"Тайна серебряной вазы" - читать интересную книгу автора (Басманова Елена)

Глава 5

Илья Холомков вырос в провинциальной семье помощника прокурора, человека либеральных взглядов, даже социалистических, по крайней мере, о необходимости уничтожения проклятого самодержавия Михаил Алексеевич Холомков поговаривал. В небольшом городке, где провел Илья свою юность, имелся и узкий кружок вольнодумцев, их невнятные, типографски неряшливые, пересыпанные стихами прокламации революционного толка казались Илье вполне безумными. Да и местные жители никак не хотели загораться прогрессивными идеями, и ненужные бумажки ими если и читались, то тут же выбрасывались, а то использовались для самых низменных нужд. Прогрессивные идеи Илью Холомкова не волновали.

Илья страстно мечтал вырваться из провинциальной глуши, жить в свое удовольствие, и самым мощным инструментом для достижения заветной цели считал отнюдь не свое дворянское происхождение, а личную природную привлекательность. Ее он осознал рано. Статный, с пышной светло-русой шевелюрой, с правильными, если не сказать – античными чертами лица, чуть удлиненным носом, Илья по утрам любовался в зеркале своими выразительными, речной синевы, глазами. Именно глаза завораживали представительниц прекрасной половины человечества, и покойная жена его как-то призналась в интимную минуту, что едва не теряла сознание от его долгого пристального взгляда

Внешность-то и помогла ему достигнуть желанной цели. Удачная женитьба на богатой, хотя и не дворянских кровей, сироте сделала его человеком состоятельным. Немногочисленная родня не смогла отговорить беззаветно влюбленную девушку от мезальянса с человеком без состояния, без профессии, без образования. Юридический факультет университета он и правда не закончил, но и без диплома Илья Холомков в свои двадцать восемь лет чувствовал себя вполне комфортно. После смерти жены на второй год после свадьбы – трагическая случайность на горном курорте в Швейцарии, о которой Илья не любил вспоминать, – он пользовался дивидендами ее хорошо вложенного капитала. Состояние, доставшееся от жены, давало ему возможность жить безбедно. Своим маленьким слабостям, а они у него, как и у каждого человека были, Илья Михайлович потакать мог.

И все-таки он служил, тому имелись свои причины. Вот уже полгода он выполнял обязанности секретаря у князя Ордынского, куда Илью Михайловича Холомкова определил господин Пановский. Чтобы попасть на эту ненужную Илье службу, потребовалась протекция со стороны княгини Свияжской, хлопотал о протекции все тот же Пановский.

Нельзя сказать, что служба обременяла Илью и что князь Ордынский перегружал своего секретаря работой. Престарелый князь, человек среднего роста, сухой, с темным худым лицом, хищным крупным носом, острым подбородком, с жесткой складкой бесцветных губ, был немногословен, речь вел четкую, деловую, хотя и старинным слогом. Свои архивы князь разбирал сам, иногда привлекая к этому пыльному делу камердинера Григория. Илья Михайлович встречался с князем в его кабинете в двенадцать часов и к трем уже освобождался, если князь не давал каких-либо дополнительных поручений.

В обязанности Ильи входило разбирать почту князя Ордынского, вести деловую переписку. Князь был тесно связан с Обществом любителей древней письменности и занимался поисками списков «Слова о полку Игореве». Письма к нему стекались со всей России. Князь не мог смириться с тем, что оригинал безвозвратно утрачен, и его доверенные лица разыскивали древнюю рукопись. Искали в ярославских монастырях – князь считал, что в ярославских землях должны оставаться старинные копии. Искали и в Москве – в подземных тайниках набережной Москва-реки, пытались проникнуть в подземелья дома Мусиных-Пушкиных на Разгуляе, дома, не горевшего во времена нашествия французов. Денег на безумные поиски уходило много, о неумеренной расточительности князя Илья мог судить по суммам, указанным в письмах корреспондентов.

