"Кречет. Книга IV" - читать интересную книгу автора (Бенцони Жюльетта)

Часть первая. СВОБОДНАЯ АМЕРИКА

НАВСТРЕЧУ ВОСПОМИНАНИЯМ

Как чайка кружит над волнами, прежде чем опуститься на воду, так парусник заложил изящный галс, подходя к рейду в излучине реки, и сложил белоснежные крылья. Раздался металлический скрежет цепи в клюзе. И якорь, выбросив сноп сверкающих брызг, погрузился в зеленые воды Потомака. «Кречет», дернув несколько раз швартов, как собака поводок, застыл на месте. И тут же корабельный люд заскакал по-обезьяньи по вантам и марселям, принялся травить канаты, но зычный голос капитана Малавуана, отдававшего в рупор приказы, перекрывал и крики экипажа, и шум сворачиваемой парусины.

Стоя на полуюте рядом с Тимом Токером, весело насвистывавшим застольную песенку. Жиль де Турнемин наблюдал, как обвисают, а потом медленно сползают вниз большие белые паруса, сквозь которые просвечивают лучи заходящего солнца.

Малавуан опустил рупор и повернулся к нему:

— Судно встало на рейд. Какие будут распоряжения?

— Спускайте на воду шлюпку, капитан. Господин Токер сходит на берег…

Тим соскользнул с перил, на которых сидел, и вздохнул так, что запросто мог бы снова раздуть паруса.

— Ты все-таки настаиваешь, чтобы я сошел первым?

— Так будет лучше. Тебя же обычно посылали к генералу Вашингтону эмиссаром. Ты для него свой.

— Но и ты был его правой рукой, когда шла война…

— Да, только с тех пор прошло шесть лет. Все же лучше, если о моем прибытии они узнают от тебя. А то время позднее, подумают еще, что я напрашиваюсь на ужин.

— Ну, без приглашения на ужин точно не обойдется… И я совсем не прочь откушать.

— Вот и хорошо. Да и потом… такой чудесный вечер. Мне хочется остаться на корабле, полюбоваться природой, — добавил он, обводя рукой великолепную панораму, открывающуюся с палубы.

Река, разливавшаяся в устье на три мили, в этом месте была тоже достаточно величественна, хоть и не так широка, а скорость ее течения ясно указывала, что недалека стремнина. Впрочем, в излучине между Головой Индейца и горой Вернона было достаточно просторно для маневрирования самых крупных военных кораблей. Река изгибалась в этом месте широким ярко-изумрудным полумесяцем, в ее глади отражалась растительность, густая, несмотря на то, что стоял еще только апрель. Однако ранняя весна вообще характерна для мягкого климата Виргинии; то там, то тут на фоне темной зелени кедров, сосен и дубов вспыхивали белые и розовые свечи грушевых, вишневых, персиковых, миндальных деревьев.

— Хочешь остаться наедине с воспоминаниями? — спросил Тим то ли с насмешкой, то ли с умилением. — В таком случае не буду тебе мешать. До завтра, дружище. Жди меня.

Тим дружески ткнул его в бок, хлопнул кулаком по своей шляпе, нахлобучивая ее поглубже, что не способствовало улучшению формы сего головного убора, прошагал, по-военному чеканя шаг, к наружному трапу и исчез из виду. Мгновенье спустя шлюпка уже бороздила прибрежные воды — скорее к берегу, — а уж добыть лошадь у паромщика на постоялом дворе, заменявшем в этих местах почтовую станцию, сумеет без труда любой американец, и, едва лодка, скользнув днищем по водорослям, ткнулась в песчаную отмель, Тим выскочил из нее и размашистым шагом стал удаляться.

Жиль подождал, пока его друг скроется из виду, и, не мешкая более, если не сказать торопливо, устремился, как выразился Тим, «навстречу воспоминаниям», воспоминаниям о прекраснейших, благороднейших страницах своей жизни.

Еще накануне, до полудня, едва черный корпус «Кречета», увенчанный фигурой ловчей птицы с распростертыми крыльями, подошел к бухте Чесапик, картины былого, как орда пиратов, принялись осаждать его память. В конце зимы проход между мысом Генри и мысом Чарльза для крупных кораблей был затруднен, поскольку воды Флоридского залива заносили сюда песок.

Но изящный парусник свободно проплыл как раз там, где когда-то, во времена великой битвы, стояло на якоре гигантское судно адмирала де Грасса «Париж», и Жилю почудилось даже, что он снова на всех парусах несется в Историю.

И с каждой минутой, по мере того как его корабль все дальше входил в широкую бухту, Жиль все яснее видел перед собой события прошлого. Он представлял, как горели под летними лучами марсели французских боевых судов, как сверкали яркими красками и золотились их борта, ощетинившиеся пушками, как выстроилась в мощную цепь вся эскадра, перегородив на четыре мили морской путь.

А подзорная труба его уже повернулась в сторону побережья и, пошарив среди холмов, поросших приморскими соснами, и среди болот, отыскала Йорктаун, и Жилю показалось, что ничего там не изменилось, разве что цвет стяга, развевавшегося над крепостью на реке Йорк: тринадцатизвездное полотнище окончательно заменило английский государственный флаг. И «Кречет» залпом из всех своих орудий отсалютовал этому славному символу независимости Америки. Затем Жиль потребовал шлюпку и в одиночестве высадился на берег, пряча под полой загадочный сверток.

Оказавшись в крошечном порту, он с трудом сориентировался. За шесть лет многое изменилось. Мирный край — не то, что поля битвы: израненные войной поля заросли травой. А люди постарались стереть жестокие напоминания о битве. Но при этом они свято хранили память о погибших освободителях родного края. Наспех вырытые после сражения могилы были приведены в порядок, украшены белыми стелами, выровнены и засажены цветами, а рядом зарастали старые траншеи. И лишь редуты сохранялись в прежнем виде, со скатами и онемевшими ныне орудиями, задравшими к небу праздные жерла.

Место, где был похоронен его отец, Турнемин отыскал без труда. Он с гордостью прочел на камне собственную фамилию, фамилию рода, который он мечтал укоренить в плодородной земле Америки, чтобы взросло на ней величественное древо, как то, что доставало ветвями башни замка Лаюнондэ.

Он долго молился за упокой души усопшего.

