"Анатомия одного развода" - читать интересную книгу автора (Базен Эрве)

АПРЕЛЬ 1966

Втиснувшись тучным телом в скрипучее плетеное кресло, Ме пребывала, как обычно, под сенью софоры, подстриженной «зонтом», в глухом углу сада, круто сходящего к Аргосу, мутному, заросшему лохматыми старыми кувшинками, вяло омывающему удлиненные, зеленоватые, морщинистые мели, меж которыми то там, то тут мелькала пугливая серая спинка плотвы. Пе тоже сидел на своем обычном месте – на укреплявшей берег стене, которая едва достигала метровой высоты со стороны салатных грядок, но возвышалась на три с половиной метра со стороны реки, где стена заросла диким левкоем и сколопендрой. А внизу была лодка, из которой уже больше двух недель не вычерпывали воду; настил ее бултыхался в большой грязной луже, напоминавшей о продолжительных весенних дождях, сама же лодка была притянута к нижней перекладине железной лестницы цепью с висячим замком. Но мсье Ребюсто, рассеянно глядя куда-то перед собой, не замечал ничего: ни Аргоса, катящего свои воды направо, под мостик, через который проходила проселочная дорога, ни все еще оголенных деревьев, там, слева, в парке маркиза, не смотрел он даже на свою дочь, растянувшуюся на теплом песке, которая только что сказала:

– Кстати, в понедельник было вынесено решение. Дело выиграла я.

– Ну и выигрыш! – пробрюзжал мсье Ребюсто. – Выигрывает тот, кто все теряет, пожалуй, лучше не скажешь!

– Да, правда, лучше не скажешь! – эхом откликнулась мадам Ребюсто.

Алина, всегда такая крикливая, здесь, в Шазе, была очень смиренной, хотя своей матери почти не боялась; мадам Ребюсто, доморощенная Кассандра, умела предсказывать всякие мелкие беды – повышение цен на телятину, опасные последствия сквозняков, – но, когда разражались большие несчастья, она тут же превращалась в агнца божьего, глубоко потрясенного несправедливостью к преданным богу Ребюсто. Но перед Леоном Ребюсто, весьма властно управлявшим не только старой усадьбой маркиза, но и собственным домом, дочка робела. Конечно, она научилась стоять за себя. Она все еще не простила некоторые разговорчики, ходившие накануне ее свадьбы: Ну и повезло Алине, заполучила такого шута, так ей и надо, пусть теперь с ним возится! Ей все еще помнился гнев отца, когда она во время каникул дала ему прочесть письмо от Луи, видимо продиктованное ему адвокатами: Можете всем сказать, моя дорогая! Я к Вам никогда не вернусь. Вы же отлично знаете, я решил снова жениться... У отца побагровели шея, щеки, уши, он крикнул тогда непреклонно и решительно:

– Какое бесстыдство! Нет, Алина, ты не воспользуешься этим любезным посланием. Разглашая его, не делая всего возможного, чтобы избежать развода, ты сама становишься его сообщницей. – И весьма холодно добавил:

– Ну что ты мне тут толкуешь? Ты собиралась ехать в Шамрусс? И ты перерешила, когда твой муж предупредил тебя, что хотел бы воспользоваться своим правом и встретиться с детьми там? Надо было иначе поступить: ты должна была воспользоваться случаем, чтобы попробовать помириться с ним вдали от любовницы. Не надо было отказываться от поездки из-за денег. Хоть я и не богат и не так часто вижусь с детьми, но я бы охотно понес эту двойную жертву.

Даже мать, столь близкая ему по воззрениям, начиненная теми же предрассудками, остолбенела от этих слов, но все же нашла в себе силы высказать свое мнение:

– Но, Леон, на что же тут можно надеяться? Викарий говорил, что нельзя аннулировать развод, даже если бы вмешался Ватикан. Впрочем, у Алины есть еще право бороться. Она-то замуж не выходит.

Хорошо еще, что они оба не знали всей правды. Что Луи, почуяв ловушку, вдруг предложил встречу в другой гостинице, там же, в Шамруссе, и хотел сам за все заплатить; что Алина уже разгадала его, этого хитреца, мечтающего, наверно, кроме законных свиданий с детьми, устраивать экспромтом еще и дополнительные где-нибудь на лыжне, в отсутствие ничего не подозревающей матери. Что Алина обманула всех, придумав, что получила от своих родных предложение срочно приехать в Шазе недельки на две – туда Луи не осмелиться сунуться со своими происками. Бороться? Вот она и борется. Ведь не она хотела развода. Он развелся, он, он. А ее развели. Тут есть различие! Она не соглашалась признать себя виновной. А как же священное таинство брака? Хотя со дня своей свадьбы Алина не ходила в церковь, однако полного безразличия к религии не проявляла. С появлением же Четверки она снова стала следовать религиозным заветам. Однако, если говорить откровенно, то развод имеет свои преимущества. Например, получать положенную тебе долю, правда, мизерную, а не вымаливать ее нищенски при каждом появлении этого господина, не нуждаться в его разрешении, его подписи, не ощущать больше себя униженной, попусту не ждать, считаться главой семьи, чувствовать независимость – да, всем этим пренебрегать не следует. Подлец, наносящий вам последний удар, иной раз оказывает этим услугу.

– Я посмотрел отметки у детей, – сказал мсье Ребюс то. – Они не столь уж хороши!

– Было бы странно, если бы случилось наоборот, – сухо ответила Алина. – Дети так потрясены.

Но тут же пожалев о своей резкости, Алина подошла к отцу и положила руку ему на плечо, а он нервно бросал в реку камушки, целясь в кувшинки. Этот патриарх, обычно столь уверенный в себе, горестно сетовал:

– Три дочки, и три неудачи! Ты в разводе, Жинетта помыкает своим ничтожеством, Анетта даже такого себе не нашла.

Что тут ответишь? Решив сделать выбор – терпеть, обуздывать или бежать, – дочки управляющего тем самым показали, что были явно не подготовлены к брачному равновесию.

Но Пе уже сменил тему:

– Правду говорит твоя мать? Ты хочешь опять переехать сюда к нам?

– Хотела бы, – уточнила мадам Ребюсто.

– Какая разница? – обрезал ее муж.

Пробный шар. Заполучить обратно хотя бы одну из дочек – а все они, как только исполнилось двадцать один, вырвались в Париж – такова была мечта матери. Видимо, родители уже обсуждали друг с другом эту тему. Впрочем, и Алина говорила о том же с Четверкой, которая не выразила особого энтузиазма.

– Мне это кажется сложным, – сказала Алина. – Как быть с лицеем? Как быть с жильем? Не могу же я поселиться у вас со всей своей детворой? Но главное, адвоката тревожит, как бы Луи не воспользовался этим для пересмотра вопроса об опеке, сославшись на то, что из-за большого расстояния он не сможет встречаться с детьми. Мне-то казалось, что скверный муж станет и плохим отцом, что его скоро утомят родительские обязанности. Ничего подобного! Вы даже представить себе не можете, до чего он изводит меня.

– Это доказывает, что Луи любит детей, – заметил мсье Ребюсто.

– Если он редко их видит, то ведь он сам так хотел, а если страдает от этого, то разве не заслужил? – злобно заметила Алина.

– Меня больше всего волнует мысль, что он может привезти их к этой девице, – сказала мадам Ребюсто.

Управляющий вдруг взволнованно вскочил с места.

– Что они знают о ней, скажите толком?

