"Катрин. Книга третья" - читать интересную книгу автора (Бенцони Жюльетта)

Глава девятая. КИНЖАЛ МОНСАЛЬВИ

Сколько времени билась Катрин в черной пропасти, где за душу ее боролись безумие и страх? Даже Сара, не отходившая от ее постели почти ни на минуту, не смогла бы этого сказать. Цыганка вспоминала тот ужасный вечер, когда Париж, казалось, сошел с ума, опьянев в угаре мятежа, а к ней пришел Барнаби-Ракушечник, сказав, что надо, спасти впавшую в беспамятство девочку. Она вновь видела, это худенькое безжизненное тело, бледное личико в обрамлении роскошных золотых волос, трагически застывший взгляд…

Дни и ночи не отходила она от ребенка, спасая его от смерти и безумия. Это был тот вечер, когда Катрин попыталась спасти Мишеля де Монсальви и когда отец ее заплатил жизнью за безумную смелость дочери. Неужели. все повторяется, и Катрин, едва не переступив порог смерти в день, когда Монсальви ворвался в ее жизнь, угаснет теперь, когда Монсальви покидали ее? Слишком глубокую рану ей нанесли… Сумеет ли она пережить крушение всех надежд?

Между тем Катрин иногда выплывала из горячечного бреда и сквозь туман, окутавший мозг, различала Сару, видела высокую черную фигуру, застывшую у ее постели, подобно колонне. Черная тень не говорила ни слова, но слезы текли по ее лицу. Это удивляло Катрин больше всего. Почему госпожа де Монсальви плачет у ее изголовья? Может быть, она уже умерла и ее готовятся опустить в могилу? Она счастливо улыбалась, ибо эта мысль была сладостной, как глоток холодной воды, а затем снова проваливалась в забытье.

Однако всего пять дней прошло с той жестокой сцены, которая разыгралась на галерее, и мгновением, когда молодая женщина наконец пришла в себя. Она открыла глаза, ощутив прикосновение солнечных лучей, и увидела голубое небо в распахнутом окне. На лоб ее легла чья-то прохладная рука, и все в комнате обрело свой прежний облик. Изабелла де Монсальви стояла у ее постели в неизменном черном одеянии…

— Жар спал! — послышался радостный голос Сары.

— Слава Богу! — ответила старая дама.

Затем произошла вещь неслыханная и невероятная:

Изабелла взяла руку Катрин, бессильно лежавшую на одеяле, и поднесла ее к губам. Потом она поспешно отошла, словно опасаясь, что своим присутствием встревожит больную. Катрин с наслаждением вдохнула теплый воздух, подставила лицо солнечным лучам, стала прислушиваться к воркованию Мишеля, который на свой манер приветствовал прекрасное утро, размахивая ручонками, похожими на крохотных розовых птичек… Все было таким сладостным и приятным!

А затем она вспомнила, что произошло. Волна боля поднялась в ее душе, и она сделала отчаянную попытку приподняться. К ней тут же подскочила Сара.

— Лежи спокойно… Ты еще слишком слаба…

— Арно! — пробормотала она. — Арно! Где он? О, я помню… теперь я вспомнила! Он разлюбил меня… и никогда не любил… Он любит другую, другую!

Голос ее оборвался, и встревоженная Изабелла де Монсальви, опасаясь повторения припадка, поспешно подошла к кровати, взяв в ладони бескровную руку, бившуюся в воздухе, как голубка с подстреленным крылом.

— Дитя мое, успокойтесь… Не надо ни о чем думать, не надо говорить. Подумайте о себе, о сыне.

Но Катрин, вцепившись в ее руку, силилась сесть. Лицо ее в ореоле растрепанных волос раскраснелось, в глазах появилось безумное выражение.

— Он уехал, правда? Скажите мне, молю вас, он уехал? О! — Внезапно выпустив свою добычу, она осела на подушки. — Нет, не отвечайте, — сказала она со стоном, — не отвечайте, я знаю, что он уехал! Я чувствую пустоту… Он уехал с ней!

— Да, — медленно и тихо произнесла Сара, — он уехал вчера.

Катрин не ответила, борясь с подступающими рыданиями. У нее не было сил плакать, и она закрыла глаза.