Потом, достав из-под полы сверток, вынул из него сухой букетик вереска и дрока и мешочек земли, взятой от самого подножия крепостной стены Лаюнондэ. Он высыпал содержимое мешочка на могилу, смешав родную землю с чужой, осторожно положил вереск к обелиску и вновь принялся молиться. Только на сей раз страстная молитва его была обращена не к Господу, а к неприкаянной душе отца и призывала ее сохранить последнего своего отпрыска в грядущих неведомых испытаниях.

Жиль решил, что, позже, выстроив дом на берегу Роанока на той тысяче акров виргинской земли, которую подарил ему в знак признательности американский Конгресс, он обязательно возведет часовню, достойную былого величия и могущества Турнеминов и перезахоронит в ней прах отца, чтобы тот нашел покой и последний приют рядом с детьми и внуками — возможно, всемогущий Господь пошлет еще потомство его внебрачному сыну, которого сам он признал лишь в смертный час перед лицом всего цвета французского дворянства, участвовавшего в битве при Йорктауне.

Хотя один сын у Жиля уже был. Он рос где-то в долине Могаука в лагере вождя ирокезов Корнплэнтера, а родила его вскоре затем скончавшаяся красавица Ситапаноки, индейская принцесса, которую Жиль так страстно любил в дни битв за независимость. О существовании мальчика он узнал лишь год назад; Тим утверждал, что ребенок светловолосый и сероглазый, и он, еще ни разу не видев, уже любил сына и был самым решительным образом настроен забрать его у индейцев, чтобы воспитать французским дворянином и американцем одновременно, даже рискуя испортить еще больше отношения с женой… Впрочем, хуже вряд ли бывает.

С той минуты, когда Жиль вынес из объятого огнем Фоли-Ришелье бесчувственную Жюдит, ему все время казалось, что рядом с ним лишенное души создание, красивая кукла, которой руководят привычки и строгое воспитание, но не разум.

Придя в себя в дорожной карете — ее влекли за собой четыре лошади, мчавшиеся во всю прыть сквозь заснеженную Францию к Лорьяну, — молодая женщина потрясенно оглядела окружающих, словно очнулась от дурного сна. Какое-то время она безмолвно наблюдала за мелькавшим за окном зимним пейзажем, потом перевела усталый взгляд на того, кто являлся ее законным супругом, в чем у нее больше не было сомнений.

— Куда мы едем? — только и спросила она.

— Сначала в Лорьян, там стоит мой корабль.

Оттуда в Америку… Как вы себя чувствуете?

— Хорошо… благодарю вас. Только немного устала.

— Скоро мы остановимся, чтобы сменить лошадей. Вы сможете немного отдохнуть и поесть…

— О! Это ни к чему. Мне ничего не нужно…

И, закутавшись поплотнее в лисью шубу, крытую черным драпом с лисьей же оторочкой, Жюдит снова забилась в угол кареты, откинула голову на подушки — лицо ее было бледно — и, тяжело вздохнув, опять закрыла глаза.

Может, спала, а может, притворялась спящей.

Но только на протяжении всего пути от Парижа до Лорьяна, не меньше ста двадцати пяти миль, веки ее были сомкнуты. При смене лошадей она послушно выходила из кареты, следовала в комнату на постоялом дворе, куда тут же приходила ее горничная. В последний момент, перед самым отъездом с улицы Клиши, Жиль все же решил взять с собой камеристку. Это была одна из дочерей крестьянина из Обервилье, давно уже служившего семье Жюдит. Простая, честная девушка, искренне привязанная к хозяйке, страшно боялась оказаться на улице. Звали ее Фаншон, и она сама умоляла позволить ей сопровождать госпожу.

В конце концов. Жиль согласился, но только при условии, что горничная соберется в две минуты и не будет брать с собой ничего лишнего.

Жиль настаивал, чтобы, кроме надетого на Жюдит платья и шубы, накинутой на нее, ни единой вещи не было взято из дома, любое напоминание о котором жгло его стыдом и гневом.

Однако путь предстоял неблизкий и Жиль позаботился о жене: на одну из повозок погрузили большой сундук со всем, что может понадобиться молодой женщине в дороге. Приобретением вещей занималась мадемуазель Фаншон, уже однажды выполнявшая подобное поручение перед свадьбой своих юных друзей.

Странное поведение Жюдит заставило Жиля порадоваться, что он взял с собой Фаншон. Юная девица — ей едва исполнилось восемнадцать — ехала в одной карете с капитаном Малавуаном, относившимся с презрением ко всем, кто вырос вдали от воды, к «неводоплавающим», и, едва экипажи останавливались, Фаншон бросалась к хозяйке и принималась хлопотать вокруг нее: купала, укладывала в постель, приносила еду и вообще ходила за Жюдит, как кормилица за грудным младенцем.

В первый вечер они остановились в очень удобной гостинице, и Жиль пригласил жену поужинать вместе в просторном зале, но Жюдит, все с тем же спокойным отсутствующим выражением, отказалась.

— Нет, благодарю вас… Я лучше останусь у себя. Я так устала…

Настаивать он не стал, только подивился поведению молодой женщины, так несвойственному ее деспотичной и страстной натуре. Он ожидал взрыва ярости, гневных упреков, неистовых попыток оправдать и защитить свою безрассудную — а с его точки зрения, глупую, унизительную, непомерную — страсть к лже-доктору Керноа. Жиль думал, что, едва придя в себя, Жюдит набросится на него, как разъяренная кошка, станет надменно требовать вернуть ей свободу и будет обливать его грязью… Ничего подобного. Впервые в жизни Жюдит вела себя спокойно, покорно… и абсолютно не обращала внимания на обстановку, словно все, что происходило вокруг, ее на самом деле не касалось. Ни разу не назвала она супруга по имени, но обращалась к нему с вежливым безразличием, как к случайному попутчику: «сударь».

На ночь она запиралась вместе с Фаншон в своей комнате. А днем, в карете, не произносила ни слова, дремала с таким притворством, что, в конце концов, рассердила Жиля. На следующей станции, в Мансе, он пересадил в свою карету Фаншон, а сам оседлал Мерлина и поскакал верхом, рядом с Понго, презиравшим экипажи. Он не мог дольше оставаться наедине с призраком своей погибшей любви.

