"Цугуми" - читать интересную книгу автора (Ёсимото Банана)

Весна и сестры Ямамото

В начале этой весны мой отец и его прежняя жена получили официальный развод, и отец сообщил, что мы с мамой можем переезжать в Токио. К тому времени я уже сдала вступительные экзамены в Токийский университет, так что мы ожидали одновременно двух звонков: один от отца, а второй из университета с сообщением о зачислении. Нечего и говорить о том, что в это время мы обе трепетали от каждого звонка, и Цугуми как раз в эти дни часто звонила мне просто без повода, чтобы только сказать «хэлло» или спросить, нет ли новостей из университета, хотя прекрасно знала, что действует этим мне на нервы. Но так как находились я и мама всё время в приподнятом настроении, мы могли реагировать на них достаточно дружелюбно: «А, это ты, Цугуми?» – и тому подобное.

Я и мама были переполнены радостным ожиданием предстоящего переезда в Токио, и это было подобно чувству, которое испытываешь, когда тает зимний снег.

Мама, хотя и с удовольствием работала в гостинице «Ямамотоя», в действительности долгое время только и ждала этого дня. Со стороны не было заметно, что она особенно страдает, своим поведением она сводила к минимуму горечь ожидания, и мне казалось, что её хорошее настроение поддерживало отца в стремлении создать новую семью и не вызывало желания отказаться от нас. Моя мать не была сильным человеком, но и слабой не выглядела. Я часто слышала, как она жаловалась тёте Масако на свою судьбу, но делала это с улыбкой и таким тоном, что её жалобы звучали не слишком серьёзно. Поэтому тётя Масако, не зная, как ей на них реагировать, только кивала, а иногда даже улыбалась.

Однако, как бы хорошо ни относились к маме окружающие, это не меняло её положения иждивенки-любовницы, у которой не было будущего, и, несомненно, в глубине души, устав от такой неопределённости, она не раз испытывала тревогу, которая была причиной её слёз.

Я подозревала о подобных настроениях мамы и, видимо, поэтому выросла, незаметно миновав тот возраст, которому свойственно бунтарское поведение. И этот приморский городок, в котором мы вдвоём провели столько лет, ожидая отца, научил меня многому.

Приближалась весна, и с каждым днём становилось всё теплее. При мысли, что мы отсюда скоро уедем, старые коридоры гостиницы «Ямамотоя», её горящая вечерами вывеска, притягивающая своим светом тысячи насекомых, окружающие нас горы, видневшиеся за шестами для сушки белья, на которых пауки сплели паутину, – все эти привычные для глаза повседневные картинки стали выглядеть как-то по-другому и оставили более отчётливый след в моей душе.

В последнее время я каждое утро гуляла по берегу в сопровождении соседской собаки породы акита, которой дали не вызывающее особых эмоций имя Пуч. При ясной погоде море казалось особенно красивым и набегающие волны, переливаясь в лучах восходящего солнца миллионами сверкающих звёзд, вызывали своей холодной красотой священное чувство недоступности. Я обычно садилась на край дамбы и любовалась морем, а Пуч радостно бегал по всему берегу, с удовольствием принимая ласки рыбаков.

Не помню точно когда, но к нашим прогулкам присоединилась Цугуми, что для меня было большой радостью. В прошлом, когда Пуч был ещё щенком, Цугуми над ним жестоко издевалась, и кончилось это тем, что он неожиданно цапнул её за руку. Я помню эту сцену, когда Ёко, тётя Масако, мама и я как раз собирались обедать, и едва тётя Масако успела спросить, а где же Цугуми, как та вошла в комнату с окровавленной рукой.

– Что случилось?! – закричала, вскочив, тётя Масако, на что Цугуми хладнокровно ответила:

– Вскормила змею на своей груди.

Это прозвучало настолько комично, что я, Ёко и мама невольно прыснули от хохота. С тех пор Пуч и Цугуми невзлюбили друг друга, и каждый раз, когда Цугуми пользовалась задней калиткой, Пуч заливался таким лаем, что мы волновались, как бы это не причинило беспокойства постояльцам гостиницы.