— Здесь слишком много света, Сара… Мне больно от него. Как сияет солнце! Оно тоже стало моим врагом…

Но солнечные лучи пробивались и сквозь опущенные веки. Она видела залитую светом дорогу, по которой бок о бок скакали два всадника. Птицы пели над их головами, заглушая своим щебетом стук копыт… Зато она слышала этот стук! Радостно цокали копыта, летели в разные стороны камешки… Всадники спешили, ибо путь их был далек: они летели вперед, унося с собой ворованное проклятое счастье! Катрин прижала к груди руки, ставшие прозрачными за время болезни, словно хотела вырвать сердце. Сара глядела на нее с испугом. Разве знает Сара, как болит разбитое сердце! Катрин стала дышать тяжело и прерывисто. Встревоженная цыганка услышала, как с губ ее срываются бессвязные слова:

— Увидеть его… только один раз увидеть… услышать его голос, ощутить прикосновение его губ… а потом можно умереть! Хотя бы один только раз…

Она была так слаба, так несчастна в своей жалкой мольбе; что Сара, не выдержав, встала около нее на колени и прижала ее голову к груди.

— Малышка моя… Не терзайся так! Тебе надо выздороветь… ради сына… и ради меня! Что будет делать без тебя твоя старая Сара? Мир велик и полон чудес… он таит столько радостей! Жизнь не кончилась.

— Моя жизнь — это он…

Никогда еще не давила на цыганку с такой силой святость клятвы. Ей хотелось рассказать, что она видела в эти пять дней: как мужчина, раздавленный горем, часами стоял в амбразуре окна, не шевелясь и не сводя глаз с больной… Стоял, сцепив руки, с сухими глазами, отказываясь от еды и от сна… пока не миновала опасность. Лишь когда врачеватель, вызванный из Орильяка, объявил, что молодая женщина будет жить, Арно оторвался от окна и, не оборачиваясь, вышел из комнаты жены.

Час спустя в багровых сумерках, предвещающих бурю, он выехал из замка, держа за повод вторую лошадь, на которой сидела Мари де Конборн, закутанная в плащ. Доверив Катрин попечению свекрови, Сара поднялась на сторожевую башню и долго смотрела им вслед. Спускаясь по тропе в долину, Арно ни разу не оглянулся на свою спутницу, которая, впрочем, своей понурой, сгорбленной фигурой больше напоминала пленницу, нежели счастливую возлюбленную… Но обо всем этом Сара не могла рассказать Катрин, чтобы не причинять ей лишних страданий.

Долго обе женщины сидели, прижавшись друг к другу, и слезы их сливались в один поток. Катрин плакала, чувствуя облегчение: горечь словно бы растворялась в слезах, и ноющая рана затихала. В материнской нежности Сары было что-то целительное. Склонившись к этой широкой груди, глядя в это смуглое лицо, Катрин ощущала себя рыбачьим суденышком, попавшим в жестокую бурю и вдруг обретшим спасение в надежной пристани.

— Сара, — произнесла молодая женщина чуть погодя, — когда я поправлюсь, мы вернемся домой, в Дижон!

Цыганка не ответила. Впрочем, ей могли помешать странные звуки, внезапно раздавшиеся во дворе. Это была какая-то необычная музыка, и в пронзительной гнусавой мелодии слышались ветры, дующие в горах, а пахла она туманом и дождем. Воинственные резкие звуки действовали на нервы, и в то же время в них ощущалась мощная жизненная сила. Катрин, прислушиваясь помимо воли, с удивлением взглянула на Сару.

— Что это такое? — спросила она. — Немного напоминает музыку кабреты, на которой играл бедный Этьен в Монсальви…

Она выговорила это имя с трудом, и голос у нее дрогнул. Сара, догадавшись, о чем она думает, поторопилась ответить:

— Это не кабрета, хотя сходство в самом деле есть. Шотландцы называют свой инструмент волынкой. Это что-то вроде кожаного мешка, из которого торчит множество трубок. В них и дуют музыканты. Странная у них музыка, но сами они и того удивительней: сражаются с голыми ногами, в чудных коротких юбках в большую клетку, а вид у них дикий и устрашающий.

— Шотландцы? — с изумлением переспросила Катрин. — С каких пор у нас здесь шотландцы?

— Да уж два дня! — пояснила Сара. — К нам прибыли новый комендант от графа Бернара. Он сам шотландец и привел с собой небольшой отряд своих людей.

При дворе короля Карла Катрин часто доводилось встречать этих шотландцев, поступивших на службу французской короне вслед за Стюартами и коннетаблем Бьюкененом, предшественником Ришмона… Были они и в свите Орлеанской Девы. Но Катрин вдруг потеряла всякий интерес к этой теме. Говорить о шотландцах означало говорить об Арно, думать о Жанне означало всколыхнуть самые сладкие воспоминания, которые стали теперь самыми горькими и жестокими. Однако Сара все еще продолжала рассказывать о новом коменданте, и, чтобы быстрее завершить разговор, молодая женщина спросила:

— Как его имя?

— Кеннеди, — ответила Сара. — Мессир Хью Кеннеди. По виду он тоже смахивает на дикаря, но это самый настоящий рыцарь.

Во дворе звуки волынок постепенно удалялись, и Катрин слышала только приглушенные аккорды, напоминавшие тихие стоны. Вскоре смолкли и они.

