"Убийство в спальном вагоне" - читать интересную книгу автора (Жапризо Себастьян)

СПАЛЬНОЕ МЕСТО № 224

Жоржетта Тома улыбалась на фотографии лучезарной улыбкой. В тот день на ней был пиджак или пальто с белым меховым воротником. Волосы, обрамлявшие ясноглазое лицо, казались еще красивее и темнее. Наверное, она любила свои волосы и проводила немало времени, расчесывая их и по-разному укладывая. Она любила все, что подчеркивало красоту ее волос, и поэтому, видимо, в ее гардеробе было столько белых вещей.

Стоя в нижнем белье и пижамных брюках, Антуан-Пьер-Эмиль Грацциано, или попросту Грацци, подумал, что патрон, наверное, прав, утверждая, что такая красивая девушка могла стать жертвой преступления по страсти и что, кто знает, может быть, виновник убийства уже хнычет где-нибудь в районном комиссариате полиции.

Он положил фотографию в свой бумажник из красной кожи, купленный три года назад, и с минуту сидел, подперев голову, за столом на кухне перед окном. Прежде чем поставить кофейник на газовую плиту, находившуюся на расстоянии вытянутой руки, он раздвинул цветные занавески, и в комнату проник свет воскресного дня, похожего на любой другой день недели. Грацци увидел сероватое небо, которое явно не ведало его забот.

На редкой траве улицы, там, где было так называемое «зеленое пространство», у самого дома ночь оставила первый в этом году иней. Грацци, собиравшийся отвести днем сына в зоопарк в Венсенне, не очень сожалел, что не сможет этого сделать. Он постарается приехать к обеду домой, взяв для этого машину Уголовного розыска, и поиграет с Дино, пока тот не отправится спать после обеда.

Засвистел итальянский кофейник. Он протянул руку и погасил газ. Не вставая, наполнил одну из двух чашек, стоявших перед ним, ощутив теплоту поднимавшегося вверх пара.

Потягивая кофе без сахара, Грацци вспомнил свой вчерашний вечерний доклад, квартирку на улице Дюперре — маленькую, хорошо обставленную, чистенькую. Было в ней что-то приторное, присущее квартирам одиноких женщин. Вспомнились и самоуверенные советы Таркэна, его патрона. Первое попытаться влезть в шкуру красотки, узнать ее лучше, чем сама себя знала, стать ее двойником и все такое. «Понять изнутри, если тебе понятно, что я хочу сказать».

Это как раз было яснее ясного. И другой инспектор, Малле, настолько хорошо себе представил Грацци в образе Жоржетты Тома, что гоготал, как ненормальный, когда они прощались. Около 8.30 он сказал ему в коридоре «чао, киска» и пожелал всяческих удовольствий с любовниками. Потому что всем уже представлялось доказанным, что их у женщины было множество. Помимо своей воли еще в кабинете патрона Грацци тоже стал думать, что она действительно меняла их, как белье. У нее было много хорошего белья с монограммой в виде маленькой красной буквочки «Ж», как это делают в пансионах. Монограммы были на изнанке комбинаций, на трусиках, лифчиках и даже на носовых платках. Целых три ящика белья. Белый нейлон и кружева, помявшиеся во время обыска, были такие нежные, что тощий Грацци почувствовал себя грубым мужланом. Изящная красная буква красовалась на всех вещах.

В семь часов вечера, стоя перед патроном и остальными, Грацци говорил, с трудом подбирая слова. Точнее, пытаясь хоть что-то выудить из своей книжечки. А потом сделал не совсем свое заключение. Тогда, в доме убитой на улице Дюперре, Габер, сопровождавший его, роясь в ящиках, заметил, что раз девица была красива (а он как раз находился под впечатлением адресованных ей писем и того, что прикасался к ее юбкам), значит, она «не скучала».

В жизни убитой было трое мужчин, вернее, четверо, включая мужа, которого она не видела уже несколько месяцев. Продавец машин Арро, явившийся на Кэ около шести часов, выглядел растерянно и жалко. Некий Боб или как его еще? — обучавшийся чему-то, должен был прийти днем. Был еще парень с пятого этажа на улице Дюперре, студент, которого, по-видимому, обожала консьержка.

Из этих троих с определенностью можно было назвать ее любовником только первого. Это был высокий мужчина, немного отечный, вялый, занимавшийся подновлением американских машин в гараже у Порт-Майо. Вопреки ожиданиям, никакого досье на него не было. Он признал, запинаясь и поправляя себя, что да, конечно, они некоторое время были вместе, понизив при этом голос, ибо речь шла о мертвой, или потому, что теперь женился, и то была старая история.

Грацци продержал его минут двадцать. Противная рожа, но ни к чему не придерешься. Безупречное алиби на первые четыре дня октября и на субботу, когда было совершено убийство. Жена, которой он купил маленький «Фиат» новенький, а не по случаю, — Грацци уже не помнил, каким образом узнал об этом. Документы в порядке. Хорошо сшитый костюм. Начищенные ботинки. Бывший коммерческий директор парфюмерной фабрики. Там он и познакомился с Жоржеттой Тома, тогда еще по фамилии Ланж, служившей представительницей фирмы. Связь — в течение полугода до ее развода и два с половиной года потом («были когда-то вместе»). Ничего не знает. Никаких врагов и друзей не знает. Ничего понять не может. Огорчен за нее. Противная рожа.

Грацци налил кофе в другую чашку, положил туда два куска сахара и встал, потирая шею. Он услышал, как жена зашевелилась в постели.

В узком коридорчике, отделявшем кухню от комнаты, слишком полная чашка немного расплескалась. Боясь разбудить малыша, он не выругался, хотя и хотелось.

Жена лежала, как всегда, с открытыми глазами. У Грацци сон был крепкий, но он знал, что по ночам она встает, чтобы укрыть Дино или дать ему попить, и у него сложилось впечатление, что жена никогда не спит.

— Который час?

— Семь.

— Ты сегодня идешь туда?

