"Настоящая любовь" - читать интересную книгу автора (Бэлоу Мэри)

Глава 1

Хотя был ли Тегфан его домом?

Разумеется, это его собственность, вот уже два года, с тех пор как умер дедушка. Но можно ли назвать Тегфан домом? Он не был в нем десять лет, да и в последний раз прожил там очень недолго. Все это время всячески избегал визитов. Даже сейчас не был уверен, хочет ли попасть туда. Он вообще не знал, зачем приехал.

Это была причуда, поступок, совершенный под влиянием минуты. На улице он услышал обрывок разговора двух прохожих, которых никогда раньше не видел и больше никогда не увидит. Беседовали приезжие, явно не знакомые с Лондоном. Скорее всего погонщики скота, пригнавшие стадо на рынок и задержавшиеся в городе.

— …Столько дел еще нужно переделать.

— А я скучаю по холмам и…

Вот и все, что он услышал. Ничего не значащие слова. Правда, сказаны они были на валлийском, а он сразу этого не осознал, хотя, что самое удивительное, понял все. Понял и почувствовал острую тоску, невесть откуда взявшуюся, но такую сильную, что даже остановился на секунду и постоял, закрыв глаза.

«А я скучаю по холмам»…

Слова сами по себе обрели значение. Нет, не в уме — в сердце. Они превратились в безымянную тоску, которую ему никак не удавалось стряхнуть.

Холмы манили его. И он не мог сопротивляться их зову.

Вот так он и оказался, без всякой причины, никого не предупредив, на одной из дорог Кармартеншира, западного графства Уэльса, совсем близко от Тегфана. Даже сейчас его одолевало сомнение, не повернуть ли обратно. Ту главу его жизни, в действительности очень короткую главу, лучше не продолжать.

Хотя в глубине души он всегда знал, что вернется.

Он ехал по открытой холмистой местности, безжизненной и мрачной, как и десять лет назад. И разумеется, холодной, чего и следовало ожидать ранней весной в этой части страны. И не просто холодной. Почти сырой, хотя дождя давно не было. К тому же ветреной, хотя ветер не дул постоянно. Он жил в Уэльсе шестнадцать лет назад, и было ему тогда всего лишь двенадцать, и все равно он сейчас чувствовал, что все вокруг знакомо.

Дорога была отвратительная. Он съежился под плащом и пустил коня еще медленнее. Заставы встречались на его пути через каждые несколько миль; он знал, что дорожные опекунские советы расплодились повсюду, но не видел свидетельств того, что деньги, изымаемые у путников, тратились по назначению — чтобы сделать путешествие безопасным и удобным.

Он был рад, что не поехал в карете с багажом и камердинером. Путешествие в экипаже по такой дороге превратилось бы в тяжкое испытание.

Внезапно ночь посветлела. Цепь холмов на горизонте по правую руку от него осветилась снизу, как будто он ехал всю ночь напролет до самого рассвета. Правда, свет забрезжил скорее на севере, чем на востоке, к тому же не горел ровно: его отблески мерцали и танцевали на фоне черного неба. Да и время вряд ли перевалило за. полночь.

Где-то разгорался пожар. Он не видел пламени, не чувствовал дыма, не слышал тревожных криков. Пожар занялся далеко, в стороне от Тегфана, поэтому он мог не волноваться, но все равно по его телу пробежала дрожь, и не только от ночной промозглости. Для ночных пожаров нельзя было найти логического объяснения. Он давно миновал промышленный Южный Уэльс, где ночью и днем горели плавильные печи. Кроме того, этот пожар возник неожиданно.

Впрочем, это не его дело. Он продолжал путь, пока не достиг поворота, который принес с собой прежнюю тьму. Только когда он специально оглянулся, то увидел за далекими холмами слабый отблеск света. Теперь до Тегфана было рукой подать. Однако впереди показалась еще одна застава. Он вздохнул и решил было свернуть с дороги, отъехав в черное поле, чтобы обогнуть ворота и избежать необходимости будить смотрителя. Смотрителей дорожных застав почему-то всегда отличал крепкий сон.

