"Состоятельная женщина. Книга 1" - читать интересную книгу автора (Брэдфорд Барбара Тейлор)

7

Холмы, волнистой чередой возвышающиеся над деревней Фарли-Виллидж и рекой Эр в нижнем ее конце, выглядят всегда темными и мрачными, независимо от погоды. Но когда начинает свою осаду долгая и унылая в здешних краях зима, окружающий пейзаж кажется полотном художника, выполненным одним гризайлем с его бесконечными оттенками одного и того же серого цвета, перекликающегося с пепельными облаками, которыми постоянно затянут небосвод. В эти зимние месяцы вересковая пустошь становится особенно дикой и безлюдной – застывшие, словно изваяния, скалы и обнаженные склоны холмов лишены не только красок, но и самой жизни. Ни на минуту не прекращается дождь, чередующийся со снегом, а дующие со стороны Северного моря ветры несут с собой холод и промозглость. Сложенные из крупнозернистого песчаника холмы, значительно более мрачные, чем покрытые зеленью известняковые отложения в долине по соседству с ними, нескончаемой линией окаймляют горизонт и хранят гордое молчание, прерываемое разве что жалобным пением ветра: даже многочисленные маленькие ручейки, обычно такие звонкие и радостные, не нарушают, как весной и летом, монотонности окружающего пейзажа и умолкают, скованные льдом.

Огромное плато, занимаемое вересковыми пустошами, тянется до самого Шипли – на много-много миль. Частично плато это доходит даже до Лидса, крупнейшего промышленного центра и главного города графства. Местность здесь на редкость однообразная – лишь изредка можно увидеть одиноко торчащий утес, несколько почерневших деревьев, поникший колючий кустарник да заброшенный домик... Вот и все, что хоть отчасти оживляет холод и пустоту здешних мест. Добавьте к этому вечные туманы, густые и промозглые, которые висят над этим морщинистым плато, „съедая" и самые высокие вершины и подножия окружающих холмов, и вы сможете представить себе весь пейзаж, где земля и небо смешались в одном сером месиве. Все вокруг обволакивающе влажно, расплывчато, неподвижно и выморочно в своем молчаливом одиночестве. Кажется, здесь нет даже следов человеческой цивилизации – да и что, спрашивается, делать человеку на этой негостеприимной земле, да еще зимой. Неудивительно, что мало кто отваживается посещать безлюдную, ничем не радующую глаз местность.

Между тем именно по направлению к этой унылой вересковой пустоши спешила Эмма промозглым февральским утром 1904 года. Узкая извилистая дорогая, змеившаяся между отрогами холмов, была кратчайшим путем из деревни в Фарли-Холл, так что Эмме приходилось пересекать вересковую пустошь в любое время года и суток, невзирая на весь ужас, внушаемый ей этими глухими местами.

Дрожа от холода, стараясь как можно глубже пролезть в старенькое, залатанное пальтецо, доставшееся ей из хозяйского дома среди других обносков, но гревшее не больше, чем простая бумага (оно уже никуда не годилось, когда кухарка подарила его ей прошлым летом), спешила Эмма на работу. Она вспомнила, как была рада этому подарку и как благодарила кухарку: она терпеливо латала многочисленные дырки, надставляла подол и пришивала новые пуговицы. Что поделаешь, если она так быстро выросла из него – теперь оно тянуло в спине, а рукава стали настолько коротки, что худенькие Эммины руки торчали из них, как у какого-нибудь жалкого огородного пугала, и голые детские запястья и кончики пальцев совсем закоченели от холода. Предательский ветер умудрялся пробирать ее до самых костей, свободно проходя через куцее пальтецо. От сырости у нее онемели ноги, и она шла, не чувствуя их. Потуже обмотав голову шарфом, она поскорей сунула озябшие и потрескавшиеся от мороза руки в карманы. Зубы у нее дрожали мелкой дрожью, глаза слезились на холодном ветру – и как ни ненавистна была ей работа прислуги, сейчас она всей душой желала поскорее добраться до Фарли-Холл.

Порывы завывающего ветра толкали ее вперед, парусом надувая подол длинной юбки и облепляя ее клочьями тумана, так что идти становилось все труднее. Эмма с надеждой смотрела вверх: вот-вот должен был, она знала это, наступить рассвет.

К тому времени, когда Эмма наконец добралась до огороженного каменным забором поля, она совсем выбилась из сил. Прислонившись к турникету, она взглянула на крутую тропу, по которой только что поднималась. Она до сих пор еще дышала с трудом, и сердце в груди никак не могло успокоиться. Туман внизу становился клочковатым, кое-где виднелись просветы, через которые теперь ярко сияли огни, – деревня начала просыпаться. А совсем внизу, в долине, появилось тусклое свечение: это подсказывало ей, что текстильная фабрика в Фарли готова начать свой трудовой день. Скоро, она знала, раздастся резкий фабричный гудок, вторгаясь в окрестную тишину, чтобы оповестить всех: ворота фабрики открываются. Через проходную на фабрику устремятся рабочие, мужчины и женщины, которые, отметив время своего прихода, начнут очередной день своей вечной каторги – одни будут расчесывать шерстяную пряжу, другие – ткать, чтобы потом созданное их руками можно было отправлять далеко за пределы Англии в разные уголки света.

Эмма не могла не подумать в этот момент о своем младшем брате Фрэнке, одном из тех, кто трудился на фабрике. Какой же он маленький, хрупкий, как не приспособлен к тому, чтобы выдерживать долгие часы монотонной работы, заключавшейся в том, чтобы сортировать и складывать прядильные катушки, опорожнять огромные бадьи, подметать полы и смазывать маслом станки. Фрэнк был ее постоянной головной болью. Как ужасно и несправедливо, что он должен работать на фабрике вместо того, чтобы учиться! Ведь он еще совсем маленький мальчик. Когда он жаловался отцу, что едкий запах пропитанной жиром шерсти вызывает у него тошноту, отец беспомощно отворачивался, разводя руками, и ничего не отвечал Фрэнку. В такие минуты его глаза выражали крайнее смущение. Бедный отец! Что он мог сказать своему сыну? Ведь и Эмма знала это, те деньги, что зарабатывал Фрэнк на фабрике, нужны были семье позарез, даже те жалкие медяки, которые он приносил домой. Хоть бы уж отец подыскал сыну более подходящую по духу работу, менее утомительную и более чистую, не связанную с фабричной обстановкой, оказавшейся Фрэнку явно не по плечу. Положение казалось поистине безвыходным, но отец, похоже, с ним смирился и ничего не желает делать – это-то и было для Эммы самым страшным и пугающе-непонятным. Как всегда, мысли ее вернулись к больной матери. Как она там, одна в их доме на Топ-Фолд? Сердце Эммы тревожно сжалось. Сегодня ей особенно не хотелось уходить из дому и оставлять маму одну. Но у нее просто не было другого выбора. Если бы она не пошла в Фарли-Холл, то ей бы ничего не заплатили за всю эту неделю.