Мучимый угрызениями совести, он сказал, что придется. На самом деле ничто не заставляло его поступать так. Он мог бы вызвать Кабура, Боба, семью Жоржетты Тома и на понедельник. Никто не торопил его, никто не сделал бы и замечания. Если убийца воспользуется этим, чтобы сбежать подальше, тем лучше, это станет признанием его вины. Его поищут и найдут.

Нет, ничто не заставляло его идти, если не считать обычной неуверенности, извечной потребности выиграть время, как у неспособного ученика, который откладывает экзамен до последней минуты.

Его жена Сесиль, хорошо знавшая мужа, пожала плечами, не посмев напомнить об обещанной прогулке в зоопарк. Однако, чтобы дать ему почувствовать свое неудовольствие, заметила, что кофе некрепкий и слишком сладкий.

— Какое дело тебе дали?

— Женщины, задушенной на Лионском вокзале.

Она вернула ему чашку, зная прекрасно, что он вовсе не стремился получить это дело, что в течение некоторого времени опять будет озабочен тем, что привлечет к себе излишнее внимание.

— Разве этим занимается не Таркэн?

— Он ведет дело с игральными автоматами. К тому же ты знаешь, что сейчас он неохотно берется за все, что не кажется ему верняком. Если у нас пойдет нормально, он нас прикроет. Если начнется волынка, все взвалит на меня. В январе его ждет повышение, он ни за что не захочет терять свое реноме.

Бреясь перед зеркалом, Грацци вспомнил квартирку Жоржетты Тома и подумал, что она сильно отличается от его собственной. Впрочем, чем могла походить квартира одинокой женщины в старом доме близ площади Пигаль на его двухкомнатную квартиру в Баньё с кухней и ванной, которую трехлетний ребенок превращает в поле боя?

Однако именно в той квартире с ее полуприглушенным освещением накануне ему пришли в голову вещи, о которых прежде он бы не подумал или, во всяком случае, никогда не подумал бы с первого раза. Кретоновые занавески на окнах, покрывало на постели, столики и претенциозные игрушки — все это говорило о засидевшейся в девицах машинистке. В малюсенькой кухне вещи были на своих местах. Невероятная ванная в розовом и белом кафеле, на который, возможно, были израсходованы все сбережения. Здесь пахло дорогим мылом. Коротенькая ночная сорочка на вешалке, такая же, как и найденная в чемодане. Махровые, очень нежные, как мех, полотенца всех цветов с буквой «Ж», как и все остальное. Резиновая белая шапочка на лейке душа. Набор кремов на полочке. И особенно зеркала. Они были повсюду, даже на кухне и в комнате, такой тесной, что их расположение вокруг постели навевало весьма двусмысленные предположения.

Поморщившись, Грацци вдруг увидел в зеркале свое намыленное лицо, на котором бритва выскоблила длинную полоску чистой кожи.

У нее в аптечке тоже лежала бритва, но это ровно ни о чем не говорило. Такие имеются теперь у многих женщин.

Были найдены и письма к ней, в большинстве от того, кто перепродавал машины, а также фотографии мужчин вперемешку с собственными и семейными, которые хранились в старой коробке от бисквитов.

Однако это было не все. В квартире Жоржетты Тома ощущалось еще что-то такое, чего он был не в силах понять. Именно поэтому, наверное, Габер и сказал: «А она не очень скучала». Такое впечатление, возможно, возникало от слишком женской, слащавой обстановки квартиры. Или от роскоши ванной. Или из-за дурацкой маленькой красной буквочки «Ж», как это делают на узлах с вещами учащихся пансиона.

— Скажи-ка…

Его жена как раз вошла в комнату и взяла халат, висевший на двери. Грацци видел ее в зеркале, держа бритву у щеки.

— Что ты можешь сказать о женщине, которая переметила все белье своей монограммой?

— Быть может, она отдавала белье в стирку.

— Это начальная буква ее имени. Да к тому же нижнее белье не отдают в прачечную. Разве нет?

Сесиль согласилась. Она подошла к зеркалу, оглядела себя, поправляя волосы.

— Не знаю. Есть женщины, которые любят метить свое белье.

Он объяснил, что это не совсем метка, а квадратик с буквой, который пришивается к изнанке. Когда его поместили в детстве в интернат в Мансе, его мать пометила так пижамы, полотенца, все вещи. Он вспомнил свой номер восемнадцатый.

Она не знала и сказала, что, наверное, есть тому причина. Может быть, это что-то маниакальное? Во всяком случае, скоро проснется малыш. Он плохо сейчас ест. Трехлетнему ребенку нехорошо всегда обедать без отца. Грацци придет сегодня домой к обеду?

Он пообещал, продолжая думать о малыше, который плохо ест, и о Жоржетте Тома, сидящей возле лампы и пришивающей маленькие буквочки «Ж» на кружевное белье.

Автобус пришел пустым из Эй-ле-Роз. Грацци вскочил сзади на открытую платформу и остался там, чтобы выкурить первую сигарету. В 9 часов утра авеню Прт д'Орлеан еще явно не проснулась. Небо начало проясняться, и улицы Парижа оказались более воскресными, чем в Баньё.

В другом, 38-м автобусе, он предпочел сесть. На остановке Алезиа вывеска «Прожин» напомнила ему о том, что он должен сегодня увидеть звонившего ему человека. Как там его звали? Кабур. Вероятно, Габер уже обнаружил остальных. Актрису Даррэс. В телефонном справочнике значились лишь два Риволани.

Грацци представил себе маленького Габера, который до полуночи звонил по обоим телефонам, чтобы доложить ему теперь, когда он придет к себе:

— Ничего нового, начальник. Семьдесят три звонка, двенадцать раз был послан к черту, разговаривал с двумя психами и ругался с бакалейщиком, который начинает работать на рынке в 4 часа утра, так что, сам понимаешь, как его обрадовали наши полицейские заботы в 11 часов вечера.

— Я подцепил троих, начальник, — сказал Габер.

Он проснулся и побрился меньше часа назад, лицо было еще красным от холода и, дожидаясь, он сидел на уголке стола, не своего, а Парди, мрачного корсиканца, который всегда работал один и накануне только закрыл дело об аборте.