Будучи в хороших отношениях и с Цугуми, и с Пучем, я переживала из-за их вражды и была рада, когда они помирились ещё до моего отъезда.

Если не было дождя, Цугуми присоединялась к нам. Утром, услышав, как я открываю ставни, Пуч возбуждённо выскакивал из своей будки, гремя железной цепью. Я быстро умывалась, переодевалась для прогулки и бежала к нему через калитку Между гостиницей и задним двором соседей. Успокоив прыгающего Пуча, я снимала с него цепь и пристёгивала к ошейнику кожаный ремешок. Когда мы возвращались через калитку, нас уже ждала Цугуми. Поначалу прогулки проходили достаточно мрачно, так как Пуч недовольно ворчал, а Цугуми, опасаясь в глубине души нападения с его стороны, была несколько подавленной. Однако, постепенно привыкнув, Пуч даже стал позволять ей вести себя на поводке. Было приятно смотреть, как Цугуми, удерживая Пуча, радостно покрикивала: «Не торопись!» – и я решила, что Цугуми действительно хочет подружиться с Пучем. Но я всё же не спускала с них глаз, ибо, когда Пуч начинал бежать слишком быстро, Цугуми неожиданно так сильно дёргала за поводок, что он был вынужден становиться на задние лапы. Нельзя было допустить, чтобы мы загубили собаку соседей.

Для Цугуми подобные прогулки были очень полезны. После того как она присоединилась к нам, я наполовину сократила дистанцию, хотя всё равно испытывала тревогу, но, увидев, что цвет её лица улучшился и температура не повышалась, несколько успокоилась.

Одна из прогулок мне особенно запомнилась. В этот день небо было совершенно безоблачным и его цвет почти сливался с голубой поверхностью моря. Посередине пляжа возвышалась деревянная платформа в виде дозорной башни. Летом во время купального сезона на ней дежурили спасатели. Мы с Цугуми взобрались на неё, а Пуч бегал внизу, с завистью поглядывая в нашу сторону, а затем, убедившись, что ему не удастся подняться к нам, бросился бежать вдоль берега. Цугуми сердито закричала ему вслед: «Так тебе и надо», а Пуч в ответ громко гавкнул.

– Зачем ты так на него кричишь? – в изумлении спросила я.

– Разве мыслимо, чтобы эта чёртова скотина понимала человеческую речь? – смеясь, ответила Цугуми и перевела взгляд на море.

Тонкая прядь волос упала на лоб Цугуми, после подъёма на платформу её лицо покраснело от напряжения и под кожей были видны голубые жилки вен. Её глаза ярко сверкали, отражая блеск моря.

Я тоже перевела взгляд на море.

Море обладает поразительной притягательной силой. Двое могут смотреть на него, не замечая, молчат они или разговаривают. И это никогда не может наскучить. И сколь бы ни был громким рёв волн, и каким бы бурным ни было море, оно никогда не могло надоесть. Я не могла себе представить, что мне предстоит переезд туда, где нет моря, и испытывала в связи с этим поразительное беспокойство. В хорошие или тяжёлые минуты, в нестерпимую жару или в зимний холод, когда идёшь в храм для встречи Нового года под усыпанным звёздами небом, море всегда было здесь, рядом, такое же, как всегда. Была ли я маленькой или уже выросла, умирала ли в соседнем доме старая женщина или рождался ребёнок в доме врача, шла ли я на первое свидание или переживала потерянную любовь, море всегда опоясывало город, и его волны непрерывно набегали на берег или отступали вдаль.

При ясной погоде был отчётливо виден противоположный берег залива, и казалось, что если не Давать волю своим чувствам, то море тебя обязательно чему-нибудь научит.

Именно поэтому до сих пор я практически не задумывалась о важности его существования и часто не обращала внимания на постоянный шум набегающих волн. Но теперь я стала задаваться вопросом: к чему же обращаются живущие в городе люди, чтобы сохранить своё душевное равновесие? Вероятно, к луне. Но она по сравнению с морем такая маленькая и находится так далеко.