Болезнь отхлынула с той же стремительностью, как и накатила.

В свое время ей открыла дорогу крайняя усталость молодой женщины, но теперь она была побеждена продолжительным отдыхом. Уже через два дня больная смогла встать с постели и устроиться около камина в высоком-кресле с подушками. Однако, когда Сара предложила надеть платье цвета палых листьев, Катрин его отвергла.

— Нет! Отныне я буду носить только черное.

— Черное? Но почему?

Слабая, вымученная улыбка появилась на бледном лице молодой женщины.

— Я по-прежнему графиня де Монсальви, но мужа у меня нет. Следовательно, я должна носить траур. Дай мне черное платье…

Сара сочла за лучшее не возражать. Вынимая из сундука требуемое платье, она подумала, что ни один цвет так не подчеркивал ослепительную красоту Катрин, как черный. Графиня де Монсальви готовилась встретить нового губернатора Карлата в черном бархатном платье, черной бархатной шапочке с приколотой к ней черной муслиновой вуалью. Она пригласила мессира Кеннеди не из любопытства, а просто желая выяснить свое нынешнее положение. После болезни горе немного утихло, и она должна была думать, что предпринять дальше. Катрин привыкла смотреть в лицо трудностям и всегда предпочитала вступить в сражение, нежели выжидать благоприятного момента. К тому же она чувствовала, что ей необходимо действовать, ибо, сидя взаперти в этом замке, она могла бы лишиться рас — — судка.

Когда Кеннеди вошел в ее комнату, она вспомнила, что уже видела его при дворе Карла VII. Ошибиться было невозможно, ибо шотландец принадлежал к числу тех людей, чья внешность сразу врезается в память. Почти одного роста с Готье, он тоже был рыжим; но если волосы нормандца лишь отливали пламенем, то шевелюра шотландца была ярко-медного цвета, как и физиономия, обожженная, будто старый кирпич. У него были грубые черты лица, смягченные веселым, приветливым выражением. Вздернутый нос и прозрачные синие глаза делали его даже привлекательным, однако, когда он улыбался, показывая великолепные белые зубы, в нем проглядывало что-то хищное, и внимательный наблюдатель не стал бы слишком обольщаться внешним добродушием этой физиономии.

И в самом деле, Хью Кеннеди, шотландский горец, пришедший во Францию вместе с Джеймсом Стюартом, графом Бьюкененом, был грозным и опасным воином. Под знаменами Бьюкенена, ставшего коннетаблем Франции, он честно сражался с англичанами, которых искрение. ненавидел. Как ни разорена была его новая родина, в сравнении с нищими, шотландскими горами она казалась ему восхитительной страной — страной, где он желал бы завершить свои дни. Стюарты получили в дар от короля лен д'Обиньи; к северу от Буржа, и эти земли стали центром притяжения для всех шотландцев, к большому неудовольствию добрых жителей Луары, которым приходилось терпеть постоянные набеги Кеннеди и ему подобных. Эти друзья Франции обращались с крестьянами едва ли не хуже, чем захватчики-англичане.

Обо всем этом вспоминала Катрин, когда перед ней предстал новый комендант и с грацией, неожиданной для человека такого сложения, склонился в изящном поклоне, коснувшись пола перьями берета. Он был в странном одеянии своего народа, только вместо юбки носил облегающие шерстяные штаны в веселую красно-черно-зеленую клетку. Тот же узор повторялся на широком шарфе, которым был наискось перевязан измятый панцирь, надетый на колет из буйволовой кожи. На поясе висел кинжал длиной с римский меч и занятная сумочка из козлиной кожи. Войдя в комнату, Кеннеди поставил в угол свой шотландский меч, громадный двуручный клеймор, чье название стало боевым кличем шотландцев. Несмотря на вес и внушительные размеры этого традиционного оружия, Кеннеди легко управлялся с ним одной рукой.

— Я не ожидал встретить здесь красивейшую женщину Франции, мадам, иначе я явился бы сюда гораздо раньше!

Он говорил по-французски бегло и свободно, почти без акцента. Похоже, крестьяне многому его научили! Катрин улыбнулась одними губами.

— Благодарю вас за комплимент, сеньор. Простите, что принимаю вас только сейчас. Мое здоровье…

— Я знаю, мадам. Вам совершенно незачем извиняться, это я должен благодарить вас за оказанную милость. Я счастлив, что вижу вас, и вдвойне счастлив найти вас в добром здравии. Сегодня вечером мои солдаты споют в часовне «Те Deum»в вашу честь.

Слушая его, Катрин начала надеяться на лучшее. Она боялась увидеть неумолимого тюремщика, но, судя по манерам шотландца, он не собирался исполнять эту роль. Сплетя пальцы и с силой сжав их своим привычным жестом, она предложила ему сесть и сразу же приступила к главному.

