"Король-Демон" - читать интересную книгу автора (Банч Кристофер)

Глава 23 КРОВАВАЯ ДОРОГА НА ЮГ

Потрясенные до глубины души, мы перестроились в походный порядок и бросились преследовать майсирскую армию. Мы обнаружили ее меньше чем в двух часах пути от Пенды. Точнее, мы обнаружили отряд лучников. Осыпав нас стрелами, они скрылись, прежде чем мы успели выслать вдогонку всадников. Воспользовавшись суматохой, два отряда негаретов напали на наш обоз и захватили полдюжины повозок, потеряв при этом всего одного человека.

Для нас началось долгое кровопускание. Каждый день на нас нападали с тыла, с флангов и изредка спереди. Отступающая майсирская армия почти не останавливалась, чтобы принять бой. Но когда это происходило, неприятель дрался отчаянно храбро и стоял до последнего солдата. И эти «знаменитые победы» не добавляли табличек с громкими названиями к знаменам наших частей. Как правило, бои велись за пересечение двух проселочных дорог или за сожженную дотла деревушку из десятка домов, покинутую жителями. Но мы несли потери в каждой такой стычке.

Впрочем, как и майсирцы. По оценкам Петре, на каждого убитого нумантийца приходилось по четыре солдата противника. Но в майсирскую армию непрерывным потоком вливалось пополнение, жаждущее служить отечеству, готовое идти на смерть. Иногда новобранцы сражались храбро, гораздо чаще они сдавались в плен или обращались в бегство. И все же они оказывали сопротивление, и ни у кого из тех, кто попадал к нам в плен, не возникало сомнения, что в конце концов король Байран нас уничтожит. Как это ни странно, несмотря на подобные убеждения, многие майсирцы изъявляли желание вступить в нашу армию. На вопрос, почему они так поступают, один пленный пожал плечами и сказал, что главное — прожить день сегодняшний. Завтрашний день принесет свои заботы.

Мужество простых солдат не шло ни в какое сравнение с трусостью и эгоизмом их командиров. Взятые в плен офицеры, нисколько не интересуясь судьбой своих людей, первым делом спрашивали, какой за них попросят выкуп. Они требовали, чтобы с ними обращались как с важными особами, каковыми они себя и считали.

Мы пытались связаться с майсирской армией, ибо пленные истощали наши скудные ресурсы быстрее, чем мы могли их пополнить. Но ни наши чародеи, ни парламентеры не получали никакого ответа.

Попытайтесь представить себе победное шествие нумантийской армии по Майсиру. Так и хочется увидеть гордые фаланги кавалеристов в ярких доспехах, за которыми ровными рядами идет доблестная пехота. Разумеется, впереди едут император Тенедос и его самый отважный трибун Дамастес а'Симабу.

А вот что происходило в действительности: бурлящая толпа шириной в три лиги, если ровная местность позволяла нашему полчищу саранчи расползтись вширь, растянувшаяся до того места, где головные отряды делали привал прошлой ночью. Под свои знамена мы собрали почти два миллиона солдат. Кроме того, за нами тащились маркитанты на своих повозках, женщины — нумантийки из всех провинций империи, неизвестно как добравшиеся до Пенды, и еще больше майсирок, присоединившихся к нам по пути.

Сзади брели длинные колонны пленных, которых почти никто не охранял. Время от времени один или несколько пленных вдруг бросались бежать к ближайшему оврагу. Иногда им позволяли беспрепятственно скрыться, иногда лучники или уланы начинали за ними охоту, в основном чтобы рассеять скуку, а не из опасения, что беглецы присоединятся к своей армии.

У нас были лошади, волы, полудикие верблюды из рованских пустынь, но большинство солдат передвигалось пешком. Повозки можно было увидеть самые разнообразные, начиная от роскошных карет придворных и кончая скрипучими крестьянскими телегами, не говоря про походные лазареты, передвижные пекарни и повозки с провиантом.

Во времена правления Совета Десяти нумантийская армия в походе напоминала большой город, перемещающийся на новое место. Мы с Петре настояли на одном неукоснительном правиле: любой занявший место в походном порядке должен был сам нести свое оружие и личные вещи. Без каких бы то ни было исключений. Но это было слишком жесткое, слишком строгое требование, и конечно же, офицер, да еще и старший, имел право на определенные привилегии, ведь так? И вот каждый мало-мальски высокопоставленный военачальник обзавелся сперва вьючной лошадью, затем повозкой, потом целым караваном и, наконец, настоящим передвижным сумасшедшим домом из слуг, поваров, носильщиков и так далее, и так далее. Я слышал, что офицеры одного полка выделили десять повозок якобы для транспортировки неприкосновенного запаса провизии, но на самом деле в них перевозился полковой винный погреб. Мне достоверно известно — к сожалению, я узнал об этом слишком поздно, — что у одного генерала было пятьдесят верблюдов, на которых он перевозил пожитки, принадлежащие ему и его адъютантам. Разумеется, рядовые солдаты не могли и мечтать о подобной роскоши.

Из всех наших преобразований сохранилось только одно: мы по-прежнему двигались непрерывно и быстро.

Армия выступала маршем на рассвете и шла, каждый час останавливаясь на пятиминутный привал. Каждый пятый день был днем отдыха. Вечером мы прекращали движение за час до заката и первым делом из длинных кольев диаметром дюймов шесть, заостренных с обоих концов, устраивали вокруг лагеря частокол для защиты от внезапного нападения.

За день мы проходили четыре лиги, не делая скидок ни на непогоду, ни на стычки с неприятелем. Отставших никто не ждал; им предлагалось догонять свои части вечером, когда армия останавливалась на ночлег. Но добирались очень немногие: с одними расправлялись негареты и партизаны из числа местных жителей, постоянно совершавшие набеги на наши тылы, другие дезертировали из армии и становились разбойниками. Именно последние, как правило, и совершали самые страшные преступления против мирных майсирцев. Как правило.

Медленно, но упрямо, так непрерывно, как вращается Колесо, мы продвигались на юг.

Сезон Пробуждения завершился, и наступил Сезон Жары. Это была суровая, испепеляющая, сухая жара пустыни. В неподвижном воздухе сплошным облаком висела густая пыль. В палящем зное пеклись заживо наши лошади, наши тела, наши души. От желающих идти в авангарде не было отбоя, и эпидемия храбрости тут была ни при чем. Просто многие солдаты считали, что лучше рисковать получить партизанскую стрелу в грудь, чем задыхаться в пыльном, душном воздухе, видя перед собой лишь спину идущего впереди.

Отъезжая на полмили от основной колонны, я частенько видел вдалеке человек десять всадников, следящих за нами, выжидающих случая молнией налететь на нас и перерезать пару глоток или обчистить повозку. Стоило броситься за ними в погоню и они тотчас же отступали. Если же преследователи заходили слишком далеко, их подстерегала засада.

На дворе стоял Сезон Жары, но погода была очень странная. В разгар удушливого пекла небо вдруг затягивалось черными тучами, проливавшимися ледяным дождем. Через час ливень прекращался, и мы увязали в чавкающей грязи, быстро высыхавшей до твердости бетона, после чего в воздух снова поднимались облака пыли.

На горизонте появлялся отряд негаретов, и наша кавалерия собиралась по тревоге, готовая отразить нападение. Но противник так и не начинал атаку, и через час уланы расседлывали лошадей, чтобы тотчас же опять их оседлать, так как дозорные замечали новый неприятельский отряд. В результате через несколько дней наши лошади, вынужденные постоянно быть под седлом, стали дохнуть.