Входя в комнату, Грацци снял пальто и поприветствовал движением руки двух дежурных инспекторов, которые, стоя, курили и разговаривали о футболе. Человек в наручниках, в куртке и без галстука сидел на стуле прямо рядом с дверью, рассеянно поглядывая по сторонам.

Не поднимая глаз от своей головоломки (плоской коробки, внутри которой он должен был в определенном порядке расставить фишки с цифрами, не вынимая их оттуда), Габер сказал, что лег после полуночи, что государство опять потеряло тысячи франков на разговорах и что глупость людей просто феноменальна.

— И что же ты узнал?

— Сначала об актрисе. Разговор со службой Отсутствующих абонентов. Пришлось обзвонить тридцать ресторанов, прежде чем ее нашли «У Андре». Знаешь, как звереешь от голода, звоня по ресторанам. Различаешь в трубке характерный для них шум. С ума сойти можно.

— Дальше?

— Риволани. Шофер-экспедитор. Говорил с его женой, а не с ним самим. По дороге в Марсель, километрах в двадцати от города, у него случилась поломка в грузовике, и он оставил его в гараже Берра. Вернуться назад пришлось поездом. У нее симпатичный голосок.

— Третий?

— Третья. Это женщина. Место и в самом деле было занято.

— Гароди?

Решив наконец головоломку, Габер снова смешал фишки и начал все сначала. Его тщательно причесанные, как у молодого премьера в период оккупации, волосы были еще влажными на висках. Он не снял свою бежевую куртку с капюшоном, привезенную из Шотландии. Другие инспектора помногу раз на дню подшучивали над ним из-за его светлых волос, из-за необычного для такого учреждения пальто, из-за его жестикуляции, присущей мальчику из богатой семьи. Но ему было на это наплевать. Габер был мал ростом, худощав, на лице все время бродила улыбка человека, который ничего не принимает всерьез, особенно свое занятие. Он не очень любил эту профессию, но и нельзя сказать, что ненавидел ее. Просто она его не интересовала. Профессию ему выбрал отец.

— Мадам Гароди, верно. Одна из мадам Гароди. В семье их много. Наша замужем за инженером, которого перевели в Марсель полгода назад. Ему 26 лет, и он помешан на электронике. У меня есть приятель, который тоже этим занимается. По его мнению, в этой штуке заключено все величие греческой мифологии.

Сев за свой стол и взяв в руки красную записную книжку, Грацци с нетерпением почесал затылок.

— Ну и что из того?

— Они женаты три года. Целая история о том, с каким трудом свекрови удалось устроить их в Марселе.

— Дальше.

— Это важно для дальнейшего. Они еще не перевезли кучу вещей из Парижа. Поскольку же сам Гароди — работяга, не приходит домой по трое суток, спит с этой электроникой — ясно? — то интересующая тебя мадам Гароди решила сама осуществить перевозку кухонных принадлежностей и заодно поцеловать свекровь.

— Ну и что?

— Начальник, ты неблагодарное существо. Да-да. Кроме шуток. Я потратил два часа на то, чтобы все это узнать. В конце концов, я связался с невесткой. Она проживает в Нейи у других Гароди. Голос дрожал, когда я ей обо всем рассказал. Прелестная история, которую можно будет обсудить с подружками: «Это не меня задушили, но почти что», ясно? Ее зовут Эвелина. У нее тоже красивый голос. Чтобы развлечься, я попросил ее описать себя. Она, похоже, премиленькая. Приехала на несколько дней, до четверга, кажется. Я сказал, что не может быть и речи, что она должна находиться в распоряжении полиции.

Габер рассмеялся, не поднимая глаз и продолжая передвигать указательным пальцем фишки в головоломке.

Она поклялась, что это не она, что никого не душила. Я сказал, что это мы еще проверим. Если начальник согласен, я встречусь с ней в 11 часов на улице Лафонтена, дом 130, спросить Лину. «Ты согласен?»

Грацци сказал, что так будет лучше, чем держать ее здесь все утро. Машину он оставляет за собой, чтобы съездить домой пообедать.

В 10 утра Кабур не явился, и Грацци подумал, что успеет выпить кофе у моста Сен-Мишель. Когда он выходил с Габером из комнаты, перекинув плащ через руку, полицейский сказал, что его хотят видеть мужчина и женщина. Это были сестра и зять жертвы. По фамилии Конт. Они явились прямо из морга.

Супруги Конты сидели около стола Грацци и по каждому поводу обменивались взглядами. Они пришли на Кэ впервые, по лицам чувствовалось, что волнуются. Женщина, такая же высокая брюнетка, как жертва, но не похожая на нее, успела поплакать. Мужчина смахивал на служащего, которого цифры сделали близоруким. За плотными стеклами очков его детские голубые глаза застенчиво и опасливо пытались все время перехватить взгляд Грацци, словно их владелец приблизился к отталкивающего вида животному, которое следовало приручить.

Он был не банковским служащим, а бухгалтером в одном из филиалов фирмы «Рено» и предоставил говорить жене, время от времени подтверждая ее слова кивком головы и поглядывая на Грацци — да, именно так.

Они ходили опознавать Жоржетту Тома и рассчитывали, что им выдадут тело вечером. Все было готово для похорон. Они ведь единственные в Париже родственники убитой. Родители обеих сестер еще жили во Флераке, что в департаменте Дордонь. У них там ферма и патент на бакалейно-питейное заведение у самой дороги на Перигё.

Жоржетта была, как бы это сказать, блудной дочерью.

Восемнадцати лет уехала в Париж, В Перигё же, где она закончила школу вскоре после освобождения, народные балы, оживление, которое вносили в жизнь солдаты, совсем вскружили ей голову. Сначала училась на курсах машинописи. Потом стало известно, что более усердно посещает пивные в центре города. Дома ей устроили сцену. Она проплакала несколько дней, говорила, что уедет. И, в конце концов, действительно уехала.

Ее сестра Жанна, двумя годами моложе, повернувшая сейчас к Грацци измученное бледное лицо, проводила ее на вокзал, посадила в поезд, полагая, что уже никогда ее больше не увидит.

