"Старая крепость" - читать интересную книгу автора (Беляев Владимир Павлович)

МАРЕМУХУ ВЫСЕКЛИ

Куница пришел ко мне засветло. Пронзительным свистом он вызвал меня на улицу. Я услышал свист и подбежал к дощатому забору.

– Заходи! – крикнул я Кунице. – Я сейчас, только накормлю крольчиху, а потом давай к Петьке сходим за цветами.

– Его дома нету, – хмуро сказал Куница, проходя со мной к раскрытым дверям крольчатника.

– А ты что – заходил к нему?

– Я и так знаю. Он прямо с уроков со своими голоногими в театр пошел.

– В театр? В самом деле?

– Конечно, в театр. Кончились уроки – их всех выстроили на площади и повели. С музыкой. А впереди Марко Гржибовский! – сердито объяснил Куница.

Войдя в крольчатник, Куница сразу наклонился ко мне и спросил:

– Васька, а зачем ты мне набрехал?

– Что набрехал? Когда?

– Будто не знаешь. Да вчера, когда купаться шли… И сегодня утром – про лишай. Ведь бородатый тебя выгнал, да?

– Откуда выгнал? Кто это выдумал? Никто меня не выгонял.

– Как никто? А приказ для чего вывесили?

– Какой приказ?

– А вот какой – на стенке около учительской висит. Приди почитай сам, если не веришь. Сегодня в большую перемену вывесили. А в приказе написано, что тебя за хулиганство выгнали из гимназии. Сам Прокопович подписал… Сегодня Сашка Бобырь был дежурным, он видел, как твою фамилию из классного журнала зелеными чернилами вымарали… Вот. А ты думал – я не узнаю, да? Набрехал-набрехал: «Меня доктор Бык освободил… Ночью с теткой побежали… Вот лишай, посмотри». А сам не знаешь, что доктор Бык уж вторую неделю арестованный сидит за то, что не дал петлюровцам обыск сделать в своей квартире. Мне сегодня ребята рассказали. А я вчера уши развесил, поверил тебе.

Куница замолчал и только постукивал пальцами по кроличьей клетке. Потом обиженным голосом сказал:

– Сегодня утром Котька стал хвастаться, что тебя прогнали, а я ему говорю: «Ничего не выгнали, он больной, а вот выздоровеет и второй раз тебя в речку кинет». А Котька как засмеется. «Больной, – закричал, – больной! Да он плачет сидит, что из гимназии вытурили». Тут, как назло, и приказ вывесили. Зачем ты мне наврал? Не стыдно тебе?

Мне в самом деле было стыдно. Я глупо сделал, что соврал Юзику про лишай и про директора. Кому-кому, но Кунице я мог бы доверить любую тайну. Это не Петька Маремуха. Тот трус и слова никогда не сдержит. А Куница – парень надежный.

Прошлой осенью я сорвал в училище водосточную трубу: хотел по ней влезть на крышу, а труба была ржавая, взяла да и упала. Куница стоял рядом. Потом долго, добрый месяц, заведующий во всех классах допытывался: «Кто сорвал трубу? Кто сорвал трубу?» И учителя тоже спрашивали, но Куница не выдал меня, и с той поры крепче стала наша дружба. Зря я не рассказал ему все, как было. А вот сейчас надо выпутываться.

– Знаешь, Юзик, я думал, все так обойдется. Попугал меня Прокопович, а потом простит…

– «Обойдется!» Жди! – ухмыльнулся Куница. – Вот если придут красные, тогда и простят тебя, а этот бородатый ни за что не простит. Ты еще не знаешь, какой он вредный. И зачем только нас перевели в эту гимназию? Кому это нужно?

– Кому? Петлюре. Он хочет на свою сторону нас переманить, чтобы, когда мы подрастем, за его директорию воевали. Черта лысого! Не дождется, душегуб проклятый!

В это время крольчиха застучала задними лапками по дну клетки.

– Ой, какой у тебя кролик здоровый! Самка, да? – вдруг изумился Юзик, заметив, в глубине клетки красные глаза моей крольчихи.