Лошадей становилось все меньше, так как они не получали полноценного корма: только зеленая рожь и чахлая трава. В нашем рационе появилось новое блюдо: вареная и жареная конина. Повара искали вдоль дороги два растения — корень, похожий по вкусу на чеснок, и невысокий кустарник с широкими листьями, напоминающими острый перец. Только с помощью этих приправ удавалось отбить отвратительный привкус конского мяса. Каждый пятый день на отдыхе армейские пекари трудились не покладая рук, но все же свежий хлеб редко доставался передовым частям, ведущим постоянные стычки с неприятелем. С другой стороны, бесчисленные адъютанты, ординарцы и прочие штабные работники никогда не сидели на голодном пайке.

Покуда хватало взгляда, простирались невероятно голубое небо и суэби, где затаился враг. Рассудок не мог вместить в себя эти необъятные просторы. Людей одолевала меланхолия, стремление к уединению. Нередко кто-то ночью уходил за цепочку сторожевых костров, и вскоре слышался сдавленный крик. Прибежавшие друзья обнаруживали мертвого или умирающего солдата, а рядом с ним его меч или саблю, обагренную его же собственной кровью. Как я уже давно успел убедиться, в первую очередь таким образом уходили из жизни молодые. Большинство новобранцев в течение первого месяца службы достигали этой ступени отчаяния, но если у солдата хватало сил преодолеть это самостоятельно или его успевали остановить боевые товарищи, пристально следившие за ним, он закалялся и становился настоящим воином.

Что касается больных и раненых, те, кто еще мог хоть как-то ковылять, двигались вместе со своей частью. Никто не хотел отправляться в лазарет. Солдаты чувствовали, что их единственная надежда выжить — это оставаться со своими однополчанами. Тяжелораненых мы при первой возможности отправляли под надежной охраной назад, в города, где оставались наши гарнизоны. Правда, нередко эти гарнизоны подвергались нападению со стороны партизан, не знавших пощады.

Однажды император весь день был в ярости, и никто, в том числе даже домициус Отман, не знал, в чем дело. Правда, мне все же удалось разузнать, что случилось. Гонец доставил из Никеи запечатанное шифрованное послание, настолько важное, что его нельзя было доверить гелиографу.

Об этом донесении, а также об ответе императора я узнал только потому, что сам пользовался услугами шифровальщика Тенедоса, а этот человек, как и все, имеющие дело с секретами, не мог не поделиться по крайней мере с одной живой душой страшными тайнами, доверенными ему. Поскольку шифровальщик знал, что я не проговорюсь никогда и никому, он частенько исповедовался именно мне.

Сообщение императору пришло от Кутулу. Змея, Которая Никогда Не Спит, извещал Тенедоса о том, что в столице и ее окрестностях усилилась активность инакомыслящих, во главе которых встали два бывших члена Совета Десяти, Скопас и Бартоу. Пока что речь еще не шла о насильственном захвате власти, но уже слышались разговоры о том, что необходимо создание Верховного собрания, призванного частично облегчить бремя власти, лежащее на плечах императора, в первую очередь то, что относилось к «проблемам повседневного управления государством». Пока что эти люди не представляли особой угрозы Нумантии, ' но Кутулу внимательно присматривал за ними.

Император, как поведал мне шифровальщик, пришел в бешенство и, не дав гонцу отдохнуть с дороги, уже через час отправил его назад в Никею. Тенедос уже не раз призывал Кутулу не забивать себе голову несуществующими заговорами, а сосредоточиться на настоящей угрозе — Товиети. Поскольку главный шпион постоянно нарушал этот приказ, император в конце концов отстранил его от должности и перевел из Никеи в одну из отдаленных провинций — или в Чалт, или в Бала-Гиссар, шифровальщик не смог вспомнить точно.

Так что в то время как лучшие солдаты императора гибли в Майсире, еще один доблестный слуга попал в опалу только за то, что выполнял свой долг. Впрочем, быть может, этим поступком Кутулу невольно спас себе жизнь. Точно я ничего не могу сказать, но я больше никогда не слышал о Змее, Которая Никогда Не Спит.

Даже на боевом духе высшего командования армии не мог не сказаться унылый, однообразный путь по суэби. Я изумился, услышав, как Эрн, наиболее лояльный из трибунов, выразил вслух восхищение тем, как мастерски организовали отступление майсирцы — как будто они действовали согласно заранее составленному плану. Император прочел ему гневную отповедь, закончив ее язвительным замечанием, что, раз на Эрна майсирцы произвели такое впечатление, не лучше ли ему перейти на их сторону.

С этими словами Тенедос вихрем выскочил из шатра. Проводив его взглядом, Эрн пробормотал загадочно:

— Остается только надеяться, что наше отступление будет организовано так же хорошо.

Мирус Ле Балафре, известный своим крутым нравом, услышав это замечание, вместо того чтобы взорваться, обвиняя трибуна в пораженческих настроениях, недовольно поморщился и промолчал.

В конце концов мы покинули ненавистную суэби и вышли на освоенные земли. Наконец появилась домашняя живность, за счет которой можно было разнообразить ежедневный рацион, деревянные изгороди, замечательно горевшие в походных кухнях, и дома, где можно было разместить на ночлег по крайней мере офицерский состав. Однако поскольку существенно возросло число ограбленных крестьян, лишившихся всего своего имущества, резко увеличилось и количество партизан, терзающих постоянными набегами нашу армию. Мы стали нести большие потери.

Мы останавливались для того, чтобы накосить травы и насушить сена, запасаясь кормом для наших лошадей, но армия не может долго стоять на месте. За два дня мы истребляли всю растительность в радиусе двух лиг, еще через день — в радиусе четырех лиг и так далее, так что наша армия постоянно находилась в центре разрастающегося круга опустошения.

Грозы с проливными дождями не прекращались, и мы начинали гадать, не призвали ли майсирские чародеи себе на помощь погоду, и почему в таком случае наши колдуны не могут ответить контрзаклинаниями.

Затем майсирцы применили новое оружие: отступая, они превращали свою землю в пустыню. Горели даже поля сочной зеленой травы, а сделать это можно было только с помощью магии.

Все деревни на нашем пути были превращены в груды черных углей, но тут колдовство уже было ни при чем. Это делали разъяренные мужчины и женщины, любившие свою родину и предпочитавшие видеть ее разоренной и сожженной дотла, но не доставшейся врагу. Тот скот, который майсирские крестьяне не могли угнать с собой, они забивали, пачкая мясо животных их собственным навозом. Колодцы засыпались камнями, а те немногие, что оставались целыми, оказывались отравленными. Колдуны Чарского Братства своими заклинаниями нейтрализовали действие некоторых ядов, но мы не доверяли их магии и предпочитали пить воду из ручьев и озер.

Однажды поздно вечером я вышел из шатра императора, где проходил военный совет. На улице было светло, как днем. Впереди в небе висела кроваво-красная туча, искрящаяся вспышками молний. Снопы света, возникая на земле справа и слева от нас, устремлялись вверх, словно колонны, поддерживающие небесный свод.

Наши солдаты начинали бояться майсирийцев. Никогда нельзя было знать наперед, вступит противник в бой или отойдет назад, сдастся в плен, обещая рабскую покорность, или улыбнется и вонзит нож в спину. Солдат должен относиться к своему врагу настороженно, с уважением, рискуя в противном случае погибнуть от избытка самоуверенности. Но врага ни в коем случае нельзя бояться.