Этот, видимо, был исключением. Не успел он подъехать, как дверь домишки возле ворот чуть приоткрылась и выглянула чья-то голова. Затем дверь распахнулась шире, и па порог вышло худое сгорбленное существо, крепко державшее в руке какой-то предмет, напоминавший огромную дубину.

— Чего надо? — спросил смотритель хриплым старушечьим голосом.

— Хочу проехать через ворота, — ответил он с усталым высокомерием.

Выходя из дома, женщина не захватила с собой фонарь. А вот дубину не выпускала из цепких рук ни на секунду. Он понял, что заговорила она с ним на валлийском. Последние несколько дней, что он находился в пути, все кругом говорили только по-валлийски. Сам того не ведая, он ответил женщине на ее родном языке.

— Кто ты? — спросила она, но не стала дожидаться ответа, напряженно вглядываясь в темноту за его спиной. — Кто еще с тобой?

Ему не терпелось ехать дальше, но он понимал, что старая женщина напугана. И не винил ее. Это был пустынный отрезок дороги. Поэтому он заговорил гораздо мягче, чем мог бы.

— Я Уиверн, — представился он. — Путешествую один, матушка. Прошу тебя, открой ворота.

— Уиверн? — Она шагнула вперед и подозрительно вгляделась в его лицо. — Граф Уиверн? — Старуха присела в неловком книксене, по-прежнему сжимая в руке дубинку. — Господи, почему же вы один на дороге в такой поздний час? А я думала, что это Ребекка.

Ну и ну. Как она умудрилась принять его за женщину, пусть даже в темноте?

— Ребекка? — спросил он чуть суровее.

— Пришла со своими дочерьми и остальным людом ломать ворота, — пояснила она. — Мне, конечно, их не остановить, но пару синяков я бы им наставила. — В доказательство она помахала перед собой дубинкой.

Неужели это еще не Тегфан? Он свесился вниз и, нахмурившись, спросил:

— Вас всех держит в страхе какая-то женщина с дочерьми? Надеюсь, ты сообщила об этом властям?

— Храни вас Господь, ваше сиятельство, — сказала она. — Ребекка вовсе не женщина и ее дочери тоже. И бесполезно сообщать о них. Их никому не поймать.

Он и раньше слышал, будто смотрители застав довольно странные люди. Живут одиноко и, как правило, не пользуются особой любовью селян. Эта женщина явно не в своем уме. Но пора было трогаться в путь.

— Правда, последний раз они были здесь больше трех лет назад, в 1839-м, — сказала старуха. — Но они обязательно вернутся. Вы видели? — Опираясь на дубину, как на посох, она махнула рукой в сторону холмов, за которыми совсем недавно полыхал пожар. — Это пока не застава. Слишком сильное пламя. Горели стога, думаю, я не ошиблась. Но попомните мои слова, это только начало. Скоро Ребекка вернется и тогда заполыхают заставы.

— Никто не видел ее… его больше трех лет? И она занимается тем, что поджигает стога и заставы? — переспросил он. Возможно, женщина не в себе, но пожар-то был настоящий. — Если ты права, то после сегодняшних дел ее наверняка поймают и накажут.

— Боже, Боже, — забормотала женщина, — окажись она сейчас на дороге, вы бы сами попытались ее поймать, ваше сиятельство, но ничего бы у вас не вышло. В прошлый раз все джентльмены в округе пытались, им помогали констебли. Даже солдат пригнали, чтобы схватить Ребекку и ее дочерей. Но кроме них, Ребекку больше никто не искал, понятно? Все остальные приветствовали Ребекку и даже отправились с ней громить заставы. И так будет снова. Прошел слух, что она опять появится.

Понятно. Местный бунт против дорожных опекунских советов. Возглавляется мужчиной, переодетым женщиной. Дикая мысль, но не без доли романтики, решил он. Человек борется против явного угнетения. Да, теперь ему понятно, почему такого человека нелегко поймать. У него найдется гораздо больше защитников, чем преследователей. И все же дело его обречено, если, конечно, он в самом деле вернется спустя три года. Нельзя сражаться против всесильного закона и целого общества и надеяться на победу.