– Ага, самка, ангорская. Погляди, какая она жирная, полпуда будет… Трус, трус, трус!.. Иди сюда!.. – позвал я крольчиху, протягивая ей желтую морковку. Я был рад, что Куница так быстро перестал сердиться.

Тучная крольчиха выпрыгнула из глубины клетки и ткнулась в мою ладонь горячей мордой. Острыми зубами она схватила морковку и стала быстро грызть ее. На груди у крольчихи от волнения вздымалась белая пушистая шерсть, а на морде шевелились длинные, тонкие усы.

– Васька, а Васька! А какого голубя я сегодня поймал! – похвастался Куница. – Крылышки сиреневые, клювик маленький, как у чижа, лапки в перьях, со шпорами, а на грудке бант завивается. Ты же знаешь, банточные голуби очень породистые. Возьму за него на базаре карбованцев сто, не меньше. Боязно только продавать. А вдруг хозяин отыщется? И ты, гляди, молчи…

– Он сам к тебе сел или ты подманил?

– В том-то и штука, что подманил. Я вернулся из гимназии, набрал в карман кукурузы и полез на крышу. Голуби ведь у меня сейчас не в будке, где весной были, – будку тато секачом порубал, – а на чердаке того сарая, где он собак держит. Ну вот. Вылез я на крышу, отворил решетку, бросил им кукурузы – вдруг гляжу, над Старой усадьбой голубь кружит. И низко. Эх, думаю, попытаю счастья. А дома-то никого нет: тато Забодаеву собак сдает, а мама на базаре. Похватал я голубей да вверх – одного, другого. Аж перья полетели. Свистеть стал. А мой голубь, тот белый трубач, и без свиста – как махнул, как рванул и сразу над колокольней закружился. Ну, банточный к нему и пристал. Я быстренько с крыши на землю, сел в бурьяне под курятником, веревочка в руках и жду. Полетали они немного и сели рядом – мой и чужой. Мои-то голодные, с утра ничего не ели, ну и поскакали в голубятник, а чужой за ними. Я решетку хлоп – и готово! Банточный с ними сидит и уже около белой самицы вертится. Я к думаю теперь: а что, если ему крылья перекрасить? Из сиреневых в коричневые? Тогда и на базар можно…

– А зачем тебе его продавать? Оставь на развод. Чудак, не знаешь, что сделать? Перевяжи крыло шнурком, и не улетит.

– Я бы перевязал и приручил, да тато может заметить. А он мне строго-настрого наказал больше двух пар не держать. Я и боюсь: увидит пятого и всех продаст.

– А что? Жалко ему?

– А кормить чем? Кукуруза-то сейчас дорогая, и достать ее негде. Селяне на ярмарку теперь не ездят. Боятся, что петлюровцы все у них отберут.

– У вас своей разве нет?

– Да, есть, но мало – не уродила. Нам самим на мамалыгу не хватит.

За домом хлопнула калитка. К нам кто-то шел, должно быть к тетке. А она спит. Я оставил Куницу в крольчатнике, а сам побежал навстречу.

У крыльца я наткнулся на Петьку Маремуху.

Он был весь красный, взъерошенный и тяжело дышал. Видно, он бежал сюда и оттого запыхался.

– Ты дома? – радостно сказал Петька.

– Дома, – ответил я неприветливо. – А что, представление разве кончилось?

Мне было завидно, что Петька ходил в театр, смотрел представление.

– А ты… ты откуда знаешь, что я был в театре?

– Подумаешь, секрет! Все знают. И Куница!

– Куница?.. Он что – был в театре?

– Ну, в гимназии видел, как вас выводили. Чего ты пристал? Пойдем в сарай.

Юзик тоже встретил Маремуху неласково. Петька чувствовал себя неловко, он понимал, что мы не особенно расположены к нему. Он потоптался немного на месте, а потом, увидев крольчиху, суетливо, скороговоркой сказал:

– Ой, какой кроль! Где ты такого достал, Васька? Весной у вас другой по двору бегал. Правда? Этот красивее, целый баран, а не кроль!

Но напрасно вытанцовывал Петька перед моей крольчихой. Зря причмокивал он губами от восторга. Я и Куница прекрасно понимали, что Петька просто хотел подмазаться к нам. Все было напрасно. Одно из двух: либо с нами дружить, либо со скаутами голоногими в театр ходить. И мы делали вид, что не замечаем Маремуху.