Прибыв к месту назначения, на постоялый двор «Королевская шпага», Жюдит, словно так и надо, продолжала вести себя по-прежнему. Лишь появление старой Розенны, кормилицы Жиля, которую она хорошо знала, заставило ее улыбнуться и сказать несколько теплых слов. Она даже поцеловала бретонку и заверила, что рада снова видеть ее. Зато, заметив семью Готье, лишь окинула ее ледяным взглядом, а когда черные глаза Жюдит остановились на нежном личике Мадалены, она и вовсе как-то странно насторожилась. На застенчивый реверанс девушки госпожа де Турнемин едва ответила холодным кивком.

Ее нелюбезный прием произвел неприятное впечатление на Анну Готье.

— Может быть, нам не стоит ехать с вами, господин шевалье, — сказала она Жилю. — Мне кажется, наше общество не нравится госпоже де Турнемин.

— Но вы же не состоите у нее на службе. Вы мои друзья, и мы вместе отправляемся строить новую жизнь, обосновываться на новом месте.

Горничная у нее и без вас есть, да и Розенна присмотрит. А в Америке вы будете жить отдельно, в собственном доме. Так что только в дороге придется потерпеть.

Анна успокоилась. К счастью, пока они пересекали Атлантику, Жюдит вовсе не показывалась. «Кречет» был парусником легким, быстроходным, потому, несмотря на неважную погоду, путешественникам понадобилось лишь чуть больше трех недель, чтобы переплыть великий океан, и все это время молодая госпожа де Турнемин провела вдвоем с Фаншон в специально оборудованной для нее удобной каюте. Из трех женщин, плывших вместе с ней, одной лишь Розенне было позволено переступать порог этой каюты, чтобы хоть чем-то помочь сбившейся с ног горничной.

Едва парусник поравнялся с островом Груа, Жюдит почувствовала себя ужасно, заперлась в каюте и на протяжении всего пути не сделала из нее ни шагу — до того измучила ее морская болезнь. Поразительно, что этот недуг настиг дочь волн, с самых юных лет привыкшую, как любой ребенок в Бретани, чуть ли не жить в лодке. Было чему удивляться: у юной сирены — Жиль не мог забыть, как вынырнула Жюдит сентябрьским вечером из вод Блаве, — вполне обычное небольшое волнение на море вызывало неудержимую рвоту, а дочь крестьянина из Обервилье Фаншон, сроду не видавшая океана, с самого отплытия держалась уверенно, как бывалый моряк.

Каждое утро Жиль стучал в дверь каюты жены, чтобы узнать о ее состоянии, и каждое утро Фаншон или Розенна отвечали ему одно и то же, да он и сам чувствовал по кислому запаху, неизменно ударявшему в нос, едва открывалась дверь, что лучше Жюдит не становится.

Причем молодая женщина категорически отказывалась с ним увидеться, даже на мгновенье.

Такое упорство невозможно было объяснить одной лишь заботой о том, как она выглядит. В ее возрасте ни бледность, ни круги под глазами, ни растрепанная прическа не могли даже в малой степени нанести урон столь совершенной красоте, и, стоя ночи напролет у штурвала парусника, летящего меж черным небом и волнами. Жиль пытался так и этак найти подход к разрешению загадки по имени Жюдит.

От самого Парижа она не сказала ему и десяти слов: сначала все дремала, а теперь разболелась, так кстати, что, не подтверди Розенна ее недомогание, он бы не поверил. Жюдит могла затаить на него злобу за то, что он ее похитил — Жиль вполне допускал это — и за то, что он так жестоко раскрыл ей глаза на истинную сущность человека, в которого она была слепо влюблена, — не случайно же на протяжении нескольких месяцев она принимала его за несчастного доктора Керноа, хотя собственными глазами видела, как тот пал в день ее венчания от руки братьев, Тюдаля и Морвана де Сен-Мелэн.

Такая любовь могла быть только следствием гипноза, а значит, явлением неестественным, Турнемин знал об этом и потому сожалел теперь, что так безжалостно повел себя с Жюдит, неожиданно предоставив ей неопровержимые доказательства лживости и подлости самозваного супруга. Истина не могла не оскорбить самолюбия гордячки, и вот теперь она, чувствуя себя униженной, не желала видеть того, кто открыл ей эту истину…

Турнемин лишь боялся, как бы страсть к подлецу, выдававшему себя за Керноа, не оказалась сильнее рассудка, сильнее гордости Жюдит. Тогда ей долго не удастся избавиться от наваждения, если удастся вообще. Теперь все зависело от того, насколько глубоко проник яд, и, если болезнь неизлечима, ни мира, ни согласия между ними не будет никогда: Жиль и Жюдит обречены прожить остаток жизни, отвернувшись друг от друга, в ненависти…

Как-то раз вечером, когда они были уже на полпути к цели, Розенна, начав, как обычно, без всяких предисловий, положила конец бесчисленным вопросам, на которые он не находил ответа. Она сама нашла его в кают-компании, где он заперся, чтобы изучить по картам очертания побережья Виргинии. Он вообще с самого отплытия часто погружался в премудрости навигационной науки, стараясь восполнить пробелы в знании морского дела.

— Я знаю, почему твоя жена отказывается тебя видеть, — сказала старуха.

Он поднял на нее глаза: кормилица выглядела спокойной и уверенной в себе, в танцующем свете свечей она походила на безмятежное домашнее божество — руки сложены на животе, большой белый фартук, на голове чепец из белого муслина, словно на седые волосы, стянутые на затылке в узел, опустилась бабочка. Однако лицо ее, в веселых морщинках, не улыбалось, и хорошо знавший свою няню Жиль различал в серо-голубых глазах старой женщины тревогу и печаль.

— Думаю, и мне это известно, — вздохнул Турнемин. — Она злится на меня за то, что я положил конец ее любовным приключениям, злится и ненавидит. Это естественно…

— Нет, у нее другая причина, тоже естественная, но другая: она тебя боится.

— Боится? Чем же я ее напугал? Что еще она там вообразила? Что я собираюсь выбросить ее за борт подальше от берега, чтобы отомстить за поруганную честь? Так я бы уже сто раз успел, да и вообще, если убивать, это надо было сделать полгода назад, теперь я успокоился, а хладнокровное убийство только погубит мою душу.

— Тут ты прав, но вдруг твой покой будет нарушен снова? Что, если ты не знаешь, как поругана твоя честь?

— Что ты имеешь в виду?

— Что жена твоя беременна, а это вряд ли тебя обрадует.