Она еще раз с грустью поглядела на расстилавшуюся внизу деревню, в одном из домов которой лежала ее мать. Теперь, пока она не дойдет до Фарли-Холл, следов человеческого жилья ей больше не увидеть. Эмма резко повернулась. Хватит отдыхать, решила она. Если не хочешь опоздать, то надо поторапливаться – до шести остается совсем немного времени. Кухарка уже будет ее ждать. Подобрав подол юбки, прошла через турникет и спустилась на огороженное поле. Земля под ногами была твердой от холода, перед ней плыл туман, делавший почти неразличимыми заросли мертвого кустарника и несколько чахлых заиндевелых деревьев. По пути то и дело виднелись снежные плешки с сугробами, казавшимися в туманном воздухе какими-то таинственными существами, пугавшими Эмму своей призрачностью в этот ранний утренний час. Но как ни дрожала Эмма при виде этих „призраков", она ни на минуту не замедлила свой шаг, храбро продолжая идти вперед. Тропинка временами становилась почти неразличимой, однако, проработав в Фарли-Холл уже два года, она так хорошо знала дорогу, что ноги сами вели ее в нужном направлении. Звук ее шагов по замерзшей земле был единственным звуком, раздававшимся в утренней тишине.

Она шла и думала теперь об отце. Она хорошо знала и понимала его, но в последние несколько месяцев поведение отца все больше и больше тревожило ее. Вернувшись с Бурской войны, он уже не был тем человеком, которого она прежде так любила. Прежняя живость куда-то подевалась – все чаще он замыкался, уходил в себя, но потом вдруг взрывался и впадал в такую ярость, что совладать с ней не представлялось никакой возможности. Казалось, ему действуют на нервы все – особенно же старший сын Уинстон. Правда, для мамы и для нее, Эммы, он делал исключение.

Вся эта непоследовательность в отцовском поведении и частые непонятные смены настроения ставили Эмму в тупик: всякий раз, когда он смотрел на нее отсутствующим взором, отец казался ей большим ребенком. Иногда ей хотелось подойти к нему, схватить и как следует встряхнуть, чтобы он наконец понял, где находится, и вернулся в реальную жизнь. Чтобы осуществить задуманное, она, однако, была чересчур маленькой и слабой. Вот почему она все время пыталась расшевелить его, задавая бесконечные вопросы. Они касались денежных дел и, главное, болезни мамы. Отвечая, он не менял выражение лица, по-прежнему остававшегося неподвижным и замкнутым. Боль, которую он испытывал, выдавали только глаза. Это болезнь матери, думала Эмма, сделала его таким: бесконечные страхи за Элизабет изменили даже такого сильного человека, как Джек Харт. Дух его словно окаменел и больше не выручал в трудные минуты, как прежде. И причиной тут была не война, с которой он вернулся, а грусть, вызванная маминым состоянием, решила Эмма.

Однако, по своей еще детской наивности, она не была в состоянии все понять. Главным в ее жизни было страстное стремление во что бы то ни стало изменить те жалкие условия, которые калечили существование семьи, и найти средства для выживания. Это занимало Эмму настолько, что ко всему остальному она была в сущности слепа. Она видела, что у ее папы нет ответов на вопросы, которые задает ему дочь, он не знает, как решить те проблемы, которые стоят перед их семьей. Чтобы хоть как-то ее успокоить, он в последнее время все чаще и чаще прибегает к одной и той же фразе:

– Скоро все поправится, любовь моя!

Ее младший братишка Уинстон, так тот буквально зачарован этими словами, в которых звучат уверенность и оптимизм. С горящими от предвкушения лучших дней глазами он возбужденно восклицает:

– Скажи, когда, папа?! Когда?!

В отличие от Уинстона Эмма слишком прагматична, чтобы спрашивать когда. Ее куда больше интересует как. Разум буквально вопиет: „Как? Как?" Но она ни разу так и не задала отцу этого мучившего ее вопроса. Не задала, потому что боялась: отец не примет брошенный ему вызов, он ведь всего-навсего пытается немного успокоить Уинстона. Кроме того, она была абсолютно уверена, что – и об этом говорил весь ее прошлый опыт – на ее „как" отец не сможет дать путного ответа, и не в состоянии он предложить никаких практических шагов. Реалистка, она примирилась с неизбежностью такого положения вещей уже много месяцев назад. Она приняла эту неизбежность как данность: ведь средств для борьбы с апатией отца и его бессилием, медлительностью и отсутствием всякой инициативы у нее не было.

– Ничего в нашей жизни не изменится к лучшему, потому что отец ничего не делает, чтобы это могло произойти, – произнесла она вслух, перелезая через низенькую ограду, за которой начиналась тропа, ведущая на север.

Эмма с досадой вздохнула, понимая, что тут ничего уже не поделаешь: отец таков, каков он есть, и стать другим он не может, хотя она и не могла взять в толк почему. Эмма еще не знала: когда у человека отнимают надежду, он остается ни с чем, иногда даже теряя волю к жизни. А Джек Харт жил без надежды уже много-много лет.

Немного подышав на руки, чтобы они хоть немного согрелись, она сунула их в карманы своего пальтеца и начала подниматься на нижний склон холма, откуда тропинка вела к Рамсден-Гилл и дальше вверх, на вершину плато, где находилась дорога в Фарли-Холл. У нее еще оставалось время снова подумать о предмете, который в разговорах с отцом она в последнее время никогда не поднимала. Речь шла о деньгах, не думать о которых она просто не могла. Необходимо что-то предпринять, вертелось у нее в голове, чтобы в семье появились деньги. Без них не выжить – ни им всем, ни в особенности больной матери, которой нужно побыстрей восстанавливать здоровье и силы. Несмотря на молодость Эмма уже хорошо знала, что без денег человек – просто ничто, всего лишь бессильная жертва господствующего класса, класса угнетателей. Ничем не лучше вьючного животного, которое тащит на себе вечное ярмо непосильного каторжного труда. Животного, обреченного тянуть лямку до конца своих дней – без всякой надежды, без веры, но зато с вечным отчаянием и ужасом в душе. Такое существование даже жизнью-то не назовешь. Зависеть от настроений, капризов и причуд богатых, этих беспечных и бессердечных людей, не ведающих, что такое превратности судьбы. Да, без денег человек сразу становится песчинкой в огромном и устрашающем мире.

Понимание этого, как и множества других вещей, пришло к Эмме вскоре после того, как она начала работать в Фарли-Холл. Наделенная от природы острой наблюдательностью, Эмма была к тому же сметлива и разумна не по годам. Поэтому она не могла не заметить тех вопиющих и отвратительных различий, которые существовали между жизнью господ в Фарли-Холл и жизнью простых сельчан в деревушке Фарли. Если первые жили в роскоши, даже утопали в ее великолепии, знать не зная о тяготах тех, кто на них работает, то вторые – в бедности и нищете, которые были их уделом, несмотря на то, что своим каторжным трудом они-то и создавали всю ту роскошь, окружавшую праздную жизнь господ в Фарли-Холл.

Деньги, как вскоре убедилась Эмма, наблюдая за семейством Фарли и их образом жизни, нужны не только для того, чтобы обеспечить себя самым необходимым, но и для многого другого. Тот, кто имеет деньги, не могла не понять девочка, имеет власть. Последнее же казалось ей особенно притягательным, ибо именно власть делает человека неуязвимым. Именно власть дает ему безопасность. В то же самое время Эмма с горечью осознала, что если вы бедны, то для вас нет ни справедливости, ни свободы. И то и другое, как она подозревала с присущей ей проницательностью, вполне можно купить, когда у вас есть деньги. Как можно купить и лекарства и вкусную еду, которые так необходимы сейчас ее матери. Лишь бы у вас в кармане всегда были в достаточном количестве шиллинги, которые в нужный момент можно было бы выложить на прилавок. Да, подвела Эмма итог своим размышлениям, деньги – вот ответ на все вопросы.

