"Один" - читать интересную книгу автора (Мунк Карл)

СНЫ СТАРОЙ ХАНЫ

Освин почувствовал, как копье противника пробило острием верхнюю одежду, вспороло кожу. Освин попытался мечом отбить повторный удар, но металл лишь скользнул плашмя по поверхности копья. Противник размахнулся и вбуравил копье в тело воина, резко выдернул оружие. Кровь, дымящаяся, ярко-алая, залила серый вязаный нагрудник из некрашеной шерсти, ударила из раны фонтаном, обрызгав лицо противника, наклонившегося и перевесившегося с коня. Копье пробило грудную клетку и застряло в позвоночнике. Тогда противник спешился. Уперся сапогом в раздробленную грудь врага и потянул изо всех сил. Кость затрещала и поддалась, выпуская копье из тисков.

Но ничего этого Освин уже не чувствовал. Он был мертв. По крайней мере, первой мыслью, когда кровавая мгла перед глазами рассеялась и кто-то грубо подпихнул под гудящие болью ребра, была мысль, что хотя бы после смерти можно бы и оставить человека в покое. Освин сквозь зубы ругнулся и еще плотнее зажмурил веки, когда повторный толчок, а затем и недвусмысленное приглашение заставили сесть и встряхнуть головой.

– Эй, волчье мясо! Хватит валяться!

Освин с трудом разлепил склеенные кровавой коркой ресницы. Он лежал на дощатом полу в полукруглом зале. Свет заслоняла мельтешащая фигура монстра, которого не могло быть в природе.

– Дракон! – простонал Освин, снова зажмуриваясь.

– А как же, – охотно отозвалось зеленое существо с вытянутой клыкастой мордой. Голову чудища украшал кокетливый хохолок из птичьих перьев. – Дракон я! А ты, – посоветовал дракон, как ни в чем не бывало, – вместо того, чтобы валяться, хотя бы умылся.

– Этого не может быть! Это сон!

Перед глазами, кружась, всплывали картины первого боя, ставшего для Освина и еще многих последним.

Рассвет застал лагерь винилов в последних приготовлениях. Несмотря на сотни людей, укрытых в тени повозок, было тихо. Лишь слышался негромкий гортанный голос колдуна, отдававшего распоряжения своему помощнику, глухонемому мальчику лет десяти, да изредка коротко заржет лошадь, по тянув воздух ноздрями.

Наконец воин, отличавшийся от прочих роскошью расшитого мелким жемчугом плаща, рискнул бросить на колдуна косой взгляд:

– Старик, что молвят боги? Кому дарует Высокий победу?

Колдун не ответил, смерив воина презрительным взглядом, предпочитая при себе придержать мнение и о богах, и о недоумках, рискнувших выступить против вандалов. Вандалам покровительствовал сам Один, верховный ас – -у винилов не было ни малейшего шанса. Впрочем, колдун подозревал, после битвы среди воинов вряд ли кто останется в живых, чтобы призвать старика к ответу.

Но пока битва не началась, полагалось отработать положенную плату. Старик подтянул черную овцу со спутанными веревкой ногами. Животное хрипло дышало, безумно поводя темным глазом.

«И тут сплутовать решили», – мельком отметил про себя колдун: животное было старым и так собиралось в скором времени околеть. Но сделал вид, что жертвоприношение как раз во вкусе Великого Одина.

Сделал знак Мариусу. Мальчонка послушно выдернул из-за пояса рукоятку от кинжала. Встряхнул в воздухе – сверкнуло остро отточенное лезвие. Воины зароптали и попятились от заколдованного оружия. Колдун неприметно хмыкнул: этот трюк с выбрасывающимся лезвием всегда удавался. Впечатление и сейчас произведено должное.

А Мариус тут как тут. Вцепился в овечью шерсть, удерживая голову животного на сером гранитном валуне.

Взлетело вверх лезвие кинжала. Резануло воздух и, не замедляя мазок, вспороло горло овцы. Темно-красная кровь вначале ударила тоненькой струйкой. Края раны разошлись. Животное еще всхлипнуло, дернулось в агонии. Потом темный глаз закатился. Кровь из перерезанного горла стекала черной лентой и тут же впитывалась в песок.

– Великий Один! К твоему светлому престолу Хлидскьяльву взываю я, могущественный колдун и твой верный слуга! Взывают к тебе могучие воины винилы! Взывает праведный гнев на гнусных вандалов, коих время призвать к расплате! Ответь, Один! Ответь!

– Ответь, Один! Ответь! – взвыли, разрывая натянутый шелк тишины сотни глоток, привыкших скорее к брани и грубоватому хохоту, чем к коленопреклоненным моленьям.

От рева вздрогнули листья на деревьях и осыпались, словно в октябре. Испуганно шарахнулось по небосводу солнце.

А воины, обернув изрезанные ветрами и соленым морем лица к небу, вопили и бесновались, потрясая в воздухе копьями. Звон металла вклинился в сон Одина дребезжанием. Верховный ас поморщился. Рев с земли не смолкал.

– Да так они весь город перебудят, – разозлился Один, спуская на пол ноги и нашаривая сапог.

Выглянул в окно. Далеко внизу, на. земле, колыхалось черное море голов. Это было то, чего Один терпеть не мог: людская беснующаяся толпа, без единого человеческого лица, с одной искупленной мыслью на всех.

– Стадо! – брезгливо пробурчал Один, обуваясь и набрасывая на плечи плащ. – Безмозглое стадо!

А рев не смолкал, ширился, нарастал, ударяя спереди. Застав врасплох, накидываясь сзади.

Один в ярости окинул залу: чем бы швырнуть в недоумков. На глаза подвернулась погремушка Бальдра. Ас размахнулся и швырнул игрушку в клубящуюся толпу внизу.

– О! – шелестом долетел до небесного града благоговейный стон и умолк.

– Порядок! – ударил ас ладонью о ладонь. Но спать уже расхотелось.

Один окинул оком соратничков. Вчерашняя попойка для многих обернулась утренним похмельем и жестокими головными болями. Один проскользнул, переступая через спящих вповалку воинов, из Гладсхейма. После спертого воздуха жилища, пропитанного мужским потом и винными парами, утро показалось Одину райским рассветом. Он любил свой город, любил бродить в одиночестве по узеньким переплетениям улиц, свистом гоняя с черепичных крыш городских жирных голубей.

Фригг злилась:

– Когда ты бросишь это ребячество? Люди слагают о тебе песни, боготворят, рассказывают легенды о твоей мудрости и силе. А поглядел бы кто, что ты, словно несмышленыш, голубей гоняешь, то-то даров великим асам поубавилось!

– Куда тебе дары? – отмахивался Один. Но переспорить жену не удавалось.

Один и в самом деле не чувствовал себя ни мудрым, ни могущественным. Ему куда как забавней казалось самому научиться чему-то, чем волочь на плечах взваленную судьбой ношу.

Асгард просыпался с трудом. То из одной, то из другой двери жилищ вприпрыжку выскакивала раскрасневшаяся от сна физиономия и приседала в ближайшем кусточке, чтобы тут же уже вразвалку вернуться обратно.

С асом мельком здоровались. Кое-кто пытался завязать пустой и легковесный разговор. Один отмахивался, торопясь к городским воротам, пока не проснулась Фригг и не придумала ему работу по дому: удерживать мужа у собственного подола у Фригг, пожалуй, уже входило в нездоровую привычку.

– Эй, на сторожевой башне! – окликнул Один стражников, стороживших невесть что и от кого: смертным пути в Асгард не было.

А мертвые воины выбирались в дружину Одином самолично – лишь так он мог собрать в Асгарде ребят, свободных от предрассудков, всегда готовых всласть повеселиться и не занудствовать о божественном предначертании. От таких героев Одина воротило, ему за глаза хватало бесконечных взвизгиваний колдуний и шаманов, взывающих к Одину по любому пустяку: от того, к примеру, будет ли в среду дождь до неистовой мольбы о двойне у черной козы.

Когда доставали просьбами особо, Один попросту сбегал из Асгарда, оставляя вместо себя кого-нибудь из парней потолковей.

В этот раз ас собрался отлучиться ненадолго: по его расчетам, от нахальных винилов с их мерзким колдуном-старикашкой уже осталась мелко нарубленная капуста.

Жесток Один не был – не был и сентиментален. Жизнь и смерть так дружно маршируют по дорогам Асгарда и Хеля, что Один не видел особой разницы. Ну, в самом деле, есть, спать и любить женщин – какая разница, в каком естестве. Жизнь и смерть – лишь чередующиеся времена года, но почему-то никому не приходит в голову сетовать, что за весной пришло лето.

Но люди, тупые в своем упорстве, отчаянно цепляются за жизнь. Осуждать их – у Одина хватало и своих забот, но он старался относиться снисходительно к страху живущих перед небытием.

К началу кровавого спектакля ас запоздал и не сразу в мешанине рубящихся насмерть людей и мельтешении лошадей разобрался, где его фавориты. За вчерашний спор с Локи Один немного стыдился.

Началось с пустяка. Кто-то припомнил былые свои подвиги. Кто-то перелил вино через край чаши Одина. А хитрец Локи, изображая из себя мудреца и всезнайку, пустился в разглагольствования:

– На поле брани побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кому больше везет. Ведь любая война похожа на азартную игру, разве что ставка крупнее.

– Ты не прав! – возмутился Один. – К примеру, в завтрашней битве винилов с вандалами никакая удача не поможет винилам одолеть и более многочисленных, и лучше вооруженных вандалов!

– На спор! – тут же подсуетился Вали.

Хмель порядком ударил пирующим в голову, иначе асы ни за что не стали бы нарушать клятвенное обещание в дела людей не вмешиваться.

– Хорошо, – протянул Один ладонь Локи, – разбивай, Вали! Пусть завтра победит тот, кто первым выступит на иоле брани!

Одна из валькирий, прислуживавших бражникам, неприметно проскользнула из залы и через минуту стучалась в покои Фригг:

– Царица! Госпожа! – зацарапала валькирия ногтем по росписной двери.

Фригг оторвалась от зеркала. Позвала:

– Да входи же! Ни минуты покоя!

Валькирия протиснула крупное тело в приоткрывшуюся щель. Плотно притворила за собой, вслушиваясь в далекий гул пира. В пиршественной зале хохотали. Кто-то завел песнь воинов в дороге.

– А, это ты, Христ! Что хочешь? Валькирия смиренно опустила голову, метнув на царицу быстрый взгляд из-под ресниц:

– Да опять Один с Локи перепились!

Фригг нахмурилась: вечные пирушки мужа ее раздражали.

– Буйствует?

Валькирия покачала головой.

– На охоту опять собирается?

Христ вновь отрицательно дернула подбородком. Фригг искривила в насмешке губы:

– Неужто покушается на честь валькирии?

– Нет, госпожа! Куда хуже: они с Локи поспорили на исход битвы!

Фригг очень надеялась, что смогла не выдать себя: она-то знала, что представляет Один, вошедший в азарт. Проспорить он может и жену, и сына, и весь Асгард в придачу, если только его разохотить.

– И в чем суть спора? – Фригг порадовалась, что голос не дрогнул.

Валькирия наклонилась и зашептала в самое ухо царицы.

– Дорожный костюм и оседлать коня! – бросила Фригг, вставая. Пора было проучить Одина, который здоровьем Бальдра поклялся не держать пари ни при каких обстоятельствах.

– Но… – замешкалась валькирия. Однако, перехватив взгляд Фригг, бросилась исполнять приказание.

Фригг вернулась заполночь, продрогшая, голодная, но довольная. И, даже не пожелав мужу доброй ночи, упала в постель, уснув с совестью честного человека.

Утром она слышала, как проснулся Один, как приоткрыл дверь ее опочивальни. Фригг вжалась в подушки и сделала вид, что спит. Она все же немного трусила: еще неизвестно, чем обернется учиненная ею проказа.

Лагерь вандалов больше походил на восточный базар, шумный, пестрый и на первый взгляд бестолковый. Но под знамена вандалов становились лишь воины, которые с насмешкой глядели в лицо смерти: причем, и своей, и чужой. Дикая орда двигалась саранчой, оставляя за собой сожженные селения, осиротевших детей, опозоренных жен. В живых оставляли трусов, справедливо полагая, что, раз показав противнику пятки, сбежавший никогда не распрямит перед победителем спину.

Нигде долго не задерживались. Не обзаводились семьями и вряд ли кто узнал бы в лицо собственных детей, даже приведись кому вернуться в оставленное место.

Вперед гнала слепая вера в собственную непогрешимость и красная мгла схваток. Вандалы не знали, не помнили оседлой жизни. Останавливаясь на миг в селениях, с удивлением и недоверием оглядывали зеленеющие озими, ленивых лошадей в теплых стойлах.

– Куда годятся эти одры? – дивились вандалы, без жалости поджигая конюшни.

И трогались дальше, нахлестывая своих вечно голодных и злых скакунов. Это воинство вожделело богатств и земель. По крайней мере, так судачили те, кому удалось уцелеть.

