"Выдумки на любой вкус" - читать интересную книгу автора (Арреола Хуан Хосе)

ОБРАЩЕННЫЙ

С той минуты, как я принял условия, между мной и Богом все было решено. Я отказываюсь от своих намерений и сворачиваю все свои апостольские труды. Ада не одолеть, мое упрямство ни к чему не приведет, а то, чего доброго, даст обратный результат. Бог дал мне это понять с предельной ясностью, не дозволив и слова молвить.

С меня взяли обязательство вернуть назад моих учеников. Тех, ясное дело, что на земле. А тем, что в аду, придется ждать моего возвращения. Ведь вместо обещанного спасения я только и добился еще одного испытания — испытания надеждой. Так угодно было Богу.

Я должен вернуться туда, откуда прибыл. Бог не сподобил меня благодати, и я вынужден возвратиться в то состояние, в котором пребывал перед вступлением на ложный путь, то есть еще до рукоположения.

Разговор состоялся там, где я нахожусь с тех пор, как меня отобрали у ада. Это что-то вроде распахнутой в бесконечность кельи, которую почти целиком заполняет мое тело.

Бог нисколько не спешил со свиданием. Ничуть. Ожидание мне показалось вечностью, промедление заставило страдать больше всех прежних мучений. Боль, которая ушла, оставляет по себе в каком-то смысле приятные воспоминания. Мне предоставилась возможность удостовериться в собственном существовании и осязать края своего тела. Зато там я походил на облако, на чувствующий островок, чьи берега истаивают, растворяясь в каких-то безличных состояниях, — так что мне не удавалось разобраться, где я схожу на нет и перехожу в ничто.

Я способен только мыслить, причем неизменно мощно и сокрушительно. В одиночестве у меня хватило времени перебрать все возможности, я скрупулезно восстановил все свои умопостроения, я заблудился в мною же сотворенном лабиринте и нашел выход только тогда, когда Бог меня окликнул. Сотни идей разом испарились, и я почувствовал, что у меня не голова, а впадина внезапно пересохшего океана. Излишне говорить, что это Бог выставил условия договора, на мою долю выпадала только привилегия принять их. Он нисколько не укрепил моего духа, предоставив такую свободу воли, что его безучастность показалась мне немилосердной. Он ограничился тем, что указал две возможности: начать жизнь сначала или снова отправляться в ад. Все скажут, что тут и думать нечего, и что я должен был незамедлительно принять решение. Но я сильно сомневался. Возвратиться назад непросто, ведь речь идет о том, чтобы переписать жизнь наново, жизнь с теми же препятствиями, но уже без ошибок, и это предлагается человеку, не выказавшему склонности к здравому суждению. Меж тем здесь потребны спокойствие и смирение, которых, Богу самому это известно, во мне порядком недостает. Куда как просто натворить снова ошибок и позволить дороге к спасению опять завести в пропасть, Кроме того, мне предстоят тяжкие поступки и бесчисленные унижения: я обязан подчиниться и публично признать все как оно нынче есть. Все должны быть в курсе дела, ученики и враги. Те наверху, чью власть я презирал, получат исчерпывающие свидетельства моего послушания. Клянусь, не будь среди них брата Лоренсо, это было бы не так тяжело. Но как раз он должен обо всем узнать первым и выступить посредником при моем спасении. На него возложен строжайший надзор за моей жизнью, именно он будет выявлять подлинные причины всех моих поступков.

Идея возвратиться в ад тоже не очень воодушевляет. Поскольку речь идет не только об осуждении, но о вещах более капитальных: о провале всех моих трудов. В пребывании в аду уже нет никакого смысла, это стало неважным с того момента, как Господь положил конец моим мечтаниям, я уже не в состоянии никого ни убедить, ни обнадежить. И это если не брать в расчет то естественнейшее обстоятельство, что в аду все ощутят себя обманутыми. Они обзовут меня паяцем и предателем, они перетолкуют мое отбытие вкривь и вкось, и уж точно, будут клясть меня in aeternum…[3]

И вот я здесь, на краю пропасти, каков есть, со своей немощной добродетелью, жалкими страхами и неизменным самолюбованием. Ведь мне никак не забыть моих триумфов в аду. Успеха, какой, поверьте, апостолам на земле никогда не сопутствовал. Всем предстало потрясающее зрелище, и моя несгибаемая и многократно возросшая вера была словно разящий клинок в руках моих сподвижников.

