"История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1" - читать интересную книгу автора (Сиповский Василий Васильевич)

Николай Васильевичъ Гоголь (1809–1852 г.)

Біографія Гоголя. Мать.

Николай Васильевичъ Готоль родился 19-го марта 1809 г. въ достаточной малороссійской помѣщичьей семьѣ. Раннее дѣтство его протекло въ небольшомъ имѣніи отца Полтавской губерніи — Васильевкѣ, или Яновщинѣ. Отецъ будущаго писателя былъ человѣкъ добрый и сердечный, надѣленный живымъ умомъ. Онъ былъ талантливый разсказчикъ, самъ былъ не чуждъ литературныхъ занятій, — хорошій знатокъ малороссійской жизни и народной поэзіи, онъ сочинилъ нѣсколько веселыхъ бытовыхъ комедій-шутокъ.[75] Онъ вообще интересовался театральнымъ дѣломъ: былъ самъ хорошимъ актеромъ и режиссеромъ въ домашнемъ театрѣ своего сосѣда и далекаго родственника (по женѣ) — богача-магната Трощинскаго, екатерининскаго вельможи, который доживалъ свои пышные дни въ деревнѣ. Благодаря широкому гостепріимству, Трощинскій былъ постоянно окруженъ толпой сосѣдей, родственниковъ, друзей и прихлебателей. Сюда, въ деревню, угасающій вельможа занесъ привычки блестящаго двора Екатерины: постоянныя увеселенія, музыка, театръ, гулянья создали изъ его дворца мѣсто утонченныхъ развлеченій. Для захолустныхъ помѣщиковъ-сосѣдей его имѣніе было "Аѳинами" — мѣстомъ, гдѣ развивались ихъ умственные интересы и эстетическіе вкусы. Подъ живымъ впечатлѣніемъ театральныхъ развлеченій въ этихъ "Аѳинахъ", и отецъ Гоголя взялся за сочиненіе своихъ пьесъ изъ народной малороссійской жизни. Мать Н. В. Гоголя была женщина очень добрая — "золотого сердца", впечатлительная до болѣзненности и очень религіозная; она сумѣла эту черту своей души рано привить и своему сыну. Такимъ образомъ, отъ отца унаслѣдовалъ онъ наклонность къ сочинительству, отъ матери — тотъ религіозный складъ міровоззрѣнія, который, съ годаии, все замѣтнѣе развивался въ немъ, покоряя всѣ другія черты его многосторонней, сложной души.[76] Весело и беззаботно текли дѣтскіе годы Гоголя въ мирной, счастливой семейной обстановкѣ. Впечатлительный и живой мальчикъ всматривался жадно въ жизнь окружавшихъ его людей — дворянъ-помѣщиковъ и крестьянъ, a также въ картины своеобразной малороссійской природы. Онъ рано полюбилъ родные малороссійскіе обычаи, пѣсни, даже пляски… Въ домѣ Трощинскаго онъ съ дѣтства полюбилъ театръ. Вѣроятно, и самый обликъ Трощинскаго заинтересовалъ его.

Вліяніе малороссійской природы и народности. Гоголь въ дѣтствѣ. Интересъ къ старинѣ.

И природа, и народъ, воспитавшіе Гоголя, отличаются своеобразными чертами. "Есть какая-то затаенная грусть въ малороссійской природѣ, говоритъ Н. А. Котляревскій; въ ней нѣтъ ни строгости, ни энергическаго величія природы сѣверной, ни жгучей, страстной красоты настоящаго юга; ея красота, по преимуществу, томная, мечтательная, какъ греза, безъ ясныхъ очертаній и сильнаго движенія. Народъ, живущій издавна среди этой природы, одаренъ и соотвѣтствующими чертами характера — идиллическимъ настроеніемъ души, переходящимъ иногда въ волевую слабость, грустною мечтательностью, которая всегда споритъ съ весельемъ, и живой, но не грандіозной фантазіей. Природа надѣлила малорусскій народъ, кромѣ того, особымъ даромъ — юморомъ, столь типичнымъ для всѣхъ, даже скромныхъ, представителей этой національности. Трудно опредѣлить точно, въ чемъ этотъ даръ заключается; иногда это просто комическая жилка, способность оттѣнить въ предметѣ, или въ вопросѣ его смѣшную сторону, чтобы позабавиться — такъ, для невинной потѣхи; иногда — это своеобразный взглядъ на вещи, ищущій въ насмѣшкѣ противовѣса грусти и ограждающій себя смѣхомъ отъ слишкомъ печальныхъ выводовъ и размышленій". Ужъ въ ребенкѣ-Гоголѣ ясно казались типичныя племенныя черты малоросса: съ наклонностью отдаться иногда чувствамъ сентиментальной мечтательности, онъ соединялъ способность порою смотрѣть на жизнь съ точки зрѣнія юмориста. И сентиментальность, и юморъ свидѣтельствуютъ о томъ, что человѣкъ, надѣленный этими качествами, живетъ, обыкновенно, своей собственной жизнью, можеть среди людей жить уединенно въ "своемъ мірѣ". Таковъ былъ Гоголь уже въ дѣтствѣ: скрытность, умѣніе маскировать свои настроенія — черты, ему тоже присущія, вытекали изъ основныхъ особенностей его души. Съ дѣтства привыкъ Гоголь интересоваться не только настоящимъ, но и прошлымъ Малороссіи; оно было полно поэзіии жизни: Малороссія имѣла свою бурную исторію, и разсказы о томъ, что было пережито родиной — съ дѣтства занимали и увлекали его. "Эхъ, старина, старина! — восклицаетъ Гоголь, что за радость, что за разгулье падетъ на сердце, когда услышишь про то, что давно-давно, и года ему и мѣсяца нѣтъ, дѣялось на свѣтѣ!" Интересъ Гоголя къ исторіи Малороссіи отчасти объясняется тѣмъ, что предки его играли нѣкоторую роль въ ея прошломъ.

Такимъ образомъ, воспитаніе Гоголя очень отличалось отъ того, которое получилъ Пушкинъ, — тотъ воспитывался на французскій ладъ, въ кругу интернаціональныхъ интересовъ и идей и лишь позднѣе самъ подошелъ къ народу русскому — Гоголю пришлось въ жизни поступить наоборотъ: выросши на впечатлѣніяхъ чисто-національныхъ онъ лишь потомъ пытался, отчасти подъ вліяніемъ Пушкина, войти въ кругъ общечеловѣческих идей.

Десяти лѣтъ отъ роду Гоголь былъ отданъ въ полтавскую гимназію, a затѣмъ, черезъ два года, его отдали въ Нѣжинскій институтъ.

Гоголь въ лицеѣ.

Школа эта (съ 1821–1828) для талантливаго мальчика не была въ тягость; здѣсь натуры его не ломали, — онъ росъ здѣсь свободно, и долго, не выдаваясь ничѣмъ, незамѣченный никѣмъ, свободно развивалъ свои дарованія въ кругу товарищей. Науками занимался Гоголь немного, зато въ послѣдніе годы пребыванія въ лицеѣ весь свой досугъ отдавалъ литературнымъ занятіямъ, рисованью и развлеченіямъ театральнымъ.[77] Кромѣ того, интересы дома онъ перенесъ въ школу и сумѣлъ здѣсь вокругъ себя создать цѣлый кружокъ молодыхъ любителей литературы и театра. Особенно сошелся онъ съ A. C. Данилевскимъ, сосѣдомъ по имѣнію, съ Высоцкимъ и братьями Прокоповичами. Друзья Гоголя слѣдили за всѣми новинками русской литературы, завели даже свою особую библіотеку, издавали журналъ, подъ названіемъ "Звѣзда", и устроили въ лицеѣ театръ, который привлекалъ даже жителей г. Нѣжина. Такимъ образомъ, совершенно справедливо указаніе на то, что если жизнь въ Нѣжинѣ мало дала положительныхъ знаній Гоголю, то все же содѣйствовала его общемy развитію. Какъ общество товарищей въ Царскосельскомъ лицеѣ и могло Пушкину развить его душевныя силы, создавъ среду, для этого благопріятную, такъ и для Гоголя жизнь въ кругу сочувствующей ему молод помогла расширить его кругозоръ, развить и углубить его поэтическіе и вообще художественные интересы. Если онъ мало учился, зато онъ много читалъ. Кромѣ того, найдя въ товарищахъ «публику», которая съ удовольствіемъ поощряла его остроумные выходки, онъ далъ теперь полную свободу своей наблюдательности и своему прирожденному юмору. Въ его уцѣлѣвшихъ школьныхъ опытахъ-сатирахъ и памфлетахъ — сохранились слѣды его критическаго, лукаво-смѣшливаго отношенія и къ лицейскому начальству, и къ жителямъ города Нѣжина, и къ хохламъ-мужикамъ, чѣмъ-нибудь привлекавшимъ его глазъ.

Меланхолія Гоголя и ея причины. "Исканія правды". Гоголь — "загадочная натура".

Но уже на школьной скамьѣ зналъ Гоголь и томительвыя, тоскливыя настроенія той грусти, которая навсегда сдѣлалась спутникомъ этого, самаго веселаго, русскаго писателя. Источникъ этой юношеской грусти скрывался въ томъ серьезномъ отношеніи къ труднымъ вопросамъ жизни, которые уже съ юношескихъ лѣтъ стали волновать его душу. Живой, веселый и насмѣшливый въ кругу друзей, — Гоголь наединѣ съ собою дѣлался инымъ. Въ раннихъ его письмахъ, писанныхъ изъ лицея, обрисовывается онъ, какъ "искатель правды", какъ моралистъ, съ строгимъ взглядомъ на жизнь. Эти полудѣтскія, полуюношескія "исканія правды" выражены въ его письмахъ такимъ дѣланнымъ, неестественнымъ стилемъ, что можно усумниться, дѣйствительно ли эти вопросы серьезно мучили сердце юноши, не были ли однимъ только кокетничаньемъ съ самимъ собой и съ высокими чувствами… Но такое "исканіе правды" не угасало y Гоголя съ годами, — напротивъ, все глубже вростало въ его душу. Это обстоятельство заставляетъ серьезно относиться къ его дѣтскимъ «тревогамъ», признать ихъ искренность и серьезность. Незадолго до окончанія курса въ лицеѣ писалъ онъ своей матери письмо въ которомъ представляетъ себя "загадочной натурой", говоритъ о томъ, сколько горя онъ вынесъ въ жизни, какъ хорошо знаетъ онъ оборотную сторону жизни. Все это было преувеличеніемъ, такъ какъ дѣйствительнаго горя Гоголь въ тѣ годы еще не зналъ, но онъ въ своемъ сердцѣ, очевидно, выстрадалъ много воображаемаго горя, — и это свидѣтельствуетъ о необыкновенной сложности и, дѣйствительно, загадочности его сердца. Онъ сумѣлъ отъ людей скрыть трагедію своей души и лишь передъ самимъ собою, да передъ матерью старался представить эту трагедію мучительнѣе и выразительнѣе. "Преувеличивать Гоголь любилъ и позднѣе: ему всегда казалось, что жизнь на него смотритъ гораздо болѣе страшными глазами, чѣмъ это было на самомъ дѣлѣ; но эти раннія жалобы на одиночество, на неловкое, трудное, страдательное положеніе среди людей — показатели, хотя и неопредѣленнаго, но всетаки весьма вдумчиваго отношенія юноши къ тому, мимо чего мы, обыкновенно, въ юности проходимъ, то есть къ общему смыслу жизни, который для большинства теряется за раздробленными впечатлѣніями отдѣльныхъ минутъ и частныхъ будничныхъ столкновеній" (Котляревскій).

"Честолюбіе" Гоголя. Мечты о "служеніи родинѣ".

Уже на школьной скамьѣ Гоголь развилъ въ себѣ чувство честолюбія. Онъ понялъ очень скоро, что головой стоить выше своихъ товарищей; привычка высмѣивать чужія слабости могла только содѣйствовать развитію въ немъ этого самомнѣнія. Все это сказалось очень курьезно въ тѣхъ поученіяхъ, которыя онъ въ своихъ письмахъ расточалъ своей матери; это выразилось и въ тѣхъ тщеславныхъ мысляхъ, что онъ, особенное существо, имѣетъ какую-то особую миссію — служить великую службу отечеству.[78] Это самомнѣніе Гоголя, съ другой стороны, унижало, въ его глазахъ, всѣхъ окружавшихъ его. "Какъ тяжело быть зарыту вмѣстѣ съ созданіями низкой неизвѣстности въ безмолвіе мертвое!" — писалъ онъ другу. Ты знаешь всѣхъ нашихъ существователей, — всѣхъ, населившихъ Нѣжинъ! — восклицаетъ онъ далѣе. — Они задавили корою своей земности, ничтожнаго самодовольствія, высокое назначеніе человѣка. И между этими сyществователями я долженъ пресмыкаться! Изъ нихъ не исключаются и дорогіе наставники наши!" Если въ этихъ словахъ и высказывается недовольство пошлостью жизни, то это недовольство слишкомъ замѣтно переходитъ въ самомнѣніе… Не подозрѣвая, въ чемъ будетъ заключаться его настоящее дѣло служенія родинѣ, онъ съ увѣренностью говоритъ о томъ, что совершитъ "трудъ важный, благородный, на пользу отечества, для счастья гражданъ, для блага жизни подобныхъ"… "И дотолѣ нерѣшительный, неувѣренный въ себѣ, продолжаетъ онъ, я вспыхиваю огнемъ гордаго самосознанія — чрезъ годъ вступаю я въ службу государственную!" Онъ не мечталъ совсѣмь о карьерѣ писателя, — ему казалось, что чиновничество тамъ, въ Петербургѣ,- поприще, на которомъ легко сразу облагодѣтельствовать отечество. Если мы припомнимъ, что это время было эпохой крайней централизаціи власти, — мы поймемъ, почему Петербургъ провинціаламъ той поры казался мѣстомъ, откуда можно управлять всей Россіей.[79] Быть можетъ, эти мечты выдвинуться на служебномъ поприщѣ нашли для своего развитія благопріятную почву въ дѣтскихъ впечатлѣніяхъ отъ величественнаго образа Трошинскаго.

"Уже ставлю мысленно себя въ Петербургѣ,- мечталъ въ одномъ письмѣ Гоголь, — въ той веселой комнаткѣ, окнами на Неву, такъ какъ я всегда думалъ найти себѣ такое мѣсто. Не знаю, сбудутся ли мои предположенія, буду ли я точно жить въ этакомъ райскомъ мѣстѣ, или неумолимое веретено судьбы зашвырнетъ меня съ толпою самодовольной черни (мысль ужасная!) въ самую глушь ничтожности, отведетъ мнѣ черную квартиру неизвѣстности въ мірѣ!"

Лицейскія сочиненія Гоголя. "Ганцъ Кюхельгартенъ". Автобіографическое значеніе.

Изъ произведеній Гоголя, написанныхъ имъ во время пребыванія въ лицеѣ, сохранились немногія — большинство извѣстно лишь по названію. Кромѣ мелкихъ сатирическихъ произведеній, осмѣивающихъ товарищей, учителей, или жителей Нѣжина ("Нѣчто о Нѣжинѣ, или дуракамъ законъ не писанъ"), къ этому юношескому періоду его творчества относятся произведееія болѣе крупныя, отразившія характерныя черты его юношескихъ настроевій. Изъ этихъ произведеній мы узнаемъ, что, въ бытность свою въ лицеѣ, Гоголь находился подъ вліяніемъ Жуковскаго и Марлинскаго, — т. е. отдалъ дань всѣмъ видамъ русскаго романтизма. Къ произведеніямъ въ духѣ Жуковскаго относится его большая идиллія "Ганцъ Кюхельгартенъ", — которую онъ самъ цѣнилъ такъ высоко, что счелъ возможнымъ отдать въ печать. Этому произведенію біографы Гоголя съ полнымъ правомъ придаютъ автобіографическое значеніе, въ героѣ ея, "прекраснодушномъ юношѣ", усматривая отраженіе настроеній юноши-Гоголя, тоскующаго въ тѣсныхъ рамкахъ семьи и жизни уѣзднаго города. Къ романтической группѣ произведеній относится несохравившаяся трагедія «Разбойники», вѣроятно, подражаніе драмѣ Шиллера, историческая повѣсть, въ духѣ произведеній Марлинскаго — "Братья Твердиславичи", романъ «Гетманъ» — произведеніе, отличающееся фантастичностью, патетическимъ стилемъ и романтическими эффектами. Сюда же должны быть отнесены и отрывки повѣсти изъ народной жизни: "Страшный кабанъ". Это произведеніе, развивающее фантастическое народное преданіе, напомиваетъ собою, по типу своему, многія повѣсти, вошедшія впослѣдствіи въ составъ "Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки".

Гоголь-романтикъ.

Всѣ перечисленныя произведенія и нѣкоторые мелкіе безымянные отрывки доказываютъ, насколько сильно былъ Гоголь захваченъ романтизмомъ: всѣ виды этого направленія[80] его захватили, — зналъ онъ и идеалистическія настроенія "прекрасгой души", увлекался онъ, подобно многимъ романтикамъ (напр. Марлинскому), и образами крупныхъ героевъ, превышающихъ своей душой размѣры обыкновеннаго человѣка ("Разбойники", "Гетманъ"). Наконецъ, слѣдуя романтикамъ, съ наслажденіемъ почерпалъ онъ сюжеты для своихъ произведеній изъ исторіи и области народныхъ преданій, особенно суевѣрныхъ разсказовъ, извлекая оттуда фантастическое, сверхъестественное…

Гоголь въ Петербургѣ. Первыя разочарованія. Поѣздка Гоголя за границу.

Въ 1828 году Гоголь пріѣхалъ въ "завѣтный" Петербургь, куда его такъ тянуло съ дѣтства. "Здѣсь дѣйствительность сразу рядомъ тяжкихъ ударовъ умѣряетъ горячій пылъ его юношескихъ мечтаній: "вмѣсто квартиры съ окнами на Неву, какъ мечталъ Гоголь, приходится довольствоваться скромнымъ помѣщеніенъ въ верхнемъ этажѣ густонаселеннаго дома въ одной изъ весьма прозаическихъ улицъ" (Шенрокъ). Дороговизна столичной жизни его ошеломила; рекомендательныя письма Трощинскаго не принесли ему той пользы, на которую разсчитывали онъ и его мать. Ювошѣ, избалованному довольствомъ домашней жизни и лаской нѣжно-любящей матери, пришлось узнать лишенія: всю зиму принужденъ онъ былъ «отхватать» въ лѣтней шинели и отказать себѣ въ удовольствіи посѣщать театръ. Его, наивнаго провинціала, поразилъ холодъ и эгоизмъ столичныхъ обывателей.[81] "Скажу вамъ, — пишетъ онъ матери, — что Петербургъ мнѣ показался вовсе не такимъ, какъ я думалъ. Я его воображалъ гораздо красивѣе, великолѣпнѣе, и слухи, которые распускали другіе о немъ, также лживы. Жить здѣсь несравненно дороже, нежели думали. Это заставляетъ меня жить, какъ въ пустынѣ: я принужденъ отказаться отъ лучшаго своего удовольствія — видѣть театръ". Не понравились ему и люди петербургскіе: они не имѣли ничего типическаго;[82] иностранцы, живущіе здѣсь, слишкомъ обрусѣли, — русскіе «объиностранились». "Тишина (въ Петербургѣ), — разсказываетъ онъ, — необыкновенная, никакой духъ не блеститъ въ народѣ,- все служащіе, да должностные; всѣ толкуютъ о своихъ департаментахъ, да коллегіяхъ, — все погрязло въ трудахъ, въ которыхъ безплодно издерживается жизнь ихъ". Очевидно, и чиновничья карьера, въ глазахъ Гоголя, потеряла теперь весь ореолъ "великаго служенія родинѣ" и обратилась въ «безплодное», сѣрое существованіе. Это было новое разочарованіе для молодого энтузіаста. Съ лихорадочной поспѣшностью ищетъ онъ себѣ новаго поприща дѣятельности, и ненадолго останавливается на мысли поступить въ актеры. Онъ даже рискнулъ подвергнуться испытанію, "но его чтеніе, выразительное, совершенно естественное и чуждое всякой ложной аффектаціи, произвело неблагопріятное впечатлѣніе на тогдашнихъ театральныхъ аристарховъ. Гоголь зaмѣтилъ это самъ, и послѣ испытанія не явился за отвѣтомъ (Шенрокъ). Затѣмъ онъ рѣшился испробовать счастья на поприщѣ литературномъ и выпустилъ на свой счетъ въ свѣтъ свою идиллію "Ганцъ Кюхельгартенъ", скрывъ свою фамилію подъ псевдонимомъ "В. Алова".[83] Произведеніе было встрѣчено критикой очень враждебно, и юный авторъ уничтожилъ свое первое "дѣтище", отобравъ изъ магазиновъ нераспроданные экземпляры. И напечатаніе этой слабой поэмы, и сожженіе ея, — все очень характерно для пониманія Гоголя: съ этой стороны, видно и самомнѣніе его, выразившееся въ переоцѣнкѣ своего таланта, — съ другой стороны, болѣзненное самолюбіе, не терпящее осужденія. Онъ надѣялся, что "Ганцъ Кюхельгартенъ" сразу выдвинетъ его въ ряды замѣтныхъ писателей, — этому произведенію онъ, очевидно, придавалъ очень большое значеніе. Понятно поэтому, что неудача «Ганса» сильно потрясла его; онъ даже внезапно рѣшился покинуть Россію и уѣхать за границу. Это рѣшеніе было такъ неожиданно для него самого и его родственниковъ, что впослѣдствіи, затрудняясь самъ дать себѣ ясный отчетъ въ своемъ поступкѣ, онъ рѣшился даже оправдать его вымышленными фактами. Впрочемъ, въ томъ характерномъ письмѣ къ матери, въ которомъ онъ объяснилъ ей свое бѣгство изъ Россіи необходимостью спасти себя отъ какой-то безнадежной любви, слышатся искреннія страданія юнаго безпокойнаго сердца, все еще не примиряющагося съ мелочной, прозаическою жизнью обыкновевныхъ «существователей». Неудачи своихъ первыхъ шаговъ на житейскомъ поприщѣ религіозный юноша объясняетъ даже проявленіемъ мудрой воли Божьей. "Я чувствую налегшую на меня справедливымъ наказаніемъ тяжкую десницу Всемогущаго!" — писалъ онъ матери. Волей Бога объяснялъ онъ и свою неожиданную поѣздку на чужбину: "Онъ указалъ мнѣ путь въ зеемлю чуждую, чтобы я тамъ воспиталъ свои страсти въ тишинѣ, въ уединеніи, въ шумѣ вѣчнаго труда и дѣятельности, чтобы я самъ по нѣсколькимъ ступенямъ поднялся на высшую, откуда бы былъ въ состояніи разсѣевать благо и работать на пользу міра". Онъ опять повторяетъ, что не хочетъ «пресмыкаться» въ жизни. Онъ утѣшаетъ свою мать, говоритъ, что ему нужно "передѣлать себя", переродиться, оживиться новою жизнью, "расцвѣсть силою души въ вѣчномъ трудѣ и дѣятельности", чтобы найти не личное счастье, a возможность посвятить свою жизнь для счастья и блага себѣ подобныхъ". Мы видѣли уже, что съ этими же «мечтами» носился Гоголь еще въ бытность свою въ Нѣжинѣ.

Гоголь заграницей. Идеалы древней Руси и міросозерцаніе Гоголя.

Гоголь заграницей выжилъ только мѣсяцъ, — онъ соскучился по родинѣ, изъ которой бѣжалъ, да и тоска попрежнему его мучила здѣсь: его юную душу попрежнему мучилъ разладъ. Въ письмѣ изъ-заграницы онъ пространно исповѣдуется передъ матерью. Онъ сѣтуетъ, что Богъ, "создавъ такое единственное, или, по крайней мѣрѣ, рѣдкое въ мірѣ сердце, какъ его, создавъ такую душу, пламенѣющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному, облекъ ее въ такую грубую оболочку. Это бореніе тѣла и духа, такъ мучительно выразившееся въ юной душѣ Гоголя, — было главнымъ содержаніемъ духовной жизни древней Руси; многихъ оно вело тогда къ аскетизму, подвижничеству, отреченію отъ земли. Это роковое наслѣдство досталось въ удѣлъ Гоголю. Юношей, еще мало вѣдающимъ жизнь, онъ узналъ уже тѣ духовныя страданія, которыми жили и питали свою душу подвижники древией Руси. Подобно имъ, Гоголь-юноша больше всего интересуется своей душой, копается въ ней, бичуетъ себя за ея недостатки. Онъ спрашиваетъ Бога, зачѣмъ Онъ допустилъ въ его душѣ такую страшную смѣсь противорѣчій, упрямства, дерзкой самонадѣянности и самаго униженнаго смиренія…

Гоголь на службѣ. "Вечера на хуторѣ близъ Диканьки".

Душевная борьба помѣшала ему заинтересоваться заграничной жизнью, и потому никакихъ особыхъ впечатлѣній его поѣздка ему не принесла. Вернувшись въ Петербургъ въ первыхъ мѣсяцахъ 1830 года, онъ поступилъ на службу въ департаментъ удѣловъ. Эта казенная служба слишкомъ отличалась отъ того "служенія" родинѣ, о которомъ мечталъ Гоголь, — естественно, что онъ не чувствовалъ себя удовлетвореннымъ. Даже жалованья чиновничьяго ему не хватало на существованіе. Приходилось давать частные уроки, заниматься гувернерствомъ и заказной литературной работой. Въ поискахъ средствъ къ существованію, Гоголь остановился на счастливой мысли пустить въ литературный оборотъ свои знанія малороссійской жизни. Онъ замѣтилъ, что петербургская читающая публика, подъ вліяніемъ господствующихъ въ тогдашней литературѣ романтическихъ вкусовъ, обнаружила интересъ къ знакомству съ жизнью различныхъ народовъ ("couleur locale"), — она узнала кавказскихъ горцевъ по Марлинскому, Пушкину и Лермонтову, крымскихъ татаръ и бессарабскихъ цыганъ — по Пушкину. Немного познакомилась она съ Малороссіей по произведенію Пушкина: «Полтава». Гоголю суждено было полнѣе и глубже ознакомить ее съ поэтической стороной жизни Украйны. Въ поискахъ "хлѣба", принялся онъ за сочиненіе своихъ "Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки" — и, неожиданно для себя, завоевалъ этими веселыми поэтическими разсказами не только "хлѣбъ", но и «славу»… Этимъ разсказамъ онъ никогда не придавалъ большого значенія, такъ какъ его мучительная душевная борьба въ нихъ не отразилась, — ему дороже былъ его неудачный "Гансъ Кюхельгартенъ" — произведеніе, въ которое онъ вложилъ всю свою душу.

Работа Гоголя надъ повѣстями.

Впрочемъ, если онъ самъ мало интересовался своими бытовыми разсказами, онъ писалъ ихъ очень добросовѣстно: онъ не довольствовался своими знаніями Малороссіи, своей богатой фантазіей, — для своихъ разсказовъ онъ старательно собиралъ факты и матеріалы; мать его, друзья и знакомые, оставшіеся на родинѣ, доставляли ему въ столицу свѣдѣнія, пополняющія его знанія малороссійской жизни.[84] Эти матеріалы, дѣйствительно, сослужили Гоголю большую службу, — они придали его веселымъ разсказамъ ту этнографическую полноту и содержательность, которыя отмѣчены были сразу русской крвтикой.

Гоголь въ апогеѣ славы. Вліяніе Пушкина на а) литературное развитіе Гоголя;

Высокую художественность гоголевскихъ разсказовъ оцѣнили выдающіеся русскіе писатели того времени: Жуковскій, Пушкинъ, Плетневъ, Дельвигь. Они сблизились съ нимъ и ввели его въ кругъ тогдашнихъ русскихъ литераторовъ. Попалъ Гоголь и въ салонъ фрейлины Смирновой, гдѣ собирались лучшіе русскіе умы того времени и выдающіеся иностранные дипломаты. Пушкинъ былъ душой этого салона. Подружился онъ съ Віельгорскими. Въ 1832 году Гоголь ѣздилъ на родину и по дорогѣ остановился въ Москвѣ; здѣсь онъ сошелся съ Погодинымъ, Шевыревымъ, семьей Аксаковыхъ. "Послѣ долгихъ неудачъ Гоголь вдругъ испыталъ какое-то фантастическое, волшебное счастье: онъ сразу почувствовалъ себя перенесеннымъ въ высшія сферы литературнаго міра (Шенрокъ). Несомнѣнно, подъ впечатлѣніемъ удачи, Гоголь забылъ надолго свои душевныя страданія, къ тому же онъ всецѣло подпалъ подъ вліяніе Пушкина,[85] который съ любовью занялся литературнымъ и умственнымъ развитіемъ талантливаго «самородка». Онъ указывалъ Гоголю, что надо прочесть, объяснялъ Гоголю характерныя черты его таланта и рѣшительно повелъ его на путь художественнаго реализма. "Изображеніе отрицательныхъ сторонъ русской дѣйствительности" — вотъ дорога, которую указалъ Гоголю Пушкинъ.

b) философское; с) политическое. Блестящій періодъ творчества Гоголя.

Въ уравновѣшенной душѣ нашего великаго поэта не было мѣста для той борьбы, которая мучила Гоголя: мы видѣли, что Пушкинъ сумѣлъ и въ жвзни, и въ творчествѣ примирить плоть и духъ. Неизвѣстно, открывалъ ли Гоголь передъ Пушкинымъ тайники своей души но, несомнѣнно, если бы онъ это и сдѣлалъ, онъ не встрѣтилъ бы сочувствія себѣ со стороны "пѣвца земли". Вѣроятно, оказалъ вліяніе Пушкинъ и на политическое міровоззрѣніе Гоголя. "Націоналистъ" по убѣжденіяяъ, вѣрящій въ Россію и примирившійся съ русской дѣйствительносгью, Пушкинъ такіе же взгляды привилъ Гоголю. Сдѣлать это тѣмъ болѣе было легко, что Гоголь самъ шелъ къ такому міросозерцанію. И вотъ, взгляды "оффиціальной народности", отчасти «славянофильство» были прочно усвоены Гоголемъ. Вѣра въ незыблемость "православія, самодержавія и народности" вошла въ его міросозерцаніе. Впрочемъ, подобно Пушкину, онъ не примкнулъ цѣликомъ ни къ правительству, ни къ славянофиламъ, не сдѣлался пропагандистомъ ихъ взглядовъ, по крайней мѣрѣ, въ первый періодъ своей жизни. Нѣсколько въ сторонѣ остался Гоголь отъ философскихъ и политическихъ настроеній эпохи. Подъ вліяніемъ своихъ новыхъ петербургскихъ друзей-писателей, онъ съ головой окунулся въ литературную жвзнь; онъ сталъ теперь серьезнѣе смотрѣть на занятія литературой; издавъ свои «Вечера» въ свѣтъ въ 1831 году, подъ псевдонимомъ "Рудаго Панька", онъ въ 1832 году, по совѣту Пушкина, берется за сочиненіе большой бытовой комедіи изъ русской жизни. Кромѣ того, старательно изучаетъ русскую литературу, старается выяснить себѣ сущность и цѣли искусства, занимается исторіей[86]… Вообще семь лѣтъ (1829–1836), проведенные имъ въ Петербургѣ въ обществѣ Пушкина, были блестящей порой его жизни и творчества: въ этотъ періодъ времени развернулся его таланть, — онъ написалъ "Вечера на хуторѣ", въ 1835 году «Арабески», «Миргородъ» (въ этотъ сборникъ вошла и повѣсть "Тарасъ Бульба"), "Повѣсть о томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ", "Старосвѣтскіе помѣщики", "Записки сумасшедшаго", «Женитьбу», «Ревизора» (написанъ въ 1835 г., поставленъ на сцену 19 апрѣля 1836 г.), задумалъ и началъ "Мертвыя души", критическія и теоретическія статьи о русской литературѣ и искусствѣ,- словомъ, сказалъ почти все, что онъ имѣлъ сказать, и затѣмъ только передѣлывалъ передумывалъ и дополнялъ сказанное или задуманное раньше" (Котляревскій). Его творческій геній роковымъ образомъ померкъ со смертью Пушкина.

Гоголъ-профессоръ. «Ревзоръ». Отношеніе Гоголя къ своему произведенію.

Въ эти семь лѣтъ многое перемѣнилось въ жизни Гоголя, — онъ изъ чиновника сдѣлался педагогомъ — преподавателемъ исторіи въ Патріотическомъ институтѣ, потомъ даже профессоромъ всеобщей исторіи въ С.-Петербургскомъ уннверситетѣ. Этотъ выборъ карьеры оказался очень неудачнымъ, — къ отвѣтственнымъ обязанностямъ профессора Гоголь былъ не подготовленъ, одного таланта и блестящаго воображенія было мало тамъ, гдѣ не было знанія, — немудрено поэтому, что годъ его профессорства былъ очень ему тяжелъ. Эта новая неудача была большимъ ударомъ для впечатлительнаго самолюбія писателя. Но она имѣла и хорошіе результаты, — она приковала Гоголя къ литературѣ. Онъ испробовалъ нѣсколько путей, вездѣ терпѣлъ неудачи: оставался одинъ — писательство. Но любопытно, что не своими литературными успѣхами недоволенъ былъ онъ: друзья-писатели, петербургскіе и московскіе, носили его на рукахъ; публика читала нарасхватъ его произведенія; критика русская, вообще недоброжелательная, тоже заинтересовалась новымъ свѣтиломъ, — но Гоголю всего этого было мало. Судя по его письмамъ, онъ все еще мечталъ о какомъ-то "большомъ дѣлѣ".[87] Пушкинъ указывалъ ему, что это "большое дѣло" можно было сдѣлать литературой, что обличеніе недостатковъ родной русской жизни — тоже дѣло немаловажное, но, должно быть, ему не удалось разубѣдить Гоголя. Вотъ почему и «Ревизоръ»,[88] имѣвшій большой успѣхъ и въ то же время вызвавшій озлобленіе въ широкихъ кругахъ русской публики, принесъ Гоголю больше горя, чѣмъ радости. Произошло это потому, что "на сцену Гоголь смотрѣлъ не какъ авторъ заурядной театральной пьесы, котораго полное торжество заключается въ радушномъ пріемѣ и рукоплесканіяхъ публики, но съ затаеннымъ страхомъ и глубокою скорбью за судьбу своего созданія, въ которое онъ положилъ свою душу, свои лучшія, благороднѣйшія стремленія" (Шенрокъ). Театръ ломился, когда давали «Ревизора», но многіе осуждали пьесу за дерзкую критику русской жизни. Гоголь былъ пораженъ тѣмъ, какое впечатлѣніе произвела на русское общество его пьеса: "Господи Боже! — жаловался онъ. — Ну, если бы одинъ, два ругали, ну, и Богъ съ ними, a то всѣ, всѣ!" Измученный и потрясенный своей «неудачей», Гоголь уѣзжаетъ за границу, чтобы тамъ отдохнуть и успокоиться. Онъ убѣдился теперь, что та публика, которой онъ съ юности рвался «служить», не понимала его, относилась къ нему враждебно… Къ тому же, и самъ Гоголь разочаровался въ той пьесѣ, которая недостаточно ясно выразила его основную мечту, — онъ хотѣлъ "проповѣдывать", «морализировать», когда писалъ своего «Ревизора», a оказался «обличителемъ». Произошло это потому, что "великій художникъ, — воспитанникъ Пушкина, побѣдилъ въ Гоголѣ «моралиста». Увлеченный сюжетомъ «Ревизора», сюжетомъ, который былъ ему подаренъ Пушкинымъ, Гоголь предоставилъ свободу своему юмору, — и, въ результатѣ, получилась сатира, поражавшая въ сердце всю тогдашнюю русскую дѣйствительность, съ ея централизаціей, съ ея чиновничествомъ и произволомъ.[89] Гоголь не мѣтилъ такъ глубоко, — онъ ничего не имѣлъ противъ строя тогдашней русской жизни, — онъ хотѣлъ лишь изобличить пороки отдѣльныхъ лицъ, которыя своими личными недостатками вносили дисгармонію въ систему, вообще превосходную, не нуждающуюся въ реформахъ. Говоря словами Капниста онъ стоялъ на той точкѣ зрѣнія, которая утверждала, что "законы святы, да исполнители — лихіе супостаты", что вся бѣда не въ порядкахъ, a въ душевныхъ качествахъ отдѣльныхъ людей. Эта точка зрѣнія на русскую жизнь проводилась и Карамзипымъ, и Жуковскимъ, и отчасти Пушкинымъ… Жандармъ, появляющійся въ концѣ комедіи съ извѣстіемъ, что настоящій ревизоръ пріѣхалъ и зоветъ къ отвѣту порочныхъ чиновниковъ, игралъ въ глазахъ Гоголя слишкомъ большую роль, — онъ оправдывалъ строй русской жизни, указывалъ, что порокъ наказывается и въ Россіи. Но эта мораль пьесы оказалась слишкомъ блѣдна, — ея никто не замѣтилъ, ея не поняли, — и это было больно Гоголю.

Объясненіе Гоголемъ смысла пьесы. Значеніе смѣха.

Въ развязкѣ «Ревизора» онъ самъ объяснилъ истинный смыслъ своей комедіи. Въ уста "перваго комическаго актера" вложилъ онъ свои мысли, свои взгляды. "Нѣтъ такого города на Руси, говорилъ Гоголь его устами, гдѣ бы всѣ чиновники были порочны. Слѣдовательно, не надо буквально понимать всего изображеннаго, не надо угадывать живыхъ людей въ изображенныхъ герояхъ. Авторъ изобразилъ "душевный городъ" — т. е. человѣческую душу вообще, и всѣ «чиновники», и жители этого города — это олицетворенія пороковъ, съ которыми долженъ бороться человѣкъ, — иначе ждетъ человѣка страшная кара. "Будто не знаете, кто это ревизоръ? Что прикидываться? Ревизоръ этотъ — наша проснувшаяся совѣсть, которая заставитъ насъ вдругъ и разомъ взглянуть во всѣ глаза на самихъ себя. Передъ этимъ ревизоромъ ничто не укроется, потому что по Именному Высшему повелѣнію онъ посланъ". Совѣсть — "настоящій ревизоръ" — "Хлестаковъ — вѣтреная свѣтская совѣсть, продажная, обманчивая совѣсть; Хлестакова подкупятъ какъ разъ наши же, обитающія въ душѣ нашея, страсти… Не съ Хлестаковымъ, но съ настоящимъ ревизоромъ оглянемъ себя! Клянусь, душевный городъ нашъ стòитъ того, чтобы подумать о немъ, какъ думаетъ добрый государь о своемъ государствѣ. Благородно и строго, какъ онъ изгоняетъ изъ земли своей лихоимцевъ, изгонимъ нашихъ душевныхъ лихоимцевъ! Есть средство, есть бичъ, которымъ можно выгнать ихъ. Смѣхомъ, мои благородные соотечественники! Смѣхомъ, котораго такъ боятся всѣ низкія наши страсти! Смѣхомъ, который созданъ на то, чтобы смѣяться надъ всѣмъ, что позоритъ истинную красоту человѣка. Возвратимъ смѣху его настоящее значеніе! Отнимемъ его y тѣхъ, которые обратили его въ легкомысленное свѣтское кощунство надъ всѣмъ, не разбирая ни хорошаго, ни дурного!.. Не возмутимся духомъ, если бы какой-нибудь разсердившійся городничій, или, справедливѣе, самъ нечистый духъ, шепнулъ его устами: "что смѣетесь? надъ собой смѣетесь!"[90] Гордо скажемъ ему: "Да, надъ собой смѣемся, потому что слышимъ приказанье Высшее быть лучшими другихъ!.. Не пустой я какой-нибудь скоморохъ, созданный для потѣхи пустыхъ людей, но честный чиновникъ великаго Божьяго государства, и возбудилъ въ васъ смѣхъ, — не тотъ безпутный, которымъ пересмѣхаютъ въ свѣтѣ человѣкъ человѣка, который рождается отъ бездѣльной пустоты празднаго времени, но смѣхъ, родившійся отъ любви къ человѣку. Дружно докажемъ всему свѣту, что въ Русской землѣ все, что ни есть, отъ мала до велика, стремится служить Тому же, Кому всѣ должны служить на землѣ,- несется туда, кверху, къ Верховной вѣчной красотѣ".

Понятно, какъ оскорбительно было Гоголю сознать, что никто въ авторѣ «Ревизора» не увидѣлъ "честнаго чиновника великаго Божьяго государства" — проповѣдника добра, — a усмотрѣли или скомороха-шута, потѣшника толпы, или либерала-обличителя, или просто суроваго и несправедливаго судью-самозванца. Онъ убѣдился, что его опять не поняли читатели, и онъ сталъ защищать себя отъ многочисленныхъ и разнообразныхъ обвиненій, — особенно, отъ обвиненій въ томъ, что хотѣлъ унизить Россію.[91] "Если бы это была правда, — писалъ онъ Прокоповичу, — то хуже ("Ревизора") на Руси мнѣ никто не могъ нагадить. Но, слава Богу, это — ложь… Мнѣ страшно вспомнить обо всѣхъ моихъ мараньяхъ. Они въ родѣ грозныхъ обвинителей являются глазамъ моимъ. Забвенья, долгаго забвенья проситъ душа. И если бы появилась такая моль, которая съѣла бы всѣ экземпляры «Ревизора», a съ ними «Арабески», «Вечера» и всю прочую чепуху, и обо мнѣ въ теченіе долгаго времени ни печаталъ, ни изустно не произносилъ никто ни слова, я бы благодарилъ судьбу". Онъ охладѣлъ къ «Ревизору», какъ прежде къ "Гансу Кюхельгартену", и успокоенія искалъ, какъ и раньше, въ заграничномъ путешествіи.

"Пророку нѣтъ славы въ отчизнѣ" — писалъ онъ Погодину незадолго до отъѣзда, выражая въ этихъ словахъ все свое самомнѣніе и презрѣніе къ русской «черни». Но его все не оставляла мысль, что онъ совершитъ нѣчто великое: называя всѣ свои сочиненія (въ томъ числѣ и "Ревизора") «ученическими», онъ восклицалъ: "пора, пора, наконецъ, заняться дѣломъ!".

Гоголь заграницей.

Гоголь заграницей, въ періодъ 1836–1841 гг. — "большая загадка, которую, вѣроятно, не разъяснятъ никакіе біографическіе матеріалы и даже личвыя признанія поэта. Въ этой сложной душѣ, полно противорѣчій, совершалось за этотъ періодъ времени то таинственное бореніе, которое художника, въ концѣ концовъ, обратило въ моралиста и богослова, и въ юмористѣ-бытописателѣ заставило вновь проснуться съ подновленной силой старое романтическое міросозерцаніе. Это было бореніе сначала очень радостное, полное вдохновеннаго восторга, a въ концѣ совсѣмъ болѣзненное, истомившее художника и физически, и нравственно (Котляревскій).

Заграницей онъ искалъ только впечатлѣній эстетическихъ, — онъ холодно относился къ западно-европейской культурѣ, къ современной жизни Европы, даже къ исторической старинѣ,- чаще всего оставался онъ одинъ съ глазу на глазъ, со своей душой, мятежной и жаждущей. Къ Германіи, Швейцаріи и Парижу отнесся онъ равнодушно; только Италія нравилась ему. Она успокаивала его больные нервы; свѣтомъ, тепломъ и красотой ласкала его больгое сердце. "Кто былъ въ Италіи, тотъ скажи «прощай» другимъ землямъ", — писалъ Гоголь друзьямъ, — кто былъ на небѣ, тотъ не захочетъ на землю. Европа, въ сравненіи съ Италіей, все равно, что день пасмурный въ сравненіи съ днемъ солнечнымъ". "Душенька моя! моя красавица Италія! — восклицалъ онъ, — никто въ мірѣ ея не отниметъ y меня! Я родился здѣсь… Россія, Петербургъ, снѣга, подлецы, департаментъ, каѳедра, театръ, — все это мнѣ снилось… О, если бы вы взглянули только на это ослѣпляющее небо, все тонущее въ сіяніи! Все прекрасно подъ этимъ небомъ". Особенно увлекался Гоголь Римомъ: "Здѣсь только тревоги не властны и не касаются души, — писалъ онъ… — Кромѣ Рима, нѣтъ Рима на свѣтѣ,- хотѣлъ было сказать — счастья и радости, да Римъ больше, чѣмъ счастье и радость!".

Жизнь въ Римѣ.

Въ Римѣ Гоголь жилъ въ обществѣ молодыхъ русскихъ художниковъ — слѣдовательно, въ кругу утонченныхъ эстетическихъ удовольствій. Особенно сблизился онъ съ извѣстнымъ энтузіастомъ-художникомъ Ивановымъ, который всю свою жизнь отдалъ созданію одной картины: "Явленіе Христа народу" (находится въ Москвѣ въ Третьяковской галереѣ). Религіозное мстическое настроеніе Иванова было сродни Гоголю, высокое пониманіе миссіи художника тоже связывало обоихъ. Понятна изъ этого ихъ дружба, взаимное вліяніе ихъ и углубленіе въ душѣ обоихъ религіознаго мистицизма.

Къ этой порѣ пребыванія Гоголя въ Италіи относится увлеченіе Гоголя католицизмомъ. Гоголь, какъ художникъ, былъ побѣжденъ красотою католической службы, великолѣпіемъ храмовъ, набожностью вѣрующихъ и ликовъ. "Только въ одномъ Римѣ молятся, — говорилъ онъ, — a въ другихъ мѣстахъ показываютъ только видъ, что молятся". Русскіе аристократы, друзья Гоголя, измѣнившіе православію ради католичества, прилагали усилія, чтобы и Гоголя заставить сдѣлать то же; для этого было организовано постепенное систематическое склоненіе великаго писателя въ католицизмъ. Онъ это замѣчалъ, но этому не противился, — говорилъ даже, что "позволяетъ втирать въ себя нѣсколько хорошихъ мыслей". Впрочемъ, если Гоголь отъ православія и не уклонился, то, несомнѣнно, охотно слушалъ разговоры о «божественномъ», — вѣдь это было такъ близко основнымъ интересамъ его жизни!..

Отношеніе къ родинѣ.

Любопытно, что въ эту пору полной эстетической и религіозной жизни, когда писателю, удаленному отъ родины, она казалась далекимъ «сномъ», — творчество его работало интенсивно и все въ томъ же направленіи, которое далъ ему Пушкинъ. Гоголь «жилъ» Италіей, и, въ то же время, «грезилъ» Россіей, — и грезы эти были такъ ясны, такъ мучительно-живы, были облечены въ такую осязательную «плоть», — что перо Гоголя быстро рисовало одинъ русскій типъ за типомъ: Чичиковъ, Ноздревъ, Собакевичъ, — все это было такъ далеко отъ Италіи, отъ духовныхъ интересовъ Гоголя, — но все это росло передъ нимъ, окрашивалось ярко и жизненно.[92]

"Мертвыя души".