— Если Ребекка с дочерьми до сих пор не появилась, — сказал он, — то, возможно, и вообще не появится. Миссис?..

— Филлипс, — представилась она, вновь присев в неловком книксене. — Дилис Филлипс, ваше сиятельство. Но ведь уже были и другие пожары, как сегодня. Следующими загорятся заставы.

— Я поживу немного в Тегфане, миссис Филлипс, — сообщил он. — И лично прослежу, чтобы вам не угрожали. Вы будете в безопасности. Даю слово.

— Господи, какой вы добрый, — сказала она, — и надо же, что вы и есть хозяин Тегфана. Но я все равно дубинку не выброшу.

Она весело рассмеялась и пошла на дорогу, чтобы отпереть и открыть ворота. Граф Уиверн подумал, что она слишком стара и слаба для такой работы. Но наверное, с делом справляется, хотя не годится старой женщине жить одной. Впрочем, какой у нее выбор? Работный дом?

Он проехал вперед и протянул монету, но старуха отступила назад, покачав головой.

— Господа проезжают бесплатно, — сказала она. — Доброй вам ночи, ваше сиятельство, и смотрите, куда ступает конь. Дорога плоха, а время темное.

Он не убрал руку, хотя знал, что землевладельцы, которым по карману пошлины, часто ездят бесплатно, тогда как бедняки вынуждены отдавать последние крохи или никуда не ездить.

— Возьми, — сказал он. — Я поднял тебя с постели и напугал таким поздним приездом.

Она взяла монету и еще раз почтительно присела.

Он поехал дальше, слыша, как за спиной закрываются ворота. Интересно, заметила ли миссис Филлипс, что весь разговор шел на валлийском. Его дед ни слова не произнес на этом языке. И он сам последние шестнадцать лет не говорил на нем, если не считать нескольких раз в течение первых лет после отъезда в Англию, когда он шептал что-то по-валлийски, оставаясь один в комнате.

Наедине со своей душой.

В деревне Глиндери были две церкви, одна красивая, с высоким шпилем, изящными готическими пропорциями, другая — приземистая, массивная, с виду не такая привлекательная. Первая была англиканская, вторая — нонконформистская.

Первую посещали только горстка людей из деревни и близлежащих ферм, а также несколько слуг из сорока, что служили в хозяйском доме, в Тегфане, хотя церковную десятину платили все без исключения — причем деньгами, а не продуктами, с тех пор как несколько лет назад был принят новый закон, который лег на плечи людей тяжелым бременем. Но самое скверное, что деньги от этого побора шли не церкви, а человеку, который владел приходом.

И церковная десятина, и рента — все шло владельцу Тегфана и Глиндери, хозяину ферм и земель, за пределами которых большинство жителей поместья никогда не бывали, графу Уиверну.

Почти все деревенские жители и обитатели ферм на много миль вокруг ходили в маленькую часовню. Она была не только духовным центром общины, но и местом собраний, на которых часто звучали музыка и песни, столь важные для валлийской души. Проповеди его преподобия Майриопа Ллуида всегда были по крайней мере в два раза длиннее проповедей англиканского священника. Проповеди в часовне отличались неизменной зажигательностью, они оказывали почти гипнотическое воздействие на прихожан, которые могли слушать своего пастыря, говори он в два раза дольше. Тот факт, что англиканская служба заканчивалась в течение часа, тогда как служба в часовне часто затягивалась на два, не служил поводом для прихожан сменить веру.

Затем, когда служба заканчивалась, начиналось самое интересное, хотя, разумеется, вслух об этом никто не говорил. В хорошую погоду прихожане собирались на улице перед церковью, а если шел дождь, то толпились на крыльце или у задних скамеек или даже просачивались в классную комнату воскресной школы. На этих собраниях дружески беседовали, обменивались новостями и мнениями, делились сплетнями. Люди, многие из которых жили и работали не покладая рук всю неделю на фермах, слишком удаленных друг от друга и от деревни, чтобы поддерживать какое-то общение, с нетерпением ждали воскресного утра. Это было лучшее утро недели, и все им дорожили.