— Я не знаю, сир Кеннеди, что сказал вам граф Бернар, посылая сюда, и мессир де Монсальви, принимая вас здесь, но я хотела бы знать, чего мне ожидать в будущем. Ответьте, прошу вас, я пленница?

Лохматые брови Кеннеди поползли вверх, а глаза округлились.

— Пленница? Но почему? Ваш супруг, с которым я давно знаком, доверил мне крепость и вас, говоря, что будет отсутствовать, по меньшей мере, несколько месяцев. Итак, мне оказана честь защищать Карлат и одновременно оберегать вас, мадам.

— Прекрасно! — сказала Катрин. — Судя по всему, вы готовы потакать всем моим капризам, мессир. Мне хотелось бы предпринять небольшое путешествие. Вы дадите мне солдат для сопровождения?

Она задала этот вопрос с чарующей улыбкой, однако шотландец не только не улыбнулся в ответ, но, казалось, разом потерял всю свою веселость. Лицо у него вытянулось, а лоб пересекла глубокая морщина.

— Благороднейшая госпожа, — произнес он с видимым усилием, — это единственная просьба, которую я не смогу исполнить. Ни под каким предлогом вы не должны покидать Карлат… разве что захотите посетить Монсальви, но ив этом случае я должен буду доставить вас к достопочтенному аббату, оставив для охраны двух доверенных лиц..

Руки Катрин вцепились в резные ручки кресла. В глазах ее сверкнула молния.

— Вы понимаете, что говорите, мессир… Я кому вы это говорите?

— Жене друга! — вздохнул шотландец. — Иными словами, той, которая доверена моему, попечению и которая мне дороже собственней семьи. Даже если мне придется в отчаянии и в муках сносить ваш гнев, я выполню свой долг и не нарушу слова, данного Монсальви. Вы же знаете, мы-братья по оружию…

Опять!

Молодая женщина, чувствуя, как в ней закипает раздражение, стиснула зубы. Доколе будет она жертвой этого вечного, непостижимого сговора мужчин! Они держатся друг за друга, как пальцы одной руки, и ничто, по-видимому, не, может разорвать этот союз. Она вновь стала пленницей, на сей раз в собственном замке. Придется прибегнуть к хитрости… а может быть, прорваться напролом? Шотландец был силен, но разве устоять ему против ее верного нормандца?

Изящно повернувшись в кресле, Катрин жестом подозвала Сару.

— Пришли мне Готье, — произнесла она с опасной кротостью, — у меня есть к нему поручение.

— Простите, мадам, — ответила цыганка, — но Готье сегодня на заре ушел на охоту.

— На охоту? Кто ему разрешил? Вместо Сары ответил комендант:

— Это я разрешил ему, благороднейшая госпожа. Когда мы шли сюда, мои люди убили медведя. Самка, обезумев от ярости, стала бродить вокруг и уже успела убить одного крестьянина. Ваш слуга… между нами говоря, необыкновенный человек! Так вот, он попросил разрешения пойти на медведицу в одиночку. По его словам, в этой охоте ему нет равных. И должен признаться, я ему верю.

Катрин вздохнула. Охота была страстью Готье. Когда бывший дровосек натыкался в лесу на свежий след зверя, он становился похож на старого боевого коня, услышавшего сигнал трубы. Но молодой женщине было почему-то неприятно, что он ушел бродить по лесам, вместо того чтобы тревожно ждать известия о ее здоровье.

— Что ж, вы правильно поступили, мессир. Мой конюший любит только вольный ветер и большую дорогу. Он лучший охотник из тех, кого я знаю. Будем надеяться, что медведица от него не ускользнет…

Она протянула руку, давая понять, что аудиенция окончена. Кеннеди взял ее руку в свои и почтительно поднес к губам.

— У вас нет других просьб, мадам? Я не могу отпустить вас одну из крепости, но все прочие ваши желания будут исполнены незамедлительно…

Он не успел закончить фразу, потому что дверь с грохотом отворилась, ударившись о стену, и в комнату вломился Готье ужасающе грязный, красный и запыхавшийся. На плече он нес какой-то странный сверток. Катрин увидела, что на грудь великану спадают длинные черные волосы, затем ей в глаза бросилось зеленоватое лицо с фиолетовыми веками.

Остановившись на пороге, Готье взглянул сначала на Кеннеди, застывшего в поклоне, а затем на Катрин прямую и бледную в своем кресле. Потом двинулся прямо к молодой женщине и, прежде чем она успела вымолвить хоть одно слово, положил к ее ногам труп Мари де Конборн.