Повисло тяжелое молчание. Лицо Жиля оставалось бесстрастным, но карандаш в его пальцах переломился пополам. Он в раздражении отшвырнул обломки, нервным движением схватил свернутые в трубочку карты, скатившиеся со стола на пол от легкого крена судна, и, наконец, поднял на Розенну светлые глаза, сверкнувшие холодно, как лед под луной:

— Ты уверена?

— Верней не бывает: через семь месяцев госпожа де Турнемин произведет на свет ребенка, которому ты не отец.

Последние слова она произнесла с озлоблением, и Жиль понял, какие чувства обуревают старую женщину. Мало того, что супружеская неверность вызывала у нее отвращение, она еще тяжело переживала унижение своего мальчика — ведь она его вырастила и любила, как родного сына.

— Что будешь делать? — спросила Розенна, и в ее голосе зазвучали слезы.

Облокотившись на стол, Жиль принялся осторожно тереть глаза, почувствовав вдруг, как они устали, а потом на мгновение прикрыл их ладонями. Снова наступила тишина, нарушаемая лишь плеском воды о борт корабля и легким поскрипыванием снастей.

— Не знаю, — сказал он и внезапно встал.

Сделал несколько шагов по каюте, заставленной шкафами с картами. — И, честно говоря, даже не представляю, что тут можно сделать.

— Другими словами, ты позволишь «этой» произвести на свет незаконнорожденного ублюдка? И дашь ему свое имя?

Жиля поразил свирепый тон кормилицы. Он посмотрел на нее с удивлением, словно видел впервые в жизни.

— Что за выражения? Сам-то я кто?

— Тут другое: господин де Турнемин не знал о твоем рождении. Ты дитя любви, а не супружеской измены. И отец твой, и мать были из порядочных бретонских семей. А в ее ребенке течет кровь сицилийского распутника. И ты не имеешь права давать ему имя, что завещал тебе, умирая, отец.

— А кто тебе сказал, что я собираюсь давать ему свое имя? За кого ты меня принимаешь, за глупца?

— Нет, за влюбленного, то есть за человека, способного на любые безумства.

Жиль остановился у окошка, повернувшись спиной к старухе, и стал наблюдать, как вскипает на гребне черной волны белая пена.

— За влюбленного, говоришь? — вздохнул он наконец. — Когда-то я, и правда, был влюблен. Я любил Жюдит больше всего на свете. Возможно, потому, что это было первое большое чувство. А теперь… Сам не знаю. Красота ее пробуждает во мне желание, это верно… но не любовь.

— Короче говоря, теперь ты в своих чувствах не уверен, — подвела итог Розенна и спокойно добавила:

— А потерял ты уверенность после того, как увидел Мадалену…

На этот раз Турнемин обернулся и взглянул на кормилицу с любопытством. Когда она рядом, от нее ничего не скроешь… Нет на свете глаз зорче, чем глаза материнской любви.

— И это тебе известно? — пробормотал он, несколько смутившись.

— Мне известно, как она тебя любит. Это же слепому ясно. А вот что ты к ней испытываешь, я не знала…

— Зато теперь знаешь… но больше, прошу тебя, давай не будем об этом говорить. Тем более, что новая любовь никак не устраняет сложностей, что связаны с беременностью моей жены.

— Ты так считаешь?

От безмятежности Розенны не осталось и следа, так тихая летняя ночь разражается бурей.

— Если б в наше время женщина нарушила супружескую клятву, ее бы попросту утопили.

Никогда Турнемины не позволяли той, что обесчестила себя, производить на свет дитя греха… даже если ее оставляли в живых…

— Однако в округе было немало незаконных детей хозяина. Розенна! Розенна! Успокойся! Я тебя не узнаю. Бог мой, да ты советуешь мне утопить Жюдит!

— Куда уж тебе, — проворчала кормилица.

Гнев ее испарился: она легко впадала в ярость, но быстро отходила. — Хотя лучшего выхода и не придумаешь. Кроме зла, эта женщина ничего тебе никогда не приносила. Пора ее остановить…

— А Божий гнев? Ты что, хочешь погубить мою бессмертную душу? Нет, Розенна, — он обнял еще крепкие плечи старухи, — мечтать о гибели ближнего своего — это на тебя совсем не похоже, и пообещай мне, что не будешь пытаться навредить Жюдит… или ее будущему ребенку.

— Значит, ты позволишь ей родить?

— Еще не знаю. Дай подумать. Не прошло и десяти минут, как ты сообщила мне эту новость… но только никогда я не стану покупать себе свободу ценой преступления.

— Делай, как знаешь, — стояла на своем Розенна. — Но не воображай, что я когда-нибудь возьму на руки дитя распутника.

— Я тебя и не прошу… Тем более, что время придет, и сердце подскажет тебе, как поступать.

— Что ты выдумываешь?

— Я же прекрасно знаю тебя, нянюшка: ты таешь от детской улыбки. И отлично понимаешь, что невинное дитя не отвечает за преступления родителей.

— Конечно, но ребенок может унаследовать их пороки и изъяны. Если хочешь подумать, думай, только не забывай, как важно это решение для твоего будущего и будущего всех, кто тебя окружает. Одного врага ты уже везешь на своем корабле, скоро их может стать двое, а где двое, там и заговор…

Этим громким предупреждением Розенна закончила свою речь и вышла, оставив Турнемина во власти невеселых дум. Он собирался стать основателем нового рода на берегах Роанока — необычный же будет род.

Внешне все выглядит вполне пристойно: офицер французской королевской гвардии, сражавшийся за независимость Америки, хочет обосноваться на новых землях с молодой женой, верными слугами… и детьми. Но это только на первый взгляд… Стоит копнуть поглубже, и обнаружится, что благородные супруги — один из которых незаконнорожденный, а другая — сестра убийц — почти ненавидят друг друга, а вышеназванные детишки отнюдь не состоят между собой в родстве — старший является сыном мужа и индейской принцессы, а младший — отродье жены и сицилийского проходимца. Что же касается верных слуг, они и вправду безупречны, однако именно их прекрасную, чистую дочь страстно возжелал сей благородный королевский офицер, именно в нее он безнадежно влюбился. Нечего сказать, хороша семейка!.. Даже с налетом экзотики: самый верный из слуг Жиля — конюх Понго был прежде шаманом у индейцев онондага, Турнемин спас его из вод Делавэра и с тех пор они не расставались.