Страстная привязанность князя к древнему «Слову» казалась Илье маниакальной. В разговорах и письмах Ордынский нелестно отзывался о Карамзине, называл его франкмасоном, прихвостнем, блюдолизом, шарлатаном, а все из-за того, что якобы из-за ложного заключения Карамзина автор «Слова» считался неизвестным. Князь Ордынский с той же маниакальной настойчивостью пытался доказать, что автором «Слова» являлся сам князь Игорь, ибо только сам князь мог на равных обращаться к другим князьям (называя их «братие»), знать более сорока княжеских имен из восьми поколений, только князь мог так разбираться в оружии, доспехах, соколиной охоте...

Служба у князя Ордынского имела еще одну сторону, глубоко потаенную от посторонних глаз. Раз в неделю – по изначальному уговору – Илья обязан был приходить в кабинет ресторана «Семирамида», где его поджидал человек Пановского, агент сверхсекретного бюро Департамента полиции. Илья подробно рассказывал ему обо всем виденном и слышанном в доме Ордынского, о содержании каждого письма. Сообщения Холомкова неизвестный визави выслушивал, как правило, с нескрываемым неудовольствием, все фамилии он аккуратно записывал и удалялся. Почему за князем велось такое наблюдение, Илья не мог взять в толк. Князь никого не принимал, сам никуда не выезжал, ничего противозаконного ни в поступках, ни в письмах, ни в высказываниях князя Илья обнаружить не мог.

Среди постоянных обитателей дома, после князя Ордынского, самой значительной фигурой являлся Григорий, старый камердинер хозяина, сам похожий на аристократа, зачем-то примерившего костюм прислуги. Высокий, молчаливый, с удивительно правильными чертами лица – будто с какой-то фрески сошел, великомученик Земли русской, да и только.

Илья не раз пытался расположить его к доверительной беседе – напрасно. Ни в какие разговоры о прошлой и настоящей жизни князя Григорий не вступал, он презрительно оглядывал Илью Михайловича и молча удалялся. На плечах этого человека лежало обустройство быта княжеского дома, закрытого для чужих глаз. Григорию князь доверял безусловно, они часто о чем-то негромко беседовали, но о чем Илья не знал, сквозь плотно прикрытые двери доносилось только невнятное бормотание. Среди домочадцев числилась и пожилая экономка, такая же неразговорчивая, как и Григорий. В парадных комнатах она появлялась редко, все приказания ей отдавал камердинер, да она и сама знала свои обязанности: комнаты, белье содержались в безукоризненной чистоте, завтрак, обед, ужин подавались вовремя, стол и напитки, и еда отличались особой сдержанной изысканностью, которую Илья, иногда приглашавшийся к столу, очень ценил. Экономка, женщина далеко не первой молодости, Илью совсем не интересовала. Ни одного хорошенького свежего личика в стенах особняка Илья, к своей досаде, обнаружить не смог. Старый швейцар, видно отставной вояка, сопровождавший князя еще во время военных походов, также не казался Илье достойным внимания объектом. Ничего интересного об обитателях дома и их рутинной жизни сообщить посланцу Пановского он не мог, что и вызывало, как предполагал Илья, его недовольство.

Жизнь обитателей угрюмого особняка протекала в правом крыле дома. Все двери на левую половину были заперты, оттуда не долетало ни звука, ни разу сквозь замочные скважины не блеснул луч света. Внутренним садом, находившимся за особняком, – однажды Илья из окна гостиной видел, как туда доставляли кадки с пальмами, – обитатели дома, похоже, не пользовались. Илья находил это оправданным: кабинет, обширная библиотека князя, его спальня, столовая, редко используемая гостиная, размещавшиеся в правом крыле, – вполне достаточно для нужд старого отшельника. На те редкие случаи, когда Илья мог задержаться в доме князя запоздно, ему отвели комнату во втором этаже. Напротив располагалось жилье Григория, первое помещение от лестничной площадки. Полы в доме предательски поскрипывали, и Илье казалось, что это специальная хитрость, чтобы Григорий мог следить за его, Ильи, продвижениями по дому.