„Что ж, – решила она, – значит, мне надо каким-то образом зарабатывать для семьи больше денег, чем сейчас". Взбираясь по крутой тропе, Эмма упорно думала: раз люди бывают бедными и богатыми, то, значит, богатым можно стать, а в таком случае почему бы не стать тогда и ей? Отец, правда, считает, что все зависит от двух вещей – рождения и удачи. Эмму эти готовые ответы не удовлетворяли: сомневаясь в их достоверности, она отказывалась признавать содержавшийся в них смысл. Если, рассуждала она, у человека есть идея и он, не жалея сил, работает, чтобы ее осуществить, то кто сказал, что в результате он не добьется богатства? Обязательно добьется! Может быть, даже сделает себе целое состояние. Поняв это, Эмма не упускала такую вероятность из своего поля зрения, не ослабляя своего внимания ни на минуту, не поддаваясь слабости или унынию. Да, у нее не хватало опыта, это верно, но зато она в избытке имела нечто, куда более важное, – интуицию, воображение и честолюбие.

Интуитивно Эмма уже поняла многое, в том числе и такой непреложный факт: деньги не всегда достаются вам по наследству или в результате слепой игры случая. Что бы там ни говорил отец, существовали и другие способы, годные для того, чтобы разбогатеть. Она тяжело вздохнула. Продрогшая до мозга костей, тревожась за мать – как она там одна? – Эмма шла и думала свою невеселую думу. Ей представлялось, что она совсем одна в этом мире, которому тем не менее бросает сейчас дерзкий вызов, не рассчитывая ни на чью поддержку или дружеское слово участия. Пусть так, но она решила добиться успеха – и она его добьется! Она придумает, как стать богатой, очень богатой. Это не прихоть, а насущная необходимость: ведь только тогда все они смогут обрести желанную безопасность.

Ноги сами вели Эмму по узкой тропке – и каким бы густым все еще ни был туман, она знала, что скоро одолеет подъем – об этом свидетельствовали ее тяжелое дыхание и усталость в ногах, которые прямо-таки отказывались теперь идти. Чем выше, тем сильней становился ветер и тем сильнее ее била дрожь. Ветер дул с высоких окрестных холмов, и поднятый воротник пальто был против него бессилен. Руки девушки совсем окоченели, но ноги все еще сохраняли тепло: это отец на прошлой неделе починил ей башмаки, купив у дубильщиков хорошую кожу и толстый войлок для стелек. Она стояла рядом с ним на кухне и смотрела, как он орудует иглой и молотком, надев башмак на старую железную колодку, как прибивает новые подошвы к потрескавшемуся верху. Мысли ее перенеслись теперь в Фарли-Холл, где уже приготовила горячую дымящуюся похлебку кухарка – и ждет ее. При воспоминании об этом Эмма невольно ускорила шаг, как бы подстегнутая запахами господской кухни.

Вот перед ней возникло несколько голых обглоданных деревьев: в их протянутых к зеленому, как бутылочное стекло, небу ветвях было что-то призрачное и безнадежное. Сердце ее опять быстро заколотилось в груди – отчасти из-за тяжелого подъема, а отчасти из-за испытываемого ею в этом месте ужаса: отсюда тропа круто ныряла вниз в Рамсден-Гилл, лощине между холмами. Этот участок дороги был ей больше всего ненавистен. Скалы, напоминавшие каких-то фантастических чудовищ, сухие обрубки деревьев. К тому же в лощину с вершин двух холмов-„близнецов" стекал туман, и в его серой тьме почти не видно было дороги.

Здесь она всегда начинала нервничать, но тем не менее заставляла себя идти вперед и даже сердилась на свою слабость. Между тем ее страхи были вполне понятны. Старожилы здешних мест рассказывали, что тут обитают маленькие гномы и бесы, а воздух кишит духами вересковых лугов, которые носятся в тумане, висящем между песчаными скалами, и, невидимые, грозят путнику на каждом шагу. Боялась Эмма и встречи с заблудшими душами, которые – так гласило поверье – также нашли себе пристанище в туманной лощине. Чтобы спугнуть наваждение и отогнать от себя бесов и души мертвых, Эмма стала напевать. Правда, она не пела вслух, потому что боялась, что звук ее пения может разбудить мертвецов. Песен в ее репертуаре было не слишком много – в основном те, что все дети учили когда-то в школе, но они казались ей чересчур детскими и невыразительными. Поэтому сейчас, как и обычно, она напевала про себя духовный гимн „Вперед, Христа солдаты", помогавший ей преодолевать страх и двигаться вперед в такт звучавшему в ее голове маршевому ритму.

Она дошла уже до середины Рамсден-Гилл, когда слова гимна замерли на ее губах. Эмма тут же остановилась и застыла в оцепенении, в ужасе прислушиваясь к неожиданно донесшимся до нее звукам. Они стлались где-то снизу – громоподобные, гулкие, словно кто-то большой и сильный шел по тропе ей навстречу с противоположного конца лощины. Эмма в панике прижалась к уступу скалы и затаила дыхание: страх струился из нее, как холодная вода из расщелины. И вот это остановилось перед ней – отнюдь не древнее чудовище, которые виделись ей чуть ли не в каждом дереве или уступе скалы, а обыкновенный человек, только очень высокий, так что ему приходилось чуть не вдвое складываться, чтобы разглядеть ее сквозь густой туман.

Эмма затаила дыхание. Кулаки в карманах были крепко сжаты. Бежать обратно, постаравшись прошмыгнуть между его ног, или нет, соображала она лихорадочно. Ужас, однако, так парализовал ее, что она не могла не только бежать, но даже шевельнуться. И тут чудовище в обличье человека заговорило – ей стало еще страшнее, чем было до сих пор.

– Ей-ей, сама судьба свела меня в этом чертовом месте да еще в такой неурочный час с юной прелестницей, которая вдобавок бродит одна на холодном ветру. Вместо того чтобы сидеть дома...

Эмма не произнесла в ответ ни слова, а только смотрела на возвышавшегося над ней гиганта, толком не разбирая в промозглом мраке его черт. Стараясь как можно плотнее вжаться в расщелину скалы, она больше всего в этот момент желала бы совсем раствориться в ней, чтобы прекратился весь этот кошмар.

„Чудовище" между тем заговорило снова. Долетавший до нее откуда-то сверху сквозь завесу тумана голос был, казалось, лишен всякой телесной оболочки, словно принадлежал не человеку, а привидению:

– Ага, мы, я вижу, испугались, да? Что ж тут удивляться, если на пути у юной девушки вдруг вырастает эдакое чудище вроде меня! Но ты можешь не бояться, милая. Я ведь только на вид такой страшный. На самом деле я всего лишь бедный путник, сбившийся с дороги в этих гиблых местах. А иду я Фарли-Холл. Не знаешь ли ты, как мне туда дойти?

При этих словах Эмма немного успокоилась и сердце ее перестало колотиться как бешеное. Но дрожь все еще пробирала ее: чужак в этих краях мог быть не менее опасен – а в том, что перед ней чужак, не было ни малейшего сомнения, – чем любое даже самое страшное чудовище. Сколько раз отец предостерегал ее, чтобы она никогда не заговаривала с незнакомыми людьми. Он называл любого человека не из их долины чужаком, а их всегда следовало остерегаться. Вот почему она продолжала прижиматься к скале, моля Бога, чтобы незнакомец растворился в тумане, и ни слова не отвечая на его расспросы. Может быть, думалось ей, если он не услышит ее голоса, то исчезнет столь же внезапно, как и появился.