— Но вы все-таки увиделись?

— Спустя несколько месяцев, когда я выходила замуж. Мы познакомились с мужем за год до этого, он проводил летний отпуск во Флераке.

Тот подтвердил это кивком головы. Именно так.

— С тех пор вы живете в Париже?

— Да, неподалеку от нее, около площади Клиши. Но виделись мы редко.

— Почему?

— Не знаю. Мы жили по-разному. Она вышла замуж через год после меня за начальника отдела сбыта парфюмерной фабрики «Жерли», представительницей которой она и работала. Жак был хорошим человеком. В то время они наведывались к нам чаще, по воскресеньям на обед, иногда в середине недели, чтобы сходить вместе в кино. Потом развелись. А у нас родились дети. Двое: мальчик и девочка. Она стала реже захаживать. Думала, наверное, что мы недовольны ее поведением из-за человека, с которым жила, не знаю, все может быть. В общем, стала реже приходить.

— Как давно вы ее видели?

— С месяц назад. Она пригласила нас выпить у нее дома кофе. В то воскресенье мы пробыли у нее час или два, она собиралась куда-то уйти. Но ничего нам уже не рассказывала.

Сидя на соседнем столе, Габер по-прежнему был занят своей игрушкой. Передвигаемые им фишки сухо и нервирующе щелкали. Он задал вопрос:

— Развод был по ее инициативе?

Жанна Конт с минуту не решалась ответить. Поглядела на Габера, на Грацци, потом на мужа, явно не зная, надо ли отвечать, и имеет ли право молодой, не похожий на полицейского блондин, задавать вопросы.

— Нет, Жака. У «Жерли» она встретила другого человека, коммерческого директора. Через некоторое время Жак это обнаружил. Они расстались. Она перешла на другое место — в фирму «Барлен».

— И продолжала жить со своим любовником?

Снова нерешительность. Ей явно не хотелось говорить об этом при муже, который с нахмуренным видом опустил глаза.

— Не совсем так. Она поселилась на улице Дюперре. Полагаю, что тот приходил к ней, но не жил у нее.

— Вы были с ним знакомы?

— Мы видели его однажды.

— Она привела его к вам?

— Нет. Мы встретились случайно. Года три назад Он тоже ушел от «Жерли». Занимался машинами. Спустя несколько месяцев появился Боб.

— Кто такой Боб?

— Робер Ватски. Он рисует, пишет музыку, не знаю толком.

Грацци посмотрел на часы, сказал Габеру, что тому пора сходить на улицу Лафонтена. Габер кивнул и пошел, волоча ногу, с головоломкой в одной руке и шарфом — в другой. Всякий раз, когда Грацци видел его уходящим ленивой и расслабленной походкой человека, которому на все наплевать, он невольно вспоминал, что зовут его удивительно — Жан-Луп. И некоторое время чувствовал себя непонятно отчего счастливым, как в дни, когда его сын произносил, слегка переиначивая, новое слово. Смешно.

— Догадываетесь ли вы о том, кто мог бы это сделать? Я хочу сказать, были ли у вашей сестры враги?

Конты бессильно покачали головами. Женщина сказала, что они ничего не знают и ничего не понимают.

Грацци вытащил из ящика опись Отдела опознаний, назвал сумму ее счета в банке, показал оплаченные счета, рассказал о найденных в сумочке деньгах. Все показалось им нормальным.

— Были ли у нее другие источники доходов, кроме зарплаты? Сэкономленные средства? Акции?

Они не допускали этого.

— Это было не в ее обыкновении, — объяснила женщина, нервно скатывая в валик свой носовой платок. — Как бы вам пояснить? До шестнадцати лет я жила вместе с ней, мы спали в одной постели, я носила ее вещи, я хорошо ее знала.

Она снова начала тихо плакать, не переставая смотреть в лицо Грацци.

— Жоржетта была очень честолюбива. В общем, как бы это сказать, могла много работать и многим жертвовать ради того, чтобы получить то, что хотела. Но деньги сами по себе ее не волновали. Не знаю, как объяснить, она интересовалась лишь тем, что имела и что купила на свои деньги. И часто говорила «это мое», «мое пальто», в таком духе. Понимаете? Грацци сказал нет.

— Например, она, когда мы еще были маленькие, слыла жадиной. Над ней подтрунивали в семье, потому что она не хотела одолжить мне деньги из своей копилки. Не знаю только, можно ли это назвать жадностью. Она ведь не прятала деньги. Она их тратила. На себя. Ей и в голову не приходило тратиться на других. И делала подарки только моему сыну, которого очень любила. К дочери же относилась иначе, и это порождало в доме идиотские ссоры. Однажды мы ей об этом сказали.

— Сколько вашему сыну?

— Пять лет. А что?

Грацци вынул из бумажника найденные в вещах жертвы детские фотографии.

— Это Поль. Снимок сделан два года назад.

— Насколько я понимаю, вы говорите, мадам, что ваша сестра не была бережливой, но отличалась… как бы сказать, эгоистическим характером. Так?

— И да, и нет. Я бы не назвала ее эгоисткой. Скорее даже щедрой. Но и легковерной во всем. Все глупости делала по наивности. Да, она была слишком наивна. Ее все упрекали за это. Не знаю, как вам сказать, но теперь, когда ее нет…

Слезы потекли снова. Грацци подумал, что лучше перейти к другому сюжету — Бобу, например, а затем прервать разговор и вернуться назад. Помимо воли он опять коснулся больного места.

— Вы ее попрекали? Вы ссорились?

Ему пришлось обождать, пока она вытрет глаза своим скомканным платком. Женщина подтвердила кивком головы, тихими всхлипываниями.

— С год назад, на Рождество, из-за пустяка.

— Какого пустяка?