Недели за две до Рождества князь, обычно никогда не болевший, занемог. Вначале он еще пробовал вставать с постели и даже выходить к столу, но сухой надрывный кашель, обильная испарина после очередного приступа кашля и очевидная слабость вскоре приковали его к постели всерьез.

За врачом, – а князь к услугам докторов обращаться не любил, – послали только в канун Рождества, когда князю стало совсем плохо и он практически не приходил в сознание. Домашние снадобья сбившейся с ног экономки не действовали, Григорий не отходил от постели князя. Ближе к ночи именно Григорий и просил Илью, дежурившего на случай чего непредвиденного, послать за доктором. Но услуги доктора уже не понадобились, он только констатировал смерть старого князя, со смертью которого завершилась и служба секретаря. Правда, Илье пришлось по просьбе Григория участвовать в печальных хлопотах. Хоронить князя, по семейной традиции Ордынских, следовало в фамильной усыпальнице в ярославском имении. Вопросов возникало много, кроме того, безмерно досаждали прыткие репортеры. Они проникали даже через запертые ворота и приставали с вопросами к прислуге. Илья и не предполагал, что его хозяин-анахорет столь популярная персона.

И вот теперь, когда почти все позади, происходит самое неприятное. Утром замечательного, солнечного дня, святочного, сине-золотистого, когда все формальности уже исполнены, когда в затененной гостиной с открытым окном стоит на столе гроб с телом князя, появляется Пановский и с ним еще двое неизвестных в сопровождении группы полицейских. Они буквально врываются в дом, угрожают арестом Григорию и ему, Илье Холомкову, требуют провести их в спальню и кабинет князя, устраивают настоящий бедлам. Что они ищут, с какой целью проводят обыск? Пановский обращается с ним, Ильей, как с совершенно незнакомым человеком и требует предъявить бумаги князя. Не дождавшись предъявления бумаг, подручные Пановского вытряхивают ящики письменного стола, начинают простукивать стены и мебель, выкидывают из шкафов книги. Затем Пановский приступает к Григорию и требует показать тайники. Но Григорий твердит, что никаких тайников в кабинете нет. Далее та же участь постигает спальню князя – все перерыто, перевернуто. Обыск длился почти весь день. Уже смеркалось, когда разъяренный Пановский – Илья никогда не видел своего знакомца таким агрессивным – приказал схватить Григория и отвести в кутузку, уж там-то язык у негодяя развяжется, не будет подлец препятствовать делу государственной важности. Григория скручивают и выволакивают на улицу. В холле первого этажа Пановский, надевая перчатки и оглядывая себя в высоком зеркале, – на фоне стоящих за ним чуть ли не навытяжку полицейских, – произносит издевательским тоном, полуобернувшись к Илье: «Что-то вы бледны, молодой человек. Не развеяться ли вам? Не поужинать ли с какой-нибудь Семирамидой?»

Илья Холомков после ухода Пановского сидел в кабинете князя среди разбросанных по полу книг и перевернутой мебели. Он ничего не понимал. О каком деле государственной важности могла идти речь? Почему Пановский командовал полицейскими, и что они искали? Шла ли речь о каком-то заговоре? Но князь явно не принимал участия в политической жизни. Шла ли речь о шпионаже – тоже маловероятно. Илья наклонился и поднял с полу книгу, старинный фолиант с толстой желтой бумагой, текст был написан явно от руки на церковнославянском. Илья заглянул в начало – какая-то «Оповедъ»: то ли отповедь, то ли проповедь, кто их разберет, наших православных творцов. Он повертел в руках книгу, тяжеленную, потрепанную и положил ее на подоконник.