– Ей-же-ей, вот уж не думал, что у киски нет языка и она не может разговаривать, – произнес гигант, как будто он обращался к кому-то третьему, стоявшему рядом с ним.

Эмма закусила губу, испуганно озираясь вокруг, но никого кроме них двоих не было видно, сколько она ни вглядывалась. Правда освещение не позволяло судить об этом с уверенностью.

– Я же говорю, красавица, что не сделаю тебе ничего дурного. Покажи мне дорогу в Фарли-Холл – и я тут же уйду. Клянусь!

Эмма все еще так и не смогла рассмотреть лица незнакомца, которое скрывал от ее глаз обволакивающий их обоих туман. Она потупила взгляд и тут увидела огромные подбитые гвоздями башмаки и широкие брючины. Ни башмаки, ни брючины не двигались: незнакомец все это время простоял на том же самом месте, где остановился. „Наверно, думает, что если сделает хоть шаг, то я тут же убегу", – решила Эмма, которой и впрямь хотелось, покинув свое убежище, раствориться в тумане.

Незнакомец прокашлялся и произнес на сей раз уже менее хрипло:

– Уверяю тебя, ничего плохого я не замышляю, малышка. Не надо меня бояться!

В его голосе Эмма почувствовала нечто, заставившее ее расслабить напряженные, как струны, мускулы. Бившая ее все это время дрожь стала проходить. У незнакомца был какой-то странный голос – музыкальный, певучий, такого она в своей жизни не слыхала еще ни разу. Прислушавшись к нему, Эмма вдруг поняла, что, должно быть, напрасно беспокоилась: человек с таким голосом мог быть только добрым, сердечным, даже нежным. И все-таки он чужак! Но почему же тогда ее губы сами собой – о ужас! – произносят:

– А зачем вам потребовалось идти в Фарли-Холл?

Выпалив это, Эмма готова была от злости на себя откусить собственный язык.

– Меня попросили отремонтировать у них печные трубы. Сквайр Фарли сам приходил ко мне на прошлой неделе. Да-да, сам разыскал меня в Лидсе. И предложил мне, надо сказать, хорошие деньги за эту работу, за что я ему очень благодарен. Такой щедрый джентльмен.

Эмма с подозрительностью поглядела на чужака, задрав кверху мокрое от тумана лицо и пытаясь рассмотреть его лицо. Таких высоких людей ей ни разу до этого не приходилось видеть. Одет он был в грубую рабочую робу; за плечами у него болтался какой-то старый мешок.

– Так вы, наверно, моряк? – с осторожностью спросила Эмма, припомнив, что кухарка говорила ей, что для ремонта в Фарли-Холл наняли какого-то моряка, которому предстояло заняться печными трубами.

Гигант так и покатился со смеху – смех был каким-то утробным, и он сотрясал все его огромное тело.

– Моряк, а то как же! И зовут меня Шейн О'Нил, но вообще-то все знают меня как Блэки.

Эмма снова пристально взглянула на незнакомца, в который уже раз пытаясь рассмотреть его лицо в тусклом утреннем свете, перемешанном с туманом.

– Блэки? – переспросила Эмма. – А вы случайно не арап? – И голос ее задрожал от страха. Впрочем, она тут же разозлилась на себя за свою глупость: О'Нил – чисто ирландская фамилия, да и выговор у него ирландский, отсюда и непривычная певучесть, о которой ей доводилось слышать от других людей, так что сомневаться тут не приходилось.

Ее вопрос вызвал у незнакомца новый приступ смеха, еще более раскатистого.

– Нет, милая, никакой я не арап. Просто-напросто черный ирландец. Отсюда и мое прозвище, – давясь от смеха, произнес О'Нил. – А как зовут тебя?

Эмма снова заколебалась. Ее приучили считать: чем меньше другие о тебе знают, тем лучше. Лучше, потому что безопаснее. Если посторонним про тебя ничего неизвестно, то и ничего дурного они тебе сделать не смогут. Но снова губы не повиновались рассудку и, помимо ее воли, произнесли:

– Эмма. Эмма Харт.

– Рад с вам познакомиться, Эмма Харт. Ну а теперь, когда мы знаем друг друга, так сказать, не будешь ли ты столь добра, чтобы указать мне дорогу в Фарли-Холл?

– Это как раз там, откуда вы появились. В той стороне, – ответила Эмма, вся дрожа: промозглая сырость, казалось, пропитала все ее тело, прижатое к уступу влажной холодной скалы. И снова ее губы как бы сами собой произнесли с пугающей ясностью:

– Я сама как раз туда иду. И вы, если хотите, тоже можете пойти вместе со мной.

– Если хочу! Еще бы мне не хотеть! Спасибо, Эмма. Тогда что же, пошли? А то, честно говоря, стоять тут на ветру чертовски холодно, и я совсем промок. Прямо как на болоте, ей-ей!

Гигант стал переминаться с ноги на ногу, пытаясь хоть чуточку согреться. Однако мерзлая земля не слишком этому способствовала.

Выскользнув наконец из своей расщелины, Эмма пошла вперед по тропе, которая вскоре должна была вывести их обоих из Рамсден-Гилла на плато, простиравшееся до Фарли-Холл. Тропа была узкой и местами довольно опасной – подъем здесь и на самом деле становился с каждым шагом все круче. Идти приходилось гуськом – впереди Эмма, за ней ирландец. Она старалась идти как можно быстрее, чтобы страшная туманная лощина наконец-то осталась позади. Они шли молча, так как подъем требовал много усилий и отвлекаться было бы рискованно. Да и сама тропинка была не из легких: валявшиеся под ногами обломки скал, торчавшие из мерзлой земли сучковатые корни деревьев грозили неосторожному путнику серьезной опасностью.

Когда в конце концов они вышли на ровное плато, туман тут же рассеялся: его унесли ветры, дующие с высоких окрестных холмов. Утренний воздух здесь казался опаловым; розовато-серое небо наполнялось робким золотистым сиянием, исходившим от какого-то невидимого источника за горизонтом, – то был типичный для этих северных мест свет, поражавший даже днем своей холодностью. Сияние мало-помалу затопило пространство между горбатыми холмами удивительно яркими красками, отчего холмы казались теперь слитками расплавленной меди.

Очутившись на плоской равнине, Эмма остановилась – ей необходимо было перевести дыхание. Внизу осталась страшная лощина Рамсден-Гилл, далеко впереди виднелись Рамсденские скалы, причудливыми очертаниями которых она всегда любовалась в этом месте.

– Поглядите только на этих коней! – обратилась она к Блэки О'Нилу, показывая рукой на огромные утесы, выделявшиеся на горизонте своим гордым величием.

Ирландец проследил глазами за движением ее руки – и так и охнул от неожиданности. Девушка была совершенно права: скалы действительно казались огромными вставшими на дыбы конями. Их высеченные грубым резцом природы очертания были словно живые. Издали и впрямь представлялось, что это мифические гигантские жеребцы скачут галопом по небу в золотом сиянии.

– Красотища! А как называется это место? – пораженный, спросил Блэки.

– Рамсден-Крэгс, но местные иногда называют его Летящие Кони. А моя мама говорит, что это Вершина Мира, – ответила Эмма.

– Вершина, это уж точно, – пробормотал восхищенный Блэки.

Он опустил мешок на землю и глубоко втянул в себя свежий воздух, так отличавшийся от туманных испарений Рамсден-Гилла.