— Машины. Она купила машину марки «Дофин». До этого много раз приходила к моему мужу, просила его оформить кредит и сделать покупку, в общем, все такое. Ей давно хотелось иметь автомобиль. За несколько недель до покупки она уже говорила «моя машина». Получив ее накануне Рождества, Жоржетта заставила нарисовать на передних дверцах свои маленькие инициалы. Мы ждали ее к обеду, но она опоздала, объяснив почему: была счастлива, просто невероятно счастлива…

Грацци уже порядком осточертели слезы, которые непрерывно текли по ее бледному лицу.

— Мы пошутили из-за инициалов. А затем, знаете как это бывает, одно за другое, кончилось тем, что начали говорить ей вещи, которые, в конце концов, касались только ее… Вот. Потом мы стали видеть ее реже, вероятно, пять или шесть раз за два года.

Грацци сказал, что понимает. Он представил себе Жоржетту Тома за столом накануне Рождества, гордую своей купленной в кредит машиной «Дофин», с инициалами, и внезапно обрушившиеся на нее упреки и саркастические замечания. Подумал о неизбежном молчании, в котором был съеден десерт, о холодных поцелуях на прощание.

— Мы думаем, что убийство не связано с ограблением. Не можете ли вы назвать человека из ее окружения, который бы ее ненавидел?

— Кого? Таких нет.

— Вы говорили об этом Бобе. Женщина пожала плечами.

— Боб на такое не способен, это невероятный шалопай, но просто невозможно представить, что он способен кого-то убить. В особенности Жоржетту.

— Ее муж?

— Жак? Зачем? Нет, он женился, у него ребенок. Он никогда не таил зла на нее.

Теперь муж одобрял каждую ее фразу. Внезапно открыв рот, он произнес громким фальцетом, что преступление совершил садист.

Человек в наручниках в глубине комнаты, не поднимая глаз, вдруг рассмеялся, выпрямившись на стуле, и поглядел на свои наручники. Возможно, он среагировал на эти слова или просто был безумен.

Грацци встал, сказал Контам, что у него есть их адрес, что они еще увидятся до конца расследования. Когда те уже шли к двери, кивнув двум инспекторам, Грацци опять вспомнил квартирку на улице Дюперре и задал вопрос, который буквально пригвоздил их к месту.

Женщина ответила: нет, конечно же, нет. Жоржетта встречалась за последнее время только с одним мужчиной по имени Боб. Жоржетта совсем не такая женщина, как, похоже, думает о ней Грацци.

Он утверждал, что Жоржетта — феномен, что ее, мол, надо понять. Во всяком случае, он лично никогда не думал, будто один в ее жизни. По натуре, слава богу, он не ревнив. Но уж коли инспектор намерен продолжать эту тему для разговора, ему лучше сразу осознать свое заблуждение, иначе разобьет себе башку о стенку.

Его и в самом деле звали Бобом. Так было написано и в удостоверении личности. Робер — это псевдоним. Он сказал, что у родителей были странные взгляды. Когда ему было два года, они утонули, катаясь на паруснике в Бретани. Два месяца назад ему исполнилось 27 лет.

Жоржетта умерла в тридцать лет. Что же до его переживаний, то инспектора они не касаются. При всем его уважении, фараоны ему противны и смешны. Ему, правда, не известно к какой из этих категорий принадлежит инспектор. Скорее всего — ко второй. Просто потеха думать, будто у Жоржетты водились деньги. Оборжаться можно, если считать, что ее муж способен кого-то прикончить в поезде, не наделав в штаны. Не меньше, чем сделать другой вывод, будто тут убийство по страсти. Ведь из-за этой мерзости сразу попадешь на гильотину. Куда печальнее, если угодно, предположение, будто бы он, Боб, мог совершить такое убийство, да еще в вагоне второго класса, не поставив себя в смешное положение. Инспектор — как его имя? Грацциано? Кажется, был боксер по фамилии Грацциано? Так вот инспектор, похоже, совсем свихнулся, коли так думает.

Пришел он только потому, что его тошнит при мысли, что фараоны рылись в вещах Жоржетты. Накануне вечером он был на улице Дюперре, и ему совсем не по душе, как был произведен обыск. Уж коли вы не способны класть вещи на место, лучше их вовсе не трогать.

Его могут посадить в камеру, но он будет говорить то, что ему угодно. И если даже инспектор такой умник, пусть лучше послушает. Фараонам лучше позабыть об обидчивости еще до поступления на работу в полицию. В возрасте инспектора вести себя как барышня — просто несерьезно.

Во-первых, никто не обкрадывал Жоржетту, потому что нечего было красть. Даже полицейский способен допереть до этого.

Затем. Она была слишком приличной особой, чтобы водить знакомство с кем-то, кто хотел бы ее кокнуть. Он надеется, что инспектор (как же, черт побери, его имя?) Грацциано, «вот именно, спасибо!» — он надеется, что инспектор усек, что он имеет в виду.

Наконец, если верить паскудной фразе паскуды-журналиста, понадобилось три минуты, чтобы задушить Жоржетту. Пусть инспектор поднатужится и поймет — это и есть самое важное. Ему, Бобу, конечно, наплевать, но при мысли о трех минутах он готов взорвать весь Париж. Нет надобности ходить на курсы повышения квалификации в префектуре полиции, чтобы понять простую вещь: профессионал не может позволить себе роскошь потратить столько времени. Так что чей-то сынок, совершивший это, просто любитель. И в довершение всего не очень-то ловкий, то есть паскуда из всех паскуд на свете.

Если бы он, Боб, верил в бога, то стал бы просить его, чтобы убийство, вопреки очевидности, совершил профессионал. Тогда бы можно было поверить, что журналист лишь повторил чье-то паскудство и Жоржетта умерла без страданий.

И еще одна вещь: он только что видел выходящими отсюда Мерзость и Ублюдство, сестру и зятя Жоржетты. При всем своем неуважении к инспектору, он хочет сказать, что фараонам лучше не обращать внимания на их лепет, который может дорого обойтись налогоплательщикам. Это страшные люди. Хуже того — абсолютно благонадежные. Болтуны. В их словах столько же правды, как в Апокалипсисе. Они не понимали Жоржетту. Нельзя понять человека, которого не любишь. В общем, что бы они ни говорили, — все вранье. Вот так. Он надеется, что инспектор, чье имя ему надоело повторять, усек и это. В остальном же он искренне огорчен и приносит извинения — ему никак не удается запомнить имена людей.

