь, — прозвучал скрипучий голос царя. — По твоей милости колокола звонят. — Он смотрел на сизый, вспухший нос брата, любившего выпить.

— Иди, — подтолкнула мужа Евдокия Романовна. — Мы не будем жить без тебя, скоро свидимся на суде у всевышнего.

Князь Владимир перекрестился, шагнул вперед, взял золотую чашу из рук царя Ивана. Лицо князя будто земля тронула — серое. Он вспомнил день, когда поверил своему брату и выдал тех, кто просил его на царство и подписал челобитную… Все они чередой прошли перед его глазами. «Зачем я поверил злодею, погубил себя и многих? Ежели бы я встал против него, может быть, и остался жив». Эта последняя мысль была невыносима. Он почувствовал себя необычайно гадко.

Не сказав ни слова, Владимир залпом выпил вино.

Несколько мгновений он стоял прямо, уставившись взглядом в глаза царю Ивану. Когда голова закружилась, он прислонился к стене, скользнул по ней и тяжело свалился на пол.

— Ты покушался на мою жизнь и власть, так умри же! — громко сказал царь.

Не прошло и пяти минут, как Владимир скончался в корчах и мучениях.

Когда он затих, царь Иван поднялся с кресла и подошел к Евдокии Романовне.

— Евдокеюшка, — сказал он ласково, — ты молода еще, и брат твой в опричнине, на что тебе умирать? Проси у меня милости.

Княгиня Старицкая стояла молча, не поднимая глаз.

Царь костяной рукояткой плети сбросил шапку с головы княгини.

Евдокия Романовна побледнела от оскорбления, губы ее задрожали.

— Что не смотришь на меня, красавица, али жить надоело? — с издевкой продолжал царь. — О твоем здоровье пекусь!

— Братоубийца, — с неженской силой сказала Старицкая. — Каин… Да, я прошу милости. Ты не посмеешь отказать. Дай мне вина, которым угостил моего мужа. Если не дашь — прокляну.

— Гриша, — сказал царь Иван, — налей вина для княгини. Я милостив, Евдокеюшка, — подавая чашу, продолжал царь. — Хочешь быть с мужем в небесах, иди, нам на земле вольготнее станет.

Царь захохотал. Его дружно поддержали опричники.

Княгиня бережно в обе руки приняла чашу.

— Цветочки мои, — обратилась она к детям, — отпейте по глотку и увидите своего папу, не бойтесь, здесь сладенькое.

Дети послушно потянулись к чаше. Сначала отпил старший мальчик, потом девочки. Евдокия Романовна благословила детей, прижала их к себе и выпила все, что осталось.

В молчании прошло несколько минут. Царский лекарь осмотрел неподвижные тела отравленных.

— Скончались, великий государь.

— Похоронить достойно, — приказал царь Иван.

Сегодня он не чувствовал подъема. Люди, умиравшие от яда, не возбуждали, не подстегивали нервов. Он собрался уходить, но Малюта Скуратов задержал его.

— Великий государь, при Евдокии состояли девки и бабы. Как с ними поступить прикажешь?

Иван Васильевич задумался. Повернулся и сел в кресло. Усмехнулся чему-то.

— Зови баб и девок.

Вскоре с десяток женщин стояли перед царем Иваном. Они жались друг к другу, словно овцы, и со страхом смотрели на опричников и на тела князей Старицких, лежавшие в углу.

— Я милостив, — сказал царь Иван, насладившись страхом своих жертв. — Просите меня, и я отпущу вас. Князь Володимир оказался изменником, он хотел смерти и власти моей. Я убил его. А вы не виноваты в его грехах.

Царь был уверен, что женщины упадут на колени и станут умолять о пощаде. Но случилось иначе.

— Ты палач и кровопийца! — сказала вдруг старая боярыня. — Ты убил невинных. Будь ты проклят на вечные времена, и не надо нам твоей милости!

— Будь ты проклят! — закричали женщины.

— Не надо твоей милости!

— Кровопийца!

— Палач!

— Мы лучше умрем!

Лицо царя Ивана исказила судорога. Глаза окровавились. Он глотнул слюну.

— Не хотите? — с усилием произнес он оледеневшим голосом. — Раздеть их до тела, выгнать на двор, выпустить собак.

Опричники мигом сорвали с несчастных одежду и выпихнули их из избы.

Раздались отчаянные женские вопли.

Царь прильнул к окну. Он смотрел, как собачьи зубы рвали тела беззащитных женщин. Кулаки его сжимались, на губах пузырилась пена. Он весь дрожал злобной дрожью.

— Куси, куси! — выкрикивал он, притопывая сапогами.

Когда затихли женские вопли и собачий лай, царь Иван отошел от окна.

— Разрубить на куски, оставить без погребения, — охрипшим голосом приказал он Малюте Скуратову. — А старую ведьму Евфросинью Старицкую утопить в Шексне вместе со всем поганым отродьем, что служит ей в монастыре…

Царь Иван выпил холодного квасу, немного успокоился. «Наконец-то я отправил на тот свет самого опасного врага, — стал думать Иван Васильевич. — Бояре-изменники остались без царя. Кого-то они теперь на русский престол посадят? Ох, будто сто пудов упало с сердца… Нет, не спихнуть им меня с отцовского престола. Не дам… Остались еще смутьяны, мятежники из Новгорода и Пскова. Подождите, разделаюсь с вами, и наступит на Русской земле тишина…»

1569 год был обилен человеческими жертвами. В умелых руках Малюты Скуратова появлялись все новые и новые изменные дела. Виновные горели на кострах, умирали в застенках, замученные пытками, страдали посаженные на колья, тонули, немногим счастливчикам просто отрубали головы. Все больше и больше усердствовал Скуратов, доказывая преданность опричнины. Царь Иван должен был твердо уверовать, что без своих телохранителей ему не прожить и одного дня.

Тяжелая колесница Русского государства, застревая в рытвинах и ухабах, двигалась все медленнее. Ее тащила, выбиваясь из последних сил, многочисленная, но голодная и нищая толпа мужиков.

Наступала зима.