От тяжелых мыслей и щемящей боли в сердце Жилю стало тесно в кают-компании, и он вслед за Розенной вышел на свежий морской воздух. Перепрыгивая через ступени, он взлетел на полуют, отпустил штурвального, как делал уже не раз, и сам стал управлять парусником. Всякий раз он испытывал почти животное удовольствие от того, как подрагивает красавец корабль у него в руках, как послушно, словно выдрессированный зверь, он отвечает на малейшее движение румпеля.

Ночь была черна, небо темно, море волновалось. На некоторое время Жиль постарался забыть обо всем, радуясь ощущению слияния с судном. Верный хозяину, «Кречет» летел по волнам мягко, без толчков, хотя гребни валов взметались довольно высоко. Однако постепенно отрава новости, принесенной Розенной, проникла в его кровь, и Жилю захотелось вдруг повернуть назад, обеспечить, добравшись до Франции, будущее тех, кто доверился ему — благодаря сокровищам Турнемина он теперь разбогател, — а затем удалиться и в одиночестве бороздить — только он, парусник и экипаж — далекие океаны, стать корсаром, может, даже и пиратом, круто переменить судьбу, бездумно растрачивать жизнь, пока наконец душа его, в упоении последнего боя, не устремится в вечность…

Желание повернуть было так сильно, что Жиль невольно отыскал взглядом вахтенных, дежуривших на наиболее важных для управления кораблем постах, потом рупор, в который капитан Малавуан отдавал приказы. Тут он заметил Менара, второго помощника, тот мерил шагами палубу от фока к бизань-мачте и обратно. Турнемин уже собрался окликнуть его и послать за капитаном, чтобы сообщить тому о своем решении, несомненно, безрассудном и абсолютно недостойном настоящего мужчины, как вдруг на палубе, со стороны кают, которые занимали дамы, появилась еще одна фигура. Между полами черной накидки мелькнул подол белого платья, а на откинутом капюшоне распустился ослепительный цветок золотистых кудрей. Сердце молодого человека забилось: Мадалена, наверное, вышла подышать свежим воздухом, прежде чем запереться на ночь в тесной каютке, где девушка ютилась вместе с матерью.

Жиль видел, как Мадалена прошла по палубе, как поздоровался с ней любовавшийся на звезды Понго, потом ей сказал что-то Пьер Менар и проводил девушку взглядом, как она облокотилась на поручень, придерживаясь рукой за вант, когда судно потряхивало, и стала смотреть на воду.

Одного лишь появления светловолосой красавицы хватило, чтобы Жиль решительно отбросил мрачные мысли и забыл о своем желании бежать на край света, — так порыв ветра разгоняет на небе облака. Вернуться во Францию, высадить там друзей и уплыть в одиночестве значило для него отказаться от возможности видеть Мадалену, лишить себя сладкой боли мечтаний о той, которая — он это знал — никогда не будет ему принадлежать. Но девушка уже заняла в жизни Турнемина столь значительное место, что не видеть ее, не слышать стало для молодого человека подобно смерти. К тому же, что еще важнее, Турнемин не имел права нарушить слова, данного Пьеру Готье в ночь, когда они обнаружили сокровища, что отныне он всегда станет заботиться о его семье и никогда ее не оставит… И «Кречет» продолжал свой путь к Америке, а его пассажиры даже не подозревали, что судьба их чуть было не сделала крутой поворот.

От внезапного порыва ветра судно накренилось, чего, впрочем, легко можно было избежать, не пожирай Жиль с такой настойчивостью глазами нежный девичий силуэт у ванта. Он без особых усилий выправил судно, но резкий толчок вывел Мадалену из мечтаний, она схватилась за пеньковый канат. И Жиль, злясь на самого себя, увидел, как, пока он выравнивал курс, Пьер Менар устремился к девушке и взял ее под руку, чтобы проводить до каюты.

Вернувшись обратно, второй помощник бросился на полуют с видимым намерением задать трепку неумехе рулевому, но Жиль извинился, а Менар, узнав хозяина парусника, само собой разумеется, сменил гнев на милость.

— Возьмите штурвал, друг мой, — сказал Турнемин. — Сегодня я решительно не в форме, сейчас пришлю вам вахтенного…

Ему понадобилось собрать всю свою волю, чтобы произнести эти несколько слов, потому что на самом деле ему страшно хотелось расквасить парню физиономию за то, что он осмелился предложить руку Мадалене. Но как это сделать, если подчиненный только что поймал тебя на грубейшей ошибке? Ругаясь на чем свет стоит, он пошел к своей каюте и ногой распахнул дверь. Она с грохотом ударилась о деревянную переборку, эхом отозвался тихий вскрик.

— Ой! Как же вы меня напугали, сударь! — защебетала Фаншон тоненьким голоском, встав ему навстречу с прикрепленной к стенке лавки.

Она казалась взволнованной.

— Что вам здесь нужно? — рявкнул Жиль, которого нимало не заботили чужие тревоги.

Резкий тон, казалось, еще больше напугал Фаншон, и девушка разрыдалась — слезы бежали ручьями по миниатюрному треугольному личику с красивыми карими глазами и очаровательными ямочками… оставлявшими, впрочем, молодого человека равнодушным. Скрестив руки на груди, он смотрел на заливавшуюся слезами девицу с легким раздражением.

— Час от часу не легче! Что еще за рыдания, Фаншон?

— Я… мне… было так страшно, сударь!

— Страшно? Чего? Ветер волну поднял, так он уже успокоился.

— Нет, не в этом дело… Я гос… госпожу боюсь!

— А что с ней? Стало хуже? Да прекратите же!

Говорите толком, черт побери! Что высмотрите на меня, как баран на новые ворота…

— Нет, ей не хуже. Она даже уснула. Но во сне она разговаривает, это такой ужас! Я так боюсь, так боюсь, сударь… Защитите меня…

Он и опомниться не успел, как Фаншон бросилась ему на шею и обвила ее с неожиданной силой. От резкого движения темная накидка соскользнула с плеч девушки, и она осталась в белой ночной сорочке. Жиль попробовал оторвать от себя Фаншон и призвать ее к сдержанности, но, дотронувшись до гибкого тела горничной, почувствовал сквозь тонкую ткань его тепло и весьма соблазнительные формы. Ощущение доставило ему удовольствие, однако достоинство заставляло сопротивляться.

— Да отпустите меня наконец! — произнес он с нарочитой строгостью. — Просто смешно! Чужой сон ее напугал! Так разбудили бы хозяйку.

По крайней мере, от кошмаров ее избавили бы.