А вандалы катились волной захватывая все новые и новые пространства под свою сеющую ужас и крах власть. Им доставалось все встреченное золото, оружие, красивейшие женщины – они не нуждались ни в чем, но ничего и не желали. Воинственная орда, опустошившая Скандинавию, походила на волчью стаю, настигающую обессилевшую жертву. Но если у тебя не достает сил защитить самое себя, то стоит ли тебе после этого жить?

Логика была жесткой: но помогала жить, не оглядываясь. Даже если упал, не жди, что кто-то остановит на скаку лошадь, чтобы протянуть руку; раненых и заболевших даже из милосердия не добивали, торопясь дальше.

Винилы, загнанные ордой в угол, осмелились огрызнуться? Стоянка вандалов готовилась к потехе.

Военачальник привстал в седле, приложив к глазам ладонь ковшом.

– Это что еще за явление?

На возглас заоборачивались другие воины. Хохоток прошел по лагерю сквозняком.

Зрелище и впрямь было уморительное.

К лагерю, трюхая на старом осле, волокся древний бородатый старик. Осла за узду тащил полуголый мальчик, единственным украшением которому служил кожаный лоскут вокруг бедер.

Старик восседал на животном даже с известным достоинством, но осел соблюдать приличия не намеревался. Он то упирался в землю всеми четырьмя копытами, то норовил ущипнуть пук рыжей пыльной травы, сворачивая в сторону и уволакивая за собой мальчугана.

Кое-кто из воинов выдернул меч из ножен, но тут же стыдливо спрятал обратно.

Военачальник развернул лошадь. Птицей подлетел к старику. Морщинистое лицо того искривила гримаса страха. Мальчишка держался смелее, с детским любопытством рассматривая чужака.

Колдун хитрил: он попросту тянул время, пока в лагере винилов спешно снаряжался необыкновенный отряд воинов. Правда, поди заговори кому-нибудь зубы, не зная языка, но стоило рискнуть.

Старик, покряхтывая, сполз с осла, который тотчас дал деру, уволакивая за собой мальчишку. Мариус не стал разъяснять, что прыти животному придала колючка, ловко сунутая под хвост.

Колдун знаками пригласил воина померяться силами. Вандал, скорее удивленный, чем обозленный подобной наглостью, ткнул старика указательным пальцем. Колдун пошатнулся, но устоял. И, в свою очередь, ткнул воина, чуть коснувшись.

К арене необычайного поединка понемногу, по двое-трое, начали стекаться воины. Вандалы, простодушные в своем превосходстве, торопились не упустить потеху. Некоторые оставляли оружие. Другие ограничились короткими ручными кинжалами. Винилы же на поле битвы не показывались.

Старикашка юлил вокруг высокорослого военачальника, шипел, норовя оказаться в недосягаемости железных кулаков противника. Воин забавлялся, как перышко, швыряя старика.

Присутствие зрителей-сородичей придало воину молодцеватой удали. Теперь и вовсе не трогаясь с места, воин подбирал момент, когда колдун ненароком оказывался под рукой.

Знай вандал о затее Фригг, часть уверенности и самодовольства он порастерял бы еще в первый момент поединка: как ни старался военачальник повергнуть ниц своего тщедушного противника, старик оказался увертливее ящерицы без хвоста. Часть вандалов явно перешла на сторону старика, подбадривая новоявленного фаворита одобрительным ревом. Стан разделился.

Воин, уже сердясь не на шутку, скрежетал зубами, проклиная себя за то, что с самого начала не смял старикана. Теперь волей-неволей приходилось следовать условиям поединка, которые он сам же и навязал противнику.

Приходилось топтаться на месте. Трава, и так побитая солнцем и пылью, теперь и вовсе смешалась с песком.

Колдун приободрился: амулет, дарованный таинственной незнакомкой, так кстати появившейся в лагере накануне, действовал.

Всю свою долгую жизнь колдун морочил ближних своей сопричастностью к чудесам и гордился перед сородичами милостью, даруемой богами избранным. Но, по правде сказать, сам считал полной чушью все, что твердили в народе о великих асах.

Девушка, возникшая в ночи у костра, где вдали от остальных воинов колдун и его ученик в последний раз репетировали утреннее представление, веру в богов Асгарда не поколебала. Он принял незнакомку за одну из тех распутных пиявочек, что вечно ошиваются в военных станах в ожидании подачки и жалких любовных крох, что воины на отдыхе швыряют безвестным, невесть откуда приходящим и точно так же исчезающим случайным спутницам.

Но незнакомка на привычных бродяжек походила лишь неожиданным появлением. Мариус даже забыл о своей роли глухонемого, уставившись на гостью.

– Ты – прорицатель среди этого сброда? – огорошила девушка с первых же слов.

Женщинам не полагалось быть столь откровенно насмешливыми, когда имеешь дело с мужчиной.

– Ну, – усмехнулась та, словно прочитав мысли. – Я не вижу здесь мужчин, разве что половину, да и то не лучшую!

Колдун, хвативший, было, плеть для насмешницы, построжел, нахмурился. Ответить грубостью не рискнул.

Колдун повторил показанный ночной гостьей жест – и души воина и старика перенеслись на многие расстояния и времена от действительности.

Для зрителей же по-прежнему ничего не изменилось: все так же злился, промахиваясь, военачальник вандалов и по-прежнему мельтешил неугомонный старик.

Повинуясь чарам небесной царицы Фригг, время пожало плечами, но остановилось. В самых нелепых позах замерли воины. Лошади, переступавшие передними ногами, застыли скульптурными изваяниями. Лишь воздух дрожал, пронизанный жаром безумства.

А воин и колдун, шагнув в другое измерение, очутились под куполом такого синего неба, которого не бывает. Не было и быть не могло ярко синего песка с чахлыми голубыми кустиками растительности, и ровного света, лившегося ниоткуда.

– Ты, мерзкий колдун! – рванулся вандал к старику. Но, пробежав несколько метров, упал навзничь, словно ударился о преграду.

– Проклятье! – взвыл воин. – Будь проклят ты и твои потомки!

Колдун упал на четвереньки, пораженный не менее воина: он знал, что богиня обещала победу. Но не мог и помыслить, что придется платить такую цену.

Душа старика, коль такая существовала в теле старого обманщика, встрепенулась, готовая вырваться.

Вандал, по-видимому, чувствовал себя тоже отвратительно.

– Великий Один! – взмолился старик: весь его опыт, все знание жизни восставали против. Привычные понятия, впитанные человеком с первого мига, восстали, грозя расколоть сознание на бессмысленные осколки.

– Помоги, Великий! – вторил вандал.

И тут синий купол разверзся, пропуская легкую колесницу. Подгоняемый хлыстом, восьминогий конь сыпал искрами из-под копыт. Его грива стелилась темной массой, а вишневый глаз косился на возницу. Один правил в центре арены: там, разделяя противников, проходила ось миров. Ас не знал, но догадывался, что лишь единственное существо осмелилось бы вмешаться в спор, перетянув канат, на котором держалось равновесие времени.

Всплыли слова, брошенные в запале: «Победит тот, кто первым выступит на поле брани».

Поединок двух воинов, который мог решить исход всей битвы, был не в диковинку. Часто, когда к границам чужих земель приближалась рать противников, навстречу выезжал кто-то, рискнувший собой, и, осыпая неприятеля бранью и насмешками, вынуждал выйти в боевой круг одного-единственного: тогда сражались насмерть.

Если в бою у тебя была надежда, что вражеское копье промахнется, и смерть достанется другому, то в поединке жизнь доставалась только с победой.

Вызов, принятый одним, всегда заставлял Одина, как не торопили другие дела, не покидать место сражения, пока в неловко отраженном ударе или трусливом повороте руки он не определял исход. И только тогда, и то не всегда, позволял себе приспешить конец, сыпанув в глаза слабейшему пригоршню песка или толкнув ветром в спину.

То, что поединок старика и вандала дело проказливых ручек божественного происхождения, не так взбесило великого аса, как подбор противников. Явная насмешка над словами великого, что в схватке победит сильнейший: значит, непокорный был на вчерашнем пиру или, по крайней мере, подслушивал. Колдуну же, отделенному от вандала непреодолимой осью миров, грозила лишь гибель от ужаса. Один с брезгливостью глянул на трясущийся костлявый стручок: старик упал ничком, зарывшись лицом в песок, как только Слейпнир коснулся поверхности. Впрочем, огорчился ас, его фаворит-вандал выглядел ничуть не лучше.

– Хорошо же, – прохрипел сухим от ярости голосом Один, сдвигая ось так, чтобы пространства соединились. – Грызите друг друга, как бешеные псы! Рычите, кусайтесь, а ваш благодетель пусть, – погрозил Один в сторону Асгарда, – пусть полюбуется!

И тотчас противники взвыли, покрываясь шерстью. Вместо лиц проступили собачьи морды, а вой сменился коротким, отрывистым лаем. И два самца бросились друг на друга, столкнулись. Взвились в воздух клубком рвущих друг друга клыков и оскаленных морд, залепленных белой пеной слюны.

Старый пес был опытнее и осторожней. Вандал, превратившийся в рыжего кобелька с вытянутой мордой и роскошной густой шерстью, с белой манишкой на груди, брал нахрапом, пытаясь прокусить колдуну горло. Но густая шерсть лишь забивала пасть волосами, не давая ухватиться, как следует. Старик же хватал противника за ноги. Отскакивал. Кусал за живот. И превращенные в зверей, противники сохранили свою человеческую суть, действуя согласно характеру. Вандал шел напролом – колдун юлил. Черный пес выхватывал со шкуры рыжего клок шерсти и отпрыгивал, переворачиваясь. Рыжий довольствоваться малой кровью не желал, раз за разом повторяя попытки закончить схватку одним рывком.

– Куш! На место! – выкрикнул Один, отвлекшись от собачьей возни. Он представлял, как одним ударом меча расправится с тем, кто посмел испортить Одину сегодняшнюю забаву: он обещал победу вандалам лишь при условии хорошей потасовки и приготовился позабавиться битвой. Вместо этого изволь любоваться на грызню двух полудохлых собак!

А между тем рыжий, искусанный, исцарапанный, уставший от резких бросков, потихоньку начал сдавать. Первым признаком усталости из пасти безвольно повис язык, с которого на синий песок капала слюна. Старик же по-прежнему не подпускал противника, носясь по арене кругами и поднимая задними лапами пыль.

Фригг, исподтишка следившая за поединком, прикинула, что терпение мужа иссякнет через несколько минут.

Она тихонько стронула с места маятник времени, а сама, смешавшись с участницами затеянного ею маскарада, двинулась навстречу ошарашенным вандалам.

Время, показавшееся колдуну и военачальнику их второй жизнью, для воинов обернулось мигом ока: только-только в центре круга топтались двое, как, внезапно исчезнув, предоставили воинам думать, что угодно о двух собаках, ползком пытающихся дотянуться до чужой глотки. Оба израненные и изрядно помятые, псы были неукротимы в своей обессилевшей ярости. Пришлось растащить, окатив водой.

Воины чуть держались в седле от смеха, раскачиваясь и держась за животы: отличную штуку провернули боги. Кто бы подумал, что собачьи бои куда аппетитнее, чем даже женская ляжка.

– Только нужны не такие дохляки, – вынесли вердикт вандалы, стащив полумертвых от усталости псов в ров.

– Смотрите! – привлек воинов крик одного из них.

Эти винилы и впрямь были созданы природой на потеху остальной части человечества: теперь, опасливо вцепившись в лошадиные холки, к лагерю приблизились десятка два полуобнаженных женщин, восседая на одрах, которых настоящий хозяин давно бы прикончил из почтения к старости.

Женское воинство, кое-кого порастеряв по пути – вряд ли которая сидела в седле больше одного раза в жизни, – достигло края луга, издревле служившего для битв и поединков.

– Да эти ненормальные, пожалуй, всерьез приготовились к битве? – вандалы запереглядывались: не выйти в круг к противнику считалось смертельным унижением. Такой воин терял на веки вечные право носить оружие. Дружина, отказавшаяся от битвы, становилась пленником противной стороны. Но вандалы, строго каравшие всех, кто нарушил законы войны, никак не думали, что вызов им могут бросить женщины.

Сомнения вандалов разрешились неожиданно. Воинственно вопя и потрясая копьем, на женское воинство несся всадник на черном коне. Он летел так стремительно, что вандалам показалось: у скакуна восемь ног. Незнакомец врубился в толпу женщин, яростно настигая копьем то одну, то другую.

Среди мешанины женских ног и растрепанных кос он узнал Фригг. Один неистовствовал: думая то на одного, то на другого аса, он никак не мог предположить, что его сможет предать жена.

На помощь женщинам скакали воины винилов. Теперь и вандалы, не боясь уронить достоинство, вмешались в схватку. Бой разгорался, накаляя воздух.

Один метался, как одержимый, пока не выхватил, выдернув из седла упирающуюся Фригг. Один крепко притиснул одной рукой жену, второй правя прочь от места схватки. Исход битвы его больше не интересовал. Зато Фригг, вертясь ящерицей и вырываясь, твердила:

– Винилы были первыми! Первыми, как не виляй!