И еще наши солдаты проникались к майсирцам все большим уважением, ибо те могли изо дня в день идти, питаясь горстью сырого зерна и запивая его глотком мутной воды из лужи, и при этом еще и сражаться. В бою они нередко проявляли чудеса храбрости. Мне достоверно известно про одного майсирского солдата, получившего тяжелую рану во время стычки с нашей конницей. Он двое суток пролежал в своих собственных испражнениях, без движения, притворяясь убитым, до тех пор, пока рядом не поставило шатры наше тыловое подразделение. Майсирец убил пятнадцать солдат, и лишь потом был изрублен в куски.

Из уст в уста передавались жуткие рассказы: партизанки-майсирки соблазняли наших солдат, пряча в своем теле острые стальные лезвия; крестьяне, как только к ним поворачивались спиной, превращались в волков или диких быков.

В отместку мы сеяли на своем пути смерть и разрушения, и это уже были не сказки. Это была страшная правда войны.

Южной границей сельскохозяйственных угодий считается река Анкер. Первый раз я пересекал ее у города Сидора, гораздо западнее, и там она была относительно мелкая и широкая, усеянная множеством островков. Здесь же река была глубокая и судоходная. На ней стоял небольшой порт Иртинг, город размером приблизительно вдвое меньше Пенды, не тронутый пожаром. Я решил войти в городок вместе с передовыми подразделениями. Он показался мне заброшенным, хотя кое-где над трубами вился дымок. Прибывший от императора гонец передал приказ соблюдать крайнюю осторожность, ибо провидец Тенедос чувствует какую-то опасность.

Я ехал вместе с домициусом Биканером во главе 17-го Уланского полка, усиленного моими Красными Уланами. Нас также поддерживал 20-й полк Тяжелой Кавалерии. Я собирался быстро пройти через город, захватить понтонные мосты и закрепиться на противоположном берегу.

Узкие, извилистые улочки Иртинга, стиснутые лепящимися друг к другу домами, — идеальное место для засады, но я не собирался попадать в ловушку. Разделившись на несколько колонн, мы рысью двинулись по параллельным улицам к реке. В моей колонне находились Красные Уланы, домициус Биканер со своим штабом, а также эскадроны Пантеры и Тигра из 17-го полка.

На мне были нагрудник со стальным наплечником на правой руке, открытый шлем и небольшой круглый щит на левом запястье, а также тяжелые кожаные сапоги с наколенниками. Вооружение состояло из прямого обоюдоострого меча и кинжала, давным-давно подаренного мне Йонгом и с тех пор не раз спасавшего мне жизнь. У меня не было флажка с гербом. Я хотел бы взять с собой что-нибудь, принадлежащее Алегрии, но у меня на память о ней не осталось ничего.

Мы выехали на пустынную площадь, и тут над мостовой начал клубиться дым, словно воспламенился булыжник, которым она была вымощена. Лошади заржали, люди испуганно закричали, солдаты потеряли друг друга из виду. Вдруг дым исчез, и мы увидели, что противоположный выход с площади завален массивной баррикадой, а на крышах соседних домов полно людей. Одни были вооружены луками со стрелами, другие швыряли в нас камни. Мы попали в западню — давным-давно, вовремя восстания в Никее, Товиети таким образом уничтожили целый эскадрон Золотых Шлемов.

Схватив лук, привязанный к седлу, я быстро натянул тетиву и достал из колчана стрелу. Пролетевший у меня над головой дротик нашел свою целью. Отыскав взглядом на крыше стрелка, я всадил ему в грудь стрелу. На нас дождем сыпались дротики и стрелы, со звоном вышибавшие искры из булыжника или находившие своих жертв. Кричали раненые люди и лошади. Я пустил вторую стрелу, и еще один майсирец свалился кубарем с крыши навстречу своей смерти. Тут открылись двери соседних домов, и на площадь высыпали майсирцы, вооруженные длинными ножами и баграми. Один человек стаскивал своим крюком солдата с лошади, другой приканчивал его ножом.

Повесив лук на седло, я выхватил меч. Перерубив древко тянущегося ко мне багра, я ответным движением снес нападавшему голову. Ко мне бросился детина с ножом, пытаясь вспороть брюхо Каземата. Я пнул его ногой в лицо, а жеребец добил упавшего копытами. Кто-то крикнул: «Трибун!» Я машинально пригнулся, и у меня над головой просвистела стрела. Тотчас же вторая стрела, ударившись в чьи-то доспехи, отскочила и впилась на полдюйма мне в руку. Не обращая внимания на боль, я выдернул стрелу, обливаясь кровью.

На площадь выбегали все новые и новые майсирцы. У меня мелькнула мысль — откуда, черт возьми, они берутся? И вдруг совершенно случайно я кое-что увидел. Пущенный мимо цели дротик полетел в баррикаду, но вместо того, чтобы вонзиться в дерево, прошел сквозь нее.

— Галопом на баррикаду! — крикнул я.

Команда была совершенно глупой, но уланы, привыкшие беспрекословно выполнять любое приказание, пришпорили коней.

Я приготовился спрыгнуть с Каземата перед этой преградой, имеющей магическую суть, но мне не пришлось это делать — высокая баррикада растаяла словно дым, и путь вперед оказался свободен. Мы галопом промчались с площади, и тут я увидел на крыше дома человека, воздевшего руки к небу и распевающего заклинания. Я потянулся за луком, но Курти оказался гораздо проворнее меня, и стрелок он был превосходный. В грудь майсирского колдуна вонзилась длинная серая стрела. Взвыв от боли, он потянулся было к ней, но умер до того, как его пальцы прикоснулись к оперенному древку.

Мы очутились на другой просторной площади, и я приказал Биканеру дать команду остановиться.

— На крыши! — крикнул я. — Убивайте всех чужих. Солдаты вышибли двери, и лучники побежали по лестницам наверх. Когда мы поднялись на крыши, наши враги оказались перед нами как на ладони. Засвистели стрелы, поражая крестьян — и затесавшихся среди них чародеев.

Мы вернулись назад тем же путем, что вошли в город, очищая дом за домом. Уланы — не пехотинцы, но моя прихоть захватить первыми этот паршивый городишко вынудила нас в тот день сражаться в пешем строю. Вскоре к нам присоединились гвардейские и пехотные полки и сражаться стало проще. И все же приходилось драться за каждую улицу, за каждый дом. Мне доводилось участвовать в более тяжелых уличных боях, но и в Иртинге нам пришлось очень несладко. К вечеру город оказался полностью в наших руках, но 17-й Уланский полк потерял убитыми около двухсот человек — почти половину тех, кто оставался в нем на тот момент. Среди погибших был Маных, храбрый воин, пересекший вместе со мной горы по пути в Джарру. Это жгло сердце больнее, чем рана от стрелы, попавшей мне в руку.

К счастью для нас, мы не стали задерживаться в Иртинге, ибо едва последние отряды пересекли реку Анкер, как началась буря. Ветер поднял громадные волны, разметавшие понтоны, река вышла из берегов, словно в весеннее половодье. Если бы мы не успели переправиться, потери были бы огромными. У майсирцев очень сильная магия, но на этот раз они чуть опоздали.

Переправившись через Анкер, мы остановились среди обширных полей, чтобы отдохнуть и набраться сил, ибо впереди были страшные Киотские болота. Я как раз закончил жертвоприношения Сайонджи, прося ее дать Маныху в следующей жизни счастье, и тут ко мне пришел с одним любопытным предложением Йонг.

Выругав себя за то, что мне самому не пришла в голову эта мысль, я посоветовал Йонгу немедленно отправиться к императору. Йонг не умел выражать свои мысли словами — он был солдат, а не дипломат. В отличие от Мерсии Петре, он не был и теоретиком. Но сейчас он говорил с таким пылом, что его глаза горели от возбуждения. Йонг настолько завелся, что без разрешения схватил со стола стакан и, налив бренди из графина самого императора, осушил его залпом, после чего наполнил стакан снова.