Ну, пустите же!

Куда там! Фаншон не только не разжала объятий, но, как показалось Жилю, льнула еще сильнее. Зарывшись лицом в плечо молодого человека, она что-то лепетала — наверное, с ее точки зрения внятно, но Жиль не разобрал ни слова — и липла к нему так, что в конце концов он отреагировал как любой здоровый мужчина, скорее не потому, что его покорили прелести юной камеристки, а из-за нескольких недель воздержания.

Хотя и девушка была недурна.

По-прежнему злясь, но уже поддавшись искушению, он перестал ее отталкивать, тем более

что это было бесполезно. Да и не привык Жиль грубо обращаться с женщинами. Фаншон сразу же довольно замурлыкала — кошечка, да и только, — удивительно быстро забыв все свои страхи: не так уж они, видно, были велики. Последние сомнения на сей счет развеялись, когда девушка, тесно прижавшись к Жилю, начала тихонько извиваться, стараясь подхлестнуть его желание, в чем, ей-богу, не было необходимости.

Ее свежее тело пахло клевером — запах вряд ли естественный, но приятный; впрочем, и само это небольшое приключение начинало нравиться Жилю, он даже подумал, что для разрядки ему необходимо что-нибудь именно в таком роде.

И, схватив Фаншон за бедра. Жиль швырнул ее на узкую кушетку, служившую ему кроватью, одним движением задрал свободную сорочку, обнажив розовое тело с чудесными ямочками, крепкие, как яблочки, груди… синие шелковые чулки и розовые подвязки с бантиками — невольно задумаешься, какие причуды порой вызывает у девиц страх.

Лицо юной горничной исчезло под пеной батиста, но на то, что оказалось открытым, молодой человек взирал с живейшим интересом, представшее его взорам угощение было столь аппетитным, что он, не мешкая, приступил к трапезе.

Вмиг оказавшись на кушетке, он со всем усердием принялся убеждать гостью, что в полной мере оценил подарок.

В одну секунду из мурлыкающей кошечки Фаншон превратилась в пантеру, из-под батиста раздавалось настоящее рычание, пока она наконец не освободилась от него и не впилась губами в губы Жиля. Страх ее, видно, никак не проходил, потому что после первой атаки она вызвала Жиля на вторую, а после и на третью, да так умело, что он погрузился в размышления о том, кто так хорошо воспитывает дочерей виноградарей из Обервилье. Однако, не желая оставаться в долгу, Жиль, прежде чем отослать Фаншон к хозяйке, в четвертый раз воздал ей должное.

Слегка пошатываясь, Фаншон подошла к валявшейся на полу накидке, завернулась в нее по самые глаза, а затем спросила:

— Завтра мне прийти?

— Только если ты опять испугаешься.

— Еще как! Сильнее, чем сегодня…

Жиль расхохотался и, хлопнув горничную по мягкому месту, подтолкнул ее к двери.

— Иди, иди! Это было… весьма недурно…

Оставшись в одиночестве, он упал на кровать и заснул как убитый, с легким сердцем и приятной истомой в теле. Но когда наутро Жиль встретился взглядом с чистыми непорочными глазами Мадалены, кровь бросилась ему в лицо, и он, отвернувшись, поспешил к вахтенному, не в силах дольше выносить ее взор, в котором ему чудился упрек. Разве может она судить о физиологических потребностях молодого, полного сил мужчины?

С тех пор Фаншон стала наведываться к Жилю каждую ночь. Она казалась совсем простой и бесхитростной. Ей нравилось заниматься любовью, она делала это весьма умело, сжимая хозяина в немых, но страстных объятьях, и была счастлива, что может любить такого красавца.

Жиль не без удовольствия принимал ее ласки, однако вскоре с ужасом обнаружил, что, чем полнее его удовлетворяет Фаншон, тем сильнее ему хочется обладать Мадаленой. Камеристка, конечно, помогала приглушить его болезненную страсть к прекрасной сестре Пьера, но не могла унять ее вовсе. Он знал, в какую бесконечную муку эта страсть обратится, если ему так и не удастся ее утолить.

Разумеется, он упрекал себя за такое святотатство — вожделеть к самой невинности и чистоте — но сам же находил себе прощение: зачем всемогущий Господь дал небесному ангелу тело, словно созданное для любви и сладострастья.

Что же касается Жюдит и ее бремени, Жиль не мог без гнева даже вспоминать о ней и запретил себе думать о том, как сложатся их отношения до тех пор, пока сама жизнь не заставит супругов окончательно объясниться, равно как запретил себе задавать Фаншон даже самые невинные вопросы об образе жизни госпожи Керноа в Фоли-Ришелье. Он мог возвысить хорошенькую горничную до положения своей любовницы, но не желал опускаться, выслушивая в постели признания, от которых за версту несло кухней… И, когда однажды Фаншон позволила себе намекнуть на двусмысленную роль барона де Керноа, считая, что доставит этим удовольствие любовнику, Жиль тут же положил конец их интрижке, запретил до тех пор, пока она находится под его крышей, упоминать, даже в мыслях, имя барона де Керноа и пригрозил, что в противном случае немедленно пошлет ее обратно в Европу. Камеристка разрыдалась, но несколько подаренных Жилем золотых мгновенно подняли ей настроение.

Все же горничная попыталась спорить.

— Почему бы нам не встречаться по-прежнему? — хлюпая, ныла она. — Госпожа никогда ничего не узнает, и, клянусь могилой моей матери, я больше никогда не произнесу вслух имя… которое так не нравится господину де Турнемину.

— В любом случае с этим нужно было покончить до того, как мы прибудем на место. Америка — страна высоконравственная, даже пуританская. Я собираюсь основать там почтенный род и, уж конечно, без султанских гаремов. Впрочем, я сохраню самые чудесные воспоминания о минутах нашей близости и постараюсь найти тебе достойного супруга.

— Ваших ласк он все равно не заменит, — вздохнула Фаншон. — Но раз уж вы так решили, пусть хоть он будет покрасивее…

И, сделав церемонный реверанс, словно восстанавливая между ними прежнюю дистанцию, Фаншон покинула каюту, чтобы больше никогда не переступать ее порога, сохраняя, впрочем, надежду, что привлекательный хозяин скоро переменит свое решение. Да разве и могло быть по-другому — ведь едут они в дикий край, где все женщины краснокожие да еще натирают себя медвежьим жиром? Последнее она заключила из рассеянного, хоть и точного замечания Понго — оруженосца-ирокеза, которого Фаншон недолюбливала и боялась.