Я смаху свалился в ад, при том, что у меня по сему поводу никогда не было и тени сомнений. Меня окружали угрюмые бесы, но соблазны не про меня. Тысячи людей страждут в тяжких муках, и все же на всякое неутешительное событие мое стойкое в вере сердце отвечало: Бог хочет меня испытать.

Страдания, которым подвергали меня мои мучители на земле, не только не прекратились, а продолжились как будто со мной не произошло никаких перемен. Бог сам осмотрел мои раны и не распознал, какие мне нанесли на земле, а какие — от дьявольских когтей. Не знаю, сколько мне довелось пробыть в аду, но величие апостольской миссии открылось мне пронзительно ясно. Я без устали распространял собственные убеждения: мы вовсе не безвозвратно приговорены, наказание связано только с нашим отчаянным бунтом. Не богохульствовать надо, а проникнуться смирением и жертвенностью. Страдания при этом будут теми же, а посему, отчего бы и не попробовать. И Бог обратит к нам свой лик, осознав, что мы постигли его тайные умыслы. Языки пламени довершат очищение и врата неба откроются перед прощенными.

Песнь надежды росла во мне и крепла. Живительная влага веры начала пропитывать и смягчать зачерствевшие сердца, совсем как в былые времена. Не стану отрицать, что для многих это было не более чем забавой, скрашивающей жестокое однообразие. Но даже самые закоренелые присоединились к нашим жалобным призывам и среди демонов нашлись такие, что, забыв о призвании, влились в наши ряды. И тогда открылись удивительные вещи: приговоренные сами бросались к печам и простирались на углях и раскаленных камнях, прыгали в кипящие котлы и с наслаждением впивали долгими глотками расплавленный свинец. Боязливые бесы сострадания убеждали их отдохнуть, сделать передышку. Из гнусной ямы ад превратился в святое прибежище надежды и покаяния.

Что-то они там сейчас делают? Должно быть, снова отчаялись и восстали или с тоской ждут моего возвращения, но мне уже не увидеть их взором, исполненным благодати.

А я, отвергший все доводы здравого смысла, я, узревший за всеми пытками лучезарное лицо Бога, сегодня признаю свое поражение. И да будет мне душевным утешением, что это Бог разуверил меня, а не брат Лоренсо. Меня вынудили смиренно признать его своим спасителем, чтобы посильнее уязвить мое тщеславие. Моя гордость, несломленная пыткой, склонится под его жестоким взглядом.

А все от того, что жить я хотел по простоте душевной. Удивительное дело, жизнь по простоте душевной приводит к худшим последствиям. Бога обижает слепая вера, ему потребна вера бдящая, страшащаяся. Я пустил на волю волн добродетели и инстинкты, я пренебрег собственной волей. И вместо того, чтобы вести себя разумно и сообразно, ударился в веру и она возгорелась во мне потаенным, но мощным пламенем, А поступками моими распоряжалась та прихотливая и темная сила, которая движет всем, что ни есть на земле.

Все это внезапно рухнуло, когда я отдал себе отчет в том, что деяния, и дурные и добрые, те, что я полагал такими, — пустопорожние еретические умствования — наилучшим образом записываются на мой личный счет. Бог дал мне возможность удостовериться в том, что все взвешивается и учитывается, поочередно ткнул меня во все мои заблуждения и предъявил позорный отрицательный итог. В мою пользу говорила только вера, вера, глубоко ложная, хотя Бог и решил, что ее не стоит сбрасывать со счета.

Я осознаю, что мой случай только подтверждает предопределение, но мне неведомо, что получится с моей новой попыткой спастись. Бог не единожды укреплял меня в сомнениях и отпустил, не дав ни единого ощутимого доказательства. И вот с тем же волнением, что и некогда, я смотрю взором несведущего дитяти на открывающиеся мне пути. Моя немощь снова здесь, и я все вижу как во сне, и нет у меня про запас никакой истины.

Мало-помалу границы моего тела обретают присущие мне очертания. Смутная расплывчатость сгущается, и я обретаю телесность. Я чувствую, как кожа облекает меня, полагая пределы разливам бессознательного. Ощущения медленно пробуждаются и начинают связывать меня с миром вещей.

Я у себя в камере, на полу. На стене распятие. Двигаю ногой, ощупываю лоб. Губы шевелятся. Я впиваю дыхание жизни и с усилием складываю страшные слова: «Я, Алонсо де Седильо, отступаюсь и отрекаюсь…»

Перед решеткой брат Лоренсо и в руке у него светильник.

1944