По мнению Йонга, императору следовало объявить всех майсирцев свободными. Освободить крестьян от рабской зависимости землевладельцу, освободить аристократов от долга королю, накопившемуся за многие поколения. Дать всем желающим право стать нумантийцами, распоряжаться своей собственной землей, уходить из деревни в города. Разрешить заниматься любой торговлей. Сказать женщинам, что они не обязаны оставаться в браке, если не хотят того. Провозгласить отмену всех сословных привилегий, кроме тех, что дарует новый повелитель, император Лейш Тенедос.

— Это заставит майсирцев задуматься, — закончил Йонг. — После чего надо будет разрешить им служить в нашей армии. Черт побери, лучше объявить обязательную воинскую повинность. Байран занимается тем же самым, так что майсирцы не будут особо возражать. Это поможет нам избавиться от проклятых бандитов, вцепившихся нам в задницу, и восстановит силы армии. Пусть с партизанами воюют их сородичи, лучше нас знающие, где те могут скрываться.

Могу поручиться, майсирцы будут воевать на совесть, ибо я со своими разведчиками видел в деле их охотников, лесорубов и других бродяг, и они мне понравились. Надо только держать с ними ухо востро, не забывая о том, что их все время тянет на мелкие подлости. Я уверен, ваше величество, что мы без труда захватим Майсир руками самих майсирцев.

Йонг расцвел в улыбке, ожидая, что император расхвалит его до небес. Вместо этого Тенедос, молча оглядев его с ног до головы, повернулся ко мне.

— Ты уже слышал это предложение и, судя по всему, его поддерживаешь.

— Разумеется, ваше величество. Йонг не упомянул еще об одном преимуществе, мимо которого нельзя пройти. Я считаю, что, как только вы объявите майсирских крестьян свободными, армия противника рассыпется сама собой. Нам достаточно будет захватить Джарру, и весь Майсир окажется у ваших ног. У майсирцев будут все основания хранить вам верность, и Майсир не превратится в рассадник вечного недовольства, каким является, ну, скажем, Каллио.

— Понятно. — Император встал. — Вы оба сошли с ума?

— Прошу прощения, мой государь?

— По-моему, я выразился ясно. Вы отдаете себе отчет, что произойдет, если я буду настолько глуп, что последую вашему совету? Во всем Майсире немедленно воцарится хаос. Не останется ни законов, ни порядков, ни тех, кому повиноваться.

— Вот и прекрасно, — воодушевленно подхватил Йонг. — У майсирской армии появится чем заняться, и королю Байрану будет не до нас.

— Это же будет полная анархия! — прошипел Тенедос. — Если в стране начнется полнейший хаос, кто скажет, можно ли будет восстановить в ней порядок? Очевидно, вы не осознаете, как близки мы были к катастрофе в гражданской войне, развязанной Товиети и стоящим за ними Чардин Шером. Тогда я... мы едва не потеряли все!

А теперь вы предлагаете снова бросить игральные кости, самонадеянно полагая, что потом все как-нибудь разрешится само собой. Вы случайно не забыли, что Товиети действуют и здесь, в Майсире? Как они отнесутся к нашему неожиданному подарку? И как это повлияет на обстановку у нас, в Нумантии? Не поднимут ли головы наши Товиети, узнав о вашем бредовом обращении? Тогда нам придется вести войну на два фронта: здесь, в этой жуткой стране, и у себя дома. У меня нет ни малейшего желания почувствовать на своей шее желтый шелковый шнурок.

Раньше я считал вас обоих людьми неглупыми, теперь больше в этом не уверен. Ступайте прочь с глаз моих и не вздумайте хоть словом кому-нибудь обмолвиться о ваших сумасшедших предложениях, если не хотите в полной мере ощутить на себе мой гнев. Вон!

Йонг стремительно вышел из шатра. Задержавшись у выхода, я отсалютовал императору. Он мне не ответил.

Йонг ждал меня на улице. Зная крутой нрав хиллмена, я ожидал, что он будет кипеть от ярости. Сам я был взбешен. Но Йонг был бледен как полотно, и причиной тому мог быть только страх. Я прежде считал, что ему не знакомо это чувство.

— В чем дело?

— Не здесь. Пошли.

Он отвел меня на невысокий пригорок, где мы оказались совсем одни, если не считать двух часовых, обходивших свои посты в паре сотен ярдов от нас.

— Сожалею, что император так грубо отверг твой план, — начал я. — По-моему, он не прав. Я по-прежнему считаю, что ты...

Йонг махнул рукой.

— Забудь о том, что я тебе сказал. А император скоро поймет, что тот, кто не задумываясь называет другого дураком, как правило, смотрит на свое отражение в зеркале. Нумантиец, над нами нависла страшная беда.

— Не понимаю, — признался я.

— Я не чародей и не жрец, — сказал Йонг. — Но выслушай мой вопрос: император говорил, и не раз, что он служит Сайонджи, так? Богине хаоса, верно?

— В ведении Сайонджи находятся Хаос, Война, Колесо и Возрождение.

— И все же в первую очередь ее интересуют смерть и разрушение, а?

— Да, — подтвердил я.

— Тенедос утверждал, что перед тем, как строить заново, надо сначала разрушить все до основания, не так ли?

Я кивнул.

— И по-моему, в прошлом он неплохо служил своей богине. Но вот сейчас император сказал нам, что боится хаоса, разве не так? Как ты полагаешь, что решит Сайонджи, если она действительно существует, услышав эти слова? Что она подумает о своем самом преданном слуге, а?

Я никогда не считал себя рьяным верующим и не испытывал интереса к теологии, но сейчас меня вдруг прошиб холодный пот, и я непроизвольно поднял взгляд на черное, мрачное небо.

— Тот, кто ругает хаос, ругает богиню Хаоса, — продолжал Йонг. — По-моему, только что мы с тобой слышали, как слуга Сайонджи объявил о своей свободе, отказался быть ее вассалом, причем не сознавая смысла собственных слов. Тебе не кажется, что богиня захочет мстить, причем возмездие ее по своей жестокости будет сопоставимо с щедростью прежних благодеяний?

— Ну же, Йонг, — попытался успокоить его я, — боги находятся от нас далеко, и до них редко доносятся отголоски человеческих глупостей.

— Возможно, ты прав, — ответил кейтянин. — С другой стороны, быть может, мы только что выслушали свое роковое пророчество.

— Хватит, — раздраженно сказал я. — К тому же, что нам остается делать?

— Если я прав, перед нами три пути. Об одном я говорить не буду, ибо я не готов совершить насилие над человеком, которому я принес клятву верности. По крайней мере пока не готов. Далее мы можем бросить службу и бежать от этого безумца, полагающего, что в его власти диктовать свою волю богам.

— Выбор хоть куда, — сказал я, стараясь скрыть потрясение от той небрежности, с которой Йонг говорил об убийстве императора. — Ну, а третий?

— Симабуанец, ты можешь пойти со мной и посмотреть, как я напьюсь в стельку. Стану пьяным и опасным.

А ты, если только не дурак, каким тебя обозвал император, после того, что мы только что услышали, должен быть первым, кто приложится к бутылке.