— Я нашел это на берегу реки, — сказал он хрипло, — в зарослях колючего кустарника. Вряд ли ее обнаружили бы там до лета. Только в жару зловоние могло бы навести на след.

Катрин с ужасом смотрела на черные змейки волос, которые почти подползали к ее бархатным башмачкам. В остановившемся взгляде Мари застыли ненависть и страх. Она умерла, как жила, исходя злобой, проклиная Небеса и землю. С левой стороны корсажа виднелось коричневое засохшее пятно. Ошеломленный Кеннеди глядел то на труп, то на Готье, который стоял, широко расставив ноги и скрестив руки на груди. Однако британское хладнокровие вскоре взяло верх над удивлением.

— Гм! — сказал он, чуть пошевелив ногой тело. — Кажется, это не медведица?

— Это колдунья! — с отвращением промолвил нормандец. — Пусть ее гнусной душой владеют адские Норны!

Между тем Катрин склонившись над мертвой соперницей, внимательно разглядывала лицо, на котором уже синели трупные пятна, почерневшие губы, словно оскалившиеся в последней усмешке зубы… Облик Мари де Конборн был настолько жутким, что Катрин вздрогнула и инстинктивно перекрестилась. Не поднимая глаз, она спросила Готье:

— Кто убил ее? Ты знаешь?

Вместо ответа он вытащил из-за пазухи длинный кинжал, покрытый пятнами засохшей крови, и положил его на колени молодой женщине.

— Это было у нее в груди, госпожа Катрин. Тот, кто нанес удар, свершил правый суд!

На черном бархате платья сверкал чуть поблекший за три влажные ночи в лесу серебряный ястреб Монсальви. Катрин смотрела на него расширившимися глазами. В последний раз она видела этот кинжал во время встречи с мужем на галерее: Арно, поигрывая его рукоятью, говорил, что любит свою кузину и хочет взять ее с собой. Но Мари была мертва, и убил ее кинжал Монсальви!

— Арно? выдохнула она. — Это невозможно… Я не могу поверить!

— Но это так! — убежденно сказала Сара, подойдя ближе. — Это он убил ее, можешь не сомневаться.

— За что? Он сказал мне, что любит ее…

Сара, покачав головой, взяла из рук Катрин окровавленный кинжал и повертела его в своих смуглых пальцах.

— Нет, — произнесла она очень мягко, — он никогда ее не любил! Он просто хотел уверить в этом тебя! Но слишком сильное отвращение она ему внушала… он не стерпел и нанес удар.

Катрин выпрямилась, словно подброшенная пружиной. Вскочив на ноги, она схватила Сару за плечи и стала трясти с неожиданной силой.

— Что ты утаила от меня? Что ты знаешь? О чем ты молчала, пока я умирала от отчаяния? Зачем была разыграна эта жестокая комедия, от которой я едва не лишилась рассудка? Говори, говори же! Я заставлю тебя сказать правду, даже если придется вырвать ее из твоей глотки…

Она осеклась, несмотря на охватившее ее бешенство, устыдившись слов, которые чуть не сорвались с уст. Да, она едва не пригрозила Саре, верной Саре пыткой! Какую же власть имел над ней Арно, если одно лишь имя его способно было довести ее до такого состояния?! Сара опустила голову, будто преступница.

— Делай что хочешь, — прошептала она, — я не имею права говорить… Я поклялась Мадонной и спасением души.

— И ты сдержала слово, Сара! Благодарю тебя!

Услышав этот голос, Катрин вскрикнула и обернулась. Ей пришлось изо всех сил ухватиться за спинку кресла, чтобы не упасть. На пороге стоял Арно де Монсальви в костюме из черной замши, бледный и худой… Крик замер на губах Катрин. Ей показалось, что она видит призрак. Однако призрак был живой. Он медленно шел к ней, и в его глазах сияла прежняя любовь. Но никогда еще он не смотрел на нее с такой безнадежной нежностью.

— Ты! — выдохнула она. — Господь услышал мои молитвы! Он позволил мне еще раз увидеть тебя!

Он был здесь, рядом, и все для нее потеряло значение, все исчезло: и эта комната, где она погибала от тоски, и Готье, и Сара, и шотландец, и даже тело мертвой соперницы. Ничего не было, кроме него! Кроме этого человека, которого она любила больше жизни.

Она хотела броситься к нему, обезумев от счастья, как совсем недавно обезумела от горя, и уже раскрыла ему объятья, но он и на этот раз остановил ее.

— Нет, любовь моя… не подходи ко мне! Ты не должна ко мне прикасаться! Господа, прошу вас оставить нас одних. Благодарю вас всех за то, что вы сделали.

Кеннеди снова коснулся пола перьями своего берета, а Готье, преклонив одно колено, устремил свои серые глаза на печального рыцаря, которого только теперь признал своим сеньором.