– Да что тебе за дело до этих смертных, пропади они все вместе и каждый по отдельности пропадом? – досадливо огрызался Один.

– А то, – высвободилась Фригг.

Теперь, удалившись от схватки, они ехали по ровной степи. Один приотпустил повод, предоставив Слейпниру самому выбирать дорогу.

Степь гладко колыхалась зелено-сизыми волнами, на гребнях которых алыми огоньками вспыхивали и, прячась в траву, гасли маки.

Ссориться не хотелось. Один повернул лицо жены к себе. Тронул мизинцем губы.

– Мир?

Фригг полураскрыла влажные губы:

– А винилы? А спор?.. И чтобы Локи и близко не крутился возле дворца, – еще шептала богиня, пока руки Одина нашаривали тесемки на юбке и крючки на корсаже.

Юноша зажмурился: увиденное никак не могло быть правдой.

Освин, раз нащупав, больше не хотел отпускать спасительную мысль:

– Ну, конечно, это лишь сон! Вот я немного посплю… – неразборчивое бормотание сменилось мерным всхрапыванием.

Дракон неодобрительно осклабился, процарапывая доски когтями, подкрался к старательно делающему вид, что он спит, Освину, и пребольно щипанул.

Юноша взвизгнул и подхватился.

– Ты что?!

– Ну вот, – дракон наклонил морду, прищурившись, изучил Освина. – Нормальная человеческая реакция, а то лежит дохляк дохляком! Так, – дракон деловито потер лапки, – теперь тебе полагается спросить: «Где я?» Причем слабым голосом!

Дракон опасным казался лишь в добродушном расположении духа: от зубастой улыбочки, которую тот пытался изобразить, дрожь пробирала. Освин послушно повторил, внутренне дивясь обстановке и неприхотливому быту, царившему в зале.

– И где же я?

Дракон зачмякал языком, который никак не хотел помещаться в пасти.

– Ты – мое приобретение! – гордо провозгласил дракон. И снисходительно махнул лапой: – Можешь называть меня Наставник!

Так, не успев сориентироваться, Освин попал в кабалу. Потекли дни, похожие один на другой, как две иволги на кусте. На слова Наставник скупился, зато брани не жалел. Освин подчинялся, хотя по-прежнему суть бормотаний дракона до него доходила с трудом.

– Я его утащил, я его научу. Приду – а попробуй прогнать, раз я привел не зеленого новичка, а могучего воина, – при этих словах, правда, дракон чмякал и пофыркивал, скептично оглядывая худосочную фигуру Освина: на вековой дуб ученик походил мало, разве что на сук от этого дуба.

Освин не обижался: ладить с драконом оказалось довольно просто. Единственное, о чем Наставник говорить отказывался, так это к чему в конце концов приведут его приготовления.

А приготовления были довольно-таки странные. Стоило Освину привыкнуть к мысли, что его собственная смерть ему не принадлежит, и немного оправиться от зудящей новой кожи на месте раны – подживая, та неимоверно чесалась, – как Наставник приступил к обучению юноши штукам, которых Освин не видал и у бродячих актеров.

– Видишь свечу? – сумрачно совал дракон Освину под нос огарок. – Попробуй ее зажечь!

Освин послушно направлялся к горящему камину. Совал лучину в пламя. Та в тот же миг гасла.

– Недотепа! Овечий хвост! – ругался Наставник. – Ты что, человеческого языка не понимаешь?! – и начинал свиристеть по-птичьи на разные лады.

Освин про себя посмеивался: он очень скоро уяснил, что за угрозами и бранью Наставника дурных намерений и последствий не предвидится.

– Скормить тебя волкам! – многообещающе кривился дракон. Но Освин-то знал, что дракон не только волков, собак на дух не переносит.

Как-то к их жилищу приковыляла рыжая облезлая сука, хромая на переднюю лапу. Освин, пожалев, бросил дворняге корку засохшего пирога. Та привязалась к юноше навечно. Вернее, до вечера, когда, хлопая крыльями, над подворьем не закружил дракон. Визг стоял оглушающий.

– Убери зверя! – орал Наставник, треща крыльями и клацая пастью.

Освин даже обшарил взглядом двор: мало ли кого могло занести из близкой чащи. Но дикие звери по двору не бродили, и Освин приглашающе замахал рукой: мол, снижайся!

Дракон парил над самой крышей, но упорствовал:

– Унеси эту скотину! Недоумок!

До Освина наконец-то дошло, что Наставнику не по душе пришлась Рыжая, мирно растянувшаяся у костра. Собака вытянула вперед лапы, положив сверху морду. На дракона негромко ворчала.

– Эту суку, что ли? – догадался ученик.

– Дошло-таки! – дракон бесновался и делал немыслимые виражи в воздухе.

Освину пришла в голову опасная забава. Смерив расстояние от земли до дракона и определив, что Наставник ничем не рискует, юноша пощекотал собачонку под подбородком и шепнул, приподняв рыжее ухо:

– Взять его!

В тот же миг рыжая стрела взлетела в воздух, клацнув зубами у самого крыла дракона и, мягко шлепнувшись на все четыре лапы, собака зашлась неистовым лаем.

Освин не успел ахнуть, как в воздухе замельтешили пятки стремглав улепетывавшего дракона. Вздохнув, Освину пришлось обмотать шею псины обрывком веревки и спуститься в деревеньку на равнине. Хозяин суке нашелся. А вот Наставника пришлось дожидаться. Лишь спустя неделю, истощавший и несчастный дракон вернулся в родное жилище. И первым делом набросился на Освина:

– Ты не знаешь, что бродячие собаки – разносчики болезней?!

И заставил ученика мыть, драить и скрести каждый сантиметр, где предположительно могла ступать собачья лапа.

Освин, чувствуя себя немного виноватым, драил на совесть. Но про себя решил запомнить: Наставник пуще огня боится собак, не говоря уж о волках.

Между тем учение продолжалось. Освин мало-помалу научился греть взглядом воду из подземного родника, бьющего из-под земли невдалеке от жилища. Яблоки, пусть и нехотя, сами выкатывались из наполненной доверху фруктами корзины. Проклятущая свеча, которой Наставник почему-то уделял первостепенное значение, не горела, хоть плачь.

– Огонь – прародитель всего! – вдалбливал Наставник Освину. – Научись приручать пламя – ты почти у цели.

– Да какой такой цели?! – ерепенился ученик, с ненавистью уставившись на закопченный огарок. Что зажечь огонь полагалось взглядом, Освин усвоил после первой же трепки, устроенной драконом.

– Дело это только мое! – огрызался Наставник и укорял: – Ты мало стараешься!

– Да стараюсь я! – парировал Освин, упершись взглядом в упрямую свечу. Казалось, он сам сейчас начнет дымиться. Хотя в остальном Освин был собой доволен. Кто бы мог подумать, что тогда, на поле битвы, знай Освин и умей столько, сколько умел сейчас, погибельное копье и в метро бы от Освина не скользнуло.

Суть науки, которую так скорпулезно вдалбливал Наставник, Освин так до конца понять и не мог, но это его волновало мало.

Ему было достаточно того, что предметы, если на них пристально посмотреть, начинают неугомонный танец, взлетают и падают на пол по мысленному приказу.

– Понимаешь, – втолковывал дракон, будучи в хорошем расположении духа, – существует не одна жизнь, и не один тебе знакомый мир. Миров и жизней – великое множество, а соединяются все эти бесчисленные пространства ветвями и корнями великого древа Иггдрасиль, могучего ясеня, дарующего избранным силу и власть над всем сущим.

– Дерево? Силу и власть? – дивился, не веря, Освин.

Он и вообще-то относился к россказням дракона с недоверием: мир, вот он. Скалы, о которые бьются брызги. Песок под солнцем. Раковины, в глубине которых живет море. Дракон в привычные ориентиры не вписывался, но кто же думал жить после того, как умрет?

– Время – оно тоже не одно, – упорствовал Наставник. – Времен – великое множество. В одном из них: мы с тобой беседуем, а в другом – твое мертвое тело давным-давно расклевали хищные птицы. А, может, где-то есть и мир, и время, в котором ты еще не родился.

– Вот он – я, – возражал Освин.

Дракон приходил в отчаяние и забивался в очередную только что придуманную им комнатушку.

И пока он так дулся и обижался на непонятливость Освина, юноша мог часами блуждать по залу, натыкаясь на пустое пространство.

Жилище, где обитал Наставник, а теперь волею судьбы и Освин, было не меньшим чудом и загадкой, чем бесконечный март во дворе. Там, за изгородью, мог идти снег, могли зреть плоды, а во дворе Наставника всегда пробивалась первая трава, а на задворках в тени сарая лежала грязная груда серого ноздреватого снега. И сколько любопытства ради Освин не убирал снег, он каждый раз оказывался там же, рыхлый, сочащийся водой и неизбывный.

На вопросы и расспрашивания Наставник бурчал.

– Люблю прохладу и безветренную погоду! Приходилось довольствоваться, чем есть.

То же самое и с жильем: хижина дракона, одна-единственная, хотя довольно просторная комната со стрельчатыми окнами и отверстием в крыше для все той же пресловутой «прохлады» то раздавалась до размеров небольшой деревни, а то Освин, повернувшийся за котелком с похлебкой, вдруг с шипением отдергивал руку: на месте стола полыхал камин. Приходилось жить с оглядкой: Освин теперь всегда старался вначале ощупать пустое пространство рукой, а потом делать следующий шаг, чтобы не врубиться лбом в стену, которой нет, но шишки на лбу тут же взбухали и ничем от настоящих не отличались.

– Да ты пространство-то раздвинь, дурья башка! – хохотал дракон, наблюдая, как, забывшись, Освин потирает очередной синяк.

– А не разумнее, – Освин вкладывал в ответ свое накопленное ехидство и обиду от шишек в придачу, – оставить пространство в покое?!

С минуту ученик и Наставник прожигали друг друга взглядами, пока куртка на Освине не начала потихоньку дымиться. Юноша испуганно захлопал по грубой материи ладонями – не хватало еще зажариться живьем. Потом метнулся из хижины к роднику. Но родник, до которого рукой подать, уменьшился, съежился, а скала, громадой нависавшая над местностью, превратилась в темную черточку на горизонте.

– Опять проделки дракона! – взвыл Освин, кидаясь к бочонку, приткнувшемуся к стене. По идее, там должна была быть вода, стекавшая после очередной, устроенной Наставником, мартовской оттепели. Теперь на юноше дымился не только ворс, но и начинало припекать. Явственно запахло паленым. Бочонок же, естественно, был пуст и сух, как июльский пень под солнцем.

Дракон невозмутимо следил за метаниями Освина по двору, на помощь не торопился. Лишь теперь юноша уразумел, что, когда имеешь дело с колдовством и колдунами, даже если колдун в облике ненавистного зеленого чудища, стоит поостеречься в выражениях. Юноша подозревал, что сгореть у него на глазах дракон юноше не позволит. Но что мешает этому зеленому мерзавцу распушить крылышки и улететь?!

Освин на миг представил тугую струю, бьющую сильной мускулистой змеей, мириады брызг, дробящиеся о край сосуда. И в следующий момент Освин закашлялся, жмурясь и встряхивая мокрой головой. Волосы липко облепили лоб и виски. Отскочил в сторону – на том месте, где только что стоял юноша, бурлил, фонтанируя, родник, растекаясь лужей с неровными краями.

– А я-то уже и лапой на тебя махнул, – дракон явно был доволен, ухмылялся во всю пасть.

В запале Освин собрался броситься на насмешника с кулаками, но тут до него дошло. Он перевел взгляд с дракона на родник. Обратно.

– Это я? Это и в самом деле сделал я? – очумело залепетал юноша.

Но доказательство упрямо вырывалось вверх двухметровой стеной воды.

– Для полного счастья всегда не хватало потопа, – мечтательно протянул Наставник, любуясь на грязное болото, в которое мгновенно превратилось подворье. Почему-то за изгородь, жалкое переплетение жердей и веток, вода не просачивалась, скапливаясь шлюпающей под ногами жижей.

Освин забеспокоился, когда захлюпало уже у колен.

– Э… – обернулся он на наставника. – Может, будет для первого раза?

Дракон ответить не успел. Освин ни разу не видел, чтобы Наставник выглядел так, как он выглядел в данную минуту. Раззявленная пасть исторгла из глотки дракона рык, глаза утратили беспечное выражение и полыхали двумя красными углями. Но Освина дракон явно не видел. Юноша обернулся по направлению взгляда Наставника и тут же в ужасе вцепился зубами в собственное запястье: у калитки, по эту сторону изгороди, вставало огромное страшилище. Вернее, лишь запрокинув голову, Освин мог рассмотреть искаженное злобой лицо незнакомца.

– Вот ты и попался, презренный! Пришел час расплаты! – громыхнуло, подтвержденное молнией, эхо.

Дракон утратил все знакомое ученику благодушие. Он визжал, царапал когтями грязь, елозил брюхом, неуклонно подползая к огромным ступням великана.

Освин оторопел, не зная, как держаться в такой ситуации. С одной стороны, пришелец добрых намерений не выказывал, а с другой, чем бы он мог быть полезен Наставнику?

