"Женщины в его жизни" - читать интересную книгу автора (Брэдфорд Барбара Тейлор)

8

– Я рада, что ты сообщил Генриетте, что нам надо уходить, – сказала Теодора Штейн, глядя на своего друга Вилли Герцога, стоявшего у противоположной стены небольшой прихожей и надевавшего пальто. – Завтра я должна рано встать, – при этих словах она сделала кислую гримаску.

Вилли кивнул и взял шляпу.

– На сон у нас останется всего несколько часов, это верно. Даже для меня это ранний старт. Вечер был колоссальный, мне понравилось, но он немного затянулся.

Теодора взглянула на дверь в гостиной, за которой слышались громкие голоса, взрывы хохота и граммофонная музыка. Она пожала плечами.

– Да, но разве тебе часто исполняется двадцать один год, Вилли? – Поскольку вопрос был риторический, то она, не ожидая ответа, добавила: – Конечно, Генриетта пустилась во все тяжкие, чтобы из ординарного дня рождения сделать из ряда вон выходящее событие. И за это я ее не виню. Когда мне стукнет двадцать один, я тоже закачу бал на славу.

Вилли широко ухмыльнулся:

– А меня пригласят?

– Ну, если ты еще будешь в здешних краях, Вилли Герцог… Если ты к тому времени не уплывешь в Америку, как все время грозишься, – сказала она с ехидцей и кокетливо сделала ему глазки. – Ты еще не передумал ехать в Бруклин учиться на дантиста и воссоединиться там с дядей Натаном?

– На доктора, – поправил он и насупился. – Вся загвоздка в американских визах. Очень сложное дело. Получить их невероятно трудно. По-моему, я уже говорил тебе об этом. Но у моего отца есть друг во Франкфурте, у которого тоже есть друг, знакомый со служащим из американского консульства, который мог бы поспособствовать нам в этом деле. За хорошие деньги, разумеется. Потому мой отец и уехал вчера во Франкфурт в надежде дать этому типу на лапу и получить необходимые нам три визы – для него самого, для моей сестры Клары и для меня. – Вилли откашлялся. – Да, в Америку я бы поехал… охота… но… – Он замялся и еще раз прочистил горло, затем опустил взгляд на свои ботинки, а через секунду взглянул желто-карими глазами на Теодору. – Я не хочу расставаться с тобой! – заявил он, удивляясь сам себе, и напугал ее.

«Ну вот, наконец это произнесено», – подумал он. В конце концов набрался смелости высказать то, что уже несколько недель сидело у него в мозгу. Его охватило чувство облегчения, и теперь полным обожания взором он смотрел на Теодору.

Опешив от услышанного, она потеряла дар речи и уставилась на него в изумлении.

Вилли с размаху бросил шляпу на стол и обнял Теодору, крепко прижав ее к груди.

– Я люблю тебя, Тедди, – сказал он ей в макушку, целуя шелковистые светлые волосы. – Я очень, очень тебя люблю.

– О… Вилли… Это что же, предложение?

Возникла короткая пауза. Наконец он проговорил:

– Хочу ли я на тебе жениться? Да… да… и да! Это – предложение.

– О, Вилли! Я не знаю, что на это сказать. Мне всего девятнадцать и тебе столько же. Мы еще так молоды. И…

– Ты меня любишь?

Теперь настала очередь Теодоры помолчать, задумавшись.

Она пыталась решить, любит ли его. У нее не было в этом уверенности. Возможно даже, что любит. Он был очень симпатичный, спокойный, старательный и такой серьезный в своем намерении изучать медицину. И у него были премилые манеры. Госпожа Мандельбаум, мать Генриетты, всегда говорила: «Вилли – настоящий менш[2]». И это была правда, он был очень душевный, с ним было легко и спокойно, он был очень домашний. Да, Вилли был хороший человек. Он за год их знакомства ни разу не сделал ничего, что могло бы ее огорчить. Но замуж? Об этом она еще не думала. Однако она была готова поступить хуже… намного хуже. Ведь она не возражала, когда он ее целовал. Более того, ей это нравилось. У него были мягкие теплые губы и сладкое дыхание, и от него всегда приятно пахло свежестью и чистотой, мылом и одеколоном. И он был с ней нежен, никогда не пытался ее принуждать или заставлять делать что-нибудь. Когда он ее целовал, у нее внутри всегда возникало такое странное томление и колотилось сердце, и ей делалось жарко. Да, Вилли – это что-то особенное. Теперь, когда она задумалась об этом, она поняла. Ей не хотелось его потерять. Она вдруг сообразила, что никогда в жизни не найдет никого, кто был бы лучше Вилли.