– Все, – ответила Алина. – Нужно же было поставить их в известность. Если все так пойдет, то через полгода она станет их мачехой.

– Нет, – отрубил мсье Ребюсто, – эта женщина никогда не будет их мачехой. Мачеха – это вторая жена вдовца. Но я надеюсь, ты деликатно рассказала им?

– Достаточно было дать им прочесть письмо Луи, – даже не сморгнув, сказала Алина.

– Письмо? И ты это сделала?

Мсье Ребюсто побагровел. Но Алина, чувствуя себя взрослой, принялась кричать:

– В конце концов, папа, то, что он мне писал, хотим мы того или нет, – правда!

Отец тяжело опустился на край стены.

– Конечно, правда! – пробормотал он. – Но дети имеют право, чтоб ее несколько приукрасили.

Вот и нравоучение в стиле: Послушай меня, моя девочка... Алина знала это вступление. Знала она и продолжение – поучительную тираду: Необходимо, чтобы ребенок сохранял хорошее мнение о своих родителях, даже если оно не соответствует истине; чтобы он никогда не участвовал в их распрях, чтобы питал одинаковую нежность к отцу и к матери, а те тоже должны бережно относиться друг к другу... Алина не могла к этому серьезно относиться. Одинаковую нежность! К виноватому и к невиновной. К тому, кто всегда отсутствует, и к той, что постоянно тут. Дочь искоса наблюдала за выражением лица своей матери, круглого, изборожденного морщинами, обрамленного жирными, гладко зачесанными за уши волосами, – ее чинно опущенные веки уже трепетали от вынужденного молчания. Этот шуанский святоша читает, следуя новым обычаям, Евангелие с амвона. Пусть так. Но как его понять, когда будучи непримиримым в своих воззрениях, он начинает толковать о христианском снисхождении к окаянному? За ошибку молодости, которую теперь не в моде считать ошибкой, разве его мало помучили?! Мужчина всегда старается щадить других мужчин – Алина твердо в этом уверена, тем более, что отец заключает:

– Только что я предложил детям написать ему общее письмо, чтобы несколько исправить то, что ты натворила. Хотя ты знаешь, как я отношусь к твоему мужу.

Взгляд, брошенный на него Алиной, казалось, не смутил его. Он поднялся, разминая ноги.

– Что же касается твоего возвращения сюда, я все же не советую тебе, несмотря на все наше желание. Конечно, тебя бы приняли неплохо...

– Но я чувствовала бы себя неловко, я это знаю, представь себе!

– Я пошел к теннисному корту, – сказал, уходя, Леон , Ребюсто.

Прошла минута. Три домашние утки, дружно переваливаясь, появились под мостиком. Немного поодаль, там, где Аргос, изгибаясь, меняет путь, проплыла, раздвигая носом водоросли, водяная крыса, а апрельское солнце появилось в небесной вышине, окруженное двойным нимбом. Увы! Мягкая прелесть природы не отразилась на обитателях этих мест. В городах, где все течет, все меняется, где люди вас почти не знают, так как встречают редко, соседи недолго злословят о неприятностях, случившихся в семье. А вот в деревне, где все дома, как и семьи, наперечет, развод, если даже в него не вмешиваются святоши, сразу бросается в глаза, как внезапно образовавшаяся брешь. Эта беда влечет за собой другие, на вас смотрят как на зачумленных. Мужчина может считать себя свободным, а женщина всегда будет выглядеть отвергнутой. Всем вокруг будет понятно, что есть в ней нечто такое, из-за чего она не смогла, не знала как, а может, и не захотела удержать мужа. Несчастье становится ее естественным состоянием, и она, словно частоколом, окружена всякими подозрениями, жалостью, неусыпным любопытством. Вчера Алина сама убедилась в этом, когда ей пришлось вместе с родными пройти по поселку: даже шествие безногих инвалидов не привлекло бы к себе столько взглядов. И в самых обычных приветствиях звучали унижающие нотки утешения... Но родители ошибались. Алина приехала в Шазе на рождество специально, чтобы отдалиться от Луи; потом она привезла сюда детей на вербное воскресенье, но вскоре должна была вернуться обратно, чтобы передать Четверку мужу, у которого им предстояло провести пасху. Алина вовсе и не собиралась, искать убежища в Шазе.

– Маркиз нас не предупреждал, но я не удивлюсь, если он сюда вдруг заедет, – сказала мадам Ребюсто.! Мама, конечно, не так уж хитра, но не лишена интуиции. Маркиз, вот именно! Еще одно основание оставаться здесь, в пригороде. Вот почему его преданный служащий, отправился прогуляться к теннисному корту. Пе управлял поместьем, владелец которого появлялся здесь не больше чем на два месяца в году, и мсье Ребюсто, таким образом, все остальное время царил над восемью фермами, владел всеми ключами, мог разрешать иногда своим внукам пользоваться кортом, бассейном, прудом, парком, однако весьма расторопно и учтиво убирал ребят из всех этих мест, если хозяйский «мерседес» вдруг появлялся на большой аллее. Да пусть они играют! – конечно, говорил отечески настроенный сеньор, который ребенком тоже бегал в этом парке с Алиной, а несколько позже, желая удостовериться в своих предположениях, засовывал руку к ней под свитер, правда, без грубой настойчивости. С высоты хозяйского величия мсье Ребюсто называли просто Леоном, а его жену – Софи; но их дочь – мадам Давермель: ведь, став снохой аптекаря, она, в сущности, поднялась еще на одну общественную ступеньку, на известный уровень, как целых восемнадцать лет гласила молва, и ей уже не нравилось, чтобы ее, как дочь Леона, звали просто Алиной. Однако теперь, с уходом Луи, она теряла и общественное положение. Но хватит расстраиваться! Надо воспользоваться отсутствием отца и вернуться к цели этой поездки.

– Мама, – с трудом призналась Алина, – у меня большие неприятности. После развода нам предстоит еще и раздел имущества.

– Что?! – мадам Ребюсто всплеснула руками. – У него не хватило благородства оставить все тебе?

– Он сказал, что с меня хватит и половины, и то это чересчур много, раз я ничего не принесла в приданое и ничего не заработала.

Поток слез. Сила Алины всегда была в умении рыдать по заказу и всех этим обезоруживать. Но чем могли сейчас помочь эти слезы, капавшие в песок?

– Жаль будет расставаться с мебелью, – продолжала Алина, и подбородок у нее затрясся. – А что касается продажи дома, то это уже просто катастрофа. Добрая четверть уйдет на нотариуса, налоги, оплату агента по недвижимому имуществу. Аванс, который придется вернуть банку «Земельный кредит», съест еще одну четверть! И если разделить остаток пополам, то у меня не хватит на покупку даже самой крохотной квартирки. Мы очутимся буквально на улице...

– И ты не решилась попросить помощи у отца? Ждешь, пока я сама это сделаю? – вяло пролепетала мадам Ребюсто.

Алина рукой вытерла слезы. Растерянность матери показывала, сколь она беспомощна. Молча смотрела Алина на реку. Если любая ветка – подмога для утопающего, то ведь нужно, чтобы она еще выдержала тяжесть его тела. Мадам Ребюсто забилась поглубже в кресло.