Юноша изловчился, и в тот миг, когда ступня, кроша череп дракона, опустилась на голову Наставника, сиганул через изгородь.

– Куда?! – грохотнуло вслед.

Великан наклонился и, дотянувшись, ухватил Освина на бегу за шиворот двумя пальцами.

Освин смерил взглядом расстояние до земли, предпочел не трепыхаться. Что и в какой момент сделал незнакомец, юноша не заметил, но крошево из мяса и зеленой шкуры дракона вдруг начало таять, меняться, растекаться, пока зеленоватая водица не смешалась с грязью во дворе.

Родник, двухметровая стена воды и болото исчезли почти одновременно. Исчез и великан. Теперь на Освина довольно дружелюбно поглядывал мужчина средних лет, выше среднего роста, и ничем от любого другого не отличавшегося. Лишь на сапоге, заметил Освин, еще подсыхал клок птичьего гребня, единственное, что напоминало о драконе.

Незнакомец присвистнул. Во двор вбежали и окаменели два волка, скалясь на Освина.

– Лежать, – бросил незнакомец. Волки послушно подползли и улеглись у ног господина.

– Так вот, оказывается, кто предназначен был решать мою судьбу, – незнакомец глядел насмешливо. В глубине зрачка вспыхивали и гасли желтые юркие молнии. – Занятно… – протянул пришелец.

Терять было особо нечего. В конце концов, один раз Освин уже умирал. Мучительным усилием воли юноша поднял голову и уперся взглядом в синий глаз незнакомца.

– Мне плевать на твою судьбу! – отчеканил. – Но мнением могу поделиться: ты – мерзавец!

– И еще какой! – хохотнул в ответ незнакомец. – Впрочем, – невозмутимо продолжил он, – можешь звать меня, – незнакомец помешкал, из чего Освин вполне правильно решил: врет, – Вотан.

Имя Освину сказало так же мало, как и любое другое. Он лишь пожал в ответ плечами:

– Освин, дважды рожденный.

– Наслышан, как же, – непонятно, отчего вновь развеселился незнакомец. – Дрянной дракошка утащил тебя прямо из-под моего носа. Впрочем, – ничем не прикрытое сомнение сквозило даже из вежливости, – вряд ли бы я на тебя позарился тогда. В той битве ты отличился лишь тем, что показал себя полным простофилей и дал убить одним ударом.

– А теперь ты решил, что я тебе подойду? Освин кипел, хотя и сам не отдавал себе отчета, чего больше в его чувствах: ярости или страха. Волки топорщили на загривках шерсть, подрагивая верхней губой. Желтые глаза зверюг на лету схватывали малейшее движение Освина. Юноша решал, не разумнее ли смириться с тем, что нежданный убийца Наставника – явление вполне реальное, а, следовательно, опасное. Но какой-то бес противоречия подзуживал, толкая под ребро.

– Пожалуй подойдешь!

Эта фраза кое-как Освина с пришельцем примирила, и он решился спросить:

– А кто ты вообще? Тоже оживший мертвец? – Все мы – путники на дороге смерти, – туманно откликнулся Вотан, с любопытством оглядываясь. Потом, цыкнув на своих серых приятелей, направился к хижине.

Освин, помедлив, шагнул следом, держась, впрочем, на почтительном расстоянии.

– Эй, – позвал Вотан изнутри.

Освину почудилось: пришелец то ли напуган, то ли разочарован. Теперь волей-неволей приходилось быть за хозяина: юноша заторопился на зов.

Вотан спотыкался на каждом шагу и отчаянно бранился:

– Понагородили, проклятые дети! Понастроили, не ступить!

И тут же накинулся на Освина:

– Скажи на милость, что за загончики для свиней вы тут понавыдумывали, а? Убери немедленно!

Освин топтался у порога, переминаясь: он и сам бы многое отдал, если бы мог справиться с жилищем Наставника. Пришлось признаться:

– Я не могу!

– Не можешь? – коричневая пиявка брови недовольно шевельнулась. Вотан прищелкнул пальцами. Защелкал быстрее. Вокруг гостя разгоралось голубоватое свечение, волнами расходясь по хижине.

Освин хихикнул в кулак: с этими штучками он был знаком, только толку от колдовства – чуть. Наставник, тщательно вырисовывая в воздухе пентаграммы, всегда приговаривал:

– Учись, Освин, не у людей, не у колдунов и прорицателей – у лесных тварей бери науку!

Освин, правда, мало представлял, что за зверь так путает лабиринт собственной норы, но разобраться юноше в этих хитросплетениях невидимых стен еще ни разу не удавалось. Догадывался: Вотану вряд ли повезет больше.

Пришелец уже светился полностью. По шерсти его волков пробежались, угасая, голубые искорки – стены как стояли, так и остались. Вотан наконец угомонился. Уселся на лаву. Покосился на Освина:

– Ты, наглец, знал? Заранее знал, а?

– Да о чем? – возмутился юноша. Пришелец прикусил губу. Крякнул в досаде:

– Да, впрочем, откуда ты мог знать об этой ловушке? Но я-то хорош!

Речи пришелец вел мало вразумительные, но, судя по всему, тревожные.

Освин решился поинтересоваться, как долго этот тип тут собирается просиживать. Знай Освин, что последует в ответ, давно бы сиганул в дверь, благо та так заманчиво поскрипывала.

Вотан вскинулся, словно его обварили. Ухватив юношу и, вырастая на глазах, прошипел:

– До скончания века, недомерок! Во веки веков! И так же неожиданно утих, съежившись:

– Всего мог бы ожидать в этом мире, но попасть в межвременье!.. Хороша головоломка!

Освин после встряски часть расположения к гостю утратил. При напоминании о разных временах улетучилось и последнее уважение.

– Ну, делать нечего, – Вотан оглядывался, – раз не получился переход в этом месте, стоит попробовать в другом. – И обернулся к нахохлившемуся Освину: – Ты как? Идешь со мной? Или предпочитаешь тут вековать?

Юноша мотнул головой: мол, понимай, как знаешь. Но любопытство злость пересилило:

– А все-таки, куда ты не можешь попасть и куда ты хочешь вести меня?

– Я? – искренне подивился Вотан неслыханной наглости молокососа. – Да любой воин за честь почтет мое приглашение рядом стать! Считай, тебе повезло, что я с утра добрый.

Освин придержал готовый вырваться упрек: если в прямом смысле затоптать ближнего – доброта, то, интересно, на что способен его новый хозяин в ярости? Однако, сам не понимал почему, Освин все же решил отправиться вместе с пришельцем. Так и сказал.

– Я очень рад, – иронично присвистнул Вотан. – Начнем с того, что избавим тебя от иллюзий!

И не успел Освин объяснить, что избавился от иллюзий еще в младенчестве, забравшись в дупло за медом, оказавшимся доверху набитом лесными осами, как перед глазами стены хижины поплыли и истаяли.

Вотан и Освин стояли в молочно-белом косматом тумане, тянувшем седые щупальца вдаль. В полушаге не различить собственную руку.

– Где мы? – попытался Освин увидеть хоть что-нибудь.

– Там же, где и были, – меланхолично отозвался Вотан. – Я же тебе говорил: безвременье, то есть время между двумя временами. Понятно?

– Нет! – честно признался сбитый с толку Освин. По словам нового хозяина выходило, что разглагольствования Наставника имели под собой реальную почву, но эта реальность Освину понравилась мало.

– А где хижина? Где мои пожитки?

Вотан глянул внимательней, словно перед ним человек в горячке.

– Э, да, видно, дракон ничего тебе толком не рассказал? Ну, не страшно, у нас уйма времени.

На бугристой коре ясеня четко проступил белый след: удар длинным мечом или кинжалом. Светлый сок сбегал по извилинам коры и капал в подставленный ковшик ладоней. Мутнел, окрашивался розоватостью. Старуха шамкала беззубым ртом, что-то нашептывая, чуть ли не губами касалась влаги.

Поодаль, колотясь от страха, в одной коротенькой, едва прикрывавшей колени сорочке, вытягивала шею в сторону диковинных приготовлений молоденькая девушка, едва вступившая в пору девичества.

К Старой Хане Катрину привела та нужда, которая часто случается с девицами. Но Катрин, единственная из деревни, додумалась постучать со своей бедой в рассохшуюся дверцу хижины ведьмы.

Кто Старая Хана, откуда и когда поселилась в здешних краях, да и кто первым пустил дурной слушок про старуху, ведомо не было. Но знали: стоит Старой Хане отказать в плошке молока, как дойная корова станет бесполезней дряхлого быка.

– Дай ладонь!

Катрин не сразу сообразила, что старуха окликает ее. Сотню раз, пока пробиралась по деревне задами, а потом пугливо ежилась и вздрагивала от шевельнувшейся ветки в лесу, девушка лишь усилием воли заставляла себя не повернуть назад. И уже совсем было решившись отказаться от мести негодному Мартину, как меж стволов призывно мигнул огонек хижины ведьмы.

Сама Старая Хана вышла навстречу, зашамкала:

– Давно поджидаю тебя, красавица. Знаю, знаю, что за напасть привела тебя!

Катрин попятилась: глаза старухи хищно сверкали ярко изумрудными всполохами в глубине зрачка. Но тут сухонькая лапка колдуньи вцепилась в запястье Катрин, потащила. Старуха, частя словами, зашептала:

– Не бойся! Скоро смерть придет за мной – давно слышу, подкрадывается, кружит. А деток боги не дали, и близких – никого. Тебе, тебе, Катрин, передам все, что знаю, что помню, умею. Тебе быть Старой Ханой!

Катрин слушала, как во сне. Как сквозь сон опустилась на траву рядом со старухой. Старая Хана, положив голову девушки на колени, пристроилась в сени ясеневых ветвей. Костяной гребень прошелся раз и другой по волосам Катрин. Веки девушки налились свинцом, дыхание утратило легкость. Катрин спала.

Странный то был сон, неожиданный и пугающий. Но лишь сильнее затрепетали веки, дрогнули ресницы, однако Катрин очнуться от кошмара не могла.

– Вот так, спи, дитя, – Старая Хана набросила на свернувшуюся клубком Катрин свой платок.

Обратила взор к ясеню. Кора дерева разошлась трещиной. Полновесная серебряная луна приостановила свой ход, бросая любопытствующий взор на землю.

Старуха развела пожарче костер. Чернеющее в котле варево покрылось булькающими пузырями. Из-за пазухи Старая Хана вытащила кожаный мешочек. Тесемка затянулась узлом. Хана потянула беззубыми деснами. Перевернула мешочек, встряхнув над котлом. Поднялось легкое облачко пыльной муки. Старуха непроизвольно чихнула, торопливо зажав рот ладонью. Испуганно обернулась на девушку. Та спала. Лишь смутные тени видений морщили белоснежный выпуклый лобик. Хана вздохнула. В том, что сейчас должно произойти, нет ни ее вины, ни ее желаний. Когда-то, казалось, целую вечность назад, она тоже была молодой и хорошенькой, и тоже горести принудили ее прийти к колдунье. И был тот же самый сон, что видит теперь Катрин, а проснулась девчушка уже той самой старухой, чье обличье она носит по свету многие годы.

Хана помешала в котле суковатой палкой. Приторно сладковатый запах похлебки наполнил рот густой слюной. Слюна просочилась сквозь синюшные губы, потекла по морщинистому подбородку.

Старуха наклонилась над Катрин. Встряхнула ее за плечо.

– Ой, – глаза девушки со сна глядели мутно, как у новорожденного младенца. – Я видела что-то, – и тут же запнулась о слово, закашлялась.

А услужливые руки Старой Ханы уже подносили к губам девушки чашу с питьем. Катрин с готовностью хлебнула варева. Его запах был знакомым, но не настолько, чтобы понять, что это было. Сон, казалось, четкий до малейших деталей, остался смутным воспоминанием боли, стонов и кричащего отчаянно человека, пронзенного копьем. Катрин словно бы видела кровавые пузыри на губах юноши и запах… Девушка отшвырнула чашу, обдав брызгами старуху. Теперь она узнала: так, перехватывая горло, пахнет человеческая кровь.

– Уйди! – взвизгнула Катрин. – Ведьма!

И бросилась бежать, проклиная себя за глупую затею. Да пусть Мартин проживет сто лет в довольстве и достатке, пусть его жена каждый год приносит ему здоровых и крепких детишек, чем Катрин еще когда-нибудь сунется к этой ненормальной.

Девушка мчала сквозь лес, только икры мелькали. Давно бы пора показаться деревне, но лес становился все гуще. Ноги путались в цепких, стелющихся по земле, травах. Кустарники в клочья изорвали сорочку. Катрин, вконец заплутав, в изнеможении опустилась на мох, удерживая дыхание.

Искать дорогу в лесу ночью? Катрин всегда считалась девушкой здравомыслящей. Поэтому, выбрав дерево поразвесистей, она кошкой вскарабкалась по стволу и, привязав себя косами к ветви, задремала, уповая на милость богов. Младенец во чреве, разбуженный встряской, проснулся и тут же снова уснул в своем святом неведеньи.