На следующее утро я проснулся с таким ощущением, будто всю ночь не сомкнул глаз. Слова Йонга воскресили у меня в памяти то, что сказал чародей, называвшийся Оратором. Это произошло давно, высоко в горах, разделяющих Майсир и Нумантию, когда мы выехали из деревни, рядом с которой возвышался огромный храм. «Вы полагаете, что служите богу, но на самом деле вы ему не служите. Богиня, которую вы боитесь, на самом деле вам не враг; враг ваш тот, кто стремится к большему, кто хочет стать богом, однако в конце концов превратится всего лишь в демона, ибо в действительности он уже давно подчиняется демонам».

Я ломал голову над этими загадочными словами, пытаясь найти в них смысл. Бог, которому, как мне кажется, я служу — это Ирису? Иса, бог войны? Но он на самом деле не более чем одно из воплощений Сайонджи. Говоря о богине, которой я боюсь, Оратор имел в виду именно Сайонджи? Это уже было похоже на правду. Так кто же мой враг? Король Байран? Едва ли.

Ответ был только один: император Тенедос. Я мог бы согласиться, что он стремится стать богом. Но чтобы он был моим врагом? Нет, в это я не мог поверить, несмотря на все то зло, что видел от него. И разве император служит демонам? Что бы там ни говорил Йонг, я был убежден, что он не отвернулся от Сайонджи, как и богиня не отвернулась от него.

А может быть, сам Тенедос является воплощением Сайонджи? Таким же, как Смерть, увешанная черепами, с мечами в руках, восседающая на белом коне? Несомненно, Тенедос — впрочем, как и я сам, — отправил на Колесо людей более чем достаточно, чтобы Сайонджи запомнила его.

Но чтобы человек, которому я служу, являлся прямым воплощением кошмара? От одной этой мысли я полностью очнулся от сна и уселся в походной койке. Охваченный дрожью, я в который раз напомнил себе о данной клятве.

Но, соскочив с койки и подойдя к умывальнику у входа в шатер, я отчетливо вспомнил заключительные слова Оратора: «Кому бы вы ни служили, на самом деле вы служите тому, кто ничем вас не вознаградит».

В последний день Сезона Жары мы подошли к Киотским болотам. Можно было бы сначала двигаться на запад, а затем выйти на Джарру по караванному пути, но при этом нам пришлось бы снова пересекать суэби, а Тенедос прекрасно понимал, какое разлагающее действие оказывает на армию бескрайняя пустыня.

С помощью магии император определил, что напротив Иртинга полоса болот сужается. Согласно нашим весьма недостоверным картам, нумантийская армия меньше чем через неделю должна была дойти до лесов, окружающих Джарру, и еще через неделю достигнуть столицы Майсира. И наконец, император рассудил, что если болота представляют смертельную опасность для майсирцев, то здесь мы будем находиться с ними в равных условиях.

Наши войска вошли в сплошное море трясины. Дороги здесь были скорее не дорогами, а тропинками, петляющими через топи. В основном их проделали дикие животные, но самые твердые, как нам показалось, были делом человеческих рук. Пленные повторяли то, что когда-то сказал мне шамб Филарет: живущие на болоте не признают власть короля Байрана. Так что мы рассчитывали, что теперь партизаны будут досаждать нам не так сильно.

Император издал приказ, требовавший обращаться с жителями болот как с предполагаемыми союзниками.

Их запрещалось грабить и насиловать. Йонг, узнав об этом приказе, мрачно усмехнулся; офицеры смеялись вслух, не в силах представить себе нумантийского солдата, наткнувшегося на жирную наседку или ее полногрудую хозяйку и лишь с улыбкой поднесшего руку к каске. И все же наша армия действительно оставила жителей болот в покое, после того как мы впервые наткнулись на одно из их поселений.

Я ехал следом за передовым кавалерийским охранением, и вдруг наше продвижение вперед остановилось. Со своими Красными Уланами я направился узнать, в чем дело. Мы обнаружили несколько кавалерийских эскадронов, рассыпавшихся веером; позади находился гвардейский полк. Впереди виднелась деревушка, не обнесенная частоколом, состоявшая из двух десятков длинных хижин с остроконечными крышами. Хижины были двухэтажными, и перед каждой возвышался помост, укрытый навесом. Нам были хорошо видны бродящие между строениями свиньи и цыплята, но людей нигде не было.

— В чем дело? — спросил я домициуса, командовавшего конницей. Я обратил внимание, что он и пятеро его солдат промокли насквозь, хотя погода стояла сухая. — Почему мы остановились?

— Наткнувшись на эту деревушку, мы решили заехать в нее, — глуповато улыбаясь, начал объяснять домициус. — Мои разведчики не смогли найти тропу, поэтому мы поехали напрямую.

— И начали проваливаться в трясину, — закончил за него я. — Надеюсь, никто не утонул?

— Так точно, сэр. Но мы здорово увязли. Пришлось вытягивать веревками, сэр. Я выслал разведчиков искать дорогу в деревню, чтобы... чтобы можно было купить у жителей свежих продуктов.

— Понятно.

У меня мелькнула было мысль обойти деревушку стороной, но любопытство оказалось сильнее. К тому же, рассудил я, будет неплохо познакомиться с живущими на болотах, так как впереди нас ждет еще много подобных встреч.

Из одной хижины появилась странная фигура. Человек не отличался высоким ростом, но был очень крепкого телосложения. Он шел, заметно переваливаясь с ноги на ногу, и держал в руке резной жезл. У него на поясе висел кинжал в ножнах, а из одежды на нем были набедренная повязка и что-то очень напоминающее истлевшую форму майсирского офицера. Незнакомец был в доспехах, которые, чем ближе к нам он подходил, тем больше напоминали черную чешую какого-то огромного крокодила или удава. Сперва мне показалось, что человек с болот пьян, так как он кидался из стороны в сторону, но потом я разглядел, что незнакомец прыгает с одной заросшей травой кочки на другую, а иногда идет прямо по воде.

Остановившись на расстоянии двух полетов дротика, он замер и долго смотрел на нас, а затем, сложив руки рупором, прокричал по-майсирски с сильным акцентом:

— Уходите прочь!

Спешившись, я подошел к краю болота и крикнул в ответ, что мы не майсирцы, а их враги и хотим переговорить о мире. Мы слышали, что люди с болот не любят майсирцев, и, таким образом, враг нашего врага — наш ДРУГ.

Снова пришел ответ:

— Уходите прочь!

— Это невозможно.

Толстяк, посмотрев на нас, не сказал больше ни слова и направился назад к своей деревне тем же самым странным путем. Наконец он скрылся в хижине, и, сколько бы мы ни кричали, деревня оставалась словно вымершей.

— Какими будут ваши приказания, сэр? — спросил меня домициус.

Он старался сдерживаться, но со стороны его солдат послышались смешки.

Мне показалось, я понял, в чем дело.

— Этот человек считает себя в полной безопасности, — сказал я, — потому что дорога в его деревню находится над водой. Она петляет из стороны в сторону, и, если ее не знать, непременно провалишься в болото.

— И что вы прикажете, сэр?

— Я следил за тем, куда он наступает, продолжал я. — Расставьте своих людей цепочкой. Чтобы все прекрасно умели плавать. Пусть сзади них станут другие, с веревками. Медленно продвигайтесь вперед до тех пор, пока не найдете начало тропы. Как только мы ее обнаружим, я приведу всех к деревне, и посмотрим, какую песню запоет тогда этот наглец!

— Слушаюсь, сэр!

Спешившись, разведчики рассыпались вдоль кромки болота и примерно через час, промокшие насквозь, перепачканные грязью, нашли начало тропы. Солдаты осторожно двинулись вперед, ощупывая жердями трясину перед собой. Как я и предполагал, под водой оказалась тропа, вымощенная камнем, достаточно широкая, чтобы по ней плечо к плечу двигались четверо. Мы ставили вдоль нее вешки, чтобы не потерять, и наконец добрались до того места, где стоял незнакомец.