Глинис Оуэн, служившая судомойкой в Тегфане, за всю жизнь не чувствовала себя такой важной особой, как в это воскресное утро. Этим утром она пришла в часовню и принесла с собой новость, что среди ночи неожиданно явился граф Уиверн и вызвал в доме общий переполох. Сама Глинис пока не видела хозяина, но то, что он приехал, не подвергалось сомнению.

— Хвала Господу, — произнес преподобный Ллуид. Он стоял на верхней ступени каменной лестницы, ведущей на крыльцо, и прощался с расходившимися прихожанами. Священник вознес обе руки к небу, словно давая благословение. — Хвала Господу за то, что довел его до дома целым и невредимым.

С пастырем согласились не все.

— После стольких лет? — сказал Глин Беван, фермер. — И зачем он приехал?

— Прежде граф не очень-то интересовался своим домом, — заметила Гуэн Дирион, жена фермера, обращаясь к Блодуин Дженкинс, державшей лавку рядом с часовней. — Он был рад-радешенек убраться отсюда.

— И ни разу не приехал навестить свою старушку мать, — добавила мисс Дженкинс, кивком приглашая всех присутствующих согласиться с ее замечанием, — пока она не оказалась в деревянном ящике. Но тогда уже было поздно.

— Герейнт Пендерин. — Шорник Илий Харрис сплюнул на грязную дорогу, возможно, забыв на секунду, что на нем его лучший костюм и, следовательно, вести себя нужно подобающим образом. — Явился сюда не иначе как для того, чтобы выставиться перед нами своими расчудесными английскими фраками, распрекрасными английскими манерами и настоящим английским выговором. Будет строить из себя хозяина. Противно до тошноты.

— Илий, — с упреком произнесла миссис Харрис, бросив робкий взгляд на священника.

— Как сказалось, так и сказал, женщина, — буркнул Илий, чуть пристыжено и в то же время с вызовом.

— Пендерин, — заговорил Ивор Дейвис, бондарь. — Тот самый, который разбил сердце своей матери, как сказала Блодуин, и которому на нас наплевать. Наглость — вот как это называется. Приехал, чтобы помыкать нами.

— По правде говоря, справедливости ради мы тоже не очень хорошо обращались с его матерью много лет, — сказала миссис Олуэн Харрис, для которой честность была превыше всего, при этом она кивнула остальным женщинам в знак того, что ждет от них подтверждения. — Пока не узнали всю правду.

— Герейнт Пендерин, — задумчиво произнес Алед Рослин, деревенский кузнец, ни к кому не обращаясь. — Для возвращения он выбрал не лучшее время. Возможно, ему придется пожалеть, что он так поступил. И нам тоже.

— Наверное, следует подождать, — предложил фермер Ниниан Вильямс, сложив руки на круглом животе, — и тогда мы поймем, зачем он приехал и что намерен делать. В конце концов, у него есть полное право жить в своем доме. Нам следует дать ему шанс.

— Да, папа. — Сирис Вильямс, невысокого роста, худенькая и робкая, редко говорила на людях, но была в ней определенная смелость, которая иногда заставляла ее брать слово. — Мне исполнилось всего лишь пятнадцать, когда он приехал на похороны матери. С тех пор прошло десять лет. Тогда мне было его жаль: он казался таким потерянным под пристальными взглядами людей, которые скорее готовы были придраться к любой мелочи, чем оказать ему теплый прием. Возможно, нам не стоит судить его теперь, когда он стал графом Уиверном, а подождать и посмотреть, что будет дальше. — Она раскраснелась, прикусила губу и потупилась.

— Так и сделаем, — сказал Алед, не сводя подобревшего взгляда с Сирис. — Но не будем надеяться на слишком многое, ладно? Все-таки он граф уже два года, и за это время наша жизнь не только не улучшилась, а даже наоборот.