Грацци смотрел на него пустыми глазами, опьянев от этой речи, слегка удивленный тем, что до сих пор не вызвал из коридора полицейского и не приказал отвести этого подонка подлечить свои нервы в камере предварительного заключения.

Боб был высоченного роста, выше Грацци на голову, с огромной, страшной, поразительно бледной мордой и с чем-то удивительно привлекательным в живых голубых глазах.

Грацци представлял себе любовника Жоржетты иным. Теперь уж и не знал, каким. И вот этот тип сидел перед ним. Он был получше того, который перепродавал машины. Но раздражал Грацци невероятно, и от него болела голова.

Накануне, в момент убийства, Боб, по его словам, был у друзей в пятидесяти километрах от Парижа, в одной из деревень Сены-и-Уазы, где все шестьсот жителей могли это подтвердить: ему не удается остаться незамеченным.

Габер позвонил в четверть первого. Он только что вышел от Гароди и звонил из табачной лавки на улице Лафонтена. Он видел невестку, ну и штучка, надо заметить, здорово хороша.

— Она ничего не знает, ничего не заметила, ничего не может сказать.

— Ее описание совпадает с кабуровским?

— Она ничего не описывает. Говорит, что легла, как только попала в поезд, и тотчас уснула. Жертву помнит смутно. Сошла с поезда, лишь только тот остановился. На вокзале ее ждала свекровь.

— Должна же она была заметить других пассажиров… И потом, все это как-то не стыкуется… Кабур говорил, что верхняя полка оставалась свободной до половины двенадцатого или полуночи.

— Может быть, он ошибся?

— Я жду его. Как она выглядит?

— Красивая, брюнетка, длинные волосы, большие голубые глаза, маленький курносый носик, все, что надо, худощава, рост 1 метр 60, что еще? Ей было неуютно, это точно. Она говорит, словно пятясь, понятно выражаюсь? Единственное, чего ей хочется, это чтобы ее оставили в покое. Завтра утром придет давать показания.

— Она не заметила ничего особенного во время поездки?

— Ничего. Говорит, что никак не может быть нам полезна. Села в поезд, легла, спала, сошла с поезда, и ее ждала свекровь. Все. Никого не знает, ничего не заметила.

— Может, она дурочка?

— Не похоже. Ей неприятны вопросы, вот что. Чувствуется, не хочет быть замешанной в такого рода истории.

— Ладно, поговорим об этом днем.

— Что мне делать? Я могу пообедать с подружкой?

— Валяй. Затем отправляйся в Клиши и повидай шофера Риволани. Я еще немного обожду Кабура. Днем наведаемся к актрисе.

В три часа Таркэн сидел за столом в своем кабинете. В пальто. С довольным видом.

Уставившись на галстук Грацци, он спросил: «Как здоровье, господин Холмс?»

Свои донесения Таркэн сразу печатал на машинке. Он здорово составлял их. Уметь подать, ясно я выражаюсь?

Грацци молча стоял перед столом и ждал, когда тот кончит печатать фразу. Таркэн работал, как настоящая машинистка, то есть барабанил всеми пальцами. Грацци же, садясь перед пишущей машинкой, начинал испытывать такой страх, что сначала составлял черновики от руки.

Патрон отметил, что дело двигается. Он откинулся в кресле и вытащил из кармана пальто смятую сигарету. Затем размял ее и сказал: «Огня, пожалуйста, у меня все время крадут спички». Проглотив дым, с удовольствием заворчал, заявив, что через три дня передаст дело следователю прокуратуры, а в среду утром увидит большого начальника, после чего, малыш, придется их заставить покрутиться.

Ну, а как дела у него, Грацци? Он, видите ли, сидя утром в ванне, поразмышлял насчет этой задушенной. И сделает сейчас Грацци подарочек. Пусть тот развесит уши.

Таркэн, по своему обыкновению, мелодраматически встал и сказал, что не стоит и голову ломать. Первое — красотка была задушена за что-то, случившееся до поездки в Марсель. Второе — за что-то, случившееся во время пребывания там. Третье — за что-то, имевшее место в поезде. Главное мотивировка преступления. Сейчас поймешь, куда я веду.

Грацци неясно пробормотал нечто о примитивизме и упрощенности, но патрон заметил: «Хм, хм, хм, если у тебя есть связное объяснение немотивированного действия, валяй, излагай, я не столь образован».

Он сказал, что Грацци достаточно умен и уже наверняка понял, что две версии из трех и яйца выеденного не стоят. Первая и вторая. Если какой-то ублюдок, содеявший это, и познакомился с жертвой до того, как сел в поезд, то у него был лишь один шанс из десяти тысяч, выбрал бы, скажем, зал Мютюалите на пять тысяч мест или площадь Согласия — «ясно я выражаюсь?» Там, по крайней мере, меньше прохожих.

Засунув руки в карманы пальто и расхаживая по комнате, Таркэн выставил пожелтевший от никотина палец, остановился, направил его на галстук Грацци и пристально поглядел на него.

— Нет, все произошло в поезде, господин Холмс! Надо порыться в событиях ночи. Пятница вечером 10.30, суббота утром 7.50, из этого отрезка времени никуда не выпрыгнешь.

Он трижды прижал указательный палец к груди Грацци, скандируя:

— Единство времени, места и еще чего угодно, это классика. Уж коли ее придушили в поезде, значит, больше негде было это сделать, торопились, или решение созрело внезапно.

Он потер пальцем собственное лицо и сосредоточенно потрогал лоб.

— Можешь мне поверить. Единственное, что я умею делать, — это размышлять. Итак, что нового?

Грацци сказал:

— Ничего, не бог весть что. Допросил людей, которые находились слишком далеко в час убийства, чтобы на них пало подозрение. Надо еще проверить бывшего мужа, Жака Ланжа, и молодого жильца на улице Дюперре, студента, с которым была знакома жертва.

Ждали первое сообщение из Марселя.

— А остальные пассажиры купе?