– Не строй себе иллюзий, – сказала она. – Дом придется продавать. Ведь ты у нас не одна – вас трое. Даже если бы ты была единственной, и то разве отец смог бы сразу выплатить твоему мужу причитающуюся ему долю да еще платить ежегодные взносы в «Земельный кредит»? Ведь ему уже шестьдесят пять. Будь он чиновником, давно бы вышел на пенсию. Но ему никак нельзя бросить работу: домик, в котором мы живем, принадлежит маркизу, и в таком случае мы бы с нашими жалкими сбережениями тоже остались без жилья. Не буду ничего ему говорить. Зачем терзать его, когда сделать он ничего не может.

– Тем хуже для меня! Придется снимать квартиру, – процедила сквозь зубы Алина.

У нее был дом, собственный дом. Ее дом. А вот родителям всегда приходилось жить в хозяйском, сестра Жинетта снимала небольшую трехкомнатную квартиру в Кретее, сестра Анетта оплачивала одну меблированную комнатенку. Алина была превосходно устроена, ей завидовали, в семье считали самой удачливой, но этот Луи, опять же этот Луи, лишил ее всего. Какой негодяй! Кто отбирает то, что дал сам, наносит сильнейший удар – лучше бы он вообще ничего не давал.

– Приди же в себя, идут дети, – сказала мать, прикоснувшись губами с пушком к щеке Алины.

А та и не заметила, как мать поднялась с места. Пришлось ли когда-нибудь ей – ее матери – ощутить силу ненависти? Око за око, дар за дар, отнятое за отнятое. Она, Алина, дала детей своему мужу и до этой минуты колебалась, внимая добрым советам. Но теперь ей ясно, как поступить: я заберу у тебя, подлеца, детей и нанесу тебе такой удар, что ты скажешь: лучше бы она их не рожала.

Хорошо, что этого не видела Наседка и он не услышал ее сострадательного кудахтанья: Итак, мой милый, ты тоже нервничаешь? Вторую половину дня Луи пришлось провести у молоденькой клиентки, с трудом удерживая ее в рамках беседы эстетическо-коммерческого характера, долго обсуждать цвет обоев, окраску стен под цвет дивана, к которому Луи боялся приблизиться, чтобы не оказаться на нем, а потом поспешно удрал, говоря себе, что можно, то должно, и что в другие времена он не ушел бы так – еще одна победа осталась бы за ним; но все же Луи вернулся с заказом в кармане и в шесть часов вечера покинул ателье «Мобиляр», чтоб спокойно отправиться на улицу Сент-Антуан; и там на другой стороне он увидел Одиль, которая целовалась с каким-то парнем лет тридцати. Есть от чего встревожиться!

Но Луи не встревожился. Поток автомобилей, ринувшийся на зеленый огонь светофора, помешал ему тотчас же перейти улицу, но, оказывается, его заметили и оттуда, с тротуара, указывали на него пальцем; конечно, было бы странно, если бы Одиль решилась показать своего первого поклонника второму. Луи поднял руку, что на всех языках означает: а вот и я! Одиль тоже подняла руку. Да и парень повторил этот жест. Ладно, стало быть, и они там стоят, как и он стоит; ни нежности, ни предупредительности по отношению к друг другу, и вид у них простодушный, и смотрят они друг на друга почти так же безразлично, как смотрят на стенные часы. Могло быть одно объяснение: этот парень – ее родственник. Но вот наконец светофор открыл дорогу, и Луи неторопливо перешел на другую сторону.

– Мой брат! – представила Одиль, протянув Луи губы для поцелуя.

Уф! Оказывать доверие – значит доверять самому себе. Но. за эти несколько секунд немало мыслей пронеслось у него в голове! Развестись неизвестно ради чего – такое случалось нередко; разве нет горемык, разрушивших свое прошлое, но оставшихся в одиночестве? (Вот и Алина теперь одинока, именно это произошло с ней. Когда же, мадам, я избавлюсь от этих неотвязных мыслей? Не стоит гадать, откуда это долготерпение, которое я проявляю к вам.)

– Раймон позвонил мне в контору, – объяснила Одиль. – И я назначила ему здесь свидание. Его жена и сын сейчас на Эйфелевой башне. Они сами доберутся ко мне домой.

Был ли звонок случаен или организован? Одиль взяла Луи под руку, с другой стороны подхватила под руку брата и повела обоих в метро. Луи с трудом подавлял смех, которым порой мы маскируем смущение: Только освободился, а мне уже подсовывают новую родню. Раймон Милобер, сбегая по лестнице, уже расспрашивал:

– Вы художник, насколько я знаю?

– Мне это льстит, – ответил Луи. – Я, правда, немного занимаюсь живописью, но зарабатываю на жизнь оформлением квартир. А вы, если не ошибаюсь, инженер?

– Не льстите и вы мне, – сдержанно ответил Раймон. – Я всего лишь прораб.

Они влезли в битком набитый вагон. Луи устроился, прижав коленом Одиль. Он улыбался. В общем-то не так уж плох этот сынок книготорговца. Своим шутливым тоном, который столько лет повергал в растерянность его бывших родственников Ребюсто, Луи надеялся взорвать лед недоверия к нему в семье Милобер, лед образовал затор – таково было последствие его пятилетней связи с Одилью. Без сомнения, виноват во всем он, Луи. Встретил как-то на выставке мебели маленькую, затерявшуюся провинциалку, неделю спустя уже сделал ее своей любовницей; подыскал ей работенку, так как не было денег содержать ее, – к счастью, узнал, что есть место стажера в издательстве; с опозданием признался Одили, что женат и у него четверо детей; ухитрился вопреки соображениям морали и всякой логике сохранить при себе девушку, считая, что все происшедшее – естественно, хотя ее семья считала, что это настоящий скандал; он понятия не имел, что в справочнике Шекса числится по крайней мере четыре зимних поезда и восемь летних, идущих в Ля-Боль. О, матерь божья! – как принято говорить в тех местах... Чему же удивляться, если упоминание его имени не вызывало никакого энтузиазма там, на Кот-де-Жад?

Напряжение немного ослабло. Но после некоторого усилия поддержать разговор беседа заглохла, а новых попыток возобновить ее не было, хотя вопрос «Кто кого выручит?» так и реял в воздухе, переходя от одного к другому. Одили пришлось громко воскликнуть: Свн-Манде, нам выходить, к сведению провинциала, а парижанину шепнуть на ухо: Слушай, будь с ним любезен, расспроси о том, о сем. Это привело к тому, что по пути на улицу Летьер Луи обменялся с Раймоном несколькими репликами о погоде на западе.

Не успели они подняться, как лифт привез вторую партию Милоберов. И тут началось: Позволь познакомить тебя с Армелью, это моя невестка, а это мой племянник, а вот Луи; она назвала его только по имени, и Луи с головы до ног был внимательно осмотрен небольшого роста дамочкой с зелеными глазами и рыжим мальчуганом, которые топтались на ковре, не зная, где бы усесться в этой маленькой комнатушке.

Но вот устроились как смогли. Мальчик на полу, законное семейство – на двух кубах из пластика, а незаконное – с краю дивана. Портвейн, пирожные. И конечно, обычный семейный разговор: Как поживает мама?.. А папа?.. А как идет торговля книгами? Все хорошо?.. Ну, знаешь, если б не учебники... Они уже все перенеслись мыслями в Ля-Боль – кроме Луи, который молча сравнивал Милоберов с Ребюсто. Семейные раздоры удивительны не тем, что они часты или долго длятся, а тем, что они сравнительно легко улаживаются. Вы познакомились с девушкой, только с ней одной, она вступила с вами в близкие отношения, стала вашей, и больше ничьей; эта любовь существует сама по себе – что же общего у нее с семьей, которая тут ни при чем? И вот, нате вам! Всякая перелетная птаха где-то народилась; птенец улетает, а в старом и грязном гнезде горюет ласточка-мать. И только потом начинает строить новое гнездо.

