"Выдумки на любой вкус" - читать интересную книгу автора (Арреола Хуан Хосе)

ПАБЛО

Однажды утром, которое мало чем отличалось от всех прочих, в час, когда все было обыденным, когда гомон, похожий на монотонный гул дождя, заполнял коридоры и кабинеты Центрального: банка, на Пабло снизошла Божия благодать. Старший кассир оторвался от сложных вычислений, не окончив их, и сосредоточил свои размышления лишь на одном. Мысль о божественном, четкая и яркая, как видение, ясная, как осязаемый образ, наполнила все его существо. Непривычное и сокровенное наслаждение, — и прежде посещавшее его, но только как мгновенный, ускользающий отблеск, — теперь, явленное в чистом виде и надолго, завладело им целиком. Ему казалось: мир населен бесчисленным множеством Пабло и все они обитают в его сердце.

Пабло узрел Бога в самом начале сотворения мира, в человеческом обличий и одновременно в виде всеобщего духа, сосредоточившего в себе все способности к созиданию. Мысли витали в пространстве, словно ангелы, и самая прекрасная из них — о свободе — была подобна беспредельному свету. Вселенная, только что сотворенная и потому безгрешная, располагала свои новорожденные создания в стройном порядке. Господь даровал им жизнь, покой или движение, а сам пребывал во всей своей целостности, непостижимости и величии. Но самое совершенное творение для Него было тогда бесконечно далеким. Оно оставалось неизвестным Ему, даже в его созидательном и живительном всесилии, и никто не мог бы ни осознать, ни измыслить его. Отец своих детей, не способных любить Его, Он чувствовал себя бесконечно одиноким и поверил в человека как в единственную возможность воплотить свое стремление к совершенству во всей его полноте. Он надеялся: человек непременно должен будет нести в себе божественное начало, иначе превратится в немое, рабское создание. После долгого ожидания Господь решил явиться на землю, рассеялся на мириады частиц и вложил их зародыш в человека, чтобы однажды, пройдя все возможные формы жизни, эти рассеянные, отделенные друг от друга частицы могли бы вновь собраться воедино и явиться миру, но уже в ином обличий, одновременно отделенном от Бога и едином с Ним. Так будет замкнут круг вселенского существования и полностью воплощен план созидания, к которому Господь приступил однажды, исполненный любви.

Затерянный в людском потоке — капля воды в море столетий, песчинка в пустыне бесконечности — таков был Пабло: за своим столом, в клетчатом сером костюме, очках в черепаховой оправе, с каштановыми тщательно причесанными и ухоженными волосами, руками, что умеют писать безукоризненные цифры и буквы, светлой головой служащего, добивающегося безупречных результатов, располагая числа в четких столбцах, служащего, ни разу не допустившего ни малейшей ошибки, служащего, не поставившего в своих гроссбухах ни единой кляксы. Так, сгорбившись за своим столом, и внимал первым словам божественного тот, о ком никто никогда ничего не знал и не узнает, но кто нес теперь в себе Божие откровение, совершенный код, выигрышный номер бесконечной лотереи, Пабло — ни плох и ни хорош. Он поступал так или иначе сообразно своему характеру, и поступки его были просты и понятны, но состоял он из частиц, что тысячелетиями пытались слиться воедино, и его появление на свет Божий было предопределено на заре мироздания. Все прошлое рода человеческого готовило приход Пабло. Настоящее было наполнено множеством Пабло, несовершенных, хороших и плохих, больших и маленьких, знаменитых и безымянных. Все женщины мира, сами не зная того, жаждали быть его матерью и возлагали надежду на своих потомков, веря, что однажды станут его прародительницами. Но Пабло уже был зачат в давние времена, он являлся сыном всех людей и его мать, не ведая о тайне, должна была умереть во время родов. И ключ к разгадке плана, которому подчинялось все его существование, суждено было Пабло найти без какого-либо явления высших сил однажды будничным утром, которое мало чем отличалось от прочих, в бесконечном лабиринте кабинетов Центрального банка, наполненного обыденным гулом и шумом.

Выйдя на улицу после работы, Пабло взглянул на мир новыми глазами. Каждому из себе подобных воздавал он безмолвную хвалу. Он видел в людях, словно они были прозрачны, живую дарохранительницу, и пречистый символ сиял в них. Всевышний живет и воплощается, в каждом своем создании. С того дня Пабло стал смотреть на человеческие пороки иначе, чем прежде: из-за ошибки в дозировке кто-то обретает избыток добродетели, а кто-то оказывается обделенным. И тогда всеобщий дефицит порождает лживую добродетель, которая всем представляется злом.