Въ "Мертвыхъ Душахъ" Гоголь задумалъ опять «великое» произведеніе. Сперва, впрочемъ, онъ не придавалъ серьезнаго значенія своему труду: для Гоголя сначала это произведеніе было только смѣшныжъ анекдотомъ, «карикатурой». Но его поразило, что чтеніе первыхъ главъ романа въ 1835 г. произвело на Пушкина такое впечатлѣніе, что онъ, смѣявшійся при началѣ чтенія, становился все сумрачнѣе и, наконецъ, когда чтеніе кончилось, сказалъ: "Боже! какъ грустна наша Россія!" "Меня это изумило, — говоритъ Гоголь, — Пушкинъ, который такъ зналъ Россію, не замѣтилъ, что все это карикатура и моя собственная выдумка!" Тѣмъ не менѣе, скоро и самъ Гоголь понялъ, что изъ "смѣшного анекдота можетъ выйти большая картина". Послѣ смерти Пушкина, въ 1837 году, отношеніе Гоголя къ начатому произведенію еще разъ мѣняется. Для него трудъ, завѣщавный ему великимъ учителемъ, сдѣлался въ его глазахъ «священнымъ». И чѣмъ болѣе онъ углублялся въ него, тѣмъ шире разростались его художественные замыслы. Не сдерживаемый Пушкинымъ, покоренный своими мистическими настроеніями, онъ задумалъ, наконецъ, изъ «карикатуры» и «выдумки» сдѣлать поэму. Подобно Данту, изобразившему въ своей "Божественной Комедіи": «Адъ», «Чистилище» и «Рай» — исторію человѣческой жизни, — и Гоголь задумалъ написать исторію воскресенія человѣческой души: первая часть его романа должна была соотвѣтствовать дантовскому «Аду», вторая — «Чистилищу», третья — «Раю». Въ этомъ произведеніи Гоголь хотѣлъ изобразить всю Россію, — все зло и добро ея жизни, и съ жаромъ принялся за работу. "Всѣ оскорбленія, всѣ непріятности посылались мнѣ высокимъ Провидѣніемъ на мое воспитаніе, — говорилъ онъ, — я чувствую, что неземная воля направляетъ путь мой… Мнѣ ли не благодарить пославшаго меня на землю! Какихъ высокихъ, какихъ торжественныхъ ощущеній, невидимыхъ, незамѣтныхъ для свѣта, исполнена жизнь моя! Клянусь, я что-то сдѣлаю, чего не дѣлаетъ обыквовенный человѣкъ. Львиную силу чувствую я въ душѣ своей!" Съ такой вѣрой въ себя принялся онъ зa свое «великое» произведеніе; и въ то время, когда картины русской жизни рисовалъ онъ живыми, сочными красками и земные образы оживали передъ нимъ, — въ это время его личныя настроенія и выраженіе ихъ въ письмахъ его принимаютъ все болѣе и болѣе торжественный характеръ; онъ начинаетъ даже говорить библейскимъ стилемъ, усваиваетъ стиль ветхозавѣтныхъ пророковъ: "Горе кому бы то ни было, не слушающемуся моего слова!" — говоритъ онъ въ письмахъ друзьямъ. "Никто изъ моихъ друзей не можетъ умереть, потому что онъ вѣчно живетъ со мною!" — Друзья недоумѣвали, читая такія изреченія, и, мало-по-малу, y многихъ стала зарождаться тревожная мысль, что Гоголь сдѣлался ненормальнымъ.

Болѣзнь Гоголя.

Нервы Гоголя были, дѣйствительно разбиты; онъ самъ чувствовалъ, что боленъ, ждалъ смерти и боялся ея, такъ какъ хотѣлъ сказать людямъ то, чего онъ еще не могъ сказать… Онъ то примиряется съ мыслью о близкой смерти, видя въ этомъ проявленіе мудрой воли Бога, то боится одной мысли о смерти, хватается за жизнь, лечится, молится…

Смерть Пушкина.

Странное впечатлѣніе на него проізвело извѣстіе о смерти Пушкина. "Все наслажденіе моей жизни — говорилъ онъ, все мое высшее наслажденіе исчезло вмѣстѣ съ нимъ. Ничего не предпринималъ я безъ его совѣта, ни одна строка не писалась безъ того, чтобы я не воображалъ его передъ собой. Что скажетъ онъ, что замѣтитъ онъ, чему посмѣется, чему изречетъ неразрушимое и вѣчное одобреніе свое — вотъ, что меня только занимало и одушевляло мои свлы… Боже" нынѣшній трудъ мой ("Мертвыя души"), внушенный имъ, его созданіе… я не въ силахъ продолжать его". "Моя жизнь, мое высшее наслаждевіе умерло съ нимъ. Когда я творилъ, я видѣлъ передъ собой только Пушкина. Ничто мнѣ былв всѣ толки, я плевалъ на презрѣнную чернь: мнѣ дорого было его вѣчное и непреложное слово. Все, что есть y меня хорошаго, всѣмъ этимъ я обязанъ ему. И теперешній трудъ мой есть его созданіе. Онъ взялъ съ меня клятву, чтобы я писалъ". "О, Пушкинъ, Пушкинъ, какой прекрасвый сонъ удалось мнѣ видѣть въ жизни, — и какъ печально было мое пробужденіе!" Въ такихъ искреннихъ жалобахъ великій художникъ оплакивалъ своего генія-вдохновителя и хранителя — Пушкина. Умеръ Пушкинъ, и вдохновеніе изсякло… Для Гоголя, по его словмъ, вся русская дѣйствительность казалась «сномъ» (см. выше). Теперь и Пушкина онъ называетъ «сномъ»… Съ его смертью пересталъ Гоголь видѣть «сны»… "Печально было мое пробужденіе!" — восклицаетъ онъ. Это было, дѣйствительно, "печальнымъ пробужденіемъ!.. Жизнь вела Гоголя къ этому пробужденію, смерть Пушкина ускорила это. Въ Гоголѣ умеръ великій художникъ-жанристъ, ученикъ Пушкина, — остался Гоголь больной, измученный человѣкъ, мистикъ и фанатвкъ, съ мыслями о смерти, о загробныхъ мукахъ, — человѣкъ, съ каждымъ днемъ уходившій отъ земли въ таинственный міръ своихъ смутныхъ и неясныхъ идей… Характерно, что «снами» называлъ онъ свои живыя впечатлѣнія земной жизни, — a "пробужденіемъ" — отреченье отъ всего земного, углубленіе въ свой внутренній міръ, въ мысли «неземныя», чуждыя людей…

Смерть Вьельгорскаго. Лирическія мѣста 1-й части; ихъ автобіографическое значеніе. Гоголь въ Россіи. Друзья Гоголя.

Сильное впечатлѣніе произвела на него также смерть юноши-друга Іосифа Вьельгорскаго, умершаго въ Италіи отъ чахотки. По словамъ людей, близко знавшихъ этого юношу, юноша этотъ быдъ надѣленъ всѣми дарами души и сердца… Поэзіей вѣетъ отъ этого молодого лика! И этотъ юноша умеръ на рукахъ Гоголя, Гоголь пережилъ съ нимъ вмѣстѣ всю ужасную трагедію его медленнаго умиранія. Гоголь былъ потрясегъ этой смертью, — онъ говорилъ, что смерть — удѣлъ всего прекраснаго въ Россіи; онъ говорилъ, что теперь боится смотрѣть на «прекрасное»: "я ни во что теперь не вѣрю, и если встрѣчаю это прекрасное, то жмурю глаза и стараюсь не глядѣть на него. Отъ него мнѣ несетъ запахомъ могилы".[93] Кромѣ "Мертвыхъ душъ", въ этотъ періодъ времени Гоголь написалъ повѣсть «Шинель» и занимался переработкой прежнихъ повѣстей: «Портретъ», "Тарасъ Бульба" и толкованіемъ своего непонятаго «Ревизора» ("Театральный разъѣздъ"). Работая надъ 1-ой частью "Мертвыхъ душъ" надъ изображеніемъ этого "русскаго Ада", Гоголь мечталъ о послѣдующихъ частяхъ, — и эти мечты отразили на себѣ его тогдашніе этическіе, патріотическіе и религіозные взгляды въ тѣхъ лирическихъ отступлегіяхъ, которыя, кстати и гекстати, прерываютъ въ той частт объективное изображеніе отрицательныхъ сторонъ русской жизни. Эти лирическія мѣста и отступленія (напр. "Русь, Русь! вижу тебя…", "не такъ ли ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься". "Другая судьба писателя, дерзнувшаго вызвать наружу все, что ежеминутно передъ глазами…") — оазисы, на которыхъ отдыхалъ писатель-идеалистъ, задыхавшійся среди тѣхъ уродовъ, рисовать которые былъ онъ обреченъ въ силу своего таланта. Въ 1839-1840-омъ и въ 1841-1842-омъ году Гоголь пріѣзжалъ въ Россію. Но эти возвращенія не приносили ему счастья и успокоенья. Здоровье его таяло;[94] онъ все дальше уходилъ отъ всѣхъ въ свой собственный міръ, a ему въ это время приходвлось устраивать денежныя дѣла свои и своей семьи, хлопотать о себѣ, о правительственной субсидіи, объ изданіи своихъ сочиненій… Онъ ничего не имѣлъ, онъ даже въ денежномъ отношеніи зависѣлъ отъ своихъ пріятелей, которые помогали ему, — но духовно онъ отъ всѣхъ оторвался и считалъ себя человѣкомъ, далеко ихъ всѣхъ опередившимъ въ духовномъ отношеніи.[95] Они не понимали состоянія его души и шли къ нему съ непрошенной дружбой, совѣтами, сожалѣніями, указаніями, даже требованьями… Московскіе славянофилы — семья Аксаковыхъ, братья Кирѣевскіе, Погодинъ и Шевыревъ, — представляли собой тотъ кругъ москвичей, въ которомъ преимущественно вращался Гоголь; они считали Гоголя «своимъ»,[96] они считали даже, что имѣютъ на него не только вліяніе, но и «права». Это тяготило Гоголя, но бороться съ этимъ онъ не былъ въ силахъ. Но если онъ раздѣлялъ иногіе излюбленные взгляды «славянофиловъ», онъ не былъ ими порабощенъ. Это видно, хотя бы, изъ того, что онъ пытался, было, установить свои отношенія съ людьми другого лагеря — съ «западниками»; такъ ненадолго сблизился онъ съ Бѣлинскимъ, которому даже поручилъ представить въ цензуру рукопись первой части "Мертвыхъ душъ".

Отношеніе цензуры.

Хлопоты съ цензурой тоже доставили Гоголю много испытаній, — они доказали ему лишній разъ, что и это произведеніе его не будетъ понято такъ, какъ хотѣлось ему. Московская цензура не пропустила въ печать «поэмы» Гоголя: 1) потому что самое названіе "Мертвыя души" отзывается ересью, такъ какъ душа не можетъ быть мертвая; 2) въ романѣ усмотрѣно было нападеніе на крѣпостное право; 3) высказано было замѣчаніе, что покупка мертвыхъ душъ — уголовное преступленіе, можетъ въ Россіи вызвать подражаніе, и — 4) потому, что цѣна, которую Чичиковъ даетъ за «душу» — "два съ полтиною" — "возмущаетъ душу".[97]

Понятно, какъ чуждъ былъ Гоголь всѣхъ этихъ друзей и недруговъ, когда оставался одинъ, съ самимъ собою. Опять потянуло его въ Италію… "Если бы ты зналъ, какъ тягостно мое существованіе здѣсь, въ моемъ отечествѣ! Жду — не дождусь весны и поры ѣхать въ мой Римъ, въ мой рай", — писалъ онъ другу. "Съ того времени, какъ только вступила моя нога на родную землю — писалъ онъ въ другомъ письмѣ — мнѣ кажется, какъ будто я очутился на чужбинѣ. Вижу знакомыя, родныя лица; но они, мнѣ кажется, не здѣсь родились, a гдѣ-то я ихъ въ другомъ мѣстѣ, кажется, видѣлъ". Опять Россія стала казаться ему «сномъ», даже "кошмаромъ"…

Его укрѣпляла только вѣра въ то, что его "великій трудъ" будетъ конченъ и новымъ "откровеніемъ" явится для роднны. Себя онъ называетъ теперь "старою, полуразбитою вазой, наполненной драгоцѣннымъ содержаніемъ". "Неотразимая вѣра моя въ свѣтлое будущее и невѣдомая сила говорятъ мнѣ, что дадутся мнѣ средства окончить трудъ мой!" — писалъ онъ друзьямъ. "Онъ важенъ и великъ, и вы не судите о немъ по той части, которая готовится теперь предстать на свѣтъ. Это больше ничего, какъ только крыльцо къ тому дворцу, который во мнѣ строится и разрѣшитъ, наконецъ, загадку моего существованія!"

Попрежнему, въ интимныхъ своихъ письмахъ пишетъ онъ пророческимъ тономъ, даетъ совѣты, чуть не изрекаетъ предсказанія. "Если что въ жизни смутитъ тебя, наведетъ безпокойство, сумракъ на мысли, вспомни обо мнѣ — пишетъ онъ другому пріятелю — и при одномъ уже твоемъ напоминаніи отдѣлится сила въ твою душу". На себя онъ начинаетъ смотрѣть теперь точно на какой-то источникъ благодати, и щедро изливаетъ ее на друзей.[98] Онъ мечтаетъ теперь о монашествѣ, о поѣздкѣ въ Іерусалимъ.

Болѣзнь Гоголя.

Въ 1842 году онъ уѣхалъ опять заграницу. Здоровье его все слабѣло, — плоть разрушалась, a духъ все дальше и дальше уносился отъ земли въ сферы внутренней жизни. "Съ каждымъ днемъ становится свѣтлѣй и торжественнѣй въ душѣ моей, — писалъ онъ Жуковскому, — не безъ цѣли и значенія были мои поѣздки, удаленія и отлученія отъ міра, что совершалось незримо въ нихъ воспитаніе души моей, что я сталъ далеко лучше того, какимъ запечатлѣлся въ священной для меня памяти друзей моихъ, что чаще и торжественнѣе льются душевныя мои слезы и что живетъ въ душѣ моей глубокая, неотразимая вѣра, что небесная сила поможетъ взойти мнѣ на ту лѣстницу, которая предстоитъ мнѣ, хотя я стою еще нa нижайшихъ и первыхъ ея ступеняхъ. Много труда и пути и душевнаго воспитанія впереди еще! Чище горнаго снѣга, свѣтлѣе небесъ должна быть душа моя, и тогда, только тогда я приду въ силы начать подвиги и великое поприще, — только тогда разрѣшится загадка моего существованія. Грѣховъ, указанія грѣховъ желаетъ и жаждетъ теперь душа моя! Еслибъ вы знали, какой теперь праздникъ совершается внутри меня, когда открываю въ себѣ порокъ, дотолѣ не примѣченный мною!"

"Выбранныя мѣста изъ переписки". "Авторская исповѣдь". Смерть Гоголя.

Такіе подъемы настроенія нерѣдко смѣнялись паденіемъ энергіи, страхомъ, душевнымъ безсиліемъ, — рѣдко выдавались періоды сравнительно спокойные, когда Гоголь могъ отрываться отъ своей души и продолжать свой трудъ. Конечно, написанное имъ въ періодъ одного настроенія не удовлетворяло его тогда, когда душой овладѣвало иное настроеніе. Это мучило Гоголя и приводило его въ отчаянье; въ одинъ изъ такихъ припадковъ отчаянья въ 1847 г. рѣшилъ онъ обратиться ко всей русской публикѣ съ исповѣдью-проповѣдью, путемъ опубликованія "Выбранныхъ мѣстъ изъ переписки съ друзьями". Боязнь скорой смерти, страхъ унести съ собой за могилу свои мысли и чувства, не высказанныя всѣмъ русскимъ людямъ, сознаніе того, что не хватаетъ силъ эти мысли воплотить въ томъ "великомъ произведеніи", которое онъ хотѣлъ сдѣлать изъ "Мертвыхъ душъ", — вотъ причины появленія этихъ интимныхъ писемъ въ печати. Въ нихъ Гоголь отдавалъ родинѣ все дорогое ему, — все имъ пережитое и прочувствованное. "Человѣкъ не отъ міра сего", для котораго родина была «сномъ», Гоголь не считался ни съ условіями тогдашней русской жизни, ни съ интересами современной жизни. Человѣкъ малообразованный, отставній отъ жизни русской интеллигенціи, Гоголь въ своей книгѣ выступилъ рѣшительнымъ консерваторомъ, — онъ защищалъ крѣпостное право, враждебно относился ко всякимъ новымъ вѣяніямъ въ области мысли и внутренней политики. Какъ истый сынъ "древней Руси" — онъ заботился только о "душевномъ дѣлѣ", о спасеніи души, проповѣдовалъ аскетизмъ, отреченіе отъ земли и нравственное самосовершенствованіе такому обществу, въ которомъ все сознательнѣе дѣлалась потребность коренныхъ реформъ жизни — подготовлялись 60-ые годы. На него многіе привыкли ошибочно смотрѣть, какъ на врага отрицательныхъ сторонъ русской жизни, a онъ вдругъ выступилъ ихъ рѣзкимъ, фанатическимъ защитникомъ. To, что y Гоголя было внутренней «правдой», съ дѣтства выроставшей въ его сердцѣ, то людямъ, не знавшимъ его, какъ человѣка, казалось ложью, "измѣной прежнимъ либеральнымъ убѣжденіямъ". Его недавніе поклонники обвинили его теперь и въ искателъствѣ, и въ неискренности. Никто изъ современниковъ не могъ примирить противорѣчія между мыслями автора — и тѣмъ смысломъ его произведеній, который, обыкновенно, съ ними связывался. Его книгу безпощадно урѣзала цензура, такъ какъ онъ заговорилъ о многомъ такомъ, о чемъ говорить вообще было непринято y насъ; ее высмѣяла публика, жестоко обругала критика, и Гоголь остался попрежнему одинъ, съ непонятой, истерзанной душой… Потрясенный новой неудачей, Гоголь пишетъ свою "Авторскую исповѣдь" и въ 1848 г. ѣдетъ на поклоненіе въ Св. Землю. Послѣдніе годы своей жизни проводитъ онъ на родинѣ, медленно угасая и уходя тѣлесно и духовно въ другой міръ. Молитвы и посты сдѣлали теперь изъ него совершеннаго аскета. Особенно развитію въ немъ аскетизма помогъ одинъ ржевскій священникъ о. Матвѣй Константиновскій; его мрачное мистическое міросозерцаніе покорило больную душу Гоголя; бесѣды съ этимъ священникомъ производили на него потрясающее ввечатлѣніе. "Довольно! мнѣ слишкомъ страшно!" — перебилъ онъ однажды рѣчь о. Матвѣя. Передъ смертыо онъ совершенно ушелъ отъ міра и его интересовъ, сжегъ свои рукописи и, между ними, вторую часть своихъ "Мертвыхъ душъ". Гоголь скончался 21-го февраля 1852 г. почти отъ голодной смерти, истощенный постами, измученный душевными муками…

а) Первый періодъ литературной дѣятельности Гоголя.

Литературная дѣятельность Гоголя распадается на три періода. Первый захватываетъ всѣ юношескія произведенія его и "Вечера на хуторѣ". Это періодъ, по преимуществу, романтическій. Ko второму періоду, по преимуществу реалистическому, относятся всѣ лучшія произведенія его. Третій періодъ, съ конца сороковыхъ годовъ (послѣ 1837 г.) до смерти — періодъ мистицизма.

а) Первый періодъ дѣятельности Гоголя.

"Ганцъ Кюхельгартенъ"

Первымъ печатнымъ произведеніемъ Гоголя была, сочиненная имъ еще въ лицеѣ, идиллія "Ганцъ Кюхельгартенъ". Историко-литературнаго значенія это произведеніе не имѣетъ, но оно очень любопытно для біографа Гоголя, какъ краснорѣчивый и ясный показатель его внутренней жизни въ юношескій періодъ. "Эта странная греза, съ ея героемъ изъ нѣмцевъ и съ обстановкой нерусской, была, въ сущности, страницей изъ жизни самого автора, который скрылся подъ псевдонимомъ. Гоголь вложилъ много души въ эту сентиментальную повѣсть, которая причинила ему затѣмъ столько огорченій" (Котляревскій).

Содержаніе.

Содержаніе идилліи слѣдующее: тихо и мирно живетъ семья деревенскаго пастора. Украшеніемъ этой семьи была дочь Луиза, "рѣзвая свѣжая, любящая, какъ ангелъ-хранитель, озаряющая закатъ его дней". Единственной тѣнью въ этомъ счастливомъ бытіи является женихъ Луизы — Ганцъ. Онъ ее любитъ, но любовь эта не въ силахъ разогнать его тоски, не въ силахъ всецѣло овладѣть его сердцемъ… Онъ обнаруживаетъ всѣ симптомы романтическаго душевнаго разстройства… Онъ живетъ въ вѣкахъ прошлыхъ, очарованъ чудесной мыслью, сидитъ подъ сумрачной тѣнью дуба и простираетъ руки къ какой-то тайной тѣни. Онъ страдаетъ отъ прозы жизни, его тянетъ вдаль — вдаль, вдаль не только пространства, но и времени. Онъ вздыхаетъ по древней Греціи, по ея свободѣ, славнымъ дѣламъ и прекраснымъ созданіямъ искусства" (Котляревскій). И, побѣжденный своимъ томительнымъ "стремленіемъ", Ганцъ тайкомъ покидаетъ предметъ своей любви и отправляется странствовать по свѣту. Въ его отсутствіе, его печальная Луиза, вѣрная своей любви, изучаетъ своего жениха по тѣмъ книгамъ, которыя ему были особенно дороги, которыя были тайными двигателями его жизни, непонятной для другихъ. Перечень этихъ книгъ имѣетъ большую біографическую цѣнность, — очевидно, любимыя книги Ганца были въ свое время любимыми книгами самого Гогеля.[99]

Два года скитался Ганцъ; за это время умеръ старый пасторъ, осиротѣла Луиза… Но отчаянье и ропотъ не овладѣли ея сердцемъ; она все любитъ своего Ганца, ждетъ его и часто ходитъ на могилу отца. Наконецъ, Ганцъ возвращается. Онъ растерялъ свои мечты и надежды, утомился жизнью и пришелъ къ сознанію, что лучше жить мирной жизнью маленькихъ людей, чѣмъ гоняться по свѣту за какимъ-то неяснымъ великимъ дѣломъ. Онъ женится на Луизѣ, и оба ведутъ счастливую уедниенную жизнь, чуждую треволненій большого свѣта.

Литературная исторія этого произведенія.

Критики-изслѣдователи литературной дѣятельности Гоголя видятъ на этомъ первомъ его опытѣ вліяніе нѣмецкой идилліи Фосса «Луиза» и баллады Жуковскаго "Теонъ и Эсхинъ".[100] Изъ перваго произведенія взято, какъ фонъ, изображеніе нѣмецкой жизни, взято сентиментальное настроеніе идиллическаго, мѣщанскаго существованія, — изъ второго произведенія заимствованъ образъ героя, идеалиста-романтика, съ его неяснымъ, но непобѣдимо-могучимъ стремленіемъ «куда-то» вдаль, прочь изъ этои мирной, спокойной обстановки провинціальной идилліи. Мы видѣли уже, что такія неясныя стремленія были родственны юношѣ-Гоголю, котораго тоже тянуло прочь изъ общества нѣжинскихъ «существователей». Такое совпаденіе авторскихъ стремленій и стремленій «героя» его юношескаго произведенія — конечно, имѣетъ большое значеніе и придаетъ особую цѣну этому первому печатному произведенію.

Недостатки произведенія.

Къ главнымъ недостаткамъ этого юношескаго произведенія, объясняющимъ его неудачу, относятся промахи стиха и стиля. Гоголь никогда не научился свободно владѣть стихомъ, a въ первомъ его произведеніи это неумѣніе выразилось такъ ярко и замѣтно, что картины "грандіозныя" и «страшныя» вышли изъ него комичными.[101] Немудрено поэтому, что и критика, и публика отнеслись къ произведенію Гоголя заслуженно-строго. Кромѣ того нѣкоторые промахи его произведенія объясняются тѣмъ, что онъ взялся изображать нерусскую жизнь, нерусскую природу, самъ ничего, кромѣ Малороссіи, не зная: по однимъ книгамъ невозможно было вѣрно представить жизнь нѣмецкой провинціи.

"Вечера на хуторѣ близъ Диканьки". Сочетаніе романтизма и реализма въ повѣстяхъ.

Повѣсти, извѣстныя подъ общимъ именемъ: "Вечера на хуторѣ близъ Диканьки", представляютъ собою сборникъ, составленный изъ двухъ частей, — въ первую вошли повѣсти: "Сорочинская ярмарка", "Вечеръ наканунѣ Ивана Купала", "Майская ночь, или утопленница". Во вторую часть вошли — "Ночь передъ Рождествомъ", "Страшная Месть", "Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька и его тетушка", "Заколдованное мѣсто". Всѣ онѣ представляютъ много сходства и много различія. Сходство заключается въ томъ, что почти во всѣхъ этихъ повѣстяхъ (кромѣ повѣсти "Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька") мы найдемъ, въ большей или меньшей мѣрѣ, всѣ главные признаки романтическаго и реалистическаго направленія. Въ этомъ отношеніи повѣсти Гоголя очень напоминаютъ произведенія Марлинскаго:[102] на фонѣ, написанномъ очень реально, развертываются событія самаго фантастическаго свойства:[103] воображеніе автора не знаетъ предѣловъ, — оно уноситъ его и читателя въ своеобразный міръ народной мечты, — темный міръ суевѣрій, примѣтъ, преданій, легендъ, міръ сказки и миѳа… Авторъ взялъ этотъ міръ y малороссійскаго народа и силою своего духа расширилъ его и углубилъ: фантастическое и невозможное онъ представилъ реальнымъ и дѣиствительнымъ. Онъ такъ слилъ мечту съ правдою, вымыселъ съ дѣйствительностью, что художественное міросозерцаніе его — заразъ и романтическое, и реалистическое; произведенія же его порою производятъ впечатлѣніе какой-то пестрой галлюцинаціи, въ которой прихотливо сплетена хитрая неправда съ безхитростной правдой. Такою же пестротою отличаются и тѣ настроенія, которыя пронизываютъ эти произведенія: къ міру чертей и вѣдьмъ, къ мистическому міру нездѣшней, потусторонней жизни Гоголь относится то съ веселымъ, радостнымъ юморомъ, то съ ужасомъ человѣка, который безсиленъ передъ этимъ страшнымъ сонмомъ мрачныхъ явленій, властвующихъ надъ людьми, надъ ихъ радостями и печалями… Въ зависимости отъ этихъ настроеній, и освѣщеніе картинъ природы мѣняется до неузнаваемости: она повертывается къ человѣку то съ прекрасной стороны, — представляется тѣмъ поэтическимъ фономъ, на которомъ происходятъ событія чудесныя, но свѣтлыя, радостныя, иногда даже смѣхотворныя, — то она дѣлается грозной и мрачной, пронизывается ужасомъ автора-ясновидца…

Въ повѣстяхъ, въ которыхъ преобладаетъ реалистическое пониманіе жизни, — эта жизнь и фонъ ея, — природа представлены безъ всякой фантастики — просто и безхитростно, но въ то же время художественно-просто и правдиво.

Такимъ образомъ, повѣсти, входящія въ составъ "Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки", по характеру своему, дѣлятся на двѣ группы: 1) съ преобладаніемъ романтизма и — 2) съ преобладаніемъ реализма. Въ первую группу входятъ произведенія, въ которыхъ фантастика ромаптизма представлена: а) въ свѣтломъ, радостномъ освѣщеніи и — b) въ мрачномъ, вызывающемъ ужасъ. Къ произведеніямъ, по преимуществу романтическимъ, относятся: веселыя повѣсти — "Сорочинская ярмарка", "Майская ночь, или утопленница", "Пропавшая грамота", "Ночь передъ Рождествомъ", "Заколдованное мѣсто". Къ произведеніямъ романтическимъ, фантастика которыхъ мрачна, — относятся: "Вечеръ наканунѣ Ивана Купала", "Страшная месть". Къ произведеніямъ чисто-реалистическимъ относится бытовая повѣсть "Иванъ Федоровичъ Шпонька и его тетушка".

Романтическій элементъ въ повѣстяхъ; фантастика повѣстей.

а) Романтическій элементъ въ этихъ повѣстяхъ выразился прежде всего, въ выборѣ сюжетовъ. Гоголь въ своихъ повѣстяхъ съ особеннымъ вниманіемъ останавливался на различныхъ разсказахъ о событіяхъ и происшествіяхъ чудеснаго характера.[104] Въ "Сорочинской ярмаркѣ" такимъ происшествіемъ представлено появленіе чорта на ярмаркѣ, разыскивающаго свою "красную свитку"; эта свитка приноситъ людямъ несчастье; ея исторія и составляетъ ту основу разсказа, къ которой искусно прикрѣплены всѣ смѣшные эпизоды этой повѣсти. Въ повѣсти "Вечеръ наканунѣ Ивана Купала" живо передано народное повѣрье о томъ, что папоротникъ, расцвѣтающій въ эту ночь, можетъ помочь человѣку отыскивать клады. Колдунъ Басаврюкъ и вѣдьма завладѣваютъ при помощи этого цвѣтка душой бѣдняка Петра; они заставляютъ Петра убить ребенка, маленькаго брата его невѣсты, и за это дѣлаютъ его богачемъ, мужемъ любимой дѣвушки. Но отъ мученій совѣсти онъ сходитъ съ ума и погибаетъ страшной смертью. Жена его идетъ въ монастырь замаливать великій грѣхъ мужа.[105] Въ повѣсти "Майская ночь, или утопленница" развито поэтическое повѣрье о русалкахъ, ихъ ночныхъ играхъ при лунѣ; кромѣ того, въ этой же повѣсти встрѣчаемся мы опять съ вѣрой въ существованіе вѣдьмъ. Въ повѣсти "Пропавшая грамота" опять изображена народная вѣра въ существованіе колдуновъ, вѣдьмъ: опять передъ нами вырисовывается герой, душа котораго принадлежитъ дьяволу. Нечистая сила въ этой повѣсти представлена съ такимъ размахомъ необузданной фантазіи, что читатель остается въ недоумѣніи, не вѣритъ и самъ авторъ своимъ разсказамъ. Повѣсть "Ночь передъ Рождествомъ" — сродни "Сорочинской ярмаркѣ"; здѣсь все сверхъестественное представлено съ самой мирной, смѣшной стороны, — оттого и вѣдьма-Солоха, и чортъ, ея возлюбленный, и колдунъ Пацюкъ, не вызываютъ ни ужаса, ни отвращенія; ихъ вмѣшательство въ дѣла людскія никому не причиняетъ горя и страданія. Зато въ повѣстяхъ "Заколдованное мѣсто" и, особенно, въ "Страшной мести" — сверхъестественное, чудесное опять принимаетъ гигантскіе размѣры какого-то безумнаго ужаснаго бреда. Въ повѣсти "Заколдованное мѣсто" выражена народная вѣра въ то, что "нечистая сила" оберегаетъ «клады» отъ человѣка, напуская на него разные страхи. Въ повѣсти "Страшная месть" художественно передана исторія одного колдуна, который полюбилъ свою дочь и захотѣлъ ею обладать. Это ему не удалось; онъ убилъ зятя, убилъ дочь, но самъ былъ наказанъ страшною казнью. Въ этой повѣсти ужасы громоздятся неисчислимою толпою; образы отвратительные смѣняются другими, еще болѣе отталкивающими; оттого произведеніе это переходитъ границы художественности.

Комическое фантастическое.

Такимъ образомъ, «чудесное», фантастическое, имѣетъ въ повѣстяхъ Гоголя самые различные оттѣнки — отъ комическаго до ужаснаго. Какъ примѣръ комическаго-фантастическаго, можно привести хотя бы участіе чорта въ повѣсти "Ночь передъ Рождествомъ".

"Морозъ увеличился, и вверху такъ сдѣдалось холодно, что чортъ перепрыгивалъ съ одного копытца на другое и дулъ себѣ въ кулакъ, желая сколько-нибудь отогрѣть мерзнувшія руки. Немудрено, однакожъ, и озябнуть тому, кто толкался отъ утра до утра въ аду, гдѣ, какъ извѣстно, не такъ холодно, какъ y насъ зимою, и гдѣ надѣвши колпакъ и ставши передъ очагомъ, будто въ самомъ дѣлѣ кухмистръ, поджаривалъ онъ грѣшниковъ съ такимъ удовольствіемъ, съ какимъ, обыкновенно, баба жаритъ на Рождество колбасу…

…Вѣдьма сама почувствовала, что холодно, несмотря на то, что была тепло одѣта; и потому, поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя въ такое положеніе, какъ человѣкъ, летящій на конькахъ, не сдвинувшись ни однимъ суставомъ, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горѣ, и прямо въ трубу.

…Чортъ такимъ же порядкомъ отправился вслѣдъ за ней. Но такъ какъ это животное проворнѣе всякаго франта въ чулкахъ, то немудрено, что онъ наѣхалъ при саномъ входѣ въ трубу на шею своей любовницы, и оба очутились въ просторной печкѣ между горшками".

Какъ примѣръ прекрасно-фантасшическаго можно привести разсказъ о появленіи русалки ("Майская ночь"):

"Неподвижный прудъ подулъ свѣжестью на усталаго пѣшехода и заставилъ его отдохнуть на берегу. Все было тихо; въ глубокой чащѣ лѣса слышались только раскаты соловьевъ. Непреодолимый сонъ быстро сталъ смыкать ему зеницы; усталые члены готовы были забыться и онѣмѣть, голова клонилась… "Нѣтъ, этакъ я засну еще здѣсь!" говорилъ онъ, подымаясь на ноги и протирая глаза. Оглянулся. Ночь казалась передъ нимъ еще блистательнѣе. Какое-то страшное, упоительное сіяніе примѣшалось къ блеску мѣсяца. Никогда еще не случалось ему видѣть подобнаго. Серебряный туманъ палъ на окрестность. Запахъ отъ цвѣтущихъ яблонь и ночныхъ цвѣтовъ лился по всей землѣ. Съ изумленіемъ глядѣлъ онъ въ неподвижныя воды пруда; старинный господскій домъ, опрокивувшись внизъ, виденъ былъ въ немъ чистъ и въ какомъ-то ясномъ величіи. Вмѣсто мрачныхъ ставней глядѣли веселыя стеклянныя окна и двери. Сквозь чистыя стекла мелькала позолота… И вотъ почудилось, будто окно отворилось. Притаивши духъ, не дрогнувъ и не спуская глазъ съ пруда, онъ, казалось, переселился въ глубину его и видитъ: прежде выставился въ окно бѣлый локоть, потомъ выглянула привѣтливая головка, съ блестящими очами, тихо свѣтившими сквозь темнорусыя волны волосъ, и оперлась на локоть. И видитъ: она качаетъ слегка головою, она машетъ, она усмѣхается. Сердце его вдругъ забилось… Вода задрожала… Длинныя рѣсницы ея были полуопущены на глаза. Вся она была блѣдна, какъ полотно, какъ блескъ мѣсяца, но какъ чудна, какъ прекрасна! Она засмѣялась…".

Грандіозно-фадтастическое.

Какъ примѣръ грандіозно-фантастическаго, можно привести описаніе чудеснаго витязя-призрака, заснувшаго волшебнымъ сноаъ на вершинахъ Карпатъ:

"Но кто середи ночи, — блещутъ, или не блещутъ звѣзды, ѣдетъ на огромномъ ворономъ конѣ? Какой богатырь съ нечеловѣческимъ ростомъ скачетъ подъ горами, надъ озерами, отсвѣчивается съ исполинскимъ конемъ въ недвижныхъ водахъ, и безконечная тѣнь его страшно мелькаетъ по горамъ? Блещутъ чеканенныя латы; на плечѣ пика; гремитъ при сѣдлѣ сабля; шеломъ надвинутъ; усы червѣютъ; очи закрыты; рѣсницы опущены — онъ спитъ и, сонный, держитъ повода; и за нимъ сидитъ на томъ же конѣ младенецъ-пажъ, и также спитъ и, сонный, держится за богатыря. Кто онъ? Куда, зачѣмъ ѣдетъ? Кто его знаетъ? He день, не два уже онъ переѣзжаетъ горы. Блеснетъ день, взойдетъ солнце, — его не видно; изрѣдка только замѣчали горцы, что по горамъ мелькаетъ чья-то длинная тѣнь, a небо ясно, и туча не пройдетъ по немъ. Чуть же ночь наведетъ темноту, снова онъ виденъ и отдается въ озерахъ, и за нимъ, дрожа, скачетъ тѣнь его. Уже проѣхалъ много онъ горъ и взъѣхалъ на Криванъ. Горы этой нѣтъ выше между Карпатами: какъ царь, подымается она надъ другими. Тутъ остановился конь и всадникъ, и еще глубже погрузился въ сонъ, и тучи, спустясь, закрыли его".

Ужасно-фантастическое.

Какъ примѣръ ужасно-фантастическаго можно привести разсказъ о смерти колдуна изъ той же повѣсти "Страшная Месть":

"Ухватилъ всадникъ страшною рукою колдуна и поднялъ его на воздухъ. Вмигъ умеръ колдунъ и открылъ послѣ смерти очи; но уже былъ мертвецъ и глядѣлъ, какъ мертвецъ. Такъ страшно не глядитъ ни живой, ни воскресшій. Ворочалъ онъ по сторонамъ мертвыми глазами, и увидѣлъ поднявшихся мертвецовъ отъ Кіева, и отъ земли Галичской, и отъ Карпата, какъ двѣ капли воды схожихъ лицомъ на него.

Блѣдны, блѣдны, одинъ другого выше, одинъ другого костистѣй; стали они вокругъ всадника, державшаго въ рукахъ страшную добычу.

Еще разъ засмѣялся рыцарь, и кинулъ ее въ пропасть. И всѣ мертвецы вскочили въ пропасть, подхватили мертвеца и вонзили въ него свои зубы. Еще одинъ всѣхъ выше, всѣхъ страшнѣе, хотѣлъ подняться изъ земли, но не могъ, не въ силахъ былъ этого сдѣлать — такъ великъ выросъ онъ въ землѣ…

Слышится часто по Карпату свистъ, какъ будто тысяча мельницъ шумитъ колесами на водѣ,- то въ безвыходной пропасти, которой не видалъ еще ни одинъ человѣкъ, мертвецы грызутъ мертвеца"…

Съ такимъ же разнообразіемъ очерчены въ этихъ повѣстяхъ и тѣ лица, которыя играютъ главную роль во всѣхъ этихъ фантастическихъ происшествіяхъ. Особенно выдающуюся роль играетъ въ нихъ дьяволъ, затѣмъ колдуны и вѣдьмы.

Дьяволъ въ повѣстяхъ.

Дьяволъ представленъ то въ видѣ безшабашнаго кутилы-парня, который пропиваетъ все, даже свою свитку ("Сорочинская Ярмарка"), то въ видѣ чудовища, или цѣлаго сонма безобразныхъ чудовищъ[106] ("Пропавшая Грамота"), то въ видѣ франта-любезника, подшучивающаго съ людьми и легко попадающаго впросакъ[107] ("Ночь передъ Рождествомъ"), то въ видѣ "нечистой силы", морочащей людей и пугающей ихъ[108] ("Заколдованное мѣсто").

Природа въ повѣстяхъ.

Природа въ этихъ повѣстяхъ Гоголя тоже изображается въ самыхъ различныхъ освѣщеніяхъ, въ зависимости отъ настроенія разсказа. Если разсказъ веселый, природа представлена свѣтлой и ликующей, — когда событіе изображается въ повѣсти мрачное, — сгущаются краски и въ тѣхъ ландшафтахъ, которые служатъ фономъ для развертывающихся событій.

Веселый пейзажъ.

Какъ примѣръ залитаго солнцемъ пейзажа, дышащаго лѣтнимъ жаромъ, истомою и лѣнью, — пейзажа, представляющаго собою словно увертюру къ веселой, свѣтлой повѣсти ("Сорочинская Ярмарка"), можно привести описаніе лѣтняго дня въ Малороссіи:

"Какъ упоителенъ, какъ роскошенъ лѣтній день въ Малороссіи. Какъ томительно-жарки тѣ часы, когда полдень блещетъ въ тишинѣ и зноѣ, и голубой, неизмѣримый океанъ, сладострастнымъ куполомъ нагнувшійся надъ землею, кажется, заснулъ, весь потонувши въ нѣгѣ, обнимая и сжимая прекрасную въ воздушныхъ объятіяхъ своихъ! На немъ ни облака; въ полѣ ни тѣни. Все какъ будто умерло; вверху только, въ небесной голубизнѣ, дрожитъ жаворонокъ, и серебряныя пѣсни летятъ по воздушнымъ ступенямъ на влюбленную землю, да изрѣдка крикъ чайки, или звонкій голосъ перепела отдается въ степи. Лѣниво и бездумно, будто гуляющіе безъ цѣли, стоятъ подоблачные дубы, и ослѣпительные удары солнечныхъ лучей зажигаютъ цѣлыя живописныя массы листьевъ, накидывая на другія темную, какъ ночь, тѣнь, по которой только при сильномъ вѣтрѣ прыщетъ золото. Изумруды, топазы, яхонты эѳирныхъ насѣкомыхъ сыплются надъ пестрыми огородами, осѣняемыми статными подсолнечниками. Сѣрыя скирды сѣна и золотые снопы хлѣба станомъ располагаются въ полѣ и кочуютъ по его неизмѣримости. Нагнувшіяся отъ тяжести плодовъ широкія вѣтви черешенъ, сливъ, яблонь, грушъ; небо, его чистое зеркало — рѣка въ зеленыхъ, гордо поднятыхъ рамахъ… Какъ полно сладострастія и нѣги малороссійское лѣто!"

Мрачный пейзажъ.

Какъ примѣръ мрачнаго пейзажа, можно привести картину Днѣпра въ повѣсти "Страшная Месть":

"…глухо шумитъ внизу Днѣпръ, и съ трехъ сторонъ, одинъ за другимъ, отдаются удары мгновенно пробудившиіся волнъ. Онъ не бунтуетъ, — онъ, какъ старикъ, ворчитъ и ропщетъ; ему все немило; все перемѣнилось около него; тихо враждуетъ онъ съ прибрежными горами, лѣсами, лугами, и несетъ на нихъ жалобу въ Черное море…

Изъ повѣсти "Пропавшая Грамота":

"…Что-то подирало его по кожѣ, когда вступилъ онъ въ такую глухую ночь въ лѣсъ. Хоть бы звѣздочка на небѣ. Темно и глухо, какъ въ винномъ подвалѣ. Только слышно было, что далеко-далеко вверху, надъ головою, холодный вѣтеръ гулялъ по верхушкамъ деревъ, и деревья, что охмелѣвшія казацкія головы, разгульно покачивались, шопоча листьями пьяную молвь. Какъ вотъ завѣяло такимъ холодомъ, что дѣдъ вспомнилъ и про овчиный тулупъ свой, и вдругъ, словно сто молотовъ, застучало по лѣсу такимъ стукомъ, что y него зазвенѣло въ головѣ… Глядь, между деревьями мелькнула и рѣчка, черная, словно вороненая сталь… Долго стоялъ дѣдъ y берега, посматривая на всѣ стороны… На другомъ берегу горитъ огонь и, кажется, вотъ-вотъ готовится погаснуть, и снова отсвѣчивается въ рѣчкѣ, вздрагивавшей, какъ польскій шляхтичъ въ казачьихъ лапахъ…»

Особенность Гоголевскихъ описаній природы.

"Описаній природы (исключительно малороссійской) въ повѣстяхъ очень много. Гоголь изобразилъ и лѣтній день ("Сорочинская ярмарка"), и вечеръ ("Майская ночь", "Ночь передъ Рождествомъ"), и ночь (тамъ же дважды); описалъ онъ и Днѣпръ ("Страшная Месть"), и его берега ("Страшная Месть"), лѣсъ ночью ("Пропавшая грамота"), волшебный замокъ ("Страшная Месть"), горы (тамъ же), видъ земли сверху ("Ночь передъ Рождествомъ"). Всѣ эти "описанія" отличаются своеобразіемъ манеры письма. Они проникнуты субъективизмомъ автора, они передаютъ не столько самую картину, сколько "настроенія", получаемыя отъ ея созерцанія. Авторъ не скупится на различныя поэтическіе пріемы для усиленія впечатлѣнія, — оттого y него гиперболы, олицетворенія, самыя смѣлыя метафоры,[109] громоздятся одна на другую. Но цѣли своей Гоголь этими "описаніями" достигаетъ, — подымаетъ настроеніе читателя, настраиваетъ его на тотъ тонъ, въ которомъ ведется разсказъ.

Любовь въ повѣстяхъ.

Къ элементамъ романтизма y Гоголя принято относить также изображеніе имъ чувствъ любви. Онъ охотно берется за изображеніе этого чувства, которое онъ влагаетъ въ сердца идеальныхъ героевъ своихъ повѣстей. Но любовь, мнъ изображаемая, — не живое, настоящее чувство, которое можетъ быть доступно героямъ изъ простонародья, — въ изображеніи Гоголя это чувство представляется приподнятымъ, идеализированнымъ. Его герои, особенно героини, представляются ему неземными созданіями, которыя всѣ похожи на одно лицо, не отличаются индивидуалистическими и національными чертами.[110] Любовныя рѣчи, которыми они обмѣниваются, отличаются риторизмомъ и приподнятостью тона, — тѣмъ лирическимъ паѳосомъ, которымъ Гоголь позаимствовался не изъ жизни, a изъ народной малороссійской пѣсни.

Крестьяне въ повѣстяхъ.

Вліяніе литературныхъ пріемовъ роыантической школы въ этихъ повѣстяхъ нѣкоторые критики видятъ и въ изображеніи саыой жизни малороссійскихъ крестьянъ, — эта жизнь представлена исключительно съ поэтической и декоративной стороны. Крестьяне Гоголя пляшутъ, поютъ пѣсни, влюбляются, потѣшаются… Ихъ жизнь представлена вѣчнымъ праздникомъ; о трудовой сторонѣ ихъ жизни читатель не догадается по повѣстямъ Гоголя; на крѣпостное право нѣтъ ни одного намека въ произведеніяхъ, посвященныхъ описанію жизни крестьянъ. Такая идеализація жизни, или, вѣрнѣе, художественная односторонность, была результатомъ литературной манеры романтиковъ, искавшихъ и въ природѣ, и въ исторіи, и жизни — только интересныхъ картинъ, событій и героевъ.

Романтическое и реалистическое міросозерцаніе. Романтическая и реалистическая манера письма.

Поэтому въ поискахъ «оригинальнаго», «красиваго» — писатель, съ романтическимъ міросозерцаніемъ, обращалъ вниманіе на то, что болѣе поражало его избалованное воображеніе, — крупныя личности, красоты народной поэзіи, своеобразные народные обычаи, оригинальный костюмъ, проявленіе въ народѣ высокихъ чувствъ, — вотъ, что его особенно привлекаетъ. Писатель-реалистъ, смѣнившій романтика, наоборотъ, постарался заглянуть въ будничную жизнь человѣка, постарался правдиво изобразить оборотную сторону его жизни. Съ такимъ литературнымъ міросозерцаніемъ нельзя смѣшивать литературной манеры письма. Вотъ почему писатель, съ романтическимъ міросозерцаніемъ, можетъ пользоваться реалистической манерой письма. Это и было съ Марлинскимъ, — это особенно замѣтно и на первыхъ повѣстяхъ Гоголя. Оттого въ самыхъ романтическихъ его повѣстяхъ очень силенъ реалистическій элементъ.

Реалистическій элементъ въ повѣстяхъ. Малороссійская жизнь въ повѣстяхъ.

b) Реалистическій элементъ въ этихъ повѣстяхъ выразился въ обрисовкѣ бытовыхъ сценъ малороссійской жизни, въ обрисовкѣ нѣкоторыхъ дѣйствующихъ лицъ. Этотъ реалистическій элементъ пронизываетъ, въ большей, или меньшей степени, всѣ повѣсти, входящія въ составъ «Вечеровъ», но въ одной повѣсти онъ является исключительнымъ ("Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька"). Мы видѣли уже, что Гоголь очень старательно готовился къ сочиненію своихъ повѣстей: недовольный своимъ прекраснымъ знаніемъ провинціальной жизни Малороссіи, онъ старался отовсюду собирать достовѣрныя свѣдѣнія о жизни и обычаяхъ малороссовъ. Передавая все это въ своихъ повѣстяхъ, Гоголь не прикрашивалъ этого романтизмомъ, — оттого малороссійская жизнь оказалась представленной y него живо и правдиво. Въ "Сорочинской ярмаркѣ" онъ набросалъ яркую картину сельской ярмарки,[111] вывелъ нѣсколько типичныхъ лицъ (Черевикъ и его жена Хивря). Въ повѣсти "Майская ночь, или утопленница" живо изображена жизнь деревни — шумныя потѣхи деревенскихъ молодцовъ, типичные образы головы, винокура, Каленика. Въ повѣсти "Ночь передъ Рождествомъ" изображена жизнь деревни зимой, развлеченія молодежи (колядованья) и людей пожилыхъ, выведены яркіе типы Чуба, кума, дьячка, Солохи, Оксаны. Въ повѣсти "Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька" Гоголь обстоятельно разсказалъ намъ жизнь мелкаго малороссійскаго «пана» — дворянина Шпоньки, тихаго и скромнаго юноши, потомъ офицера и, наконецъ, помѣщика. Рядомъ съ нимъ вырисовывается типичный образъ его тетушки, энергичной, добродушной старухи, и помѣщика Сторченко, прототипа Ноздрева. Наконецъ, въ повѣстяхъ "Пропавшая грамота" и "Заколдованное мѣсто" живо и ярко представляются личнocти самихъ разсказчиковъ-фантазёровъ, которые съ такимъ жаромъ, съ такою вѣрою передаютъ различныя небылицы про себя, что и «вралями» ихъ назвать нельзя, хотя и повѣрить имъ невозможно.