– Как вы предполагаете устроиться? – спрашивает сестру брат. – Здесь слишком тесно, чтобы принимать детей твоего супруга.

Одиль осторожно поглядывает на своего супруга, щедро выданного ей раньше срока.

– Будут некоторые трудности, – сдержанно соглашается она.

И в молчании есть своя сила. Из-за трудностей, тщательно проанализированных, Алина не меньше трех лет оттягивала расторжение брака. Пасхальная неделя рождала одну такую проблему, не слишком сложную, но срочную, поэтому Луи, к собственному удивлению, вдруг вмешался в беседу.

– Сначала, – сказал он, – хотелось бы мне знать, что я буду делать с ними эти восемь дней? Взять отпуск на работе не могу. Рассчитывал без достаточных оснований на своих родителей, но они едут лечиться в Дакс. Единственный выход: воспользоваться их квартирой, призвать на помощь сестру отца – тетушку Ирму, чтобы она стряпала.

Пусть послушают! Пришли сюда этакие скромники, поджав губки. Пусть знают, с какими трудностями приходится сталкиваться ради прекрасных глаз их сестры.

А ведь трудности только начинаются! Нелегкое это дело – примирять требования двух кланов. А ведь скоро их будет три и даже четыре, если мадам вновь выйдет замуж. Какая была бы удивительная игра генов! Однако раз Луи тут, его балуют любезностью и пониманием.

– Если бы все было улажено, – говорит невестка, – то я бы вам предложила отправить детей вместе с Одилью к нам в Ля-Боль. Но, конечно, пока не...

Пауза. Разговор становится определеннее. Назовите дату, дорогой мсье, мы очень хотели бы привезти в Ля-Боль эту дату. Одиль растерянно мигает, она явно раздосадована настойчивостью своей родни. Покинул старую любовь, превратившуюся в простую обязанность, чтобы погрузиться в новую, и опять оказался в ловушке. Но если уже целых пять лет, триста шестьдесят пять дней в году любовное желание и радости плоти не угасают, значит, ты в том невыразимом состоянии, когда тебе без этой женщины труднее, чем наркоману без наркотиков, и не к чему обманывать себя, говоря: я человек конченый. Пусть приходится менять Ребюсто на Милоберов. Но гораздо важнее и другой обмен: вместо сорока двух – двадцать пять, вместо уксуса – мед, вместо увядшего стручка – душистый горошек. Луи склонился, чтобы лишний раз чмокнуть Одиль за ушком.

– Все будет улажено в июле, – сказал он.

Чемодан открыт. Вернувшись ночным поездом (конечно же, поездом, раз машины уже нет – кстати, если Луи успел записать ее на свое имя, теперь надо будет бдительно следить, чтобы при разделе имущества он возместил ей половину), Алина начала развешивать свои вещи в гардеробе. Она повесила голубое платье, взяла еще одну вешалку, вдруг передумала, оставила ее болтаться на металлической перекладине и повернулась к тумбочке, стоявшей у изголовья. Вот она, выписка из решения суда, которую принесли, когда Алины не было дома; это уведомление, адресованное Луи, но Алина внимательно перечитала его не меньше десяти раз. Три ценнейших листка!

Один напечатан на голубой бумаге – на бланке суда высшей инстанции департамента Сены; два других – белые; этот вот на бланке Первой палаты первой секции за номером 21168, с маркой в два франка пятьдесят сантимов и так же, как последний, с текстом на обеих сторонах. Восемьдесят восемь строк – Алина сосчитала. Четырнадцать «ввиду того, что», и в частности: «ОСНОВНОЕ ТРЕБОВАНИЕ МУЖА: Ввиду того, что Давермель возбудил против своей жены дело о разводе; ввиду того, что мадам Давермель возбудила с той же целью встречный иск; ввиду того, что согласно заключению судебной инстанции от 18 февраля 1966 года Давермель заявляет, что не смог собрать необходимые свидетельства и отказывается подтвердить доказательствами факты, изложенные им по пунктам...»

Отказался подтвердить доказательствами! Теперь он навсегда останется в роли обвинителя, взявшего свои слова обратно. Алина наклоняется, хватает свое серое платье, расправляет его на плечиках и продолжает читать: «ПО ЭТИМ ПРИЧИНАМ считаем, что иск Давермеля недостаточно обоснован...» Слышите вы, Четверка? Необоснован! Слушайте же продолжение: «Приняв встречный иск мадам Давермель, выносим решение о разводе супругов по ходатайству супруги и в ее пользу...»

Алина повесила в шкаф шаль из ангорской шерсти. Но самое главное в конце, после слишком великодушных по отношению к виновнику развода оговорок о том, кому поручается воспитывать и опекать детей, и о праве отца на встречи с ними. Именно так он и назван – «виновник». Так его определяет закон, таков и глагол, употребленный для разъяснения его обязанностей: «Приговорить Давермеля к уплате алиментов в пользу жены. Приговорить Давермеля к уплате всех судебных издержек». Конечно, известно, что все суды, даже гражданские, других формулировок не употребляют, что в этих учреждениях никому не приходит на ум применить менее убийственные глаголы вроде: принудить, обязать, потребовать. Ну, это просто великолепно: Луи – приговорен. Слушайте дальше: «Вследствие вышесказанного Французская Республика требует и приказывает всем судебным исполнителям привести в исполнение вышеизложенное и учредить за его выполнением прокурорский надзор, а представителям власти оказывать поддержку». Что, непонятно разве: законодательные органы хотят, чтобы все были извещены о решении суда, и оно должно стать публичным достоянием. Алина укладывает чулки – на двух спустились петли. «Вследствие чего...» Надо бы этот приговор оставить в гостиной на столе, чтобы о нем узнали все, чтобы каждый гость, если Алина отвернется, заглянул в эту бумагу.

Раздался звонок, и Алина, побежав было вниз, вернулась и бросилась к окну, выходящему на улицу. Это пришли гости на традиционный пасхальный ужин: яйца в майонезе, баранья ножка, маринованная стручковая фасоль, присланная из Шазе, пирог с консервированными сливами, тоже оттуда. Есть и некоторый запас на случай, если явится кто-то неприглашенный. Сестра Анетта, которая по субботам, дважды в месяц, ночует у Жинетты, сопровождает семейство Фиу, а вон и сыновья, Артюр и Арман, уже на добрую голову выше своего папаши-коротышки. Алина стучит по стеклу, это условный сигнал: а ну-ка, девочки, поднимайтесь наверх! Мальчики ушли к ее сыновьям, в комнату внизу. Сам Анри Фиу, у которого своего садика нет, счел, что грядки Алины заброшены, возмутился, бросился за тяпкой и, как отличный помощник бухгалтера, посеял морковь и горох аккуратными рядами, напоминавшими колонки цифр в ведомостях. Хоть это сделано – и то хорошо.

Лестница уже поскрипывала под каблучками-гвоздиками. Комната заполнилась гостями. Поцелуи в обе щеки. На линолеуме, испещренном маленькими вмятинками, подпрыгивают тощая Анетта и пухлая Жинетта – впрочем, довольно похожие, а Луи даже как-то заметил, что если слегка накачать тощую, то ее совершенно не отличить от толстой. Радостно подпрыгивает и Агата, выскочившая из ванной, дабы принять участие в диспуте о бюстгалтерах. Не хватает только Розы. Но Роза в этих праздниках обычно не принимает участия.