Пабло испытывал великое сострадание к тем, кто не осознал себя носителем Бога, кто либо позабыл о Нем, либо отверг Его, к тем, кто приносит Его в жертву своей тленной плоти. Он узрел человечество жаждущее, ищущее неустанно утраченный архетип. Каждый рожденный может быть спасителем, каждый умерший — утраченная надежда. Род человеческий с первых дней своих составляет всевозможные комбинации, подбирает все мыслимые и немыслимые дозы божественных частиц, рассеянных по миру. Человечество стыдливо скрывает свои промахи и упущения, засыпая их землей, и восторженно взирает на каждое новое жертвоприношение матерей. Великие злодеи мира лишают человечество надежды. Быть может, перед концом света они испытают последнее разочарование, когда восторжествует в человеке полностью противоположный архетип, и тогда явится зверь апокалипсиса, устрашающий всех на протяжении уже многих столетий.

Но Пабло познал: никто не должен терять надежды. Человечество — бессмертно, ибо в нем живет Бог, и если есть в человеке что-либо непреходящее — это сама Божия вечность. Великие катаклизмы, потопы, землетрясения, война и чума не смогут покончить с человеком. У человечества никогда не будет лишь одной головы, которую кто-либо смог бы срубить одним ударом.

Со дня откровения Пабло стал жить новой жизнью. Мелочные дела и заботы для него перестали существовать. Казалось, обычный — ежедневный и еженощный, еженедельный и ежемесячный — ход времени для Пабло остановился. Он пожелал жить только в едином мгновении, безмерном и неподвижном, словно скала посреди вечности. Свое свободное время он посвятил размышлениям и человечеству. Всякий день его озаряли необыкновенные идеи, и мозг его был полон сияния. Без какого-либо усилия с его стороны, вселенский дух проникал в него, он чувствовал себя просветленным и трансцендентальным, словно мощный весенний напор пробудил молодую листву его бытия. Его мысль парила в запредельных высотах. Захваченному идеями, витающему в облаках, ему стоило неимоверных усилий вспомнить на улице, что ступает он все-таки по земле. Город стал для него другим. Дети и птицы приносили ему благие вести. Краски казались ярче и сочней, словно все вокруг раскрашено ими мгновение назад. Пабло нравилось всматриваться подолгу в море и горы. Умиротворенный, смотрел он на лужайки и родники.

Почему же остальные не хотят разделить с ним эту наивысшую радость? Из глубины сердца Пабло рассылал всем безмолвные приглашения. Порою восторг, испытываемый в одиночестве, приносил беспокойство. Весь мир принадлежал ему, и Пабло трепетал, как ребенок перед огромным подарком, и жаждал наслаждаться им бесконечно долго. Он посвящал вечера созерцанию большого и прекрасного дерева или бело-розового облака, что тихо плывет в небесах, или белокурого ребенка, играющего в мяч на лужайке.

Разумеется, Пабло осознавал: непременное условие его наслаждения — им ни с кем нельзя поделиться. Он сравнивал свою нынешнюю жизнь с прежней. Пустыня, однообразная мертвенная пустыня! И понял: если бы кто-либо принялся описывать ему, непосвященному, такое видение мира, он остался бы равнодушным, запредельное было бы для него лишь звуком пустым.

Он не рассказывал никому даже о самом незначительном своем откровении. Жил в одиночестве, без близких друзей и дальних родственников. Его нелюдимость и замкнутость помогали ему. Только боялся: тайну перевоплощения может открыть лицо или глаза вдруг предательски выдадут внутренний свет. По счастью этого не случилось. И на работе, и дома, и в гостях никто ни разу не заметил какую-либо перемену в его внутренней жизни, а жизнь внешняя шла безо всяких изменений.

Иногда какое-либо стороннее воспоминание, не то детское, не то юношеское, вторгалось вдруг в его память, и требовало дать ему место в единстве с другими. Пабло нравилось тогда располагать эти воспоминания вокруг главной идеи, что всецело захватило его, доставляло удовольствие отыскивать в них некие предзнаменования своего будущего предназначения. Предзнаменования состояли из маленьких чудесных откровений, и в них удавалось расшифровывать целые послания, что отправляла сама природа сердцу каждого человека. Теперь они наполнялись особым значением, и Пабло выкладывал ими путь своей души, словно белыми камешками. Каждый из них напоминал о каком-либо счастливом событии, которое он мог оживить по своей воле и желанию.

В такие моменты божественная частичка, казалось, сообщала душе Пабло неведомые ранее ощущения, и Пабло пугался. Он прибегал к уже опробованному смирению, считая себя самым наиничтожнейшим из людей, не достойным быть носителем Господа, неудачным опытом в бесконечной череде исканий.