– Цугуми, мне как-то не верится, что я смогу жить там, где нет моря, – невольно сказала я. Выразив словами внутренние мысли, я почувствовала ещё большее беспокойство. Утреннее солнце светило ярче и сильнее, вдали просыпался город, и оттуда было слышно всё больше разнообразных звуков.

– Ты дурочка, – неожиданно сказала Цугуми сердито, продолжая смотреть в сторону моря. – Когда что-то приобретаешь, то, несомненно, что-то и теряешь. Ты, наконец, сможешь счастливо жить с родителями: не так ли? Прежнюю жену прогнали. По сравнению с этим, какое значение имеет море? Ты ещё просто ребёнок.

– Видимо, так и есть, – ответила я.

В душе я даже удивилась, что Цугуми столь серьёзно среагировала на моё замечание, и от этого моё беспокойство почти мгновенно улетучилось. Возможно, это означало, что сама Цугуми что-то приобретала и что-то теряла, но она все свои чувства крепко держала при себе, и понять, что происходит в её сердце, было очень трудно. И тут я неожиданно осознала, что Цугуми, видимо, живёт, скрывая от нас всё, что происходит у неё в душе.

Вот так я и жила, готовясь к расставанию с родными местами. Встречалась со своими друзьями из средней школы, которых давно не видела, и с мальчиком из старших классов высшей школы, с которым одно время дружила, и рассказывала всем о своём предстоящем отъезде. Думаю, что я брала в этом пример с моей мамы, которая, возможно из-за своего длительного положения в качестве возлюбленной отца, внимательность проявляла к отношениям с другими людьми. Что касается меня, то я бы хотела красиво уехать, никому не объявляя об этом. Однако мама обошла всех живших поблизости соседей, стремясь показать, как ей грустно расставаться с ними, и весть о нашем отъезде быстро распространилась по всему маленькому городу. Поэтому и мне пришлось изменить свои первоначальные планы и повстречаться со всеми, с кем я близко общалась в этом городе.

Понемногу мы стали собирать домашние вещи. Это было радостное и в то же время бередящее душу занятие, которое вело к неизбежному, но отнюдь не печальному, а естественному расставанию с прошлым. И если я вдруг отвлекалась от этого занятия, то мною овладевала не горькая мысль о предстоящем отъезде, а волнующее чувство неизбежной перемены, которую нельзя остановить, подобно набегающим на берег волнам.

Сестра Цугуми Ёко и я подрабатывали в кондитерской, которая была известна тем, что только здесь изготавливали европейские пирожные. (Не слишком ли они гордились этим?)

В этот вечер я пошла за своей последней зарплатой и специально приурочила это к окончанию вечерней смены, в которую работала Ёко. Как и надеялась, мы получили оставшиеся непроданными пирожные, разделили их поровну и вместе возвращались домой. Ёко положила оба свертка с пирожными в велосипедную корзиночку и вела его, придерживая рукой, а я шла рядом. Дорога в гостиницу, покрытая мелкой галькой, тянулась вдоль реки и поворачивала в сторону моря. Вскоре перед нами вырос большой мост. Луна и уличные фонари ярко освещали берег реки и поручни моста.

– Посмотри, сколько там цветов! – неожиданно закричала Ёко, показывая на колонию белых цветков, распустившихся под мостом, на участках берега, не залитых бетоном.

Чётко выделяясь в окружающей темноте, цветы медленно покачивались от лёгких дуновений ночного ветра, и казалось, что всё это происходит не наяву, а в каком-то полусне. Рядом спокойно и величаво текла река, а далеко впереди дышало море, на поверхности которого мерцала узкая дорожка лунного света, окружённая тёмной массой воды.

«Такую величественную картину уже скоро я не смогу увидеть», – подумалось мне, но я не стала выражать эти мысли вслух, чтобы ещё больше не усиливать грустное до слёз настроение Ёко. На какое-то время мы даже остановились.

– Как красиво, – вымолвила я, на что Ёко только слегка улыбнулась.

Длинные волосы ниспадали ей на плечи, и, хотя по сравнению с Цугуми она не выглядела броско, черты её лица были более благородными. Несмотря на то что обе сестры выросли около моря, их кожа была почему-то белой, а в ярком свете луны лицо Ёко казалось даже бледным.