Простонародные типы въ повѣстяхъ.

Простонародные типы, представленные Гоголемъ въ его повѣстяхъ, не отличаются особенною сложностью. Онъ выводилъ или равнодушныхъ ко всему, флегматичныхъ и лѣнивыхъ хохловъ, въ родѣ Солопія Черевика ("Сорочинская Ярмарка"), или «кума» изъ "Ночи передъ Рождествомъ", подчеркивалъ онъ въ своихъ герояхъ другую характерную малороссійскую черту — упрямство (Чубъ — изъ повѣсти "Ночь передъ Рождествомъ"; дѣдъ — въ "Заколдованномъ мѣстѣ"). Хохлацкую "лѣность" онъ воплотилъ въ образъ колдуна Пацюка, который даже ѣсть лѣнится по-человѣчески. Въ лицѣ «головы» (изъ повѣсти "Майская ночь") Гоголь изобразилъ типичное деревенское «начальство»; «голова» полонъ самомнѣнія и упрямства, — въ деревнѣ, вдали отъ комиссара, онъ живетъ «царькомъ», самовластно накладываетъ подати на односельчанъ, умѣетъ ими властвовать; онъ только съ молодежью деревенской да со своей свояченицей не можетъ справиться. Рядомъ съ нимъ выведенъ живой образъ винокура. Это хитрый деревенскій торгашъ, умѣющій провести всякаго, и, въ то же время, человѣкъ, порабощенный народнымъ мистицизмомъ, — онъ вѣригь примѣтамъ, боится "нечистой силы" и во всемъ видитъ ея присутствіе и проявленіе.

Пожилыя женщины.

Типы «старухъ» и "пожилыхъ женщинъ" въ повѣстяхъ всѣдовольно однообразны, — Гоголь представлялъ ихъ всегда въ комическомъ освѣщеніи — сварливыми, любительницами сплетенъ и ссоръ! Исключеніемъ изъ этихъ шаблонныхъ образовъ является Солоха — типъ хитрой, разбитной деревенской бабы, умѣющей всѣхъ провести. Насколько удачны бывали нѣкоторыя характеристики, имъ сдѣланныя, лучше всего видно изъ портрета кумовой жены (въповѣсти "Ночь передъ Рождествомъ").[112]

Молодежь въ повѣстяхъ.

Молодежь въ повѣстяхъ тоже изображена довольно однообразно; особенно это однообразіе замѣтно тамъ, гдѣ Гоголь хотѣлъ изобразить любящую пару, или нарисовать красавицу-дѣвушку, или красавца-молодца. Простыя малороссійскія деревенскія дѣвушки идеализированы имъ до того, что представляются какими-то поэтическими отвлеченностями (напр. Ганна изъ "Майской ночи", Пидорка изъ "Вечера наканунѣ Ивана Купалы"): онѣ окутаны поэтической дымкой, онѣ нѣжны и сентиментальны, ихъ рѣчи многословны и воодушевлены такимъ лирическимъ краснорѣчіемъ, какимъ, конечно, въ жизни простая деревенская "дівчина" не могла обладать. Наиболѣе жизненнымъ образомъ изъ "дѣвушекъ" Гоголя является кокетливая, задорная Оксана, избалованная деревенская красавица — предметъ любви кузнеца Вакулы.

"Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька".

Совершенно въ сторонѣ отъ разобранныхъ повѣстей Гоголя стоитъ его интересный разсказъ: "Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька и его тетушка". Прежде всего, это единственный разсказъ, въ которомъ совсѣмъ нѣтъ мѣста фантастикѣ романтизма, — который является «реалистическимъ» отъ начала до конца. Затѣмъ, это единственный разсказъ въ «Вечерахъ» изъ жизни мелкопомѣстныхъ дворянъ, тѣхъ «существователей», о которыхъ не безъ значительной доли презрѣнія отзывался Гоголь еще въ юности. Этотъ разсказъ потому и цѣненъ, въ глазахъ историка литературы, что онъ является словно переходнымъ ко всѣмъ дальнѣйшимъ повѣстямъ Гоголя, въ которыхъ великій писатель уже не касается никогда болѣе міра народныхъ вѣрованій и быта народа, a весь уходитъ въ сѣрый міръ такихъ «существователей», какимъ былъ Иванъ Ѳедоровичъ Шпонька.

Содержаніе повѣсти. Герой.

Иванъ Ѳедоровичъ былъ въ дѣтствѣ "преблаговравный и престарательный мальчикъ, способностями Богъ его обдѣлилъ, зато онъ былъ настолько послушенъ, тихъ, скроменъ, внимателенъ и вѣжливъ, — что учителя его очень цѣнили и сдѣлали даже наблюдающимъ за успѣхами товарищей. Разъ только провинился Шпонька — проголодавшись, онъ взялъ съ одного лѣнтяя взятку блиномъ, былъ изловленъ во время ѣды и высѣченъ. Это увеличило его робость.

Не кончивъ училища, онъ сдѣлался офицеромъ пѣхотнаго полка, но и здѣсь, въ веселой и свободной семьѣ офицеровъ, остался одинокъ со своей робкой, кроткой и доброй душой; не принималъ участія въ шумныхъ развлеченіяхъ товарищей, сидѣлъ больше дома и занимался самыми мирными занятіями: "то чистилъ пуговицы, то читалъ гадательную книжку, то ставилъ мышеловки по угламъ своей комнаты, то, наконецъ, скинувши мундиръ, лежалъ на постели".

Тетушка его.

Его маленькимъ имѣніемъ и восемнадцатью душами его крѣпостныхъ управляла его тетушка Василиса Кантаровна, сильная и энергичная старуха, которая никому спуска не давала.[113] Она при всемъ томъ была добродушна и нѣжно любила своего племянника, даже нѣсколько благоговѣла передъ его чиномъ подпоручика. Хорошая хозяйка, она довела маленькое имѣніе Шпоньки до процвѣтанія и, наконецъ, выписала его самого въ деревню. По полученіи ея письма, Шпонька, безъ колебанія, подалъ въ отставку и пріѣхалъ въ родное захолустье. Здѣсь его кроткую душу обвѣяло идиллической тишиной и безоблачнымъ счастьемъ спокойной растительной жизни. Даже трудная жизнь крѣпостного рабочаго люда повернулась къ сентиментальному Шпонькѣ съ самой идиллической стороны.[114]

Сторченко.

Еще по дорогѣ домой въ деревню, познакомился онъ съ сосѣдомъ своимъ по имѣнію Сторченкомъ. Этотъ помѣщикъ представлялъ собою полную противоположность Шпонькѣ: рѣзкій и грубоватый въ обращеніи, ругатель[115] и порядочный плутъ, онъ, въ то жо время, не былъ обдѣленъ добродушіемъ. Въ лицѣ его Гоголь изобразилъ словно прообразъ Ноздрева, отчасти Собакевича. Своей рѣшительностью онъ совершенно поработилъ робкаго Шпоньку, между тѣмъ Шпонькѣ нужно было вернуть одно завѣщаніе, припрятанное Сторченкомъ. Видя, что прямо завѣщанія не вернуть, тетушка рѣшила женить племянника на сестрѣ Сторченка, въ надеждѣ получить завѣщаніе въ качествѣ приданаго. Съ ужасомъ узналъ объ этомъ рѣшеніи робкій Шпонька, но онъ не осмѣлился спорить съ тетушкой и ограничился тѣмъ, что впалъ въ полное смущеніе и отчаянье, — даже сны стали видѣться ему все "про жену". Съ будущей супругой своей онъ не зналъ, о чемъ говорить.[116]

Повѣсть кончается разсказомъ объ одномъ такомъ "снѣ", и читатель остается въ неизвѣстности, женился ли Шпонька, получилъ ли онъ свое завѣщаніе, или нѣтъ.

Значеніе повѣсти.

Но отъ этого цѣнность повѣсти не проигрываетъ. Передъ нами мастерской набросокъ нѣсколькихъ лицъ изъ того круга, изъ котораго вышелъ самъ Гоголь. Съ юморомъ и безъ всякой злобы, даже съ чувствомъ симпатіи, нарисовалъ онъ намъ этихъ провинціальныхъ «существователей», цѣль жизни которыхъ ничтожна, но жизнь которыхъ полна содержанія: они тоже волнуются, страдаютъ, y нихъ свои интересы…

Отношеніе Гоголя къ крѣпостному праву.

Любопытно, что въ этой повѣстушкѣ Гоголь коснулся и крѣпостного права, но ничего безобразнаго въ мудрыхъ расправахъ тетушки и въ отношеніяхъ Сторченка къ лакеямъ онъ не замѣтилъ. Онъ, несомнѣнно, одобрялъ «тетушку» за то, что она своей властной дворянской рукой сдѣлала пьяницу «золотомъ»; въ ругани Сторченка и колѣнопреклоненной просьбѣ оффиціанта "взять стегнышко", онъ увидѣлъ только комическое.

Происхожденіе этихъ повѣстей

О происхожденіи этихъ повѣстей пришлось уже говорить выше. Гоголь занялся ихъ сочиненіемъ потому, что ему хотѣлось въ Петербургѣ пожить впечатлѣніями дѣтства и юности — вспомнить Малороссію, ея жителей и природу;[117] къ этому примѣшались и матеріальныя соображенія, — въ разгаръ романтическихъ настроеній русской литературы интересъ къ Малороссіи, и поэтическому содержанію ея жизни былъ въ русскомъ читающемъ обществѣ очень великъ, — и Гоголь рѣшился эксплуатировать его въ свою пользу.

Народный мистицизмъ.

Матеріалы для своихъ повѣстей Гоголь почерпалъ изъ воспоминаній дѣтства, — очевидно, ему самому приходилось не разъ слышать различныя народныя сказки, преданія и веселыя, и страшныя ("страховинны казочки").[118] Эти дѣтскія воспоминанія освѣжалъ онъ, какъ мы видѣли, разсказами и матеріалами, которые, живучи уже въ Петербургѣ, собиралъ на родинѣ при помощи матери и знакомыхъ.[119] Въ результатѣ, источники его матеріаловъ оказались очень разнообразными — народная малороссійская фантазія въ сказкахъ и преданіяхъ, въ суевѣрныхъ представленіяхъ жизни, дала ему богатый матеріалъ для созданіи типа чорта, вѣдьмы, колдуна, оборотней. Увлеченный этой фантазіей, Гоголь, одаренный и самъ богатымъ воображеніемъ, весь ушелъ въ своеобразный міръ народныхъ суевѣрій. Ho y народа къ этому міру замѣчается двоякое отношеніе — съ одной стороны, ужасомъ мрачной вѣры вѣетъ отъ многихъ народныхъ преданій и суевѣрныхъ представленій, — съ другой стороны, очень часто народъ умѣетъ съ юморомъ относиться къ этимъ созданіямъ своей фантазіи. Оттого и народныя произведенія фантастическаго содержанія распадаются на двѣ группы: въ одной этотъ міръ народныхъ представленій рисуется съ трагической стороны, въ другихъ — съ комической. Въ народныхъ сказкахъ герои не разъ за панибрата обращаются съ "нечистой силой", надуваютъ ее, обыгрываютъ въ карты, даже поколачиваютъ. Такое двоякое, чисто-народное отношеніе къ "нечистой силѣ" встрѣчаемъ мы и y Гоголя. Его дьяволъ, колдунъ, вѣдьма, являются мрачными (напр. чортъ и вѣдьма въ "Вечерѣ наканунѣ Ивана Купалы", колдунъ въ "Страшной Мести"), то глуповатыми и смѣшными[120] (напр. чортъ въ "Ночи передъ Рождествомъ", Пацюкъ, вѣдьма въ "Пропавшей Грамотѣ").

Значеніе народной пѣсни для повѣстей.

Народная пѣсня малороссійская тоже оказала сильное вліяніе на эти повѣсти, главнымъ образомъ, на лирическія мѣста, монологи любящихъ, или тоскующихъ героевъ, на описаніе красавицъ и красавцевъ. Приводя ихъ разговоры, Гоголь иногда прямо перифразируетъ слова пѣсни, пересказываетъ ее своими словами, удерживая самое типичное, характерное.[121]

Вліяніе легендъ на повѣсти.

Кромѣ сказокъ и пѣсенъ, воспользовался Гоголь широко и полуцерковными легендами, которыя явились результатомъ скрещенія творчества церковнаго съ народнымъ.[122] Иногда онъ нѣсколько легендъ и сказаній соединяетъ въ одно; иногда самостоятельно ихъ развиваетъ.

Очевидно, и лирическія преданія, богато окрашенныя народной фантазіей, тоже вдохновляли Гоголя на сочиненіе нѣкоторыхъ повѣстей.[123]

Литературныя вліянія (иноземныя и русскія). Новалисъ, Гофманъ. Жуковскій. Марлинскій. Пушкинъ.

Наконецъ, несомнѣнны надъ повѣстями Гоголя и литературныя вліянія. Нѣмецкій романтизмъ, какъ мы видѣли выше, выдвинулъ цѣлую группу писателей, которые особенно охотно разрабатывали фантастику народнаго творчества. Такъ, Новалисъ, особенно Гофманъ, модный y насъ во времена Гоголя писатель, дали въ своихъ произведеніяхъ образцы, которымъ подражали и русскіе романтики. Изъ нихъ Жуковскій, съ его колдунами, вѣдьмами и дьяволами, оказалъ на Гоголя несомнѣнное вліяніе.[124] Модный, въ то время, Марлинскій нѣкоторыми своими произведеніями (напр. "Страшное гаданіе") тоже могъ поддержать стремленіе Гоголя творить въ этой же области романтической фантастики. Даже y Пушкина найдемъ мы нѣсколько произведеній такого же рода: баллада «Утопленникъ» и «Гусаръ» являются, въ этомъ отношеніи, типичными. Въ польской литературѣ, хотя бы въ сочиненіяхъ Мицкевича, Гоголь тоже могъ встрѣтить разработку такихъ же фантастическихъ народныхъ преданій. Въ русской литературѣ ближайшимъ предшественникомъ Гоголя надо признать Даля ("Сказки казака Луганскаго"), который подошелъ къ произведеніямъ народной фантазіи съ той же точки зрѣнія, что и Гоголь.[125]

Источники Гоголевскаго реализма. Квитка. Нарѣжный.

И реализмъ первыхъ гоголевскихъ повѣстей тоже имѣетъ за собой богато-разработанную почву. Малороссійская сказка дала ему ярко-обрисованные типы упрямаго, лѣниваго хохла, богато надѣленнаго и хитростью, и юморомъ. Эта же сказка дала ему живой образъ сварливой бабы-сплетницы. Оба эти характервые типа еще въ ХVІІ в. изъ сказки попали въ народную комедію ("интермедіи" и "интерлюдіи", "вертепъ"), a затѣмъ и ту комедію, которую усердно разрабатывали малороссійскіе писатели въ родѣ Гоголя-отца, Котляревскаго, Квитки-Основьяненко, Артемовскаго-Гулака[126] и др. Кромѣ того, большое значеніе для повѣстей Гоголя имѣли и такіе талантливые бытописатели, какъ Нарѣжный. Его умѣніе рисовать жизнь Украйны и ея типы отразилось на повѣстяхъ Гоголя. Въ русской литературѣ, конечно, ближайшимъ предшественникомъ и учителемъ Гоголя былъ Пушкинъ, который сумѣлъ въ своихъ произведеніяхъ нарисовать жизнь разныхъ слоевъ русскаго общества, — между прочимъ и захолустнаго, провинціальнаго, не безъ юмора обрисовавъ интересы и идеалы русскихъ деревенскихъ дворянъ. Въ своей "Полтавѣ" онъ набросалъ яркую картину малороссійской жизни и природы.

Рылѣевъ.

Рылѣева тоже называютъ учителемъ Гоголя; для своихъ историческихъ «Думъ» онъ очень часто бралъ сюжеты изъ жизни Малороссіи; въ ея прошломъ онъ сумѣлъ найти немало героическихъ образовъ, высокихъ проявленій патріотизма и гражданской доблести.

Погодинъ.

Наконецъ, русскіе критики указываютъ на Погодина, какъ на писателя, котораго тоже, съ нѣкоторымъ правомъ, можно назвать предшественникомъ Гоголя. Среди русскихъ литераторовъ своего времени онъ былъ "одинъ изъ первыхъ, который попытался въ "картину нравовъ" включить описаніе быта низшихъ слоевъ нашего общества. Онъ сдѣлалъ больше; онъ не только описывалъ, но изображалъ этихъ намъ тогда мало знакомыхъ людей, изображалъ ихъ чувствующими и думающими, a также разговаривающими и при томъ довольно естественною рѣчью. Содержаніе повѣстей оставалось въ большинствѣ случаевъ романтическимъ, но въ выполненіи проступалъ наружу довольно откровенный реализмъ"[127] (Котляревскій).

Въ разсказахъ своихъ онъ рисовалъ драмы маленькихъ людей, — драмы, которыя разыгрывались въ купеческомъ быту ("Суженый", "Черная немочь"), мелкопомѣстномъ дворянствѣ ("Невѣста на ярмаркѣ"), опускался онъ даже до вертепа людей падшихъ, чтобы показать читателямъ, что и въ сердцахъ воровъ и мошенниковъ теплятся искры добра; касался онъ и жизни крѣпостного люда. Наконецъ, есть y него повѣсть изъ малороссійскаго быта, — это трогательный разсказъ о томъ, какъ Петрусь-бѣднякъ любилъ Наталку, какъ гордый ея отецъ не хотѣлъ отдать дочь за бѣдняка, какъ Петрусь отправился зарабатывать деньги, но, вернувшись съ деньгами, засталъ свою Наталку замужемъ зa другимъ, но больную и разоренную. Петрусь отдалъ ей всѣ свои деньги.

Отношеніе русской публики и критики къ повѣстямъ.

Успѣхъ «Вечеровъ» въ русской публикѣ былъ большой; даже придирчивая русская критика, въ общемъ, осталась довольна новой книгой. Публика русская оцѣнила въ этихъ повѣстяхъ не только яркость изображенія малороссійской жизни и природы, но и тотъ живой и искренній комизмъ, которымъ вообще не отличалась современная русская литература. Чѣмъ-то свѣжимъ, жизнерадостнымъ, неудержимо-веселымъ и молодымъ повѣяло въ русской литературѣ съ появленіемъ книги Гоголя. Съ такой точки зрѣнія похвалилъ ее Пушкинъ. Воейкову онъ писалъ: "Сейчасъ прочелъ "Вечера на хуторѣ". Они изумили меня. Вотъ настоящая веселость, искренняя, непринужденная, безъ жеманства, безъ чопорности. A мѣстами какая поэзія, какая чувствительность! Все это такъ необыкновенно въ нашей литературѣ, что я доселѣ не образумился!" He всѣ критики были такъ доброжелательны, — большинство постаралось, прежде всего, найти недостатки. Одинъ критикъ отмѣтилъ, что повѣсти страдаютъ излишнимъ реализмомъ, доходящимъ до «грубости» ("парни ведутъ себя совсѣмъ, какъ невѣжи и олухи"), что особенно бросается въ глаза рядомъ съ чрезмѣрной идеализаціей другихъ образовъ и высокопарнымъ паѳосомъ тѣхъ рѣчей, которыми обмѣниваются иногда дѣйствующія лаца. Полевой, не зная еще настоящаго автора этихъ повѣстей, заподозрилъ его въ стараніяхъ поддѣлаться подъ народность. "Этотъ пасичникъ — москаль, — писалъ онъ, — и притомъ горожанинъ; онъ неискусно воспользовался кладомъ преданій; мазки его несвязны"… Сочувственнѣе отнеслись къ Гоголю Надеждинъ и Булгаринъ. Первый указывалъ на отсутствіе въ повѣстяхъ вычурности и хитрости, естественность дѣйствующихъ лицъ и положеній, неподдѣльную веселость и невыкраденное остроуміе. Особенно нравилась ему въ повѣстяхъ выдержанность "мѣстнаго колорита". Булгаринъ хвалилъ Гоголя за стремленіе уловить духъ малороссійской и русской народности. Онъ ставитъ Гоголя выше Погодина, выше Загоскина. Особенно охотно сравнивали Гоголя съ Марлинскимъ. Это сопоставленіе особенно любопытно потому, что въ то время Марлинскій считался первымъ русскимъ романистомъ, — сравненіе съ нимъ Гоголя указываетъ, на какую высоту онъ сразу поднялся въ русскомъ самосознаніи и кого онъ долженъ былъ смѣнить, кто былъ его ближайшимъ предшественникомъ въ глазахъ русской читающей публики.

Значеніе этихъ повѣстей въ исторіи русской литературы.

Въ исторіи русской литературы "Вечера на хуторѣ близъ Диканьки" занимаютъ почетное мѣсто. Несмотря на всѣ недостатки этихъ повѣстей, онѣ были первымъ наиболѣе полнымъ и художественнымъ опытомъ нарисовать жизнь простонародья, заглянуть въ душу простого человѣяа, посмотрѣть на жизнь и природу глазами народа, заглянуть въ тотъ своеобразный міръ, міръ мистицизма, темнаго и, въ то же время, не лишеннаго красоты, о которомъ пришлось мнѣ говорить въ первыхъ главахъ 1-ой части 1-го выпуска этой книги. Если Гоголь отнесся къ изображаемому только какъ художникъ, какъ поэтъ, — то его ближайшіе послѣдователи-литераторы (особенно Григоровичъ и Тургеневъ) отнеслись къ простонародной жизни не только съ художественной стороны, — они освѣтили эту жизнь сознаніемъ общественныхъ дѣятелей, понимающихъ эту жизнь не съ показной, но съ оборотной стороны. Такое расширеніе идейнаго содержанія картины не должно умалять того факта, что всетаки учителемъ обоихъ нашихъ писателей былъ Гоголь.

"Миргородъ".

Повѣсти, вошедшія въ составъ второго гоголевскаго сборника «Миргородъ», по характеру своему и содержанію очень близко подходятъ къ тѣмъ повѣстямъ, которыя составили его первый сборникъ "Вечера на хуторѣ близъ Диканьки". Мы увидимъ здѣсь такое же смѣшеніе романтизма и реализма, увидимъ, что и сюжеты, разрабатываемые Гоголемъ въ этомъ сборникѣ, берутся изъ тѣхъ же областей малороссійской жизни, которыя равъше дали богатый и пестрый матеріалъ для его «Вечеровъ»: въ повѣсти "Вій" Гоголь вращается въ кругу народныхъ суевѣрныхъ сказаній; въ повѣстяхъ "Старосвѣтскіе помѣщики" и "Повѣсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ" — въ области мелкой жизни провинціальныхъ «существователей»; въ повѣстя "Тарасъ Бульба" Гоголь изобразилъ героическое прошлое своей родины, — взялъ тему, тоже уже затронутую въ нѣкоторыхъ повѣстяхъ изъ сборника "Вечера на хуторѣ близъ Диканьки" ("Страшная месть", "Ночь наканунѣ Ивана Купала").

Отличіе повѣстей «Миргорода» отъ "Вечеровъ".

Такимъ образомъ, отличаются эти повѣсти отъ болѣе раннихъ — не содержаніемъ и характеромъ, a большею яркостью красокъ, большею тонкостью рисунка и большею вдумчивостью, съ которою авторъ отнесся къ изображаемой имъ жизни. Такимъ образомъ, эти произведенія свидѣтельствуютъ о большей зрѣлости Гоголя, какъ художника и мыслителя, оцѣнивающаго жизнь. Такому быстрому развитію въ немъ «художника» и "судьи жизни", конечно, способствовало сближеніе съ Пушкинымъ и другими выдающимися писателями русскими того времени.

"Вій".

Повѣсть "Вій" представляетъ собою произведеніе, въ которомъ опять романтизмъ неразрывно смѣшивается съ реализмомъ: жанровыя картины смѣняются фантастическими, образы вымышленные, — какія-то мистическія чудовища, порожденіе испуганнаго воображенія народа и самого автора, стоятъ рядомъ съ самыми обыкновенными людьми. Картины природы идиллически-мирной перемѣшаны съ пейзажами, полными мистическаго ужаса и тревоги.

Роматическій элементъ въ "Віи".

а) Романтическій элементъ въ повѣсти выразился, прежде всего, въ развитіи народнаго вѣрованья въ существовавіе какого-то таинственваго Вія, въ существованіе вѣдьмъ и въ возможность ихъ общенія съ обыкновенными людьми. Красавица панночка, дочь сотника, обладаетъ способностью оборачиваться въ собаку и въ старуху; она пьетъ кровь y людей, особенно y дѣтей; она носится на плечахъ y тѣхъ парней, которые ей нравятся, и замучиваетъ ихъ. Объ ней много страшныхъ исторій знаютъ дворовые ея отца. Она находится въ общеніи и съ представителями "нечистой силы" — съ темными силами земли, которыя олицетворены въ видѣ чертей-демоновъ, и "Вія-котораго самъ Гоголь называетъ "начальникомъ гномовъ".[128]

Пристрaстіе романтиковъ кь пользованію волшебными мотивами народнаго творчества было присуще, какъ мы видѣли, и Гоголю. Ему достаточно было намека для того, чтобы его собственное воображеніе легко и свободно начинало творить въ этой области. Гоголь тяготѣлъ къ этому міру фантазіи и потусторонней жизни, вѣроятно, потому, что, нервный и впечатлительный съ дѣтства, онъ самъ не чуждъ былъ мистицизма.[129]

Вотъ почему все то ужасное, что творилось по ночамъ въ церкви, около гроба вѣдьмы, описано имъ въ такихъ яркихъ, живыхъ краскахъ, что производитъ впечатлѣніе кошмара, горячечной галлюцинаціи. Въ русской литературѣ не было картины ужаснѣе этой, въ которой, необузданная до болѣзненности, фантазія писателя-романтика такъ изумительно сочеталась съ описательной силой художника-реалиста.

До какой болѣзненной проникновенности въ «фантастическое» доходитъ Гоголь въ этой повѣсти, лучше всего видно, хотя бы, изъ описанія той волшебной ночи, которую пережилъ Хома Бруть, бѣгущій съ вѣдьмой на плечахъ.[130]

Даже взъ краткаго описанія той "ночи чудесъ", — мистической ночи, когда совершаются чудеса, когда все спить "съ открытыми глазами" и молча говоритъ великія тайны, — видно, что все это пережито Гоголемъ, перечувствоваво имъ самимъ ясно до ужаса.[131]

Невозможно реальнѣе представить «волшебное». Это опять какая-то галлюцинація, — разсказъ о своемъ, когда-то видѣнномъ, снѣ.

Какими блѣдными, нестрашными, мертвецами кажутся тѣ, которые такъ часто встрѣчаются въ сочиненіяхъ Жуковскаго, если сравнить ихъ съ реалистическимъ описаніемъ мертваго лица красавицы-вѣдьмы, съ ея мертвыми, невидящими очами!

b) Реалистическій элементъ въ повѣсти.

b) Реалистическій элементъ повѣсти выразился въ описаніи быта старой дореформенной кіевской бурсы, въ обрисовкѣ типичныхъ бурсаковъ и дворовыхъ пана сотника.

Бурса была своеобразной школой, въ которой только «избранные», — люди съ выдающимися способностями и научными интересами, пріобрѣтали образованіе, — большинство же ничему не научивалось, но зато выносило оттуда характеры, вполнѣ подходящіе къ потребностямъ того жесткаго, суроваго времени. Учениковъ тамъ жестоко драли, держали впроголодь, и ученики, въ свою очередь, занимались больше всего избіеніемъ другъ друга, да заботой о собственномъ пропитаніи. Развлеченія тамъ были грубы и суровы. Немудрено, что, послѣ такого воспитанія, многіе шли прямо въ Запорожскую Сѣчь, искать тамъ "лыцарской чести" и вольной жизни внѣ всякихъ законовъ.

Хома Брутъ. Національныя малороосійскія черты въ немъ. Литературная исторія этого типа.

Героемъ повѣсти "Вій" Гоголь выставилъ «философа»[132] Хому Брута. Этотъ юноша представляетъ собою образъ, въ которомъ собрано много типичныхъ чисто-малороссійскихъ народныхъ чертъ. Онъ былъ до преизбытка надѣленъ душевнымъ равнодушіемъ, которое окрашивалось порою юморомъ, порою — просто флегмой и лѣнью. Чему быть, тому не миновать" — обычная его поговорка, съ которою онъ готовъ идти безъ борьбы навстрѣчу самому чорту. Такой фатализмъ очень скоро приводитъ его въ душевное равновѣсіе, изъ котораго вывести его трудно. Послѣ своего приключенія съ вѣдьмой, Хома плотно закусилъ въ корчмѣ и сразу успокоился, "глядѣлъ на приходившихъ и уходившихъ хладнокровно, довольными глазани и вовсе уже не думалъ о своемъ необыкновенномъ происшествіи". Въ церкви онъ, глядя на страшную вѣдьму, самъ успокаиваетъ себя магическимъ: "ничего!"; когда жуть прокрадывается ему въ сердце — онъ прогоняетъ ее такимъ же магическимъ напоминаніемъ себѣ, что онъ — «казакъ», что ему стыдно «бояться» чего бы то ни было. Послѣ первой страшной ночи въ церкви онъ, послѣ сытнаго ужина, сразу начинаетъ чувствовать себя спокойнымъ и довольнымъ. "Философъ былъ изъ числа тѣхъ людей, которыхъ, если накормятъ, то y нихъ пробуждается необыкновенная филантропія. Онъ, лежа съ своей трубкой въ зубахъ, глядѣлъ на всѣхъ необыкновенно сладкими глазами и безпрерывно поплевывалъ въ сторону. Посѣдѣвъ отъ ужасовъ второй ночи, Хома, на разспросы о томъ, что происходитъ ночью въ церкви, хладнокровно отвѣчаетъ: "много на свѣтѣ всякой дряни водится! A страхи такіе случаются… Ну…" и больше ничего не сказалъ. Готовясь къ третьей, послѣдней ночи, онъ старается взять отъ жизни послѣднюю радость и пускается въ такой плясъ, что всѣ на него смотрятъ съ изумленіемъ. Характерный образъ Хомы, казака-философа, фаталиста и флегматика, не разъ рисовался Гоголемъ и до этой повѣсти, и послѣ нея. Старики-разсказчики, въ уста которыхъ вкладываетъ Гоголь свои "страховинны казочки", почти всѣ отличаются y него этимъ же хладнокровіемъ. "Экая невидальщина! Кто на своемъ вѣку не знался съ нечистымъ!", спокойно разсуждаетъ одинъ. Друзья погибшаго Хомы Брута — такіе же философы". "Такъ ему Богъ далъ!" спокойно заявляетъ фаталистъ Халява: "Пойдемъ въ шинокъ, да помянемъ его душу!" Другой пріятель Тиберій спокойно заявляегь: "Я знаю, почему пропалъ онъ: оттого, что побоялся; a если бы не побоялся, то бы вѣдьма ничего не могла съ нимъ сдѣлать. Нужно только, перекрестившись, плюнуть на самый хвостъ ей, то ничего и не будетъ! Я знаю уже все это. Вѣдь y насъ въ Кіевѣ всѣ бабы, которыя сидятъ на базарѣ, всѣ вѣдьмы". He желаніемъ сострить, хвастнуть, прилгнуть проникнуты эти слова, — непоколебимой вѣрой въ истину своихъ словъ с невозмутимымъ спокойствіемъ… Это — черта удивительная, проникающая многія повѣсти Гоголя, — черта, быть можетъ, національная, малороссійская. Реалистъ, по міросозерцанію, малороссъ все волшебное, фантастическое въ своихъ сказкахъ и преданіяхъ умѣетъ представить реально. И только, при этомъ условіи, волшебное, даже ужасное, можетъ быть представлено юмористически.[133]

Другіе герои повѣсти.

Къ «реалистическому» элементу повѣсти надо отнести еще бѣглыя, но мастерски-сдѣланныя характеристики пріятелей Хомы Брута и дворовыхъ сотника. Особенно удалось Гоголю изображеніе пьяной бесѣды подгулявшихъ сторожей Хомы, — изъ отдѣльныхъ отрывистыхъ фразъ, которыми они обмѣниваются, ясно и опредѣленно вырисовывается физіономія каждаго.

"Психологія" въ повѣсти.

Въ «психологическомъ» отношеніи эта повѣсть тоже представляетъ большой интересъ: Гоголю удалось изобразить постепенное наростаніе страха въ безстрашномъ, спокойнонъ сердцѣ бурсака-богатыря.

Въ повѣстяхъ: "Старосвѣтскіе помѣщики" и "Повѣсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ" Гоголь воспроизвелъ, на основаніи личныхъ воспоминаній и наблюденій, нѣсколько сценъ изъ жизни тѣхъ «существователей», которые окружали его съ дѣтства, которыхъ онъ оцѣнилъ и понялъ уже въ ранней юности, будучи еще ученикомъ Нѣжинскаго лицея.

"Старосвѣтскіе помѣщики".

Въ повѣсти: "Старосвѣтскіе помѣщики" Гоголь отмѣтилъ, что въ этой жизни казалось ему симпатичнымъ. Зная Гоголя, его консервативныя наклонности, мнѣ безъ труда поймемъ, что онъ всегда готовъ былъ «идеализировать» старину; это онъ и сдѣлалъ въ своей повѣсти, выведя героями людей "старосвѣтскихъ", т. е. представителей прошлаго, отживающаго поколѣнія.

Жизнь героевъ повѣсти. Безсодержательность этой жизни. «Незаконность» этой жизни.

Съ добродушнымъ юморомъ и теплой любовью рисуетъ онъ патріархальную жизнъ двухъ любящихъ, нѣжныхъ стариковъ, которые доканчиваютъ свое безобидное, безвредное, но, увы, и безполезное для человѣчества и родины существованіе на маленькомъ кусочкѣ земли, — кусочкѣ, отдѣленномъ отъ всего міра «частоколомъ». Старички за этимъ частоколомъ остаются чужды всякой "борьбы за существованіе", не знаютъ высокихъ чувствъ обществевности и патріотизма, они словно не знаютъ даже о томъ, что гдѣ-то льются человѣческія слезы, — но они не знаютъ и тѣхъ дурныхъ чувствъ, которыя рождаются отъ столкновенія человѣка съ человѣкомъ — ненависти, зависти, честолюбія… Чѣмъ меньше желаній, тѣмъ меньше разочарованій, — тѣмъ больше душевной тишины, больше счастья. Вотъ почему древніе философы учили, что счастливъ тотъ, кто умѣетъ ограничить свои желанія. Но это будетъ счастье эгоистическое, — для человѣка, живущаго въ государствѣ, въ обществѣ, нельзя замыкаться только въ кругу своей личной жизни! Гоголь не отмѣтилъ «незаконности» такого эгоистическаго счастья; но, нарисовавъ такихъ «счастливцевъ», подчеркнувъ, что жизнь ихъ незапятнана зломъ, — онъ, со своей личной точки зрѣнія, осудилъ ея безсодержательность, только отдыхать могъ Гоголь въ обществѣ добродушныхъ старичковъ, но жить здѣсь онъ не могъ, — ему не хватало здѣсь воздуха… Ихъ жизнь однообразна и пуста, — всѣ интересы ихъ сводились къ ѣдѣ и спанью, къ заботамъ о кухнѣ, кладовой, — ихъ меньше занимали поля съ хлѣбомъ и лѣса съ дубами, чѣмъ огородъ, садъ и птичій дворъ: это все было ближе къ нимъ, все это было нужнѣе имъ, — людямъ съ маленькими потребностями (и къ тому же чуждыми корыстолюбія), чѣмъ крупное хозяйство, которое требуетъ извѣстной ширины экономическаго пониманія.

Простота и чистота ихъ жизни. Отсутствіе любви къ людямъ.

Старички отличались и положительными качествами — они были очень просты, просты "до святости", невзыскательны, добродушны и общительны, — жили для гостей — по словамъ Гоголя. Они были чисты, какъ дѣти, наивны и довѣрчивы. Эта «чистота» ихъ старческихъ сердецъ — удивительно подкупающая черта. «Любопытство» старичковъ не было живой любознательностью, ихъ гостепріимство и любезность не были проявленіемъ любви къ людямъ. Въ общепринятомъ смыслѣ, любовь къ людямъ тѣсно связывается съ "служеніемъ человѣчеству"; эта любовь всегда стремится сроявиться въ дѣлѣ, - оно есть чувство активное, по существу. Этой активностью не отличались чувства старичковъ, и Гоголь не указалъ намъ ни одного добраго дѣла, которое сдѣлали бы эти «добрые», ласковые, гостепріимвые, любезные старички. Въ ихъ душѣ нѣтъ мѣста злу, но нѣтъ мѣста и добру. Ихъ казнить не зa что, но и идеализировать тоже не стоитъ. И мы не стали бы обвинять Гоголя въ такой неумѣстной идеализаціи, если бы онъ, рядомъ съ ними, не выставилъ карикатурныхъ реформаторовъ-помѣщиковъ, которые наслѣдовали имѣніе старичковъ и разорили его. Вслѣдствіе такого сопоставленія, выгоднаго для "старосвѣтскихъ помѣщиковъ", есть полныя основанія говорить о попыткѣ нашего писателя идеализировать своихъ героевъ-стариковъ.

Въ ихъ лицѣ Гоголь превозноситъ доброе старое время, уже отошедшее въ прошлое, и казнитъ людей новыхъ, — хищниковъ и эксплуататоровъ, часто безтолковыхъ, недорожившихъ стариной.[134]

"Темнота" этой жизни.

Между тѣмъ, Гоголь отмѣтилъ еще черту ихъ жизни, — черту, которая, въ сущности, тоже должна была помѣшать такой идеализаціи. Люди непросвѣщенные и не желающіе себя просвѣщать, старички были окружены мракомъ невѣжества, — они стояли на той же ступени развитія, на которой стояли ихъ крѣпостные, съ ихъ мистицизмомъ язычества. Темный міръ суевѣрій, примѣтъ окружалъ со всѣхъ сторонъ обоихъ старичковъ, — онъ владѣлъ ихъ жизнью и смертью, и бороться съ нимъ они не могли. Стоило Пульхеріи Ивановнѣ убѣдиться, что ея кошечка къ ней не вернется, она пришла къ нелѣпой мысли, что, въ видѣ кошки, приходила за ней смерть, — и что она умретъ. Аѳанасій Ивановичъ услышалъ голосъ, его зовущій. Онъ рѣшилъ, что это его зоветъ Пульхерія Ивавовна и что онъ умретъ. И оба они умерли. Умерли отъ самовнушенія, отъ непоколебимой вѣры въ то, что какія-то темныя силы властвуютъ надъ безсильнымъ человѣкомъ и что бороться не стоитъ. Да и не могли они бороться, — они не знали, во имя чего должны они бороться за жизнь; y нихъ не было сильныхъ интересовъ въ жизни, они не звали ея смысла, — они жили и умерли, какъ деревья, какъ растенія… Жили они безъ душевныхъ потрясеній. Умерли безъ ропота, спокойно и безболѣзненно, ничего собою въ жизнь не внеся, ничего не унеся въ могилу…

"Личныя" причины симпатіи Гоголя къ героямъ повѣсти. Осужденіе этой жизни Гоголемъ.

Быть можетъ, вся симпатія Гоголя къ этимъ старичкамъ проистекала изъ чисто-эгоистическаго чувства. Онъ, съ его вѣчной тревогой душевной, съ его боязнью остаться въ мірѣ только «существователемъ», слишкомъ метался въ этой жизни, ища себѣ жизненныхъ путей. Мы знаемъ, что онъ утомлялся и разочаровывался, что его тянуло въ милую Украину «отдохнуть», "сойти на минуту въ сферу этой необыкновенно уединенной жизни"… И вотъ, съ точки зрѣнія такого утомленнаго страдальца", этотъ «полусонъ», «минута» отдохновенія въ обществѣ старичковъ могла показаться ему «раемъ», который полонъ "неизъяснимой прелести". "И онъ представилъ эту жизнь «раемъ», хотя добросовѣстность его не позволила ему закрыть глаза на крупные недостатки этой жизни. Но Гоголь не замѣтилъ, что главный ея недостатокъ — отсутствіе "общественнаго самосознанія", — отмѣтилъ другіе, какъ-то: душевную скудость старичковъ, ихъ непроглядное невѣжество, онъ даже подъ конецъ повѣсти усумнился въ истинности ихъ взаимной любви. "Долгой, медленной, почти безчувственвой привычкой" называетъ онъ любовь Аѳанасія Ивановича; на «привычку» смахиваютъ и чувства Пульхеріи Ивановны, которая, умирая, заботилась о томъ, чтобы Аѳанасію Ивановичу готовилось то, что онъ любитъ, чтобы бѣлье, ему подаваемое, всегда было чисто и пр.

Отношеніе Гоголя къ "крѣпостному праву" въ повѣсти.

Изображая "патріархальную помѣщичью жизнь", сытую и безоблачную, Гоголь не коснулся жизни крестьянъ; отрицательныя стороны "крѣпостного права", которое дало возможность героямъ повѣсти, безъ труда, безъ "борьбы за существованіе", "безъ зла", провести всю долгую жизнь, совершенно обойдены Гоголемъ. Онъ даже постарался доказать, что, подъ патріархальнымъ управленіемъ "старосвѣтскихъ помѣщиковъ", и крестьяне блаженствовали, — были сыты; "дѣвки" объѣдались фруктами и вареньями, приказчикъ богатѣлъ, но отъ этого не бѣднѣли и помѣщики… Стоило появиться въ деревню помѣщикамъ-реформаторамъ, какъ блаженство деревни кончилось: все очень скоро оказалось разореннымъ. Позднѣе такую же патріархальную помѣщичью идиллію, съ полнымъ сознаніемъ причинъ, основаній и послѣдствій ея безнравственности, изобразилъ Гончаровъ въ разсказѣ о жизни обывателей Обломовки и ея питомца Ильи Обломова.

Идейные недостатки повѣсти.

Такимъ образомъ, это произведеніе Гоголя, при всей художественности его картинъ, страдаетъ нѣкоторыми недостатками. Причина ихъ коренится въ самомъ авторѣ: онъ не достаточно сознательно отнесся къ изображаемой жизни; его отношеніе къ героямъ повѣсти страдаетъ неопредѣленностью: начавъ съ идеализаціи, онъ переходитъ постепенно къ осужденію этой жизни. Разсказъ радостный, безоблачный, оканчивается печально: словно, авторъ, подъ конецъ повѣствованія, увидѣлъ самъ всю пошлость, всю мелочность своихъ героевъ. Сквозь "смѣхъ" пробились "слезы"…

Всесторонность въ изображеніи жизни героевъ.

Своихъ безобидныхъ героевъ Гоголь сумѣлъ обрисовать всесторонне: онъ далъ намъ ясное представленіе о томъ, какой видъ извнѣ имѣлъ ихъ домикъ, каковы были комнаты этого домика. Онъ обрисовалъ намъ Аѳанасія Ивановича и Пульхерію Ивановну въ обществѣ ихъ самихъ, въ обществѣ знакомыхъ, въ отношеніяхъ къ крестьянамъ и приказчику. Онъ далъ намъ понятіе о томъ, какъ безалаберно вели они свое хозяйство, какъ ихъ обкрадывали и обманывали. Ни одна характерная деталь ихъ быта не ускользнула отъ внимательнаго глаза Гоголя. И вся совокупность этой удивительно-пестрой кучи разныхъ смѣшныхъ, трогательныхъ и печальныхъ подробностей даетъ намъ два ясныхъ старческихъ облика.

Литературная исторія повѣсти.

Эта повѣсть Гоголя можетъ быть связана и съ литературой XVIII вѣка; среди произведеній этой поры была очень распространена "идиллія" — жанръ, въ которомъ изображались всегда идеальные герои, связанные чувствами идеальной любви или дружбы. Гоголь воспользовался избитой канвой, внесъ реализмъ, "прикрѣпилъ къ землѣ" сюжетъ, который, обыкновенно, разрабатывался внѣ земныхъ отношеній. "Писатели очень любили такія благодарныя темы, какъ исторія двухъ любящихъ сердецъ, занятыхъ исключительно своимъ чувствомъ, — "Старосвѣтскіе помѣщики" были удачной попыткой замѣнить въ этой темѣ романтическіе элементы — реальными и бытовыми. Вмѣсто прежнихъ пустынныхъ мѣстъ — малороссійская деревня, вмѣсто разочарованныхъ героевъ и томныхъ, или страстныхъ героинь — старикъ и старуха" (H. A. Котляревскій). Самъ Гоголь намекаетъ намъ на возможность такого сближенія его произведенія съ старыми "идилліями", называя въ одномъ мѣстѣ повѣсти своихъ старичковъ именами двухъ идеальныхъ героевъ старой идилліи — "Филемономъ и Бавкидою".

Происхожденіе повѣсти.

Исторія происхожденія повѣсти вполнѣ выясняется изъ указаній автора, что она основана на воспоминаніяхъ его дѣтства. Когда, въ шумѣ и суетѣ городской жизни, Гоголь вспоминалъ эти два образа, — ему "мерещилось былое". "Вереница воспоминаній" возникала въ его душѣ, когда онъ вспоминалъ "поющія двери" ихъ деревенскаго домика. Когда лѣтомъ 1832 г., послѣ столичной сутолоки, неудачъ житейскихъ, Гоголь съѣздилъ на родину, онъ, очутившись въ обществѣ различныхъ старичковъ-помѣщиковъ, очевидно, чувствовалъ себя такъ, какъ объ этомъ говоритъ въ началѣ своей повѣсти. Но отъ этой жизни онъ быль оторванъ уже своей жизнью въ Петербургѣ, дружбой съ Пушкинымъ, — онъ не могъ уже жить этой жизнью, и онъ осудилъ ее такъ, какъ не могъ бы ее осудить, если бы не пожилъ культурной жизнью столицы. Кипучая жизнь столицы умудрила его, — и онъ, благодаря этому, сумѣлъ лучше оцѣнить недостатки провинціальной жизни.

"Повѣсть о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ".

Замѣтнѣе, несомнѣннѣе осужденіе этой жизни сказалось въ другой повѣсти этого сборника — "Повѣсти о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ". Въ этомъ произведеніи жизнь захолустной провинціи совершенно лишена того смягчающаго освѣщенія, которое въ повѣсти "Старосвѣтскіе помѣщики" явилось результатомъ личныхъ симпатій и воспоминаній Гоголя.

Жизнь уѣзднаго города временъ Гоголя.

Здѣсь онъ рисуетъ не "дворянское гнѣздо", a во всей наготѣ представляетъ безотрадную жизнь провинціальныхъ «существователей» уѣзднаго города. И эта жизнь не озарена никакиии высшими интересами; и здѣсь люди, живущіе растительной и животной жизнью, — словно особая порода людей, которая пресмыкается въ предѣлахъ «частокола», отграничивающаго ихъ отъ жизни болѣе содержательной, болѣе идейной. Но здѣсь нѣтъ и слѣда той подкупающей простоты и сердечности, которой озарена жизнь старосвѣтскихъ помѣщиковъ, — въ этомъ произведегіи изображено существованіе изломанное, скованное приличіями, порабощенное сплетнѣ и злобѣ… Это — тихое болото, котораго не стоитъ ворошить, — иначе со дна подымется грязь! Въ "Старосвѣтскихъ помѣщикахъ" выведена пара существователей, y которыхъ одна душа, одно сердце, однѣ привычки, — здѣсь передъ нами толпа существователей, съ самыми различными сердцами и привычками… Имъ нужно обезопасить себя другъ отъ друга, и потому здѣсь развиты какія-то своеобразныя "приличія", курьезныя понятія о чести и достоинствѣ человѣка. Имъ не прожить такъ мирно своей жизни, какъ прожили герои первой повѣсти, хотя жизнь, которую ведутъ въ этомъ уѣздномъ городкѣ, по существу, мало чѣмъ отличается отъ жизни Аѳанасія Ивановича и Пульхеріи Ивановны.