Единственное, что он мог пожелать в минуты своих великих амбиций — жить только мгновением открывшейся истины. Но это казалось ему невозможным и чрезмерным. Он воспринимал мощный импульс, который, очевидно вслепую, подталкивает и направляет род человеческий к тому, чтобы вновь и вновь продолжать поиски в обретении вовеки непрерываемого течения жизни. Эта мощь, этот триумф, с каждым разом все более длительные, наполняли Пабло неосознанной надеждой и уверенностью в том, что однажды появится среди людей существо изначальное и совершенное. Этот день положит конец инстинкту самосохранения и размножения. Никто из людей будет уже не нужен, они войдут, исчезая с восторгом, в существо, которое примет их и оправдает все человечество, все века, тысячелетия невежества, скверны, исканий. Род человеческий, очищенный ото всех пороков, почит вовеки в лоне своего создателя. Никто не будет ощущать ни страдания, ни радости: и радости и страдания сольются в одном бесконечном существе.

Эта счастливая мысль, которая все оправдывала, иногда исчезала и на ее место заступала противоположная — она овладевала Пабло и утомляла его. Прекрасный светозарный сон терял ясность, грозил разрушиться или оборотиться кошмаром.

Господь, пожалуй, мог бы никогда не возвращать себе свою целостность и оставаться всегда сокрытым в миллионах темниц — в существах, потерявших надежду, каждое из которых ощущало свою частичку тоски Господа и каждое из которых неустанно стремилось к единству, дабы обрести самое себя, обрести себя в нем. Но сущность божественного должна будет удаляться от людей, понемногу изменяясь, как драгоценный металл, многократно переплавленный, раз от раза теряет все больше и больше ценных частиц в своем сплаве. Дух Божий будет проявляться уже только в великой воле к сверхжизни, он не примет в расчет миллионы поражений, отрицательный и ежедневный опыт смерти. Божественная частица всесильно проявится в сердце каждого человека и разобьет дверь темницы. Все ответят на этот зов, каждый раз все более сильный и неосознанный, желанием воспроизводства; и целостность Бога вновь станет невозможной, ибо отыскать одну единственную драгоценную частичку, пришлось бы перелопатить горы мусора, осушить трясину тревоги.

И тогда Пабло попадал в западню безнадежности, что вдребезги разбивала остатки уверенности, к которой он тщетно пытался взывать.

Пабло начал осознавать свою ужасную способность наблюдателя, стал отдавать себе отчет в том, что созерцая мир, пожирает его. Созерцание питало его дух, и его тяга к созерцанию раз от раза возрастала. Он перестал видеть в людях ближних своих, его одиночество все росло и росло, пока не стало невыносимым. Он глядел с завистью на всех остальных, на этих неведомых существ, что, сами того не зная, проникли в его душу свободно, со всеми своими мелочными делами; радуясь и страдая, они окружили Пабло, одинокого и огромного, а он, возвышаясь над всеми ними, вдыхал чистый и жаркий воздух, каждый день бродил меж них, вбирая в себя все людские добрые деяния.

Его память смогла пробиться в самые дальние дали. Пабло заново пережил свою жизнь день за днем, минуту за минутой. Достиг детства и отрочества. Затем проник еще дальше, до момента своего рождения, познал жизнь своих родителей и пред-ков, до последнего колена рода своего, где вновь встретил свою владеющую тайной единства душу.

Он ощущал себя всесильным. Мог припомнить любую деталь из жизни каждого человека, даже самую незначительную, описать вселенную одной фразой, увидеть предметы, сокрытые временем и пространством, сжать в своем кулаке облака, деревья и камни.

Его душа изнемогала сама от себя и переполнялась страхом. Безнадежная и неизъяснимая неуверенность овладевала им. Как ответ жаркому пламени, что сжигало его изнутри, он выбрал внешнюю невозмутимость. Ничто не должно было изменить ритм жизни. Существовали как бы два Пабло, но людям был известен лишь один. Другой, совершенный Пабло, который мог восстановить равновесие в человечестве, вынести приговор осуждающий либо оправдательный, пребывал в безвестности, абсолютно никому неизвестный — внешне он пребывал в своем строгом сером костюме и защищал свой взгляд толстыми стеклами очков в черепаховой оправе.

В бесконечном списке человеческих воспоминаний его душу смущал один незначительный анекдот, прочитанный им, быть может, в детстве. Анекдот вспоминался как будто лишенный фраз, но они, в своей обнаженной сути, оставались в сознании Пабло: в некоей горной деревеньке старый пастор, не из местных, добился от прихожан, чтобы его почитали воплощением самого Господа. Какое-то время все складывалось для него как нельзя лучше. Но случилась засуха. Весь урожай погиб, овцы пали. Верующие набросились на бога и принесли его в жертву без каких-либо угрызений совести.