– Наверное, – медленно выговорила она, – я люблю тебя, Вилли. – И после небольшой паузы добавила уверенней: – Да, я тебя люблю.

– О, Тедди! Я так счастлив. И ты выйдешь за меня замуж?

Ее ответу предшествовала еще одна пауза.

– Да, Вилли Герцог, выйду.

Он взял девушку за подбородок и приподнял ее личико, формой напоминавшее сердце, приблизил к своему, поцеловал хорошенький вздернутый носик, глаза и потом – сладчайшие губы. Они длили этот поцелуй и льнули друг к другу, покуда хватало воздуха в груди, и наконец разъединили рты, чтобы перевести дух.

Вилли прижал ее голову к своему плечу и гладил по волосам. В безмолвном единении они не торопились разомкнуть объятия. Они понимали, что первый ответственный шаг сделан, принято первое обязательство по отношению друг к другу, и это был серьезный момент, полный значения и дорогой для них обоих. Им не хотелось, чтобы он кончался.

Наконец Теодора легонько оттолкнула Вилли, высвобождаясь из его рук.

– Вилли, ты только взгляни на часы, почти полночь. Мы должны расстаться. Я не успею выспаться, как мне будет уже пора вставать к Максиму. Малыш всегда просыпается рано.

– Да, надо. Пошли.

– Дай сперва надеть шляпку. Ночь холодная, а сзади на твоей мотоциклетке и вовсе продрогнешь.

Теодора взяла с вешалки свой берет с помпоном из шотландки в сине-зеленую клетку и надела перед бидермейеровским зеркалом, затем туго обмотала шею шарфом. Из обоих карманов темно-синего зимнего пальто она выудила по шерстяной перчатке и сообщила:

– Я готова.

Они вышли из квартиры Мандельбаумов, и Вилли прикрыл за собой дверь. На площадке они задержались. Он взял Теодору за плечи и нежно развернул лицом к себе.

– Так, значит, Теодора, между нами все ясно? Ты пойдешь со мной под венец?

С выражением абсолютной серьезности на лице она церемонно кивнула, однако в ее светло-зеленых глазах плясали веселые искорки счастья.

– Да, Вилли. Да на оба твои вопроса. И я напишу про это в Лондон тете Кетти. Она моя единственная родственница и будет рада узнать, что я… помолвлена… и выйду замуж.

– А я сообщу папаше, когда он вернется из Франкфурта, и я скажу ему еще, что не поеду в Америку. Без тебя не поеду. И мы должны будем достать визу и для тебя. Я останусь в Берлине до тех пор, пока мы не сможем вместе поехать в Бруклин к дяде Натану.

Она улыбалась и кивала и взяла его руку в свои, и так, держась за руки, они спустились по крутой лестнице и прошли через вестибюль доходного дома.

Когда Вилли открыл дверь парадного, Теодора напряглась и стиснула его руку.

– Ты слыхал?! Кажется, это был звук выбитого стекла?

– Да, так оно и есть. Надеюсь, это не взломщик, который пытается ограбить ювелирный магазин господина Мандельбаума. Я, пожалуй, пойду погляжу. Жди меня здесь.

– Нет! Не уходи, Вилли! Это опасно! – крикнула она.

Он пропустил мимо ушей ее слова и выбежал на узкую улочку, но тут же столкнулся со штурмовиком – тот стоял и глазел на дом. Штурмовик схватил Вилли за руку выше локтя и дернул.

– Куда прешь, болван неуклюжий!

– Я очень извиняюсь, – вежливо сказал Вилли, норовя вырваться из крепкой лапы, но безуспешно. – Отпустите меня, пожалуйста.

В ответ штурмовик сжал ему руку сильней и уставился в лицо Вилли, слабо освещенное из оконца над дверью парадного.

– Чего это я должен тебя отпускать? А может, ты еврей, откуда мне знать. Этот дом еврейский? Ты еврей?

Теодора прислушивалась со все нараставшей тревогой и дольше не могла себя сдерживать. Она выскочила на улицу до того, как Вилли успел ответить на вопрос штурмовика, и выпалила, очевидно, не самое подходящее к случаю:

– Отпустите его! – закричала она, подбегая к ним. – Отпустите сейчас же! – Голос ее дошел до визга. – Мы ничего не сделали!

– Сделали, раз вы евреи. Вы кто? Грязные, вонючие евреи? – Он осклабился и стал садистски выворачивать руку Вилли, заводя ее назад, покуда Теодора не зажмурилась и не ахнула от ужаса.

Вилли стиснул зубы, но не вскрикнул от пронзившей его острой боли.