Кабур сегодня утром не явился. Но он, похоже, сказал по телефону все, что знал. Найдены трое других — актриса, шофер и супруга типа, занимающегося электроникой. Габер пошел их допросить.

— Кто остается?

— Соседнее с жертвой место — номер 223. Если Кабур не ошибается, это девушка, севшая в поезд в Авиньоне. Зовут Бомба. Но этого имени нет в телефонном справочнике.

— А красотка?

Грацци сказал — ничего в данный момент, но он, мол, начинает понимать ее лучше, чем прежде. Однако знал, что лжет, что многого не знает. Пока все шло по схеме: показания, лица людей, версии. И ничего впереди, кроме самоуверенности этого толстяка с бегающим взглядом и примитивно выраженным карьеризмом. Засунув руки в карманы пальто, тот снова сел за свой стол.

Был ли прав Таркэн?

На своем столе Грацци нашел записку маленького Габера. Пришло донесение из Марселя. Неутешительное. Один из тамошних инспекторов, корсиканец, которого Грацци знал лично, восстановил все действия жертвы в течение четырех дней, предшествовавших ее смерти. Первый телефонный отчет будет передан Грацци к четырем часам.

Он подождал, прислонившись лбом к стеклу окна, находившегося за его столом. По Сене проплывали лодки с гребцами, от которых шел пар.

Габер сам принес отчет на шести машинописных страницах в трех экземплярах. Он только что вернулся из Клиши, где повидал Риволани, его жену, детей. Они ему понравились. Угостили кофе, стаканчиком арманьяка. И проговорили обо всем, даже об убийстве.

— Оставь меня в покое. Прочитай это тоже. Затем едем к актрисе. И к Кабуру, он не явился.

Они стали читать. Габер жевал резинку.

Жоржетта Тома приехала в Марсель во вторник 1 октября в 8 часов 37 минут. В 9 часов прибыла в отель «Мессажери», на улице Феликс Пиа в районе Сен-Морон, в котором останавливалась и в предыдущие приезды. Это — народный квартал, населенный, главным образом, итальянцами или выходцами из Италии

С этой минуты и до отъезда в пятницу вечером 4 октября была занята демонстрацией своей продукции в парикмахерской «Жаклин д'Ар» в центре, на улице Рима в 19 часов покидала заведение и все вечера, в том числе и первый, проводила с неким Пьером Бекки, стюардом на теплоходе «Виль д'Орлеан» Трансатлантической компании

Приметы Пьера Бекки: высокий элегантный брюнет, довольно полный, тридцати пяти лет. Имел две судимости за драки во время военной службы и отбыл наказание в морской тюрьме Тулона. Потом — ничего. Должен отплыть на «Виль д'Орлеан» в начале ноября в двухнедельное плавание на Дальний Восток. Познакомился с Жоржеттой Тома несколькими месяцами раньше, в феврале, во время ее предыдущего приезда в Марсель. Жил тогда в отеле «Мессажери» вместе с ней. С тех пор они больше не виделись, он не имел о ней никаких известий.

Во вторник 1 октября днем Жоржетта Тома позвонила от «Жаклин д'Ар» в табачную лавку-бар на улице Феликс Пиа, куда обычно заходил Пьер Бекки, когда был на суше. Стюарда там не оказалось, и она поручила хозяину Ламберу передать ему, что придет вечером, около 20 часов.

Около 20 часов Жоржетта Тома встретилась с Пьером Бекки в табачной лавке-баре на улице Феликс Пиа, где тот, дожидаясь ее, играл в карты с завсегдатаями.

Они поужинали в пиццерии на бульваре Насиональ, совсем рядом, и вместе вернулись в отель «Мессажери» около 22 часов.

В последующие дни Жоржетта Тома после работы встречалась со своим любовником в тот же час, они ужинали в той же пиццерии, за исключением четверга, когда обедали после кино в ресторане в Оффской ложбине, на побережье.

Утром она первая покидала отель «Мессажери», садилась в автобус на углу улицы Феликс-Пиа и Национального бульвара и отправлялась на работу. Обедала со служащими «Жаклин д'Ар» в ресторане самообслуживания на Римской улице. Пьер Бекки уходил из номера позднее.

Никто из тех, кого за несколько часов удалось допросить, не заметил ничего необычного в поведении жертвы.

Опрошенный вечером в воскресенье Пьер Бекки не смог дать никаких полезных для следствия сведений. Он провел с Жоржеттой Тома пять дней в феврале и четыре в октябре. Ничего не знает о ее жизни в Париже, не знал, были ли у нее враги, не ведает о причинах убийства. В пятницу вечером, перекусив с нею в пиццерии, проводил ее на вокзал Сен-Шарль. Они расстались при выходе на перрон за две минуты до отхода поезда. На другой день, когда молодая женщина была задушена, он находился в Марселе.

Будет продолжаться опрос тех, кто знал Жоржетту Тома. Если станет что-либо известно, сообщат немедленно.

В течение четырех дней в Марселе стояла прекрасная погода. Звонивший инспектор-корсиканец сообщил, что она по-прежнему такая же.

Направляясь с Габером к выходу, Грацци зашел в кабинет комиссара Таркэна. Того на месте не оказалось. Грацци положил экземпляр отчета из Марселя на стол и заметил написанную рукой шефа фразу со своей фамилией.

«Грацци: если все случилось в поезде, значит ограбление. В любом случае работа психа».

Грацци подумал, кто больший псих из двух… и т. д. Однако безапелляционные заключения Таркэна всегда производили на него впечатление. Он перечитал записку, пожал плечами: там нечего было красть.

Он присоединился к Габеру на лестнице. В своей шотландской куртке, пожевывая жвачку, тот внимательно слушал жалобы трех инспекторов из другого отдела: это означало у него либо подхалимство, либо насмешку.

Стоя на несколько ступенек выше, те рассказывали, что уже несколько ночей не спят. Всю неделю они идут по следам парня, разыскиваемого в десяти департаментах. Тот либо сбежал из дома, либо его похитили, либо еще что-то. Теперь парнем займется другой отдел, а их бросили на ночное убийство типа, обнаруженного в туалете «Центрального». Ну и местечко выбрали, ничего не скажешь.