Помолчав немного, Маремуха снова заговорил:

– Я не доглядел все представление. Еще одно действие осталось…

– Что ж так? Сидел бы уж там до конца. Зачем сюда притащился? – не вытерпел Куница и сурово оборвал Петьку: – Какие мы тебе товарищи? Панычи, скауты – твои товарищи. Котька Григоренко – твой товарищ. Иди к нему в гости. – И Юзик со злостью сунул в нос крольчихе морковную ботву.

– Ну их! Пусть они подавятся… Больше я к ним не пойду… – вздохнул Маремуха и вдруг, покраснев, сразу выпалил: – Они меня выпороли!

Мы насторожились.

Я с недоверием поглядел на взъерошенные волосы Петьки. Взволнованный, в зеленом скаутском костюмчике, он стоял перед нами и виновато заглядывал Юзику в глаза.

Кто бы мог его выпороть, такого подлизу? Не могло этого быть. И я, решив, что Петька врет, прямо сказал:

– Ты брешешь!

– Ей-богу! Пусть меня гром побьет! Слушайте, я вам расскажу все по порядку. Только никому не говорите, – попросил Петька, – ладно? Повели нас в театр. Под барабан. После второго звонка Бобырь ушел в залу, а я гуляю один. Ем яблоки, которые дал мне Сашка. Нехай, думаю, все усядутся, а я, как только свет в зале загасят, возьму и тоже сяду где-нибудь с краешку… Вот хожу по коридору и думаю: да тушите, черти, свет поскорее! А в это время кто-то хлоп меня по плечу. Я сначала думал – Сашка, хотел было ему сдачи дать. Оглянулся, смотрю – нет, это Жорж Гальчевский, – знаете, из седьмого класса бойскаут.

– Какой Жорж? Тот, что с крепостного моста в водопад прыгал? – спросил Юзик.

– Да нет. То Мацист прыгал. Того Жоржа Мацистом зовут. Ды ты же должен знать Гальчевского: он худой такой, костлявый, высокий, все с кастетом ходит. Приятель Кулибабы. Его отец – поп, служит в Преображенской церкви за Подзамчем. Ну вот, Гальчевский поймал меня за плечо и говорит: «А ты почему, шкет, тут вертишься?» – «Там душно очень, – говорю. – Пока не началось, я здесь воздухом подышу». – «А билет есть? Покажи-ка билет!» – вдруг потребовал Жорж. Стал я искать билет, ищу, ищу, то в один карман полезу, то за пазуху, то в другой карман, а сам все думаю: лишь бы свет поскорее потушили, он тогда отвяжется и побежит в залу на свое место. Но не тут-то было. Он стоял, ждал, а потом вдруг как толкнет меня сзади коленкой да как закричит: «Пошел вон отсюда, сопляк! Пока я здесь дежурным, ни один заяц у меня не пройдет!» Я споткнулся, чуть было не полетел, яблоки мои покатились к вешалке, я их догоняю, а Гальчевский еще кричит контролеру: «Не пускайте этого зайца обратно, чтобы духу его больше не было!» Я подобрал яблоки и бегом на галерку. Там у меня взяли билет и пропустили, слова не сказали. Вбегаю – уже темно. Нащупал свободное место на боковой скамейке у самого барьера, сел и грызу яблоко. Съел одно, взял другое, только надкусил, вижу, занавес подымается. Ну, думаю, доем потом. Только было хотел положить яблоко на барьер, а оно сорвалось да как полетит вниз… Ох, я и напугался! Уронил и даже глянуть вниз боюсь – страшно. Слышу только, выругался кто-то в партере и стулом заскрипел.

Потом тихо стало. А представление идет интересное такое, с запорожцами, с танцами и с музыкой. «Про що тырса шелестила» – так называется. Я засмотрелся и позабыл про яблоко.