— Отлично, — сказал я. — Свальбард... Курти... ко мне. Домициус, выдели полдюжины своих солдат, пусть идут за мной.

Под пристальным взором пяти сотен человек я зашлепал по болоту, чувствуя себя довольно глупо. Мне пришлось напомнить себе, что командир не только на параде скачет впереди своих солдат на белом коне, но и первым лезет в дерьмо. Без каких-либо происшествий наш маленький отряд добрался до того места, где кончались вешки.

Ну вот и отлично, — воскликнул я, чувствуя возрастающую уверенность. — Итак, этот тип стоял здесь, а потом он пошел налево...

Не успев сделать и четырех шагов, я с головой провалился под воду. Когда я вынырнул, отфыркиваясь, Свальбард вытащил меня на тропу. С берега донесся громкий смех.

— Сэр, позвольте мне, — вызвался великан.

Он двинулся в противоположном направлении и тотчас же увяз в трясине. Курти и еще один солдат с трудом вытащили Свальбарда на твердое место.

Мне расхотелось быть предводителем, и я поручил другим искать тропу. Прошел еще час, но мы почти не продвинулись вперед.

Вдруг на берегу появился скачущий галопом всадник. Домициус замахал рукой, и я понял, что это гонец от императора, недоумевающего, какого черта мы остановились.

Мне пришлось отказаться от своей затеи. Ну и черт с ними, этими жителями болот, пусть они живут в своей трясине и гниют в ней. Вернувшись на берег, я приказал продолжать движение вперед, обходя деревню.

Когда мы повернули от болота, клянусь, над зловещей топью раздался радостный хохот.

Начался Сезон Дождей, и я вспомнил, как ровно год назад ехал с посольством в Джарру. Хорошим днем можно было считать тот, когда надоедливый ледяной дождь лишь моросил. По большей части за сплошными потоками воды солдат не мог разглядеть командира своего эскадрона. Реки и ручьи вышли из берегов, а дороги превратились в сплошное месиво.

Как-то вечером мы остановились, дожидаясь, когда саперы наведут мосты через разлившуюся реку. Меня отыскал гонец, передавший, что император хочет знать, не желаю ли я отужинать вместе с ним в штабе трибуна Агина Гуила. Я ответил, что с огромной радостью принимаю приглашение. Как только начало темнеть, я направился в штаб Гуила.

Зять императора расположился в огромном шатре, для перевозки которого, полагаю, требовалось не меньше полдюжины телег. Вокруг горели яркие костры. Судя по всему, дерево было высушено с помощью магии, ибо мне вот уже четверо суток никак не удавалось разжечь отсыревший хворост, и я вынужден был довольствоваться сухим пайком. Я облизнулся, почувствовав ароматные запахи — жареной говядины, свежеиспеченного хлеба и специй. Внезапно меня захлестнула усталость, и я почувствовал себя тем, кем был на самом деле, — замерзшим, промокшим насквозь, очень голодным солдатом, безмерно уставшим и находящимся на грани терпения.

Я увидел слуг в свежих, чистых, сухих ливреях, расставляющих посуду на застеленных белыми скатертями столах. В золотых тарелках отражался свет хрустальных светильников, висящих над удобными креслами. Послышался смех, в том числе женский, и звон стекла. Я заметил неподалеку экипаж императора.

Осадив Каземата, я соскочил на землю. Подбежавший офицер, отсалютовав, принял у меня поводья. У него были знаки различия легата. Когда трибуны развлекают императора, рядовые и даже капралы недостойны заботиться о лошадях гостей.

— Добро пожаловать, трибун а'Симабу. Император очень рад, что вы смогли его навестить.

— А уж как я рад, не выразить словами, — усмехнулся я, направляясь к шатру.

Сделав несколько шагов, я обернулся, чтобы попросить легата дать Каземату овса, и увидел неподалеку, на границе освещенного круга, десятка два человек. Это были простые солдаты, рядовые пехотинцы и уланы. Оборванные, грязные, они промокли под дождем. Волосы и бороды их, казалось, были взяты у пугал. Похоже, у всех вот уже несколько дней во рту не было маковой росинки. Чистыми у них были только лезвия мечей.

Я их узнал, ибо эти воины были со мной во время страшного отступления из Сайаны, сражались с восставшими Товиети, воевали в Каллио, а потом участвовали в сотнях безымянных стычек на границах. Они были грубые, неряшливые, по большей части неграмотные. От них плохо пахло, они грязно ругались, и их нельзя было без страха отпустить в таверну или бордель.

Но они всегда были рядом, и, когда я приказывал идти вперед, они, чертыхаясь и проклиная меня, шли в бой. Шли и умирали.

А сейчас они смотрели на золотой шатер, и их лица были чужими.

Я подошел к легату.

— Сэр! — испуганно вытянулся в струнку тот, словно первый трибун застал его за чем-то непристойным.

— Видите тех людей?

— Так точно, сэр!

— Они уже были здесь, когда появился император?

— Точно не могу сказать, сэр. Кажется, были.

— Он их видел?

— Не могу знать, сэр.

Легат оглянулся на оборванных солдат.

— Что-нибудь не так, сэр? Прикажете их прогнать?

— Нет. Но я попрошу вас об одной любезности: передайте императору, что меня призвали неотложные дела. Скажите, что я искренне сожалею.

Я больше не ощущал ни проливного дождя, ни ломящих от сырости суставов. Вскочив на коня, я вернулся к передовым частям и провел остаток ночи с саперами, стоя по грудь в ледяной воде, скрепляя грубо обтесанные бревна.

На рассвете мне принесли кружку чуть теплого чая и ломоть хлеба, и это показалось мне роскошной трапезой. Оседлав Каземата, я первым пересек реку по скрипящему мосту, приказывая армии трогаться вперед.

Четкой границы болот не было; просто постепенно топи становились не такими обширными, и среди них все чаще появлялись сухие островки, заросшие деревьями.

Наконец мы очутились в чаще Белайя, и все, от трибуна до рядового, вздохнули с облегчением: худшее осталось позади. Впереди сквозь пелену моросящего дождя показались первые холмы. Армия двинулась к ним по тонким полоскам твердой земли, далеко вдающимся в болото. Мы ускорили шаг, стремясь поскорее выйти на сухое место, развести костры, согреться.

Когда наши последние части выходили на берег, майсирская армия нанесла удар со стороны болота.

Майсирские колдуны наложили заклятия безразличия, так что ни у кого из нас не возникло желания посмотреть на запад. Все были уверены, без каких бы то ни было оснований, что там нет ничего, кроме непроходимой трясины. Именно там и ждали нас затаившиеся майсирцы.

По сигналу поднявшись из болота, они с торжествующими боевыми криками пошли на нас.

Неприятелю следовало бы оставить нам возможность спасаться паническим бегством. Если бы справа от нас был лес или суэби, скорее всего, наши войска дрогнули бы. Но поскольку везде вокруг была топь, отступать было некуда.

Майсирцы так и не успели уяснить, что в походном порядке нумантийской армии строевые части рассредоточены по всей длине колонны, поэтому их удар пришелся не на тыловые подразделения. Расправившись с обозами и маркитантами, неприятель наткнулся на корпуса, которыми командовали Мерсия Петре и Мирус Ле Балафре.

Оба трибуна среагировали мгновенно, спокойно и четко приказав своим солдатам приготовиться отразить нападение слева. Офицеры и капралы побежали вдоль рядов, громкими криками предупреждая о той страшной каре, которая постигнет солдат, не убивших своих шесть майсирцев, и обещая гнев Сайонджи тем, у кого возникнет мысль спасаться бегством. Вот в чем состоит суть воинской закалки: своего командира настоящий солдат должен бояться больше, чем неприятеля, и тогда он будет сражаться доблестно и стойко.