Эта жизнь такая же мелочная и праздная. Всѣ интересы ея обывателей сводятся къ ѣдѣ, спанью, къ праздной болтовнѣ. Въ этой безсодержательной жизни всякая мелочь представляетъ огромное значеніе — отсюда любовь къ сплетнямъ, мелкимъ кляузамъ, отсюда развитіе y обывателей города такихъ мелкихъ чувствъ, какъ зависть, подозрительность, обидчивость… Въ такой сферѣ нѣтъ мѣста глубокимъ и прочнымъ чувствамъ, — пустяка бываетъ достаточно для того, чтобы дружба обратилась во вражду.

Безсодержательность этой жизни.

Человѣку, даже обжившемуся въ этомъ мірѣ, всетаки порою дѣлается скучно, и тогда онъ цѣпляется за всякую сплетню, за всякое вырвавшееся слово, за всякій намекъ, чтобы раздуть въ себѣ «новыя» чувства, ими заполнить свою праздную жизнь. Такова психологическая идея этой смѣшной и печальной повѣсти Гоголя. Съ этой точки зрѣнія осудилъ онъ и жизнь "старосвѣтскихъ помѣщиковъ", и въ ихъ праздной, мелочной жизни "ничтожныхъ событій" оказалось достаточнымъ для того, чтобы ими вызваны были "великія событія" — смерть обоихъ героевъ.[135] Въ повѣсти — о ссорѣ двухъ друзей оказалось достаточнымъ одного слова «гусакъ», чтобы два друга, "честь и украшеніе Миргорода", поссорились на всю жизнь и обрѣли каждый цѣль и смыслъ жизни — въ судебной тяжбѣ, упорной, разорительной и непримиримой…

Разсказчикъ.

Разсказъ въ повѣсти ведется отъ лица какого-то обывателя города Миргорода; изъ его повѣствованія вырисовывается его личность: онъ — глуповатый, наивный, словоохотливый человѣкъ, весь живущій жизнью Миргорода, и съ обывательской точки зрѣнія смотрящій на все, здѣсь происходящее.

Характеристика героевъ, описаніе ихъ жизни, описаніе другихъ жителей города Миргорода, ихъ занятій, развлеченій, представляетъ собою нѣчто замѣчательное именно потому, что въ ней обрисовываются не только Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ, — но и самъ разсказчикъ. Эта характеристика обличаетъ въ немъ человѣка, живущаго сплетнями миргородской жизни, не умѣющаго отличить мелкое отъ крупнаго, — существенное отъ незначительнаго. Въ результатѣ, сравненіе двухъ характеровъ, въ его устахъ представляетъ собою нагроможденіе безъ системы и плана всевозможныхъ душевныхъ и тѣлесныхъ качествъ обоихъ героевъ; черты душевныя смѣшиваются съ физическими примѣтами, привычками, даже съ особенностями костюма.[136] Всѣ эти подробности, порознь взятыя, любопытны и уясняютъ не только двухъ героевъ, ихъ жизнь, привычки, убогое содержаніе ихъ души, но также и прочихъ миргородскихъ обывателей, которые отъ скуки, отъ праздности изучили другъ друга до малѣйшихъ подробностей. Они знаютъ, что скажетъ каждый изъ ихъ знакомыхъ, подавая другъ другу табакерку, знаютъ, что принято говорить еврею, продающему элексиръ противъ блохъ… Это жизнь, одуряющая своимъ однообразіемъ, своею скудостью. Въ этой средѣ рождаются невозможные слухи (напримѣръ, будто Иванъ Никифоровичъ родился съ хвостомъ) которые до того популярны, что ихъ приходится серьезно оспаривать. Это среда совершенно безпомощна въ оцѣнкѣ нравственныхъ качествъ человѣка, — она можетъ добрымъ и «богомольнымъ» считать человѣка черстваго, — «прекраснымъ» она можетъ считать человѣка зажиточнаго; эта среда вѣритъ еще въ авторитетъ комиссара и время считаетъ такими историческими событіями, какъ поѣздка какой то Агаѳіи Ѳедосѣевны въ Кіевъ. По словамъ разсказчика, Иванъ Ивановичъ и Иванъ Никифоровичъ — "честь и украшеніе Миргорода" — отсюда мы можемъ заключить о желаніи автора въ лицѣ этихъ двухъ типичныхъ «существователей» изобразить «лучшихъ» людей Миргорода; въ нихъ, какъ въ фокусѣ, собрано все характерное, все своеобразное, къ чему присмотрѣлся мѣстный обыватель, съ чѣмъ онъ сроднился, но что поражаетъ свѣжаго человѣка…

Наивность разсказа выдержана Гоголемъ мастерски: она позволяетъ автору скрыть осужденіе этой жизни, позволяетъ ему удержаться отъ карикатурности, отъ того субъективизма, который только въ концѣ повѣсти прорывается въ восклицаніи автора: "скучно жить на бѣломъ свѣтѣ, господа!"

Иванъ Ивановичъ; его характеристика: а) какимъ онъ казался жителямъ города. "Прекрасный человѣкъ". «Богомольность» и «доброта». Человѣкъ "приличій" «душа» общества.

На Ивана Ивановича Гоголь обратилъ особое вниманіе. Онъ ему отводитъ большую самостоятельную характеристику и говоритъ о немъ немало, сравнивая его съ Иваномъ Никифоровичемъ. Прежде всего, онъ, по мнѣнію жителей Миргорода, "прекрасный человѣкъ". Но разсказчикъ напрасно напрягаетъ всѣ свои усилія, чтобы доказать эту мысль: онъ говоритъ и о томъ, что y Ивана Ивановича удивительная бекеша, и что домъ его и садъ очень хороши, и что дыни-то онъ любитъ и самое удовольствіе ихъ кушать умѣетъ обставить церемоніаломъ: записываетъ день и число, когда съѣдена дыня. Повидимому, это безполезное занятіе, показывающее только, что y Ивана Ивановича слишкомъ много празднаго времени, — въ глазахъ разсказчика, обозначало большую наклонность героя къ порядку и хозяйственности. Затѣмъ прекрасныя качества души героя разсказчикъ старается доказать его богомольностью и добротой. Но изъ дальнѣйшаго выясняется, что «богомольность» сводилась къ тому, что онъ по праздникамъ подтягивалъ басомъ хору пѣвчихъ, a «доброта» выражалась въ томъ, что онъ разспрашивалъ нищихъ на паперти объ ихъ несчастіяхъ, хотя никогда не давалъ никому ни гроша. Изъ дальнѣйшаго повѣствованія мы узнаемъ, чѣмъ очаровалъ жителей Миргорода Иванъ Ивановичъ, — онъ былъ «душой» мѣстнаго общества: умѣлъ витіевато говорить, любилъ щегольнуть и зналъ, какъ держать себя; онъ соблюдалъ свое достоинство, какъ никто въ городѣ; онъ умѣлъ со всѣми уживаться и всѣмъ говорить пріятное… Правда, "приличія" — вещь относительная, — въ разныхъ слояхъ общества подъ "приличіями" понимается различное, и Гоголь далъ нѣсколько образчиковъ смѣшного и уродливаго толкованія этого понятія въ Миргородѣ: верхомъ приличія здѣсь считалось, напримѣръ, отказываться до трехъ разъ отъ предложеннаго чая, и Иванъ Ивановичъ съ такимъ достоинствомъ умѣлъ ломаться передъ поставленной чашкой, что y наивнаго разсказчика вырывается восторженное восклицаніе: "Господи Боже! Какая бездна тонкости бываетъ y человѣка! Нельзя разсказать, какое пріятное впечатлѣніе производятъ такіе поступки!.. Фу, ты пропасть! Какъ можетъ, какъ найдется человѣкъ поддержать свое достоинство!"

Отношеніе Ивана Ивановича къ себѣ.

Это умѣніе "поддерживать свое достоинство" основывалось y Ивана Ивановича на томъ уваженіи, которое онъ имѣлъ къ себѣ,- къ своему маленькому чину и званію. Къ тому же онъ совершенно серьезно считалъ себя "прекраснымъ человѣкомъ", угоднымъ Богу и заслуживающикъ уваженія со стороны людей. Это «фарисейство» Ивана Ивановича — характерная его черта. Онъ не былъ сознательнымъ «тартюфомъ» — онъ жилъ наивнымъ лицемѣромъ и умеръ довольный собой, съ полной вѣрой въ себя, не омраченный сомнѣніями, не обезпокоенный внутренней борьбой, которая рождается въ душѣ человѣка, сознательно смотрящаго въ жизнь.

b) "Дѣйствительный Иванъ Ивановичъ.

И, между тѣмъ, этотъ «богомольный» и «добрый» человѣкъ полжизни отдалъ на тяжбу съ другомъ-сосѣдомъ изъ-за слова «гусакъ»; онъ прибѣгалъ и къ лжи, и къ клеветѣ, и къ подкупамъ, — онъ обнаружилъ въ своей «праведной» душѣ бездну дряни. Итакъ, хорошихъ качествъ души Ивана Ивановича онъ не доказалъ- передъ нами человѣкъ ничтожный и потому мелочно-самолюбивый, праздный, любопытный, скупой, черствый и пустой, съ большимъ самомнѣніемъ. И читатель разстается съ нимъ, окончательно разувѣрившись въ томъ, что это — "прекрасный человѣкъ".

Иванъ Никифоровичъ а) какимъ онъ казался жителямъ Миргорода. "Хорошій человѣкъ". b) "Дѣйствительный" Иванъ Никифоровичъ.

Меньше мѣста отводитъ разсказчикъ Ивану Никифоровичу. Этотъ «обыватель» не отличался свѣтскими достоинствами Ивана Ивановича, но, съ точки зрѣнія согражданъ, онъ былъ тоже "хорошій" человѣкъ, хотя бы потому, что грузный и неподвижный, въ полусонномъ состояніи пролежалъ y себя большую часть своей жизни, ничѣмъ не интересуясь, никого не трогая. Въ маленькомъ городкѣ и это уже большое достоинство, когда человѣкъ не дѣлаетъ зла другимъ людямъ; вѣдь здѣсь, въ этой мелочной сферѣ, изъ пустяка могутъ разыграться "великія событія"! Но дальнѣйшее повѣствованіе о жизни Ивана Никифоровича объ его столкновеніяхъ съ бывшимъ другомъ обличаютъ и въ его душѣ массу мелкихъ, злыхъ качествъ. Это существо, почти полу-животное, оказывается и скупымъ, и упрямымъ, и великимъ сутяжникомъ. Приливъ злости даже даетъ ему силы и энергію на веденіе судебнаго дѣла. И мы убѣждаекя, что не любовь связывала друзей, a «привычка», — только благодаря случайности ихъ «дружба» была такъ продолжительна и благодаря случайности (пріѣздъ къ Ивану Никифоровнчу Агафіи Ѳедосѣевны, которая окончательно разссорила друзей) вражда сдѣлалась упорной… Немудрено, что Гоголь, освѣженный интересами высшей культурной жизни, не могъ глядѣть на своихъ героевъ глазами «разсказчика», глазами Миргорода, — ему грустно дѣлалось за тѣ милліоны человѣчества, которые вездѣ, не только y насъ въ Россіи, ведутъ жизнь Миргорода, и y него вырвалось горькое восклицаніе: "скучно на этомъ свѣтѣ, господа!"

Судья. Городничій. Жизнь города.

Кромѣ двухъ друзей Гоголь вывелъ въ повѣсти еще нѣсколько типичныхъ образцовъ. Судья, который, во время судебнаго разбирательства, разговариваетъ о дроздахъ и, не слушая дѣла, его подписываетъ и берегь взятки обѣими руками; городничій, выслужившійся изъ солдагь, добродушный грабитель, который каждый день спрашиваетъ квартальныхъ, не нашлась ли пуговица отъ его мундира, потерянная имъ уже два года; чиновники и обыватели города, отъ самыхъ сановитыхъ до мелкихъ — все это обрисовано мастерски. Всѣ эти образы, сцены изъ жизни города (повѣтовый судъ, ассамблея въ домѣ городничаго) — фонъ безотрадной пошлости и мелочности, на которомъ такъ ярко выдѣляются два друга — "честь и украшеніе Миргорода". Если въ "Старосвѣтскихъ помѣщикахъ" подкупала читателя голубивая чистота героевъ, отсутствіе y ннхъ претензій, то въ этой повѣсти пошлость жизни не прикрывается ничѣмъ. Простота безсознательности смѣнилась здѣсь смѣшнымъ искаженіемъ прежней патріархальной жизни новыми понятіями о чести, о достоинствѣ дворянина и чиновника — понятіями смутными, неосновательными, уродливыми, которыя еще яснѣе, еще очевиднѣе и безотраднѣе представляютъ бездну пошлости, сказывающейся за этими претензіями.

Сравненіе этой повѣсти съ "Старосвѣтскими помѣщиками". Гуманность Гоголя въ этой повѣсти.

Такимъ образомъ, если мы сравнимъ эту повѣсть съ повѣстью "Старосвѣтскіе помѣщики", мы убѣдимся, что ни тѣни сочувствія къ этой жизни незамѣтно въ отношеніяхъ къ ней автора. Здѣсь Гоголь послѣдовательно и сознательно осудилъ "пошлость пошлаго человѣка". Здѣсь впервые опредѣленно сказалась его способность "вызывать наружу все, что ежеминутно передъ очами и чего не зрятъ равнодушныя очи, — всю страшную потрясающую тину мелочей, опутавшихъ нашу жизнь, всю глубину холодныхъ, раздробленныхъ, повседневныхъ характеровъ". Такимъ образомъ, въ этой повѣсти мы должны отмѣтить наличность характерной особенности гоголевскаго смѣха, — "смѣхъ сквозь слезы". Здѣсь нѣтъ той поэтической идеализаціи жизни, которую мы встрѣчаемъ въ "Вечерахъ на хуторѣ", — не съ праздничной, a съ будничной, пошлой стороны рисуетъ Гоголь въ этихъ очеркахъ свою Украйну. Это уже не тотъ беззаботный юморъ, которымъ освѣщены многія повѣсти "Вечеровъ на хуторѣ близъ Диканьки", — это горькій смѣхъ человѣка, тоскующаго о духовной скудости человѣка. Для Гоголя, какъ человѣка, сочиненіе такой повѣсти очень характерно: если юношей онъ рвался изъ этой сферы пошлыхъ обывателей въ какой-то другой лучшій міръ "истинныхъ людей", то теперь, озаренный идеалами этихъ лучшихъ людей, Гоголь спустился въ міръ «существователей», чтобы разобраться въ ихъ душахъ, посмотрѣть на нихъ "не равнодушными очами", a взоромъ человѣка, настроеннаго гуманно. Вотъ почему въ обрисовкѣ героевъ Миргорода нѣтъ сатиры, нѣтъ обличенія, нѣтъ суда, — есть только сожалѣніе къ нимъ, жалость къ человѣчеству вообще…

Литературная исторія повѣсти. "Два Ивана" — повѣсти Нарѣжнаго.

Литературная исторія этой повѣсти вполнѣ ясна. Живыя впечатлѣнія захолустной малороссійской жизни, собранныя Гоголемъ въ 1882 г., когда онъ побывалъ на родинѣ, дали ему краски для обрисовки тѣхъ образовъ, ничтожность которыхъ онъ чувствовалъ еще юношей. Уже до него Нарѣжный въ повѣсти "Два Ивана, или страсть къ тяжбамъ" взялъ сюжетомъ сутяжничество, которое свойственно человѣку, живущему мелочными интересами. To обстоятельство, что и y Гоголя выведены въ лицѣ героевъ два Ивана и изображено то же явленіе, очевидно, характерное въ мароссійскомъ захолустьѣ — страсть къ тяжбамъ — позволяетъ утверждать, что повѣсть Гоголя, въ литературномъ отношеніи, зависѣла отъ произведенія Нарѣжнаго. Но стоитъ сравнить оба произведенія, чтобы убѣдиться, что для Гоголя повѣсть Нарѣжнаго была только темой, — канвой, по которой онъ расшилъ самостоятельные рисунки, — намекъ y него обратился въ художественное произведеніе.[137]

"Тарасъ Бульба". Отношеніе Гоголя къ этому сюжету.

Человѣкъ, съ опредѣленными стремленіями идеализировать старину, — Гоголь, вѣроятно, съ особой любовью писалъ повѣсть "Тарасъ Бульба". Современная жизнь Украйна казалась ему сѣрой и скучной,[138] — здѣсь не было мѣста для размаха его воображенія, не было людей «интересныхъ» въ романтическомъ вкусѣ; не видалъ здѣсь Гоголь, повидимому, никого кромѣ «существователей», прозябающихъ безсознательной жизнью. Этотъ недостатокъ (неимѣніе цѣлей въ жизни, непониманіе ея смысла) всегда особенно возмущалъ Гоголя. Вотъ почему его больше настоящаго интересовало прошлое Малороссіи — то время, когда она жила бурной исторической жизнью, когда полна «смысломъ» была жизнь всякаго казака, когда не было ненавистныхъ ему пошляковъ, a были «борцы» за родину, за вѣру. Оттого, сочиняя своего "Тараса Бульбу", Гоголь, вѣроятно, отдыхалъ душой, — сѣрая дѣйствительность окружающей жизни не тормозила его воображенія, — и свободно создавало оно героическіе образы и картины, возвышающія душу. Благодаря этому, Гоголю удалось въ своей повѣсти создать "эпопею казачества". Въ самомъ дѣлѣ, размахъ его творчества въ этой повѣсти чисто-эпическій, — цѣлую эпоху народной жизни сумѣлъ онъ воплотить въ грандіозномъ обликѣ Тараса; въ лицѣ своего героя ему удалось уловить яркія національныя черты своего народа. Въ нѣкоторыхъ частностяхъ этой повѣсти (описаніяхъ, сравненіяхъ) Гоголь подымается до пріемовъ эпическаго творчества.[139]

Гоголъ, какъ историкъ.

Оцѣнивая съ этой точки зрѣнія произведеніе Гоголя, Е. А. Котляревскій называетъ автора "не историкомъ, a слагателемъ новой былины, y которой онъ иногда даже заимствуетъ обороты".

Но это замѣчаніе едва ли вполнѣ вѣрно: будучи поэтомъ-художникомъ, который былъ воодушевленъ народными преданіями и пѣснями и оттуда вынесъ свое проникновеніе въ духъ народа, въ его силы и героевъ, Гоголь, конечно, въ то же время, былъ и историкомъ. Интересъ къ исторіи Малороссіи былъ y него чѣмъ-то органическимъ: среди юношескихъ его опытовъ встрѣчаемъ мы уже начало повѣсти изъ жизни казаковъ; эти казаки постоянно фигурируютъ въ его «Вечерахъ», то подымаась до героическаго образа пана Данилы (въ повѣсти "Страшная месть"), то опускаясь до комическихъ очертаній Чуба и др. Какъ настоящій историкъ, всматривался Гоголь и въ причины, создавшія казачество, и старался оцѣнить тѣ слѣдствія, которыя неизбѣжно вытекали изъ этого сложнаго явленія. Мы знаемъ, что Гоголь собирался написать даже обширную исторію Малороссіи; въ своихъ «Арабескахъ» характеризуя "малороссійскія пѣсни", онъ много говоритъ о тѣхъ историческихъ условіяхъ, которыя создали богатырскій размахъ русской души, выразившійся въ образованіи Запорожской Сѣчи. Да и въ повѣсти "Тарасъ Бульба" не разъ Гоголь отклоняется въ сторону исторіи, — многіе факты изъ жизни своихъ героевъ объясняетъ условіями тогдашней жизни. Какъ историкъ, Гоголь добросовѣстно изучалъ прошлое Украйны и по ученымъ трудамъ, и по источникамъ, и по народнымъ произведеніямъ, и по запискамъ современниковъ. Если тѣмъ не менѣе, онъ многое невѣрно понялъ въ прошломъ Малороссіи, то это еще небольшая вина, — при тогдашнемъ состояніи науки даже исторія великой Руси не была еще истолкована сколько-нибудь yдовлетворительно.

Историческія ошибки Гоголя въ этой повѣсти.

Главная ошибка Гоголя, какъ историка, заключалась въ томъ, что онъ внесъ романтическую окраску въ историческую жизнь Украйны: такихъ «полковниковъ», какъ Бульба, онъ представилъ какими-то феодальными рыцарями которые имѣютъ свои «полки», сами рѣшаютъ вопросы войны и мира. Въ то время полковники были «выборные» и надъ своимъ полкомъ не имѣли той власти, которую впослѣдствіи помѣщики пріобрѣли надъ своими крѣпостными. Такимъ образомъ, отношеніе господъ къ крѣпостнымъ Гоголь перенесъ въ XV в., произвольно придавъ этимъ отношеніямъ феодальный характеръ, что было ошибкой. Очевидно, что ромавтическая литература, съ ея замками, феодалами и самовластными средневѣковыми баронами, оказала, въ этомъ отношеніи, чрезмѣрное вліяніе на Гоголя и исказила историческую вѣрность его повѣсти. Такая же тенденція придать казачеству характеръ рыцарскаго ордена намѣчается и въ изображеніи жизги Запорожской Сѣчи.

Романтизмъ помѣшалъ Гоголю и вѣрно представить психологію нѣкоторыхъ дѣйствующихъ лицъ. Если безукоризненно нарисованъ Тарасъ и его сынъ Остапъ, то совершенно фальшиво представленъ Андрій. Казакъ грубаго XV вѣка представленъ какимъ-то "романтическимъ любовникомъ", съ самыми тонкими настроеніями изящной, чувствительной души. Но историческая цѣнность повѣсти, несмотря на присутствіе историческихъ промаховъ, всетаки велика. Въ образѣ Тараса Гоголю удалось изобразить дѣйствительно-національный типъ.

Малороссійское казачество; историческій смыслъ казачества. Разносторонность жизни. Свобода жизни.

Историческій смыслъ малороссійскаго казачества заключался въ борьбѣ за народность и вѣру. Эта борьба съ турками, татарами и поляками закалила народный характеръ, придала людямъ Украйны черты желѣзной энергіи, которая часто то задерживалась и скрывалась подъ личиной хитрости и простодушнаго лукавства, даже флегматичности и лѣни, — то вдругъ вырывалась на свободу и принимала широкіе размѣры стихійной силы, не знавшей удержу и предѣловъ. Жизнь была сложна — приходилось бороться и хитростью, и силой, приходилось быть и дипломатомъ, и солдатомъ… Нужды времени требовали и многихъ другихъ практическихъ знаній: каждый казакъ долженъ былъ быть и землепашцемъ, и охотникомъ, и скотоводомъ, и садовникомъ, и врачомъ, и ремесленникомъ. Это развивало разносторонность, находчивость, предпріимчивость, но не привязывало человѣка къ какому-нибудь одному опредѣленному дѣлу. Постоянная готовность идти на встрѣчу опасности, неувѣренность въ завтрашвемъ днѣ пріучали равнодушно смотрѣть въ глаза смерти, не дорожить своей головой, но не стѣсняться и чужой судьбой…

Отношеніе къ семьѣ. Идеалы.

Безпутно и безалаберно шла здѣсь жизнь: семья и домашній очагъ были казаку ненужны; эти привязанности замѣнялись y нихъ духомъ «товарищества», связавшимъ ихъ въ вольную дружину удальцовъ-"лыцарей", собиравшихся въ Запорожской Сѣчи. Суровая жизнь, полная опасности, развивала въ ихъ суровыхъ сердцахъ духъ удальства и, въ то же время, умѣніе на всѣ опасности глядѣть съ равнодушнымъ спокойствіемъ, даже съ юморомъ. Для нихъ «святымъ» въ жизни было немногое, — христіанская вѣра, родина да чувство товарищества. Эти немногіе и простые идеалы однако наполняли ихъ жизнь смысломъ, очищали облагораживали ихъ существованіе, дѣлали ихъ «лыцарями», какъ они сами себя называли, оправдывали, въ ихъ собственныхъ глазахъ, и разбойничьи набѣги на берега Чернаго моря, и жестокія расправы съ евреями и католиками.

Патріотизмъ. Національныя черты казаковъ въ герояхъ, другихъ повѣстей Гоголя.

Патріотизму они служили беззавѣтно, — онъ былъ главнымъ идеаломъ ихъ жизни — идеаломъ суровымъ и жестоквмъ, затемнявшимъ всѣ другія привязанности и стремленія (къ семьѣ, къ женщинѣ, къ мирнымъ занятіямъ). Многія изъ этихъ чертъ сохранились въ душѣ малороссовъ и до временъ Гоголя, и въ своихъ «Вечерахъ», въ "Віѣ" онъ собралъ всѣ эти измельчавшіе остатки прежнихъ чувствъ, скованныхъ блестящимъ прошлымъ, но уже не находящихъ себѣ объясненія въ настоящемъ… Въ "Тарасѣ Бульбѣ" Гоголь объяснилъ, откуда взялось y малороссовъ это лѣнивое равнодушіе, эта флегматичность, этотъ юморъ и упрямство, — всѣ тѣ національныя черты, которыя собраны и воплощены имъ въ дѣйствующвгь лицахъ его героической повѣсти: что въ современной жизни казалось смѣшнымъ, даже карикатурнымъ, то, въ историческомъ освѣщеніи героической повѣсти, пріобрѣло серьезный и глубокій интересъ. Вотъ почему и сама повѣсть, и главный герой ея имѣютъ большое историческое значеніе.

Xарактеристика Тараса.

Тарасъ Бульба является носителемъ всѣхъ типичныхъ сторонъ казачества. Человѣкъ, полный энергіи, не выносящій мирной, домашней жизни, до сѣдыхъ волосъ увлекающійся бурной жизнью, полной опасностей и тревогъ, онъ рисуется во весь ростъ, какъ семьянинъ, какъ военачальникъ, какъ человѣкъ вообще.

Бульба — семьянинъ. а) Отношеніе къ женѣ. b) Отношеніе къ дѣтямъ.

Это — суровый мужъ и суровый отецъ. Съ презрѣніемъ относится онъ къ женѣ, которая, по его словамъ, только «баба», т. е. существо, безконечно ничтожное. Она, въ его глазахъ, не пользуется никакимъ авторитетомъ, и сыновей своихъ онъ пріучаетъ не подчиняться ея вліянію. Мягкость женской души, въ его глазахъ, большая опасность для удалого казака, если онъ поддастся чарамъ любви женщины, — все равно даже материнской, — онъ можетъ «обабиться», сдѣлаться «мазунчикомъ» и погибнетъ для великаго дѣла служенія родинѣ. Какъ отецъ, Бульба представляется такимъ же суровымъ, — онъ не допускаетъ въ отношеніяхъ съ сыновьями ласки и мягкости и предпочитаетъ стать съ ними сразу въ отношенія старшаго товарища. Вотъ почему онъ, при первой же встрѣчѣ съ вернувшимися домой сыновьями, вступаетъ въ кулачную драку съ старшимъ, чтобы узнать его темпераментъ и силу, т. е. опредѣлить цѣнность въ немъ будущаго боевого товарища. Когда приходится ему рѣшать, что для него выше — любовь и жалость отца къ сыну, или любовь гражданина къ родинѣ, онъ безъ колебанія и сомнѣній, съ рѣшительностью истаго римлянина ставитъ послѣднее чувство выше перваго и убиваетъ своею рукою Андрія, измѣнившаго родинѣ.

Бульба, какъ военачальникъ, дипломатъ, товарищъ.

Какъ военачальникъ, Бульба энергиченъ, неутомимъ, предпріимчивъ; онъ не знаетъ страха, усталости… Свовхъ удальцовъ-"лыцарей" онъ знаетъ прекрасно, умѣетъ вліять на нихъ и словомъ, и дѣломъ: когда надо — онъ пошутитъ, когда — зажжетъ ихъ сердца воодушевленной патріотическою рѣчью, a иногда ихъ удаль умѣетъ воспламенить и лишней бочкой "горілки". Онъ хитеръ и прозорливъ, — въ Запорожской Сѣчи онъ ведетъ себя, какъ истый дипломатъ: ловко управляя психологіей казаковъ, онъ легко добивается назначевія новаго кошевого. Во время примиренія казаковъ съ поляками, онъ оказывается дальновиднѣе всѣхъ. Къ своимъ ратнымъ товарищамъ относится онъ по-братски, со всею нѣжностью, на которую онъ только былъ способенъ. Въ немъ глубоко развитъ духъ товарищества: умирая мучительною смертью, онъ думаетъ не о себѣ, a о своихъ ратныхъ товарищахъ и, изнемогая отъ мученій, находитъ въ себѣ довольно силъ, чтобы казакамъ, уносящимъ свои головы, указать пути спасенія.

Бульба, какъ человѣкъ.

Какъ человѣкъ, Бульба является воплощеніемъ тѣхъ національныхъ чертъ, которыя намѣчены Гоголемъ въ различныхъ герояхъ его повѣстей. Только y Бульбы эти черты представлены въ крупномъ видѣ. Упрямство казака Чуба упрямство глупое и смѣшное, потому что направлено на вздоръ, — y Tapaca вырастаетъ въ упорство титана, воодушевленнаго патріотизмомъ. Равнодушіе и лѣнивая флегматичность комическихъ хохловъ различныхъ повѣстей Гоголя — вырастаетъ въ лицѣ Тараса въ героическое спокойствіе передъ лицомъ дѣйствительной смерти… Юморъ его суровъ и не смѣшонъ, — отъ него пахнетъ смертью. Самъ Тарасъ — изъ стали отлитая фигура, въ то же время страстная, мятежная. Но, жестокій и суровый въ дѣлѣ расправы и мести, Тарасъ великодушенъ, когда надо отплатить за содѣянное добро: онъ щадитъ Янкеля за ту помощь, которую онъ оказалъ когда-то его брату. Гордый и непреклонный, онъ умѣетъ на-время смириться, унизить свое "лыцарское достоинство" и, подъ покровительствомъ Янкеля, подъ кирпичами ѣхать въ Варшаву, чтобы повидать своего богатыря-сына, приговореннаго къ смерти… Онъ ѣхалъ къ нему не какъ отецъ, a какъ его ближайшій другъ и ратный товарищъ, чтобы прибавить силы нравственной въ его мужественное сердце. Но честь казачества была дороже для него этой "товарищеской любви" къ Остапу, и не выдержалъ онъ брани по адресу казаковъ, — выругался самъ, не побоявшись поставить на карту свою голову и свиданіе съ сыномъ. Въ моментъ казни Остапа, когда мужество стало покидать юношу и онъ воскликнулъ: "Батько! гдѣ ты? слышишь ли ты все это?" — онъ воодушевилъ его своимъ желѣзнымъ крикомъ: "Слышу!" — и мужество сына-героя было спасено!..

Остапъ.

Подъ стать Тарасу его старшій сынъ Остапъ: еще сидя на школьной скамьѣ въ кіевской бурсѣ, онъ закалилъ свой характвръ — наслѣдіе, полученное отъ отца. Изъ этой суровой школы вынесъ онъ презрѣніе къ физической боли, и духъ товарщества, нелюбовь къ наукѣ и страсть къ вольной жизни. Онъ здѣсь выросъ свободный, вполнѣ готовый къ жизни и явился въ родной домъ безъ всякихъ нѣжныхъ чувствъ къ отцу, какь къ отцу, — онъ уважалъ въ немъ казака, доблестнаго «лыцаря», и охотно пошелъ къ нему "въ науку". Запорожская Сѣчь, съ ея нравами и законами, a затѣмъ бурная бранная жизнь въ короткое время сдѣлали изъ него истаго запорожца, который и драться умѣлъ безъ страха, и умереть безъ стона. Какъ Тарасъ, онъ съ презрѣніемъ относился къ женщинѣ,- она не нужна была его юному, но уже суровому сердцу. И Тарасъ, и Остапъ — герои малороссійскихъ «думъ», пѣсенъ о доблестныхъ защитникахъ родины и вѣры.

Андрій.

Не таковъ былъ его братъ Андрій. Это — казакъ-романтикъ, это герой любовныхъ малороссійскихъ пѣсенъ, который умѣетъ приласкать женское сердце, найдетъ много ласковыхъ именъ для милой дѣвушки… Это — Левко изъ "Майской ночи", паробокъ изъ "Сорочинской ярмарки". Это — нѣжная натура, откликающаяся на призывъ матери, на любовь женщины… Но это натура страстная и сильная, которая можетъ рѣшиться на многое.

Еще на школьной скамьѣ Андрій отличался большимъ воображніемъ и мечтательностью. Къ предпріятіямъ товарищей онъ относился, какъ поэтъ, — не достиженіе цѣли ему было дорого, a тѣ настроенія, которыя волновали его. Когда онъ дрался съ поляками, — ему дороги были не цѣли этой драки, a самая битва, — "поэзія битвы", ея настроенія… Вотъ почему идеалы казачества не могли глубоко овладѣть его пылкой, поэтической душой; вотъ почему, побѣжденный новыми "настроеніями", онъ легко перешелъ на сторону поляковъ…

Соединеніе въ повѣсти романтизма и реализма. а) романтизмъ.

Образъ Андрія — слишкомъ тонокъ и сложенъ для той суровой казачьей среды, изъ которой вывелъ его Гоголь. Вотъ почему можно съ полнымъ правомъ сомнѣваться, правдивъ ли этотъ образъ въ историческомъ отношеніи.

Повѣсть Гоголя представляетъ собой соединеніе романтическаго и реалистическаго элементовъ: а) Романтическій элементъ въ повѣсти сказался въ нѣкоторой произвольной подкраскѣ малороссійской исторической жизни. Идеализація старины (особенно среднихъ вѣковъ) была излюбленнымъ пріемомъ романтиковъ-историковъ. Такой писатель, какъ Вальтеръ-Скоттъ, далъ, въ этомъ отношеніи, самые характерные образцы. Гоголь пошелъ по его слѣдамъ. Вот почему, несмотря на всѣ достоинства историческія, повѣсть "Тарасъ Бульба" остается, все-таки, по существу своему, однимъ изъ самыхъ цѣнныхъ памятниковъ нашей романтики. Это повѣсть о герояхъ и ихъ подвигахъ, и сами герои, и ихъ дѣянія переходятъ нерѣдко за черту возможнаго и правдоподобнаго. Грандіозность размѣровъ въ очертаніи характеровъ дѣйствующихъ лицъ, равно и въ описаніи событій, бросается въ глаза всякому при первомъ же взглядѣ. "Читатель не получаеть отъ разсказа впечатлѣнія эпически-спокойнаго и ровнаго. Онъ все время тревожно настроенъ: такъ подымаетъ его настроеніе самъ авторъ полетомъ собственнаго лиризма, или торжественнаго паѳоса"[140] (Котляревскій). Эта грандіозность образовъ и патетичность описаній — характерные признаки романтизма. Читая многія страницы повѣсти, "чувствуешь себя, говоритъ Е. А. Котляревскій, невольнымъ участникомъ дѣяній какого-то сказочнаго міра, — міра преданій, или миѳа". Романтическій элементъ отмѣтили мы и въ обрисовкѣ Андрія, и въ исторіи его любви къ прелестной полячкѣ.

b) Реализмъ въ повѣсти.

b) Реалистическій элементъ въ повѣсти всецѣло отнесенъ на бытовую ея сторону. Описаніе домашней обстановки и жизни казака, военная и мирная жпзиь Сѣчи, голодный городъ, лагерная жизнь, типы казаковъ и евреевъ, описаніе Варшавы, особенно еврейскаго квартала, — все это перлы художественнаго реализма.

Литературная исторія повѣсти. Интересъ Гоголя къ исторіи Малороссіи. Интересъ Гоголя къ народнымъ пѣснямъ. Отраженіе пѣсенъ на повѣсти Гоголя.

Литературная исторія повѣсти очень сложна и до сихъ поръ еще не выяснена съ достаточной полнотой. Прежде всего, интересъ къ прошлому Малороссіи, и особенно къ казачеству, какъ самому яркому явленію ея исторіи, былъ силенъ y Гоголя съ юности. Онъ мечталъ то объ исторической трагедіи изъ жизни старой Украины, то объ исторіи Малороссіи, "въ шести малыхъ, или въ четырехъ большихъ томахъ". Для этой исторіи онъ даже собиралъ матеріалы, по его словамъ, — "около пяти лѣтъ". Матеріалы эти очень разнообразны — лѣтописи малороссійскія, записки, пѣсни, повѣсти бандуристовъ, дѣловыя бумаги. "Исторія Малой Россіи" Бантыша-Каменскаго была тоже пособіемъ, ему хорошо извѣстнымъ. Но изъ всѣхъ этихъ "пособій" и "матеріаловъ" Гоголь вскорѣ особое вниманіе остановилъ на "народныхъ пѣсняхъ". "Моя радость, жизнь моя, пѣсни! — писалъ онъ собирателю ихъ Максимовичу. — Какъ я васъ люблю! Что всѣ черствыя лѣтописи, въ которыхъ я теперь роюсь, передъ этими звонкими, живыми лѣтописями! Я не могу жить безъ пѣсенъ… Вы не можете представить, какъ мнѣ помогаютъ въ исторіи пѣсни, — онѣ всѣ даютъ по новой чертѣ въ мою исторію!" — "Каждый звукъ пѣсни мнѣ говоритъ живѣе о протекшемъ, нежели наши вялыя и короткія лѣтописи", — писалъ онъ Срезневскому. "Пѣсни — это народная исторія, живая, яркая, исполненная красокъ, истиин, обнажающая всю жизнь народа, — писалъ онъ въ «Арабескахъ» о малороссійскихъ пѣсняхъ. "Въ этомъ отношеніи пѣсни, для Малороссіи — все: и поэзія, и исторія, и отцовская могила". Гоголь говоритъ далѣе, что чуткій историкъ по пѣснямъ можетъ узнать "бытъ, стихію характера, всѣ изгибы и оттѣнки чувствъ, волненій, страданій, веселій народа, духъ минувшаго вѣка, общій характеръ всего цѣлаго, такъ что исторія разоблачится передъ нимъ въ ясномъ величіи". Всѣ эти указанія, идущія отъ самого автора, затѣмъ рядъ изслѣдованій, сдѣланныхъ учеными критиками, доказываютъ, что пѣсни оказали большое вліяніе на повѣсть (особенно въ первой ея редакціи); онѣ отразились на стилѣ повѣсти, — особенно на лирическихъ ея мѣстахъ: описаніяхъ битвъ, характеристикѣ Тараса и Остапа, въ любовной исторіи Андрія. Мѣстами самый языкъ повѣсти принимаетъ складъ пѣсни, — переходитъ въ размѣръ народной пѣсни. Пониманіе казачества, его идеалы — все это навѣяно пѣснями.

Вліяніе исторіи на повѣсть.

Изъ историческихъ сочиненій Гоголь позаимствовался нѣкоторыми фактами: жизнь Сѣчи, ея обычаи и нравы, различныя детали изъ вѣковой борьбы казачества съ Польшей, — все это взято изъ историческихъ сочиненій.

"Славянофильство" въ повѣсти.

Внесъ Гоголь въ свою повѣсть и свои завѣтныя стремевія и идеалы: въ уста Тараса Бульбы вложилъ онъ горячую рѣчь, прославляющую Русь и русскаго человѣка. Вліяніе друзей-славянофиловъ сказалось ясно въ этомъ апоѳеозѣ русской души: "нѣтъ, братцы, такъ любить, какъ можетъ любить русская душа, — любить не то, чтобы умомъ, или чѣмъ другимъ, a всѣмъ, чѣмъ далъ Богъ, что ни есть въ тебѣ — а!.. нѣтъ! — такъ любить никто не можетъ!"…

Вальтеръ-Скоттъ и европейскій историческій романъ.

Гоголь имѣлъ себѣ предшественниковъ и въ иностранной, и въ руссвой литературѣ. Отцомъ историческаго романа считается Вальтеръ-Скоттъ: онъ первый сумѣлъ сочетать знаніе исторіи съ занимательностью поэтическаго разсказа; онъ первый научилъ въ историческомъ романѣ правдоподобіе разсказа строить на вѣрной передачѣ couleur locale (couleur historique и couleur êthnografique). Цѣлая плеяда историковъ-романистовъ пошла no ero стопамъ: Викторъ Гюго, Виньи, y насъ Пушкинъ, были наиболѣе видными представителями этого жанра. Гоголь примкнулъ къ этому почетному списку.

Предшественники Гоголя въ созданіи русскаго историческаго романа: Нарѣжный. Марлинскій. Загоскинъ. Лажечниковъ.

Менѣе замѣтнымъ романистомъ былъ y насъ Нарѣжный, который написалъ немало историческихъ повѣстей, сентиментальныхъ и патріотическихъ. Выше его стоитъ популярный y насъ Марлинскій; его разсказы изъ русской исторіи отличаются внѣшней исторической правдой, — онъ старательно изображалъ историческую вѣрность обстановки, — декораціи, но не вникалъ въ духъ прошлаго. Оттого его герои древней Руси говорятъ и мыслятъ, какъ люди XIX столѣтія. Романъ Загоскина "Юрій Милославскій" въ свое время, былъ крупнымъ литературнымъ событіемъ, но впослѣдствіи критика развѣнчала это произведеніе; фальшивый патріотизмъ, приведшій къ крайней идеализаціи всего русскаго и къ карикатурному высмѣиванью польскаго — главная черта этого романа. Историческій элементъ въ повѣсти слабо выдержанъ и носитъ лубочный характеръ. Популярны были и романы Лажечникова, но и въ нихъ было немало обычныхъ романтическихъ ужасовъ, восторговъ сентиментальности въ любовныхъ приключеніяхъ и фальшиваго патріотизма въ основномъ освѣщеніи.

Отношеніе "Тараса Бульбы" къ предшествующимъ произведеніямъ этого рода.

Всѣ эти произведенія Марлинскаго, Загоскина, Лажечникова и др. принадлежали къ группѣ романтическихъ историческихъ романовъ; "Тарасъ Бульба" примкнулъ къ нимъ. Такимъ образомъ, "новыхъ путей" въ созданіи историческаго романа Гоголь не указалъ, но старое довелъ до совершенства. Въ "Тарасѣ Бульбѣ" онъ избѣжалъ всѣхъ антихудожественныхъ условностей, не понижая общаго романтическаго тона всей повѣсти: "сентиментальную любовную интригу онъ не довелъ до приторности, героизмъ въ обрисовкѣ дѣйствующихъ лицъ не повысилъ до фантастическаго" (Котляревскій). Его патріотизмъ не былъ тенденціознымъ, и морали въ своей повѣсти онъ не навязывалъ никакой. Кромѣ того, въ деталяхъ своего разсказа онъ сумѣлъ остаться строгимъ реалистомъ. Вотъ почему, въ художественномъ отношеніи, его романъ неизмѣримо выше романовъ его предшественниковъ, но онъ ниже "Капитанской дочки" Пушкина — произведенія, въ которомъ великому поэту удалось найти новый жанръ — чисто-"реалистическій историческій романъ".

Арабески.

Въ одно приблизительно вреия съ «Миргородомъ» выпустилъ Гоголь въ свѣтъ свой другой сборникъ: «Арабески». Сюда вошли его статьи историческаго, эстетическаго, критическаго, философскаго, педагогическаго и беллетристическаго содержанія. Гоголь всегда нѣсколько преувеличивалъ въ себѣ «мыслителя» за счетъ «художника». Это сказалось и на отношеніи Гоголя къ тѣмъ статьямъ, которыя онъ помѣстилъ въ этотъ сборникъ. Судя по его предисловію, онъ самъ признавалъ, что не все, сюда вошедшее, заслуживаетъ печати, но въ то же время, не безъ доли самомнѣнія, онъ заявлялъ, что всетаки считаетъ нужнымъ выпустить въ свѣтъ все безъ изъятія, полагая, что русской публикѣ полезно будетъ узнать нѣкоторыя его мысли: "если сочиненіе заключаетъ въ себѣ двѣ, три еще не сказанныя истины, то уже авторъ не въ правѣ скрывать его отъ читателя, — и за двѣ, три вѣрныя мысли можно простить несовершенство цѣлаго". Если мы, дѣйствительно, съ полнымъ правомъ признаемъ, что въ статьяхъ Гоголя найдется немало справедливыхъ и вѣрныхъ мыслей, то всетаки такое нескромное заявленіе автора, что онъ высказываетъ «истины», очень характерно для Гоголя. Эта нескромность подмѣчена была современной критикой и только обострила ея отношеніе къ "Арабескамъ".

Статьи «Арабесокъ» эстетическаго содержанія.

Статьи Гоголя эстетическаго содержанія ("Скульптура, живопись и музыка", "Объ архитектурѣ нынѣшняго времени", "Послѣдній день Помпеи") представляютъ собою (особенно первая) скорѣе стихотворевія въ прозѣ, чѣмъ разсужденія. Стиль этихъ статей отличается паѳосомъ: Гоголь расточаетъ метафоры, сравненія, восклицательные знаки, — и, въ результатѣ, въ его этюдахъ больше поэзіи, — чувства, настроенія, чѣмъ мысли. Въ первой своей статьѣ Гоголь, слѣдуя за нѣмецкими романтиками, поетъ гимнъ музыкѣ, высшему изъ всѣхъ искусствъ, сильнѣе другихъ дѣйствующему на наши души. Онъ полагаетъ, что одна музыка можетъ прогнать эгоизмъ, овладѣвающій міромъ людей, что она нашъ "юный и дряхлый вѣкъ" вернетъ къ Богу. "Она вся — порывъ, писалъ онъ о музыкѣ, она вдругъ, за однимъ разомъ, отрываетъ человѣка отъ земли его, оглушаеть его громомъ могучихъ звуковъ и разомъ погружаетъ его въ свой міръ; она обращаетъ его въ одинъ трепетъ. Онъ уже не наслаждаетея, онъ не сострадаетъ — онъ самъ превращается въ страданіе, душа его не созерцаетъ непостижимаго явленія, во сама живетъ, живетъ порывно, сокрушительно, мятежно…" Въ статьѣ "объ архитектурѣ" онъ указываетъ на современное паденіе этого искусства и процвѣтаніе его въ прошломъ. Изъ всѣхъ архитектурныхъ стилей съ восхищеніемъ останавливаетъ онъ свое вниманіе на стилѣ готическомъ, средневѣковомъ.

"Нѣтъ величественнѣе, возвышеннѣе и приличнѣе архитектуры для зданія христіанскому Богу, какъ готическая" — писалъ онъ. "Но они прошли — тѣ вѣка, когда вѣра, пламенная, жаркая вѣра, устремляла всѣ умы, всѣ дѣйствія къ одному, когда художникъ выше и выше стремился вознести созданіе свое къ небу, къ нему одному рвался… Зданіе его летѣло къ небу, узкія окна, столпы, своды, тянулись нескончаемо въ вышину; прозрачный, почти кружевной шпицъ, какъ дымъ, сквозилъ надъ ними, и величественный храмъ такъ бывалъ великъ передъ обыкновенными жилищами людей, какъ велики требованія души нашей передъ требованіями тѣла…"

Въ статьѣ "Послѣдній день Помпеи" онъ превозноситъ извѣстную картину Брюлова, указывая его умѣніе пользоваться «эффектами»,[141] — умѣніе сочетать реальное съ идеальнымъ.

Статьи «Арабесокъ» историческаго содержанія.