Однажды Пабло оказался на грани разоблачения. Он чуть было не выпрямился во весь свой истинный рост в глазах другого, едва не пренебрег основным условием Божьего откровения, и на мгновение ощутил неподдельный страх.

Был чудесный день; Пабло, утоляя свою вселенскую жажду, прогуливался по одной из улиц где-то в центре города, когда какой-то человек вдруг остановился посреди тротуара, пристально вглядываясь в него. Пабло почувствовал: его осеняет некий луч. Удивленный, он замер в полном молчании. Сердце учащенно забилось и тотчас наполнилось нежностью. Он сделал шаг навстречу, раскрыл объятия, выказывая покровительство, призывая опознать, выдать и распять.

Это длилось всего несколько мгновений, но они показались Пабло вечностью. Незнакомец, в последний момент смутившись, бормоча извинения, что он, мол, ошибся, пошел своей дорогой дальше.

Несколько минут Пабло стоял, не зная куда идти, обеспокоенный, опустошенный и уязвленный одновременно. Он осознал: лицо стало выдавать его и удвоил меры предосторожности. С тех пор Пабло предпочитал прогуливаться только в сумерках, по дорожкам парков, что в первые вечерние часы тихи и тенисты.

Пабло приходилось бдительно следить за тем, что он делает, и прилагать все усилия, чтобы отказаться от любого своего желания. Он решил ни на йоту не изменять путь своей жизни, не мешать ее свободному течению. Это означало: он утратил волю. Он пытался не делать ничего, что могло бы открыть, даже для себя самого, его истинную природу, всемогущество тяжелым бременем легло на душу, подавляя ее.

Но все было тщетно. Вселенная вливалась в сердце Пабло бурным потоком, воскресая в нем и с ним — так широкая река отдает все изобилие вод своих природным источникам. Он был бессилен сопротивляться, душа раскрывалась, подобно равнине, и сущность мироздания изливалась на нее дождем.

С излишней щедростью осыпанный богатствами, Пабло страдал, видя с вершины своего дара нищий мир, — мир пустотелых существ, утративший все свои краски, остановившийся в развитии. Безмерные скорбь и жалость переполнили его, сделавшись невыносимыми.

Пабло испытывал страдания ото всего: от загубленной жизни детей — он не встречал их ни в садах ни в школах, от бесцельности человеческого бытия, от тщетной надежды беременных — они не могли дать жизнь своим детям, от юных парочек — они расходились, на полуслове оборвав бессмысленную болтовню, не назначая при прощании встреч на завтра. Он боялся за птиц, которые позабыли свои гнезда и летали безо всякой цели, едва взмахивая крыльями в неподвижном воздухе. Листья на деревьях пожелтели и стали опадать. Пабло вздрагивал при мысли, что для них новая весна не наступит, так как он отнимал жизнь у тех, кто смертен. Он чувствовал, что не в силах пережить видение умирающего мира, и глаза его наполнялись слезами.

Доброе отзывчивое сердце Пабло не выдерживало такого испытания. Он уже не мог быть никому судьей. Пабло решил, что мир выживет, если вернуть ему все, отнятое у него. Он попытался вспомнить: а не было ли в прошлом какого-либо другого Пабло, который спустился с высот своего одиночества для того, чтобы просто прожить в мирском океане очередной цикл бесцельной и мимолетной жизни.

Однажды туманным утром, когда мир утратил почти все свои краски, и они сверкали только в душе Пабло, что была подобна кофру, набитому сокровищами, он решился на жертвоприношение. Ветер разрушения гулял по миру, некий черный архангел крылами из ледяного ветра и мелкого дождя пытался стереть очертания реальности; это было прелюдией к финальной сцене. Пабло почувствовал себя всесильным, он мог вырвать с корнем деревья и опрокинуть статуи, разрушить дворцы и храмы, унести в своих сумрачных кры-лах все оставшиеся краски мира. Трепещущий, не в силах более ни мгновение созерцать спектакль о всеобщей гибели, Пабло заперся в комнате и приготовился к смерти. И словно самый ничтожный самоубийца, прежде чем не стало слишком поздно, он покончил с днями своей жизни и распахнул настежь двери своей души.

Похоронив очередную несостоявшуюся надежду, человечество продолжает свои настойчивые искания. Со вчерашнего дня Пабло — вновь с нами, в нас, в поисках себя и единства.

Сегодня утром солнце светит на удивление ярко.

1947