– Ну как, ты хочешь лишить его встречи с детьми? Не боишься неприятностей? – спрашивает очень возбужденная Жинетта.

Если есть на свете образец телефонного симбиоза, то это, конечно, Алина и ее сестры, а также подруги, которые звонят из конторы, из кафе, из автомата или из дому, чтобы в любое время быть в курсе событий семейной хроники и распространять ее дальше. Алина, вернувшись домой, позвонила только Эмме, чтоб узнать ее мнение. Однако новость мгновенно разнеслась. Сестер не приходилось убеждать: они все были заодно, им не требовалось обсуждать детали, чтобы признать правоту сестры. Агата внимательно прислушивалась: пристрастная защита ободряет. Алина же пустилась в объяснения:

– У Леона самая настоящая ангина, у Ги тоже небольшая краснота в горле. На сей раз весьма кстати. Во всяком случае, надо попробовать. Моя маленькая Агата и сама вам скажет, что с нее хватит! Ведь всю неделю дети заняты. Прежде воскресенье было в их распоряжении, делали что хотели. Теперь же каждое второе воскресенье по решению суда принадлежит их отцу. Нравится им это или нет, он их все равно увозит. А вот сегодня «его» воскресенье совпадает с пасхой и еще с днем рождения Агаты. Я просила Луи оставить дома всю Четверку еще на денек и приехать за ними на следующий день... И разговаривать не стал! Даже кричал: он, видите ли, глубоко сожалеет, что уступил мне рождество и что я пользуюсь любым случаем, лишь бы урезать его в законных правах.

Агата снова начала кусать ногти, и не мудрено догадаться, почему. Как плохо все получается! Времени мало, пора приободриться. Ну что же, подарки она все равно получит, но сам праздник, свечки на пироге, веселая вечеринка с приятелями – все пропало! Может, ей справят день рождения там, на улице Вано? Однако разве это можно сравнить с весельем дружеской пирушки!

– Свидание с папой, – говорит она, – не должно стать наказанием..

Алина послала нежный взгляд своей милой девочке. И тут же поспешила к окну – обозреть улицу, будто враг уже близок.

– Я запретила Луи приходить до обеда. У детей тринадцать дней каникул, а половина тринадцати – это шесть с половиной. Нет, права Эмма: нужно нажимать, нужно вывести его из терпения. Уже целых полгода я отказываюсь менять дни свиданий с детьми, переносить с одного воскресенья на другое. Но отныне, если Луи до десяти часов не появится, будем считать свидание отмененным. – Алина вынула из кармана жакета крохотную записную книжку, перелистала ее. – Я кое-что тут подсчитываю. Луи три свидания пропустил, один раз не предупредив заранее. Дважды он пришел после десяти часов. Он еще достаточно осторожен и старается без задержки переводить алименты. Даже досадно. Мы уже заблокировали его счет в банке до конца раздела имущества. В случае необходимости мы можем наложить арест и на его жалованье. А если он перестанет платить нам и я подам на него жалобу, он рискует получить три месяца тюрьмы... Вы об этом знали?

Глаза Анетты мстительно сузились. Жинетта, более сухая, промолчала. Агата снова принялась грызть ногти. Может, Алина хватила через край? Некогда в Индокитае, во времена колониальных законов, можно было изгнать наложницу-туземку, но детей, зачатых от белого, она могла оставить себе. А развод, разве не похож на такое изгнание: ведь и за ним следуют притязания на тех, что зачаты в твоем чреве. Спровадьте суку – и щенят больше не будет. Подрубите яблоню – и останетесь без яблок.

Алине все же пришлось, к великому сожалению, сбавить тон:

– Итак, двое больных и одна идти отказывается. Поглядим, как отреагирует папенька.

– Но Розе ты не сможешь помешать, – сказала Агата.

– Ну и пусть отправляется, – выкрикнула Алина. – Силой я никого не держу. – Усмехнулась и повторила:

– Пусть отправляется! Это подтвердит нашу добрую волю.

Какой прекрасный день! В восемь часов утра, после телефонного звонка брата, остановившегося с женой в маленькой гостинице Двенадцатого округа, Одиль позволила себя убедить и решила: Раз ты собираешься все шесть дней провести со своими детьми на улице Вано, то я воспользуюсь этим и съезжу в Ля-Боль. Конечно, она права, принимая такое решение. Но уехала она впервые за время их прекрасного уединения, уехала с целью узаконить их союз в глазах своего клана и других кланов тоже, а что такое клан, Луи отлично знал.

В половине десятого позвонил Габриель, на этот раз подстрекаемый Алиной: Алина просит напомнить тебе, что сегодня день рождения Агаты. Агата хочет отметить свой праздник непременно дома, в Фонтене, того же хотят ее братья и сестра, к тому же двое из них больны. Я думаю, будет лучше, если ты заедешь за детьми не сегодня, а завтра. Луи, однако, счел это неприемлемым по двум причинам: уступить Алине означало вызвать сотню других притязаний; к тому же допустить, что день рождения можно хорошо провести только у матери, значит признать за отцом второстепенную роль

В десять часов утра Луи позвонил к Гранса. Адвокат, к счастью, никуда не уехал – опасался предпасхальных заторов и несчастных случаев на дорогах. Гранса тут же начал ворчать, что Луи вытащил его из постели, что он забыл послать ему гонорар, который полагался еще в начале месяца. Все это вызвало у Луи раздражение. Авансы, судебные расходы, определения издержек, акты об описи имущества за подписью судебного чиновника и многое другое – это уже стоило ему около полумиллиона. Пять тысяч франков? – повторил Гранса, который считал, что исчисление в новых франках выглядит скромнее. – Делу так быстро дали ход, поднажали, уловили благоприятную ситуацию, провернули вне всякой очереди в суде, все «прояснили» – за такую работу это не дорого. Луи перевел разговор, поговорил о судебном решении – два дня назад он получил официальное уведомление – и добавил, что некоторые выражения стоят у него просто поперек горла. Это форма, – сказал Гранса, – всего только форма. Я ведь тебя предупреждал. Архаическая, оскорбительная, отжившая, согласен с тобой! Мы все во Дворце правосудия добиваемся изменений. Но пока во Франции еще нет утвержденного развода – есть только санкционированный развод. Еще хуже то, что мы выносим решения, исходя только из фактов, без анализа породившей их причины. Измена – это факт, даже если она может быть объяснена длительным конфликтом с женой. Твоя супруга в восторге, можешь мне поверить. Ты в глазах всех черный баран, а она – белая невинная овечка. Луи рассказывает о своих распрях. Должен ли он уступить в отношении пасхальных каникул? Гранса из адвоката вновь превращается в кузена. Он сердится: Только этого не хватало. Брак свой вы уже испортили – можно было бы не портить развода. Оба вы чертовски надоедливы, и ты, и она, честное слово! Вам мало ссор, надо еще отыгрываться на детях...

Растерянный, озадаченный Луи в одиннадцать часов надел пальто. В одиннадцать часов пять минут он его снял. В одиннадцать двадцать снова набросил, вскочил в машину и, боясь опоздать, с места дал газ. В итоге он приехал на десять минут раньше. Позвонил, дверь открылась и сразу закрылась, пропустив лишь короткую р плику:

– Полдень еще не наступил!