— Мессир Арно, — сказал он, — вы свершили суд? Простите, что посмел усомниться в вас. Отныне я ваш слуга!

— Благодарю! — горько промолвил Монсальви. — Но служба твоя будет недолгой. Мне жаль, друг, что не могу больше подать тебе руки.

Кеннеди и Готье вышли, Сара ушла еще раньше, чтобы заняться Мишелем, которого доверила бабушке. Катрин и Арно остались одни. Молодая женщина не сводила глаз с мужа.

— Почему, — спросила она сдавленным голосом, — почему ты говоришь, что я не должна к тебе прикасаться? Что означала эта отвратительная комедия? Зачем ты хотел уверить меня, что любишь женщину, которую ненавидел? Зачем заставил меня так страдать?

— Я должен был это сделать. Мне надо было любой ценой освободиться от твоей любви… ибо я не имею права любить тебя, Катрин… но никогда еще я не любил тебя так страстно!

Она закрыла глаза, наслаждаясь божественной музыкой этих слов, которых уже не чаяла услышать. Всемогущий Господь! Милосердный Господь! Он по-прежнему любил ее! Его сжигала та же страсть, что пылала и в ее душе! Но зачем тогда он говорит все эти странные вещи? Зачем хотел освободиться от любви? Зачем так упорно избегал ее? Катрин чувствовала, что настал миг, когда она узнает тайну, мучившую ее столько дней… И эта тайна заранее Ужасала молодую женщину, которая начала дрожать, словно оказавшись перед разверстой пропастью.

— Ты не имеешь права любить меня? — повторила она с усилием. — Но что же мешает тебе?

— Болезнь, которая сидит во мне, дорогая! Болезнь, которую я хотел утаить от тебя, ибо больше всего боялся вызвать у тебя отвращение. Но я понял, что ненависть твоя страшит меня еще больше. Когда ты сказала, что уедешь… что вернешься к прежней любви, мне стало так страшно! Знать, что тебя обнимает другой… что другому принадлежит твое тело, представлять себе, как он целует тебя и ласкает… это были адские муки! Я не мог этого вынести. Лучше уж было вернуться, лучше было признаться тебе!

— Но в чем? Во имя любви к Господу, во имя любви к нашей любви говори, Арно! Я все смогу вынести, лишь бы не потерять тебя!

— Ты уже потеряла меня, Катрин! Во мне сидит смерть, я сам я уже наполовину мертв.

— Что такое? Ты сошел с ума? Как ты можешь говорить, что наполовину мертв?

Внезапно он отвернулся от нее, словно не в силах больше смотреть на страдания любимого существа.

— Лучше было бы, если бы я совсем умер. Если бы Господь сжалился надо мной и позволил пасть, как многим другим, на грязном поле Азенкура или под стенами Орлеана….

Катрин, напрягшись, как струна, крикнула:

— Говори! Говори же… молю тебя!

Тогда он произнес слово, всего одно ужасное слово, которое будет мучить Катрин в кошмарных снах, от которых она станет просыпаться в холодном поту и страшное эхо которого будет заполнять пустоту спальни.

— Я прокаженный… Прокаженный!

И повернулся к ней. Никогда еще он не встречался с таким горем. Она закрыла глаза, но слезы медленно поползли по смертельно бледному лицу. Выпрямившись около своего кресла, она поднесла обе руки ко рту, словно желая задушить крик, и, казалось, ее удерживает на ногах какая-то чудесная сила, иначе она давно рухнула бы, сраженная жуткой тайной. Он инстинктивно протянул руки, чтобы подхватить ее… но тут же опустил их. Им было отказано в этой последней радости: плакать в объятиях друг друга…

Катрин тихонько постанывала, как затравленная лань, потерявшая надежду на спасение, и он услышал, как с губ ее слетали еле слышные слова:

— Это невозможно! Невозможно!

В небе звонко вскрикнула птица, и вместе с этим радостным щебетанием в комнату словно ворвалось дыхание жизни. Молодая женщина открыла глаза. Арно, который с замиранием сердца ждал ее взгляда, увидел, что в нем нет ни ужаса, ни отвращения, а только одна бесконечная любовь. Прекрасные губы раскрылись в ослепительной улыбке.

— Что с того! — произнесла она с глубокой нежностью. — Сколько раз подстерегала нас смерть за эти годы! Не все ли нам равно, в каком обличье она явится? Твоя болезнь станет моей: если ты прокаженный, значит, я стану прокаженной! Куда пойдешь ты, туда пойду и я. Что бы ни ожидало нас, мы должны быть вместе! Ты и я, Арно, мы должны быть вместе навсегда… изгнанные, отверженные, проклятые, преданные анафеме, но неразлучные!