За все это время Эмма так толком и не рассмотрела лица Блэки О'Нила. Внизу, в лощине, он шел сзади по узкой тропе, да и сейчас все еще оставался не перед, а за ней, как будто продолжал следовать за своим проводником. Мама постоянно прививала ей хорошие манеры, которые, в частности, предписывали никогда не позволять себе глазеть на посторонних. Но больше бороться со своим любопытством Эмма уже не могла и медленно, как бы невзначай, повернулась и в упор посмотрела на нового знакомого. Человеку, который поначалу так ее испугал, оказалось на вид не больше восемнадцати лет.

„Совсем молодой", – пронеслось в Эмминой голове. Выглядел он совершенно необычно: во всяком случае до сих пор в своей жизни она с подобными людьми еще не сталкивалась.

В свою очередь и Блэки в упор взглянул на свою новую знакомую. Посмотрел – и улыбнулся. Теперь Эмма сразу догадалась, почему там, в лощине, вдруг перестала бояться встречного. Несмотря на огромный рост и грубую одежду, в его наружности было что-то поразительно деликатное и даже нежное. Такой же приятностью отличались и его манеры. Лицо ирландца, дружелюбное и открытое, исключало всякую мысль о вероломстве, что подтверждала также и широкая улыбка, теплая, можно сказать, солнечная, правда, не лишенная лукавства. Выражение его темных глаз было добрым и участливым. Вопреки своим обычным правилам, Эмма улыбнулась сама – в ответ на его улыбку. Она, кажется, и думать забыла, что отец всегда предостерегал ее не слишком доверяться незнакомцам, какими бы симпатичными они ни казались.

– Фарли-Холл отсюда не видно, – заметила Эмма. – Но идти тут совсем недалеко. Только перейти через тот вон невысокий перевал – и мы уже у цели. Пошли, Блэки! – заключила она с восторгом, очарованная своим новым знакомым.

Кивнув, Блэки поднял мешок, перекинул его через плечо (казалось, это не составляет для него никакого труда) – в его огромных ручищах мешок и на самом деле казался каким-то маленьким узелком. Он быстро догнал Эмму, шагавшую впереди, и начал насвистывать что-то беззаботно-веселое. Ирландец шел, закинув голову назад, и его курчавые волосы развевались на ветру.

Время от времени Эмма украдкой бросала на него робкие взгляды. Он буквально очаровал ее не в последнюю очередь потому, что людей, подобных ему, она в своей жизни до сих пор никогда еще не встречала. Блэки, казалось, заметил, с каким пристальным вниманием его разглядывают – и это его немало забавляло. Он сразу же оценил Эмму по достоинству: глаз у него был острый и наблюдательный, да и соображал он неплохо. Судя по внешнему виду, решил Блэки, ей было лет четырнадцать. Скорей всего, подумалось ему, она из местных и в Фарли-Холл идет с каким-нибудь поручением. Маленькая еще, а такая самостоятельная. А все-таки он здорово напугал ее, должно быть, там, в лощине. Еще бы, вдруг появился из тумана, как привидение. Глядя, как она важно вышагивает теперь по дороге, Блэки не мог удержаться от улыбки. Бедняжка, ей приходится делать такие длинные шаги! Увидев это, он стал идти медленнее, чтобы у Эммы не сбивалось дыхание.

У Шейна Патрика Десмонда О'Нила, больше известного как Блэки, был рост сто девяносто сантиметров, но он казался настоящим великаном из-за своего могучего сложения – мощного торса и крутых плеч. При этом Блэки не был чрезмерно плотным, а скорее просто мускулистым и жилистым. От него так и веяло мужественностью и крепким здоровьем, а уж о силе и говорить нечего. Длинные ноги, удивительно узкая для такой широкой спины талия делали его фигуру на редкость стройной. Что касается прозвища, то оно становилось понятным при одном лишь взгляде на его волосы – густыми черными кудрями они спадали на плечи, оставляя открытым высокий ясный лоб. Волосы показались Эмме эбонитовыми, не только из-за оттенка, но и из-за своего блеска. Глаза были темно-карими, почти черными, как блестящий уголь. Широко расставленные, они глядели из-под густых кустистых бровей – большие, умные, добрые и могущие – если заденут его достоинство – метать искры гнева. Точно так же они могли становиться траурно-печальными, если на его кельтскую душу находила меланхолия. Впрочем, большей частью они искрились радостным блеском – свидетельство отменно хорошего настроения.

Кожа у ее нового знакомого была темной, но не черной, а скорее смугло-шоколадной, на высоких скулах играл румянец, так что казалось, они сделаны из красного дерева, – это говорило о длительном пребывании Блэки среди морской стихии. Прямой и узкий нос весьма красивой формы несколько портили чересчур широкие ноздри, а широкий рот и длинная верхняя губа с несомненностью выдавали его кельтское происхождение. Резко очерченный подбородок рассекала надвое поперечная бороздка, и когда он смеялся, что случалось весьма часто, на щеках появлялись ямочки, делавшие лицо поразительно оживленным.

В общем и целом Блэки О'Нил был на редкость красивым парнем – с веселым, улыбчивым лицом, яркими, сочными губами, то и дело обнажавшими ослепительной белизны зубы, и необычным цветом кожи, сразу же бросавшимся в глаза. Но среди других молодых людей он выделялся все же не столько своей наружностью, сколько манерами и поведением – от Блэки так и веяло очарованием и веселостью, а живое выражение глаз свидетельствовало о природной сообразительности. Обаяние казалось его второй натурой, чему в немалой степени способствовала та легкость, с которой он воспринимал жизнь, радуясь любым ее проявлениям. В нем чувствовалась внутренняя уверенность в своих силах, сочетавшаяся с беззаботным отношением к окружающему: Эмме казалось даже, что на него не действуют ни усталость, ни страхи, испытанные ею самой, ни обычная для жителей здешних мест безнадежность, которая тяжелым грузом пригибала их к земле и старила до времени.

Впервые за всю ее молодую жизнь появился человек, явно наслаждавшийся жизнью, отдаваясь ей с радостью и не питавший ни к кому злобы: казалось, он влюблен в окружавшую его красоту – и это не могло не поражать Эмму, чувствовавшую, пусть смутно, исходившую от Блэки радость бытия.

А пока, шагая рядом с этим красавцем гигантом, она то и дело обращала на молодого человека свой взор, и в ее уме рождалось множество вопросов, которые бы ей так хотелось ему задать. „Странно, – думала Эмма, – но рядом с ним чувствуешь себя почему-то в полной безопасности". Идет себе, и все, почти ничего не говорит, а в то же время от его радостной улыбки, от веселого насвистывания устремленных к перевалу темных глаз, ожидающих вскоре увидеть острые шпили Фарли-Холл, исходит захватывающее тебя спокойствие. Ровная веселость ее спутника таинственным образом переходит частично и на Эмму – суровое и сосредоточенное не по годам лицо заметно мягчает, озаренное радостным светом.

Для нее было большим сюрпризом, что Блэки вдруг во весь голос запел красивым бархатным баритоном, заполнившим окружавшую их со всех сторон тишину. Эмма в жизни не слыхала такого приятного голоса, поразившего ее своей чарующей мелодичностью. Околдованная, она вслушивалась в льющиеся из груди ее спутника звуки, позабыв о своих тревожных мыслях, отдаваясь всем сердцем этому ясному, чистому голосу.