Такие вот заботы одолевали пассажиров «Кречета», пока через четыре недели вполне сносного для весеннего периода плавания элегантное судно не влетело на всех парусах в порт Нью-Йорка, получившего за два года до этого статус столицы Соединенных Штатов Америки.

Жюдит едва дождалась, когда они пристанут к берегу. Ее судорожно сжимавшийся желудок много дней не принимал твердой пищи, и молодая женщина совсем обессилела.

Жиль так и не видел жену ни разу с самого отплытия. А узнав от Розенны о причине недомогания Жюдит, перестал даже подходить к ее каюте, справлялся о ее здоровье у кормилицы или у Фаншон. Он решил дождаться, когда Жюдит полностью придет в себя, лишь потом обсудить с ней планы на будущее, поговорить о том, что необходимо предпринять, дабы их сосуществование стало приемлемым для обоих. Он никогда не нападал на безоружного неприятеля, а потому прежде всего позаботился о восстановлении ее сил.

Так что, едва корабль спустил паруса. Турнемин высадился на берег и занялся поисками жилья, где можно было бы устроить больную, то есть частного дома, потому что постоялые дворы в этом лишь начинающем отстраиваться городе» особыми удобствами похвастать не могли.

В те времена в Нью-Йорке проживало тридцать тысяч человек, и он лишь отдаленно напоминал европейские города. Вся жизнь Нью-Йорка была связана с портом, растущим как на дрожжах, реки, впадавшие в море как раз в этом месте, соединяли столицу страны с ее глубинкой. Если не считать нескольких улиц, примыкавших непосредственно к порту, на самой оконечности острова Манхэттен, узких и грязных, все здесь напоминало скорее деревню. Несколько красивых зданий, а рядом — болота, поля, леса и затерявшиеся среди них фермы. Вдоль немощеных улиц, чаще всего без тротуаров, тянулись лавки, ломившиеся от товара. Через придорожные канавы были переброшены там и тут доски, а в центре города, на какой-нибудь Брод-стрит или Уолл-стрит, грязища такая, что особам деликатным впору зажимать нос. Но окрестности прекрасные: озерца, раскидистые деревья, холмы, особенно очаровательны берега Гудзона. Вообще говоря, Нью-Йорк занимал часть большого острова Манхэттен, по которому вился лентой древний индейский путь, называвшийся Бродвеем; остается сказать еще о Бруклинских холмах, к которым лепились жилые кварталы, находились они по другую сторону Ист-Ривер, и добираться туда приходилось на пароме.

Турнемин познакомился с Нью-Йорком, когда сражался в рядах армии Лафайета: с горсткой бойцов осадили они Форт Конституции, где скрылся после предательства в Уэст-Пойнте генерал Бенедикт Арнольд. Форт, охранявший бухту, Жиль узнал без труда, а вот сам город — едва-едва. Он вырос быстро, как гриб, а точнее, как поганка. Порт — без сомнений один из лучших портов мира: с глубокой, прекрасно защищенной бухтой — пестрел флагами; кораблей здесь было так много, что «Кречету» не нашлось места у причала. Пришлось стать на якорь подле небольшого островка, поросшего орешником, Наттенз-Айленда. Впрочем, парусник Турнемина не был одинок, рядом с ним и возле соседнего острова Бедлоуз-Айленда стояло много кораблей, не сумевших подойти ближе к берегу.

Жиль и не подозревал, какая удача поджидала его на берегу. Первым, кого он встретил, выпрыгнув из шлюпки на пристань, или, скорее, на временный причал на восточном побережье Манхэттена, оказался выходящий из таверны, каких здесь было бесчисленное множество, высокий мужчина в наряде из зеленой замши и в бобровой шапке: дружище Тим Токер собственной персоной.

Правда, он-то совершенно не удивился встрече.

— Ты же написал на Рождество, что скоро приедешь. Вот я с тех пор и хожу каждое утро в порт.

— Каждое утро? Зачем? Я ясно сказал в письме, что найду тебя дома…

— Я так и понял, только дом мой в настоящее время именно здесь.

— То есть как здесь? А как же Стилборо? А твоя невеста Марта, дочь корабельного мастера из Ньюпорта?

— Марта и теперь моя невеста, а женой станет только тогда, когда я наконец окончательно обоснуюсь.

— В Нью-Йорке?

Тим пожал плечами.

— Почему нет? Марте надоел ее Ньюпорт. Она хочет жить в большом городе. Вот я и решил взять в компаньоны одного парня — Роберта Боуна и заняться делом.

Жиль рассмеялся, указывая на зеленый замшевый наряд друга.

— По-твоему, можно делать дела и одеваться, как следопыт?

— Именно так, ведь торгуем мы мехами. А за ними, как ты догадываешься, приходится отправляться на индейские земли…

— Значит, этим ты и занимаешься. Понятно.

А политике что же, конец? Ты больше не доверенное лицо генерала Вашингтона?

— Почему ты так думаешь? Как раз наоборот.

Генерал, видишь ли, вернулся в свои владения у горы Верной. И, как он сам выражается, «возделывает свой сад». Но это не значит, что его не интересует политика, хоть он и утверждает обратное. У него есть глаза и уши во всех тринадцати штатах… и я один из тех, кто помогает ему видеть и слышать. А не лучше ли нам поговорить обо всем за пуншем? В порту дьявольски дует…

Так Жиль вновь встретился с Америкой. Разумеется, с помощью Тима все сложности разрешились сами собой, как по волшебству. И часа не прошло, а Тим уже выхлебал ведро кипятка и бочонок рома и решил, что сам отправится с Турнемином к Вашингтону, заодно успел и подобрать подходящий дом, где могли бы остановиться домочадцы друга, а также отыскать все необходимое для их обустройства.

Дом этот стоял в глубине сада, спускавшегося к самой реке Гарлем; это была деревенская усадьба под названием «Маунт Моррис» по имени его создателя, полковника Морриса. Построив ее в 1765 году, этот верный подданный короля Англии вынужден был в самом начале восстания отправиться обратно за океан, бросив свое жилье на бывшую у него в услужении чету; он рассчитывал вскоре вернуться, но мирный договор положил конец его надеждам.