Вскоре мы вновь двинулись в сторону дома. Я представила себе, как пирожные, находящиеся в велосипедной корзине, будут дружно съедены четырьмя женщинами. Я и Ёко войдём в ярко освещённую комнату, пахнущую татами, где моя мама и тётя Масако будут смотреть телевизор. Цугуми начнёт опять ругаться: «Мне уже надоело есть бесплатные пирожные, которые вы приносите» – и, взяв три любимых ею, выйдет, Цугуми всегда вела себя так, ибо, как она выражалась, «до тошноты не любила уютную семейную атмосферу».

Вскоре мы свернули на дорожку, откуда уже не было видно моря, но шум волн всё ещё доносился до нас, и свет луны продолжал освещать наш путь. Впереди виднелись только покосившиеся крыши домов.

Хотя мы знали, что дома нас ждёт радостный приём, но продолжали идти в каком-то подавленном настроении, которое, вероятно, было вызвано тем, что я в этот день ушла с работы. Грусть предстоящего расставания после стольких лет дружбы, казалось, звучала в нас еле слышной мелодией, и я вновь подумала о характере Ёко, мягкость которого была подобна лучам солнца, просвечивающим сквозь тонкие лепестки цветов.

Но со стороны всё выглядело совсем не так, ибо мы шли, весело болтая о разных глупостях. Мне очень хотелось, чтобы о том вечере остались только радостные воспоминания, но, когда позже я мысленно возвращалась к нему, в памяти всплывали только темнота ночи, столбы уличных фонарей и контейнеры с мусором. Видимо, это так и было.

– Мария, ты сказала, что придёшь как раз перед закрытием, и я всё гадала, отдаст ли нам хозяин оставшиеся пирожные. Я очень рада, что он так и сделал, – ликовала Ёко.

Да, это так. Иногда оставались пирожные, но он нам их не предлагал, а иногда всё распродавали. Так что в этот раз нам повезло, – сказала я.

– Доберемся до дома и все вместе съедим пирожные, – рассмеялась Ёко, повернув ко мне своё светящееся добротой лицо.

Я вспоминаю, что, как бы это ни выглядело бессердечно, я в отчаянии выпалила:

– Я очень, очень хочу, чтобы мне досталось яблочное пирожное, прежде чем их все заберёт Цугу-ми. Она ведь так любит яблочные.

– В одной из коробок лежат только яблочные пирожные, поэтому её можно и не показывать Цу-гуми, – вновь рассмеялась Ёко.

Ёко бьша настолько разумной, что спокойно могла воспринимать чужие капризы, подобно тому как песок вбирает в себя воду. Это качество было воспитано окружающей её обстановкой.

Среди моих школьных подруг было несколько, которые, подобно Ёко, выросли в семьях владельцев гостиниц. Все они были разными по характеру, но в них было что-то общее в отношениях с другими людьми, и это общее проявлялось приветливостью и вместе с тем сдержанностью. Видимо, накладывала отпечаток обстановка, в которой они росли, когда в их дом постоянно приезжали и уезжали разные люди, и они незаметно для самих себя научились не испытывать особых эмоций по отношению к чужим, тем, с которыми им рано или поздно предстояло расстаться.

Я не была «гостиничным» ребёнком, но выросла рядом и ощущала, что где-то во мне тоже есть такое чувство, которое помогало избежать горечи расставаний.

Однако, что касается расставаний, Ёко сильно отличалась от нас всех.

В детстве, когда горничные убирали комнаты, мы с Ёко бегали по всей гостинице, и часто с гостями, которые долго в ней проживали, устанавливались дружественные отношения. Нам даже доставляло удовольствие обмениваться приветствиями с теми, которых мы знали только в лицо. Среди проживающих встречались и неприятные люди, но больше было приветливых, которые создавали вокруг себя оживленную атмосферу и пользовались уважением среди поваров и служащих гостиницы, часто становясь предметом их обсуждения. Когда приходило время отъезда, они паковали свои вещи, садились в машину и уезжали, помахивая на прощанье рукой. И ставшие пустыми комнаты уже выглядели по-другому, хотя полуденное солнце продолжало так же ярко светить в их окна. Они, наверное, вновь приедут на следующий год, но следующий год казался таким далёким и абстрактным. На их место приезжали новые гости, всё повторялось.