Кроме того, в нас бушевала ярость. Столько времени майсирцы уклонялись от прямого боя, предпочитая наносить постоянные уколы в спину! И вот теперь они были перед нами, и мы жаждали крови.

Повернувшись налево, колонны перестроились в боевой порядок. Обоз и тыловые подразделения были срочно переведены на восток. Не буду притворяться, будто это было сделано гладко или хотя бы что этот маневр осуществили все колонны. И все же достаточное количество солдат побросали ранцы и схватились за мечи, и достаточное количество лучников достали из колчанов стрелы и послали их в неприятеля, останавливая первую волну майсирцев.

Противник заколебался, застыл на месте, и, прежде чем вторая волна успела откатиться назад, наши солдаты похватали колья, предназначенные для строительства ограды вокруг лагеря, и воткнули их в мягкую землю остриями к неприятелю. Вторая волна майсирцев разбилась об этот частокол.

Я был далеко впереди, вместе с 20-м полком Тяжелой Кавалерии; карета императора находилась чуть позади. Нас догнал мчавшийся во весь опор гонец, но по шуму у нас за спиной я и так уже понял, что случилось нечто серьезное.

Офицеры начали выкрикивать команды, солдаты сбрасывали с седел ранцы и скатки, хватая мечи и пики. Спрыгнув с кобылы, я пересел на Каземата, которого уже успели оседлать ординарцы. Пришпорив жеребца, я поскакал галопом к карете императора. Тенедос уже распорядился поставить экипажи в круг; его телохранители, спешившись, приготовились держать оборону. Император позвал к себе колдунов Чарского Братства, и пространство между каретами заполнилось людьми в рясах и офицерских мундирах. Один из чародеев прямо на мокрой траве изобразил разноцветным порошком магические узоры, поскольку не было другого способа разметить открытую лужайку, другие расставили зажженные светильники. Колдуны поспешно смешивали травы и бросали их в огонь, раскрывали свитки с заклинаниями, рылись в своих сумках, извлекая чудодейственные предметы.

— Дамастес, возьми на себя кавалерию, — приказал император. Его голос оставался совершенно спокойным. — Собери ее в кулак и попробуй ударить этим ублюдкам во фланг. Я сам тоже собираюсь немного их побеспокоить. Я уже послал подкрепления к Ле Балафре и Петре.

Козырнув, я пришпорил Каземата, направляясь к 20-му полку. Кирасиры и мои Красные Уланы уже были готовы к бою. Я быстро отдал распоряжения домициусам, командовавшим отрядами, бывшими в передовом дозоре. Нам предстояло выдвинуться далеко вправо, а затем направиться к месту боя и обрушиться на майсирцев с юга, откуда они нас не ждут.

Убедившись, что офицеры уяснили мой замысел, я дал команду трогаться.

Мне было не по себе. Напряженные мышцы дрожали, кожа зудела. Я чувствовал присутствие магии. Император накладывал заклятие. Мы находились как раз на границе его действия. Деревья и кустарник грозно закачались, зашевелились, я ощутил приближение чего-то зловещего, но тут в нас опознали «друзей». В свое время именно такое же заклятие Тенедос использовал против армии Чардин Шера во время сражения в лесу под деревней Дабормидой. Тогда я возблагодарил своего бога-хранителя Таниса за то, что он избавил меня от этого жуткого зрелища. Но сейчас мне предстояло все увидеть. Деревья оживут и сразятся с неприятелем. Ветви будут душить солдат, стволы — падать, круша их своим весом, корни — вырываться из-под земли, раздирая их на части. Увидев этот неправдоподобный кошмар, люди станут сходить с ума и с криками бросятся врассыпную, погибая от новых ужасов и от мечей нумантийских солдат.

Деревья зашевелились, ожили, словно терзаемые ураганом, хотя на самом деле царило полное безветрие, и дождь лился с неба. Мои солдаты обернулись, ища у меня поддержки; их лица были бледными от страха. Деланно рассмеявшись, я крикнул что-то про магию императора, и они чуть приободрились. Внезапно неприятное ощущение исчезло, и вокруг вновь воцарилось спокойствие. Я не знал, что произошло, но здравый смысл подсказывал, что майсирским колдунам удалось разрушить заклятие Тенедоса.

Теперь они нанесут ответный удар, если только император не успеет быстро восстановить свои силы. Как выяснилось, Тенедос действовал недостаточно расторопно, и сквозь пелену дождя засверкали красные сполохи. Казалось, на нас напали полчища светлячков или, скорее, тех крошечных красных птах, что носятся стаями по джунглям Симабу в Сезон Пробуждения. Но это были не миролюбивые, дружелюбные живые создания — на нас обрушились раскаленные искры, частицы огня из царства Шахрийи, не гаснущие под дождем. Находя свои жертвы, они прилипали к ним, превращаясь в яркие вспышки, и вскоре округа огласилась пронзительными криками.

Одна искорка прикоснулась к моей руке, разгораясь пламенем, пожирающим меня, мою энергию. Мой рассудок захлестнула волна боли и страха; я вспомнил огонь, в который не так давно прыгнул сам. Пошарив другой рукой по поясу, я схватил кинжал Йонга и принялся отчаянно отскабливать пламя. Маленький костер словно отвалился от руки, и боль тотчас же прошла, но рукав был прожжен насквозь. Сперва я решил, что огонь победило серебро с эфеса кинжала, но затем понял, что прикоснулся к нему стальным лезвием.

Не я один сделал это открытие. Солдаты принялись оттирать обжигающие искры мечами, ножами и даже стальными наконечниками стрел. Но были и те, кто спохватился недостаточно быстро или запаниковал. Тела несчастных мгновенно вспыхивали яркими факелами, и они падали на землю, извиваясь в страшных муках. Лошади ржали от боли и страха, пятясь назад. Наш боевой порядок дрогнул, но тут огонь разом потух, словно его загасило не контрзаклинание, а сильный дождь.

Император передал приказ Ле Балафре и Петре перейти в наступление. Но двум ветеранам не требовалось никаких распоряжений; они сами прекрасно знали, что лучшая контратака — та, которая начинается без промедления, а лучший способ вырваться из засады — прыгнуть прямо в нее. Двое трибунов с мечами в руках лично повели свои корпуса в бой. Наши солдаты с громкими криками бросились на врага.

Они прорвали вторую волну и остатки первой и двинулись дальше, стройными рядами, неудержимо круша майсирцев, и дождь смывал с мечей кровь врагов.

Пробил час ввести в бой нашу кавалерию, ударить неприятелю в левый фланг, довершить его разгром. Но только...

Я никогда не пытался приписать себе наличие каких-нибудь чудодейственных способностей или сверхъестественных чувств. Так что, наверное, я просто услышал какой-то отдаленный звук. Или что-то увидел краем глаза — сверкнувшие доспехи, флаг или даже огонь.

Но я поймал себя на том, что повернулся вправо, от майсирских войск, к соблазнительному пологому холму, куда мы направлялись. Замечательное место для того, чтобы начинать с него кавалерийскую атаку: лошади разгонятся вниз по склону, и это придаст дополнительную силу натиску. А майсирской конницы нигде не было видно...

И все же, подозвав своих офицеров, я отдал им новые распоряжения. Кто-то изумленно выпучил глаза.

— Да-да, — крикнул я. — Живее же, черт побери!