Не слишком разбираясь в великих переменах, мистер и миссис Хантер, сторожа, взяли дом во временное владение, когда началась распродажа имущества англичан, и решили сдать «Маунт Моррис», а заодно предложить свои услуги по уходу за ним, пока ситуация окончательно не прояснится. Это позволяло им поддерживать усадьбу в хорошем состоянии.

Супруги Хантер несколько лет прожили в Канаде и бегло говорили по-французски — преимущество в глазах Турнемина неоценимое: он рассчитывал оставить своих домочадцев на их попечение, чтобы сначала выполнить поручение и посетить Вашингтона, потом покончить с формальностями, необходимыми для вступления во владение землями на Роаноке и, наконец, отправиться по индейским стойбищам в поисках сына.

В этот-то дом двое матросов и принесли на носилках Жюдит. Турнемин с отъезда не видел жену и в душе порадовался, что отложил решающее объяснение: даже злейший враг пожалел бы сейчас молодую женщину, если допустить, что не она сама была себе злейшим врагом. Бледная, изможденная, страшно исхудавшая, она прижимала к груди крохотные ручки, похожие больше на птичьи лапки. Из-за черных кругов ее темные глаза казались еще огромней, так что больше на лице словно ничего и не оставалось.

Когда Жюдит вышла на палубу «Кречета» и Жиль в бледном свете серого туманного утра увидел ее глаза, сердце у него сжалось. Боже, во что она превратилась! Под впечатлением от жалкой картины он невольно вспомнил, как вызывающе красива была Царица Ночи, и еще ему на память пришел целомудренный прелестный образ в сиянии свечей, открывшийся ему в ту ночь, когда мертвые словно вышли из своих могил. В груди у него шевельнулось что-то похожее на угрызение совести. Неужели он привез ее сюда умирать?

Нежно, с бесконечной жалостью взял он в ладони ее крохотную ручку. Она была совсем холодной, и Жиль некоторое время старался согреть ее, сурово и требовательно глядя на Розенну, стоявшую возле носилок, мрачную, в черной накидке — ну прямо ангел смерти. Старуха, видно, догадалась, о чем подумал Жиль, потому что вдруг пожала плечами и пробормотала:

— Твердая земля под ногами, хорошая пища и отдых — вот и все, что нужно. Госпожа скоро будет чувствовать себя не хуже, чем мы с вами.

— Надеюсь, — проговорил в ответ Жиль.

В этот миг Жюдит открыла глаза и взглянула на него, и Турнемин не стал скрывать смертельной тревоги, он наклонился к жене и ласково сказал:

— Скоро ваши муки кончатся, сударыня. Я нашел для вас чудесное жилье, с прекрасным видом и свежим воздухом. Вас уже ждет врач, он поможет вам восстановить силы.

— Мне не нужен врач.

— Нужен, вы сами отлично знаете. Я хотел успокоить вас, прежде чем поручить его заботам, старайтесь не волноваться, пока я не вернусь, а мне предстоит очень важная поездка.

— И… долго вас не будет?

— Трудно сказать. Хочу только, чтобы вы знали: никто не причинит вам зла в краю, где, я надеюсь, мы обоснуемся надолго, независимо от причин… вашего недомогания, о чем мы поговорим после моего возвращения, когда вы будете вновь здоровы…

Кровь бросилась в лицо Жюдит — а казалось, ничто не способно ее смутить — но она ничего не ответила, лишь прикрыла веки, ясно показывая, что не хочет продолжать беседу, однако, когда жену уносили. Жиль заметил, как все спокойнее становится ее лицо.

Благодаря все тому же воистину всемогущему в Нью-Йорке Тиму удалось переставить «Кречет» к причалу: ему нашлось местечко у частной пристани на сваях. Так что больную без труда сняли с корабля, и матросы быстро доставили ее в новое жилище. Пока пассажиры сходили на берег, Жиль изо всех сил старался не смотреть в сторону Мадалены. Она была, она должна оставаться для него сестрой его интенданта, дочерью той, которой на новом месте уготована роль экономки, сейчас же, когда в окружении матери, Розенны и Фаншон девушка ступала впервые на американскую землю, она в своей темной глухой накидке казалась всего лишь тенью среди подобных ей теней. Жиль не увидел, какой расстроенный взгляд кинуло на него украдкой прелестное дитя, когда он отходил, чтобы проследить за выгрузкой Мерлина. Чистокровный жеребец панически боялся моря, и потому сводить по сходням его надо было очень осторожно.

Устроив тех, кто оставался, в «Маунт Моррисе». Жиль вернулся на борт «Кречета» вместе с Тимом Токером и помогавшими ему матросами.

Пятерых женщин он оставил под присмотром Пьера Готье, вручив ему значительную сумму, которой должно было хватить надолго, и Понго. В Нью-Йорке, как в большинстве быстро растущих городов и как во многих портах, было неспокойно.

Взяточничество и проституция расцветали тут пышным цветом, особенно в квартале, который в насмешку прозвали «Святой Землей». Вокруг самого порта публичные дома соседствовали с кабаками, дрянной народец в них кишмя кишел, но под защитой индейца обитателям поместья Морриса ничто не грозило — Жиль в этом был уверен.

В тот же вечер с отливом «Кречет» вышел из нью-йоркского порта и взял курс на юг, в бухту Чесапик.

Чья-то рука легла на плечо Турнемину, прервав его размышления.

— Окажите мне честь, отужинайте со мной как обычно, господин де Турнемин, — прозвучал над ухом знакомый голос капитана Малавуана. — Склянки били дважды… Но, может быть, я не вовремя и вам не до еды?

Жиль потянулся, словно пробудился ото сна, и взглянул туда, где едва угадывалось бородатое, с грубыми чертами лицо капитана. Стало совсем темно, все вокруг превратилось в тени, и люди тоже. Лишь на берегу сквозь густую растительность кое-где пробивались светлячками яркие точки, да за кормовыми огнями корабля тянулся по черной воде золотистый след. Однако Жиль, устремившийся, по словам Тима, «навстречу воспоминаниям», не заметил, как угас день и зажглись огни.

— Нет, у меня нет причин отказываться от вашего приглашения, капитан, — ответил он весело. — Завтра нас ждет, надеюсь, великий день.

Так отпразднуем его заранее, опустошим пару бутылок старого вина. И экипажу выдайте рому.

Матросы заслужили, дни и ночи еще прохладные…

И, взяв Малавуана под руку, он скрылся с ним в чреве парусника.