– А ну, признавайтесь живо, – рычал штурмовик, – это жидовский дом, и вы оба жиды.

– Мы не евреи! Что вы несете! – воскликнула Теодора. С чрезвычайным высокомерием она выпрямилась во весь свой малый рост и бесстрашно осадила немца. – Я Теодора Мария Тереза Шмидт, а это Вильгельм Браун, и оба мы добрые католики и истинные арийцы, – шпарила она без заминки. – Да, и мы истинные наци. – Она выбросила вперед руку в нацистском салюте и, переведя дух, выкрикнула: – Хайль Гитлер! Да здравствует наш великий фюрер! Да здравствует Третий рейх!

Штурмовик изумленно вылупил глаза.

И Вилли тоже. Когда она выскочила на улицу, у него сердце оборвалось от страха, скорее за нее, чем за себя. Но теперь он понимал, что на этом представление закончится, поскольку штурмовик подумает, что не один еврей не посмеет устроить ему подобный афронт. Ее гнев и высокомерие были столь натуральны, что никто не смог бы усомниться в ее искренности. Это был настоящий спектакль, и Вилли был в восторге.

Теодора продолжала наседать на штурмовика.

– У вас в руке фонарь, вот и посветите на нас. Посветите на Вилли! Ну! Вы увидите, что он не еврей! – И прежде чем штурмовик успел отдернуть руку, она вырвала у него фонарь, включила и навела на Вилли.

Вилли затаил дыхание, вновь ошеломленный ее выходкой, и задрожал от страха за них обоих.

– Вилли, сними шляпу! – Голос ее прозвучал так властно, что он подчинился, сняв свободной рукой шляпу и про себя молясь Богу.

– Взгляните на него! – приказала она штурмовику. – Взгляните же на него! У него рыжие волосы, и на нем веснушек больше, чем вы видели на ком-нибудь в своей жизни. И глаза зеленые. Это что – лицо еврея? Нет! Это лицо арийца!

И она театральным жестом осветила себя фонарем.

– А на меня поглядите. Я – олицетворение нордического типа. – Она выпростала из-под берета на плечи свои длинные белокурые волосы. – Полюбуйтесь, я – блондинка, и у меня зеленые глаза и розовая кожа. Разве я похожа на семитку? Конечно же нет, потому что я не семитка.

Наконец к штурмовику вернулась способность говорить.

– Внешность бывает очень обманчива, – сказал он. Однако боевой запал у него несколько повыдохся. Он явно спасовал перед гневной тирадой девушки, произнесенной тоном такого превосходства и столь убежденно, что дальше некуда. Но штурмовик все же не отпускал Вилли и только сжал еще крепче его руку.

Теодора приблизилась.

– В этом вы правы, – сказала она ледяным тоном. – Но и вы далеко не такой, каким кажетесь. По какому праву вы не ответили на мое приветствие? Я надеюсь, вы лояльный член партии. – Она гордо развернула плечи и, тряхнув головой, продолжала с еще большим высокомерием. – Мой отец – группенфюрер СС Шмидт. Он друг рейхсфюрера Гиммлера. Он знает его очень хорошо.

Призвав на помощь каждую из своих нервных клеток, Теодора теперь размахивала фонарем перед носом штурмовика. Она пристально рассматривала его, словно стараясь запечатлеть в памяти его лицо.

– Как ваша фамилия, капрал? – спросила она, злобно щуря глаза.

Штурмовик реагировал именно так, как она и ожидала: в страхе оттолкнул ее руку.

– Не свети мне в глаза! – заорал он и, нагнувшись, вырвал у нее фонарь.

Теодора как ни в чем не бывало сказала:

– Вы меня слышите, капрал? Мой отец друг Гиммлера, он – большой человек в СС. Он не обрадуется, когда узнает, что мы были вами задержаны таким способом. Я спросила, как ваша фамилия, капрал. Так отвечайте же!

Штурмовик явно поверил во все, что наговорила Теодора, и это второе упоминание имени Гиммлера, вождя СС, похоже, возымело действие. Он резко выпустил предплечье Вилли и подтолкнул его к Теодоре.

– Все. Пошли, – сказала она.

– Да-да, вам лучше убраться, – все еще злясь, бросил штурмовик. – Ступайте домой! Тут еще много чего будет. Скоро на улицах небу станет жарко. Сегодня ночью выходим громить жидов! – Он заржал и хлопнул себя по ляжкам, будто отмочил грандиозную шутку, и тут же, круто повернувшись, зашагал от них прочь, поправляя луч фонаря на витрины магазинов, лепившихся на узкой улочке.