Историческія статьи Гоголя ("О среднихъ вѣкахъ", «Жизнь», "Взглядъ на составленіе Малороссіи", "О малороссійскихъ пѣсняхъ", "Шлецеръ, Миллеръ и Гердеръ", "О движеніи народовъ въ концѣ V вѣка") явились, какъ результатъ его романтическихъ увлеченій средними вѣками,[142] занятій исторіею Малороссіи и университетскими лекціями. He какъ ученый подошелъ Гоголь къ исторіи, a какъ поэтъ, художникъ, богато надѣленный лиризмомъ и яркой фантазіей, и патетическимъ цвѣтистымъ стилемъ… Онъ рисуетъ картины, набрасываетъ живые портреты, — онъ творитъ, но только тогда, когда сюжетъ возбуждаетъ его вдохновеніе. Съ истиннымъ увлеченіемъ поетъ онъ гимнъ среднимъ вѣкамъ, бросаетъ нѣсколько пламенныхъ строкъ "крестовымъ походамъ", "средневѣковой женщинѣ", "страшнымъ тайнымъ судамъ", старому дому, въ которомъ живетъ алхимикъ, и пр.,- все это сюжеты «интересные», на которыхъ столько разъ останавливалось и останавливается вниманіе поэта и живописца… Кромѣ такого эстетизма "романтическаго пошиба" внесъ Гоголь въ свое пониманіе исторіи религіозное и консервативное міровоззрѣніе. Онъ стоялъ на той точкѣ зрѣнія, что "не люди совершенно устанавливаютъ правленіе, что его нечувствительно устанавливаетъ и развиваетъ самое положеніе земли,[143] отъ котораго зависитъ народный характеръ, что поэтому-то фориы правленія и священны, и измѣненіе ихъ неминуемо должно навлечь несчастіе на народъ". Онъ и съ профессорской каѳедры, и въ своихъ статьяхъ училъ, что всеобщая исторія есть осуществленіе плановъ Провидѣнія. Мудростью Промысла объяснялъ онъ переселеніе народовъ, освѣжившихъ старыя, увядающія цивилизаціи; Божественное Провидѣніе, по его словамъ, усилило власть римскаго первосвященвика, и это усиленіе сплотило Европу, просвѣтило варваровъ.

Взглядъ Гоголя на значеніе поэта.

Такимъ образомъ, въ свои статьи Гоголь много вносилъ субъективизма — своихъ увлеченій, своихъ взглядовъ… Въ статьѣ о калифѣ Ал-Мамунѣ онъ высказалъ интересный взглядъ на государственное значеніе "великаго поэта". "Они — великіе жрецы, — говоритъ Гоголь. Мудрые властители чествуютъ такихъ поэтовъ своею бесѣдою, берегугъ ихъ драгоцѣнную жизнь и опасаются подавить ее многостороннею дѣятельностью правителя. Ихъ призываютъ только въ важныя государственныя совѣщанія, какъ вѣдателей глубины человѣческаго сердца". Изъ этихъ словъ видно, что Гоголь «поэту» придавалъ неизмѣрнмо больше значенія, чѣмъ Пушкинъ, который видѣлъ въ поэтѣ «личность», но никогда не смотрѣлъ на него, какъ на "государственнаго дѣятеля", совѣтника царей… Какія причудливыя картины рисовала Гоголю его блестящая фантазія, вдохновленная историческими видѣніями, лучше всего, видно изъ его "стихотворенія въ прозѣ": «Жизнь». Въ нѣсколькихъ строкахъ ясно виденъ поэтъ-историкъ, сумѣвшій уловить характерныя черты міровоззрѣній древняго Египта, веселой Греціи, желѣзнаго Рима, — сумѣвшій сопоставить древнія цивилизаціи міра лицомъ къ лицу съ христіанствомъ. Отъ этого вдохновеннаго и красиваго произведенія, быть можетъ, ведутъ свое начало "Ствхотворевія въ прозѣ" Тургенева.

Гоголь о малороссійскихъ пѣсняхъ.

Въ статьѣ "о пѣсняхъ малороссійскихъ" онъ отмѣтилъ огромную историческую цѣнность этихъ народныхъ произведеній, въ которыхъ сохранились живыя лица борцовъ за родину, сохранились тѣ чувства, которыми жили эти борцы; и, въ то же время въ этихъ пѣсняхъ вырисовывается ясно поэтическій образъ малороссійской женщины, — образъ, полный любви, ласки и красоты, осужденный суровой исторіей на разлуку, сиротство, вдовство… Гоголь отмѣчаетъ живой драматизмъ, какъ характерную черту этихъ пѣсенъ.

Гоголь объ исторіи Малороссіи.

Въ статьѣ "Взглядъ на составленіе Малороссіи" Гоголь даетъ сжатую исторію своей родины и особенно подробно останавливается на исторіи и характеристикѣ казачества. Идеи, имъ здѣсь выражевныя сжато, нашли блестящее, художественное воплощевіе въ "Тарасѣ Бульбѣ". Въ этой статьѣ любопытенъ взглядъ Гоголя на древнерусскую исторію, — оказывается, послѣкіевскій періодъ совсѣмъ не затронулъ его поэтической воспріимчивости. Гоголь находитъ XIII вѣкъ "ужасно ничтожнымъ" временемъ, и въ то же время жестокимъ: "народъ пріобрѣлъ хладнокровное звѣрство, говоритъ онъ, потому что онъ рѣзалъ, самъ не зная, за что. Его не разжигало ни одно сильное чувство — ни фанатизмъ, ни суевѣріе, ни даже предразсудокъ".

Гоголь о Пушкинѣ. Гоголь о реализмѣ.

Изъ критическихъ статей очень цѣнно разсуждевіе Гоголя о Пушкинѣ. "Нѣсколько словъ о Пушкинѣ". Въ этой статьѣ онъ впервые ясно и опредѣленно объясняетъ то понятіе «народность», которое русской критикой, въ примѣненіи къ Пушкину, толковалось вкривь и вкось: одни критики смѣшивали это понятіе съ «простонародностью», другіе съ "націонализмомъ". "Пушкинъ есть явленіе чрезвычайное и, можетъ быть, единственное явленіе русскаго духа, — писалъ Гоголь въ этой статьѣ. Это — русскій человѣкъ въ конечномъ его развитіи, въ какомъ онъ, можетъ быть, явится черезъ двѣсти лѣтъ. Самая жизнь его совершенно русская. Тотъ же разгулъ и раздолье, къ которому иногда, позабывшвсь, стремится русскій, и которое всегда нравится свѣжей русской молодежи, отразились на его первобытныхъ годахъ вступленія въ свѣтъ. Онъ остался русскимъ всюду, куда его забрасывала судьба: и на Кавказѣ, и въ Крыму, т. е. тамъ, гдѣ имъ написаны тѣ изъ его произведеній, въ которыхъ хотятъ видѣть всего больше подражательнаго. Онъ, при самомъ началѣ своемъ, уже былъ націоналенъ, потому что истинная національность состоитъ не въ описаніи сарафана, но въ самомъ духѣ народа. Поэтъ даже можетъ быть и тогда націоналенъ, когда описываетъ совершенно сторонній міръ, но глядитъ на него глазами своей національной стихіи, глазами всего народа, когда чувствуетъ и говоритъ такъ, что соотечественникамъ его кажется, будто это чувствуютъ и говорятъ они сами…" Въ этой же статьѣ Гоголь превознесъ Пушкина за его художественный «реализмъ» и опредѣлилъ сущность этого направленія, осудивъ романтизмъ за наклонность изображать только эффектное. Обвиненіе любопытное въ устахъ Гоголя, который въ эту пору еще самъ не отдѣлался отъ указанной имъ романтической слабости. Онъ защищаетъ Пушкина отъ нападенія критики, которая привыкла восхищаться его романтическими поэмами изъ кавказской и крымской жизни — и не поняла той "поэзіи дѣйствительности", съ которою великій поэтъ выступилъ въ "Онѣгинѣ", "Годуновѣ"… "Масса народа, — писалъ по этому поводу Гоголь, — похожа на женщину, приказывающую художнику нарисовать съ себя совершенно похожій портретъ; но горе ему, если онъ не сумѣлъ скрыть всѣхъ ея недостатковъ! Никто не станетъ спорить, что дикій горецъ, въ своемъ воинственномъ костюмѣ, вольный, какъ воля, гораздо ярче какого-нибудь засѣдателя, и, несмотря на то, что онъ зарѣзалъ своего врага, притаясь въ ущельѣ, или выжегъ цѣлую деревню, однако же онъ болѣе поражаетъ, сильнѣе возбуждаетъ въ насъ участіе, нежели нашъ судья, въ истертомъ фракѣ, запачканномъ табакомъ, который невиннымъ образомъ, посредствомъ справокъ и выправокъ, пустилъ по міру множество крѣпостныхъ и свободныхъ душъ. Но и тотъ, и другой, они оба — явленія, принадлежащія къ нашему міру: они оба должны имѣть право на наше вниманіе".

Изъ этихъ знаменательныхъ словъ видно, что пока Гоголь, защищая Пушкина-реалиста, призналъ равноправіе за обоими художественными направленіями, — недалеко было уже то время, когда онъ, вслѣдъ за Пушкинымъ, цѣликомъ перейдетъ на сторону реализма.

Беллетристическія статьи въ "Арабескахъ".

Къ «беллетристическимъ» статьямъ, вошедшимъ въ составъ «Арабесокъ», принадлежатъ три: «Портретъ» (въ первой редакціи), "Невскій проспектъ" и "Записки сумасшедшаго". Изъ перечисленныхъ первыя двѣ повѣсти тенденціозны; онѣ представляютъ собою конкретное изложеніе взглядовъ Гоголя на жизнь и психическій міръ художника.[144]

Исходя изъ своего возвышеннаго взгляда на значеніе поэта-художника,[145] полагая, что "всякій геній — благословеніе Божіе человѣчеству", онъ естественно интересовался тѣмъ, какія обязанности ждутъ "генія" на землѣ, какія радости и печали встрѣтитъ онъ въ обществѣ простыхъ людей. Въ 30-хъ и 40-хъ годахъ этотъ вопросъ о призваніи поэта, о борьбѣ поэта съ прозой жизни былъ жгучимъ и интересовалъ не одного Гоголя. Художникъ, музыкантъ, поэтъ — словомъ геній, стоящій выше людей, былъ любимымъ героемъ многихъ повѣстей и романовъ того времени, не только русскихъ, но и иностранныхъ (Гофманъ). Обыкновенно, этотъ "геній" былъ несчастливъ въ жизни; его оскорбляла «чернь», не понимавшая генія, и жизнь его кончалась почти всегда трагически.[146]

"Портретъ". "Чистое искусство".

Изъ повѣстей Гоголя особенно интересна «Портретъ»; надъ нею онъ много трудился и ее не разъ передѣлывалъ. Въ повѣсти разработаны двѣ темы — 1) о гибели художника Черткова и 2) о страшномъ ростовщикѣ. Въ первой темѣ развита мысль о томъ, что нельзя служить заразъ корысти и чистому искусству, практическимъ выгодамъ и идеалу. Злой геній убѣдилъ талантливаго художника, что "все дѣлается на свѣтѣ для пользы", что глупо голодать, уйдя отъ людей въ міръ чистыхъ грезъ. И художникъ послушался этого голоса, — прельстился благами міра, сталъ смотрѣть на искусство, какъ средство наживы, и сдѣлался ремесленникомъ, но разбогатѣлъ, потому что научился подлаживаться подъ вкусы «черни». Когда ему однажды удалось увидѣть произведеніе, написанное художникомъ-идеалистомъ, онъ понялъ, какому великому божеству измѣнилъ, но вернуться къ нему уже не могъ.

Взглядъ Гоголя на сущность и предѣлы художественнаго реализма.

Кромѣ этого возвышеннаго взгляда на искусство, которое должно быть чисто и свято, Гоголь высказалъ въ этой повѣсти еще интересную мысль о томъ, что «реализмъ», какъ художественный пріемъ, долженъ знать границы, что не все въ окружающей насъ дѣйствительности можетъ быть предметомъ художественнаго изображенія. Отвратительное лицо ростовщика, особенно его ужасные глаза, были такъ художественно написаны на портретѣ, что ужасъ овладѣвалъ всѣми, кто только его видѣлъ. Гоголь спрашиваетъ: "Или для человѣка есть такая черта, до которой доводитъ высшее познаніе искусства и, черезъ которую шагнувъ, онъ уже похищаетъ несоздаваемое трудомъ человѣка, — онъ вырываетъ что-то живое изъ жизни, одушевляющей оригиналъ. Отчего же этотъ переходъ за черту, положенную границею для воображенія, такъ ужасенъ? Или за воображеніемъ, за порывомъ слѣдуетъ, наконецъ, дѣйствительность, — та ужасная дѣйствительность, на которую соскакиваетъ воображеніе съ своей оси какимъ-то постороннимъ толчкомъ, — та ужасная дѣйствительность, которая представляется жаждущему ее тогда, когда онъ, желая постигнуть прекраснаго человѣка, вооружается анатомическимъ ножомъ, раскрываетъ его внутренность и видитъ отвратительнаго человѣка?"

Эти мысли художника Черткова были, на самомъ дѣлѣ, мыслями самого Гоголя въ этотъ періодъ его творчества, когда онъ отъ романтизма переходилъ къ реализму в старался самъ для себя опредѣлвть сущность этого художественнаго направленія.

Религіозное значеніе искусства.

Наконецъ, въ этой же повѣсти встрѣчаемъ мы идею о религіозномъ значеніи искусства. Художникъ, изобразившій ростовщика, изобразилъ, самъ того не подозрѣвая, дьявола. Когда онъ это узналъ, онъ ушелъ въ монастырь, постомъ и молитвой искупалъ свой грѣхъ, грѣхъ артиста, изображавшаго воплощеніе грѣха и зла — сатану. Съ тѣхъ поръ свое искусство онъ посвятилъ иконописанію, но долго не могъ отдѣлаться отъ вліянія сатаны. Наконецъ, онъ былъ прощенъ.

Такимъ образомъ, въ этой повѣсти Гоголь осудилъ то искусство, которое слишкомъ близко подходитъ къ жизни, не разбирается въ явленіяхъ дѣйствительности.[147] Конечную цѣль искусства усмотрѣлъ онъ въ религіозно-нравственной миссіи.

Литературная исторія повѣсти.

Повѣсть эта, какъ было уже сказано, явилась, какъ отвѣтъ на вопросы и сомнѣнія, волновавшіе самого Гоголя; кромѣ того, она опиралась на цѣлый рядъ перечисленныхъ уже выше русскихъ произведеній, трактовавшихъ подобныя же темы, которыя были популярны также и въ нѣмецкой романтической литературѣ (ср. Гофмана "Элексиръ дьявола"). Фантастическій элементъ повѣсти — исторія ростовщика-дьявола — тоже обыченъ въ нѣмецкой романтической литературѣ; сравнительно съ неудержимой фантастикой Гофлана, Гоголь еще является писателемъ очень умѣреннымъ: чутье художника-реалиста помогло ему удержаться въ границахъ.

"Невскій проспектъ".

Трагическая участь непримиреннаго съ жизнью идеалиста-художника представлена въ повѣсти "Невскій проспектъ". Пискаревъ, юный художникъ, съ пылкой прекрасной душой, погибаетъ потому, что не могъ примириться съ тѣмъ, что его вѣра въ неразрывную связь прекраснаго съ добрымъ и истиннымъ оказывается поруганной и осмѣянной. Такимъ образомъ, основой повѣсти является мысль о разладѣ мечты и дѣйствительности,[148] мысль о борьбѣ художника съ прозой жизни.

Повѣсть "Невскій проспектъ" представляетъ собой сочетаніе лирическихъ, патетическихъ мѣстъ съ удивительными реалистическими картинками. Гоголь описываетъ главную улицу столицы въ различные часы дня, описываетъ бытъ ремесленниковъ, офицеровъ, чиновниковъ, художниковъ…

"Записки сумасшедшаго".

Въ повѣсти "Записки сумасшедшаго" представленъ разладъ мечты и дѣйствительности, доводящій до безумія несчастнаго титулярнаго совѣтника Поприщина…

"У Гоголя нѣтъ болѣе трагичной повѣсти — говоритъ П. А. Котляревскій, — чѣмъ эти «Записки», читая которыя нельзя, однако, удержаться отъ смѣха. Самая грустная и романтическая мысль развита въ нихъ съ такимъ юморомъ и такъ реально, съ такимъ безпощаднымъ глумленіемъ надъ человѣческимъ разсудкомъ, что, за этимъ сарказмомъ, на первыхъ порахъ можно просмотрѣть трагическій паѳосъ разсказа".

Поприщинъ.

Титулярный совѣтникъ Поприщинъ, очевидно, имѣлъ больше претензій, чѣмъ дѣйствительныхъ основаній для того, чтобы занимать видное мѣсто въ современномъ ему обществѣ. Это былъ самолюбивый, даже честолюбивый муравей, котораго тяготила и мучила его ничтожность. И чѣмъ острѣе дѣлались его мученія, тѣмъ свободнѣе отъ власти разума становилась его мечта. Этотъ процессъ постепенной побѣды надъ разумомъ фантазіи, переродившей мечту въ галлюцинацію, — исторія постепеннаго помраченія разсудка — изображенъ Гоголемъ съ поразительной психологической вѣрностью.

Проблески общественной сатиры въ "Запискахъ".

Въ "Запискахъ сумасшедшаго" встрѣчаются проблески общественной сатиры, чего раньше мы не встрѣчали въ гоголевскихъ произведеніяхъ: разсужденія чиновника о начальствѣ, мысли о томъ, какое мѣсто въ свѣтѣ принадлежитъ генераламъ и камеръ-юнкерамъ, — все это для того времени мысли смѣлыя, — недаромъ тогдашняя цензура всѣ эти мѣста вычеркнула изъ "Записокъ.

Глубоко трогательнымъ воззваніемъ къ матери кончается этотъ смѣшной и патетическій разсказъ.

Сопоставленіе Поприщина съ Евгевіемъ ("Мѣдный всадникъ").

Произведеніе это можно сблизить съ "Мѣднымъ всадникомъ" Пушкина. Въ обоихъ произведеніяхъ выведены "маленькіе люди" и съ большими претензіями. Въ обоихъ произведеніяхъ судьба зло смѣется надъ нимя, и y обоихъ героевъ высокое о себѣ мнѣніе и неудовлетворенность жизнью доводитъ ихъ до безумія. У Пушкина эта идея развита сплошь въ трагическомъ освѣщеніи, — у Гоголя — въ комическомъ.

Отношеніе критики къ «Миргороду» и «Арабескамъ». Булгаринъ. Шевыревъ. Бѣлинскій.

И «Арабески», и «Миргородъ» появились въ печати приблизительно въ одно время. Тонъ гоголевскаго предисловія задѣлъ нѣкоторыхъ критиковъ, и они (Сенковскій, Булгаринъ) высмѣяли философскіе и историческіе взгляды Гоголя, о беллетристическихъ повѣстяхъ отозвались вскользь, хотя и одобрительно. "Повѣсть о ссорѣ Ивана Ивановича" не понравилась обоимъ критикамъ. "Какая цѣль этихъ сценъ? — спрашивалъ Булгаринъ — сценъ, не возбуждающихъ въ душѣ читателя ничего, кромѣ жалости и отвращенія? Въ нихъ нѣтъ ни забавнаго, ни трогательнаго, ни смѣшного. Зачѣмъ же показывать намъ эти рубища, эти грязные лохмотья, какъ бы ни были они искусно представлены? Зачѣмъ рисовать непріятную картину задняго двора жизни и человѣчества, безъ всякой видимой цѣли?" — Изъ этихъ вопросовъ лучше всего видно, какъ мало въ то время понимали художественный реализмъ даже видные тогда литераторы, и какъ безпомощны были они въ критической оцѣнкѣ литературныхъ произведеній. Впрочемъ — "Тарасъ Бульба" y обоихъ строгихъ критиковъ вызвалъ одобреніе. Съ большимъ сочувствіемъ о новыхъ произведеніяхъ Гоголя отозвался Шевыревъ; онъ поставилъ его среди первыхъ юмористовъ міра, назвавъ представителемъ славянскаго простодушнаго юмора. Многіе критики похвалилм Гоголя и за его реалмзмъ. Самой значительной м содержательной была критика Бѣлинскаго. Правда, онъ посмѣялся надъ «учеными» статьями Гоголя, но за то съ восторгомъ отозвался о немъ, какъ художникѣ, который безсознательно создаетъ "изъ ничего" «великое». Онъ превознесъ его за простоту вымысла, за реализмъ, умѣнье найти поэзію дѣйствительной жизни. "Каждая его повѣсть — смѣшная комедія, говорилъ онъ, — комедія, которая начинается глупостями и оканчивается слезами, и которая, наконецъ, называется жизнію. И таковы всѣ его повѣсти: сначала смѣшно, потомъ грустно! И такова жизнь наша: сначала смѣшно, потомъ грустно! Сколько тутъ поэзіи, сколько философіи, сколько истины!" — Онъ отмѣтилъ «народность» гоголевскихъ повѣстей, отсутствіе въ нихъ сентенціи и нравоученій. Гоголя онъ называетъ талантомъ "необыкновеннымъ, сильнымъ и высокимъ"… Онъ считаетъ его "главою русской литературы, занявшимъ мѣсто, оставленное Пушкинымъ, начинателемъ новой эпохи въ исторіи русской литературы". "Если бы насъ спросили, писалъ онъ, въ чемъ состоитъ существенная заслуга новой литературной школы, мы отвѣчали бы: въ томъ именно, что отъ высшихъ идеаловъ человѣческой природы и жизни она обратилась къ такъ называемой "толпѣ", — исключительно избрала ее своимъ героемъ, изучаетъ ее съ глубокимъ вниманіемъ и знакомитъ ее съ нею же самою. Это значило сдѣлать литературу выраженіемъ и зеркаломъ русскаго общества, одушевить ее живымъ національнымъ интересомъ. Уничтоженіе всего фальшиваго, ложнаго, неестественнаго долженствовало быть необходимымъ результатомъ этого новаго направленія нашей литературы, которое вполнѣ обнаружилось съ 1836 года, когда публика наша прочла «Миргородъ» и "Ревизора".

Значеніе критики Бѣлинскаго для Гоголя.

Изъ всѣхъ критическихъ отзывовъ того времени, несомнѣнно, отзывы Бѣлинскаго обращали на себя больше всего вниманіе Гоголя. Къ тому же Бѣлинскій указывалъ Гоголю ту же дорогу, на которую его толкалъ великій Пушкинъ. Вотъ почему мнѣніе Бѣлинскаго о повѣстяхъ «Миргорода» въ исторіи развитія гоголевскаго художественнаго творчества сыграло большую роль. Оба величайшія произведенія Гоголя — «Ревизоръ» и "Мертвыя души" — вдохновленныя Пушкинымъ, совершенно отвѣчали тѣмъ требованіямъ, которыя предъявилъ Гоголю и Бѣлинскій, называя его «главой» новаго періода въ исторіи русской литературы.

b) Второй періодъ дѣятельности Гоголя. Интересъ Гоголя къ театральному дѣлу. Значеніе Гоголя въ исторіи русскаго театра.

b) Второй періодъ дѣятельности Гоголя. Гоголь съ дѣтства интересовался театромъ; еще ребенкомъ онъ полюбилъ сцену, посѣщая представленія въ домѣ Трощинскаго; въ лицеѣ онъ сорганизовалъ изъ товарищей труппу, и самъ съ большимъ увлеченіемъ и успѣхомъ принималъ участіе въ представленіяхъ, причемъ особенно удачно игралъ роли старухъ (роль Простаковой была его лучшей). По пріѣздѣ въ Петербургъ онъ даже пытался, было, поступить на сцену, но его декламація, простая и естественная, была въ то время до такой степени необычна, что театральные судьи, привыкшіе къ высокопарному, ходульному чтенію, на испытаніи забраковали его. Объ удивительной манерѣ Гоголя читать просто и живо сохранилось немало самыхъ лестныхъ отзывовъ его друзей и знакомыхъ. Кромѣ того, онъ обладалъ талантомъ имитированья: могъ представить чужую манеру держать себя и говорить. Вотъ почему такимъ успѣхомъ онъ пользовался, когда читалъ (вѣрнѣе: "представлялъ въ лицахъ") въ кругу друзей свои комедіи и повѣсти.[149] Всѣ эти "сценическія наклонности' и драматическія способности объясняютъ, до нѣкоторой степени, то обстоятельство, что Гоголь много и серьезно поработалъ для русской сцены въ качествѣ писателя. Его талантъ художника-реалиста, его любовь и знаніе «сцены» сдѣлали то, что въ исторіи русской драмы онъ занялъ почетное мѣсто «отца» новой реалистической бытовой комедіи. Въ его пьесахъ впервые правда жизни сочеталась съ художественной правдой въ искусствѣ. Послѣ него сцена стала отраженіемъ жизни: общіе типы, типы заимствованпые, условности въ интригахъ, моральная тенденція — все исчезло: художникъ-драматургъ и бытописатель стали однимъ лицомъ. У своихъ предшественниковъ онъ немногому могъ научиться и на его долю выпало созданіе настоящей русской комедіи, т. е. такой, которая удовлетворяла одновременно двумъ требованіямъ, — и художественнымъ, какъ извѣстное литературное произведеніе, и требованіямъ идейнымъ, какъ вѣрное изображеніе переживаемой дѣиствительности. Такая гармонія формы и содержанія была, достигнута y насъ только Гоголемъ и притомъ самостоятельно и сразу. Были, конечно, недостатки и въ его комедіяхъ, но, тѣмъ не менѣе, съ момента ихъ созданія должны мы начинать исторію нашего самобытнаго "національнаго" театра. Если это значеніе получилъ Гоголь, благодаря своей безсмертной комедіи «Ревизоръ», то для историка литературы любопытны и первые опыты его въ области драматургіи. Къ такимъ ближайшимъ предшественникамъ «Ревизора» относятся комедіи: «Игроки», «Женитьба» и разрозненныя сцены комедіи: "Владиміръ 3-ьей степени".

"Игроки".

"Въ комедіи «Игроки» представлены шуллера, картежные игроки, которые, сами того не подозрѣвая, вступаютъ въ состязаніе. Типъ «шуллера» въ русской до-гоголевской комедіи и сатирѣ встрѣчался довольно часто. Обыкновенно, этотъ преступный герой обыгрывалъ какого-нибудь "добродѣтельнаго", но, въ концѣ концовъ, добродѣтель обязательно торжествовала, и порокъ оказывался наказаннымъ. Такимъ образомъ, шуллеръ въ старой комедіи и сатирѣ оказывался безжизненнымъ "общимъ мѣстомъ", — служилъ автору лишь темой для морализаціи. Гоголь избѣгъ всякой морали и сумѣлъ жизненно, въ нѣсколькихъ различныхъ лицахъ, представить разновидности этого типа. Угнетенной добродѣтели въ комедіи тоже нѣтъ, — пострадалъ изъ мошенниковъ тотъ, который сплоховалъ. Такимъ образомъ, "въ «Игрокахъ» описано не состязаніе хитрости и слабодушной простоты, порока и добродѣтели, a состязаніе семи жуликовъ-артистовъ, состязаніе, которое кончается самоуничтоженіемъ одного изъ самыхъ опасныхъ, по мнѣнію Гоголя, пороковъ, — именно — плутовства". (Котляревскій).

"Женитьба". Кочкаревъ. Подколесинъ. Агафья Тихоновна. Положительныя лица комедіи.

Вторая, по времени, комедія «Женитьба» представляетъ больше интереса, — она глубже и шире захватываетъ русскую жизнь. Вотъ почему по справедливости, этой комедіи можетъ быть присвоено почетное названіе — "первой бытовой русской комедіи": въ ней каждое дѣйствующее лицо является представителемъ извѣстнаго сословія, — здѣсь выведены и купцы, и чиновники, и военные. Всѣ они очерчены ярко, характерно, ничего общаго не имѣютъ съ безжизненными образами старой комедіи. Яичница, Анучкинъ, Жевакинъ, Агафья Тихоновна, Устинья Наумовна, — все это, быть можетъ, нѣсколько карикатурные, слишкомъ яркіе образы, но, тѣмъ не менѣе, образы живые, облеченные въ плоть и кровь. "И всѣми этими людьми вертитъ и крутитъ Кочкаревъ — натура, безспорно, энергическая, но съ однимъ, очень часто встрѣчающимся, недостаткомъ, — съ отсутствіемъ мысли о томъ, "что изъ всего этого выйдетъ". Ему лишь бы дѣйствовать и суетиться, a какъ на другихъ его суета отзовется, — до этого ему дѣла мало: онъ доволенъ, что внѣшался, что самъ на виду, и въ этой суетѣ, безъ расчета и плана, все его самоудовлетвореніе. И, рядомъ съ нимъ, его — застѣнчивый спутникъ Подколесинъ, — этотъ родной братъ Обломова, безъ стремленій, безъ желаній, — съ одной лишь мыслью, чтобы скорѣе прошелъ день, который безконечно тянется. Этого человѣка ничѣмъ не пробудишь къ дѣйствію: онъ, со своей флегмой и пассивностью, устоитъ противъ всякихъ доводовъ разума, или обольщеній мечты; жизнь для него — дремота въ сумерки, и никто, и ничто его отъ этого полусна не пробудитъ. Вскипѣть и заторопиться на мгновеніе онъ можетъ, во лишь затѣмъ, чтобы сейчасъ же впасть въ отчаянье страха передъ поступкомъ" (Котляревскій). Комедія смѣшная, но безотрадная, — передъ нами выведена цѣлая галлерея лицъ "сѣрыхъ, томительно-скучныхъ и глупыхъ"; жизнь ихъ безсодержательна, безсмысленна, a они этого не замѣчаютъ, не сознаютъ своего духовнаго убожества. Въ лицѣ Агафьи Тихоновны онъ высмѣялъ отклоненіе отъ старины, измѣну добрымъ старымъ традиціямъ жизни, безсмысленное тяготѣніе къ «новшествамъ». Въ лицѣ Арины Пантелѣевны, a особенно купца Старикова, Гоголь вывелъ положительные типы; его націоналистическія наклонности и стремленіе идеализировать патріархальныя "добрыя времена" сказались въ созданіи этихъ двухъ типовъ.

Отношеніе критики. Н. А. Котляревскій объ "общечеловѣчности" типовъ этой комедіи.

Современники невѣрно поняли эту коиедію, назвавъ ее веселымъ «фарсомъ».[150] Они обратили все вниманіе на интригу комедіи, дѣйствительно, довольно запутанную и искусственную — и просмотрѣли то обстоятельство, что комизмъ комедіи основывался не только на "положеніяхъ" героевъ, но и на ихъ «характерахъ». "Присматриваясь къ любому типу, тамъ выведенному, мы видимъ, что онъ самъ по себѣ законченъ и комиченъ. Его можно взять изъ той обстановки, въ которой онъ показанъ, взять его порознь, внѣ его столкновенія съ другими типами, — и онъ возбудитъ ту же улыбку, тотъ же смѣхъ, какъ рѣдкій оригиналъ и типичный продуктъ нашей жизни. Этотъ гоголевскій типъ возвышается и до "типа общечеловѣческаго", которымъ мы такъ удивляемся въ комедіяхъ Мольера. Хотя бы тѣ же Подколесинъ и Кочкаревъ. Ихъ можно встрѣтить въ любомъ мѣстѣ, и въ любое время: здѣсь они передъ нами въ роли мелкихъ обывателей Петербурга, a сколько такихъ лицъ, — лицъ, прыгающихъ въ окно въ рѣшительную минуту, и лицъ, вносящихъ въ жизнь сумбуръ и суматоху, сколько ихъ дѣйствовало и дѣйствуетъ на широкой аренѣ, общественной и политической?"

Отношеніе Гоголя къ комедіи.

Самъ Гоголь придавалъ комедіи большое значеніе: онъ ее передѣлывалъ нѣсколько разъ съ 1837 года до 1842 года, кореннымъ образомъ мѣнялъ содержаніе и дѣйствующихъ лицъ. Въ началѣ эта комедія напоминала собою сюжетъ "Сорочинской Ярмарки" и "Ночи передъ Рождествомъ" и дѣйствіе комедіи происходило въ Малороссіи, и пьеса называлась "Женихи".

Значеніе этой комедіи.

Значеніе комедіи въ исторіи русской литературы громадно: начать съ того, что многія комедіи Островскаго изъ купеческаго быта (купеческая дѣвица, жаждущая жениховъ некупеческаго званія, типъ свахи, идеальный купецъ Стариковъ, старая тетка) развиваютъ и дополняютъ то, что геніально намѣчено Гоголемъ въ его первой «бытовой» комедіи. Затѣмъ замѣтное вліяніе оказала комедія и на романъ Гончарова Обломовъ (сцена разговора Подколесина съ Степаномъ, типъ Подколесина, Кочкаревъ).

Попытка создать обличительную комедію съ общественнымъ содержаніемъ. "Владимірь 3-ьей степени".

Поощряемый друзьями-писателями, толкавшими его на путь «обличителя» русской дѣйствительности, Гоголь — чуть-было — не выступилъ съ комедіей, въ которой, по его словамъ, "правдиво и зло" осмѣивалась высшая русская бюрократія того времени. Обличеніе чиновничества въ русской сатирѣ до Гоголя было предметомъ многихъ смѣлыхъ сатиръ. Очевидно, эти отрицательныя стороны бюрократического строя слишкомъ били въ глаза всѣмъ, если даже Гоголь, консерваторъ въ душѣ, всегда охотно и искренне восхваляющій строй русской государственной жизни, считалъ необходимымъ обличать «чиновничество». "Онъ не допускалъ даже мысли о томъ, что сама правительственная система могла быть виновата въ томъ бюрократическом злѣ, которое онъ такъ вѣрно подмѣтилъ и оцѣнилъ; въ его глазахъ, вся вина падала не на укладъ правительственной власти, ставящій чиновника въ такое положеніе, при которомъ превышеніе власти и злоупотребленіе ею сами собой напрашивались, a на самого чиновника, какъ на отдѣльную нравственную единицу. Какъ на личность, съ извѣстнымъ нравственнымъ содержаніемъ. Такимъ образомъ, вопросъ съ почвы общественной переводился Гоголемъ прямо на почву нравственную, a позднѣе на религіозную. Все зло проистекало, по мнѣнію автора, изъ природы самого человѣка, a не изъ тѣхъ условій, въ какія онъ былъ поставленъ. Чтобы излечить его, не было нужды мѣнять обстановку, въ которой онъ выросталъ и которая пріучала его къ гордынѣ, своеволію, самопоклоненію, хитростямъ, обманамъ, лѣни и отсутствію понятія о гражданскомъ долгѣ — лечить его нужно было или нравственнымъ воздѣйствіемъ на его душу, или силою кары — силою падающаго на него несчастія" (Котляревскій). Съ такой точки зрѣнія, смотрѣлъ онъ всегда на чиновничество своего времени: въ эпоху централизаціи оно играло особенно большую роль, — недаромъ Гоголь-юноша мечталъ о чиновничіей карьерѣ, въ которой онъ видѣлъ истинное служеніе родинѣ. Недаромъ, возмужавъ и присмотрѣвшись къ русской дѣйствительности, Гоголь съ особою страстностью напалъ на бюрократію или вѣрнѣе на тѣхъ недостойныхъ ея представителей, которые не понимали всей высоты и отвѣтственности своего положенія. Чиновный міръ отъ губернатора до квартальнаго — любимая мишень его сатиры. Въ комедіи "Владиміръ 3-ьей степени" Гоголь хотѣлъ вывести на сцену преидставителей высшей бюрократіи; но потомъ онъ самъ счелъ это дерзостью, которой тогдашняя цензура не пропуститъ, и отказался отъ мысли сочинить комедію.

Въ 1842 году онъ писалъ Погодину, что принялся, было, зa ея сочиненіе; въ ней было много "злости, смѣха, и соли". "Но вдругъ остановился, писалъ онъ, увидѣвъ, что перо такъ и толкается объ такія мѣста, которыя цензура ни за что не пропуститъ. A что изъ того, когда пьеса не будетъ играться: драма живетъ только на сценѣ. Безъ нея она, какъ душа безъ тѣла. Отъ этой начатой комедіи остались только сцены: «Тяжба», "Утро дѣлового человѣка", «Лакейская» и «Отрывокъ». Обличеніе "бюрократіи", но мелкой, захолустной Гоголь сдѣлалъ въ позднѣйшей своей комедіи "Ревизоръ".

Значеніе первыхъ драматическихъ опытовъ Гоголя.

Всѣ перечисленные драматическіе опыты настолько серьезны, такъ много объясняютъ въ содержаніи и характерныхъ особенностяхъ «Ревизора», что на нихъ стоило остановиться. Уже въ нихъ вполнѣ опредѣленно выразилось отношеніе Гоголя къ русской жизни, пониманіе имъ "комедіи" и опредѣлилось то новое, что вносилъ онъ въ исторію русской драмы. «Ревизоръ» былъ лишь полнымъ и самымъ совершеннымъ выраженіемъ идей и понятій Гоголя.

Общественное значеніе комедіи Гоголя.

"Итакъ, въ своихъ комедіяхъ Гоголь выступилъ съ обличеніемъ русской жизни, — онъ обличалъ даже чиновничество только съ этической точки зрѣнія, что, прежде всего, должно было быть осуждено съ общественной, гражданской — такой судъ, вмѣсто автора, на основаніи его комедій, произнесло русское общество надъ жизнью своего времени. Мало того, Гоголь научилъ и другахъ писателей ярко и живо рисовать безотрадныя стороны русской жизни. Вотъ почему, "вопреки самому Гоголю, его придется признать однимъ изъ отцовъ русскаго либерализма, или, вѣрнѣе, русской прогрессивной общественной мысли, которая, покинувъ общенравственныя точки зрѣнія, переходила къ критикѣ существующаго общественнаго и государственнаго порядка" (Котляревскій).

Гоголь о русской народной комедіи. Гоголь о смѣхѣ.

О "комедіи" и вообще о сущности и значеніи "смѣха" Гоголь думалъ много и серьезно. Наканунѣ перваго представленія «Ревизора» въ 1836 году онъ напечаталъ замѣчательную статью, въ которой выяснилъ свои взгляды на "смѣшное". Онъ жаловался, что балетъ и опера завладѣли русской сценой, что отсутствуетъ на русской сценѣ "высокая комедія" — "вѣрный сколокъ съ общества, — комедія, производящая смѣхъ глубокостью своей ироніи, — не тотъ смѣхъ, который производитъ на насъ легкія впечатлѣнія, который рождается бѣглой остротой, мгновеннымъ каламбуромъ, не тотъ пошлый смѣхъ, который движетъ грубою толпою общества, для произведенія котораго нужны конвульсіи, гримасы природы, но тотъ электрическій, живительный смѣхъ, который исторгается невольно и свободно, который разноситъ по всѣмъ нервамъ освѣжающее наслажденіе, рождается изъ высокаго наслажденія души и производится высокимъ и тонкимъ умомъ". Онъ указывалъ на то, чго русскіе писатели гоняются только за интересной искусственной фабулой, не замѣчая того, что въ самой жизни много интереснаго, достойнаго комедіи. Онъ нападалъ на отсутствіе національнаго элемента на нашей сценѣ: это происходило потому, что большинство пьесъ были переводными, или передѣланными съ иностраннаго. "Кого играютъ наши актеры?" — спрашиваетъ онъ. "Какихъ-то нехристей, людей — не французовъ и не нѣмцевъ, но Богъ знаетъ кого, какихъ-то взбалмошныхъ людей — иначе трудно назвать героевъ мелодрамы, не имѣющихъ рѣшительно никакой страсти, а, тѣмъ болѣе, видной физіономіи! Не странно-ли? Тогда какъ мы больше всего говоримъ теперь объ естественности, намъ, какъ нарочно, подносятъ подъ носъ верхъ уродливости! Русскаго мы просимъ! Своего давайте намъ! Что намъ французы и весь заморскій людъ? Развѣ мало y васъ своего народа? русскихъ характеровъ! своихъ характеровъ! Давайте насъ самихъ![151] Давайте намъ нашихъ плутовъ, которые тихомолкомъ употребляютъ во зло благо, изливаемое на насъ правительствомъ нашимъ, которые превратно толкуютъ наши законы". Въ этой же статьѣ говоритъ Гоголь и о великой нравственной силѣ "смѣха" "О, смѣхъ — великое дѣло! Ничего болѣе не боится человѣкъ такъ, какъ смѣха. Онъ не отнимаетъ ни жизни, ни имѣнія y виновнаго, но онъ ему силы связываетъ, и, боясь смѣха, человѣкъ удержится отъ того, отъ чего бы не удержала его никакая сила. Благосклонно склонится око монарха къ тому писателю, который, движимый чистымъ желаніемъ добра, предприметъ уличить низкій порокъ, недостойныя слабости и привычки въ слояхъ нашего общества и этимъ подастъ отъ себя помощь и крылья его правдивому закону. Театръ — великая школа, — глубоко его назначеніе: онъ цѣлой толпѣ, цѣлой тысячѣ народа, за однимъ разомъ читаетъ живой, полезный урокъ и, при блескѣ торжественнаго освѣщенія, при громѣ музыки, показываетъ смѣшное привычекъ и пороковъ, или высокотрогательное достоинство "возвышенныхъ чувствъ человѣка". Съ такимъ высокимъ пониманіемъ того значенія, которое должна имѣть его комедія для современниковъ и для исторіи русскаго театра, выступилъ Гоголь передъ русской публикой съ "Ревизоромъ".

Основная идея комедіи «Ревизоръ», какъ ее понималъ Гоголь.

Основная идея комедіи «Ревизоръ» — чисто этическая: авторъ хотѣлъ показать зрителямъ своей пьесы и ея читателямъ всю низость порочнаго человѣка, не исполняющаго того дѣла, къ которому онъ призванъ своимъ офиціальнымъ положеніемъ. Говоря языкомъ Гегеля, нашъ писатель доказывалъ, что "недѣйствительное (т. е. отклоненіе отъ правильнаго исполненія своей жизненной задачи, въ данномъ случаѣ — службы) — неразумно.[152] Своихъ героевъ Гоголь судилъ съ точки зрѣнія своего высокаго пониманія значенія государственной службы, и судъ оказался строгимъ. Но было уже указано, что онъ интересовался только человѣкомъ, сословіемъ, группой людей и никогда не становился на общественную точку зрѣнія, которая подсказала бы ему болѣе широкое и глубокое пониманіе причинъ и слѣдствіе того зла, которое внесли въ жизнь его герои. Онъ не судилъ въ нихъ гражданъ, т. е. людей, связанныхъ извѣстными отношеніями съ другими людьми того же государства, — онъ оторвалъ своихъ героевъ отъ общества людей и судилъ ихъ только за то, что они угасили въ своей душѣ "искру божію" — утратили сознаніе своего достоинства, пониманіе смысла и цѣли жизни. Общественная точка зрѣнія объяснила бы ему, что въ тогдашней средѣ русскаго захолустья неоткуда было ему и взять этого свѣта.

Аллегорическое значеніе комедіи. Затруднительное положеніе критики при опредѣленіи идеи комедіи.

Въ "Развязкѣ Ревизора" Гоголь придалъ своей комедіи еще аллегорическій смыслъ. Городъ, въ который ждутъ ревизора — это наша грѣшная душа, которая боится голоса совѣсти. Ревизоръ — это сама совѣсть, "которая заставитъ насъ вдругь и разомъ взглянуть во всѣ глаза на самихъ себя. Передъ этимъ ревизоромъ ничто не укроется, потому что по Именному Высшему Повелѣнію онъ посланъ", — говоритъ Гоголь. "Въ нашемъ душевномъ городѣ, продолжаетъ Гоголь, безчинствуютъ страсти, какъ безобразные чиновники, воруя казну собственной души нашей". Хлестаковъ — это не настоящій ревизоръ, — это продажная "свѣтская совѣсть, которую легко подкупаютъ наши же страсти". Такъ искусственно-тонко толковалъ свое произведеніе Гоголь въ то время, когда всѣ просмотрѣли его моральныя тенденціи и опредѣляли его комедію, какъ злую сатиру на безотрадную русскую дѣйствительность. Никто не понялъ его наивнаго желанія своей комедіей воздѣйствовать на возрожденіе "чиновничьей совѣсти", — всѣ увцдѣли въ пьесѣ желаніе автора высмѣять слабыя стороны русской правительственной системы. Вотъ почему тѣ, кому были дороги реформы, обновленіе русской жизни, радостно встрѣтили «благородное» произведеніе Гоголя, — кому выгоденъ былъ старый режимъ, тѣ негодовали… Гоголь-консерваторъ оказался въ рядахъ тѣхъ, кому онъ не сочувствовалъ. Эта странная случайность ставитъ критика въ затруднительное положеніе, — какова же идея пьесы: та ли, которую навязывалъ ей Гоголь, или та, которую усмотрѣли въ пьесѣ его современники? Исторія литературы даетъ не разъ указанія на то, что даже великіе писатели не всегда вѣрно понимали свои творенія. Геній творитъ часто безсознательно, но его твореніе оказывается настолько содержательнымъ, что люди иногда нѣсколько вѣковъ думаютъ надъ его творчествомъ, каждая эпоха открываетъ въ его произведеніяхъ такія идеи, которыхъ не подозрѣвалъ, быть можетъ, самъ ихъ творецъ. Сервантесъ, творя своего «Донъ-Кихота», хотѣлъ только высмѣять страсть своихъ совреиенниковъ читать старые рыцарскіе романы, — и онъ нарисовалъ своего смѣшного Донъ-Кихота, котораго позднѣйшая критика превознесла, какъ одного изъ самыхъ чистыхъ идеальныхъ героевъ, созданныхъ человѣкомъ. Вотъ почему, мнѣніе автора о своемъ произведеніи очень цѣнно, но, главнымъ образомъ, для пониманія авторской души, нѣкоторыхъ особенностей произведенія, — но оно необязательно для критика и историка литературы. Оттого мы, въ концѣ концовъ, оставивъ толкованія Гоголя, должны будемъ признать, что, служа одной идеѣ, онъ безсознательно послужилъ другой. Тогда мы признаемъ за комедіей великое общественное значеніе: она изобличаетъ недостатки тогдашней чиновничьей Россіи, она нападаетъ на весь тогдашній бюрократическій строй, раскрывая всѣ его послѣдствія.

"Темное царство" въ комедіи. Герои комедіи.

Захолустный городокъ, въ которомъ развертывается дѣйствіе комедіи, представляетъ собой, въ полномъ смыслѣ слова, "темное царство". Только "смѣхъ" Гоголя яркимъ лучомъ прорѣзаетъ тотъ мракъ, въ которомъ пресмыкаются герои комедіи. Все это люди мелкіе, пошлые, ничтожные; ни y одного даже не теплится въ душѣ "искра божія", — всѣ они живутъ безсознательной, животною жизнью. Гоголь обрисовалъ ихъ и какъ государственныхъ дѣятелей, и какъ людей частныхъ, — въ ихъ семейномъ быту, въ кругу друзей и знакомыхъ. Это не крупные преступники, не злодѣи, a мелкіе плуты, трусливые хищники, которые живутъ вѣчной тревогой, что придетъ день расплаты…

Городничій. Чиновникъ-хищникъ.

Въ лицѣ городничаго Гоголь вывелъ чиновника, живущаго лихоимствомъ и казнокрадствемъ. Изъ всѣхъ своихъ товарвщей-чиновниковъ, тоже живущихъ взятками и вымогательствомъ, онъ — хищникъ самый безпощадный. "Такого городничаго, жалуются купцы Хлестакову, никогда еще, государь, не было". Требуя подарковъ для себя и семьи, онъ даже именины свои справляетъ въ годъ дважды. Но онъ не только пользуется обывателями, злоупотребляя традиціонными «порядками» жизни,[153] — онъ обираетъ и казну, входя въ мошенническія сдѣлки съ подрядчикаии, присваивая себѣ деньги, ассигнованныя на постройку церкви. Смягчающимъ его вину обстоятельствомъ является то, что онъ очень смутно понимаетъ безобразіе своего лихоимства и казнокрадства: онъ оправдываетъ себя 1) наивнымъ восклицаніемъ: "если что я и взялъ, то уже безъ всякой злобы, 2) очень употребительнымъ аргументомъ: "всѣ такъ дѣлаютъ". "Нѣтъ человѣка, говоритъ онъ, который бы за собой не имѣлъ грѣховъ. Это ужъ такъ самимъ Богомъ устроено, — и волтерьянцы напрасно противъ этого говоратъ!"