Слова песни наполнили Эммину душу внезапной и острой болью, на глазах выступили слезы – такой растроганной она еще себя не помнила. Печальные, но вместе с тем исполненные сладкой горечи слова, пропетые задушевным голосом, доходили до самого сердца, вызывая комок в горле, который никак не удавалось сглотнуть, хотя ей и казалось, что ее слезы будут выглядеть не просто по-детски, но и глупо, если их увидит певец, закончивший к тому времени свои исполнение „Баллады о Менестреле".

Заметив заблестевшие на ее ресницах слезинки, Блэки мягко поинтересовался:

– Тебе что, не понравилась моя песня, малышка?

– Да нет, Блэки, понравилась! Еще как понравилась! – ответила Эмма после того, как наконец смогла все же сглотнуть предательский комок и прокашляться. – Просто она такая грустная. – И она провела тыльной стороной ладони по глазам, стараясь как можно более незаметно смахнуть последние слезинки, а затем, увидев участливое выражение на его погрустневшем лице, поспешила прибавить.

– Но у вас такой замечательный голос. Правда! – Эмма улыбнулась, от всей души надеясь, что ее невольные слезы не обидели его.

Блэки, казалось, поразила чувствительность, с какой Эмма восприняла его пение. Улыбнувшись в ответ, он с большой нежностью произнес:

– Да, песня, конечно, грустная. Это верно. Но и красивая. Правда, Эмма? Только вот не надо печалиться. Это же всего-навсего старинная баллада. Ну а за добрые слова насчет моего голоса спасибо. Что ж, раз он тебе нравится, тогда, если позволишь, я спою тебе другую песню, смешную. Думаю, она наверняка заставит тебя хоть немного посмеяться.

Так оно и случилось. Великолепный бархатный баритон на этот раз исполнил старую ирландскую плясовую песню. Слова в ней были чистейшей тарабарщиной, напрочь лишенной всякого смысла и в основном состоявшей из невероятно трудных для произношения названий разных кланов, которые, однако, сыпались с его языка как горох. Вскоре Эмма уже хохотала вовсю, не вспоминая больше печальную балладу и целиком находясь во власти искрометной джиги.

– Спасибо, Блэки! – воскликнула она весело, когда он закончил пение. – Преогромное спасибо! Так смешно, просто сил нету. Надо, чтобы ее обязательно услышала миссис Тернер, кухарка в Фарли-Холл. Ей точно понравится, за это я ручаюсь. И она начнет хохотать, как я сейчас.

– С удовольствием, Эмма. Меня не надо просить дважды, – тут же согласился Блэки и, с любопытством глядя на Эмму, спросил. – А чего это ты, милая моя, собралась в Фарли-Холл в такую несусветную рань?

– Я там работаю, – серьезно ответила Эмма, смотря на него в упор своими немигающими глазами; лицо ее, еще недавно такое веселое, неожиданно посуровело.

– Ну и ну! И чем же такая девчушка, как ты, может там заниматься, разреши тебя спросить? – широко ухмыльнулся он, немало позабавленный ее официальным тоном. Хотя он явно над ней подтрунивал, в его голосе сквозило не ехидство, а доброта.

– Я там кухарке помогаю, – твердо заявила Эмма.

Заметив, как при этих словах она полуотвернулась, а уголки ее рта непроизвольно поползли вниз, Блэки сразу понял: работа в Фарли-Холл ей явно не по душе. Больше она ничего не стала ему рассказывать, и личико ее приняло то непроницаемое выражение, за которым, словно за маской, можно скрывать свои истинные чувства. Блэки сразу прекратил дальнейшие расспросы, поняв, что это было бы ей не слишком приятно, и оба теперь шли молча – а ведь буквально только что, пока у Эммы внезапно не переменилось настроение, им обоим было так беззаботно и весело!

„Да, – думал про себя ирландец, – странная девочка эта негаданно встреченная им незнакомка. Настоящее дитя вересковых пустошей! Худенькая, полуголодная – кожа да кости. Похоже, Эмме Харт не повредило бы получше питаться – подкормить бы ее как следует месяц – другой. Видно, семья у нее совсем бедная, вот и приходится ей работать вместо того, чтобы сидеть дома в тепле. Да еще до работы добираться через эти глухие, забытые Богом места, и в такое время, когда и рассвет толком не наступил. Зимой, в туман и холод!.. Бедняжка”, – подумал он, и сердце юноши на секунду сжалось от сострадания и жгучей боли за маленькую девчушку, так взволновавшую его отзывчивую душу.

Искоса разглядывая ее, он не мог не отметить: да, одежда у нее бедная, но на удивление опрятная, все дырки залатаны. Лицо чисто вымытое, кожа так и блестит. Впрочем, всего-то лица и не рассмотришь, потому что часть его упрятана под толстым черным шерстяным шарфом. Но зато какие прекрасные глаза сияют на этом лице! Всякий раз когда она смотрит в его сторону, его прямо с ног валит взгляд этих больших сияющих зеленых глаз – таких зеленых он в своей жизни не видел еще ни у кого. Они напоминали Блэки цвет моря, омывавшего берега его родины, Ирландии, – во всяком случае были не менее глубоки, – вернее бездонны, – чем древнее море, навсегда поселившееся в его душе.

Раздумья Блэки были прерваны вопросом Эммы:

– А „черный ирландец”, как вы раньше сказали, вас все зовут, это что такое?

Взглянув при этих словах на Эмму, Блэки увидел, что напряженное выражение на ее лице сменилось обыкновенным любопытством.

– Ну во всяком случае, крошка, – ответил он с лукавой усмешкой, – не арап из Африки, как ты боялась поначалу. А просто ирландец с моей внешностью, то есть с черными волосами и черными глазами. По слухам, они достались мне от испанцев.

Она собиралась было спросить, с чего это он называет ее крохой, но последнее его заявление так ее ошарашило, что вопрос сам собой испарился из головы.

– Как это „испанцы”! Но откуда они взялись в Ирландии? Я точно знаю, что их там нет!

Глаза Эммы так и сверкали от возмущения, тон был язвительным.

– Я, между прочим, ходила в школу, – пояснила она, решив, что надо дать ему понять, с кем он имеет дело. Уж не думает ли Блэки, что она какая-нибудь необразованная дурочка.

Казалось, ее бурная реакция его только позабавила, хотя он и постарался напустить на себя невозмутимый вид.

– Ну, раз уж ты такая у нас разобразованная девица, то тебе должно быть известно, что Филип, король испанский, послал целую армаду, чтобы захватить Англию. Было это при королеве Елизавете. Некоторые из их галеонов по слухам пошли ко дну у берегов Ирландии, а оставшиеся в живых члены экипажей, то есть испанцы, поселились затем на Изумрудном Острове. От них-то, говорят, и ведут свое происхождение все „черные ирландцы”. Лично мне это объяснение кажется чистейшей правдой.

– Я знаю, конечно, и об Испании и об армаде, но мне ничего не было известно насчет того, что в Ирландии жили испанцы, – ответила Эмма, внимательно следя за выражением его лица.

Глаза ее выражали такую степень недоверия, что Блэки не выдержал и, хлопнув себя по колену, расхохотался.

– Ей-ей, она мне не верит! Клянусь, Эмма, я рассказываю тебе правду, как на духу. Клянусь всеми святыми, я не лгу! Ты уж поверь мне, крошка.

– Что это вдруг вы меня все зовет крошкой? – с вызовом спросила Эмма, снова услышав из его уст это слово. – Меня никто, кроме вас, так не называет.