Кончилось первое действие, зажгли свет, я сижу, не встаю, чтобы место не заняли, а сам высматриваю, где знакомые хлопцы сидят. Вдруг кто-то опять – цап меня за плечо. Обернулся я, гляжу – снова Жорж Гальчевский. «Ты яблоко на голову офицеру бросил?» – спрашивает. «Какому офицеру?» – «А вот погляди!» И схватил меня за шиворот да перегнул головой через барьер так, что я чуть было не упал вниз. А оттуда, снизу, из партера, ихний офицер рукой Жоржу машет и мне грозится. Тогда Гальчевский как закричит: «Пойдем к кошевому!» – и повел меня за кулисы. Там артисты бегают, пыльно, досок много навалено, темно, я чуть-чуть не упал – зацепился за какую-то веревку, а Гальчевский все меня толкает вперед. Хотел было я удрать – не вышло. Привел меня Жорж к самому Гржибовскому, а тот сегодня на сцене запорожца играл, весь вымазанный такой, и брови и нос – все в краске. Нос у него большой – нашлепку наклеил. Гальчевский козырнул ему и все про то яблоко рассказал, а меня он даже и не спросил, нарочно я или нечаянно. Тогда Марко Гржибовский сказал Гальчевскому: «Врезать ему пять шомполов», – и на меня головой кивнул. А Гальчевский мне сразу ка-ак даст! Ногой!

– И шомполами били? – все еще не веря Петьке, спросил я.

– А чем же еще? Конечно, шомполами!

– Где? Там же, за кулисами? – поинтересовался Куница.

– Ну вот еще… за кулисами… Просто вывели туда, за театр, где помойная яма, сняли рубашку и пять раз ударили. Вот погляди, еще знаки есть! – И Маремуха, задрав рубашку, показал нам свою спину. На его гладкой спине краснело пять неровных вздувшихся полос. Они легли почти рядышком, одна возле другой.

Куница решил проверить, не врет ли Маремуха, не нарисовал ли он эти полосы, чтобы разжалобить нас. Он послюнил палец и провел им по багровой полосе. Маремуха съежился и отскочил.

– А кто бил? – спросил я.

– Кто? Известно – Гальчевский. Марко ему приказал. Гальчевский бил, а Кулибаба и еще два скаута, я их совсем не знаю, держали. Один за руки, другой за голову. Потом я вырвался и побежал сюда, к вам… Ничего, он меня будет помнить… Я ему морду побью… Я не испугался его кастета…

– Кому морду побьешь? – спросил Куница.

– Гальчевскому… и кошевому… Марку… всем, всем побью… Ночью подслежу и буду бить…

– Да Гальчевский же тебя выпорет, как щенка. Нашелся тоже вояка! А у кошевого револьвер есть, он в тебя из револьвера пальнет. А потом, они ж твои начальники, зачем же их бить? – подтрунивая над Маремухой, сказал Куница.

– Я их не слушаюсь больше. Кто им дал право меня пороть? Я разве виноват, что яблоко само упало? Больше я к ним не пойду. Будь они прокляты со своей самостийной вместе… Поскорее бы красные возвращались…

– Ишь как запел, – отрезал Куница. – А сколько раз мы тебе говорили: подкупают петлюровцы таких, как ты, растяп своими цацками, формой да маисовой кашей. Американцы да англичане все это присылают нарочно – крупу да сахар, чтобы Петлюра здесь для них шпионов готовил, чтобы молодых хлопцев подкупал. А такие, как ты да Бобырь, словно та мышь на приманку, полезли к ним…

– Я теперь и сам понял, какие они подлецы, – огорченно протянул Маремуха.

– Понял, когда тебе ижицу шомполом прописали, – едко сказал Куница. – Мало тебе еще дали! И за компанию Бобыря жаль, что не выпороли.

Ох и вредный же Юзик, когда разозлится!

– Да оставь ты его, Юзик! – заступился я за Маремуху и сказал: – Эх, был бы ты, Петька, надежным парнем, кто знает, может, мы и приняли бы тебя в нашу компанию, дружить стали. А то не верю я тебе. Такому, как ты, даже ничего сказать нельзя. Сегодня ты с нами, а завтра к Котьке побежишь.

– Пусть меня гром убьет – не побегу! Я сердит на него, ничего вы не знаете!

Маремуха от волнения просунул в клетку пальцы. Крольчиха сразу подскочила и стала обнюхивать их.

– А шапка рыжая у тебя чья? Не Котькина разве? – строго напомнил Куница.