Его самовластіе.

По отношенію къ обывателямъ онъ проявляетъ безпредѣльное самовластіе и произволъ: отдаетъ въ солдаты не того, кого слѣдуетъ, подвергаетъ сѣченію невинныхъ людей.

Его практическая сметка.

Необразованный и грубый въ обращеніи (разговоръ съ купцами), онъ въ то же время отличается большой практической сметкой — и это его гордость. Онъ самъ говоритъ, что ни одинъ мошевникъ его провести не могъ, что онъ самъ ихъ "поддѣвалъ на уду". Онъ яснѣе всѣхъ другихъ чиновниковъ понимаетъ положеніе вещей, и когда тѣ, объясняя причины присылки къ нимъ ревизора, заносятся, Богъ знаетъ куда, онъ, какъ человѣкъ практическій, говоритъ не о причинахъ, a o грядущихъ послѣдствіяхъ. Онъ лучше всѣхъ другихъ чиновниковъ города умѣетъ обдѣлывать свои дѣлишки, потому что прекрасно понимаетъ душу человѣческую, потому что находчивъ, умѣетъ играть на человѣческихъ слабостяхъ, — вотъ почему онъ долго и безнаказанно лавируетъ среди различныхъ добродѣтельныхъ губернаторовъ и ревизоровъ.

Его двоевѣріе.

Его необразованность сказывается не только въ отсутствіи лоска въ манерахъ, но выражается еще очевиднѣе въ его суевѣріи, — онъ очень наивно, по-язычески, понимаетъ свои отношенія къ Богу, считая себя настоящимъ христіаниномъ и человѣкомъ образцовой набожности ("я въ вѣрѣ твердъ" — говоритъ онъ), подъ религіей понимая только обрядность, выражающуюся въ посѣщеніи церкви по праздникамъ, въ соблюденіи постовъ. Онъ стоитъ еще на той "двоевѣрной" точкѣ зрѣнія, которая допускаетъ возможность «подкупать» своего Бога жертвоприношеніями въ родѣ пудовой свѣчи.[154]

Добродушіе.

Свѣтлой чертой городничаго надо признать его добродушіе. Считая себя, благодаря сватовству Хлестакова, безконечно выше всѣхъ въ городѣ, онъ не заносится такъ, какъ его пустая супруга, — остается тѣмъ же простымъ человѣкомъ, — грубовато-радушнымъ и просто-гостепріимнымъ.

Жена городничаго.

Жена его, глупая и ничтожная женщина, до старости сохранившая манеры молодой кокетки-щеголихи, поражаетъ безконечной пустотой своей души. Она помѣшана на "свѣтской жизни", на нарядахъ, — она воображаетъ себѣ, что еще можетъ нравиться мужчинамъ, и соперничаетъ со своей дочерью въ дѣлѣ пріобрѣтенія поклонниковъ и ухаживателей. Живетъ она сплетнями и интригами уѣзднаго города. Жевщина легкомысленная, она легко всему вѣритъ. Когда она рѣшила, что переѣдетъ въ Петербургъ и будетъ тамъ играть роль свѣтской львицы, она не скрываетъ своего презрѣнія ко всѣмъ своимъ недавнимъ друзьямъ и знакомымъ. Эта черта, свидѣтельствующая объ ея душевной низости, ставитъ ее еще ниже ея супруга.

Дочь.

Дочь городничаго идетъ по стопамъ матери, — она тоже любитъ наряжаться, тоже любитъ кокетничать, но она еще не испорчена такъ, какъ мать, ложью и пустотой этой провинціальной жизви и не научилась еще такъ ломаться, какъ мать.

Хлестаковъ. Хвастовство. Фантазія. Тщеславіе и самодовольство. Безполезность. Легкомысліе.

Болѣе сложнымъ является образъ Хлестакова. Это — пустой бездѣльникъ, ничтожный маленькій чиновникъ, весь смыслъ жизни котораго заключается въ томъ, чтобы "пустить кому-нибудь пыль въ глаза" — своими манерами, сигарами, моднымъ костюмомъ, отдѣльными словечками… Онъ хвастаетъ постоянно передъ всѣми и даже передъ самимъ собой. Его ничтожная, безсмысленная жизнь жалка, но онъ этого не замѣчаетъ, — онъ всегда доволенъ собой, всегда счастливъ. Особенно ему помогаетъ забывать неудачи его фантазія, которая легко уноситъ его изъ предѣловъ дѣйствительности. Въ немъ нѣтъ горечи угнетеннаго самолюбія, какъ y Поприщина, — y него есть тщеславіе, и онъ лжетъ съ увлеченіемъ, потому что это лганье помогаетъ ему забыть свою ничтожность. Больное самолюбіе свело Поприщина съ ума, a тщеславіе пустого, легкомысленнаго человѣка до этого не доведетъ. Онъ не вообразитъ себя "испанскимъ королемъ" и потому въ сумасшедшій домъ не попадетъ, — въ лучшемъ случаѣ его поколотятъ за вранье, или посадятъ въ долговое отдѣленіе за долги. Въ Хлестаковѣ Гоголь вывелъ безполезнаго, ненужнаго человѣка, который даже своими мыслями и языкомъ управлять не можетъ: покорный рабъ своей фантазіи, богато надѣленный "необыкновенною легкостью въ мысляхъ", онъ живетъ день за днемъ, не отдавая себѣ отчета, что и зачѣмъ онъ дѣлаетъ. Вотъ почему онъ можетъ одинаково легко сдѣлать зло и добро, и сознательнымъ плутомъ никогда не будетъ: онъ не выдумываетъ никакихъ плановъ, a говоритъ и дѣлаетъ то, что подскажетъ ему его легкомысленная фантазія. Оттого онъ можетъ заразъ сдѣлать предложеніе и женѣ городничаго, и дочери, съ полной готовностью на обѣихъ жениться, — можетъ забрать въ долгъ деньги y чиновниковъ, убѣжденный, что имъ отдастъ, можетъ разолгаться до того глупо, что тутъ же и проговаривается, и заговаривается до чепухи.

Психологическая ошибка чиновниковъ города.

Напуганное воображеніе трусящихся чиновниковъ, ожидавшихъ ревизора, создало изъ этой «сосульки» ожидаемаго ревизора. Психологически эта ошибка вполнѣ понятна — она выражается пословицами: "пуганая ворона и куста боится", "у страха глаза велики". Этотъ «испугъ» и "тревога совѣсти" увлекли даже ловкаго и неглупаго плута-городничаго въ роковую для него ошибку.

Судья. Попечитель богоугодныхъ заведеній.

Другіе чиновники города представляютъ собою мелкія разновидности типа городничаго. Судья-человѣкъ тоже нечистый на руку, чего онъ совершенно искренне самъ не замѣчаетъ,[155] — дѣла не дѣлаетъ, до нелѣпости глупъ и, въ то же время, полонъ самомнѣнія только потому, что обладаетъ смѣлостью говорить о вопросахъ религіозныхъ съ такою свободой, что y вѣрующихъ "волосы дыбомъ встаютъ". Но въ вопросахъ практическихъ онъ поражаетъ своею наивностью. Въ лицѣ Земляники Гоголь вывелъ не только казнокрада, но еще мелкаго и подлаго интригана, который хочетъ товарищамъ по бѣдѣ подставить ножку.

Добчинскій и Бобчинскій.

Добчинскій и Бобчинскій — олицетвореніе самой безпросвѣтной пошлости. Они дѣломъ никакимъ рѣшительно не занимаются, никакими вопросами религіозными, философскими, политическими даже въ той мѣрѣ, которая доступна другимъ дѣйствующимъ лицамъ комедіи, не интересуются, — они собираютъ и разносятъ только маленькія мѣстныя сплетни, или питаютъ свое убогое любопытство, или наполняютъ свою праздную, никому ненужную жизнь…

Осипъ.

Въ лицѣ Осипа Гоголь вывелъ типъ стараго крѣпостного слуги, испорченнаго бездѣльемъ лакейской жизни. Онъ вкусилъ плодовъ цивилизаціи петербургской жизни, — научился ѣздить на извозчикахъ безплатно, благодаря сквознымъ воротамъ; онъ цѣнитъ "галантерейное обращеніе" столичныхъ мелочныхъ лавокъ и Апраксина двора. Своего легкомысленнаго и пустого барина онъ презираетъ отъ всей своей души, потому что чувствуетъ себя неизмѣримо умнѣе его. Къ сожалѣнію, умъ его исключительно-плутоватый. Если его баринъ мошенничаетъ по наивности, то онъ вполнѣ сознательно.

Русская комедія до Гоголя.

Русская комедія до пьесъ Гоголя была псевдоклассической no формѣ и обличительной no идеѣ. Выше[156] были уже выяснены всѣ формальныя особенности этои комедіи (соблюденіе трехъ «единствъ», особое стременіе къ запутанности интриги пьесы, симметрическое дѣленіе дѣйствующихъ лицъ на типы «положительные» и «отрицательные», любовная интрига, дидактизмъ). Мы видѣли уже, что даже лучшія пьесы XVIII в. и начала XIX (даже Фонвизина и Грибоѣдова), въ формальномъ отношеніи, точно придерживались псевдоклассическихъ традицій. Только выдающійся талантъ обоихъ названныхъ писателей оживилъ сухое схематическое построеніе пьесъ живымъ изображеніемъ дѣйствительности. Гораздо хуже дѣло обстояло съ писателями, менѣе талантливыми, — дѣйствующія лица ихъ пьесъ, въ огромномъ большинствѣ случаевъ, безжизненны, шаблонны, являются односторонними носителями какихъ-нибудь опредѣленныхъ пороковъ (скупость, хитрость, лицемѣріе и пр.). Вотъ почему "обличеніе" въ этихъ пьесахъ не шло дальше критики "общечеловѣческихъ" пороковъ. Правда, въ комедіяхъ «бытовыхъ» обличались недостатки русской дѣйствительности (щеголи и щеголихи, французоманія, невѣжество, дворянская спесь, педантство мнимыхъ ученыхъ и пр.), но герои, представители этихъ русскихъ пороковъ, были все такъ же безжизненны, потому что авторы, слѣдуя рецепту псевдоклассицизма,[157] рисовали ихъ характеръ только съ одной стороны — со стороны обличаемаго порока. И въ идейномъ отношеніи комедіи Фонвизина и Грибоѣдова представляютъ счастливое исключеніе въ ряду произведеній XVIII–XIX в. Въ нихъ зло русской жизни (крѣпостное право, злоупотребленія чиновничества) захватывалось глубоко, казнилось сознательно и безпощадно.

Комедія Гоголя въ формальномъ отношеніи. Отсутствіе положительныхъ героевъ. Отсутствіе любовной интриги. Введеніе массы въ дѣйствіе.

Если сравнить комедіи Гоголя съ лучшими образцами русской комической драматургіи XVIII и XIX в., то мы увидимъ, что, въ формальномъ отношеніи, онѣ далеко оставляютъ за собой даже пьесы Фонвизина и Грибоѣдова. И «Женитьба», и «Ревизоръ» — первыя русскія реалистическія комедіи, почти свободныя отъ узъ псевдоклассическихъ правилъ.[158] Подобно тому, какъ Пушкинъ далъ въ "Борисѣ Годуновѣ" первый образецъ драмы въ «шекспировскомъ» вкусѣ,- Гоголь то же самое сдѣлалъ въ области русской комедіи. Онъ первый y насъ далъ въ обѣихъ своихъ комедіяхъ — пьесы безъ положительныхъ героевъ. Этимъ нарушалась та шаблонная симметрія, которая соблюдается даже Фонвизинымъ и Грибоѣдовымъ; онъ обошелся безъ любовной интриги, которая въ пьесахъ его предшественниковъ обыкновенно связывала идеальнаго героя съ героиней. Онъ первый y насъ ввелъ массу въ дѣйствіе комедіи. Въ пьесахъ псевдоклассическихъ все вниманіе устремлялось, главнымъ образомъ, на одного героя и героиню, — остальныя немногочисленныя дѣйствующія лица оставались въ тѣни, — они нужны были только для того, чтобы подавать реплики главнымъ дѣйствующимъ лицамъ. У Гоголя всѣ дѣйствующія лица, существеннымъ образомъ, вовлечены въ дѣйствіе пьесы.

По этому поводу Гоголь говоритъ въ "Театральномъ разъѣздѣ" слѣдующее: "Комедія должна вязаться сама собой, всей своей массою, въ одинъ большой, общій узелъ. Завязка должна обнимать всѣ лица, a не одно или два, коснуться того, что волнуетъ, болѣе или менѣе, всѣхъ дѣйствующихъ лицъ. Тутъ — всякій герой; теченіе и ходъ пьесы производятъ потрясеніе всей машины".

Комедія "характеровъ".

И, дѣйствительно, въ обѣихъ своихъ пьесахъ Гоголю удалось такъ завязать интригу, что въ развертываньи ея должня были принять участіе многія дѣйствующія лица. Наконецъ, подобно Шекспиру и Пушкину, Гоголь въ своихъ пьесахъ далъ комедіи «характеровъ», — т. е. нарисовалъ живыхъ людей, со всѣми своеобразностями ихъ сложныхъ характеровъ. Псевдоклассики въ своихъ комедіяхъ, слѣдуя примѣру древнихъ комиковъ, выдвигали готовые «типы», дѣлая ихъ носителями опредѣленныхъ страстей.[159]

Комедія Гоголя въ идейномъ отношеніи.

Но если, въ «формальномъ» отношеніи, обѣ комедіи Гоголя были «новымъ» и очень смѣлымъ словомъ, то, въ «идейномъ» отношеніи, даже «Ревизоръ» стоитъ гораздо ниже многихъ предшествующихъ русскихъ пьесъ. He только въ комедіяхъ Фонвизина, Грибоѣдова, но даже въ произведеніяхъ менѣе выдающихся, — напр. въ "Ябедѣ" Капниста, встрѣтимъ мы больше сознательнаго отношенія къ русской жизни, больше смѣлости въ ея обличеніи, глубины и ширины въ ея пониманіи.

Сравненіе комедій Гоголя съ современными ей пьесами.

Лучше всего выясвяются размѣры реформы, произведенной Гоголемъ въ области русской драматургіи изъ сравненія съ современными ему пьесами Хмельницкаго, кн. Шаховскаго, Загоскина и, особенно, Квитки-Основьяненко. Произведенія ихъ — пустые фарсы, карикатурно разыгрывающіе анекдоты изъ какой-то интернаціовальной жизни съ героями, типическія черты которыхъ давно всѣмъ извѣстны. Если въ этихъ комедіяхъ авторы брались за изображеніе русской жизни, они скользили, обыкновенно, по поверхности этой жизни, не заглядывая въ глубь ея.

"Пріѣзжій изъ столицы" комедія Основьяненко и значеніе этой пьесы для "Ревизора".

Изъ названныхъ драматурговъ особенное зваченіе для исторіи «Ревизора» имѣетъ Квитка-Основьяненко; среди его пьесъ есть одна, несомнѣнно, большое значеніе имѣвшая для «Ревизора». Эта пьеса называется: "Пріѣзжій изъ столицы, или суматоха въ уѣздномъ городѣ", — пьеса, по содержанію своему, очень близкая къ "Ревизору".

Самъ Гоголь говорилъ, что сюжетъ «Ревизора» уступленъ ему Пушкинымъ, который передалъ ему разсказъ о дѣйствительномъ случаѣ, имѣвшемъ мѣсто въ одномъ изъ русскихъ городовъ.[160] Но содержаніе комедіи Квитки доказываетъ, что если y Пушкина Гоголь и позаимствовался «идеей», то многія детали онъ взялъ y Квитки, по своему разработавъ заимствованное. Содержаніе названной пьесы Квитки состоитъ въ слѣдующемъ.

Содержаніе

Городничій уѣзднаго города Трусилкинъ получаетъ извѣстіе, что черезъ городъ поѣдетъ одна важная особа. Всѣ въ городѣ и семья городничаго, и знакомые, и чиновники, встревожены этимъ извѣстіемъ, такъ какъ предполагаютъ въ ожидаемой "особѣ" — ревизора. Дамы городскія, со своей женской точки зрѣнія, интересуются будущимъ "гостемъ изъ столицы". Особенно взволнована сестра городничаго, старая дѣва сорока лѣтъ, и жена одного чиновника, разбитная и глупая дама, мать дочери-вертушки, Ейжени (по-русски "Евгаша"), получившей воспитаніе въ трехъ французскихъ пансіонахъ.

Чиновники опасаются воображаемаго ревизора и, каждый по своему, толкуютъ объ его пріѣздѣ. Изъ чиновниковъ въ пьесѣ большую роль играютъ Спалкинъ, уѣздный судья, Печаталкинъ, почтовый экспедиторъ, и Ученосвѣтовъ, смотритель училищъ. Въ ожиданіи «ревизора», перетрусившій городничій принимаетъ рядъ экстренныхъ мѣръ: приказываетъ снять заборы на нижней улицѣ, положить доски тамъ, гдѣ проѣдетъ «особа», сажей подмазать на улицѣ фонари, и, наконец, чтобы не произошло пожара во время пребыванія «ревизора», запечататъ печи въ домахъ y бѣдныхъ, и пр. Приставъ предлагаетъ набрать кое-кого и посадить въ острогъ, такъ какъ тамъ арестантовъ очень мало. Пріѣзжаетъ незначительный чиновникъ Пустолобовъ, который сознательно плутуетъ, выдавая себя за «особу», — на самомъ дѣлѣ, ему хочется жениться на богатой невѣстѣ, и онъ, пользуясь растерянностью городничаго и чиновниковъ, совершаетъ рядъ очень хитро и искусно-сочиненныхъ мошенничествъ, по ошибкѣ вѣнчается на старой дѣвѣ сестрѣ городначаго, но дальше заставы не уѣзжаетъ. Его обманъ раскрывается. Его задерживаютъ, отнимаютъ деньги. Комизмъ пьесы очень неглубокъ, и психологія дѣйствующихъ лицъ авторомъ слабо разработана. Кромѣ того, есть тутъ и неизбѣжный "идеальный любовникъ", — маіоръ Миловъ и "добродѣтельная дѣвица" его любящая — племянница городничаго. Сличеніе этой пьесы съ «Ревизоромъ» доказываетъ, что Гоголь взялъ отсюда нѣкоторыхъ дѣйствующихъ лицъ, взялъ нѣсколько сценъ, — но все это разработалъ совершенно самостоятельно.

Отошеніе русской критики къ «Ревизору». Булгаринъ. Сенковскій.

Критика отнеслась къ «Ревизору» очень разнообразно: противъ комедіи высказаны были обвиненія, — ей пропѣты были и дифирамбы. Булгаринъ разругалъ пьесу, назвавъ ее не комедіей, a «фарсомъ», давъ автору совѣтъ "поучиться драматическому искусству", такъ какъ онъ не имѣетъ достаточныхъ для драматурга знаній. Критикъ находилъ въ пьесѣ "много цинизма и грязныхъ двусмысленностей"; онъ говорилъ, что «Ревизоръ» — клевета на русскую жизнь: «Ревизоръ» производитъ непріятное впечатлѣніе, говорилъ онъ, — не слышишь ни одного умнаго слова, не видишь ни одной благородной черты сердца человѣческаго. Еслибъ зло перемѣшано было съ добромъ, то, послѣ справедливаго негодованія, сердце зрителя могло бы, по крайней мѣрѣ, освѣжиться, a въ Ревизорѣ нѣтъ пищи ни уму, ни сердцу, нѣтъ ни мыслей, ни ощущеній!" Сенковскій тоже назвалъ комедію Гоголя "непристойнымъ фарсомъ", въ которомъ нѣтъ идеи, нѣтъ нравовъ общества. Онъ говорилъ, что злоупотребленія бываютъ въ цѣломъ мірѣ и изъ злоупотребленій нельзя писать комедій, потому что это не нравы народа, не характеристика общества, но преступленія отдѣльныхъ лицъ. Упрекалъ Сенковскій Гоголя и за отсутствіе любовной интриги.

Оба эти отзыва раздались изъ «консервативной» журналистики, — оба критика стояли на старой псевдоклассической точкѣ зрѣнія.

Кн. Вяземскій о "Ревизорѣ". Надеждинъ.

Многіе критики выступили въ защиту «Ревизора». Кн. Вяземскій въ очень умной статьѣ превознесъ комедію Гоголя, поставилъ ее наряду съ «Недорослемъ» и "Горемъ отъ ума". Критикъ разбиваетъ старое псевдо-классическое дѣленіе явленій природы на "низкія", недопустимыя искусствомъ, — и «возвышенныя». "Для художника, говорилъ Вяземскій, нѣтъ въ природѣ низкаго, a есть только истинное". Гоголя онъ превознесъ, какъ художника-реалиста. Защищаетъ онъ пьесу Гоголя и противъ тѣхъ критиковъ, которые нападали на нее за отсутствіе морали, отсутствіе положительныхъ типовъ. "Литература не для малолѣтнихъ", говорилъ онъ, и авторъ былъ правъ, что нарисовалъ лица въ томъ видѣ, съ тѣми оттѣнками свѣта и безобразіями, какими они представлялись его взору. Пусть безнравственны лица — нравственно само впечатлѣніе, произведенное комедіей — и въ этомъ ея общественный смыслъ. Но надо быть справедливымъ и не преувеличивать самой безнравственности героевъ комедіи. Зачѣмъ клепать на нихъ, — они болѣе смѣшны, нежели гнусны: въ нихъ болѣе невѣжества, необразованности, нежели порочности… Говорятъ, что въ комедіи Гоголя не видно ни одного умнаго человѣка; неправда. Уменъ авторъ. Говорить, что въ комедіи Гоголя не видно ни одного честнаго и благомыслящаго лица, — неправда — честное и благомыслящее лицо есть правнтельство, которое, силою закона поражая злоупотребленія, позволяетъ и таланту исправлять ихъ оружіемъ насмѣшки". Съ большимъ сочувствіемъ отнесся къ комедіи журналъ Надеждина. Гоголя здѣсь похвалили за "умѣпіе схватывать черты характеровъ"; его превознесли за то, что пьеса его отличается «народностью»: "театръ нашъ скоро воскреснетъ", говорилъ критикъ, — "скажемъ больше, что мы скоро будемъ имѣть нашъ національный театръ, который будетъ насъ угощать не насильственными кривляньями на чужой манеръ, не заемнымъ остроуміемъ, не уродливыми передѣлками, a художественнымъ представленіемъ нашей общественной жизни". Критикъ указывалъ, что успѣхъ пьесы объясняется не только тѣмъ, что она "смѣшна", — "талантъ автора и современность произведенія" — вотъ, по его словамъ, главныя причины успѣха. "Да, она смѣшна, продолжаетъ авторъ, такъ сказать, — снаружи; но внутри — это горе-гореваньеце, лыкомъ подпоясано, мочалами испутано".

Бѣлинскій о "Ревизорѣ".

Въ 1840-омъ году отозвался о "Ревазорѣ" и Бѣлинскій. Онъ оцѣнилъ пьесу съ эстетической точки зрѣнія, признавъ, что строеніе, композиція пьесы образцовыя, что «Ревизоръ» — единственная русская комедія, которая вполнѣ удовлетворяетъ требованьямъ художественности. Критикъ ставилъ Гоголя выше Мольера, "для котораго поэзія никогда не была сама по себѣ цѣль, но средство исправлять общество осмѣяніемъ пороковъ". "Комедія, говорилъ Бѣлинскій, должна представлять собой особый, замкнутый въ самомъ себѣ міръ, т. е. должна имѣть единство дѣйствія, выходящее не изъ внѣшней формы, но изъ идеи, лежащей въ ея основаніи".

Гоголь о "Ревизорѣ".

Всѣ эти «похвалы» и "обвиненія", очевидно, не удовлетворяли Гоголя: онъ видѣлъ, что и хвалятъ его, и бранятъ многіе потому, что не понимаютъ тѣхъ цѣлей, которыя преслѣдовалъ онъ самъ, сочиняя свое произведеніе. Желая выяснить истинный смыслъ его, Гоголь написалъ нѣсколько разъясненій «Ревизора»: "Развязка Ревизора", "Дополненіе къ "Развязкѣ Ревизора", "Театральный разъѣздъ послѣ представленія новой комедіи".

"Развязка Ревизора". "Театральный разъѣздъ". Гоголь о "смѣхѣ".

Въ первомъ очеркѣ Гоголь постарался выяснить истинный смыслъ комедіи, раскрывъ ту аллегорію, которую она, якобы, собою представляетъ. Выше (стр. 131) было пересказано это толкованіе и отмѣчена была его искусственность, даже фальшь, дѣлающая мнѣніе Гоголя объ его пьесѣ для насъ необязательнымъ. Въ "Театральномъ разъѣздѣ" Гоголь отвѣчаетъ своимъ критикамъ, разбирая ихъ обвиненія, отчасти похвалы. Мы видѣли уже, что обвиненія противъ пьесы сводились къ слѣдующему: 1) пьеса не комедія, a фарсъ; 2) построева она не по правиламъ: нѣтъ завязки и развязки, 3) нѣтъ добродѣтельныхъ героевъ. 4) комедія есть насмѣшка надъ Россіей, — она опасна въ политическомъ отношеніи, такъ какъ она подрываетъ «основы» русской жизни. Эти обвиненія высказываются зрителями, которые, спускаясь послѣ окончанія представленія по театральной лѣстницѣ, дѣлятся впечатлѣніями, вынесенными изъ театра. На всѣ обвиненія, тутъ же изъ толпы слышатся и отвѣты, оправдывающіе автора и его произведеніе. Одинъ изъ зрителей говоритъ о правильности построенія пьесы, о великомъ общественномъ значеніи серьезнаго комическаго сочиненія. Другой зритель опровергаетъ мнѣніе, будто комедія опасна въ политическомъ отношеніи, ссылаясь на слова одного мужичка, сказавшаго по поводу комедіи: "небось прытки были воеводы, a всѣ поблѣднѣли — какъ пришла царская расправа". Изъ этого восклицанія онъ выводитъ заключеніе, что «основъ» государственной жизни пьеса незатрагиваетъ, — теряется уваженіе только къ порочнымъ слугамъ государства. Тотъ же зритель говоритъ о великомъ нравственномъ значеніи комедіи, приглашая слушателей внимательнѣе заглянуть въ свои сердца, — поискать тамъ тѣхъ чувствъ и мыслей, которыя высмѣяны авторомъ въ его комедіи. Въ концѣ концовъ, въ уста «автора» Гоголь влагаетъ свои мысли о великомъ очищающемъ значеніи "смѣха". Онъ указываетъ, какая громадная духовная сила сокрыта въ смѣхѣ — его боятся всѣ,- даже тѣ, "кто уже ничего не боится на свѣтѣ". Серьезный смѣхъ не есть пустозвонство. "Онъ углубляетъ предметъ, заставляетъ выступить ярко то, что проскользнуло бы, безъ проницающей силы, котораго мелочь и пустота жизви не испугали бы такъ человѣка; ничтожное и презрѣнное, мимо чего человѣкъ проходитъ равнодушво всякій денъ" — проясняется и дѣлается понятнымъ, благодаря указанію писателя-юмориста. Его и задача поэтому сводится къ тому, чтобы поучать отрицательныии образами, подчеркивая и отдавая на смѣхъ безобразіе зла. Осмѣивая зло, онъ, тѣмъ самымъ, возвышаетъ идеалъ добра. Вотъ почему юмористъ- не гаеръ, не балаганный шутъ-зубоскалъ, a врачъ, который врачуетъ человѣческіе недуги, скорбя въ то же время надъ падшимъ человѣкомъ. "Въ глубинѣ холоднаго смѣха, говоритъ «авторъ», могугъ отыскаться горячія искры вѣчной, могучей любви, и кто льетъ часто душевныя, глубокія слезы, — тотъ, кажется, болѣе всѣхъ смѣется на свѣтѣ".

Историко-литературное значеніе "Ревизора".

Комедія «Ревизоръ» имѣетъ большое значеніе не только художественное и общественное (вопреки желанію автора), но и "историко-литературное". Гоголь, благодаря своимъ комедіямъ, сталъ во главѣ новой школы драматурговъ-реалистовъ, которые навсегда освободились отъ узъ псевдоклассицизма и взялись за правдивое изображеніе русской жизни. Гоголь создалъ "національный" русскій театръ и, подъ его вліяніемъ, создалась цѣлая школа писателей, среди которыхъ самое видное мѣсто занимаетъ Островскій. Какъ въ "Женитьбѣ", такъ и въ "Ревизорѣ" Гоголь далъ нѣсколько удачныхъ портретовъ изъ русской дѣйствительности, — и въ произведеніяхъ Гончарова, Тургенева. Островскаго, Потѣхина, Сухово-Кобылина и мн. др. мы встрѣтимъ не разъ развитіе, усложненіе тѣхъ русскихъ образовъ, которые впервые найдены и художественно отмѣчены еще Гоголемъ.

Повѣсти послѣдняго періода: «Шинель». Основная идея повѣсти "Шинель".

Изъ повѣстей Гоголя послѣдняго періода, написанныхъ въ Италіи, особенно цѣнны двѣ: «Шинель» и "Мертвыя Души".

Основная идея повѣсти «Шинель» очепь возвышенна. Положительно можно сказать, что это маленькое произведеніе, по глубинѣ идеи, стоитъ выше всего написаннаго Гоголемъ. Въ этой повѣсти онъ не изобличаетъ никого, — онъ выступаетъ съ евангельской проповѣдью любви къ ближнимъ; онъ въ образѣ героя рисуетъ "нищаго духомъ", человѣка «маленькаго», «ничтожнаго», малозамѣтнаго и утверждаетъ, что это существо достойно и человѣческой любви и даже уваженія. Трудно было доказать такую "смѣлую" идею въ то время, когда средняя публика находилась еще подъ вліяніемъ эффектныхъ героевъ Марлинскаго и его подражателей, — и тѣмъ болѣе чести Гоголю, что онъ рѣшился сказать свое слово въ защиту героя "униженнаго и оскорбленнаго", не побоявшись даже поставить его на пьедесталъ.

Характеристика героя повѣсти.

Акакій Акакіевичъ Башмачкинъ — маленькій чиновникъ, обиженный судьбою и людьми, не надѣленный никакими способностями, кромѣ умѣнія красиво переписывать бумаги, представленъ человѣкомъ, который не только добросовѣстно, но даже съ любовью занимается своимъ дѣломъ. Это дѣло, переписыванье бумагъ, — весь смыслъ и единственная радость его одинокой, полуголодной жизни, — ни о чемъ другомъ онъ не мечтаетъ, ни къ чему не стремится и ни на что другое онъ не способенъ. Когда ему, въ видѣ повышенія, дали самостоятельную работу, онъ оказался не въ состояніи ея исполнить и просилъ оставить его при перепискѣ. Это сознаніе своего духовнаго безсилія подкупаетъ зрителя, располагаетъ его сразу въ пользу скромнаго Башмачкина.

Но Гоголь въ своей повѣсти требуетъ уваженія къ этому человѣку, которому, говоря словами евангельской притчи, былъ данъ "одинъ талантъ", и этотъ «талантъ» не былъ имъ зарытъ въ землю. Башмачкинъ, по мнѣнію Гоголя, стоитъ выше даровитыхъ чиновниковъ, занимающихъ видныя мѣста, но небрежно отправляющихъ свои обязанности.

Но не только уваженія къ Башмачкину, какъ къ скромному и честному работнику, требуетъ Гоголь въ своей повѣсти, — онъ требуетъ любви къ нему, какъ къ "человѣку". Въ этомъ высокая моральная идея произведенія.

Отношеніе Гоголя къ герою повѣсти.

He надѣясь на то, что современные читатели въ состояніи будутъ сами разобраться въ этомъ произведеніи и понять «идею» его, Гоголь самъ раскрываетъ ее, изображая состояніе души одного чуткаго юноши, который понялъ благодаря встрѣчѣ съ Башмачкинымъ великое чувство христіанской любви къ ближнимъ. Эгоистическая и легкомысленная молодежь, въ чиновничьихъ вицъ-мундирахъ, любила потѣшаться надъ смѣшнымъ и безотвѣтнымъ старикомъ, — онъ покорно все переносилъ, лишь изрѣдка жалкшхъ голосомъ повторяя: "Оставьте меня! Зачѣмъ вы меня обижаете?" И Гоголь продолжаетъ:

"И что-то страниое заключалось въ словахъ и голосѣ, съ какимъ они были произнесены. Въ немъ слышалось что-то такое, прекловяющее на жалость, что одинъ молодой человѣкъ, который, по примѣру другихъ, позволилъ-было себѣ посмѣяться надъ нимъ, вдругъ остановился, какъ будто пронзенвый, и съ тѣхъ поръ, какъ будто, все перемѣнилось передъ нимъ и показалось въ другомъ видѣ. Какая-то неестественная сила оттолкнула его отъ товарищей, съ которыми онъ познакомился, принявъ ихъ за приличныхъ, свѣтскихъ людей. И долго потомъ, среди самыхъ веселыхъ минутъ, представлялся ему низенькій чиновникъ, съ лысиною на лбу, съ своими проникающими словами: "Оставьте меая! Зачѣмъ вы меня обижаете?" И въ этихъ проникающихъ словахъ звенѣли другія слова: "Я — братъ твой!" И закрывалъ себя рукою бѣдный молодой человѣкъ и много разъ содрогался онъ потомъ на вѣку своемъ, видя, какъ много въ человѣкѣ безчеловѣчья, какъ много скрыто свирѣпой грубости въ утонченной, образованной свѣтскости — и, Боже! даже въ томъ человѣкѣ, котораго свѣтъ признаетъ благороднымъ и честнымъ!"

Башмачкинъ жилъ незамѣтнымь и умеръ такимъ же невѣдомымъ, забытымъ… Его жизнь не обильна впечатлѣніями, вотъ почему самыми крупными событіями въ ней было ужаснувшее его сознаніе, что надо купить новую шинель, радостныя мечты объ этой шинели, восторгъ его, когда шигель была y гего на плечахъ, и, наконецъ, мученья его, когда эта шинель была y него украдена и когда найти ее оказалось невозможнымъ… Всѣ эти разнообразныя чувства, связанныя съ шинелью, ураганомъ ворвались въ его существованіе и смяли его въ короткое время. Башмачкинъ умеръ отъ такой же ничтожной причины, какъ старосвѣтскіе помѣщики, и произошло это по той же причинѣ: слишкомъ безсодержательна была его жизнь, и оттого до гигантскихъ размѣровъ выростала въ этой пустой жизни всякая случайность. Что для другого человѣка, живущаго полной жизнью было бы непріятнымъ, но побочнымъ обстоятельствомъ, то для Башмачкина сдѣлалось единственнымъ содержаніемъ жизни.

Художественная цѣнность повѣсти.

Въ художественномъ отношеніи, произведеніе это стоитъ очень высоко. Авторъ задалъ себѣ трудную задачу, — окружить сочувствіемъ читателя ничтожный и смѣшной образъ Башмачкина, не впадая въ карикатурность и слащавую сентиментальность. Какъ тонко и трогательно изобразилъ Гоголь маленькую, «муравьиную» душу своего героя, видно, хотя бы, изъ разсказа о тѣхъ мысляхъ и пувствахъ, которыя овладѣли имъ, когда онъ примирился, наконецъ, съ мыслью о необходимости купить новую шинель. У него ге хватало сорока рублей-

"Акакій Акакіевячъ думалъ-думалъ и рѣшилъ, что нужво будетъ уменьшить обыкновенныя издержки, хотя бы, по крайней мѣрѣ, въ продолженіе одного года: изгнать употреблегіе чая по вечерамъ и не зажягать по вечерамъ свѣчи, а, если что понадобится дѣлать, идти въ комнату къ хозяйкѣ и работать при ея свѣчкѣ; ходя по улицамъ, ступать, какъ можно легче и осторожнѣе по камнямъ и плитамъ почти на цыпочкахъ, чтобы, такимъ образомъ, не истереть скоровременно подметокъ; какъ можно рѣже отдавать прачкѣ мыть бѣлье, a чтобы не занашивалось, то всякій разъ, приходя домой, скидать его и оставаться въ одвомъ только демикотоновомъ халатѣ,- очень давнемъ и щадимомъ даже самимъ временемъ.

Надобно сказать правду, что сначала ему было нѣсколько трудно привыкать къ такимъ ограничевіямъ, но потомъ какъ-то привыклось и пошло на ладъ, — даже онъ совершенно пріучился голодать по вечерамъ; но зато онъ питался духовно, нося въ мысляхъ своихъ вѣчную идею будущей щинели. Съ этихъ поръ, какъ будто, самое существованіе его сдѣлалось какъ-то полнѣе, какъ будто онъ женился, какъ будто какой-то другой человѣкъ присутствовалъ съ нимъ, — какъ будто, онъ быль не одинъ, a какая-то пріятная подруга жизни согласилась съ нимъ проходить вмѣстѣ жтзненную дорогу, — и подруга эта была не кто другая, какъ та же шинель, на толстой ватѣ, на крѣпкой подкладкѣ безъ износу… Онъ сдѣлался какъ-то живѣе, даже тверже характеромъ, какъ человѣкъ, который уже опредѣлилъ и поставилъ себѣ цѣль. Съ лица и съ поступковъ его исчезло само собою сомнѣніе, нерѣшительность, словомъ — всѣ колеблющіяся и неопредѣленныя черты… Огонь порой показывался въ глазахъ его, въ головѣ даже мелькали самыя дерзкія и отважныя мысли: "не положить ли, точно, куницу на воротникъ!"

Такъ, балансируя между насмѣшкой и сожалѣніемъ, смѣхомъ и слезами, Гоголь тонко рисуетъ этотъ образъ, въ которомъ заразъ мы чувствуемъ сатиру и элегію.

Изъ приведеннаго обрывка мы узнаемъ о томъ, что маленькій ничтожный Акакій Акакіевичъ былъ надѣленъ такой силой воли, которой, быть можетъ, не сыскать y многихъ людей съ характеромъ. Изъ этого же обрывка мы узнаемъ, что существо человѣка, даже стоящаго на самой низкой ступени умственнаго развитія, доступно стремленіямъ къ «идеалу». Этимъ идеаломъ въ жнзви Башмачкина была хорошая ватная шинель. Мечта о шинели освѣтила его жизнь, показала ему цѣль въ жизни — накопить денегъ для ея покупки. Эта мечта даже облагородила его, поднявъ его въ собственныхъ глазахъ…

Другія дѣйствующія лица въ повѣсти.

Кромѣ Башмачкина, Гоголь вывелъ въ этой повѣсти чиновниковъ, находящихся на различныхъ ступеняхъ чиновничьей іерархіи. Легкомысленные молодые чиновники, между которыми есть и богачи, и знатные — это толпа, въ которой авторъ воплотилъ тотъ эгоизмъ, ту "свирѣпую грубость", которой, по его словамъ, онъ много видѣлъ въ самой утонченной, образованной свѣтскости. Въ "значительномъ лицѣ" повѣсти Гоголь вывелъ человѣка добродушнаго, но тщеславнаго и пустого; генеральскій чинъ ему вскружилъ голову, — къ своимъ подчиненнымъ и вообще людямъ, ниже его стоящимъ по службѣ, онъ считаетъ необходимымъ отпоситься "строго, распекать ихъ при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ". И вотъ, человѣкъ добрый въ душѣ, одурманенный тщеславіемъ, онъ совершаетъ поступки, въ которыхъ тоже оказывается много самой "свирѣпой грубости". "Человѣческія", гуманныя отношенія къ людямъ вычеркнуты изъ программы его дѣйствій, — онъ не желаетъ уеижать свое званіе внимательнымъ отношеніемъ къ людямъ, низшимъ по своему положенію!

Литературная исторія повѣсти.

Литературная исторія повѣсти выяснена историками литературы. Въ основѣ ея лежитъ дѣйствительный случай, происшедшій съ однимъ маленькимъ чиновникомъ, который долго копилъ деньги, чтобы купить ружье. Добившись, наконецъ, того, чего желалъ, онъ отправился на охоту и нечаянно уронилъ ружье въ рѣку и не могъ его достать. Съ горя онъ чуть не умеръ и спасли его товарищи, въ складчину купившіе ему новое ружье. Но, кромѣ этого случая, давшаго для повѣсти сюжетъ, нельзя не отмѣтить и то обстоятельство, что повѣсть Гоголя органически связана съ русскимъ романомъ XVIII и начала XIX в.

Предшественники Гоголя въ изображеніи маленькихъ людей.

Среди произведеній Чулкова мы указали уже выше на повѣсть "Горькая участь", въ которой выведенъ чиновникъ — прообразъ Башмачкина. To же ничтожное мелкое существованіе героя, то же сочувственное, гуманное отношеніе къ нему автора. Сентиментализмъ принесъ съ собой проповѣдь любви къ людямъ «малымъ», — и, вотъ, Карамзинъ сдѣлалъ, въ своей "Бѣдной Лизѣ" великое открытіе: "и крестьянки чувствовать умѣютъ"; за его "Флоромъ Силинымъ, добродѣтельнымъ крестьяниномъ", въ нашей литературѣ излюбленными сдѣлались образы разныхъ маленькихъ людей, въ сердцахъ которыхъ авторы раскрывали высокія чувства любви къ людямъ, къ родинѣ, къ своему долгу. Пушкинъ въ Машѣ Мироновой и ея родителяхъ раскрылъ въ сердцахъ простоватыхъ русскихъ людей цѣлый міръ возвышенныхъ чувствъ. Словомъ, это гуманное, благородное вниманіе къ тѣмъ людямъ, мимо которыхъ равнодушно проходитъ толпа, сдѣлалось традиціей русской литературы, и повѣсть Гоголя поэтому органически связана со всей предшествующей литературой. Гоголь сказалъ "новое слово" въ этой повѣсти только въ томъ отношеніи, что онъ въ "смѣшномъ", «жалкомъ» нашелъ возвышенное и сумѣлъ свою идею воплотить такъ художественно, какъ это не удалось его предшественнику въ XVIII в. — Чулкову.

Значеніе повѣсти для послѣдующей русской литературы.

Повѣсть Гоголя имѣетъ большое значеніе и для послѣдующей русской литературы. "Мы всѣ явились изъ-подъ «Шинели» Гоголя!" сказалъ Достоевскій — и, дѣйствительно, многія повѣсти его, — повѣсти, самыя гуманныя по настроенію, отзываются вліяніемъ Гоголя. Всѣ первыя произведенія Достоевскаго ("Бѣдные люди", "Униженные и оскорбленные"), — все это развитіе гуманныхъ идей Гоголя, воплощенныхъ въ его «Шинели». Иностранная критика отмѣчаетъ, что одной изъ самыхъ характерныхъ чертъ русской литературы надо признать тенденцію проповѣдывать состраданіе къ падшему брату, или вообще къ несчастному, обиженному судьбой и людьми. Дѣйствительно, это наша литературная традиція, и въ исторіи ея укрѣпленія и развитія самое видное мѣсто занимаетъ Гоголь, съ его трогательною повѣстью "Шинель".

Основная идея "Мертвыхъ Душъ" — а) съ точки зрѣнія Гоголя.

Опредѣлить основную идею поэмы "Мертвыя Души" не совсѣмъ просто. Объясняется это, прежде всего, тѣмъ, что мы имѣемъ лишь небольшую часть этого произведенія, — лишь первую часть, да отдѣльные разрозненные куски второй. Такимъ образомъ, судить обо всемъ произведеніи мы не имѣемъ возможности. A затѣмъ положеніе критика затрудняется тѣмъ, что въ его распоряженіи есть толкованія, которыя далъ своему произведенію самъ авторъ, и обѣщанія, которыя онъ хотѣлъ выполнить при окончаніи поэмы, но не успѣлъ. По собственному признанію Гоголя, онъ самъ сначала писалъ безъ всякихъ серьезныхъ цѣлей. Пушкинъ далъ ему сюжетъ, благодарный для его таланта; Гоголь увлекся комизмомъ тѣхъ положеній, которыя легко вплетались въ этотъ сюжетъ, — и сталъ писать "карикатуру," "не опредѣливши себѣ обстоятельнаго плана, не давши себѣ отчета, что такое долженъ быть самъ герой. Я думалъ просто, говоритъ Гоголь, что смѣшной проектъ, исполненіемъ котораго занятъ Чичиковъ, наведетъ меня на разнообразныя лица и характеры". Это свободное, чисто-художественное творчество и помогло Гоголю создать лучшія страницы первой части — тѣ страницы, которыя вызвали y Пушкина восклицаніе: "Господи! какъ грустна Русь". Восклицаніе это поразило Гоголя — онъ увидалъ, что изъ «шалости» его пера, изъ его шутливаго, несерьезнаго, произведенія можетъ выйти нѣчто крупное. И вотъ, поощренный Пушкинымъ, онъ задушалъ въ своемъ произведеніи показать "съ одного боку Россію", т. е. полнѣе, чѣмъ въ "Ревизорѣ",[161] изобразить отрицательныя стороны русской жизни.

Чѣмъ болѣе углублялся Гоголь въ свое произведеніе, — тѣмъ слабѣе дѣлалось вліяніе Пушкина; чѣмъ самостоятельнѣе дѣлалось отношеніе Гоголя къ его работѣ,- тѣмъ сложвѣе, искусственнѣе, тенденціознѣе дѣлались его замыслы. Прежде всего, онъ задумалъ расширить предѣлы изображаемаго, — захотѣлъ показать Россію ужъ не "съ одного бока", a всю цѣликомъ — зло и добро, въ ея жизни заключенное; потомъ онъ сталъ думать о "планѣ" для своего уже начатаго произведенія, — онъ задавалъ себѣ "тревожные вопросы о "цѣли" и "смыслѣ" своего труда. И тогда поэма, въ его воображеніи, разрослась въ три части. Вѣроятно, позднѣе онъ усмотрѣлъ въ ней тотъ аллегорическій смыслъ, о которомъ было уже сказано выше.[162] Три части "Мертвыхъ Душъ" должны были, въ законченномъ видѣ, соотвѣтствовать тремъ частямъ дантовской "Божественной Комедіи": первая часть, посвященная изображенію только зла — должна была соотвѣтствовать «Аду»; вторая часть, гдѣ зло не было такъ отвратительно, гдѣ начинается просвѣтъ въ душѣ героя, гдѣ выводятся уже нѣкоторые положительные типы — отвѣчала бы «Чистилищу», — и, наконецъ, въ заключительной третьей части, Гоголь хотѣлъ представить въ апоѳеозѣ все то добро, которое заключалось въ душѣ "русскаго человѣка", — эта часть должна была соотвѣтствовать «Раю». Такимъ образомъ, явилось то искусственное громоздкое настроеніе, та хитрая систематизація матеріала, съ которымъ не справился Гоголь.

Но, кромѣ этой задуманности композиціи, еще моральная тенденція помѣшала Гоголю свободно творить. Все выраставшія заботы о своемъ "душевномъ дѣлѣ", объ очищеніи своего сердца, пагубнымъ образомъ отразились на его творчествѣ. И вотъ, его поэма понемногу обратилась въ какую-то "сточную трубу", куда онъ сливалъ свои воображаемые и дѣйствительные «пороки».[163] "Герои мои потому близки душѣ, говоритъ онъ, что они изъ души, — всѣ мои послѣднія сочиненія — исторія моей собственной души". Онъ самъ сознавался, что, когда въ немъ усиливалось желаніе избавиться отъ разныхъ душевныхъ пороковъ, онъ "сталъ надѣлять своихъ героевъ, сверхъ ихъ собственныхъ «гадостей» — своими собственными. И, по его словамъ, это помогло ему самому сдѣлаться лучше…

Итакъ, самъ Гоголь даетъ намъ три толкованія своей поэмы — 1) начало ея (первая часть) — безхитростное изображеніе своеобразныхъ лицъ и характеровъ, взятыхъ изъ русской жизни. Характерная черта, объединяющая почти всѣхъ героевъ первой части — безотрадная пошлость, полная безсознательность жизни, непониманіе ея цѣлей и смысла: съ "этого боку" представилъ онъ "русское общество", 2) это произведеніе должно было охватить всю Россію, — все зло и добро, въ ней заключенное. Въ такомъ широкомъ толкованіи русской дѣйствительности видѣлъ Гоголь «службу» передъ родиной — и 3) произведеніе это должно было служить ему лично, въ дѣлѣ его духовнаго самосовершенствованія. На себя онъ смотрѣлъ, какъ на «моралиста», который не только укажетъ согражданамъ на то зло, которое вносятъ въ жизнь отдѣльные порочные дѣятели, но нарисуетъ и тѣ идеалы, которые спасутъ родину.

b) съ точки зрѣнія критики.