Трибун Нильт Сафдур, формально командующий конницей, удивленно раскрыл рот, но ничего не сказал. Я послал двух ординарцев назад к основным силам нашей армии — одного к императору, чтобы известить его о своих глупости и неповиновении, другого к Линергесу, командиру ближайшего к нам корпуса, с просьбой прийти на помощь.

Огромная масса нумантийской конницы медленно развернулась направо, от того места, где вела бой майсирская пехота, лицом к пологому склону. Никогда в жизни я еще не совершал такого нелепого поступка. Я дал команду перейти на рысь; горнисты протрубили сигнал, и огромный стальной кулак пришел в движение. Пришпорив Каземата, я галопом промчался вдоль строя и оказался впереди. Мои Красные Уланы не отставали от меня.

Люди и кони слились в единое целое. Поднявшись вверх по склону, мы перевалили через гребень холма и увидели майсирскую конницу, готовую нанести нашим войскам неожиданный удар. Мы напали на их фланг подобно уланской пике, беспрепятственно вонзающейся в не защищенный доспехами бок. Неприятель попытался было развернуться, но действовал недостаточно расторопно, и мы раскололи его, словно молот, обрушившийся на хрусталь.

Майсирский кирасир замахнулся на меня шестопером. Я подставил древко своей пики так, чтобы цепь обмоталась вокруг него, и выдернул оружие из рук майсирца. Тот опешил, не зная, что делать дальше, и Курти прикончил его стрелой. Швырнув ставшую бесполезной пику в лицо другого майсирца, я позволил Свальбарду расправиться с ним. Схватив в одну руку меч, в другую кинжал Йонга, я едва успел отразить выпад саблей, нанес ответный удар, тоже промахнулся, и нападавший скрылся в гуще боя.

У меня прямо перед лицом просвистела сабля. Я отпрянул назад, а у кирасира из глаза словно выросла стрела, и он рухнул на землю. Оставшаяся без всадника лошадь налетела на Каземата, но мой жеребец, пронзительно заржав, лягнул ее стальной подковой. Я тем временем выпотрошил какого-то майсирца, бежавшего ко мне, размахивая саблей над головой. На меня бросились еще двое, но, столкнувшись, обругали друг друга, а я вонзил одному из них меч в живот и толкнул его на второго, после чего рассек ему бедро, и он потерял ко мне всякий интерес.

Бой продолжался... продолжался... и наконец мы пробились через строй майсирцев, развернулись и снова обрушились на них. Ослепленный яростью, я искал взглядом знамена, указывающие на присутствие короля Бай-рана или, что еще лучше, азаза, но, увы, ничего не находил.

Вдруг я увидел пятьдесят всадников на породистых белых жеребцах, в одинаковых черных доспехах, под желтым знаменем. Их предводитель был в латах и шлеме с поднятым забралом. Я его узнал. Это был раури Ревальд, командующий майсирской кавалерией, с которым я встречался в Джарре. Ревальд тоже сразу же узнал меня, и мы разом выкрикнули одинаковые команды:

— Схватите этого человека!

— Убейте его!

Мои Красные Уланы сцепились с его свитой, и наступило демоническое безумие. Кто-то полоснул меня палашом по ноге, и я почувствовал боль и увидел кровь. Я махнул мечом, и палаш — вместе с рукой, сжимавшей его, — кружась, отлетел в сторону. Больше я не думал об этом майсирце.

Еще один кирасир отпрянул в сторону, уклоняясь от удара, и я изо всех сил опустил меч ему на каску. Он кувырком свалился с коня. Возможно, я убил еще одного майсирца, может быть, двух, а может быть, и трех — точно не помню.

Но я прекрасно помню, как в этом месиве людей и лошадей вдруг образовалось пустое пространство, где остались только я и Ревальд на танцующем от нетерпения белом жеребце. Ревальд обрушил на меня свой двуручный меч, а я, отразив удар, тоже сделал выпад, но мое лезвие безобидно звякнуло о стальную кирасу. Ревальд снова поднял и опустил свое страшное оружие, и я, приняв всю силу удара своим щитом, почувствовал, что у меня онемела левая рука.

Ревальд открыл рот, собираясь что-то крикнуть, наверное, какую-нибудь цветистую фразу, которая звучала бы в веках. Поскольку у меня не было подобающего ответа, я просто выбросил вперед лезвие меча, вонзившееся ему в лицо и дошедшее до мозга. Шлем слетел с головы Ревальда; выпучив глаза, раури повалился назад, и я услышал жуткий крик.

Однако его люди не прекратили сражаться. Кровавая пляска смерти продолжалась. Росла груда тел в черных доспехах, пытающихся предсмертными стонами прогнать пришедшую за ними Сайонджи. Забрызганные кровью лошади, лишившиеся седоков, носились по полю, натыкаясь друг на друга. Но и красные мундиры моих уланов щедро усеяли землю. Я судорожно глотнул воздуха. Казалось, последний раз я делал вдох несколько часов — нет, дней назад. Сквозь красную пелену, застилающую взор, я увидел, как всадники в черных доспехах нахлестывают своих коней, спасаясь бегством, или бросают оружие и поднимают руки, сдаваясь в плен. Я понял, что победа осталась за нами.

И как раз в этот момент император наложил последнее заклятие на майсирцев, затаившихся в болоте. Сперва нумантийские солдаты не разобрались, что к чему, но неприятель вдруг словно обезумел. Майсирцы стали тереть глаза, воя от боли, размахивать руками, кружиться на месте. Теперь им уже было не до войны — и наши солдаты устроили бойню.

А заклятие было простым — всего лишь москиты. Своеобразные. Невидимые москиты, чьи укусы жгли сильнее огненных искр майсирских колдунов, и солдат уже не мог думать больше ни о чем другом. Боевые ряды майсирцев дрогнули, затем развалились. Солдаты тысячами обращались в бегство или сдавались в плен.

Наконец-то мы столкнулись лицом к лицу с майсирской армией и разгромили ее. Однако официальной капитуляции не последовало. Мы не услышали подтверждения этому ни от короля Байрана, ни от его йедазов, военачальников. Остатки майсирских войск отступили на север.

Но император был удовлетворен.

— Они у нас в руках, — торжествующе заявил он. — Король не может продолжать эту войну — после такого поражения. — Затем Тенедос произнес нечто странное: — И мы заплатили то, что с нас требовали. Отныне сила на моей стороне. Теперь дорога на Джарру открыта.

Однако цена победы оказалась страшной. Почти тридцать тысяч наших лучших воинов — пехотинцев, кавалеристов, разведчиков — пали смертью героев, были ранены и получили увечья на этом безымянном поле. Чародеи и знахари делали все, что могли, помогая раненым, но слишком часто их действия сводились к краткой молитве и клочку ткани, чтобы прикрыть остекленевшие глаза. В числе погибших были трибун Мерсия Петре и его адъютант Филлак Гертон, который, как я надеялся, не только был моему другу помощником и слугой, но и подарил ему любовь.

Ночью мы зажгли погребальные костры и принесли жертвы.

Глядя на бушующее пламя, я вспоминал Мерсию, человека сухого, аскетического, порой даже грубоватого, чьей жизнью была армия.

Ко мне подошел кто-то, и, оглянувшись, я увидел, что это был Ле Балафре. Его нога была забинтована, рука висела на перевязи. Трибун долго молча смотрел на последние огненные почести, воздававшиеся Петре, затем сказал так тихо, что я едва разобрал его слова:

— Это была хорошая смерть. Наша смерть, смерть настоящего солдата.

Повернувшись, Ле Балафре скрылся в темноте.

Дорога на Джарру была открыта.