Красота ее, одухотворенная любовью, была так ослепительна, что Арно, в свою очередь, зажмурился и не увидел, как она, ракрыв объятия, бросилась к нему. Только когда она обхватила его за шею, он очнулся и хотел отстранить ее, но она лишь сильнее прижалась к нему, обрекая на ужасающие и восхитительные страдания, ибо он понимал, что это счастье даровано ему в последний раз.

— Родная моя, — промолвил он слабым голосом, — это невозможно! Если бы мы были одни, я уступил бы голосу эгоистичной страсти, я унес бы тебя в такие пустынные, отдаленные края, что никто не отыскал бы даже наших следов. Но мы не одни, у нас ребенок. Мишель не может остаться без опоры в этом мире.

— У него есть бабушка!

— Она стара, слаба и сама нуждается в поддержке. Она ничем не сможет помочь ему, и ей остается только оплакивать наше несчастье. Ты теперь последняя из Монсальви. Катрин, ты единственная надежда нашего рода. Ты сильная, смелая… Ты сможешь защитить сына, ты поднимешь из руин Монсальви.

— Без тебя? Никогда я не смогу этого сделать. И что будет с тобой?

— Со мной?

Отвернувшись, он отошел к открытому окну и посмотрел на долину, расцветающую под весенним солнцем, а затем протянул руку, показывая на юг.

— Там, — сказал он, — на полдороге между Карлатом и Монсальви, монахи Орильяка возвели убежище для тех, кто станет отныне моими братьями. Когда-то прокаженных было много, сейчас осталось лишь несколько человек. Ухаживает за ними брат бенедиктинец. Туда я и отправлюсь.

Сердце Катрин болезненно сжалось.

— Ты пойдешь в лепрозорий? Ты, с твоей…

Она не договорила: с твоей гордостью, смелостью, силой… Неужели он, в ком всегда было столько жизни, кто так страстно любил сражения, кто готов был штурмовать само небо, неужели он обречен на медленную смерть, худшую из всех смертей? Она не сказала этого, но Арно все понял и нежно улыбнулся ей.

— Да! По крайней мере, я буду дышать одним воздухом с тобой, я буду видеть издалека и до последнего своего вздоха горы моей Оверни; деревья и небо, которые будешь видеть ты. Мне суждена смерть, но ты больше не будешь рваться в Бургундию…

— Неужели ты мог подумать, что теперь…

— Нет. Я знаю, что ты никуда не уедешь. Обещай мне, что станешь Мишелю матерью и отцом, что будешь жить ради него, как жила ради меня. Скажи, ты обещаешь?

Ослепнув от слез, она спрятала лицо в ладонях, чтобы не видеть больше эту тонкую черную фигуру у окна, которая, казалось, уже не принадлежала земле. Рыдания разрывали ей грудь, но она изо всех сил старалась сдержать их.

— Я люблю тебя… — пролепетала она, — я люблю тебя Арно.

— Я люблю тебя, Катрин. И я не перестану любить тебя, когда превращусь в чудовище, стану лишь ошметком человека, таким ужасным, что мне нельзя будет даже показываться на глаза людям. Но и тогда я буду любить тебя, и твоя любовь поддержит меня. Я хотел отправиться в край неверных, чтобы искать смерти с оружием в руках, однако, если на то воля Божья, лучше мне умереть здесь, на моей земле, в которую я скоро вернусь…

Голос его звучал будто издалека и постепенно замирал. Катрин, опустив руки, открыла глаза и отчаянно крикнула:

— Арно!

Но его уже не было. Он незаметно выскользнул из комнаты.

В этот вечер Сара безотлучно находилась при Катрин, ни на секунду не выпуская ее иа виду, а Готье встал на страже у дверей. Молодая женщина, забыв обещание, данное Арно, хотела бежать к мужу. Он нашел пристанище у доброго кюре Карлата, ибо страшная новость распространилась по деревне и по замку с быстротой молнии. Безжалостная болезнь нанесла удар, и ужас объял души людей. Все, от самых бесчувственных солдат до нищих пастухов, с тревогой старались вспомнить, не довелось ли им случайно коснуться отверженного. К вечеру под стенами замка собралась толпа, раздались свирепые крики: все требовали, чтобы прокаженного немедленно увезли в лепрозорий.

Старый кюре вышел к обезумевшим от страха людям и поклялся, что уйдет вместе с Арно, если кто-нибудь попытается причинить ему зло. Крестьяне были вполне способны поджечь замок, и только в святой ограде церкви Арно мог чувствовать себя в безопасности.

Старый Жан де Кабан впервые испросил разрешения увидеться с Катрин. Почтительно склонившись перед молодой женщиной в глубоком трауре, он известил ее, что согласно закону прокаженный будет препровожден в лепрозорий Кальве после того, как в церкви по нему отслужат заупокойную мессу. Он желал знать, сочтет ли мадам де Монсальви возможным присутствовать при этой печальной церемонии.