С окончанием сезона и приходом осени число гостей резко сокращалось, и я заставляла себя быть бодрой и весёлой, чтобы преодолеть возникшее чувство одиночества. Однако Ёко всегда была в подавленном состоянии, и, когда она находила что-нибудь забытое ребёнком, с которым у неё сложились хорошие отношения, слёзы лились у неё из глаз. У большинства людей подобный настрой занимал небольшое место в их душе, и, я думаю, любой мог заставить себя сконцентрировать своё внимание на чём-то другом, а тот, кто действительно был настолько сентиментальным, что испытывал чувство одиночества, научился преодолевать его. Однако с Ёко всё было как раз наоборот. Она бережно сохраняла и лелеяла в себе такие чувства и, по-моему, не хотела с ними расставаться.

Как только мы завернули за угол, сквозь листву деревьев замаячила светящаяся вывеска гостиницы «Ямамотоя». Каждый раз, когда я видела эту вывеску и длинный ряд окон гостевых комнат, чувства облегчения и спокойствия овладевали мной. И не имело значения, много ли было в этот момент гостей, и все ли окна были освещены, даже если гостиница пустовала – я всё равно испытывала ощущение, что меня здесь радушно встретят. Мы обычно входили в дом со стороны кухни, открывали скользящую дверь главного здания, и Ёко объявляла, что мы вернулись. В это время моя мать, как правило, была ещё там и пила зелёный чай в гостиной. Расправившись с пирожными, все расходились по комнатам, а мы с мамой отправлялись в наш флигель. Так было почти всегда.

Когда в этот раз, прежде чем войти в дом, мы, как обычно, снимали обувь, я вспомнила, что хотела сделать Ёко подарок.

– Я подумала, – обратилась я к Ёко, – что лучше отдам тебе весь альбом с той пластинкой, которую ты просила меня записать. Я могу сходить и принести его сейчас.

– Будет нехорошо брать у тебя целый альбом. В него же входят две пластинки. Хватит того, что ты перепишешь мне только одну, – сказала поражённая Ёко.

– Нет, нет. Не возражай. Я всё равно хотела оставить его здесь, и, взяв его, ты мне только поможешь. – Я осознала, что мне не следовало говорить об этом сейчас, но уже не могла остановиться. – Считай, что это прощальный подарок от меня. Когда я буду его тебе передавать, то так и назову это прощальным подарком.

Я взглянула на Ёко, которая в этот момент накрывала чехлом велосипед около крыльца. Её голова была опущена, щёки покраснели, и в глазах, похоже, стояли слёзы. Это были искренние слёзы, и я не знала, как на них реагировать, поэтому сделала вид, что не замечаю их. Не поворачиваясь, я вошла в дом и поторопила её:

– Быстрее, пора есть пирожные.

Ёко шмыгнула носом и, подавляя рыдания, сказала:

– Я сейчас приду.

Думаю, она и не подозревала, что все давно знают, как легко она может расплакаться.

В течение десяти лет я пребывала под защитой огромного покрывала, сотканного из множества отдельных кусков. Если из-под него не вылезать, то невозможно понять, какую теплоту оно дает, окутывая тебя. И только когда вторично не сможешь спрятаться под его покровом, ты по-настоящему понимаешь, чего лишился. Для меня это покрывало состояло из моря, города, семьи Ямамото, матери и далеко живущего отца. Это всё вместе и окутывало меня в то время.

Сейчас я наслаждаюсь жизнью и вполне счастлива, но иногда меня одолевают невыразимо грустные воспоминания о времени, которое я провела в том приморском городе. И в этот момент у меня перед глазами всплывают две сцены: Цугуми, играющая на берегу с собакой, и улыбающаяся Еко, ведущая свой велосипед по ночной дороге.