За портьерами кто-то ходил. Толстая Жинетта, смеясь приподняла одну из них. Ее сменил Леон, с серьезны лицом показывая пальцем на свое завязанное горло. Ладно, допустим. Но если Леон на ногах, значит, ангин у него не сильная, он слишком благоразумен, чтобы обманывать. У самой двери шел спор: слышно было, как Роза перебивает мать... Соседские стенные часы пробил полдень – удары донеслись через открытое окно. Н дверь не открылась. Луи позвонил второй раз. Никто н отозвался. Спор уже превратился в перебранку. Оставался единственный способ: повторить опыт осады Иерихона: одолеть противника шумом, заставить его считаться соседями. Нерешительность, которая вначале владел Луи, сменилась раздражением, перешла в ярость; хорошо знакомая атмосфера торга. Луи нашел осколок стекл и умудрился загнать его в звонок. Затем вернулся машине, уселся и стал выжимать из клаксона бесконечные очереди. Местные собаки с лаем присоединились к этому шуму. В домах № 20, № 30, № 33 отдернулись занавески, открылись окна, показались жильцы, только начавшие обедать. Из дома № 38 уже вопили: «Когда ж кончится этот гвалт? У меня спит малыш...» Уже не нужно было идти на штурм, перелезать через решетку. Дверь открылась, и вышла Роза.

– Разве ты хотела, чтобы я сегодня не приходил? – спросил Луи, обняв дочь.

– Я? Вовсе нет! – ответила Роза, лицемерить она н умела.

Все ясно. Можно было удовольствоваться и частично; победой, а завтра призвать на помощь власти: сегодня у них тоже праздничный день, как и у их подопечных и никто не согласится идти на подмогу. Клаксон уже умолк, а вот звонок, к несчастью, все еще дребезжит Алина в отчаянии открывает окно своей комнаты, котором она, как на церковной кафедре, возвышаете над шоссе и садиками. Общественное мнение? Ну и пусть! С улицы хорошо видно, как она тащит к себе упирающуюся Агату, громко крича urbi et orbil lt;Городу и пиру, то есть во всеуслышание (лат.)gt;:

– Агата просит тебя уступить нам полдня на пасху, чтобы она могла отпраздновать с нами свое шестнадцатилетие. Другого подарка от тебя ей не нужно. Тебе так уж трудно доставить ей удовольствие? Ты, видно, проникся к Четверке внезапной страстью. До развода ты их видел куда реже – не больше чем дважды в месяц...

– Потому что мне приходилось и тебя тогда видеть! – вопит Луи.

– Брось, – говорит Роза, потянув отца за руку. – Вы оба бог весть до чего договоритесь.

Надо признать, что и Агата там, наверху, делает то же, что и Роза. Но не раскрыта еще одна тайна: где же Ги?

– Я сам хотел бы видеть больных, – говорит Луи уже более спокойно. – Хочу проверить, действительно ли они больны.

И тут же Алина вновь взрывается истошным криком:

– Раз не веришь, ступай за полицейским комиссаром. Пусть он измерит им температуру! Но тебе я запрещаю совать к нам нос.

– Ты этого добиваешься? Ну и отлично: я сейчас подам жалобу.

– Да перестань же, – настойчиво просит Роза.

А как можно поступить иначе? На глазах все еще разъяренной, побледневшей Алины, которая уже поняла, что ее слова легко использовать против нее же, Луи резко трогает с места, и машина мчится в комиссариат.

Но уже десять минут спустя Луи крупным шагом выходит из комиссариата, сопровождаемый с фланга Розой. Грязный флаг, свисающий над скучающим караульным, даже не шевелится от ветерка. Никакого усердия не проявил и мелкий чинуша, находящийся на дежурстве.

– Сегодня, знаете ли...

Пространные разъяснения заставили его усомниться в том, что вмешательство с его стороны необходимо.

– Вы же сами говорите: двое больных, одна тут, вместе с вами. Мне кажется, барышня права. Из-за того, что один ребенок не пошел...

Барышня – это он так о Розе, уже надоевшей Луи своими непрерывными просьбами:

– Перестань, папа, пожалуйста, перестань. Полицейский ее поддержал и затянулся сигаретой, торчавшей у него во рту:

– Ох уж эти истории с разводами! Если вмешиваться по каждому спорному делу, мы бы, пожалуй, с ног сбились!

Наконец ему все надоело, и в раздражении он буркнул, предостерегающе подняв руку:

– Я, конечно, могу принять ваше заявление и дать ему ход. А есть свидетели, которые подтвердят, что вам отказано в свидании с детьми?

– Да вся улица! – сказал Луи.

– Улица – это еще не фамилия, – отпарировал любящий точность чиновник. – С собой у вас брачное свидетельство? А выписка судебного решения есть – та, что разрешает вам брать детей?

Луи похлопал себя по карманам. Брачное свидетельство? Оно ведь спрятано у Алины. Выписка из решения суда? Трехстраничный текст, да еще на плотной бумаге довольно большого формата – кто же будет постоянно носить ее с собой, даже вчетверо сложенной в бумажнике?

– Весьма сожалею! – заключил чиновник с выражением сочувствия и напоследок добавил:

– На вашем месте я бы пошел к судебному исполнителю. Но в воскресенье там не работают.

Так Луи и пришлось ретироваться, уязвленному, рассвирепевшему. Машина стояла недалеко, метрах в тридцати от комиссариата, и, подойдя к ней, Луи зло расхохотался. Он, оказывается, поставил ее не с той стороны, где положено, и какой-то блюститель порядка счел нужным, проходя мимо, наградить его на пасху штрафным талоном, который Луи и обнаружил у себя под стеклоочистителем. Однако мелкие неприятности иногда помогают легче переносить крупные, к тому же Роза, желая утешить отца, крепко обняла его. Луи ощутил, как свежа, нежна и уже хороша собой его дочь, как приятно от нее пахнет, как она счастлива, что сегодня отец принадлежит ей одной. Если ее недостаток в том, что она похожа на мать, то сходство это все же воскрешает прежнюю Алину, безобидную, ставшую почти легендой где-то в дымке воспоминаний. И таким же, как у ее матери, маленьким ротиком это дитя дважды его поцеловало, сказав разумно и ласково:

– Да и для нас это не так уж весело. Можно подумать, будто мама хочет забыть, что родила нас от тебя. И все же...

Ей, Розе, еще нет пятнадцати, но по уму уже все двадцать. Она и маленькой была такой же – пылкой, непохожей на других, очень сообразительной, здравомыслящей не по годам, остроумной. И все же... Луи уже выехал, несколько превысив скорость, на авеню де Пари он и виду не показал, что понял. Ни от кого другого, кроме Розы, он не стал бы выслушивать этот деликатный намек: И все же вы ведь любили друг друга... Чтобы дышать, нужны оба легких, чтобы жить – отец и мать. Если теперь родители – лишь обломки распавшейся семьи, то я, во всяком случае, родилась от их любви. Если и это не так, то дышать больше нечем... Розе казалось, что нельзя даже затрагивать эту тему. Другим – тоже. Какая разница между выбором Розы и Агаты? Роза предпочла отца, потому что он создал ее вместе с матерью, Агата предпочла мать, потому что она создала ее вместе с отцом. Разве это не одно и то же? Те, чей родной город был уничтожен войной, сироты, у кого в метриках два прочерка, – разве не остается у них навсегда ощущение увечности, желание разыскать родных или узнать, кто они? Но тем, кто знал их и утратил, нисколько не легче, они молча вопиют: Тех, от кого мы произошли, больше нет, и мы не можем жить полной жизнью.