— Надеюсь, вы не сомневались в этом? — резко ответила Катрин.

Чтобы увидеть Арно, она готова была бы отправиться даже в ад.

Между тем наступила ночь. Жители Карлата, пометив желтым крестом врата священной обители, забаррикадировались в своих домах. Солдаты забились в кордегардию, не решаясь подняться на укрепления из суеверного страха: им чудилось, что над крепостью встает зловещая тень красной смерти. Кеннеди угрозами и тумаками заставил своих шотландцев встать на часы у ворот и на башнях. Стоя у окна, Катрин смотрела, как движутся черные тени, и старалась высмотреть за поясом вторых укреплений дом священника, в котором скрывался Арно. Глаза ее были сухими, лоб пылал. Она хранила теперь суровое молчание.

Так же безмолвно сидела в кресле Изабелла де Монсальви. Старая дама дрожащими пальцами перебирала четки. Но Катрин не могла молиться. Слишком далеко и слишком высоко обитал Господь, он не слышал жалких просьб смертных.

Однако он даровал Катрин последнюю радость: она сможет увидеть возлюбленного своего еще один раз, она прикоснется к нему на прощанье, перед тем как расстаться навсегда. Но какой ценой придется заплатить ей за эту милость?

Теперь она понимала все, что казалось прежде необъяснимым. Сара рассказала ей, как однажды ночью Арно разбудил ее, чтобы показать руку, на которой она с ужасом увидела белесое узловатое пятно. Как он и опасался, это было первым признаком болезни: это была проклятая печать проказы. Арно заставил цыганку дать клятву, что она ничего никому не скажет. Он хотел отдалить от себя Катрин, чтобы она позднее смогла бы без сожалений забыть о нем и начать новую жизнь. Но этот великодушный план был разрушен отчаянной любовью Катрин и его страстью… Катрин узнала тайну — как довелось узнать ее и Изабелле страшной ночью в часовне!

Поглядывая иногда на старую даму, Катрин почти с удивлением замечала, что та страдает не меньше, чем она сама. Неужели с ее муками может сравниться другая скорбь? Глубокой ночью в лесу послышался волчий вой. Это было время брачных игр, и волчица призывала к себе самца. Катрин вздрогнула. Для нее время любви кончилось навсегда. Теперь она будет жить только во имя долга — сурового неумолимого долга, единственной опоры для сердца, которое завтра обратится в тлен, лишь только…

Она состарится, как эта женщина, что беззвучно плачет возле нее, она посвятит себя целиком сыну, который в один прекрасный день оставит дом, и тогда она будет спокойно ждать конца, в котором обретет утешение.

Внезапно душа ее наполнилась безграничной жалостью к этой старой женщине, которая медленно поднималась на Голгофу к такому далекому еще кресту. Она потеряла мужа совсем молодой, ей пришлось пережить ужасную гибель Мишеля, нежного, доброго сына, своего первенца и любимца. А теперь на нее обрушилось это несчастье! Каждая морщина на ее усталом лице говорила о пережитых страданиях. Неужели сердце женщины может вынести столько мук и не разбиться? И нет пределов ее терпению и мужеству?

Она осторожно приблизилась к Изабелле и робко положила руку ей на плечо. Тусклые глаза, покрасневшие от слез, поднялись к ней, в них читалась мольба. Катрин сглотнула слюну, кашлянула — спазмы сдавили ей горло — и произнесла еле слышно:

— У вас остается Мишель… и я, если вы того захотите. Я не умею об этом говорить… и я знаю, что вы меня никогда не любили. Но я… готова отдать вам всю нежность, всю любовь, которую я уже не смогу дарить ему…

Она переоценила свои силы. Горе вдруг подкосило ее, она упала на колени перед графиней, спрятав голову на ее груди… вцепившись руками в черное платье. Но Изабелла де Монсальви уже склонилась к ней, крепко прижимая к себе.

Катрин почувствовала, как на лицо ей капают быстрые горячие слезы.

Доченька! — выдохнула Изабелла. — Доченька моя!

Они долго держали друг друга в объятиях, сроднившись в беде, и сблизить больше их не смогла бы никакая радость. Что значили гордость и слава перед этими муками? И каким далеким казалось теперь презрение Изабеллы к дочери жалкого торговца Гоше Легуа! Скорбь матери и жены сливались в одну боль, и под потоком их общих слез рушились все барьеры, а в душах рождалась любовь.

Далеко в лесу снова раздался вой волчицы. Изабелла крепче прижала к себе Катрин, которая начала дрожать.

— Волки! — тоскливо выдохнула молодая женщина. — Неужели только волкам дозволено любить в этом мире?