– Ну, это когда было… – вконец смутился Маремуха. – Мы первый год тогда жили в Старой усадьбе, моя мама понесла Котькиному отцу деньги за аренду, а Котькина мама подарила ей ту шапку. У меня ведь зимней не было. Я виноват?

– Твоя мама, Котькина мама… А вот ты Котькин подхалим – это мы все знаем. А ну поклянись, что больше не будешь с ним дружить, поклянись, что не пойдешь к скаутам, а мы тогда посмотрим, взять или не взять тебя в нашу компанию, – милостиво потребовал Куница.

– Возьмете? Да? – заерзал около клетки Маремуха. И вдруг неожиданно для нас обоих он сорвал с плеча пучок разноцветных ленточек и злобно швырнул его на землю. Ногтями он содрал с рукава скаутской гимнастерки желто-голубую нашивку и тоже бросил ее под ноги.

Он немного подумал, поглядел на землю и затем, как козел, сразу прыгнул обеими ногами на эти скаутские украшения и стал топтать их так, словно под ним были не ленты и нашивки, а настоящий, живой тарантул. Маремуха подпрыгивал, сопел от волнения и, устав, сказал торжественно:

– Вот!..

Мы молчали.

Чтобы окончательно доказать нам, что ему не жаль расставаться со своими голоногими скаутами, Петька топнул ногой еще раз и вдруг размашисто перекрестил свой живот.

– Вот крест святой, не буду дружить с Григоренко! Нужен он мне, подумаешь!

– А если ты с ним и в самом деле дружить не будешь, – сказал я, – растроганный клятвой Петьки и тем, что он растоптал скаутские цацки, – то мы возьмем тебя в Нагоряны. У меня там дядька, а у дядьки отец гостит. Мы сами, без скаутов, пойдем туда. Рыбу половим – там рыбы ой как много. И я вам Лисьи пещеры покажу. Хочешь?

– Ну конечно, хочу! – пуще прежнего засуетился Петька. – А я сетку возьму и удочку ту, длинную, с бамбуковым удилищем. Сеткой за один раз можно много рыбы наловить! А червяков, может, накопаем здесь? У нас на Старой усадьбе под камнями их много, жирные, длинные, – бери сколько хочешь.

– Только помни, Петька, если сболтнешь тетке, что меня выгнали из гимназии, – несдобровать тебе, смотри! Сброшу со скалы! И Куница поможет!

– Я сам тебя сброшу, задавака! – ответил, повеселев, Петька и уселся на клетку.

И тут я сразу простил ему все – и то, что он ластился к Григоренко, и то, что был скаутом. «Он вовсе не такой уж плохой парень, Петька», – подумал я и сказал:

– Слушай, Петро, мы сейчас собираемся в одно место. – И я рассказал обо всем Петьке.

– Зеленая рубашка? Худой такой? Рваные штаны? Да что ты говоришь! Его расстреляли? Не может быть! – сказав это, Петька мигом спрыгнул с клетки на землю.

Клетка зашаталась и чуть не упала. Петька был бледный и смотрел на нас широко открытыми, испуганными глазами.

– Нет, в самом деле? – спросил он.

– Убили, зарыли и следа не оставили! Тяжелобольного человека, который сопротивляться не мог. Еле-еле стоял. Вот что петлюровцы делают! Их всех надо покидать в водопад с крепостного моста, а Петлюру первым, и мотузок с камнем на шею привязать, чтоб не выплыл! – глухо сказал Куница.

– Постой, а ты откуда знаешь, что он в зеленой рубашке? Ты что – его видел? – спросил я у Петьки.

– Да он… я… я видел, как его вели… мимо нас… – пробормотал Петька.

– Значит, тот самый! – задумчиво сказал Куница. – Его у нас, в Старой усадьбе, поймали. Над скалой. Вчера вечером. И Сашка Бобырь тоже видел.

– Мы хотим сейчас могилу убрать. Пойдем с нами, Петька. А у тебя жасмина наломаем, – предложил я.

– Я пойду… А не поздно только? Может, завтра утречком?

– Утречком нельзя. Надо сейчас. Пошли! – твердо приказал Юзик и вышел первым из крольчатника.