Луи едет по авеню дю Трон. Он недоволен собой. Он дал себе волю. Перед Алиной нужно было хранить холодное достоинство. Пусть вся вина падет на нее, тем лучше. Но что это? Роза погладила его руку – ту, что лежала на руле, хоть это строго запрещалось, – и сказала:

– Если бы наши дедушка и бабушка расстались в дни твоей юности, ты бы лучше нас понимал.

– Гм! – ответил Луи.

А собственно, почему он так удивился? Если проводить сравнение с собственным детством, то сама мысль о возможности развода кажется ему дикой. Просто нелепой. Но почему же нелепой, для кого? Справа – мать, слева – отец, а он, Луи, посредине, ему разрешили полежать минут пять в уютном тепле большой кровати красного дерева; это его самое первое воспоминание, и это воспоминание свято, будто простыня с затейливо вышитыми инициалами была покрывалом с церковного престола, принадлежащего богу домашнего очага, единому в трех лицах. Да, да, так оно и было... Именно об этом напомнила сейчас Роза.

Больной ангиной Леон, свернувшись клубком в теплом халате, поглядывал одним глазом на экран телевизора, придвинутого к дивану, другим – в учебник Монжа и Гиншана. Приятно следить за матчем еще и потому, что хорошо знаешь игроков и комментатора. К тому же после большой чашки грога и разных порошков Леона охватило блаженное состояние, и он наслаждался. Из подвального этажа опустевшего дома, где остались только кошка, Ги и Леон, слышались фальшивые и нестройные рулады маленького любителя флейты.

Накануне в это же время тут было не меньше двадцати человек, танцуя, они исцарапали весь паркет. Верховодила Агата, а Леона, освобожденного от всех хлопот, приставили к радиоле. Дядя Анри кружил дам и отдавил им все ноги. Габриель рассматривал приготовленное угощение, подарки, платья, сшитые для танцев, прикинул расходы и громко сказал:

– Это легкомысленно, Алина. Твоя щедрость никого не удержит.

Он ушел, а праздник продолжался до глубокой ночи, хотя мать устала, голова ее клонилась на грудь, и она то и дело терла глаза, чтобы подавить сон, стремясь показать любимым детям, что готова ради них жертвовать и отдыхом и деньгами.

– Гол! На тридцать второй минуте команда Овернского спортклуба открывает счет, – выкрикнул комментатор.

Защита была прорвана верным ударом, и Леон, большой специалист в этих делах, усилил звук, повернув регулятор босой ногой. Счастливец, забивший гол, стоял, раскинув руки буквой V lt;Victorie – победа (франц.)gt;, а товарищи по команде наперебой обнимали и поздравляли его. С колен Леона соскользнули на ковер господа Монж и Гиншан, которых он бросил на 67-й странице.

Сегодня утром вернулась к домашнему очагу Роза – она принесла послание, которое тут же принялась читать вслух: «По просьбе Розы я не подал жалобы. Но сделаю это через час, если она не приведет ко мне тех, кто вполне здоров... Что же касается заболевших, то пусть приезжают, как только поправятся...»

– Спасибо, Роза, я никогда не сомневалась в тебе..

Мать быстро завладела бумажкой и прервала чтение, исключив возможность всяких комментариев.

– Хорошо! Бегите, девочки! Нет, Ги, ты останься. Не будем рисковать: тебе выходить еще нельзя.

Конечно, она не могла отказаться от своих слов, и Ги, который вчера был так доволен, что его оставили дома на день рождения Агаты и что можно будет еще повеселиться на улице Вано, ушел и заперся у себя в комнате. Тотчас же началась пытка звуками: он с яростью заиграл на флейте «Фульского короля» – мелодию, которую Алина по непонятным причинам не выносила. Впрочем, он не достиг своей цели; он не знал, что пришел Габриель и предложил:

– Алина, в полдень ко мне придут друзья. Будут Дюмоны и еще кое-кто. Приходи пообедать с нами. Да-да, тебе пора немного проветриться. А мальчиков можно до вечера оставить одних. После вчерашнего пиршества у вас столько еды – им вполне хватит.

И она согласилась, с трудом скрывая, как ей приятно это приглашение; и на прощание громко сказала:

– Конечно, ты прав, теперь я свободна. Тряхну стариной – вспомню девичьи дни... А ты, Леон, присмотри за малышом.

Снова восторженный вопль с экрана – вот и второй гол! То, что мать действительно некогда была молоденькой (иногда она, ворча, напоминала об этом), что она вполне может – ведь Алина так редко принимала у себя и еще реже бывала в гостях – пойти куда-нибудь пообедать разок на чужой скатерти, которую ей не нужно будет потом бросать в грязное белье, – все это как-то не доходило до сознания Леона. Однако он понимал: друзей, которые бы приглашали к себе или приходили к ним домой, уже осталось мало, и тех, кто составлял исключение, следовало всячески поощрять. Гул на экране все еще длился и вдруг закончился странным металлическим звуком. Пора было поднять с пола Монжа и Гиншана. Ведь экзамен приближался. Но этот странный металлический звук совпал с тем, что замолкла флейта... Черт возьми! Леон быстро отодвинул занавеску и успел увидеть, как там, в конце улицы, улепетывает этот дрянной мальчишка.

Что мог сделать Леон, босой, в халате, с налетами в горле? А если он ничего не предпримет, то как это истолкуют? Когда беглец явится на улицу Вано, его примут с распростертыми объятиями, осмотрят и с упреком скажут: Малыш-то совершенно здоров. Значит, ты, Леон, об этом знал? Мать тоже будет недовольна: Я на тебя понадеялась, а ты дал ему удрать. Уверена, ты это сделал нарочно! Каждая сторона будет считать его сообщником противника, а ведь он ничей не сообщник – нет и нет! К счастью, надо проехать двенадцать станций по Первой линии, сделать пересадку на площади Согласия, потом еще четыре остановки, и только тогда Ги доберется до станции «Севр-Бабилон» – таким образом, Леону хватит времени подумать и позвонить, чтобы на улице Вано все знали, как глубоко он сожалеет, что не смог прийти вместе с сестрами – он уже давно должен был бы позвонить.

Взволнованный, он набрал номер, ошибся, опять набрал. А вдруг там все куда-нибудь ушли – что тогда будет делать Ги? Подумал ли Ги о том, что это нехорошо: вчера ни словом не возразить матери, не отпустившей его, а сегодня взять и удрать? Не станет ли Ги болтать, что его заперли? Прелестный разговорчик, и, надо думать, не последний, раз они уже не одна семья, а два лагеря.

– Алло, папа, ты?

Вот хорошо, трубку взял он. Леон несколько раз кашлянул и проговорил хриплым голосом:

– Алло, папа... Хочу предупредить тебя: побудь дома. Мамы сейчас нет, а Ги этим воспользовался и убежал.

На другом конце провода ответили вопросом, на который был тут же дан ответ:

– А почему ты считаешь, что я должен был ему помешать? Он оказался здоров, к тому же сейчас рассуждать об этом поздно. Пока!

Итак, никто не предан. Леон обеспечил себе поддержку справа, теперь нужно обеспечить слева. Он начал перелистывать алфавитную телефонную книжку, где записаны номера телефонов семейного клана, не мог сразу решить, как звонить Габриэлю – по домашнему или служебному, – затем отбросил номер с индексом «Прованс» (видимо, телефон банка) и, набрав другой с индексом «Вожирар», как раз попал на своего крестного:

– Говорит Леон. Можно попросить маму? Десять секунд – и она у трубки; разумеется, не дожидаясь объяснения, уже встревоженно кудахчет:

– Что случилось? С кем-нибудь плохо? Ну говори скорей!