Вилли ахнул:

– Ты только погляди, что они сделали с магазином господина Мандельбаума…

– Скорее, Вилли! Бежим! – сипло вырвалось у Теодоры, схватившей Вилли за руку, и они помчались в другую сторону, прочь от этого дома и от ювелирного магазина Мандельбаума и дальше на Курфюрстендам.

Они сразу поняли, что по этой улице прошел погром, и побежали во весь дух, гулко топая по тротуару, покуда не достигли фонарного столба, где Вилли оставил свой мотоцикл. Они с облегчением увидели, что никто его не тронул, но знали, что, замешкайся они чуть дольше, было бы поздно. Тяжело дыша, они взгромоздились на сиденья.

– Держись крепче! – скомандовал Вилли.

Тедди сцепила руки у него на животе, и мотоцикл с головокружительной скоростью рванулся вперед по Курфюрстендам. В эту широкую улицу с рядами магазинов, кафе и доходных домов втягивались и вставали по обе стороны крытые грузовики. Бандиты и штурмовики вываливались из кузовов, размахивая топориками, револьверами и дубинками. Словно шальные маньяки, они крушили все напропалую, били витрины, выбрасывали товары из принадлежавших евреям магазинов, громили кафе и разносили в щепки двери домов. Звон битого стекла, треск ломаемого дерева сливались с оголтелым победным ревом толпы, возглавляемой штурмовиками.

Теодору трясло от страха. Вцепившись изо всех сил в Вилли, она кричала ему в ухо:

– Скорей! Скорей! Скорее прочь отсюда!

Он гнал во весь опор. За считанные минуты они проскочили Курфюрстендам и Штюлерштрассе, которая вливалась в Тиргартенштрассе, где жили Вестхеймы и где Теодора работала няней у маленького Максима.

Теперь они мчались по Фазаненштрассе. Впереди виднелась красавица центральная синагога, и по мере приближения к ней их охватывал ужас. Хулиганы и штурмовики выбивали окна и горящими факелами поджигали старинное здание.

Смертельно рискуя, Вилли выжимал максимальную скорость, лишь бы поскорее миновать душераздирающее зрелище дикого погрома. Но им все-таки суждено было увидеть среди мусора и обломков выброшенные на мостовую свитки Торы и ковчег со священными книгами. Повсюду валялись изорванные молитвенники, обрядовое облачение. Все это попиралось и топталось озверевшей толпой под истерический хохот и непристойности в адрес евреев.

– Не может быть, чтобы они подожгли синагогу, – в ухо Вилли простонала Теодора и зарыдала, прижавшись лицом к его спине.

Вилли безумно хотелось остановиться и утешить ее, но он не смел это делать, пока они не добрались до более безопасного района. Он еще наддал, и вот они уже мчались по Кантштрассе к Будапештерштрассе. Это была длинная извилистая улица, выходившая на Штюлерштрассе. С огромным облегчением он обнаружил, что здесь все тихо – ни души, как на другой планете. Он остановился у тротуара в тени деревьев и соскочил с мотоцикла.

Теодора все еще плакала, теперь раскачиваясь из стороны в сторону, закрыв лицо руками.

– Господи, прости меня! Господи, прости меня за измену моим предкам, за измену моей вере, за измену себе и всему, что я есть!

Вилли обнял ее, и она, не пытаясь справиться с рыданиями, прильнула к нему. Он гладил ее по спине, стараясь успокоить.

– Бог тебя простит, – ласково заверял ее Вилли. – Я знаю, простит. Разве ты не спасла нас?.. Своим быстрым умом и смекалкой… У тебя хорошая еврейская голова на плечах, Тедди. И смелость. Ты очень смелая. Все это нас и спасло.

– Я не должна была отрицать, что мы евреи, – всхлипывала она. – Нехорошо это, Вилли.

– Это спасло нас. И это – главное.

Она взглянула на его мрачное лицо и со слезами в голосе спросила:

– Почему, Вилли? Почему? Почему они все это делают? Почему они подожгли синагогу?

Он немного помолчал, потом с болью произнес:

– Наци превратили предрассудок в ненависть, и этой ночью мы с тобой увидели настоящий еврейский погром. Они крушат все: наши дома, наш гешефт, наши святыни. Они жгут, громят и оскверняют все, что принадлежит евреям, потому что ненавидят нас лютой ненавистью.

– О, Вилли!

Он снова привлек ее к себе так, чтобы она не увидела слезы, навернувшиеся ему на глаза.

Теодора силилась подавить рыдания, мелко дыша, спазмы душили ее, но вскоре она успокоилась.

– Вилли…

– Да, Тедди?

– Они хотят убить нас всех, – прошептала она ему в плечо. Он молчал. Он знал, что она права. И ему стало страшно.