Каким-то новым взглядом он посмотрел на хорошо, казалось бы, изученный за полгода кабинет. Дубовые стены обширного помещения заставлены книжными шкафами, в углу бюро темного дерева, рядом резной столик и кресло. По другую сторону размещался широкий кожаный диван, горка с восточными безделушками. Над дверью висел персидский ковер, по которому развешано оружие – сабли с богато отделанными эфесами, кинжал, мушкет... Удобно устроившись в кресле князя, сдвинутом с привычного места, Илья хорошо видел икону, находившуюся чуть повыше спинки кресла. Не из самых дорогих, но и не простенькая – среднего размера, в богатом окладе. Образ Богородицы с младенцем. За свою жизнь Илья Холомков повидал множество таких икон, да и побогаче встречал. Он еще раз обвел взглядом стены и пол кабинета, обхватил голову руками и погрузился в раздумья. Сознание его работало четко и ясно, но общее состояние оставалось преотвратительным. Что делать? Что делать? В какую передрягу он попал? Внезапно он расслышал звук отворяющейся двери, вскочил на ноги с бешено колотящимся сердцем и непроизвольно сжал пальцы в кулаки.

В дверях кабинета стояла молодая женщина в черном платье и черном платке. Шелковый платок, обшитый по краю гипюровой тесьмой, был повязан необычно, вернее, аккуратно заколот булавками около мочки левого уха. Илья видел подобное во время поездки по Балканам. Женщина сделала несколько шагов по направлению к Илье, словно не замечая царившего кругом разгрома, и остановилась. Тут только Илья заметил в ее руках четки – тоненькие, почти детские пальчики перебирали янтарные бусины, нанизанные на нитку. Бледное неподвижное лицо женщины ничего не выражало, высокий чистый лоб, темные прямые брови, темные же глаза, излучающие необычный, несфокусированный свет, – потрясающе прекрасное, приковывающее взгляд лицо, лик. Женщина, как будто скользя по воздуху, приближалась к креслу, возле которого стоял Илья.

– Позвольте представиться, – оробел он и вытянул руки по швам, – Илья Михайлович Холомков, секретарь князя Ордынского. Бывший.

Женщина остановилась, отвернулась, подошла, нет, подплыла к черному кожаному дивану и присела. После минуты молчания она, к облегчению Ильи, решившего уже, что имеет дело с привидением, заговорила, тщательно и медленно подбирая слова:

– Господин Холомков, правда ли, что я не могу говорить со своим мужем, князем Ордынским?

– Примите мои соболезнования, ваше сиятельство, – ответил растерянно Холомков, все еще стоящий навытяжку и не замечающий этого.

«Вот она какая, княгиня Ордынская», – пронеслось у него в голове, когда он понял, кто перед ним.

Женщина помолчала, потом подняла полные слез глаза и сказала:

– Пришлите ко мне Григория. Она встала и собралась было уйти, но Холомков наконец шагнул к ней.

– Что? – спросила встревоженно она.

– Сударыня, – промямлил Холомков, – я не знаю, как вам объяснить, но я не смогу прислать к вам Григория. Его здесь нет.

Княгиня Ордынская подняла на него недоумевающий взгляд, но ничего не сказала, погрузившись в странную задумчивость.

– Не тревожьтесь, ваше сиятельство, – спешно добавил Илья Михайлович, – все необходимые формальности выполнены. Правда, теперь я не знаю, кто будет выполнять последнюю волю покойного, ведь Григорий говорил, что завтра гроб с телом князя надо отправить в его имение. Кто его теперь будет сопровождать?

– Я пришлю к вам мою экономку, – медленно проговорила женщина, – сообщите ей все необходимое. Впрочем, я сама ей скажу. Я велю ей сейчас собираться в дорогу. Княгиня снова замолчала. Минутой позже она подошла к окну, оперлась рукой, в которой все еще были зажаты четки, о подоконник. Другую поднесла ко лбу.

– Простите, – сказала она, – я еще очень слаба. Но вы должны выполнить мою просьбу. Кажется, больше некому оказать мне эту услугу.

– Всегда готов служить вашему сиятельству, – поклонился Холомков.

– Господин секретарь, вызовите полицию.

– Зачем? – похолодев, спросил Илья Михайлович.

– Моего ребенка, моего маленького ребеночка похитили. Не знаю, кто и когда, но он исчез. Я хочу, чтобы полиция провела расследование.