Габер и Грацци накануне тоже работали по делу того парня, сына муниципального советника из Ниццы. Вообще масса людей занималась его поисками в Сен-Жермен-де-Пре, Латинском квартале, в аэропортах и на вокзалах. Можно согласиться: им не повезло, но что тут можно поделать? И они с Грацци двинулись к выходу. Грацци впереди, Габер — сзади, с пониманием и сочувствием покачивая головой.

В малолитражке, которую вел Грацци, Жан-Луп снова вынул свою головоломку. Они ехали по набережной левого берега Сены в направлении площади Альма.

— И что ты думаешь?

— О чем?

— Об отчете из Марселя?

Не отрывая глаз от головоломки, Габер сказал, что надо бы посмотреть на месте. Одного отчета недостаточно — это не разговор, а сплошная болтовня.

— Им все же можно доверять, — сказал Грацци. — Если они ничего не нашли, значит ничего не было. Патрон утверждает, будто корень зла в чем-то, что случилось в поезде.

В двух коротких фразах Габер изложил, что он думает о патроне и каково наилучшее применение его мыслям. Они проехали туннель напротив Тюильри и задержались перед красным светофором. Притормозив, Грацци вынул носовой платок.

— Тебе понятен этот тип? Встречается с девушкой раз в полгода четыре ночи подряд, — он высморкался, — после чего они расстаются с лучшими чувствами, — он опять высморкался — до следующего раза?

Жан-Луп сказал, что понимает, да это и не так уж и сложно. Грацци положил платок в карман и провел тыльной стороной руки под носом. Потом заметил, что никогда не встречал таких женщин.

— Таких или других, кстати. Мне не так уж много пришлось иметь дело с женщинами. Я ведь женился двадцати лет.

Жан-Луп посоветовал не вдаваться в свою жизнь. Дали зеленый свет. Тучи над Сеной и площадью Согласия были низкие, над водой плыл легкий туман.

— На какое время ты вызвал Риволани и ту, другую?

— На завтрашнее утро, — сказал Габер. — Но это пустое дело. Девушка ничего не знает, и тот тоже.

— Он помнит других пассажиров в купе?

— Смутно. Говорит, что спал. Ни на что не обратил внимания. Во всяком случае, все описания совпадают. Кроме Гароди на верхней полке. Он также ее не заметил, ну эту, Элиану. И не знает, лежала ли она на своей полке, когда он уснул, или вошла позднее. Это подтверждает то, что говорит сама девушка или Кабур, на выбор.

— А она на кого похожа?

— Только не на душительницу.

Грацци сказал, что Жоржетта Тома тоже не была похожа на женщину, которая может встречаться с мужчиной в течение нескольких ночей раз в полгода, а в остальное время о нем и не думает. И тем не менее это так.

— Откуда ты знаешь, что она о нем не думала? — спросил Жан-Луп. — С тех пор, как тебе исполнилось двадцать лет, Земля немало покрутилась вокруг оси, начальник, проверь стрелки на циферблате.

Было пять часов вечера, когда они захлопнули дверцы машины перед знаком, запрещающим стоянку под окнами дома, где жила Элиана Даррэс. В глубине узкой и тесной улочки виднелась, словно подвешенная к небу, часть светло-желтого Шайо.

Дом выглядел богатым, лестница была тихая, лифт работал.

— Нам повезло, — сказал Грацци.

Он чувствовал себя усталым, болела голова. Ему никак не удавалось влезть в шкуру убитой, он не понимал и даже отказывался понимать ее. Однако приходилось опрашивать людей, записывать, чувствовать себя муравьем, который каждый вечер возвращается к себе подобным. И все. Если поиски затягивались, другие муравьи принимались за работу. В конце концов удавалось что-то выявить, прорыть ямку.

Пока лифт быстро и тихо поднимался, Грацци поглядывал на Габера, который в это время думал о чем-то своем, возможно, о подружке — неважно о чем, в глубине души посмеиваясь над всеми их заботами. Грацци завидовал его безразличному виду, спокойствию. Жан-Луп никогда не станет муравьем, ему нет охоты что-либо выявлять, он не рассчитывал ни на повышение, ни на благодарность начальства. А в полицию поступил два-три года назад по настоянию отца, службиста и маньяка. Подчинился, чтобы тот оставил его в покое. Отец занимал какой-то важный пост в министерстве внутренних дел, так что мог и подпереть своего сынка.

Открывая лифт на третьем этаже, Габер выразил надежду, что они быстро обернутся, у него на восемь назначено свидание на Елисейских полях, и если придется еще ехать к Кабуру, то он не поспеет.

Стоя перед двухстворчатой дверью, он позвонил, тщательно застегнув куртку и пригладив рукой волосы.

— Как она выглядит?

— Кто?

— Твоя девушка, — сказал Грацци.

Жан-Луп ответил — ничего, такая же психованная, как и все остальные. Тут дверь открылась.

На Элиане Даррэс был розовый халатик, розовые домашние туфли без задников, отороченные белым мехом. Грацци она не показалась знакомой, да и имя пока ни о чем не говорило. Однако он тотчас признал в ней исполнительницу в десятке фильмов, где она играла небольшие роли, всегда одинаковые и в большинстве своем без слов, ибо голос актрисы удивил его.

Тонкий, манерный, весело-игривый голос женщины, которой нечем занять время, у которой нет прислуги, чтобы открыть дверь, но которая просто обязана сказать, что у нее назначена встреча через десять минут и что в наши дни невозможно держать в доме прислугу.

Она провела их через выкрашенный в розовый цвет коридор в розовую комнату, где на низких столиках горели лампы. Волосы у нее были обесцвеченные, собранные в толстый пучок на затылке. Когда она повернулась, приглашая сесть в кресла, стало ясно, что это узкое лицо с большими темными глазами принадлежит женщине лет сорока пяти, которая, пытаясь молодиться, выглядит старше, и чья кожа очень страдает от излишков грима.