Блэки встряхнул головой, и его черные кудри заплясали на ветру. Губы сами собой начали растягиваться в улыбку, а в глазах заискрились смешинки.

– Я тебя так называю не потому, что ты маленькая! Это слово, бывает, означает совсем другое. У нас в Ирландии это все равно что „дорогая” или „милая”. Тут у вас в Йоркшире в таком же значении все употребляют слова „любовь моя”. Не обижайся, если мое слово показалось тебе грубоватым. Оно, как бы это получше сказать, нежное. Да и потом, разве бы я стал обращаться к тебе с грубыми словами? К такой симпатичной девчонке, как ты? Сама подумай! Тем более еще и образованной! Ты же настоящая леди, ей-ей, – закончил он уже вполне серьезно и учтиво.

– Да ну, – протянула Эмма, и в голосе ее сквозила обычная для йоркширцев недоверчивость. Затем, после недолгого молчания, она добавила, полуобернувшись к своему спутнику и случайно коснувшись его руки, спросила: – А вы, значит, живете теперь в Лидсе, да, Блэки?

„Что за превращение! – подумал он. – Только что такое недоверие, а сейчас в голосе девушки звучит самое неподдельное любопытство и чувствуется живой интерес”.

– Да, я там живу. И город, скажу я тебе, потрясающий. А тебе не доводилось там бывать, Эмма?

– Нет. – Лицо ее сразу вытянулось. – Но в один прекрасный день я все же надеюсь там побывать. Отец обещал свозить меня туда на денек, и как только у него появится немного свободного времени, то... – Постепенно разочарование в голосе Эммы исчезло, сменяясь предчувствием радостного события.

„И не только время, но еще и деньги на эту поездку”, – пронеслось в голове у Блэки. Однако, уловив в ее голосе нотку сомнения, он поспешил тут же бодро и уверенно с ней согласиться, чтобы развеять ее опасения:

– Ясное дело, Эмма! Готов побожиться, тебе там понравится, крошка. Город просто потрясающий, ты уж мне поверь. А народу! И все куда-то бегут. Настоящая столица, да и только! А какие там торговые ряды! Ну все, все есть, что надо для леди, – и платья, и обувь. Ну и для мужчин, конечно, тоже. Но особенно для леди – наряды прямо королевские, честное слово, Эмма! Шелковые, ситцевые, сатиновые и всяких фасонов, каких только твоя душа пожелает. А шляпы? С перьями, вуалями... Или взять чулки – одни фасонные, простых и не увидишь. А башмачки из мягкой кожи на пуговичках! А зонтики, а ридикюли! У тебя глаза разбегутся, когда ты это все увидишь. Ну а для нас, мужчин, шелковые галстуки, если, правда, денег хватит, чтобы купить. А еще булавки для галстуков с бриллиантом посередине, и эбонитовые трости с серебряными набалдашниками, и цилиндры, ну просто умереть... Такого, Эмма, ты еще не видела в своей жизни, за это я ручаюсь.

Блэки помолчал, но увидев ее изумленные глаза на оживившемся лице, продолжал:

– А рестораны там, знаешь, какие, Эмма? Таких тебе подадут деликатесов – пальчики оближешь! А дансинги или городское варьете, где можно послушать классную музыку! Ну а театры роскошные какие! Туда даже из самого Лондона пьесы привозят. Да я сам, своими глазами, Весту Тилли и Мери Ллойд видел, представляешь? А то еще по улицам там теперь ходят такие машины, трамваи называются. По рельсам ходят. Сами! Никаких тебе лошадей больше не требуется. Сел себе у Хлебной биржи – и езжай в любой конец города, куда душе угодно. Я уже один раз ездил на таком трамвае, на самой верхотуре. Едешь, а у тебя в ушах аж ветер свистит. И перед тобой со второго этажа весь город как на ладони. А ты сидишь себе как господин! Да разве все чудеса, какие есть в городе, упомнишь?

Глаза Эммы засверкали. Куда подевалась прежняя усталость, заботы и печали этого утра? Они таинственным образом улетучились – и всему виной был рассказ Блэки о городе, где он сейчас жил. Рассказ, который распалил ее воображение и вызвал полное смятение чувств. Правда, она старалась по обыкновению сдерживаться, но у нее это плохо получалось: слишком уж велико было желание узнать новые подробности.

– А почему вы вдруг переехали в Лидс, а, Блэки? – спросила Эмма, так и зазвеневшим от любопытства голосом. – Расскажите, пожалуйста, поподробнее!

– Очень просто. Я переехал туда потому, что у меня на родине, в Ирландии, не было работы. – Голос Блэки при этих словах погрустнел, хотя в нем по-прежнему не слышалось ни раздражения, ни злобы. – Сперва в Лидс переселился мой дядя Пэт. Он пошел в моряки. И вот от него пришло письмо, чтобы я приезжал к нему и тоже стал моряком, чтобы мы работали с ним бок о бок. Там много и другой работы. Я же тебе говорил, что это как в настоящей столице, Эмма. Я приехал и вижу: кругом строятся новые мануфактуры, фабрики, литейные производства... Ездят роскошные экипажи, особняки стоят, каких я сроду не видывал... Ну я и решил: „Твое место здесь, Блэки О'Нил! Ты, парень, никогда не чурался никакой тяжелой работы, а силы тебе не занимать, с любым готов ею помериться. Тут тебе и надо оставаться. Видишь, даже улицы – и те здесь вымощены золотом! Любой сможет тут нажить состояние. Вот где, значит, твое место”. Так я решил. А было это ровно пять лет назад. Сегодня у нас с моим дядей Пэтом собственное дело по ремонтной части. И строительством тоже занимаемся. И для предприятий, и для частных лиц, для господ то есть. Вроде дела наши идут неплохо. Конечно, оборот маленький, но ничего, со временем мы его расширим. Так что в один распрекрасный денек я еще стану богатым. Да-да, накоплю кучу денег и стану миллионером!

Блэки победоносно запрокинул голову и весело рассмеялся с юношеским задором. Обняв Эмму за плечи своей огромной ручищей, он заключил с твердой решимостью:

– И у меня будет одна из тех булавок с бриллиантом посредине! И я буду настоящим джентльменом, помяни мое слово, крошка! Клянусь всеми святыми...

Эмма внимательно прислушивалась к его словам. Рассказ Блэки о Лидсе ее буквально заворожил, вызвав к жизни радужные мечтания. Но пожалуй, самое сильное впечатление произвело на нее упоминание о „целом состоянии”, которое якобы можно там сколотить. О, это волшебное слово! Ее острый, как лезвие бритвы, ум целиком сконцентрировался именно на нем, оставив и красивые одежды, и роскошные театры на потом. Да, все это прекрасно, но по сравнению с возможностью разбогатеть, которая открывалась перед человеком в Лидсе, так ничтожно и мелко! Вот перед нею юноша, такой же, как она сама. Юноша, который знает: деньги не только достаются тебе по наследству, но и зарабатываются ценой собственных усилий. Сердце Эммы забилось так сильно, что ей показалось: вот-вот грудная клетка расколется. Ей понадобилась на сей раз вся ее воля, чтобы сдержать свои чувства. От волнения она с трудом смогла заговорить, и голос ее звучал оживленно и тревожно, когда у нее наконец хватило мужества задать свой вопрос, от которого теперь, как она думала, зависит ее судьба:

– А такая девушка, как я, она, по-вашему, смогла бы составить себе состояние в Лидсе?