Холомков, стараясь почтительно смотреть на княгиню, судорожно пытался осмыслить ее слова. Какой ребенок? Ничто в доме, где он провел полгода, не указывало на существование ребенка. Впрочем, так же, как и на существование княгини. Сейчас сквозь неплотно прикрытую дверь кабинета он видел другие двери, ведущие в левое крыло дома, широко распахнутые впервые за все время его пребывания здесь. Неужели женщина и ребенок скрывались там? И сколько лет могло быть ребенку, о котором говорит женщина? И был ли он вообще? Или все это плод больного воображения потрясенной горем женщины? А что, если она слаба рассудком? Недаром же ее держали взаперти.

– Боюсь, княгиня, полиция в это не поверит. – Он старался говорить как можно мягче. – С нашей полицией иметь дело опасно, они могут решить, что ребенка вы умертвили и сами и спрятали... Простите меня великодушно за такие слова. Все разгромят, обыщут, да еще наговорят вам Бог весть каких гадостей...

– Я останусь в Петербурге, пока не найду своего ребенка, – с неожиданной силой в голосе упрямо проговорила княгиня. – Я не уеду без своего сына. Я все помню.

Она выпрямилась, перекрестилась на икону Божьей матери и медленно пошла прочь.

Илья Михайлович Холомков смотрел ей вслед, пока она не скрылась бесшумно, плавно, – будто растворилась в воздухе. Он вновь сел в кресло и глубоко вздохнул. Наконец-то он увидел ту, о ком достоверно узнал лишь два дня назад, когда нотариус огласил завещание князя Ордынского. В тот момент княгиня отсутствовала – по нездоровью, как сообщил Григорий. Теперь он в кутузке, а княгиня, верно, оправившись от болезни, – да была ли болезнь? – пришла в половину князя, не ожидая здесь встретить постороннего.

Илья Михайлович решил поехать домой, отдохнуть, собраться с мыслями. В княжеском особняке ему больше нечего делать. Да и находиться здесь опасно – вдруг снова нагрянет полиция? Илья Михайлович, стряхнув с себя неприятные впечатления, встал с кресла и пошел из кабинета. Он спустился на первый этаж, в холл, где хмурый швейцар подал ему пальто, шапку и шарф. Швейцар старался не встречаться взглядом с бывшим секретарем князя – и секретарь это заметил.

«Что за шайка собралась в этом доме? – подумал он. – В каком грязном деле они участвуют? И этот, похоже, тоже сообщник преступников». Но в чем, собственно, состоит преступление, Холомков сформулировать не мог. Ему стало казаться подозрительным все, прежде столь обыденное. Он готов был подозревать в ужасных преступлениях даже безмолвную экономку.

Швейцар открыл тяжелую дверь и смотрел вслед удаляющемуся молодому человеку, старик не двигался с места и не закрывал дверь – зачем-то выстуживая помещение. Выйдя из ворот, Илья Михайлович повернул голову и увидел через прутья ограды, что швейцар сдвинулся с места, стал спускаться по ступеням парадного крыльца – только тут Холомков понял, что сейчас слуга запрет на все замки ворота и ему навсегда будет заказана дорога в этот таинственный дом.

«Ну что ж, всему наступает когда-нибудь конец, – думал Холомков, – сейчас приду домой, пообедаю, выпью водочки, успокоюсь. Вечером наведаюсь в „Семирамиду“ – может быть, там все и разъяснится, тем более что следить мне больше уже не за кем. Князь мертв».

Илья Михайлович Холомков все решил правильно и разумно, да только в нашей жизни, увы, не все зависит от наших решении. Он и помыслить не мог, что, придя домой, разомлеет от сытного обеда и более всего от чудесной смирновской водочки, приляжет на диван, по своей давнишней привычке, да и заснет богатырским сном до самого утра, напрасно заставив посланца Пановского ждать в пунцовой бархатной духоте явочного кабинета «Семирамиды».