Утро туманилось сыростью, раздумывая, а стоит ли вообще приходить сюда, где густые кроны хранят вечный полумрак.

Солнце неуверенно зацепилось краешком за горизонт, бросив косой взгляд на странное существо, доселе невиданное тут, в царстве вечного леса.

Катрин зевнула, потянулась. Открыла глаза и, как это и бывает со всеми здоровыми людьми, сразу припомнила события минувшей ночи. При свете дня страх спрятался. Катрин нервно хихикнула: как глупо попасться на людские россказни и сунуться в логово сумасшедшей. Не глядя, принялась распутывать косу. Волосы застревали в сетке ветвей, превратившись за ночь в сбитые космы.

Тело болело от неудобного положения. Катрин, рассердившись, рванула косу, оставив на ветке порядочный клок волос.

Сколько хватало глаз тянулась колыхающая зеленая равнина: чаща дремала, равнодушная ко всему, что может отвлечь от вековых дум неохватные деревья.

Отчаиваться было рано – стоило попытаться и в этих дебрях отыскать тропку к человеческому жилью. Леса Катрин не боялась. Дочь лесоруба, она с малых лет знала, что, если и существуют в мире хищники, ищи их среди людей. Стояла середина лета – значит, лес и прокормит. Больше всего Катрин бесило, что скорее всего, происходящее – проделки Старой Ханы. Такого леса, что нависал над ее следами кронами, не было в округе даже в неделе пути.

– Интересно, когда старой надоест меня морочить, – пробормотала Катрин, наклоняясь над лесным ручейком. Вода чуть колыхалась. Густо поросшие осокой берега и мелкий сор на поверхности говорили, что родник течет издалека, устал и изнемогает. Наивный коричневый паучок вскарабкался на травинку. Не удержался и скатился вниз, повиснув на тоненькой леске паутины.

– Дурашка, – кончиком мизинца Катрин подхватила насекомое. Пересадила на листок.

Потом разогнала ладонями воду. Бросила пригоршню в лицо. Сидеть или идти – разница была невелика, если лес заколдован. Катрин не сиделось. Без цели проблуждала, пока солнце не перевалило за зенит и не покатилось к западу.

Ягоды ежевики, чуть затронь, ссыпались в пригоршню спелым дождем. Утолив подсасывающий желудок голод и напившись вдоволь родниковой воды, Катрин решила игру в прятки заканчивать.

– Эй, Старая Хана! – приставив ко рту ладони, позвала девушка лес.

– … ана! – насмешливо откликнулось эхо.

– Ладно, давай начистоту! Что тебе от меня надо?

Откуда у Катрин была уверенность, что старуха подслушивает, она и сама не знала. Но оказалась права: там, где на землю падала тень старой ели, внезапно возник полупрозрачный облик старухи.

– Да не бойся ты, – поманила Катрин, сама себе дивясь: почему-то она чувствовала себя вправе приказывать колдунье.

Старуха, не касаясь ступнями земли, приблизилась. Зависла неподалеку.

– Ну, – приступилась Катрин, – чем ты меня опоила? И что собираешься делать дальше?

– Мои сроки прошли – теперь от тебя зависит, что будет дальше, – грустно глянула старуха.

У Катрин сжалось сердце, но она отогнала жалость, встряхнув головой:

– А если от меня, то давай, показывай дорогу отсюда!

– Ты хочешь уйти? А я думала, что угадала тебя среди остальных девушек правильно, – старуха поникла, надолго задумалась. – Ну, что ж, значит, не судьба. – И указала прямо под ноги Катрин: – Вот она – дорога, прямиком выведет тебя к селению.

Катрин глазам не верила: там, где только что простиралась чаща, вверх на пологий холм поднималась проезжая дорога, по которой отец отвозил в ближайший городок дрова и хворост на растопку. По этой дороге Катрин как-то ездила с телегой, до деревни меньше часа быстрой ходьбы.

Но что-то мешало отвернуться. Катрин помедлила:

– Что я должна сделать? Выцветшие глаза старухи повеселели:

– Дай ладонь!

Та же фраза, что и сказанная вчера ночью. Но теперь Катрин не отдернула, пряча за спиной, руку. Ладонь старухи на удивление оказалась сухой и прохладной. И по этой руке, от ладони по пальцам заструилось, перетекая в Катрин нечто невидимое, что вначале испугало, потом ошеломило. Потом заставило сгорбиться и почувствовать, как дрожат, не удерживая тело, ноги.

И с каждым мигом, с каждой новой впитанной Катрин тайной, с каждой капелькой многовековой мудрости из Катрин перетекала в Старую Хану ее молодость. Катрин видела, как разгладились, исчезая, старухины морщины. Кожа порозовела. Глаза налились яркой синевой южного неба. Волосы старухи, редкие и неживые, загустели, рассыпались по плечам крутыми блестящими локонами. Стан распрямился. На Катрин глядела теперь ее ровесница, может, девочка чуть младше.

Алые губы наперстницы дрогнули в белозубой улыбке:

– Спасибо! – прозвенел росяной смех и, легко приминая траву, бывшая Хана уходила и уходила прочь.

Катрин потуже подвязала неизменный платок и повернула к хижине Старой Ханы – своему новому и теперь уже надолго принадлежащему ей жилищу.

О молодости не жалела. Лишь мимолетно пожалела нерожденного младенца, которому так и не приведется когда-нибудь плюнуть отцу в бесстыжие глаза. Но это была мимолетная грусть, так, тень грусти. Ее захватил хаос новых знаний, способностей и возможностей. Со всем этим предстояло разобраться. Разложить по полочкам памяти, чтобы можно было извлечь, когда подоспеет нужда.

Теперь она знала, кто такие Старые Ханы и почему им приходится жить среди прочих ничем не примечательных людей.

Старая Хана доковыляла до хижины и притворила за собой дверцу.

– Потащилась, ведьма! – привычно ругнулся пастух, рано выгонявший стадо на пастбище, и плюнул старухе вслед.

Рассвет, отсияв среди зелени леса, сменился спокойным полуденным солнцем, нежарким среди облаков. По земляному полу поползли, вытягивая щупальца, вечерние тени. А старуха, будто звенья цепочки, перебирала все девять миров, заглядывая в любой по своему желанию. Судьбы миров и отдельных людей вставали перед прорицательницей в вертящейся спирали: ухвати за кончик и размотаешь клубок.

– Нет во вселенной малого и великого, – утверждали картины, возникавшие перед внутренним зрением вёльвы.

– Великое на расстоянии обращается в пыль, – убеждали законы, повелевающие вселенной.

Но новая прорицательница, не обвыкнув к знаниям, которых никто не сумел бы отнять, торопилась увидеть картины, которые лишены возможности лицезреть простой смертный, забывая, что отныне все это безраздельно принадлежит ей. Пока не придет срок новой Хане.

Старая Хана жадно вцепилась в ветви мирового дерева, карабкаясь по ветвям.

Первой пред ней, насупившись крепостными валами, возникла земля бога Тора – Трудхейм. Суровая равнина, не прикрытая даже жалким кустиком, простиралась белой простыней, сколько хватало глаз. Чернели бойницы во дворце аса. На пришельцев алчно взирали зияющие жерла пушек. Рядом, приготовленные для неожиданного противника, беспрерывно кипели котлы с раскаленной смолой.

И народ в Трудхейме жил подстать своему миру: окаменевшие лица без тени улыбки, занятые борьбой и работой.

Улицы, тесные в случае, если неприятель ворвется в город-крепость, насторожились, готовые обрушить с плоских крыш заранее припасенные валуны.

Решетки, опускавшиеся в самых неожиданных местах, снабженные по краю заостренными зубьями, могли пригвоздить неосведомленных к земле, внезапно рухнув в проеме меж двух домов, повинуясь скрытом вороту.

Дети в землях Тора тоже скорее походили на оживших болванчиков, чем на существа, наделенные плотью, кровью и жаждой жить. Даже младенцы с таким остервенением хватали материнскую грудь, что старшие говорили:

– Ишь, злодей, готов оторвать с мясом – хороший воин вырастает из мальчугана!

На улицах не встретить прохожих – лишь вооруженные отряды мерно цокали по мостовой да патрули сменяли друг друга.

Жестокий то был мир – и Старая Хана постаралась поскорее убраться из Трудхейма.

Идалир – царство зелени и цветущих садов. Хана, забравшись в неохраняемый сад, опустилась на траву, дивясь чудесам земли бога Улля. Одновременно все времена года царили в благодатном краю: на ветвях цвели нежно розовые гроздья цветов и тут же глянцево наливались спелостью яблоки. По холмам зеленели озимые, среди которых мазками вклинивалась зрелая рожь.

Сам бог Улль, махнув рукой на достоинство светлого аса и закатав рукава, шел за плугом. Волы медленно клали ровную борозду: от вывороченной жирной земли шел сладковатый пар весенней пахоты.

Жилища обитателей владений Улля, неказистые, но крепкие, были покрыты свежей соломой и желтели медово тесом. Хана провела рукой по сосновому стволу, сковырнув янтарную капельку смолы. Пожевала вязкую горечь.

Не только лета и зима спуталась, переплелись – природа на этой земле тоже сама себе противоречила: южные тополя соседствовали с северными кедрами, нежный дух мимозы нежданно выглядывал из зарослей дикого шиповника.

Пчелы-медоносы вились над крупными ярко-красными бутонами, неохотно приоткрывшимися блестящими лепестками, – Хана никогда не слышала о кустах, цветущих так жарко и буйно.

Прорицательница остановила молодку, гордо выпятившую грудь под тяжестью коромысла с двумя ведрами:

– Скажи, есть ли в этом раю что-то, что не радовало бы глаз? Нечто, отчего и остальные не захотели поселиться в землях бога Улля?

– Кому что по нраву, – охотно отвечала женщина. Поставив ведра, приготовилась к долгой беседе: не часты гости в селениях Улля – стыдятся асы своего брата, который сам подкует лошадь, сам поможет разродиться первотелке. – Великим асам не всем по вкусу, что в землях, где гостит солнце, нужно работать от зари до вечерних зарниц!

Но не Старой Хане осуждать асов: лишь пожала плечами, торопясь в третий мир, отделенный от земель бога Улля клубами облаков.

Альфхейм встретил туманами и дождем. Он мало чем отличался от мира людей: немножко радостей, много работы. Правитель Фрейр был, как и правители Миргарда, озабочен собственным благополучием. Подданные справлялись и без высочайших забот, вспоминая о князе Фрейре, когда в княжеские палаты требовался упитанный боров или новая партия зерна: ваны подати князю платили исправно. Кроме того, они занимались охотой, рыбной ловлей, растили детей в одной избе с новорожденными ягнятами.

Но то был верхний Альфхейм – нижний заселяли маленькие уродцы: гномы и карлики. По слухам, где-то в подземных пещерах и гротах обитали и великаны. Слухи те плодили гномы и феи – им мало кто верил. Цверги, подземный народец, показался Хане гнездом плодовитой мыши – нижний Альфхейм прорицательница миновала, с брезгливостью подобрав подол юбки.

И не слыхала, как карлики шептали ей вдогонку:

– Впервые вижу, чтобы прорицательница, обязанная сторожить ось времени в Миргаде, шаталась по мирам, словно любопытная кошка!

– Видишь, новенькая! – отвечал шепотом другой. – Может, еще не знает, что, пока она живет в хижине, асам вольно без трудностей перешагивать из мира в мир.

– Да пусть ее, – махнул мохнатой лапкой третий, выглядывая, не потеряла ли прорицательница жемчужное ожерелье или хотя бы маленькую монетку из прорехи в кармане.

А Хана, пораженная открывшейся ей властью, приближалась к Валаскьяльву – серебряному миру тишины. Хана всегда считала, что серебряная посуда и женские браслеты из светлого, нежно мерцавшего металла красивы. Но слишком надменен был этот мир. Молча и снисходительно взнимались вверх башни. Серебряные дворцы разносили дальнее эхо, словно вор крался за тобой следом, воруя дыхание и шаги. В воздухе ни единого знакомого запаха или аромата. Ни клочка зелени. Острые выступы высоких ступеней, ведуших в серебряные жилища асов. Впрочем, ни единой души Хана, блуждая по городу, не встретила.

Созданный как памятник, серебряный город не сумел стать жильем. Даже ветер, горячий и сухой, плутал в высоте строений, не касаясь мощеных серебряными плитами улиц.

Прорицательница любопытства ради заглянула в один из домов. Белый портал, украшенный колоннами. Арка входа с причудливым литьем.

Хана ступила на газон и тут же, ойкнув, поджала босую ступню: серебряная трава впилась в кожу десятком острых иголок. Прорицательница с досадой грохнула воротами, охранявшими дом и хищный газон, на вид ровненький и мягкий.

– И кому пришло в голову придумать такое? – недовольно качнула головой старуха, смазывая со ступни кровь. – Виданное ли дело, трава и деревья – из серебра?

Но пустынный город по-прежнему равнодушно взирал с высоты на вёльву, бредущую по нагретому металлу улиц и площадей, на которые никогда не сел ни один голубь и где влюбленные ни разу не опоздали друг к дружке на свидание.