Чего-чего, а подобного поворота событий Блэки явно не ожидал. От внезапного вопроса Эммы он на миг лишился дара речи. Перед ним стояла маленькая девчушка – едва достает ему до груди, худенькая, голодная, хрупкая... Сердце юноши защемило от жалости к этому дитя, от страстного желания защитить ее. „Бедняжка! Надо было мне попридержать свой болтливый язык! – упрекнул он себя. – Вместо этого я, дурачина, забил ей голову своими россказнями. Вот она и размечталась о какой-то там лучшей жизни. Да она в глаза ее никогда не увидит! Лучше уж, наверно, будет сказать ей всю правду”.

Блэки совсем уже было собрался именно так и поступить, но тут снова с поразительной ясностью увидел горевший в ее зеленых глазах свет ожидания и надежды, свет честолюбивых мечтаний. Лицо девушки, повернутое к нему, было сейчас суровым и сосредоточенным. Такого серьезного лица ему еще ни разу не доводилось видеть. По спине у него поползли мурашки. Его кельтская интуиция подсказала ему, что нельзя разрушать ее иллюзий – уж слишком они серьезны. Правда, нельзя и поддерживать ее в нелепом желании убежать в Лидс, чтобы там разбогатеть, но необходимо как-то успокоить Эмму во что бы то ни стало.

Блэки буквально закусил губу, с которой уже готово было сорваться роковое „нет”. Вдохнув как можно глубже, он широко улыбнулся и произнес с максимально возможной при данных обстоятельствах учтивостью:

– Конечно, смогла бы! Но не сейчас, Эмма. Ты еще, прости, слишком юная для этого. Вот станешь немного постарше, тогда другое дело. А пока что надо повременить. Город, как я и говорил, чудесный. Возможностей там сколько угодно. Но там ведь и опасно, и страшно – для такой-то крошки, поверь мне.

Эмма пропустила эти последние слова мимо ушей. Во всяком случае так ему показалось.

– А где мне надо будет работать, чтобы нажить себе состояние? – тут же настойчиво потребовала она ответа. – То есть что мне придется делать?

Блэки понял, что переубедить ее будет нелегко. Он наморщил лоб, делая вид, что думает. На самом же деле теперь он просто пытался ее уговорить, потому что всерьез не считал, что такая вот фитюлька сможет чего-нибудь добиться – ни здесь, в своем Фарли-Холл, ни тем более там, в его Лидсе. Может быть, упрямая решимость на ее личике ему только привиделась? Скорей всего, именно так, утешал он себя. В этом чертовом тумане посреди вересковой пустоши увидишь еще и не то! Да к тому же спросонья, в неурочное время, зимой, когда надо бы сидеть дома.

– Дай-ка мне немного подумать, – начал он осторожно. – Ну, тебе можно было бы поработать на мануфактуре, скажем, где делают все эти роскошные платья. Или в одном из магазинов, где их продают. Да мало ли еще где ты бы могла работать! Но как я уже говорил, к подобным делам надо подходить с опаской. Это ж вопрос-то какой? Самый главный, можно сказать. От него, говорят, все зависит. Тут думать и думать!..

Эмма важно кивнула, признавая справедливость подобного подхода и решая теперь, стоит или нет делиться с Блэки своими сокровенными мечтами. Но в конце концов природная йоркширская осторожность взяла свое – и она прикусила язык, сочтя, что и так узнала уже достаточно. Правда, один вопрос все же оставался, и не задать его она не могла: уж слишком важен был для нее ответ, от которого зависело так много.

– Если я приеду в Лидс... Не сейчас, а в будущем, когда стану старше, как вы сказали, то смогу я рассчитывать на вашу помощь, Блэки? – Произнося эти слова, Эмма пристально глядела на своего нового знакомого: ее лицо снова показалось ему совсем детским, доверчивым.

С облегчением вздохнув (правда, сам толком не зная, почему), он тут же воскликнул:

– О чем речь, Эмма! С удовольствием. Помогу всем, чем могу. Я живу в пансионе миссис Райли, но вообще-то меня всегда можно найти в „Грязной утке”.

– А где находится этот пансион?

– Да там, где „столик и планка”. Спросишь – тебе каждый скажет.

– Что-что? „Столик и планка”? – удивилась Эмма, и брови ее поползли вверх.

– А... – рассмеялся Блэки, видя ее недоумение, – тут требуется подумать, с чем это рифмуется.

– Да мало ли с чем! – возмутилась Эмма, метнув в его сторону уничтожающий взгляд.

– „Столик и планка” все равно что „возле банка”. Правильно? И рифмуется! Мы в Лидсе называем это рифмованный слэнг. Только учти, речь-то идет о банке железнодорожном, а не о речном, в районе Лейландс. Но район не очень-то спокойный, там полно всякого жулья и хулиганья. В общем, такой девчушке, как ты, одной там появляться не следует, я думаю. Так что, если захочешь меня найти, то лучше всего тебе пойти в „Грязную утку” на Йорк-роуд и спросить Рози, девушку из бара. Она тебе всегда скажет, где я. И ей будет точно известно, в пабе я или нет. Видишь ли, я могу, например, быть в „Золотом руно” в Бриггате. Во всяком случае ты можешь, если захочешь, оставить для меня записочку у Рози. А уж она в тот же самый день передаст ее мне или моему дяде Пэту.

– Спасибо, Блэки. Большое спасибо, – отозвалась Эмма, повторяя про себя с величайшей внимательностью только что сообщенные ей имена и адреса, чтобы, приехав в Лидс, сразу знать, куда идти. Что же касается своей поездки туда, то она твердо решила – ехать и наживать состояние.

Выслушав ответ Блэки, Эмма умолкла. Блэки тоже молчал – каждый из них шел, погрузившись в свои собственные мысли. Однако молчание их не было тягостным, ибо думали они в сущности об одном и том же, только по-разному. Несмотря на столь недавнее знакомство они успели уже привязаться один к другому, научившись буквально читать мысли друг друга.

Блэки огляделся вокруг: хорошо все-таки жить на белом свете, где для него, черного ирландца, есть к чему приложить свои руки, да к тому же карман твой „согревают” шиллинги и, главное, надежда заработать их в будущем куда больше. И какая красота кругом! Даже здесь, на голой сейчас вересковой пустоши, все равно по-своему красиво, если приглядеться как следует. Туман уже рассеялся, и воздух не был, как раньше, таким сырым и влажным. Погода казалась бодрящей и ясной: легкий ветерок словно вдыхал новые силы в безжизненные стволы голых в это время года деревьев, и они оживали буквально на глазах, тихо покачивая сухими ветвями. Небо потеряло свою свинцовую серость – в нем проскальзывали тут и там голубовато-металлические просветы.

Блэки с Эммой дошли между тем до конца плоской равнины, а Фарли-Холл все еще не было видно. В этот момент, когда Блэки уже собирался спросить, придут ли они наконец к месту назначения, Эмма сама, словно отвечая на его непрозвучавший вопрос, объявила:

– Холл вон там, Блэки! – И она показала прямо перед собой.

Глаза Блэки последовали за движением руки Эммы, но ничего, кроме голой равнины, он там не увидел.

– Где там, Эмма? Ни труб, ни шпилей, о которых на прошлой неделе рассказывал мне хозяин. Я, наверно, слепой, но мои глаза ничего не видят!

– Увидят, как только мы поднимемся на перевал, – успокоила его Эмма. – Оттуда дорога пойдет под горку и так до самого Фарли-Холл. Сперва пройдем Баптистское поле, а там, считай, мы уже у цели.