Сирис подняла ресницы и встретилась с ним взглядом на несколько секунд, ее глаза наполнились тоской, которую она тут же спрятала, вновь уставившись в землю.

— Подождать и посмотреть? Дать ему шанс? — Голос Марджед Эванс звенел от негодования. — Лично мне ни к чему давать ему шанс. Этот шанс у него был в течение двух лет. Времени предостаточно. Даже чересчур. А Юрвину кто даст второй шанс? Юрвин мертв по вине Герейнта Пендерина, графа Уиверна. — Она буквально выплюнула это имя, гордо вскинув голову и выпрямив спину.

Марджед, высокая, гибкая, красивая, как всегда, привлекла к себе все взгляды и внимание.

— Юрвин совершил преступление, Марджед, — твердо заявил преподобный Ллуид, не побоявшийся возразить разгневанной дочери.

Глаза ее полыхали, когда она с зардевшимися щеками обратила свой гнев против него.

— Преступление, — сказала она. — Преступление пытаться спасти свой народ от голода. О да, папа, это преступление. Самое злостное, как оказалось. Преступление, за которое наказывают смертью. Мой муж погиб, после него осталась ферма, где работают три женщины: его жена, мать и бабушка. Юрвин умер, потому что Герейнта Пендерина заботит только один человек — он сам. И мы еще должны давать ему шанс? Какой шанс, скажите на милость? Шанс еще раз поднять ренту? Силой отнимать у нас церковную десятину, даже если после се уплаты мы начнем голодать? Заставлять нас платить высокую дорожную пошлину на заставах, чтобы мы не могли ездить на рынок и даже привезти на поля известь? Вытеснить нас с нашей земли в работный дом?

Преподобный Ллуид, отец Марджед, вновь поднял руку.

— Мы не можем нарушить закон, даже чтобы исправить несправедливость, — сказал он. — Две несправедливости не составят праведный поступок. Предоставим же Господу вершить справедливость. «Мне отмщение, аз воздам», — говорит Господь.

Прихожане, которые в это утро в отличие от заведенного порядка не разбились на маленькие группки, хором забубнили. Правда, было непонятно, кто из них согласен с пастором, а кто выражает недовольство. Оба противника стояли лицом друг к другу: отец — на ступенях часовни, дочь — на улице.

— Что ж, иногда, отец, — заявила Марджед, ничуть не запуганная, — Господу необходима рука помощи. А здесь целых две. — Она подняла тонкие руки с мозолистыми ладонями. — И я говорю, что, если граф Уиверн покажется в Глиндери или на любой из наших ферм, мы устроим ему достойную встречу.

— Твои слова, Марджед, можно толковать по-разному, — заметила мисс Дженкинс.

— Я знаю, как встречу его, если он осмелится прийти в Тайгуин, — сказала Марджед.

— У него есть право прийти, Марджед, — напомнил ей Ниниан Вильямс. — Твоя ферма, так же как и моя, принадлежит ему. И все другие фермы в округе тоже. Так что лучше сохранять вежливость и подождать. Там увидим, что будет.

— Возможно, мы меньше бы сердились, будь это не Герейнт, а кто-то другой, — произнес Алед. — Герейнт для нас реальный человек. Нам было бы проще обратить свое неудовольствие и протесты вообще против хозяев. Жаль, что он решил вернуться именно теперь. Не нравится мне это.

— Но он вернулся, и он не кто-нибудь, а Герейнт Пендерин, — сказала Марджед, плотнее запахивая свою накидку. — Я иду домой. Ты со мной, Сирис?

Сирис взглянула на Аледа, не захочет ли он добавить что-нибудь к сказанному, но тот отвернулся.

— Я пойду вперед с Марджед, — сказала она, обратившись с улыбкой к родителям, прежде чем отправиться в долгий путь домой — сначала по берегу реки, а потом на вершину невысокого холма — полторы мили для нее, две для Марджед.

Толпа перед часовней рассыпалась на привычные маленькие группки, состоявшие из людей одного возраста и пола.