Со смешанным чувством недоумения и досады покидала Хана серебряный мир.

Пятый мир, Гладсхейм, по праву названный жилищем радости. Хана прильнула сдерживая от волнения дыхание, и стыдясь самой себя.

– Что это я, – корила себя Старая Хана, – словно дите, что увидало чужую игрушку и не может оторвать глазенки!

Вальгалла, золотясь башенками, террасами и увитыми хмелем беседками, шумела народом. Асы то въезжали, перекрикиваясь, в золоченый двор Одина, то скакали прочь. От мельтешения лиц, лошадиных ног и конской сбруи у Ханы скоро голова пошла кругом. Она прислонилась к золотой решетке ограды, украшавшей подворье великого аса. Мимо прошла, тут же вернувшись, рыжеволосая валькирия. Взяла старуху за руку:

– Пойдем через задний ход, бабушка! Нельзя тебе попадаться на глаза светлым асам!

– Что так? – на всякий случай спросила Хана, но девушка словно не услышала ее. Впрочем, она и сама хотела в место потише, без молодцеватых выкриков и вздыбившихся лошадей; того и гляди, затопчут.

Валькирия, посадив старуху на лавку и расправив на столе чистую льняную скатерть с вышивкой на краю, взметнула юбками и так же стремительно исчезла.

– Вот вертихвостка! – любовно проводила прорицательница валькирию взглядом.

Гладсхейм сразу и навек похитил сердце старухи: об оставленной хижине, о долге хранительницы прошлого Старая Хана забыла в тот миг, как увидала подворье великого. Как осудить ее; мы способны купиться и меньшим.

Слух жадно ловил фрагменты незнакомой жизни, к которой хотелось прильнуть хоть прищуренным глазом через щелку. Вот бряцнула и расплескалась на дубовом столе кружка с хмельным медом. Один из асов что-то сказал остальным, и зала подхватила молодой хохот беззаботных мужчин.

С того места, где к лаве приросла Старая Хана, виднелось и жилище самого великого Одина: стропилами воителю служили копья, а крыша вместо черепицы была покрыта золотыми боевыми щитами. Солнце чуть повернуло голову – палаты Одина вспыхнули расплавленным в тигле металлом, слепя глаза.

Дворец великого аса, четкий на фоне морского заката, одиноко рос, вытянувшись ввысь, на гордом утесе. Один редко оставался во дворце на вершине горы, предпочитая делить кров и стол с приятелями.

Туда он приходил послушать, как внизу ревет море, разбиваясь об утес в бессильной злобе – тут Один находил силы быть первым. Море и зуб утеса учили мудрого несокрушимости камня и упорству волны.

«Остерегайся опасности!» – предупреждал парящий над жилищем Одина небесный орел. «Не доверяй никому!», – привязанный к столбу во дворе золотой цепью, скалил зубы чудовищный волк. Зверюгу на потеху остальным создал Локи, почти единственный из асов не разучившийся из глины и воды лепить чудища, способные оживать.

Волка Локи придумал как сюрприз Одину. Тот даже шарахнулся от собственного жилища, когда наперерез асу метнулась огромная серая тень. Скаля зубы и вздыбливая на загривке шерсть, волк приноравливался урвать из икры великого лакомый кусок, когда Локи ударами палицы загнал чудище на место и укоротил цепь.

А вокруг, охочие до забав, хохотали асы. Одину ничего не оставалось, как похвалить приятеля:

– Славный зверюга! Пусть живет! – хотя в глубине души готов был вырвать у Локи всю бороду по волоску: стыдно, но ас струсил, когда хищник кинулся молнией и промазал на какую-то пядь.

Хана неодобрительно покачала головой: асы казались ей неразумными детьми, играющими с огнем. Когда никто не видел, волк Локи целыми днями, ломая клыки и стачивая зубы, беспрестанно грыз цепь. Хану он смерил взглядом из-под выпуклого лба, но бесполезное занятие не бросил: на звеньях цепи оставались лишь слабо различимые черточки клыков.

Хана, невесть как избавившаяся от телесной оболочки, шагнула из жилища асов – и в другую минуту стояла на том самом горном утесе.

Горный камень не давал соков ни траве, ни цветам. Лишь деревце, хрупкое для северных широт, убого кривилось под ветром с моря. Ветки, слабые И молящие о пощаде, выгибались. Ствол кренило к земле. Но при этом деревцо сияло мириадом бело-кремовых соцветий.

Скандинавская девочка в теле старухи замерла перед невиданным чудом.

– Цветущий персик! Это ли не величайшее чудо Гладсхейма?

Такова суть человеческой природы: мы возвеличиваем лишь то, что только нам кажется чудом. Что за дело до того, как мыслят другие?

А неведомый голос звал Хану в другой мир. Она с сожалением оглянулась на жилище радости: впереди запретным селением среди гор лежала земля богини Скади. Прорицательница знала, что на жителях Трюмхейма лежит проклятие – их время исчислялось минутами, в которые нужно прожить годы. Она обошла стороной зловещее место, чтобы тут же о нем забыть.

Почудилось? Или в самом деле Старую Хану окликнули из седьмого мира? Там правил бог света и радости светлый сын Одина Бальдр.

Старуха, семеня, заспешила на зов.

Когда она достигла Брейдаблика, там царила ночь. Боги погасили в детской светильник, но Бальдр спал неспокойно. Ресницы дрожали, казалось, спящий сейчас проснется.

Старая Хана склонилась над юношей. На нежное лицо падала светлая полоска от настенного святильника.

– Няня! Няня! – по-детски жалобно позвал Бальдер. Разом спохватился, круглыми глазами глядя на невесть откуда взявшуюся старуху.

– Тише, не пугайся со сна, – ласково провела Хана по щеке юноши: кожа, словно у девушки, была шелковистой на ощупь.

– Да откуда ты взялась? – вспылил Бальдр, стыдясь ночных страхов. Рубашка, как часто бывало в последние ночи, взмокла от пота. Волосы слиплись. Губы пересохли, растрескавшись неприметными ранками.

– Пить? – догадалась старуха, протягивая богу стоящий в изголовье постели ковш с подкисленной соком водой.

Юноша сделал несколько жадных глотков, сев в постели. Вода пролилась, холодной струйкой стекая за ворот рубахи.

– Спасибо, – отставил Бальдр питье. – А теперь расскажи, как тебе удалось проникнуть в мои покои мимо стражи?

– Зачем же тебя сторожить? – подивилась Хана. – Разве ты клад?

И отметила темную складку между бровей, исказившую юное лицо.

– Может, и клад, – хмуро отозвался сын Одина. – Да ты, пожалуй, единственная не слыхала.

– О чем же мне надо или не надо было прослышать? – Хана осторожно распрямила взмокшие каштановые кудри юноши, отерла влажный лоб.

– Да так, – покосился Бальдр на незнакомую гостью. Руки у старухи, хоть и корявые, были ласковы, успокаивали ночные видения. Которую ночь в светлом царстве бога Бальдра поселилось уныние. Заброшены были забавы, соколиная охота, лыжи и состязания в стрельбе по сосновым шишкам. Вначале Бальдр, увидев свой первый сон, было, подумал, что на ужин стоит ограничиться лишь ковшиком кислого молока. И был удивлен, когда его мать богиня Фригг всполошилась из-за глупого ночного кошмара.

Потом сны, заставляя Бальдра оттягивать часы ночного отдохновения, участились. Обрели реальность. Бальдр, просыпаясь на собственном ложе, мог бы поклясться, что во сне побывал в каком-то неведомом мире.

Вначале юноша очутился на каменистом плато – астероид, ошалев от скорости, несся в пространстве со скоростью солнечного луча. Бальдр лежал, прижавшись щекой к шероховатому камню. Кругом, куда ни глянь, лишь унылые скалы, бросающие пыльные тени. Над безвоздушным пространством смазанным пятном проносилось красноватое умирающее солнце.

Бальдр, чувствуя во всем теле непривычную легкость, поднялся, двинулся вперед: в этом мире, где не было ни верха, ни низа, никаких привычных ориентиров, все равно, куда двигаться. Вся-то земля – с полсотни шагов – и снова упираешься в то самое место. Заинтригованный, бог несколько раз проверил догадку: куда бы он не направлялся, земля неведомой тропой приводила его к серому камню, на котором он обнаружил самого себя.

– Так, теперь нас уже двое, – восхитился Бальдр чудным видением: ему всегда хотелось иметь брата – близнеца. Более того, возвращаясь, всякий раз бог заставал нового спящего, как две капли похожего на Бальдра.

Когда братья-близнецы уже на валуне перестали помещаться, бог прекратил путь по окружностям. Тряхнул ближайшего за плечо, пытаясь добудиться – ночное приключение казалось забавным.

Но только-только двойник поднял голову с покрасневшей от сна щекой и вмятинами на коже, оставленными шероховатостью камня, как настоящий Бальдр проснулся, досадуя, что чудное видение рассеялось с первым лучом, проникшим в его опочивальню.

Фригг же пришла в ужас, словно в потустороннем мире, который привиделся ее сыну, таилась нераспознанная угроза. Поразмыслив, Бальдр разумно решил о дальнейших событиях, что не преминули его коснуться, умолчать. Страхи матери были, казалось, обоснованны: сон был той частью жизни юноши, куда родителям не было доступа. Фригг любила Бальдра иступленно, самоотверженно, порой из-за пустяковой царапины на коленке юного бога приходя в неистовство: тогда держись, валькирии и прислуга!

В гневе Фригг была неукротима и лютовала, не щадя даже близких подруг.

А Бальдр на следующую ночь с нетерпением улегся в постель, ожидая, не явятся ли вновь знакомые островерхие скалы и его спящие двойники.

Так и случилось. Бальдра уже дожидался разбуженный накануне.

– Здравствовать вечно! – приветствовал Бальдр юношу, с которым разнился, пожалуй, лишь любопытством. Во взоре стоящего напротив двойника смешались лишь легкое презрение и скука.

– Зачем же вечность, когда гибель – вот она, – кивнул двойник куда-то, на чернеющую на горизонте точку.

Как ни вглядывался Бальдр, точка не шевелилась, но обрела еле уловимое очертание волка в прыжке.

– Какая диковинная скала, – Бальдр сразу и навсегда уяснил, что в этом мире появляется все то, о чем подумаешь: в следующий миг скала и впрямь ожила, скачками покрывая расстояние. Загадка лишь заключалась в том, что издали казалось: зверюга мчит, сломя голову, но при этом приближаясь на пяди.

– Скала и впрямь хороша, – усмехнулся двойник. – Спросим мнение остальных? – кивнул юноша на спящих.

Те, несмотря на то, что двое не принижали голос, все так же лежали, ни один не вздохнул, не переменил положение.

– Отчего не разбудить, – попятился Бальдр: в словах призрака он учуял неясную угрозу.

Тотчас юноши, которых было не меньше десяти, вскинули головы. Толкаясь, постарались стать так, чтобы быть лицом к настоящему асу.

– Кто вы? – голос предательски дрогнул. Толпа шагнула, приступая и протягивая руки к горлу Бальдра.

– Что вам надо?! – уже не стыдясь, крикнул ас, оступая, пока спина не прижалась к холодному камню скалы.

– Уйдите! – юноша, словно голубей, попытался разогнать приступавших.

– Зачем же нам уходить, когда ты только-только вызвал нас к жизни из небытия?

– Но вы – лишь мой сон! – Бальдр попытался проснуться. Пока что он был жив и здоров, но ничего не мог поделать с дрожанием рук.

– Мы – порождение твоего сна, – парировал один из двойников. – Но это вовсе не означает, что мы и дальше захотим существовать лишь видениями молочного поросенка!

– Видениями поросенка! – подхватили остальные.

– Но происходящее – невозможно! – попытался Бальдр вразумить двойников, которые почти навалились на него. – Во сне нельзя ни жить, ни убивать!

– Вечность – тот же сон, – отвечали привидения. – Однако ты живешь. Почему же нельзя жить и нам? И не короткие часы, а, как и прочие, долгие столетия?

– И что же вам нужно от меня? – выкрикнул Бальдр, погребенный под телами привидений.

– Жизнь! Твоя жизнь! – взвыли монстры, разрывая на боге одежды.

Ас отбивался отчаянно. Он колотил по тянущим его рукам. Пинал чьи-то ноги. Вырывался из железных тисков.

– Бальдр! Бальдр! – из тины страшной земли позвал и докликался юноши голос Фригг. – Проснись: тебе снится дурное!

Бальдр, отдышавшись и оправляя растерзанные одежды, с благодарностью приник к руке своей матери.

– Успокойся, усни, – уговаривала, поглаживая, Фригг.

– Нет, я… я боюсь, – признался Бальдр, вскакивая с ложа. Заходил по комнате. Его твердое решение утаить от матери страшные чудовища, замыслившие убить Бальдра, чтобы воспользоваться его жизнью, размягчилось. Сошло на нет.

– Мать! Богиня, породившая меня для радости и света, – взмолился юноша, припадая к коленям перепугавшейся Фригг, – спаси меня от черноты и бездны, в которую уводят меня сны!