Нетрудно понять, что для читателя "Мертвыхъ Душъ" необязательно это толкованіе: онъ имѣетъ передъ глазами только первую часть шэмы, въ которой мелькаютъ лишь случайныя обѣщанія на то, что въ будущемъ разсказъ приметъ иной характеръ, — до личнаго "душевнаго дѣла" писателя читателю нѣтъ дѣла. Поэтому приходилось судить произведеніе, оставивъ замыслы автора, не копаясь въ его душѣ. И вотъ, современная и послѣдующая критика, вопреки Гоголю, опредѣлила сама идею произведенія. Какъ раньше въ "Ревизорѣ", такъ и въ "Мертвыхъ Душахъ" усмотрѣно было желаніе автора указать на безобразіе русской жизни, которое, съ одной стороны, зависѣло отъ крѣпостного права, съ другой стороны, — отъ системы управленія Россіей. Такимъ образомъ, «идея» "Мертвыхъ Душъ" большинствомъ была признана обличительной, авторъ — причисленъ къ благороднымъ сатирикамъ, смѣло бичующимъ зло современной дѣйствительности. Словомъ, произошло то же, что раньше было съ «Ревизоромъ»: 1) желаніе автора было одно, a результаты его творчества привели къ выводамъ, которыхъ онъ совсѣмъ не желалъ, не ожидалъ… 2) какъ относительно «Ревизора», такъ и относительно "Мертвыхъ Душъ" намъ приходится устанавливать идею произведенія, обходясь не только безъ помощи автора, но даже вопреки его желаніямъ: мы должны видѣть въ этомъ произведеніи картину отрицательныхъ сторонъ русской жизни, и въ этой картинѣ, въ ея освѣщеніи, усмотрѣть великій общественный смыслъ произведенія.

Характеристика Чичикова. Исторія его души и идеаловъ. Дѣтство Чичикова. Недовольство дѣйствительностью. «Деньги» въ жизни. «Карьера». Отношеніе къ людямъ. Постепенное расширеніе идеаловъ Чичикова.

Центральную фигуру въ "поэмѣ" представдяетъ собою Чичиковъ. Гоголь особенно обстоятельно очертилъ этотъ образъ, который, какъ говорятъ, долженъ былъ занимать видную роль во всѣхъ трехъ частяхъ "Мертвыхъ душъ". Обрисовывая своихъ героевъ, Гоголь почти всегда даетъ намъ, болѣе или менѣе, обстоятельную исторію ихъ душъ.[164] Эта исторія, въ его глазахъ, много объясняетъ въ характерѣ героя, ко многому заставляетъ относиться снисходительнѣе.[165] Вотъ почему обстоятельно разсказываетъ онъ о дѣтствѣ и воспитаніи своего героя. Безпросвѣтно, безотрадно было это дѣтство: бѣдность, отсутствіе любви и ласки, безнравственность черстваго, нелюбящаго отца, грязь внѣшняя и внутренняя, — вотъ, та обстановка, въ которой онъ выросъ, никѣмъ не любимый, никому не нужяый. Но судьба надѣлила его желѣзной энергіей и стремленіемъ устроить свою жизнь "порядочнѣе", чѣмъ отецъ-неудачникъ, нечистоплотный и въ нравственномъ, и въ физическомъ смыслѣ. Эта "неудовлетворенность дѣйствительностью" окрылила энергію маленькаго Чичикова. Изъ раннихъ столкновеній съ нищетой и голодомъ, изъ жалобъ отца на безденежье, изъ наставленія его: "копить деньгу", такъ какъ только на одну «деньгу» въ жизни и можно положиться, — вынесъ мальчикъ убѣжденіе, что деньги — основа земного счастья. Оттого благополучіями жизни стало представляться ему то, что можно достать деньгами — сытая, роскошная жизнь, комфортъ… Такіе идеалы стали рисоваться ему… И вотъ онъ началъ "изобрѣтать" и "пріобрѣтать": грошъ за грошемъ копилъ онъ деньги, изворачиваясь всячески въ обществѣ товарищей, обнаруживая настойчивость необыкновенную. Еще въ школѣ сталъ онъ "дѣлать карьеру", поддѣлываясь подъ вкусы учителя. Еще на школьной скамьѣ развилъ онъ въ себѣ талантъ всматриваться въ человѣческія слабости, умѣло играть на нихъ, медленно, упорно созидав свою муравьиную работу. Умѣніе подладиться подъ человѣка помогло ему на службѣ, но оно же развило въ немъ стремленіе разбирать «нужныхъ» людей отъ «ненужныхъ». Вотъ почему холодно отнесся онъ къ печальной участи своего бывшаго учителя, вотъ почему онъ никакихъ чувствъ благодарности не питалъ къ старому откупщику, который помогъ ему получить мѣсто. Чувство благодарности убыточно — оно требуетъ "отъ чего-то" отказаться, "чѣмъ-то" поступиться, a это не входило въ расчеты "пріобрѣтателя"-Чичикова. Деньги, какъ единственная и главная цѣль жизни, — цѣль нечистая, и пути къ ней нечисты, и Чичиковъ пошелъ къ этой цѣли дорогой мошенничествъ и обмановъ, не падая духомъ, борясь съ неудачами… Между тѣмъ, выйдя на широкій просторъ жизни, онъ расширилъ и углубилъ свой идеалъ. Картина сытой, роскошной жизни смѣнилась другой, — онъ сталъ мечтать о спокойной, чистой семейной жизни, въ обществѣ жены и дѣтей. Тепло, уютно и чисто было ему, когда онъ отдавался этой мечтѣ. Въ домѣ было полное довольство; онъ — примѣрный мужъ, уважаемый отецъ и почтенный гражданинъ родной земли. Ему казалось, что когда сбудутся его мечты, онъ забудетъ все прошлое, — свое грязное, безотрадное и голодное дѣтство и тернистую дорогу, обозначенную мошенничествами и плутовствомъ. Ему казалось, онъ броситъ тогда плутовство, «исправится» и оставитъ "честное имя" своимъ дѣтямъ. И вотъ, раньше, плутуя, онъ оправдывалъ себя сознаніемъ, что "всѣ такъ дѣлаютъ", теперь прибавилось новое оправданіе: "цѣль оправдываетъ средства".

Пути къ этимъ идеаламъ.

Чище сдѣлались его идеалы, но пути къ нимъ оставались грязными, и Чичиковъ грязнился все больше и больше. И, въ концѣ концовъ, ему самоиу пришлось сознаться, что «плутоватость» сдѣлалась его привычкой, его второй натурой: "нѣтъ больше отвращенія отъ порока!" — жаловался онъ Муразову — "огрубѣла натура; нѣтъ любви къ добру, нѣтъ такой охоты подвизаться для добра, какова есть для полученія имущества!" Нѣсколько разъ удавалось Чичикову воздвигнуть шаткое зданіе своего благополучія на мошенническихъ продѣлкахъ всякаго рода; нѣсколько разъ былъ онъ близокъ къ осуществленію своихъ идеаловъ, — и всякій разъ все рушилось, приходилось все строить сначала.

Сила воли Чичикова. Умъ Чичикова.

Онъ отличается необыкновенной силой воли. "Назначеніе ваше — быть великимъ человѣкомъ", — говоритъ ему Муразовъ, упрекая его за то, что великая сила его души, его энергія, была всегда направлена къ нечистой цѣли. Объ его энергіи не разъ говоритъ и Гоголь, хотя бы, разсказывая его многотрудную «одиссею», когда сызнова приходилось устраивать свою жизнь. Кромѣ силы воли, Чичиковъ надѣленъ большимъ умомъ, не только практическимъ, — сметкой, изобрѣтательностью, лукавствомъ и изворотливостью, но и тѣмъ созерцательнымъ, «философскимъ» умомъ, который ставитъ его выше всѣхъ другихъ героевъ поэмы. Недаромъ Гоголь въ его голову вкладываетъ глубокія размышленія о судьбѣ русскаго человѣка (чтеніе списка купленныхъ мужиковъ). Кромѣ того, Чичиковъ здраво разсуждаетъ о пошлости жизни прокурора, о томъ воспитаніи, которое въ Россіи портитъ дѣвушку. Недаромъ онъ понимаетъ не только слабости человѣческія, но и достоинства людскія, недаромъ, сталкиваясь съ честными людьми (генералъ-губернаторъ, Муразовъ), онъ оказывается способнымъ, именно въ моментъ своего униженія, нравственно подыматься. Не плутомъ изворотливымъ и лукавымъ рисуется онъ въ ихъ обществѣ, a павшимъ человѣкомъ, который понимаетъ глубину и позоръ своего паденія. "За умъ онъ не уважалъ еще ни одного человѣка", говоритъ Гоголь, пока судьба не свела его съ Костанжогло, Муразовымъ и др. He уважалъ потому, что самъ былъ неизмѣримо умнѣе всѣхъ.

Наклонности Чичикова къ поэзіи.

Въ своемъ практическомъ героѣ-плутѣ Гоголь отмѣтилъ еще одну характерную черту — наклонность къ поэзіи, къ мечтательности. Его минутвое увлеченіе барышней, встрѣченной въ пути, чистое увлеченіе губернаторской дочкой, его настроеніе въ домѣ Платоновыхъ, наслажденіе вечеромъ въ имѣніи Пѣтуха, весной — въ деревнѣ Тентетникова, самыя мечты его о тихомъ благообразномъ семейномъ счастьѣ полны дѣйствительной поэзіи…

Чичиковъ съ людьми.

Образъ Чичикова сразу пошлѣетъ, когда онъ попадаетъ въ общество пошляковъ. Это происходитъ потому, что онъ всегда подлаживается подъ тѣхъ людей, съ которыни имѣетъ дѣло: онъ даже говорятъ[166] и ведетъ себя иначе въ обществѣ Манилова, Собакевича и Коробочки. Съ первымъ онъ сентиментальничаетъ, мечтаетъ, втирается въ его чувствительное сердце; со вторымъ онъ дѣловитъ, и на недовѣріе хозяина отвѣчаетъ такимъ же недовѣріемъ (сцена съ деньгами и распиской); на безобидную глупую Коробочку онъ кричитъ, сулитъ ей «чорта». Когда Чичиковъ оказывается въ "обществѣ", онъ поддѣлывается подъ «тонъ» этого общества, усваиваетъ тѣ манеры, которыя здѣсь считаются «приличными», — и потому для толпы онъ всегда будетъ «приличнымъ», "благонамѣреннымъ", "пріятнымъ"… Онъ не станетъ, какъ Чацкій, идти противъ цѣлой Москвы, — политика Молчалина ему удобнѣе и легче.

Чичиковъ понимаетъ людей и умѣетъ производить впечатлѣніе выгодное, — даже умнаго Костанжогло онъ очаровываеть, недовѣрчиваго брата Платонова располагаетъ въ свою пользу. Кромѣ того онъ остороженъ, — даже въ подвыпитіи онъ умѣетъ удержать свой языкъ отъ излишней болтливости: осторожности, очевидно, научила его жизнь. Впрочемъ, иногда и онъ ошибается: такъ ошибся онъ въ Ноздревѣ, ошибся и съ Коробочкой. Но эта ошиабка объясняется тѣмъ, что и y Ноздрева, и y Kopoбочки такіе своеобразные характеры, которыхъ сразу даже Чичиковъ не постигъ.

Отношеніе Чичикова къ себѣ самому.

Чичиковъ очень высокаго мнѣвія о себѣ: онъ уважаетъ себя за свою энергію, за свой умъ, за свое умѣніе жить. Онъ любитъ себя за свои "чистыя мечты", которымъ ревностно служитъ; онъ любитъ себя за свое благообразіе, за свой нарядный костюмъ, за свои благородныя манеры, — словомъ, за то, что, выйдя изъ грязной норы, изъ грязнаго общества отца, — онъ сумѣлъ сдѣлаться, по его мнѣнію, "порядочнымъ человѣкомъ".

"Мелочность" Чичикова.

Страсть къ "пріобрѣтенію" наложила на него нѣкоторую печать «мелочности» — онъ собираетъ въ свою шкатулку даже старыя афиши, — черта, достойная Плюшкина. Устройство его шкатулки, съ ящичками и секретными отдѣленіями, напоминаетъ комодъ Коробочки, съ его мѣшечкаии для гривенниковъ, двугривенныхъ. Въ школѣ Чичиковъ копилъ деньги по методу Коробочки. Мелочность Чичвкова выражается и въ его любопытствѣ: онъ всегда выспрашиваетъ половыхъ, слугъ, собираетъ всевозможныя свѣдѣнія "на всякій случай", — такъ, какъ Плюшкинъ собиралъ разные предметы въ своемъ кабинетѣ.

"Сострадательность".

Отмѣчаетъ Гоголь, правда, не безъ ироніи, вскользь, еще одну черту — его «сострадательность», — онъ всегда подавалъ нищимъ гроши. Но сострадательность эта «грошовая», — она далека до способности самопожертвованія, отреченія отъ какихъ-нибудь благъ въ пользу ближняго. У Чичикова вообще нѣтъ любви къ ближнему. Онъ не возвысился дальше идеаловъ любви семейной, по существу своему, всетаки эгоистическихъ.

Сложность его натуры.

Если Гоголь, дѣйствительно, хотѣлъ на Чичиковѣ показать возрожденіе порочнаго человѣка къ добру, то надо сознаться, выборъ героя сдѣланъ былъ имъ удачно. Сложная натура Чичикова богата самыми разнообразными качествами. Изумительная энергія его сочеталась съ умомъ, здравымъ смысломъ, лукавствомъ, большою гибкостью и неутомимостью.

Оригинальность ума Чичикова.

Но, кромѣ всего этого, Гоголь отмѣтиль въ немъ "человѣка-изобрѣтателя", способнаго выдумать нѣчто «новое», сказать обществу, погрязшему въ косности, свое новое, хотя и преступное слово. У Чичикова нѣтъ косности, — его умъ свободенъ и фантазія крылата. Но все это качества, такъ сказать, «нейтральныя», — они могугь быть равно направлены на зло и добро. Но Гоголь отмѣтилъ въ душѣ своего героя наличность сознательности, — Чичиковъ знаетъ, что совершаетъ зло, но утѣшаетъ себя мыслью, что "дѣланіе зла" въ его жизни — лишь "переходный моментъ". Въ этомъ умѣніи отличить «добро» и «зло» — кроется источникъ возрожденія Чичикова. Оно тѣмъ для него легче, что, въ сущности, жизненные идеалы ("чистое семейное счастье") его были если не особенно высоки, то, все же, безупречны. Къ тому же въ душѣ его есть мягкіе элементы поэзіи и мечтательности. Вѣроятно, на всѣхъ этихъ положительныхъ качествахъ Чичикова желалъ Гоголь построить его возрожденіе.

Другія дѣйствующія лица въ поэмѣ.

Въ первой части своей поэмы Гоголь, кромѣ Чичикова, вывелъ цѣлый рядъ помѣщиковъ и чиновниковъ, — между помѣщиками есть хозяйственные (Собакевичъ, Коробочка) и бездѣльные, разоряющіе свое хозяйство (Маниловъ, Ноздревъ, Плюшкинъ); между чиновниками есть безобидные (губернаторъ, вышивающій по тюлю, почтмейстеръ, прокуроръ и др.), есть плуты и взяточники различныхъ оттѣнковъ, добродушные и злостные, — но нѣтъ "человѣка" въ томъ высокомъ значеніи этого слова, которое связываетъ Гоголь съ этимъ понятіемъ, когда рисуетъ своихъ уродовъ въ первой части "Мертвыхъ душъ". Критикуя Плюшкина, Гоголь даетъ намъ понять, что съ словомъ "человѣкъ" онъ соединяетъ существо, полное благородныхъ движеній души, надѣленное яснымъ сознаніемъ того, что такое жизнь, каковы ея смыслъ и цѣль (размышленія Чичикова по случаю смерти прокурора), каковы обязанности человѣка къ семьѣ, обществу, государству. Ни y кого изъ этихъ перечисленныхъ лицъ нѣтъ сознанія «долга»[167] передъ родиной и людьми, — и, въ этомъ отношеніи, Чичиковъ головой стоитъ выше ихъ всѣхъ. Всѣ они ведутъ безсознательную, пошлую жизнь, день за днемъ; духовные интересы ихъ ничтожны. "Темный уголокъ" Руси, изображенный въ "Ревизорѣ", — въ "Мертвыхъ Душахъ" разросся въ обширное "темное царство".

Собакевичъ.

Въ лицѣ Собакевича Гоголь вывелъ дворянина-"кулака", захолустнаго медвѣдя, грубаго, плутоватаго (помѣстилъ въ списокъ мужиковъ бабу, поддѣлавъ имя). Духовныхъ интересовъ y него нѣтъ никакихъ, — его «душа» проситъ только ѣды, основательной, богатырской… Къ людямъ онъ относится съ недовѣріемъ (сцена съ расплатой Чичикова и распиской); онъ — большой пессимистъ и ругатель. Къ "просвѣщенію" онъ относится критически, понимая, впрочемъ, подъ "просвѣщеніемъ" только модную изысканность блюдъ во вкусѣ французской куіни. Человѣкъ онъ практическій, хитрый, — сразу понимаетъ, въ чемъ дѣло; ловко обдѣлываетъ свои дѣла. Но хозяинъ онъ хорошій, — и самъ онъ живетъ въ теплѣ и сытости, и крестьяне y него сыты и здоровы; онъ бережетъ ихъ съ эгоистической точки зрѣнія, какъ необходимый ему рабочій скотъ.

Коробочка.

Хорошей, домовитой хозяйкой представляется Коробочка; но это человѣкъ другого масштаба, — все въ ней мелко: и душа, и жизнь ея, и хозяйство… Глупая и темная старуха, суевѣрна, вѣрящая въ чорта, она ловко устраиваетъ свое существованіе, потому что, при всей своей глупости, она хитра, разсчетлива, осторожна; къ людямъ она тоже относится подозрительно, недовѣрчиво; подобно Собакевичу, она всегда "насторожѣ", убѣжденная въ душѣ, что человѣкъ человѣку — врагъ (homo homini lupus est). Это черствое, суровое міросозерцаніе она хитро и умѣло прикрываетъ своею слезливостью, жалобами на вдовью безпомощность; она бѣднится изъ хитрости, a въ комодѣ ея, вмѣстѣ со всякими старыми юбками, лежатъ и толстѣютъ мѣшечки съ гривенниками и двугривенными. Она — такая же скопидомка, какъ Собакевичъ, и такъ же жиловата, какъ онъ, несмотря на все свое внѣшнее добродушіе, даже гостепріимство (впрочемъ, блинами она угощаетъ Чичикова въ разсчетѣ, что онъ будетъ закупать y нея разные товары). Ko всякимъ «новшествамъ» она, какъ и Собакевичъ, относится съ недовѣріемъ; y обоихъ слишкомъ узокъ даже хозяйственный кругозоръ, y обоихъ полное отсутствіе фантазіи, ширины и свободы замысловъ.

Плюшкинъ.

Въ лицѣ Плюшкина вывелъ Гоголь скрягу-психопата; онъ указалъ въ этомъ жалкомъ старикѣ ужасныя слѣдствія страсти "пріобрѣтать" безъ цѣли, — когда само пріобрѣтеніе дѣлается цѣлью, когда теряется смыслъ жизни. Гоголь подробно разсказываетъ намъ, какъ изъ разумнаго практическаго человѣка, нужнаго для государства и семьи, Плюшкинъ обращается въ «наростъ» на человѣчествѣ, въ какую-то отрицательную величину, въ "прорѣху"… Для этого ему нужно было только утратить смыслъ жизни. Прежде онъ работалъ для семьи. Его идеалъ жизни былъ тотъ же, что и y Чичикова, — и онъ былъ счастливъ, когда шумная, радостная семья встрѣчала его, возвращающагося отдохнуть домой. Потомъ жизнь его обманула, — онъ остался одинокимъ, злобнымъ старикомъ, для котораго всѣ люди казалисъ ворами, лгунами, разбойниками. Нѣкоторая наклонность къ черствости съ годами увеличивалась, жестче дѣлалось сердце, тускнѣлъ прежде ясный хозяйственный глазъ, — и Плюшкивъ потерялъ способность различать крупное отъ мелкаго въ хозяйствѣ, нужное отъ ненужнаго, — все вниманіе, всю свою бдительность устремилъ онъ на домашнее хозяйство, на кладовыя, ледники… Тогда, какъ крупнымъ хлѣбнымъ хозяйствомъ пересталъ онъ заниматься, — я хлѣбъ, главное основаніе его богатства, — годами гнилъ въ сараяхъ, собиралъ онъ всякую рухлядь въ своей кабинетъ, даже y своихъ же мужиковъ кралъ ведра и друія вещи… Онъ терялъ сотня, тысячи, такъ какъ не хотѣлъ уступять копейки, рубля. Онъ выжилъ совсѣмъ изъ ума, и душа его, никогда не отличавшаяся величіемъ, совсѣмъ измельчала и опошлѣла. Плюшкинъ сдѣлался рабомъ своей страсти, жалкимъ скрягой ходящимъ въ лохмотьяхъ, живущимъ впроголодь. Нелюдимый, угрюмый, доживалъ онъ свою ненужную жизнь, вырвавъ изъ сердца даже родительскія чувства къ дѣтямъ.

"Плюшкинъ" и "Скупой Рыцарь".

Плюшкина можно сопоставить со "скупымъ рыцаремъ" Пушкина, съ тою только разницею, что y Пушкина «скупость» представлена въ трагическомъ освѣщеніи, — y Гоголя въ комическомъ. Пушкинъ показалъ, что сдѣлало золото съ человѣкомъ доблестнымъ, человѣкомъ крупнымъ, — Гоголь показалъ, какъ извратила копейка обыкновеннаго, "средняго человѣка"…

Остатки свѣта въ душѣ Плюшкина.

Впрочемъ, Гоголь, такъ гуманно относящійся ко всѣмъ людямъ, даже къ падшимъ, не удержался отъ того, чтобы не бросить одного луча свѣта въ деревянное сердце своего героя, — когда Плюшкинъ вспомнилъ свое дѣтство, школу, товарищей, — на минуту согрѣлось его сердце, теплѣе сдѣлался его потухшій взоръ. Такъ въ сердцѣ скупого барона воспоминаніе о былой дружбѣ съ умершимъ герцогомъ, о дняхъ боевой славы, тоже согрѣраетъ охладѣвшее сердце.

Маниловъ; историческое значеніе этого типа.

Интересный образъ представляетъ собою Маниловъ. Самъ Гоголь призналъ, что рисовать такіе характеры очень трудно. Въ немъ не было ничего яркаго, рѣзкаго, бросающагося въ глаза. Такихъ расплывчатыхъ, неопредѣленныхъ образовъ много въ свѣтѣ, говоритъ Гоголь; на первый взглядъ они похожи другъ на друга, но стоитъ вглядѣться въ нихъ, и только тогда усмотришь "много самыхъ неуловимыхъ особенностей". "Одинъ Богъ развѣ могъ сказать, какой былъ характеръ Манилова", — продолжаетъ Гоголь. — "Есть родъ людей, извѣстныхъ подъ именемъ: "люди такъ себѣ, ни то, ни ce — ни въ городѣ Богданъ, ни въ селѣ Селифанъ". Изъ этихъ словъ мы заключаемъ, что главное затрудненіе для Гоголя представляло не столько внѣшнее опредѣленіе характера, сколько внутренняя оцѣнка его: хорошій человѣкъ Маниловъ, или нѣтъ? Неопредѣленность его и объясняется тѣмъ, что онъ ни добра, ни зла не дѣлаетъ, a мысли и чувства его безупречны. Онъ — мечтатель, сентименталистъ; онъ напоминаетъ собою безчисленныхъ героевъ различныхъ сентиментальныхъ, отчасти романтическихъ романовъ и повѣстей: тѣ же мечты о дружбѣ, о любви, та же идеализація жизни и человѣка, тѣ же высокія слова о добродѣтели, и "храмы уединеннаго размышленія", и "сладкая меланхолія", и слезы безпричинныя и сердечные вздохи… Приторнымъ, слащавымъ называетъ Гоголь Манилова; скучно съ нимъ всякому «живому» человѣку. Совершенно такое же впечатлѣніе производитъ на человѣка, избалованнаго художественной литературой XIX вѣка, чтеніе старыхъ сентиментальныхъ повѣстей, — та же приторность, та же слащавость и, наконецъ, скука.

Но сентиментализмъ y насъ захватилъ нѣсколько поколѣній, и потому Маниловъ — живой человѣкъ, отмѣченный не однимъ Гоголемъ. Гоголь только отмѣтилъ карикатурную сторону этой созерцательной натуры, — онъ указалъ на безплодность жизни сентиментальнаго человѣка, живущаго исключительно въ мірѣ своихъ тонкихъ настроеній. И вотъ, тотъ образъ, который для людей конца XVIII вѣка считался идеальнымъ, подъ перомъ Гоголя предсталъ «пошлякомъ», коптителемъ неба, живущимъ безъ пользы родинѣ и людямъ, не понимающимъ смысла жизни… Маниловъ — карикатура на "прекраснодушнаго человѣка" (die schöne Seele), это изнанка Ленскаго… Недаромъ самъ Пушкинъ, рисуя поэтическій образъ юноши, боялся, что если бы онъ остался въ живыхъ, подольше пожилъ впечатлѣніями русской дѣйствительности, то подъ старость, отяжелѣвъ отъ сытной, бездѣльной жизни въ деревнѣ, закутанный въ халатъ, онъ легко обратился бы въ «пошляка». И Гоголь нашелъ, во что онъ могъ бы обратиться — въ Манилова.

Цѣли жизни y Манилова нѣтъ, — нѣтъ никакой страсти — оттого нѣтъ въ немъ задора, нѣтъ жизви… Хозяйствомъ онъ не занимался, мягкій и гуманвый въ обращеніи съ крестьянами, онъ ихъ подчинилъ полному произволу приказчика-плута, и имъ отъ этого было нелегко.

Чичиковъ легко понялъ Манилова и ловко разыгралъ съ нимъ роль такого же «прекраснодушнаго» мечтателя; онъ засыпалъ Манилова витіеватыми словами, очаровалъ нѣжностью своего сердца, разжалобилъ жалкими фразами о своей бѣдственной судьбѣ и, наконецъ, погрузилъ его въ міръ мечты, "паренія", "духовныхъ наслажденій"… "Магнетизмъ души", грезы о вѣчной дружбѣ, мечты о блаженствѣ вдвоемъ философствовать въ тѣни вяза, — вотъ, мысли, чувства и настроенія, которыя въ Маниловѣ сумѣлъ ловко расшевелить Чичиковъ…

Ноздревъ.

Полную противоположность Манилову представляетъ Ноздревъ. На сколько Маниловъ — натура въ себя углубленная, живущая въ своемъ собственномъ мірѣ, настолько Ноздревъ — натура общественная, человѣкъ, не имѣющій никакого собственнаго міра. Это — общественный паразитъ, который не можетъ существовать безъ людей. Хозяинъ онъ никуда не годный, семьянинъ — тоже: онъ — картежникъ-шуллеръ, барышникъ, собутыльникъ, словомъ, онъ живетъ только въ "обществѣ", — чѣмъ больше народу, тѣмъ онъ чувствуетъ себя лучше, тѣмъ откровеннѣе раскрываетъ онъ себя. Это — лгунъ и хвастунъ по профессіи, крайняя степень Хлестакова, который вретъ только тогда, когда разыграется его фантазія. Въ противоположность ему, Ноздревъ вретъ всегда, — и пьяный, и трезвый, когда это ему нужно и когда не надо, — вретъ, не разбирая, вѣрятъ ему, или нѣтъ. Это — человѣкъ "изолгавшійся". Легкость въ мысляхъ y него необыкновенная, такая же, какъ y Хлестакова, — оттого мысль y него скачетъ непослѣдовательно, одна фраза часто логически не связывается съ другой (ср. разсказъ его объ ярмарочныхъ развлеченіяхъ). Жизнерадостный, суетливый, онъ всегда доволенъ жизнью. Самолюбія y него нѣтъ, оскорбленій онъ не боится, и поэтому, взбалмошный и задорный, онъ легко наноситъ оскорбленія другимъ, не разбирая людей, не задумываясь о будущемъ; съ людьми онъ совершенно не считается, ни подъ кого не подлаживается и во всѣхъ видитъ только себя — то есть безшабашнаго гуляку, добродушнаго, беззаботнаго плута, для котораго суета и плутовство не есть средство удовлетворить корыстолюбіе, a просто возможность наполнить чѣмъ-нибудь свою безпокойную жнзнь, — средство занять чѣмъ-нибудь праздныя силы своей пошлой, но сильной натуры. Эта жажда жизни, дѣятельности, неразумно направленная, и создаетъ изъ него безпокойнаго человѣка, "историческаго человѣка", скандалиста, который готовъ «нагадить» всякому, не по злобѣ, a вслѣдствіе "неугомонной юркости и бойкости характера". Это — натура стихійная, — онъ не воленъ въ своихъ поступкахъ, въ своихъ словахъ. Его моральное безволіе удивительно сочетается y него съ наличностью энергіи (онъ можетъ на недѣлю запереться въ домѣ для подбиранія картъ), съ рѣшительностью и настойчивостью. Въ лицѣ его Гоголь вывелъ сильнаго, но пошлаго человѣка, въ жизни котораго нѣтъ никакой цѣли и смысла: онъ предпріимчивъ, какъ Чичиковъ, но его предпріимчивость безцѣльна, безсмысленна, a потому и все существовавіе его — безнадежная глупость. Его Гоголь не выбралъ бы въ герои возрожденія.

с) Третій періодъ «идеи» второй части "Мертвыхъ Душъ".

с) Третій періодъ дѣятельности Гоголя. Гоголь сжегъ вторую часть своихъ "Мертвыхъ Душъ", но сохранившіеся отрывки позволяютъ высказать предположеніе, что идея этой второй части уже была иная; въ первой часгпи Гоголь судилъ русское общество съ точки зрѣнія содержательности его жизни и пришелъ къ печальному выводу: русская жизнь оказалась безсмысленной, пошлой, — почти всѣ герои (кромѣ Чичикова) оказались "мертвыми душами", — ни одинъ не подошелъ сколько-нибудь подъ то идеальное пониманіе "человѣка", которое выработалось y него. Въ отрывкахъ второй части чувствуется иное отношеніе къ русскому обществу: и герои здѣсь уже не животныя (кромѣ Пѣтуха, которому, собственно, мѣсто въ первой части), и отношеніе къ нимъ автора другое. Глубже, гуманнѣе относится теперь Гоголь къ павшему человѣку: горячей, мучительной любовію къ ближнему проникнуты тѣ страницы, гдѣ говоритъ y него Муразовъ, гдѣ авторъ разсказываетъ о Хлобуевѣ, объ униженіи Чичикова… Это «гуманное» отношеніе къ людямъ — и есть «идея» дошедшихъ отрывковъ второй части. И замѣчательно, что эти разрозненныя главы, по настроенію своему, гораздо ближе къ лучшимъ произведеніямъ Достоевскаго, Тургенева, Гончарова, Островскаго, чѣмъ законченння и отдѣланныя главы 1-ой части.

Значеніе второй части для исторіи русской литературы.

Гоголь хотѣлъ нарисовать «положительные» русскіе типы, но, очевидно, онъ не сумѣлъ художественно выполнить своего замысла, — онъ лишь нам?тилъ его. Писатели-реалисты, его ученики, слѣдуя за нимъ, нарисовали намъ тѣ идеальныя лица изъ русской дѣйствительности, которыя не дались ему.[168] Это реалистическое изображеніе «добра» создало новую эру въ русской литературѣ. Оно неразрывно связалось съ проповѣдью гуманности, съ проповѣдью любви къ человѣку. Такъ незамѣтно, постепенно, благодаря Гоголю, русская литература, въ сущности, подошла къ проповѣди идеаловъ христіанства. Такимъ образомъ, самое значеніе писателя измѣнилось. Раньше писатель былъ мирнымъ "одописцемъ-виршеплетомъ", былъ «гражданиномъ», былъ «сатирикомъ», былъ, какъ Пушкинъ — "человѣкомъ", въ самолъ лучшомъ значеніи этого слова, изображавшимъ добро и красоту, но никто до Гоголя не былъ "проповѣдникомъ слова Божія", проповѣдникомъ евангельской любви. A послѣ него почти всѣ лучшіе наши писатели сдѣлались такими "проповѣдниками" (Достоевскій, Л. Толстой и др.). Писательское слово y него и y его учениковъ вернуло себѣ то значеніе, которое имѣло въ древней Руси.

Идеалы общественной жизни во второй части.

Кромѣ того, въ этихъ главахъ второй части яснѣе вырисовываются идеалы общественной жизни, какъ они представлялись теперь Гоголіо. Дворянянъ, по его убѣжденію, долженъ "сидѣть на землѣ", быть отцомъ для крестьянъ, вѣрнымъ слугою отечеству. Служба его — въ заботѣ о процвѣтаніи своего имѣнія, въ довольствѣ его самого и крестьянъ, потому что, по мнѣнію Гоголя, процвѣтаніе родины зависѣло отъ процвѣтанія тѣхъ единицъ, которыя называются «граждане». Такимъ образомъ, не на реформахъ и новшествахъ строилъ Гоголь это благополучіе, a на возстановленіи патріархальной, но "поисшатавшейся старины'".[169] Обязанность чиновника, купца, всякаго человѣка — выяснить свой «долгъ» передъ людьми и Богомъ, и свято его исполнять, не гоняясь за большимъ, не выходя изъ тѣхъ предѣловъ, въ которые каждаго забросила судьба. Обязанности начальствующихъ лицъ — относиться къ людямъ, ниже ихъ стоящимъ, такъ же патріархально-гуманно, какъ помѣщикъ долженъ былъ относиться къ крѣпостнымъ.

Апоѳеозъ "труда".

Въ апоѳеозѣ представилъ Гоголь въ этой части «трудъ», — неустанный трудъ вездѣ, на всѣхъ областяхъ человѣческой дѣятельности. Особенно рельефно подчеркнулъ онъ значеніе труда жизнью и рѣчами Костанжогло. "Самъ возьми въ руку заступъ, — говоритъ этотъ герой Гоголя, — жену, дѣтей, дворню заставь; умри на работѣ! Умрешь, по крайней мѣрѣ, исполняя долгъ". Если мы этотъ "гимнъ труду", даже физическому, сопоставимъ съ тѣмъ "тяготѣніемъ къ землѣ", которое такъ явственно чувствуется во многихъ отрывкахъ второй части, мы убѣдимся, что Гоголь — предшественникъ Льва Толстого, тоже призывающаго и къ "землѣ" и "труду".

"Исканіе" Гоголемъ русскаго человѣка.

Въ своей поэмѣ Гоголь часто съ тревогой и любовью говоритъ о "русскомъ человѣкѣ", объ его душевныхъ качествахъ,[170] — отмѣчаетъ онъ и недостатки русскаго характера, и достоинства, — во второй части онъ видимо старался эти отдѣльныя, подмѣченныя, разрозненныя черты воплотить въ живыхъ образахъ, — оттого типы первой части болѣе широки, болѣе общечеловѣчны, — типы второй, хотя и блѣднѣе очерченные, болѣе типы русскіе, — оттого именно имъ суждено было произвести литературное потомство въ послѣдующей русской литературѣ.

Это упорное и сознательное стремленіе выяснить духовный міръ людей своей родины, опредѣлить «народность» — характерная черта Гоголя.

Тентетниковъ.

Изъ типовъ второй части наибольшею обработкою отличается образъ Тентетникова. Это — человѣкъ съ хорошимъ сердцемъ, недюжиннымъ умомъ, человѣкъ съ честными принцвпами, съ тонквмъ чувствомъ чести и самолюбіемъ, но человѣкъ "недодѣланный"; y него отъ природы нѣтъ огня въ сердцѣ, a извнѣ этотъ огонь къ нему не былъ привитъ, — такъ какъ рано умеръ его идеальный учитель Александръ Петровичъ. Онъ успѣлъ лишь развить въ душѣ юноши хорошія чувства, — оставалось только воспламенить его… Но этого не произошло, и «невоспламененный» вступилъ онъ въ жизнь. Мечталъ онъ служить родинѣ великую службу на поприщѣ чиновничьемъ, для этого даже поѣхалъ въ Петербургъ, но ничтожность работы легко погасила рвеніе молодого чиновника, мечтавшаго о широкомъ полѣ дѣятельности. Къ тому же онъ не сошелся съ начальствомъ, — безъ сожалѣнія бросилъ службу и уѣхалъ въ деревню, мечтая служить отечеству въ качествѣ дворянина-помѣщика. Но выдержки не хватило и здѣсь. Неумѣло взялся онъ за улучшеніе жизни крестьянъ, и изъ его благихъ начинаній ничего не вышло, и даже школа, имъ заведенная, не имѣла успѣха, a поведеніе крестьявъ сдѣлалось еще хуже.

Онъ легко изнемогъ и тоскующій, упрекающій себя, сдѣлалея «байбакомъ», «лежебокою». Правда, онъ мечталъ порой принести пользу отечеству въ качествѣ писателя — и уже началъ обдумывать обширное сочиненіе, которое должно было обнять всю Россію со всѣхъ точекъ зрѣнія — съ гражданской, политической, религіозной, философской, — но дальше «обдумыванья» онъ не шелъ, — и медленно, вяло и безцѣльно тянулась его молодая жизнь. Такъ съ даровитостью его натуры, съ яснымъ пониманіемъ смысла жизни соединилось безволіе, отсутствіе выдержки. Чуть было не женился онъ на прекрасной дѣвушкѣ, Улинькѣ, дочери генерала Бетрищева, да самолюбіе помѣшало, — помѣшала нетерпимость къ чужимъ слабостямъ: не могъ онъ допустить, чтобы добродушный старикъ-генералъ назвалъ его на «ты». И свадьба его разошлась. У него вообще высокое о себѣ мнѣніе, — какъ Онѣгинъ, онъ презираетъ деревенскихъ сосѣдей и потому со всѣми спѣшитъ раззвакониться.

Платоновъ.

Подъ пару ему молодой Платоновъ, богатый, образованный юноша, надѣленный и умомъ, и хорошимъ сердцемъ, но рѣшительно ничего не дѣлающій и потому до болѣзни скучающій. Оба эти героя очень близки къ Онѣгину, — въ нихъ нѣтъ только холодности и жесткости озлобленнаго онѣгинскаго духа, — но ихъ всѣхъ соединяетъ одинаково безотрадное отношеніе къ жизни, смыслъ которой для нихъ утраченъ (Тентетниковъ), или никогда не былъ понятенъ (Онѣгинъ, Платоновъ).

Костанжогло.

Въ лицѣ Костанжогло изобразилъ Гоголь, собственно, Плюшкина въ пору его процвѣтанія: та же "мудрая скупость", то же знаніе жизни и хозяйства, которому пріѣзжали учиться y Плюшкина его сосѣди. Только идеалы Костанжогло шире. Плюшкинъ работалъ для себя, для семьи, — Костанжогло считаетъ, что работа — есть нравственный долгъ всякаго гражданина, — долгъ передъ родиной, передъ крестьянами. Онъ не корыстолюбивъ, — онъ даже щедръ: готовъ дать взаймы большую сумму денегъ почти незнакомому Чичикову, — онъ не "пріобрѣтатель": не деньги — цѣль его жизни, a «трудъ» — вотъ, его жизненный идеалъ, a деньги льются къ нему со всѣхъ сторонъ, какъ непрошенная награда за его «идеализмъ». Онъ работаетъ, чтобы показать примѣръ крестьянамъ и сосѣдямъ, — онъ "пріобрѣтаетъ" потому, что, по его мнѣнію, процвѣтаніе родины зависитъ огь богатства помѣщиковъ. Онъ — нервный, возбужденный человѣкъ, котораго возмущаютъ Хлобуевы, Платоновы, Тентетниковы… Онъ потому легко сближается съ Чичиковымъ, что чувствуетъ и въ немъ силу «созидающую», труженика. Костанжогло — фанатикъ идеи, оттого онъ одностороненъ: — онъ, напримѣръ, врагъ всякихъ новшествъ, не только тѣхъ глупыхъ, которыя завелъ y себя въ дереввѣ Кошкаревъ, но онъ даже врагъ школы, такъ какъ считаетъ землепашество "святымъ дѣломъ" и не считаетъ нужнымъ отъ сохи отрывать мужика къ книгѣ. Дай Богъ, чгобы всѣ были хлѣбопашцами!" — говоритъ онъ.

Муразовъ.

Неудачную профессію выбралъ Гоголь для самаго идеальнаго героя второй части — Муразова. Онъ — откупщикъ, т. е. лицо, взявшее y казны въ аренду право торговли водкой. На этомъ занятіи нажилъ онъ большія деньги. И вотъ, въ уста этого "благообразнаго старца", торгующаго водкой, вложилъ Гоголь самыя гуманныя рѣчи о любви къ падшему человѣку, о необходимости кротко относиться къ людямъ; онъ чуть не договаривается до толстовской мысли, что человѣкъ не имѣетъ права судить другого. Этотъ старикъ не извѣрился въ жизнь и человѣка, — оттого его бодрое слово можетъ поднять упавшій духъ Хлобуева, — оттого ему уступаетъ законникъ-генералъ-губернаторъ, — оттого ему, кажется, было суждено возродить Чичикова.

Пѣтухъ.

Пѣтухъ — это комическій образъ обжоры, для котораго весь смыслъ жизни, вся радость жизни, вся поэзія, фнлософія — въ ѣдѣ. Собакевичъ любитъ поѣсть съ аппетитомъ и основательно, потому что ѣда — физіологическая потребность. Пѣтухъ ѣстъ и ѣстъ съ увлеченіемъ, потому что иного смысла въ жизни y него нѣтъ.

Хлобуевъ.

Хлобуевъ — добрый, честный человѣкъ, помѣщикъ, разорившійся вслѣдствіе своей безалаберности, ширины своего характера и слабости воли. Человѣкъ религіозный, онъ, однако, находитъ утѣшеніе въ Богѣ и живетъ такимъ чудакомъ, день за днемъ, махнувъ на все рукой, приближаясь быстро къ полному разоренію и нищетѣ.

Кошкаревъ.

Въ лицѣ Кошкарева осмѣялъ Гоголь то зло русской жизни, съ которымъ онъ до смерти не примирился, — бюрократическій ея строй, наклонность къ централизаціи власти, къ "управленію бумажному, фантастическому управленію провинціями, отстоящими за тысячи верстъ, гдѣ не была никогда нога моя, и гдѣ могу надѣлать только кучи несообразностей и глупостей" — говоритъ Гоголь мыслями Тентетникова. Въ дѣятельности Кошкарева, который даже въ управленіе деревней ввелъ сложный бюрократическій режимъ, высмѣялъ Гоголь модный въ его время обычай плодить комиссіи и изводить кипы бумаги на "отношенія", «рапорты» и пр.

Ширина гоголевскихъ типовъ. Ихь общечеловѣческое значеніе. Чичиковъ.

Было уже указано, что типы, выведенные Гоголемъ (особенно въ первой части), отличаются шириной художественнаго захвата. Въ самомъ дѣлѣ, Чичиковъ — не только типъ русскій, — это типъ, имѣющій общечеловѣческое и вѣчное значеніе.[171] Это образъ дѣльца, предпринимателя-афериста, которыхъ немало y разныхъ народовъ и въ разные вѣка. Въ изображеніи Гоголя этотъ типъ принялъ толъко чисто-русскую окраску довольно откровеннаго плута, который, въ обществѣ помѣщиковъ-крѣпостниковъ, чиновниковъ-взяточниковъ, дѣйствуетъ не такъ тонко, какъ, быть можетъ, дѣйствовалъ бы въ наши дни русскій, или западно-европейскій " пріобрѣтатель "-аферистъ.

b) Коробочка. c) Ноздревъ; Тентетниковъ.

Такое же широкое значеніе имѣютъ и нѣкоторые другіе герои поэмы. Мы видѣли уже, что самъ Гоголь растолковалъ широкое значеніе Хлестакова. To же онъ дѣлаетъ относительно нѣкоторыхъ героевъ "Мертвыхъ Душъ", — относительно Коробочки онъ говоритъ, что Коробочку можно найти въ аристократическомъ домѣ;[172] по поводу Ноздрева онъ говоритъ, что Ноздревы еще долго не выведутся изъ міра;[173] расширяетъ онъ и образъ Тентетникова, сказавъ, что онъ принадлежитъ къ семейству тѣхъ людей, которые на Руси не переводятся; послѣгоголевская русская литература это доказала своими "лишними людьми".

Тавая ширина художественнаго обобщенія сдѣлала то, что почти всѣ герои Гоголя получили нарицательное значеніе, обратились въ клички, сразу опредѣляющія типическія черты человѣка. Стоитъ, напримѣръ, сказать слово «маниловщина», — и ярко предстанетъ цѣлая жизнь человѣка.

Психологія губернскаго города.

Кромѣ психологіи отдѣльныхъ лицъ, Гоголь богато разработалъ и "психологію толпы": губернскій городъ, съ которымъ связано дѣйствіе поэмы, представлевъ съ самыхъ разнообразныхъ сторонъ: представленъ онъ мирнымъ и соннымъ въ началѣ, когда пріѣзжаетъ Чичиковъ, представленъ заинтересованнымъ личностью новоприбывшаго, представленъ влюбленнымъ въ героя, когда онъ прослылъ «мильонщикомъ» и "херсонскимъ помѣщикомъ"; представленъ этотъ городъ "за дѣломъ", въ канцеляріи, — представленъ веселящимся во время бала, или за карточнымъ столомъ; наконецъ, онъ обрисованъ встревоженнымъ таинственными слухами о "мертвыхъ душахъ", о генералъ-губернаторѣ,- наконецъ, подавленнымъ, уничтоженнымъ суровой рѣчью генералъ-губернатора. Чиновники, дамы, вообще обыватели, представляютъ эту толпу, которую наблюдаетъ авторъ: онъ разсказываетъ намъ мелькомъ о губернаторѣ, главная радость жизни котораго — вышивать по тюлю, о прокурорѣ, съ подмигивающимъ глазомъ и густыми бровями, о квартальномъ, "съ привлекательнымъ румянцемъ на щекахъ", о дамахъ, — "просто пріятной" и "пріятной во всѣхъ отношеніяхъ", о трактирномъ половомъ, о мужикахъ, размышляющихъ вслухъ о судьбѣ колеса чичиковской брички, — и вся эта пестрая толпа живетъ передъ нами. Въ "обществѣ губернскаго города" онъ рисуетъ міръ пошлости и сплетни, — міръ, въ которомъ добродушіе какъ-то сливается съ мелочной злобой и недоброжелательствомъ, — міръ безпросвѣтный, "темное царство", которое освѣщается только громовой рѣчью генерал-губернатора. Съ этимъ темнымъ царствомъ мы познакомились уже въ "Повѣсти о томъ, какъ поссорились Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ", въ "Ревизорѣ".

Психологія животныхъ.