– Ничего серьезного, – ответил Леон. – Я задремал, а проснувшись, заметил, что Ги сбежал. Можешь догадаться куда.

Она в ужасе. Измученно бормочет:

– Боже мой! Твой отец скажет, что Ги совсем здоров, что это я его упрятала.

Но Леон, перейдя с фальцета на бас, предложил:

– Хочешь, попробую все уладить? Скажу сейчас папе, что я сам решил отпустить Ги, потому что он почувствовал себя лучше.

И он положил трубку: хороший сын, добрый брат, легко добившийся одобрения обеих сторон.

Вернувшись в. столовую, где гости спустя три часа после начала обеда только еще перешли к кофе, Алина, раньше отказавшаяся от коньяка, вдруг на ходу схватила рюмку Габриеля и залпом осушила ее. Телефонный аппарат находился рядом с дверью, и все присутствующие могли слышать и понять, что произошло. Однако никто у нее ничего не спросил, только Габриель бросил испытующий взгляд, но ответа не получил. Алина уже давно усвоила: молчание рождает сочувствие! Проказы Луи стали известны ее друзьям еще задолго до того, как она об этом узнала, и, конечно, они весьма подробно смаковали их, равно как и другие такие же новости, сидя за рюмкой ликера. Наверняка даже пари держали: Разведется или не разведется? Но ни одна из этих трех сорокалетних пар – Дюмоны, Бринге, Тулу, – ни один из мужей и, что еще хуже, ни одна из жен, которым, как и Алине, мужья, наверно, изменяют, ни разу ее не предостерегли. Тем более что лет двенадцать тому назад, меж появлением на свет Розы и Ги, в то время, когда Луи уже не проявлял к своей жене пылкого интереса, его проявил один из здесь присутствующих, Альбер Бринге. Безуспешно. Впрочем, алчущих молодых людей всегда хватало с избытком, а отвислые щеки Бринге Алину не соблазнили; но самое забавное было в том, что как-то раз Алина позволила себе несколько поцелуев в такси с каким-то торопливым студентом и даже пообещала прийти на свидание, однако слова не сдержала, так как ей самой показалось это предательством! Такой щепетильности Луи, конечно, не заслужил.

Сев на свое место, Алина застыла. Вокруг была обычная невнятица, бессвязная беседа, звон рюмок, кольца дыма – ничего примечательного. И вдруг ей захотелось, отбросив всякое стеснение, выяснить все. Кто в этих трех семьях кого любил? Кто кого обманывал? Дюмон – тот спит со своей секретаршей, это все знают. А Тулу, Бринге и эти двое молодых холостяков, приглашенных для украшения общества, да и сам Габриэль, вдовец из вдовцов, но, облеченный властью и окруженный хорошенькими машинистками в «Лионском кредите», – сколько лжи источают они за день? Все знают, сколько воды тратит семья, сколько газа и электричества уходит в доме. Известно, сколько конфет выдает на улице автомат. Каждый раз, когда мужчина занят любовью, нужно регистрировать это с помощью счетчика. Тогда останется только снять показания. И будет ясно, как следует держаться. Но вот справа от Алины кто-то спросил:

– Вы давно не видели Гертруду, вашу коллегу?

– Давно, – отвечает Лаура Тулу, почтовая служащая. – Она уехала в Брест. Но я встретила ее мужа – как будто он перестал на нее злиться.

То, что на свете есть женщины, сами бросающие мужей, как-то утешало. И все же Алина не смогла удержаться и вмешалась.

– Чересчур великодушен, – сказала она. – Вот Луи покинул меня, но, клянусь, я еще с ним поквитаюсь.

Почему же они все так смутились? Есть две категории покинутых жен: те, которые прощают (их считают дурехами), и те, которые доставляют неприятности (таких обзывают негодяйками). Чтобы сохранить уважение к себе, лучше принадлежать ко второй группе.

– Вот вы наконец и свободны! – роняет Лаура.

– Это, пожалуй, не так уж и плохо, – ответила Алина. – Но будем откровенны, у меня нет шансов начать жизнь скачала. Мужчины, которые могли бы примириться с тем, что от меня осталось, не соблазняют меня. У меня нет никакой профессии, нет иных средств к жизни, кроме алиментов, а они могут обеспечить лишь самое нищенское существование. Так что мне ликовать не приходится.

Казалось бы, для присутствующих, с которыми могло бы случиться то же, что и с ней, такая беседа должна быть невыносимой. Но нет! Автомобильная авария, уход мужа – все это бывает только с другими, а раз сама пострадавшая толкует о своей беде, вежливость никому рта не закроет. И пошло! За три минуты все эти женатые люди обсудили вопрос со всех сторон; эти великодушные, свободомыслящие, как будто чистосердечные – не будем дальше перечислять их достоинства – болтали, лишь бы показать себя, но не верили ни одному своему слову. Один из холостяков, Самюэль, бросил фразу о праве на счастье. Анна Дюмон, уверенная в том, что такое право у нее есть, поддержала его, глядя с симпатией на Алину и не веря, что счастье одного приносит несчастье другому – ведь он же становится свободным. Свобода, не так ли? О святая свобода! Смахивающая на двуликого Януса Венера, которой не возбраняется стать Юноной! Другой холостяк, Марк, разбередил всех еще больше, вкрадчиво заметив, что развода в конце концов вовсе могло и не быть, если бы не сам брак, который представляет собой не что иное, как узаконенное сожительство, если бы не семья, ячейка буржуазного общества... Да и Габриель тоже вмешался в эту дискуссию, загорелся, со страстью защищал семью, говорил, что сексуальная функция может быть легко отделена от функции воспроизводства, но семья не свободна от функции воспитания; что потребность в общей территории для всех живых существ, этого жизненного пространства, на которое никто не может покушаться, создает частную собственность и социализм; что семья тоже необходима на тот период, когда воспитываются дети, что время это не укорачивается, а удлиняется; что в момент, когда специалисты подчеркивают, как важно узнать друг друга, понять, в чем состоит разногласие и в чем равновесие между родителями и детьми, было бы самоубийством стараться разрушить то, что продиктовано самой природой, лишь потому, что такова же практика буржуазной системы. А свободное дыхание, дорогие дамы, оно, по-вашему, тоже буржуазно? Все это было правильно, но абстрактно и в качестве соболезнования звучало даже смешно. Алина перестала слушать. Она была уже вне мира семейных людей, твердящих себе, что все, конечно, непрочно, но они пока уцелели и являются превосходным исключением из общего правила.

– Кстати, вы слышали, что малышка Дену выходит замуж?

От черного к белому. От пепла к пламени. Двинемся-ка в обратном направлении. Алина углубилась в свои мысли. Надо внимательней последить за Ги. Без сомнения, наказать его за побег. Но как? Надо его и побаловать тоже. Но чем? Надо, наконец, научиться лучше бороться за себя. Кажется, Эмма говорила о клубе разведенных жен «Агарь»? Адвокат Лере слишком мягок. Ничуть не лучше ее отца, который сказал ей, когда она была в Шазе: При разделе имущества требуй лишь то, что тебе причитается по закону. И ничего больше.

Из вежливости Алина еще минут десять посидела, потом встала, сославшись на больных детей.

– Бедняжка! – сказала Лаура Тулу после ее ухода. – Она совсем пала духом.