– Все тот сон? – Фригг побледнела, вспомнив давнее прорицание, от которого счастливые родители Бальдра отмахнулись, как только малыш встал на ножки.

Вёльва предсказала, что Бальдру суждено умереть молодым – за это Один велел во дворе развести костер и сжечь мерзкое порождение тьмы, рискнувшее покуситься на счастье великого Одина и его светозарной супруги.

Фригг до света не покидала опочивальни мальчика. Ушла лишь, когда дыхание сына выровнялось, а спокойное лицо оставалось безмятежным.

Вышла во двор. Хлопнула трижды в ладоши, призывая валькирий.

Они тотчас явились, встав молчаливой стеной. Вид богини с растрепанными волосами и в одной прозрачной рубахе, не скрывавшей округлости тела, напугал бедолаг.

– Валькирии! – молвила богиня. – Вам даны в руки нити судеб всех живущих. Пусть выйдет та, кому небеса даровали честь следить за судьбой юного Бальдра.

Валькирии, зароптав, отступились: мать, обезумевшая в своем страхе за старшего сына, требовала невозможного. Сам Один не мог бы избегнуть приготовленной участи. Валькирии лишь следили, чтобы нить оборвалась вовремя, спеша связать узелки болезней у тех, кому не пришло время отправляться в царство мертвых.

– Вы молчите? – вспыхнула Фригг. – Тогда я сама найду нить судьбы Бальдра! – и коршуном кинулась в толпу девушек. У каждой из валькирий на шее был моток ниток – связка жизней тех, кому, даже если они пока не родились, предстоит стать друзьями и недругами, приятелями и ненавистниками при жизни.

Девушки, видя безумство Фригг, бросились врассыпную. А Фригг с силой, удесятеренной материнской любовью, настигала беглянок. Срывала мотки ниток. Перебирала и, не находя нить с рунами Бальдра, рвала и отшвыривала.

И прокатились по девяти мирам войны. Сотнями косили людей болезни. Нерожденные дети задыхались во чреве – их нить судьбы валялась, изорванная, во дворе жилища Фригг.

– Постой, безумная! – словно хлыстом ударил ее женский окрик. – Возьми, раз ты решила восстать против воли предков! – И из темноты на свет выступила Йоханна, протягивая обрывок непрочной веревки.

– Она? Это она? – Фригг покрывала коротенькую тесемку поцелуями. Прижимала к груди и тут же рассматривала на вытянутых руках. Окинула примолкших валькирий исподлобья. В кулак зажала драгоценную добычу, пятясь к жилищу.

– И если кто-то посмеет… – не договорила Фригг, впившись взглядом в Йоханну. Неужели предки могли доверить судьбу Бальдра этой пигалице и вертихвостке? Предки напутали! Никто не сумеет сохранить нить сына так, как его мать. Словно в руках паутинка, Фригг еще раз перед тем, как запереть сундук печатью Одина, взглянула на ниточку, послушно обвившуюся вокруг указательного пальца.

– Бальдр, мальчик мой! Живи вечно, – попросила.

Но отчего перед глазами не лицо сына, а подлая Йоханна? Фригг решила приказать казнить валькирию, чтобы у той и мысли не возникало, будто какая-то валькирия может распорядиться судьбой Бальдра. Тотчас, словно подслушивал под дверью, появился Локи. Его Фригг недолюбливала, порой гнала от себя. Но сейчас ас возник как нельзя кстати.

– Йоханна? – сразу догадался Локи. И, удовольствовавшись молчаливым взмахом ресниц, поклонился:

– Слушаюсь, госпожа! С этой же ночи о валькирии Йоханне никто никогда не услышит.

– Зато я стояла тут, – выступила девушка, молитвенно сложив руки. – Не за себя прошу…

– Подслушивала, мерзавка! – Локи закрутил руки девушки за спину.

Кошкой кинулась Фригг:

– Подсматривала?! Да я вырву твои бесстыжие глаза! – и попыталась ногтями впиться в лицо валькирии.

– Я просто пошла следом за тобой, богиня, – спокойный тон охолонул Фригг. Закопошилась и тайная мысль, не расскажет ли валькирия нечто, что еще надежнее защитит Бальдра. В конце концов, что девице теперь терять, когда Фригг вынесла ей смертный приговор?

– Богиня, послушай! – проговорила Йоханна. – Многие беды и несчастья ждут Асгард из-за твоего сегодняшнего поступка. Никто не волен продлевать или укорачивать жизненные сроки. Каждый живет, сколько отмеряно, чтобы уступить место другому.

– Вот ты и уступишь место в Асгарде для моего сына, – холодно обронила богиня.

Валькирия, как видно, облегчить свою участь не собиралась.

– Привязать ее к хвостам четырех необъезженных кобылиц! – бросила Фригг, удаляясь.

Стоило за Фригг затвориться двери, как Локи, наклонившись к самому уху валькирии, зашипел:

– Чего ревешь, дурашка? Утрись вот, – швырнул девушке платок.

Йоханна подняла недоверчиво глаза на аса.

– Если выполнять все бредни Фригг, в Асгарде скоро прислуги не останется, – змеей ухмыльнулся Локи. – Не бойся: ты не стоишь четырех кобылиц, которые, таская твои ошметки, могут в горах переломать себе ноги. А вот что я тебе скажу, красавица: твой час придет! Сейчас же, не медля, и не вздумай собирать женские побрякушки, отправляйся в страну великанов – я укажу путь. Там найдешь пещеру в горе, – и, видя, что девушка отрицательно качнула головой, продолжил: – Да брось: и замуровывать я тебя не прикажу. Будешь там тихо-мирно поживать, пока злость Фригг не уляжется. Конечно, в Асгард возврата не будет, зато уцелеешь! – и ущипнул тугой бок валькирии.

– Зачем ты заботишься обо мне? – не поверила Йоханна.

– О себе! О себе я забочусь, голубушка! – туманно пояснил Локи, выпроваживая Йоханну. – Да, чуть не забыл, – Локи завозился у только что опечатанного Фригг сундука. Извлек нить Бальдра. – У тебя, Йоханна, сохраннее будет. А придет время, я скажу, как той ниточкой распорядиться.

Валькирия, чей смысл бытия был в выполнении воли предков, жадно вцепилась в нить юного бога света. Теперь конец света отстрочен, и Йоханна могла быть спокойна, что не стала причиной конца всего, что знала и любила.

А Локи, подергав край плаща, выдернул почти такую же нить, какую отдал валькирии. Положил на дно сундука. Приноровившись, соединил воском половинки печати великого Одина. Полюбовался:

– Вот пусть над мои плащом Фригг и трясется – целей одежда будет!

А богиня, даже заполучив нить судьбы сына, на этом не успокоилась. Она, пользуясь тайными знаниями, доставшимися ей от предков, приказала всем живущим ныне и всем еще нерожденным, всем зверям, птицам и растениям, всему сущему не сметь вредить Бальдру. И мир повиновался богине, преклонив колени перед исступленной материнской любовью.

Лишь омела не поняла богиню. Чужеземка, никогда не росшая в суровых краях Скандинавии, омела не понимала чужого языка, но, как и прочие, наклонила головку в знак почтения к супруге великого Одина.

– Что? Что она говорит? – пыталась добиться толку омела у растущего рядом лютика, но тот, боясь пропустить хоть слово из речи Фригг (согласитесь, не часто боги обращают внимание и разговаривают с неприметным желтым цветочком) отмахнулся:

– Люби Бальдра – и все дела!

Старая Хана, раскручивая время вспять и умея видеть будущее, хотела выйти вперед, предупредить Фригг, но опомнилась: никто не может вмешаться в судьбу.

А сны Бальдра, предвещая юноше гибель, становились все тревожнее.

Теперь, оказавшись на том же голом горном плато, Бальдр был окружен не только двойниками. Этот мир с каждым новым посещением бога приобретал краски. Наливался запахами. Обретал материальность. Под слоем налета, казавшегося пылью, проступили зубцы крепостной стены. Что-то стало твориться с пространством: по-прежнему во сне Бальдр мог обойти планету в пятьдесят шагов, но огромный волк все так же клацал зубами на далеком горизонте, еле приметный.

Ведуньи поили сына великого аса душистыми отварами трав. Ведьмы, поводя над лицом спящего руками, призывали тьму отступить. Колдуны по расположению звезд углядели, что опочивальню Бальдра нужно перенести в западное крыло палат: дворец юного бога в неделю был перестроен и перепланирован наново.

А Бальдр каждую ночь обреченно боролся со сном, чтобы очнуться в мире, которого не было. Но раз он мог там жить и дышать – что же тогда реальность? Реальностью становились и угрозы, которые бросали двойники бога. Их проклятия и обещания наполнялись зловещим светом.

Бальдр стал беспокоен. Чего никогда не позволял себе и не терпел в других – резок и вспыльчив. Приступы ярости чередовались с длительной хандрой.

Бальдр все реже различал грань между Асгардом и миром в пустоте. Там, во сне, город все больше становился привычным.

Его многие «я», расселившись по одинаковым палатам, больше не грозили задушить юного бога, лишь шипели, пока Бальдр в поисках выхода из лабиринта недостроенных улиц, всегда заканчивавшихся тупиками, метался по призрачному городу:

– Погоди, тебе тут и остаться!

И в самом деле, период бодрствования становился все короче: Бальдр мог проспать несколько суток кряду. И лишь ниточка в запертом сундуке и неясно различимое дыхание сына уверяли Фригг, что Бальдр жив – лишь погружен в сновидения. Его жизнь теперь мало чем отличалась от смерти. Фригг, боясь приступов сна, которые могли бы застигнуть Бальдра где-нибудь в дороге или вдали от Асгарда, запретила сыну покидать покои. Юный бог, к прочим несчастьям, оказался пленником в собственных палатах.

– И давно ты тут обитаешь? – жалостливо глянула на юношу Хана.

– Не помню! Не знаю, – первая вспышка энергии угасла. Бальдр равнодушно откинулся на подушки. – Да и какая разница: день? год?

– Ну-ка, вставай, – приказала старуха. – Я и так задержалась в этом мире. Если тебе суждено умереть, ну, что ж все когда-нибудь умрем. Но хотя бы полной грудью вздохнешь! – и подтолкнула юношу с постели.

– Ты полагаешь, так будет справедливо? – усомнился Бальдр, однако облачился.

– Не о справедливости речь: твои сны тебя сведут в могилу куда быстрее, нежели пророчества!

– А что скажет мать?

– А что она скажет, когда найдет тебя удушенным, или что там твои привидения с тобой утворить обещали? – сварливо откликнулась прорицательница, распахивая ставни.

Ночь была хороша: прохладная, с крупными звездами. Сад внизу темнел шапками крон. Перекликались разбуженные луной соловьи.

Хана глотнула ночного воздуха. Подтолкнула к окну аса:

– Ну, в такой красотище и помереть не страшно, верно? Ответом была неуверенная гримаса: все-таки умирать не хотелось. Но с того дня Бальдр плюнул на ночные кошмары, вернувшись к оставленным забавам.

К нему, как ни спорила Фригг, привели его любимого скакуна. И Бальдр, носясь с ватагой таких же безумцев по степи, к вечеру так уставал, что, попав в серый мир, падал прямо на мостовую. Серые двойники что-то кричали и бесновались – Бальдр непробудно спал до утра и просыпался в своей опочивальне отдохнувшим.

Теперь-то ему пригодилось повеление Фригг – Бальдр, пользуясь безнаказанностью, один на один ходил на медведя и голыми руками разрывал пасть лесной рыси. Снежные барсы, поджав хвост, торопились забиться в расщелины, когда Бальдр выходил на охоту.

Не обходилось и без бахвальства: радуясь, что избавился от кошмаров и стал неуязвимым, Бальдр насмешливо стоял под градом осыпавших его стрел.

Асы, охочие до опасных забав, швыряли в Бальдра палки и камни – юный бог лишь хохотал: ничто не смело его коснуться.

– Озоруете? – в разгар одной из таких забав на подворье явился Локи.

– Тебе что за дело? – насмешкой встретил распаленный забавой Бальдр. Игра заключалась в том, что бог находился в кругу, и каждый бросал в Бальдра какой-нибудь предмет, а юный ас должен был на лету рассмотреть, кто что кинул.

Локи, не охочий до глупых развлечений, к удивлению прочих, на этот раз присоединился:

– Ну-ка, вспомним молодость, – и с удивительной скоростью принялся метать камни, палки, наконечники копий, сухие листья, птичьи перья.

Хохот стоял вселенский. Полюбоваться сыном вышла на террасу сама богиня. Что с того, что причиной умений – волшебство? Мать видела достоинства сына, какая же разница, в чем секрет его удачливости?

Даже слепой Хёд, которому наскучило греться на солнце, попросил, коснувшись плеча первого, кто подвернулся:

– Ну, дайте мне место в кругу! Бальдр видит, я действую на слух. Посмотрим, кто из нас изощренней, – и зашарил рукой по протянутой Локи омеле.

– Давай, старина! – поддразнил старика Баярд.

Омела взлетела в воздух. Просвистела над головами присевших от ужаса асов и в следующий миг пробила горло юного бога.