И въ предыдущихъ своихъ произведеніяхъ Гоголь касался міра животныхъ, — въ "Мертвыхъ Душахъ" онъ не разъ изъ міра человѣческаго спускается въ міръ животныхъ, заглядываетъ въ ихъ психологію. Кони Чичикова, — почтенный "Гнѣдой", "Засѣдатель" и лукавецъ «Чубарый», — какъ живые стоятъ передъ читателемъ, — благодаря Гоголю, онъ знаетъ ихъ темпераменты, ихъ привычки и характеры. Животныя и птицы во дворѣ Коробочки, красноногій мартынъ, задумчиво глядящій на другого мартына, — всѣ очерчены, хотя и мелькомъ, но мастерски: человѣческія настроенія, ощущенія, міровоззрѣнія, открываетъ Гоголь въ этомъ низшемъ мірѣ, который окружаетъ человѣка. Онъ такъ сближаетъ этотъ міръ съ людьми, что, напримѣръ, полупьяный кучеръ Селифанъ, бесѣдующій съ конями, поощряющій и наказующій, кажется какою-то "переходною ступенью" отъ лошадей къ тому, кого они везутъ — къ самому герою поэмы.

"Описанія" въ "Мертвыхъ Душахъ".

Поэма богата самыми разнообразными описаніями: Гоголь даетъ много различныхъ картинъ природы,[174] охотно рисуетъ онъ и картины бытовыя, жанровыя,[175] всегда обстоятельно описываетъ обстановку комнатъ, костюмъ героевъ, ихъ наружность. Детальность его письма, то, что въ XVIII вѣкѣ получило y нѣмцевъ названіе: «Kleinmalerei» — достигаетъ y него высокой степени. Стоитъ прочесть начало поэмы, — въѣздь Чичикова въ городъ, чтобы убѣдиться, до какахъ мелочей доходитъ письмо Гоголя. Но всѣ эти мелочи типичны, характерны, всѣ умѣстны, всѣ прибавляютъ нѣчто цѣнное или къ характеру героевъ, или къ физіономіи города, деревни, дома, человѣка, животнаго, или природы.

"Реализмъ" "Мертвыхъ Душъ".

Въ своемъ произведеніи (особенно въ первой части) Гоголь далъ образцовое реалистическое произведеніе; въ немъ уже нѣтъ прежнихъ романтическихъ замашекъ. Онъ окончательно вступилъ на путь художественнаго реализма, — недаромъ онъ самъ въ своемъ произведеніи выступилъ на защиту этой художественвой школы. Онъ отдаетъ должное писателямъ-идеалистамъ, которые изъ жизни берутъ только возвышенное, благородное и прекрасное. Они правы, если таковъ ихъ геній, что жизнь представляется имъ съ прекрасной стороны, — велико ихъ значеніе и велика благодарность, которую слышатъ они отъ современниковъ -

"…не таковъ удѣлъ, и другая судьба писателя, дерзнувшаго вызвать наружу все, что ежеминутно предъ очами, и чего не зрятъ равнодушныя очи, — всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавшихъ нашу жизнь, всю глубину холодныхъ, раздробленныхъ, повседневныхъ характеровъ, которыыи кишитъ наша земная, подчасъ горькая и скучная дорога, — и, крѣпкою силою неумолимаго рѣзца, дерзнувшаго выставить ихъ выпукло и ярко на всенародныя очи! Ему не собрать народныхъ рукоплесканій, ему не зрѣть признательныхъ слезъ и единодушнаго восторга взволнованныхъ имъ душъ; къ нему не полетитъ навстрѣчу шестнадцатилѣтняя дѣвушка, съ закружившеюся головою и геройскимъ увлеченьемъ; ему не позабыться въ сладкомъ обаяньи имъ же исторгнутыхъ звуковъ; ему не избѣжать, наконецъ, отъ современнаго суда, лицемѣрно-безчувственнаго современнаго суда, который назоветъ ничтожными и низкими имъ лелѣянныя созданія, отведетъ ему презрѣнный уголъ въ ряду писателей, оскорбляющихъ человѣчество, придастъ ему качества имъ же изображенныхъ героевъ, отниметъ отъ него и сердце, и душу, и божественное пламя таланта. Ибо не призваетъ современный судъ, что равно чудны стекла, озирающія солнцы, и передающія движенья незамѣченныхъ насѣкомыхъ; ибо не признаетъ современный судъ, что много нужно глубины душевной, дабы озарить картину, взятую изъ презрѣнной жизни, и возвести ее въ перлъ созданія: ибо не признаетъ современный судъ, что высокій восторженный смѣхъ достоинъ стать рядомъ съ высокимъ лирическимъ движеньемъ, и что цѣлая пропасть между нимъ и кривляньемъ балаганнаго скомороха!"

Отношеніе Гоголя къ реализму.

Изъ этой цитаты видно, какъ труденъ былъ для Гоголя «крестъ» — быть художникомъ-реалистомъ, удѣлъ котораго рисовать только пошлость жизни; видно, кромѣ того, до какой степени не пріучена была къ правдивому реализму современная Гоголю публика, если самому писателю приходилось доказывать ей азбучныя истины. Въ другомъ мѣстѣ поэмы онъ говоритъ, что въ русской литературѣ типъ "добродѣтельнаго человѣка" избитъ, заношенъ, что пора взяться за изображеніе «подлеца». Онъ самъ на вопросъ, зачѣмъ изображать бѣдность, да бѣдность, да несовершенство нашей жизни, зачѣмъ выкапывать людей изъ глуши отдаленныхъ закоулковъ? отвѣчалъ: "что же дѣлать? если уже таковы свойства сочинителя и, заболѣвъ собственнымъ несовершенствомъ, уже не можеть изображать онъ ничего другого".

"Лирическія отступленія" въ поэмѣ.

Но Гоголь самъ опровергаетъ свои слова о своемъ "несовершенствѣ" не разъ въ первой части, обѣщая[176] въ будущеvъ дать другіе образы, болѣе чистые и высокіе опровергаетъ онъ себя и обильными лирическими отступленіями, въ которыхъ чувствуется искренній паѳосъ. Это — первыя наши "стихотворенія въ прозѣ". Содержаніе ихъ различно, — въ нихъ отдается онъ мечтательнымъ воспоминаніямъ о своемъ дѣтствѣ (начало ѴІ-ой главы первой части), то обращается къ молодежи съ просьбой дорожить тѣми благородными чувствами, которыя присущи юности;- не терять ихъ на жизненномъ пути; то съ лирическимъ паѳосомъ говоритъ онъ о счастливой участи писателя-идеалиста (начало VІІ-ой гл.), то восторженно взываетъ онъ къ Руси, говоритъ объ ея величіи, бѣдности, о непостижимой связи, которая его сердце привязываетъ къ ней (глава XI); то быстрая русская ѣзда и «птица-тройка» переполяяетъ его сердце восторгомъ и гордостью, и вѣрой, и любовью къ родинѣ,- то онъ мечтаетъ о появленіи на Руси могучаго человѣка, который сумѣетъ однимъ словомъ двинуть заснувшую громаду впередъ (ч. II гл. I)…

Этотъ "лиризмъ — характерный спутникъ юмора", — того особеннаго смѣха, который соединяется съ мягкостью, чувствительностью души. Это смѣхъ, когда плачетъ сердце, — смѣхъ, который легко смѣняется слезами. Писатель-юмористъ — всегда субъективенъ, и произведенія его всегда лироэпическія. Таковы же и "Мертвыя Души".

"Литературная исторія" поэмы. а) "Юморъ".

Лучше всего это выясняется изъ литературной исторіи поэмы. Если даже и Пушкинъ далъ Гоголю сюжетъ "Мертвыхъ душъ", то юмористическое освѣщеніе его, — тонъ самаго произведенія, принадлежитъ исключительно Гоголю. И, въ этомъ отношеніи, онъ — ученикъ великаго юмориста XVIII-го вѣка Лаврентія Стерна и писателя XIX в. Жана-Поля Рихтера. В "Исторіи Тристрама-Шанди" Стерна встрѣчаемъ мы ту детальность письма, которая такъ характерна для Гоголя, ту яркость въ обрисовкѣ души и внѣшности разныхъ чудаковъ, наконецъ, то же грустно-насмѣшливое отношеніе автора къ жизни. Въ "Сентиментальномъ путешествіи по Европѣ" того же Стерна смѣшное, даже циничное, прихотливо соединяется съ трогательнымъ: высмѣивая человѣческія слабости, онъ въ то же врехя страстно любитъ человѣка; самое опредѣленіе юмора, какъ "соединеніе видимаго смѣха съ невидимыми слезами", принадлежитъ Стерну. Писатель субъективный, онъ такъ же любилъ лирическія отступленія, въ которыя влагаетъ весь паѳосъ своей чувствительной, издерганной души. Жанъ-Поль-Рихтеръ вышелъ изъ его школы, и то же соединеніе смѣха и слезъ характерны для его творчества.

b) "Форма".

Но форма поэмы "Мертвыя Души" взята не y нихъ. Само названіе «поэмы», конечно не подходитъ къ гоголевскому произведенію, — онъ назвалъ ее такъ тогда, когда захотѣлъ представить въ своемъ произведеніи всю Русь, — написать нѣчто всеобъемлющее, напоминающее, по композиціи, "Божественную Комедію" Данте. На самомъ дѣлѣ, передъ нами типичный "плутовской ромамъ" — романъ о приключеніяхъ плута. Такіе романы очень были популярны y насъ въ XVIII вѣкѣ. Самый образцовый представитель этого жанра — романъ Лесажа "Приключенія Жилблаза".[177] Было y насъ и въ XVIII, и въ XIX вѣкѣ много другихъ переводныхъ и оригинальныхъ произведеній этого жара, и во времена Гоголя большимъ еще успѣхомъ y русской публики пользовался романъ Булгарина: "Похожденія Ивана Выжигина". Форма такого романа представляетъ большія удобства для писателя-жанриста: герой романа встрѣчается съ цѣлымъ рядомъ разныхъ людей, попадаетъ въ различныя положенія — все это даетъ возможность писателю широко захватить жизнь и всесторонне освѣтить душу героя. Такая форма и для цѣлей Гоголя была самая удобная, — ею онъ и воспользовался.

с) «Реализмъ» предшественниковъ и современниковъ Гоголя. Пушкинъ.

Въ области реалистическаго творчества Гоголь въ свое время имѣлъ y васъ много предшественниковъ и современниковъ, но никто такъ широко и глубоко не захватывалъ русской жизни, какъ это сдѣлалъ онъ въ своихъ "Мертвыхъ Душахъ" — это первый по времени "реальный романъ, который помогъ читателю уловить смыслъ переживаемаго имъ историческаго момента" (Котляревскій). Реализмъ Пушкина былъ чище, художественнѣе, такъ какъ былъ свободенъ отъ всякихъ тенденцій, кромѣ того, y Гоголя даже въ "Мертвыхъ Душахъ" замѣтной осталась романтическая замашка къ идеализаціи, къ лиризму, но Пушкинъ въ своихъ повѣстяхъ никогда не вдумывался въ смыслъ русской жизни, или жизни вообще. Если его Маша Миронова и старики Мироновы вышли образами глубокими, многоговорящими, то это не было результатомъ какихъ-нибудь тревожныхъ исканій авторомъ "русской души", сознательнаго желанія оправдать, возвеличить, или учить чему-нибудь русскій народъ, — великія находки Пушкина были случайны, были результатами его непосредственнаго художественнаго чутья.

Марлинскій. Лермонтовъ — Герценъ. Одоевскій. Сологубъ. Загоскинъ. Даль. Гребенка. Основьяненко. Полевой; Павловъ; Булгаринъ; Сенковскій. Погодинъ.

Другимъ ближайшимъ предшественникомъ Гоголя былъ Марлинскій, большинство произведеній котораго имѣютъ автобіографическое значеніе; изъ современной жизни онъ выбралъ для изображенія, главнымъ образомъ, военную среду. По его слѣдамъ пошелъ Лермонтовъ въ "Героѣ нашего времени"; шире захватилъ жизнь Герценъ въ своемъ автобіографическомъ очеркѣ: "Записки одного молодого человѣка", но онъ представилъ идейную жизнь русской интеллигенціи того времени. Писатели, представлявшіе русскую жизнь, брали, обыкновенно, отдѣльные уголки этой жизни: жизнь аристократіи обличалъ съ моральной точки зрѣнія Одоевскій, отчасти Марлинскій; безъ тенденціи "обличенія" живописалъ это же общество гр. Сологубъ; жизнь Москвы и московскихъ дворянъ изображалась въ повѣстушкахъ Загоскина; бытовыя сценки изъ жизни дворянской усадьбы встрѣчаются въ повѣстяхъ Даля; жизнь малороссійскихъ дворянъ живо и «колоритно» не разъ изображалась Гребенкой, и особенно Квиткой Основьяненко; изображенію солдатской жизни посвящены нѣкоторыя произведенія Даля; отношенія солдатчины къ крѣпостничеству смѣло изображены въ повѣстяхъ Н. Полевого, особенно Н. Павлова; типы мелкихъ чиновниковъ не разъ мелькаютъ въ бытовыхъ очеркахъ Булгарина и Сенковскаго; Гребенка тоже охотно изображалъ этотъ бытъ; жизнь мастеровыхъ, лавочниковъ и другихъ "сѣрыхъ людей" охотно и умѣло изображалась Далемъ, Погодинымъ; ему же принадлежатъ лучшія, по тому времени, изображенія простонародья.

Такимъ образомъ, художественный реализмъ и до Гоголя уже овладѣлъ русской литературой; но если много цѣннаго въ русской жизни удалось освѣтить его свѣтомъ, если много серьезныхъ вопросовъ было заброшено въ русское самосознаніе благодаря этимъ попыткамъ правдиво изобразить русскую дѣйствительгость, то, всетаки, до Гоголя и его "Мертвыхъ Душъ" эти попытки были блѣдны, были безсильны, потому что ни y кого изъ названныхъ писателей (кромѣ, конечно, Пушкина) не было такого яркаго, могучаго таланта, какъ y Гоголя, не было того страстнаго, фанатическаго желанія узнать всю Русь, во всей ея ширинѣ, и ей «послужить». Только ученики его Тургеневъ, С. Аксаковъ, Л. Толстой, Гончаровъ и др. могутъ идти съ нимъ рядомъ по силѣ письма и по сознательности[178] отношенія къ жизни.

Н.А.Котляревскій о реализмѣ "Мертвыхъ Душъ"

Талантъ Гоголя помогъ ему создать школу русскаго реалистическаго романа. Совершенно справедливо H. В. Котляревскій характеризуетъ ширину и глубину этого таланта.

Гоголь, "какъ большой художвикъ, творитъ людей словами, и они стоятъ, какъ живые, передъ нами, но, кромѣ этой жизненности и жизнеспособности, эти люди обладаютъ и еще однимъ качествомъ, которымъ они обязаны тому же таланту автора, но, главнымъ образомъ, его зоркому и серьезному взгляду на жизнь. Это качество — ихъ типичность. Они всѣ «типичны», т. е. ихъ умствеввый складъ, темпераментъ, ихъ привычки, образъ ихъ жизни не есть нѣчто случайное, или исключительное, нѣчто лично имъ принадлежащее, — весь ихъ внутренній міръ, и вся обстановка, которую они создаютъ вокругъ себя — художественный итогъ внутренней и внѣшней жизни цѣлыхъ группъ людей, цѣлыхъ круговъ, классовъ, воспитавшихся въ извѣстныхъ историческихъ условіяхъ; и эти условія не скрыты отъ васъ, a пояснены намъ именно благодаря типичности тѣхъ лицъ, которыхъ авторъ выставилъ, какъ художественный синтезъ всѣхъ своихъ наблюденій надъ жизнью.

"Возьмемъ ли мы помѣщичьи типы, и мы сразу увидимъ, что въ нихъ дана вся патологія дореформеннаго дворянства, съ его маниловщиной на чужомъ трудѣ, съ кулачествомъ Собакевича, не отличающаго одушевленнаго раба отъ неодушевленнаго, съ ноздревщиной, которая знаетъ, что, въ силу дворянскаго своего положенія, она всегда сумѣетъ вывернуться и не погибнетъ, съ самодурствомъ Кошкарева, который учреждалъ министерства и департаменты въ своей усадьбѣ, мня себя самодержавнымъ, или, наконецъ, съ благомысліемъ и добродушіемъ Тентетникова, который прѣлъ на корню, избавленный отъ необходимости къ чему-либо приложить свою волю и энергію.

"Почти въ каждомъ взъ гоголевскихъ типовъ можно найти такую типичность. Всегда выведенное имъ лицо интересно и само по себѣ, какъ извѣстная разновидность человѣческой природы, и кромѣ того, какъ цѣльный образъ, по которому можно догадаться о культурныхъ условіяхъ, среди которыхъ онъ выросъ. Въ этомъ смыслѣ Гоголь для своей эпохи былъ единственный писатель: ничей взоръ не проникaлъ такъ вглубь русской жизни, никто не умѣлъ придать такую типичность своимъ образамъ и, если въ оцѣнкѣ художественнаго разсказа выдвигать на первый планъ эту способность писателя обнаруживать тайныя пружины окружающей его жизни, показывать намъ, какими общими теченіями мысли, какими чувствами, стремленіями, среди какихъ привычекъ живетъ не одно какое-нибудь лицо, a цѣлыя группы лицъ, изъ которыхъ слагается общественный организмъ, — если эту способность цѣнить въ бытописателѣ-реалистѣ, то, безспорно, исторію русскаго реальнаго романa придется начинать съ Гоголя".

Русская критика о "Мертвыхъ Душахъ".

Русская критика и въ оцѣнкѣ "Мертвыхъ Душъ" разошлась кореннымъ образомъ; впроченъ, больше отзывовъ было восторженныхъ; тѣмъ не менѣе, русской критикой, какъ было уже указано (стр. 136 и др.), Гоголь былъ недоволенъ, — онъ желалъ обстоятельнаго разбора своей «поэмы», a услышалъ только ругань, или неумѣренныя восхваленія.

Булгаринъ. Сенковскій. Полевой.

Булгаринъ призвалъ многое въ произведеніи Гоголя забавнымъ и смѣшнымъ, призналъ наличность умныхъ замѣчаній, но заявилъ, что всѣ эти счастливыя частности тонутъ въ странной смѣси вздора, пошлостей и пустяковъ. Въ общемъ, «поэма» показалась ему не совсѣмъ приличной и, во всякомъ случаѣ, произведеніемъ несерьезнымъ. Гоголя онъ сравнилъ съ Поль-де-Кокомъ. Таково же отношеніе къ "Мертвымъ Душамъ" Сенковскаго, — онъ не отрицаетъ присутствія въ "поэмѣ" легкаго остроумія, но не видитъ серьезной художнической наблюдательности: "стиль его грязенъ, картины зловонны", — говоритъ придирчивый критикъ, — правды русской жизни онъ въ поэмѣ не нашелъ. Полевой, застарѣлый романтикъ, не могъ переварить гоголевскаго реализма и призналъ въ "Мертвыхъ Душахъ" — грубую карикатуру, которая перешла за предѣлъ изящнаго. Произведеніе это онъ называетъ "неопрятной гостинцей", "клеветой на Россію". "Сколько грязи въ этой поэмѣ! — продолжаетъ Полевой. — И приходится согласиться, что Гоголь — родственникъ Поль-де-Кока. Онъ — въ близкомъ родствѣ и съ Днккеесомъ, но Диккенсу можно простить его грязь и уродливость за свѣтлыя черты, а ихъ не найти y Гоголя".

Шевыревъ. К. Аксаковъ. Бѣлинскій о "Мертвыхъ Душахъ". Вліяніе Гегеля на исканія y насъ "русской народности".

Кромѣ такихъ немногихъ суровыхъ отзывовъ, большинство было восторженныхъ; критики были поражены новизной явленія, поражены богатствомъ картинъ, типовъ и положеній, но никто изъ нихъ не рѣшается высказаться по существу и съ достаточной полнотой опредѣлнть все значеніе "Мертвыхъ Душъ" для русской жизни, хотя каждый изъ нихъ и торопится сказать, что эта поэма въ общественномъ смыслѣ явленіе очень знаменательное (Котляревскій). Изъ серьезныхъ критикъ надо указать отзывъ Шевырева, который, впрочемъ, слишкомъ много говоритъ о будущихъ русскихъ идеальныхъ герояхъ, обѣщанныхъ Гоголемъ. Этотъ критикъ указалъ, между прочимъ, на торжество реализма въ нашемъ искусствѣ и на то значеніе, которое въ этой побѣдѣ сыграли "Мертвыя Души". К. Аксаковъ отъ произведенія Гоголя былъ въ такомъ восхищеніи, что поставилъ Гоголя рядомъ съ Гомеромъ и Шекспиромъ. Это вызвало даже рѣзкую отповѣдь Бѣлинскаго, въ защиту униженныхъ міровыхъ геніевъ. Самъ Бѣлинскій не посвятилъ "Мертвымъ Душамъ" цѣлой статьи, но нѣсколько разъ въ разныхъ работахъ отзывается о нихъ сочувственно. "Мертвыя Души", по его словамъ, "твореніе чисто-русское, національное, выхваченное изъ тайника народной жизни, столь же истинное, сколько и патріотическое, безпощадно сдергивающее покровъ съ дѣйствительности и дышащее страстною, нервистою, кровною любовью къ плодовитому зерну русской жизни; твореніе необъятно художественное по концепціи и выполненію, по характерамъ дѣйствующихъ лицъ и подробностямъ русскаго быта и, въ то же время, глубокое по мысли, соціальное, общественное и историческое". Бѣлинскій былъ живо затронутъ также лиризмомъ Гоголя, романтическими порывами его души, его страстнымъ исканіемъ живой русской души; Бѣлинскаго заинтересовали и обѣщанія Гоголя дать продолженіе поэмы съ другими лицами, хотя послѣ «славянофильскихъ» восторговъ Шевырева и К. Аксакова по поводу этихъ будущихъ идеальныхъ русскихъ героевъ, онъ сталъ критически относиться къ обѣщаніямъ Гоголя. Онъ даже въ этихъ обѣщаніяхъ прозрѣлъ опасность, грозящую гоголевскому таланту, и сталъ печатно убѣждать его "не увлекаться такими замыслами, которые не отвѣчаютъ вполнѣ опредѣлившемуся характеру его таланта". По адресу К. Аксакова, Бѣлинскій сказалъ: «истинная» критика "Мертвыхъ Душъ" должна состоять не въ восторженныхъ крикахъ о Гомерѣ и Шекспирѣ, объ актѣ творчества, о тройкѣ,- нѣтъ, истинная критика должна раскрыть паѳосъ поэмы, который состоитъ въ противорѣчіи общественныхъ формъ жизни съ ея глубокимъ субстанціальнымъ началомъ, доселѣ еще таинственнымъ, доселѣ не открывшимся собственному сознанію и неуловимымъ ни для какого опредѣленія. Увлеченный Гегелемъ, Бѣлинскій такъ же страстно, какъ и Гоголь, старался опредѣлить идеальныя стороны народности русской, — то положительное, что она должна внести въ сокровищницу человѣческой культуры, чтобы завоевать право на почетный титулъ «историческаго» народа. Ясное опредѣленіе русскихъ идеаловъ — и искаженіе этихъ идеаловъ въ изображенной Гоголемъ русской жизни, — вотъ, тѣ основанія, на которыя рекомендовалъ Бѣлинскій вступить серьезному критику "Мертвыхъ Душъ".

"Выбравныя мѣста изъ переписки съ друзьями".

О причинахъ появленія въ свѣтъ "Выбранныхъ мѣстъ изъ переписки съ друзьями" было уже говорено выше.[179] Гоголь въ этоvъ произведеніи поторопился "передъ смертью" договорить то, чего онъ не могъ, — не имѣлъ времени и таланта выговорить путемъ беллетристики — путемъ продолженія "Мертвыхъ Душъ". И вотъ, онъ обнародовалъ нѣкоторыя интимныя письма свои къ ближайшимъ друзьямъ и знакомымъ, — въ результатѣ, получилась странная книга, въ которой торопливо, сбивчиво, мѣстами съ горячимъ воодушевленіемъ, мѣстами съ какимъ-то фальшиво-приподнятымъ паоѳсомъ говоритъ онъ о тѣхъ вопросахъ, воторые мучили его передъ смертью. Это книга больная, но это книга правдивая. И нельзя было тяжелѣе придумать оскорбленія умирающему человѣку, какъ сказать, что онъ «лгалъ» въ своей книгѣ. И это Гоголю сказали. Въ своей "Авторской исповѣди" онъ говоритъ по этому поводу слѣдующее: "…называть лжецомъ и обманщикомъ, надѣвшимъ личину набожности, приписывать подлыя и низкія цѣли — это такого рода обвиненія, которыхъ я бы не въ силахъ былъ взвести даже на оьъявленнаго мерзавца… He мѣшало бы подумать прежде, чѣмъ произносить такое обвиненіе: "Не ошибаюсь ли я самъ? вѣдь я тоже человѣкъ. Дѣло тутъ душевное. Душа человѣка — кладезь, не для всѣхъ доступный, и на видимомъ сосодствѣ нѣкоторыхъ признаковъ нельзя основываться… Нѣтъ, въ книгѣ "Переписка съ друзьями", какъ ни много недостатковъ во всѣхъ отношеніяхъ, но есть также въ ней много того, что не скоро можетъ быть доступно всѣмъ… Для того, чтобы сколько-нибудь почувствовать эту книгу, нужно имѣть или очень простую и добрую душу, или быть слишкомъ многостороннимъ человѣкомъ, который, при умѣ, обнимающемъ со всѣхъ сторонъ, заключалъ бы высокій поэтическій талантъ и душу, умѣющую любить полною и глубокою любовью".

Гоголь былъ правъ, говоря, что мысли его не умрутъ — многое изъ того, что онъ высказалъ въ своей книгѣ, нашло развитіе въ наши дни въ литературной и публицистической дѣятельности Л. Толстого.

Содержаніе. Патріархальный складъ государственной жизни.

Слишкомъ пестро и разнохарактерно содержаніе "Выбранныхъ мѣстъ", чтобы можно было сколько-нибудь стройно и полно изложить "философію" Гоголя. Приходится довольствоваться лишь болѣе главнымъ. Во-первыхъ, въ этомъ произведеніи много чисто-автобіографическаго; боязнь смерив, горячая, фанатическая любовь къ Богу, заботы о строеніи своего "душевнаго дѣла", самобичеваніе, различныя признанія касательно своихъ сочиненій — все это не имѣетъ общественнаго значенія. Такое значеніе остается только за мыслями Гоголя о государствѣ, обществѣ, русскомъ народѣ и русской интеллигенціи, о значеніи литературы, ея содержаніи и цѣляхъ. Гоголь, въ юности идеализировавшій бюрократическій строй русской жизни, подъ конецъ, совершенно въ немъ разочаровался. И въ "Мертвыхъ Душахъ", и въ "Перепискѣ" ны рѣзкія нападенія его на систему управлять страной при помощи "бумагъ изъ Петербурга", при помощи комиссій и іерархіи чиновниковъ. Вмѣсто этого строя, Гоголь мечталъ о какомъ-то "патріархальномъ устройствѣ" государства: во главѣ его стоитъ государь, который кь подданнымъ относится сердечно, какъ «отецъ», съ вѣрою и любовью. Такими-же государями "въ миніатюрѣ" должны были быть «генералъ-губернаторы» и «губерваторы»; гуманно, просто, безъ чинопочитанія должгы были отностться другъ къ другу люди въ этомъ гоголевскомъ государствѣ. Прямой путь къ этому идеалу "очищевіе своей собственной души и сердца". He реформы въ западномъ духѣ необходимы отечеству, говорилъ Гоголь, a моральное возрожденіе каждаго отдѣльнаго человѣка. To же приблизительно въ наши дни говоритъ Л. Толстой. Къ просвѣщенію въ западномъ духѣ онъ относился такъ же, какъ тотъ же Л. Толстой. Жизнь идеальнаго государства будетъ течь быстро и правильво, когда каждый опредѣлитъ свой «долгъ» и, довольствуясь малымъ жребіемъ, честно понесетъ его въ жизни: мужикъ пусть пашетъ землю, пусть помѣщикъ патріархально къ нему относится, оберегаетъ его, наставляетъ, хвалитъ, наказываетъ, судитъ, и чиновникъ пусть честно исполняетъ свою работу, купецъ пусть честно работаетъ, — и тогда все процвѣтетъ безъ реформъ.

Помѣщикъ-дворянинъ, его значеніе въ государствѣ.

Особенное вниманіе удѣлилъ Гоголь помѣщику-дворянину. Это, по его представленію, — маленькій государь въ своемъ помѣстьи: онъ передъ Богомъ отвѣчаетъ за своихъ крѣпостныхъ, — оттого «святой» называетъ онъ работу въ деревнѣ разумнаго, добродѣтельнаго помѣщика. Не освобожденіе крестьянъ нужно мужикамъ, училъ Гоголь, не школы и не книги, a разумгое руководительство и религіозное воспитаніе. Трудъ землепашца и дворянина-помѣщика, живущаго неотлучно въ деревнѣ,- основа процвѣтанія отечества.

Апоѳеозъ «труда» и работы надъ "землей".

Это тяготѣніе къ "землѣ", обожествленіе труда, особенно физическаго[180] опять сближаетъ Гоголя съ Л. Толстымъ.

"Русское общество" въ пониманіи Гоголя.

Русскимъ обществомъ Гоголь недоволенъ въ своихъ письмахъ: онъ не разъ говоритъ о какой-то тревогѣ, которая растетъ въ русской интеллигенціи, о растерянности, пустотѣ русской мысли, о какихъ-то исканіяхъ чего-то. Гоголь правъ былъ, отмѣтивъ переходный характеръ русскаго общественнаго самосознанія, но онъ ошибся, не угадавъ близости 60-хъ годовъ и всего переустройства русской жизни на новыхъ либеральныхъ началахъ. Въ своей книгѣ онъ повторилъ ту ошибку, въ которую впали многіе русскіе люди временъ Грознаго, которые мечтали исправить русскую жизнь, возстановивъ "поисшатавшуюся старину" тогда, когда въ русскомъ обществѣ уже назрѣвало предчувствіе реформы Петра. Вотъ почему и книга Гоголя нѣсколько смахиваетъ на «Домострой», съ его патріархальными взглядами на жизнь, съ его идеализаціей изжитыхъ формъ жизни.

Женщина.

Зато совсѣмъ не по старинному смотрѣлъ Гоголь на «женщину», — ее онъ боготворитъ, ей отводитъ первое мѣсто въ исторіи человѣческой жизни, общественной и семейной. Отзвуки юношескаго романтизма привели Гоголя къ такому преклоненію.

Мысли Гоголя о значеніи церковной поэзіи для поэзіи новой русской. Православная церковь.

Съ историко-литературной точки зрѣнія любопытны нѣкоторыя письма его о поэзіи русской. Онъ отмѣчаетъ органическую связь русской лирики съ поэзіей древне-русской, церковной. Онъ указываетъ, что русскіе поэты даже XVIII вѣка изъ Св. Писанія почерпали и образы, и настроенія. Ломоносовъ, Державинъ, Пушкинъ, Языковъ даютъ ему особенно много основаній для этого утвержденія. Восхваленіе Россіи, русскаго царя въ нашей поэзіи — есть отзвукъ того полурелигіознаго паѳоса, съ которымъ о царяхъ и родинѣ говорится только въ Ветхомъ Завѣтѣ. И Гоголь лирическому поэту своего времени рекомендуетъ Ветхій Завѣтъ, говоря, что тамъ источникъ вѣчной и возвышенной, божественной поэзіи. Изъ христіанскихъ церквей онъ отдаетъ предпочтеніе православной: въ ней больше заботъ о небесномъ, въ ней больше смиренія, больше любви къ людямъ, больше гуманности… И опять, въ его словахъ мы слышимъ словно указаніе русскому писателю, откуда брать ему идеалы — изъ Св. Писанія, изъ ученія Восточной Церкви: "Святые отцы" и «Златоустъ» — лучшія книги для народа, говоритъ Гоголь. И въ этихъ словахъ передъ нами воскресаетъ старая, допетровская Русь, когда, дѣйствительно, эти книги были настольными y русскаго грамотѣя.

Отношеніе Европы и Россіи.

Рѣшаетъ Гоголь не разъ вопросъ объ отношеніяхъ Европы и Россіи: онъ критически, даже съ юморомъ относится къ "кваснымъ патріотамъ", къ славянофиламъ, но критикуетъ и «западниковъ». Къ «Западу» онъ относится съ полнымъ недовѣріемъ, — ему кажется, что западная культура изсякаетъ, и что скоро къ Россіи "за мудростью" обратятся заграничные люди. "Всѣ европейскія государства, говоритъ онъ, теперь болѣютъ необыкновенною сложностью всяких законовъ и постановленій", идеалы религіозные тамъ забыты, и "душевнымъ дѣломъ" никто не занимается. He то онъ видѣлъ въ Россіи, по крайней мѣрѣ, въ томъ кругу, въ которомъ онъ вращался: очевидно, въ самомъ дѣлѣ, всѣ эти губернаторши, помѣщики, "значительныя лица", поэты, которымъ онъ писалъ свои письма, думали больше о своей душѣ, о "своемъ внутреннемъ строеніи", чѣмъ о землѣ. И это утѣшало Гоголя. Онъ говоритъ, что русское общество его времени "все чего-то ищетъ, ищетъ уже не внѣ, a внутри себя. Вопросы нравственные взяли перевѣсъ надъ политическими и надъ учеными". Гоголь не зналъ о другихъ настроеніяхъ русскаго общества, и это незнаніе сдѣлало для людей иныхъ убѣжденій его книгу непонятной, и глупой, и неприличной, и вредной…

Разнообразіе тона и стиля "писемъ".

Гоголь писалъ свои письма къ разнымъ лицамъ, къ умнымъ и глупымъ, къ восторженнымъ и спокойнымъ; онъ самъ говоритъ, что писалъ такъ, чтобы его всякій понялъ, — оттого въ его письмахъ много разнообразія даже въ манерѣ письма. Грубоватому и недалекомy помѣщвку онъ писалъ грубоватое письмо, говоря, очевидно, понятнымъ для него стилемъ. Эго письмо особенно возмутило Бѣлинскаго. Гоголь совѣтуетъ помѣщику внѣдрять y крестьянъ уваженіе къ честнымъ и хорошимъ работникамъ; передъ образцовымъ «мужикомъ» обыкновенные должны были снимать шапки; если кто не сниметъ, то по адресу такого Гоголь рекомендовалъ помѣщику употребить "крѣпкое слово": "ахъ, ты, невымытое рыло! Самъ весь зажилъ въ сажѣ, такъ что и глазъ не видать, да еще не хочетъ оказать и чести честному! Поклонись же ему въ ноги!" Это "невымытое рыло" — только "мужицкій стиль", которымъ, очевидно, Гоголь хотѣлъ указать лишь на моральную неочищенность мужика. "Мужика не бей, говоритъ онъ въ томъ же письмѣ. Съѣздить его въ рожу еще не большое искусство. Но умѣй пронять его хорошенько словами". Это "съѣздить по уху" — уже, очевидно, помѣщичій жаргонъ, подъ который поддѣлывается Гоголь, стараясь сдѣлаться вполнѣ яснымъ своему простоватому и грубому корреспонденту.

Вообще многое изъ того, что указалъ Гоголь въ русской жизви, и умно, и вѣрно; его собственные взгляды часто возвышены и чисты, но когда онъ переходилъ на практическую почву, то совѣты его часто наивны, даже неумны… Такъ, въ этомъ же письмѣ къ помѣщику онъ рекомендуетъ помѣщику, для поднятія въ деревнѣ авторитета сельскаго батюшки, всюду брать съ собой этого батюшку на работу и каждый день сажать его за господскій столъ. Гоголь не пожелалъ заглянуть по-человѣчески въ душу этого несчастнаго священника, который даже пообѣдать въ кругу своей семьи не имѣетъ права! Наивны совѣты тому же помѣщику сжечь передъ мужиками нѣсколько ассигнацій въ доказательство того, что онъ, помѣщикъ, не корыстолюбивъ!

Отношеніе русскаго общетва къ этому произведенію.

Когда эти странныя письма сдѣлались достояніемъ публики, они ни въ комъ, кромѣ интимныхъ друзей, не вызвали къ себѣ сочувствія. Особенно возмущены были люди либеральнаго склада мыслей, недавніе поклонники Гоголя. Они увидѣли въ книгѣ его измѣну его прежнимъ честнымъ убѣжденіямъ, уввдѣли ложь и подлость. Всего энергичнѣе такое отношеніе выразилось въ письмѣ Бѣлинскаго къ Гоголю. Самъ фанатикъ по темпераенту, самъ больной и измученный жизненной борьбой, критикъ много злого и несправедливаго сказалъ Гоголю, уже стоявшему одной ногой въ могилѣ. Въ этомъ столкновеніи двухъ великихъ современниковъ сказалось все русское общество, съ различными полюсами его тогдашняго міровоззрѣнія.

Бѣлинскій написалъ Гоголю, что прежде "любилъ его со всею страстью", видя въ немъ надежду, честь, славу русской земли, "одного изъ великихъ вождей ея на пути сознанія, развитія, прогресса". Теперь отъ этой страсти осталось "презрѣніе и ненависть", такая же страстная… Книгу Гоголя онъ назвалъ "хитрой, но черезчуръ нецеремонной продѣлкой для достиженія небеснымъ путемъ чисто-земной цѣли". Онъ съ негодованіемъ остановился на выраженіи: "ахъ, ты — невымытое рыло!"… He вникая въ истинный смыслъ этой грубости, онъ назвалъ Гоголя проповѣдникомъ кнута, апостоломъ невѣжества, поборникомъ обскурантизма и мракобѣсія; онъ нападаетъ на религію Гоголя: "не истнной христіанскаго ученія, говоритъ онъ, a болѣзненной боязнью смерти, чорта и ада вѣетъ изъ вашей книги; онъ высмѣялъ стиль книги, онъ указалъ на слухи о томъ, что книга Гоголя написана была имъ для того, чтобы попасть въ наставники цесаревича…

"Авторская исповѣдь".

Въ отвѣтъ на эту «критику», жестокую и незаслуженную, и на другія подобныя же написалъ Гоголь свою "Авторскую исповѣдь". Глубокою горестью, тоской проникнуто это, ясное по мысли, спокойное по изложенію сочиненіе. Гоголь умиралъ, непонятый современниками и потерявшій надежду, что они его поймутъ, что ему простятъ за промахи, что поблагодарятъ за то страстное желаніе принести пользу родинѣ, которое руководило имъ въ жизни и которое онъ перенесъ въ свои сочиненія. У грядущихъ поколѣній проситъ онъ въ своей трогательной "Авторской исповѣди" справедливости и милости…

Гоголъ, какъ личность; трагедія его жизни.

Гоголь принадлежалъ къ характерной для Россіи семьѣ людей "алчущихъ правды"- «счастливаго» довольства собой ему не было дано въ удѣлъ. Въ этомъ заключается его личное "несчастіе". Несчастливъ былъ онъ и оттого, что натура его представляла собою причудливое соединеніе самыхъ противорѣчивыхъ качествъ: эгоизма и — способности самопожертвованія и смиренія, — смѣшенія земного и небеснаго заразъ… Немного Хлестаковъ (по его собственному признанію) и Муразовъ, — онъ вѣчно боролся съ собою, вѣчно хлопоталъ надъ устройствомъ своей души и, окрыленный лучшими чувствами, игралъ не безъ самодовольства несвойственную ему роль «пророка»! Гоголь — "герой безвременья". Если бы онъ появился въ древней Руси, быть можетъ, онъ сыгралъ бы тогда великую роль именно въ той дѣятельности, которая такъ влекла его къ себѣ.

Въ этомъ отношеніи, онъ совершенно не похожъ на Пушкина, — y того душа была въ равновѣсіи, въ ней не было того раздвоенія, которое исковеркало Гоголя.

Трагедія Гоголя, какъ писателя.

Если мы вглядимся въ Гоголя, какъ въ «писателя», — мы и здѣсь увидимъ ту же раздвоенность: «художникъ-реалистъ» и "моралистъ-проповѣдникъ" не слились въ его лицѣ. Пушкинъ никогда не брался «учить» людей добру, и, тѣмъ не менѣе, училъ ихъ, пробуждая добрыя чувства. Онъ никогда не подчинялъ своего творчества морали и высоко держалъ свое знамя писателя, — Гоголь, наоборотъ, проповѣдникъ, по призванію съ дѣтскихъ лѣтъ, и великій художникъ — по таланту, хотѣлъ принести въ жертву морали свой прирожденный талантъ, — но оказался не въ состояніи «учить» людей такъ, какъ хотѣлось ему. Трагедія его литературной карьеры и заключается въ томъ, что, когда, подъ вліяніемъ Пушкина, въ немъ «моралистъ» уступилъ «художнику», онъ написалъ свои безсмертныя произведенія, — онъ былъ ими недоволенъ. Когда же «моралистъ» въ немъ побѣдилъ «художника», онъ сталъ печатать такія вещи, которыя нравились ему, но перестали нравиться другимъ и встрѣчены были укоромъ. Эта двойная борьба со своей душой и своимъ талантомъ была причиной несчастья его жизни. Это былъ съ дѣтства "отравленный талантъ", который творилъ трудно, — кровью сердца и слезами очей своихъ.

Даже свѣтлую и свободную любовь Пушкина къ "землѣ онъ до боли заострилъ своей проповѣдью состраданія къ ближнимъ. Эта любовь перестала быть свободной и радостной.

Проф. Д. Н. Овсяннико-Куликовскій о характерныхъ особенностяхъ таланта Гоголя.

Въ цѣнной работѣ проф. Д. Н. Овсяннико-Куликовскаго: «Гоголь» мы найдемъ указаніе еще другихъ психологическихъ причинъ гоголевскихъ неудачъ, найдемъ и очень мѣткую характеристику особенностей его таланта и манеры письма.

Сравнивая пріемы творчества Пушкина и Гоголя, проф. Овсяннико-Куликовскій отмѣчаетъ существенное различіе ихъ. Пушкинъ относится къ разряду писателей-наблюдателей, — рисующихъ жизвь полностью, какъ она есть; Гоголь относится къ разряду писателей-экспериментаторовъ — тѣхъ, которые дѣлаютъ надъ жизнью эксперименты, опыты; такіе писатели подходятъ къ жизни съ опредѣленной идеей, и изъ жизни выдѣляютъ только нѣкоторыя, интересующія ихъ черты.[181] Художникъ-наблюдатель стремится дать правдивое и полное изображевіе жизни. Онъ "присматривается и прислушивается къ жизни, стараясь понять ее, — онъ стремится постичь человѣка въ жизни, взятой въ опредѣленныхъ предѣлахъ мѣста и времени, и въ своихъ созданіяхъ онъ не столько обнаруживаетъ и передаетъ свою манеру видѣть и слышать жизнъ и свой дарь чувствовать человѣка, сколько, открывая намъ широкую картину дѣйствительности, даетъ намъ возможность, при ея помощи, развивать и совершенствовать наше собственное пониманіе жизни, нашъ собственный даръ чувствовать человѣка и все человѣческое". У художниковъ-экспериментаторовъ нѣтъ такого безпристрастія въ творчествѣ: онъ на фактахъ, взятыхъ изъ жизни, доказываетъ свою идею: въ силу нарочитаго подбора нужвыхъ чертъ, нужныхъ типовъ, "изучаемая художникомъ сторона жизни выступаетъ такъ ярко, такъ отчетливо, что ея мысль, ея роль становятся понятны всѣмъ".

Пушкинъ и Гоголь.

Гоголь, и какъ человѣкъ, былъ экспериментаторъ, — онъ постоянно дѣлалъ опыты надъ своей душой, не стѣснялся дѣлать опыты и надъ душой своихъ друзей. Вотъ почему онъ никогда не жилъ просто.[182] Въ этомъ отношеніи, онъ тоже противоположность Пушкину. "Душа, открытая всѣмъ впечатлѣніямъ и всѣмъ сочувствіямъ, любознательный и воспріимчивый умъ, разносторонность натуры, живой интересъ къ дѣйствительности въ многообразяыхъ ея проявленіяхъ — таковы тѣ особенности душевной организаціи, въ силу которыхъ Пушкинъ былъ въ искусствѣ "художникомъ-наблюдателемъ" и вмѣстѣ «мыслителемъ», a въ жизни — мыслящимъ "передовымъ человѣкомъ", откликавшимся на всѣ важнѣйшіе интересы и запросы времени. Онъ бодро и сочувственно, съ заинтересованнымъ вниманіемъ, смотрѣлъ на Божій міръ и, наблюдая людей и жизнь, почти не заглядывалъ, развѣ урывками и случайно, въ свою собственную душу. Онъ не думалъ? себѣ, какъ не думаетъ? себѣ естествоиспытатель, наблюдая природу. He таковъ былъ Гоголь: сосредоточенный и замкнутый въ себѣ, склонный къ самоанализу и самобичеванію, предрасположенный къ меланхоліи и мизантропіи, натура неуравновѣшенная, Гоголь смотрѣлъ на Божій міръ сквозь призму своихъ настроеній, большею частью, очень сложныхъ и психологически-темныхъ, и видѣлъ ярко и въ увеличенномъ масштабѣ преимущественно все темное, мелкое, пошлое, узкое въ человѣкѣ; кое-что отъ этого порядка онъ усматривалъ и въ себѣ самомъ, — и тѣмъ живѣе и болѣзненнѣе отзывался онъ на эти впечатлѣнія, идущія отъ другихъ, отъ окружающей среды… Онъ изучалъ ихъ одновременно и въ себѣ, и въ другихъ".

Вотъ почему, въ сравненіи со "свѣтлымъ", широкимъ пушкинскимъ умомъ, огромный, но узкій, односторонній, умъ гоголевскій былъ «темнымъ» (Овсяннико-Куликовскій). Потому и умъ, и творчество его были несвободны. И, какъ это ни странно, — они оказались въ рабствѣ y давно пережитыхъ религіозныхъ и моральныхъ взглядовъ древней Руси.[183] Въ Гоголѣ русская старина, забытая въ ХѴII и XVIII вѣкѣ, опять воскресла, но, не будучи въ состояніи сродниться, слиться съ жизнью XIX столѣтія, изломала того великаго человѣка, которымъ овладѣла. Послѣ этой великой искупительной жертвы, въ дѣятельности Тургенева, Толстого, Достоевскаго и другихъ великихъ его учениковъ мы увидѣли уже органическое и мирное скрещеніе старыхъ русскихъ идеалов съ новой жизью.

Историческое значеніе Гоголя.

Изъ всего вышесказаннаго ясно великое историческое значеніе Гоголя:

1) Если Пушкинъ, какъ художникъ, открылъ поэзію древней Руси, — поэзію ея идейной жизни, то Гоголь, какъ человѣкъ и писатель, сдѣлался проводникомъ въ новую русскую жизнь нравственныхъ и религіозвыхъ идеаловъ старины. Достоевскій и Л. Толстой — его ученики.

2) Вслѣдствіе этого онъ кореннымъ образомъ измѣнялъ y васъ пониманіе и роль «писателя»; онъ первый придалъ ему характеръ «пророка», "проповѣдника" христіанской морали; литературу онъ, при помощи Бѣлинскаго, объяснявшаго истинный смыслъ его творчества, сдѣлалъ общественной силой (см. ниже стр. 255).

3) Гоголь органически связанъ съ реалистической литературой XVIII вѣка, — съ русскими сатириками и драматургами этой эпохи. Какъ Пушкинъ, онъ подвелъ итоги всей предшествовавшей литературы, упорно раскрывавшей безотрадныя стороны русской жизни.

4) Подобно Пушкину, онъ не только подвелъ итоги прошлой литературной жизни, — онъ намѣтилъ и содержаніе послѣдующей. Оттого самъ Бѣлинскій поставилъ его во главѣ новаго періода русской литературы. Въ этомъ новомъ періодѣ, впрочеиъ, не умерли и пушкинскія традиціи. Въ русской литературѣ XIX в. мы должны различaть двѣ литературныя школы — «пушкинскую» и "гоголевскую".

5) Въ исторіи русскаго реализма онъ потому играеть большое значеніе, что первый заговорилъ о теоріи реализма, первый сознательно вырабталъ пріемы новаго творчества.

6) Гоголь страстно любилъ Россію и всею душою хотѣлъ проникнуть въ «духъ» русскаго народа, опредѣлить его будущее. Вотъ почему въ исторіи русскаго «народничества» играетъ онъ большую роль.