– Бальдр! – ослепла от горя Фригг, слетая со ступеней.

Юношу обступили. Засовещались. Кликнули колдунов и лекарей. Но воины видели – рана смертельна, и жизнь вместе с кровью медленно вытекает из обмякшего тела.

Сказать Одину никто не рискнул. Фригг, как потерянная, ходила, заглядывая в лица молодых воинов. Остановившийся взгляд оживал при виде каштановых локонов или знакомого овала.

– Бальдр?! – кидалась Фригг, и тут же потерянно отступала.

Тело юноши, готовое к сожжению, третий день лежало на высоком помосте из бревен, обложенных вязанками валежника, – Фригг хоронить не позволяла, тигрицей бродя кругами.

– Уйдите! Вы разбудите его!

И растерявшиеся воины стояли вдали молчаливой толпой. Один ни жестом, ни словом не показал, сколь печальна потеря. Лишь в ночь поседел клок волос да седые пряди проступили в бороде.

Бальдр был – и больше мальчика нет? Разум отказывался мириться с очевидным.

Хёд прятался, переживая вину в одиночестве, но его никто не судил: как можно избежать случайности, если она предопределена? Лишь родители Бальдра с законами бытия согласиться не могли.

– Быть беде! – шептались асы, переглядываясь. Немало несчастий уже обрушили божественные родители Бальдра, ослепшие в своем горе. Поворот руки Фригг – и на месте цветущей долины из земли прорастала бурлящая лава, на многие расстояния покрывая землю мертвой горящей пленкой.

Нахмурился Один – потоки воды и зоркие молнии без промаха разили селения во всех подвластных асу мирах.

– Я пойду в Хель, – отважился вступиться за бесконечные жертвы горя родителей бог Хермод.

Впервые за много дней Фригг посмотрела осмысленно. Впилась взглядом в говорившего. Расталкивая асов, бросилась к Хермоду, покрывая поцелуями его пыльные сапоги:

– Спаси! Спаси моего сына – ты получишь весь Асгард! – в исступлении Фригг себя не помнила.

Хермод осторожно высвободился из цепких рук несчастной богини.

– Фригг, надейся! Я верю, что такое горе, как твое, тронет сердце ведьмы Хель, похищающей мертвых у живых!

И тотчас отправился в путь. А Фригг по-прежнему не отходила от погребального костра, на котором покоилось тело ее сына. Но теперь тихая вера и умиротворенность преобразили лицо богини, которая обрела надежду.

Надеялись и остальные. Возвращения Хермода ждали настороженно. Но уже издали, по радостно взлетевшей в воздух шляпе и скорых, чуть не вприпрыжку, шагах Хермода можно было догадаться, что тот несет хорошие вести. Асгард отвечал приближению аса восторженным воплем. Однако даже самые быстроногие юноши небесной обители не смогли обогнать Фригг.

– Что? Не томи? – выдохнула, не отдышавшись, богиня.

Хермод отвечал:

– Правительница Хеля согласилась отпустить душу Бальдра! – и толпа взревела вновь.

– Но, – призвал Хермод к тишине, – тут условие!

– Какое? – сжалось сердце у Фригг.

– Ей нужно золото? – вызвался Один, бросая на мостовую связку ключей от сокровищниц Асгарда.

– О, нет, – качнул головой Хермод, – в царстве мертвых золото ни к чему. Там обитают бесплотные тени, далекие от наших забот. Многие даже счастливы, избавившись от немощной и изъеденной болезнями телесной оболочки. Хель требует иное. Не верит она, что Бальдр – потеря невосполнимая, что все миры пространства придут в неописуемый крах, если юный бог не вернется.

– И что? – чуяло сердце недоброе. Будь ее воля, Фригг своими руками бы разорвала старуху Хель.

Хермод докончил:

– Хель вернет похищенную жизнь Бальдра, если все асы, ваны, люди, словом, весь мир будет оплакивать его гибель. Неслыханное дело – возвращаться из царства мертвых. Неслыханное и условие поставила правительница Хеля.

– Посмотрим, – хищная усмешка исказила черты лица богини. – Если кому приказ Хель не по вкусу, они умоются кровавыми слезами.

И разослала во все земли гонцов.

Люди и ваны искренне жалели юного бога света. Знали, в царстве Бальдра никогда не случалось злодейств. Ни обида, ни злость, ни убийство не заглядывали через крепостные стены Брейдаблика – владений Бальдра.

Конечно, находились и такие, кому легче отрезать себе мизинец, чем выжать слезу из сухих глаз, тогда в ход шли растертые листья лука и дикого чеснока.

И миры огласились вселенским плачем и стенаниями. Рыдали женщины, кто жалея Бальдра, кто оплакивая собственный ворох несчастий. Утирали слезы воины, глядя на подрастающих сыновей – им скоро уступать место в боевой дружине, скоро в другие руки передавать меч и копье.

Захлебывались в рыданиях молоденькие девушки, легкие и на смех, и на слезы.

Плакали несмышленые младенцы лишь оттого, что видели и слышали слезы баюкающих их матерей.

Только до пещеры в горах, где, никому не ведомая, обитала изгнанная из Асгарда валькирия, приказ Хель не дошел. До Йоханны вести и звуки стороннего мира доходили лишь с редкими посещениями аса Локи. А он-то и не собирался делиться с валькирией новостями, касавшимися Фригг и ее забот.

В означенный Хель день Йоханна с утра туманилась. Часто задумывалась, уронив на колени забытое рукоделие. Смотрела на узкую полоску побережья с кусочком моря в разрезе между скалами. Редкая птица да изменчивость волн – вот и все удовольствия. Но Йоханна довольствовалась малым.

Ей хватало немудреных занятий, дней, сменяющих друг друга с неизменным постоянством. Иногда Йоханна пела: неуверенным и рвущимся, но приятным голосом.

Случайно услышав это пение, его принимали за горное эхо – ни ванам, ни людям Йоханна не показывалась. А великаны, в чьих владениях поселил валькирию ас, такую кроху и не рассмотрели бы, даже застигнув.

Так и получилось, что, отрезанная от миров, девушка провела день вселенской скорби в обычных трудах. Вспомнив, немного поела. Снова смотрела на море – синий лоскут убаюкивал, завораживал. Неприметно Йоханна заснула. А когда подняла склоненную голову, солнце уже окунулось в море.

Когда же солнце покинуло миры, уйдя в другие земли за линией горизонта, душа Бальдра вспорхнула и улетела в Хель, чтобы там присоединиться к прочим – приказ Хель был не исполнен.

Материнский инстинкт подсказал Фригг правду.

– Йоханна? – страшно вскричала богиня, бросаясь в пространство. Не успели ее остановить, как Фригг была далеко.

Когда клубок памяти о прошлом и будущем Старая Хана размотала до последних событий, старуха скорбно вздохнула, откладывая историю миров в сторону, как отложила бы ненужное вязание.

Перед ней оставались еще два мира, которые прорицательница могла бы посетить. Но события распорядились иначе; с гибелью Бальдра время встало на дыбы.

И короб с несчастьями, стронутый с места неосторожным возницей, чуть качнулся. Крышка съехала – беды и горести мукой посыпались на события, историю и миры.

Неправда, что горе маленьких людей меньше, чем печаль великих. Но владеющий силой в горестях может причинить другим куда больше несчастий.

Внешне Один окаменел. Отдавал распоряжения. С кем-то говорил. По обряду предал тело сына очищающему огню. Снарядил отряд на поиски заплутавшей в мирах жены – Фригг, шагнув в пространство, словно в воду канула.

– Молодчина Один! Как держится! – шушукались за спиной великого, не подозревая истины. Держаться прямо Один заставлял черный металлический штырь, в который превратились его сердце, душа и умение радоваться. Черное нутро под плащом незаметно – но мрак, поселившейся в Одине после смерти сына, не давал ни секунды покоя. Толкал на безумства. Распоряжался делами и помыслами великого Одина.

Асгард присмирел. Выжидал.

Один, враз разучившись говорить, пользовался лишь короткими приказами.

Но любое горе, погребенное под пеплом времени, не так жжет – Один немного успокоился, привык к боли.

Тем более, жизнь миров продолжалась. А целый ряд происходящего требовал личного вмешательства и решений великого аса. Один потихоньку втягивался в ежедневную сутолоку, оттаивал.

Беспокоило то, что о Фригг по-прежнему не было вестей – на ее розыски вызвался Локи.

Тогда Один кликнул отряд диких охотников, оседлал восьминогого Слейпнира и, презрев запрет показываться асам среди людей, ринулся в Миргард – мир людей. Следом, распугивая ворон и небесных орлов, мчала орда диких охотников Одина. Мертвые воины, как влитые, держались в седле. За спинами по воздуху пластались плащи, – казалось, по небу летит черная стая огромных и хищных птиц.

– Великий, – Освин стиснул кулаки – руки дрожали. Лоб, усеянный бисером пота, горел. Черный шар, который юноша носил за пазухой, нагрелся и жег кожу даже через сорочку. – Какой же ты, несчастный, великий Один!

Ас, отвлекшись от воспоминаний, только тут вспомнил о назойливом соглядатае. Впрочем, Один лишь краешек событий показал Освину – все остальное рассказал парню черный шар.

Но Один и в дурном сне бы не представил, что простой смертный владеет сокровищем, которое и в пресветлом Асгарде все чаще становилось редкостью. Ас смотрел, пряча мысли в уголках губ. Потом, не выдержав, прыснул:

– Так, говоришь, жалко тебе меня? Занятый ты парень Освин – дважды рожденный! Недаром дракон так с тобой возился!

Кругом по-прежнему такой туман, что не разглядеть собственной руки. Один шагнул в него, тут же растворившись. Но через мгновение вернулся, ругаясь, на чем свет стоит.

– Ну, наглая старуха! Ну, ведьма! – шипел великий ас.

– Да что случилось-то? – Освин осторожно тронул аса за плечо. Один резко, будто ужалили, развернулся. Просверлил взором. Хмыкнул:

– Да, рановато я рассыпался в комплиментах: ведь битый час толкую, что Старые Ханы – хранительницы оси времени.

– А я думал: прошлого? – не поверил Освин.

– И прошлого, конечно! – Один с досадой погрозил куда-то в туман. – Но пока Старая Хана не вернется к своему вечному жилищу, из межвременья не выбраться!

– А если Хана умрет или погибнет в дороге? – перспектива просидеть вечность в молоке Освина мало устраивала.

– Ты тут еще каркать! – огрызнулся Один. – Но, впрочем, со старухой ничего не может случиться: во-первых, провидица бессмертна, перекочевывая из тела в тело, а, во-вторых, их столько во всех обитаемых мирах, что и за неделю не истребить! Но уж если б которая попалась! – Один многозначительно клацнул зубами.

Освин поежился, про себя пожелав старушке еще сто лет не проходить мимо великого аса.

– А в Асгарде – тепло, а в Асгарде – пируют, – распалял себя Один.

Освин прикрыл глаза: и в самом деле есть хотелось немилосердно. В животе урчало и попискивало. Влажная одежда, несмотря на то, что парило, холодила тело. И юноше до жути захотелось в неведомый Асгард. Он представил мир, где тепло, сухо и кормят асов, сидящих за накрытым к пиршеству столом. Посреди столешницы, плача янтарной слезой, скалился копченый лосось, нежно коричневый, с блестящей коркой. Запах лосося был так силен, что Освин сглотнул голодную слюну и открыл глаза. И тут же пожелал провалиться сквозь землю. Вернее, сквозь стол. Именно сидящим на столе Освин себя и обнаружил, как раз в том месте, где по расчетам быть жирному лососю.

Вокруг, оторопев, восседали великие боги. Им, видно, такое дополнение к обеду тоже пришлось не по вкусу.

Освин мысленно воззвал к великим асам, прося защиты и милостей. Ас Тор мысли перехватил:

– Оно еще и позаботиться требует! – возмутился. – Испоганил обед, влез на стол с ногами, явился невесть откуда, а туда же: милостей ему подавай!

«Тут мне и конец!» – Освин с отчаянием метался взглядом: ни единого сочувственного или хотя бы равнодушного лица. Асы негодующе загудели. Раздалось предложение: раз лосось погублен задом этого замухрышки, замухрышку и закоптить.

Освин вскочил на ноги, забегал по столу, круша уцелевшие яства. Асы носились вдоль столешницы, норовя перехватить бандита.

– Вотан! Вотан, спаси! – заорал Освин. Теперь его странный знакомец казался лучшим другом и единственным шансом уцелеть среди орущих и улюлюкающих асов.

Вот если бы тут, рядом на столе, возник воин в синем плаще.

– Что за галдеж вы тут устроили? – Один смерял соратников ледяным взглядом, переступая через кувшины с вином и блюда со снедью.

– Один? Вернулся? – асы ощупывали Всеотца, вертели, пока тому не надоело.

Под шумок Освин смылся из залы пиршеств – от неожиданности никому не пришло в голову спросить, а как, собственно, мальчишка и Один очутились в Асгарде. Вначале растерялись, потом забыли. Освин оказался услужлив и понятлив – его оставили в Асгарде.