"Кречет. Книга IV" - читать интересную книгу автора (Бенцони Жюльетта)

ДЖЕНТЛЬМЕН ИЗ САНТО-ДОМИНГО

Безмолвие дома не напоминало ни мертвого беззвучия склепа, ни ночной тишины, населенной шорохами, потрескиванием паркета, поскрипыванием старой мебели. В доме царили самые обычные дневные шумы, но приглушенные с большой тщательностью. Словно весь особняк обложили ватой, особенно плотно возле комнаты с закрытыми ставнями, задвинутыми занавесами, где отдыхала после тяжкого испытания Жюдит.

Чуть слышный шорох шагов, шепот голосов — ничто не должно было нарушить сна молодой женщины: доктор Хиггин, старый приятель Хантеров, живший возле церкви в деревне Нью-Гарлем, напоил ее легким отваром опиума. Окна в доме, несмотря на по-летнему теплое июньское утро, большей частью затворены.

Только окна спальни Жиля были распахнуты настежь, во всяком случае те, что выходили на фасад, впуская в его спальню пение птиц, лучезарность дня, ароматы сада. Турнемин удалился в свою комнату сразу после завтрака, поданного в столовой черным слугой, который ступал так беззвучно, словно вовсе не касался пола. Даже серебряные крышки на посуде вдруг потеряли звонкость.

Странная атмосфера установилась в доме. Все, кого встречал Турнемин, кроме Анны и Понго, отводили взгляд. Будто безмолвно упрекали его.

Для слуг казалось очевидным, что именно он виновник всех бед, да еще, скорее всего, Фаншон растрезвонила на кухне о том, что непосредственно повлекло выкидыш у хозяйки. Да и потом, для большинства живущих в доме Жиль был чужим, он ведь только поселил здесь Жюдит и остальных женщин и тут же уплыл в Виргинию.

Впрочем, Жиль не придавал особого значения мнению окружающих. Как только Жюдит поправится, он вместе со всеми домочадцами покинет Нью-Йорк, и «Кречет» возьмет курс на Мексиканский залив и Новый Орлеан. Корабль уже был готов, и капитан Малавуан ждал только его команды, чтобы поднять паруса.

Турнемин раскурил трубку и принялся шагать по комнате. На комоде лежал загадочный, так и не выдавший своей тайны клочок кружева. Пройдет еще несколько дней, прежде чем он сможет попасть в спальню жены и рассмотреть ее белье.

Жиль в раздражении отвернулся, подошел к окну и остановился, скрестив руки на груди и посасывая маленькую глиняную трубочку: сквозь распускавшуюся листву парка проглядывало бирюзового цвета небо. Сад был прекрасен, и сам край тоже, но Жиль уже знал наверняка, что не сможет отдать ему своего сердца, что часть его души осталась в суровом море, засушливых ландах родной Бретани, усеянных утесами и иссеченных ветрами. Разумеется, он стремился стать первооткрывателем новых земель, возделывать огромные плантации, и родимый край для этих целей был слишком мал, но когда-нибудь Жиль туда обязательно вернется, может быть, для того, чтобы умереть…

Словно услышав мысли Турнемина о Бретани, на центральной аллее показался Пьер Готье в сопровождении незнакомого молодого человека, и черные думы Жиля мгновенно развеялись. Ему нравился этот отважный, честный и прямой, как рыцарь Круглого стола, парень, и Жиль от всего сердца желал, чтобы Пьер, несмотря на увечье, обрел счастье.

Воздух Америки пошел, видно, молодому человеку на пользу. Солнце, просвечивая сквозь ветви, играло на его тщательно причесанных золотых волосах и круглом, пышущем здоровьем лице; он тихонько шел, неуверенно ступая и опираясь на две крепкие, привезенные еще из Бретани палки, и о чем-то разговаривал с юношей примерно того же возраста.

Еще в Лорьяне Турнемин заказал у резчика деревянных скульптур, украшавших нос кораблей, легкую и прочную деревянную ногу, которая наверху заканчивалась кожаной мягкой воронкой, куда молодой человек вкладывал культю. Работа была выполнена великолепно, и, если бы не негнущаяся нога, Пьер выглядел бы совсем как другие — он так же, как все, носил чулки и башмаки. Признательности его не было конца, тем более что с этим приспособлением, вернувшим ему равновесие, он мог даже ездить верхом.

Когда молодые люди подошли поближе к дому, Жиль высунулся из окна.

— Пьер! — позвал он.

Парень поднял голову и просиял.

— А! Господин Жиль! Как я рад вас видеть!

Можно мне с вами поговорить?

— Подожди. Я сейчас спущусь. В такую погоду в саду приятней, чем в доме.

Почувствовав вдруг себя неизвестно отчего счастливым — разве что потому, что Пьер был любимым братом Мадалены, — Турнемин, словно мальчишка, торопящийся на встречу с приятелями, перепрыгивая через ступеньки, сбежал по лестнице и выскочил в залитый теплым светом сад.

Когда Жиль подбежал, молодой человек, только что весело беседовавший с Пьером, уже почти скрылся на заднем дворе.

— Он от меня сбежал? — спросил Турнемин. — Кто это?

— Нед Биллинг, племянник миссис Хантер.

Отличный парень, работает клерком у нотариуса на улице Мюррей. А от вас он и вправду сбежал.

— Почему же?

— Он хотел, чтобы сначала я поговорил с вами — нашим господином, и с моей матерью.

Он без памяти влюбился в Мадалену и хочет жениться на ней, с вашего разрешения, разумеется.

У Жиля перехватило дыхание, впервые в жизни он узнал, что такое паника. Он был так счастлив, что девушка со всей своей семьей последовала за ним на край света, и благодарил за это Господа как за великую милость — ему и в голову не приходило, что красоту Мадалены может заметить еще кто-то другой. И вот это произошло: молодой клерк увидел девушку и был поражен в самое сердце.

Теперь Жиль чувствовал себя несчастным и едва нашел в себе силы ответить:

— Я не имею права распоряжаться ее судьбой, Пьер. Мадалена твоя сестра. Ты глава семьи, и если этот брак тебе кажется…

— Почем мне знать? Я соглашусь на замужество сестры, если вы сочтете, что так нужно.

В его словах было столько дружеского доверия, что Жиль, несмотря на глухую боль в сердце, не смог сдержать смеха.

— Мы попусту теряем время, дорогой Пьер.

На самом-то деле лишь один человек, кроме твоей матери, разумеется, имеет право решить этот вопрос — сама девушка. Что говорит Мадалена?

— Мадалена ничего не говорит, потому что ничего еще не знает. Нед до того влюбился, что едва смотреть в ее сторону осмеливается. А уж поговорить с ней — куда там! Кажется, он ей нравится, но вот любит ли она его? Узнать, что на сердце у девушки, дело нелегкое.

— Вот с этого и надо начать. Расспроси сестру.

— Думаете, так будет лучше?

Предложение Жиля совсем не обрадовало Пьера, о чем свидетельствовала его кислая мина.

При виде его вытянувшегося лица Турнемин снова расхохотался.

— Неужели так тяжело? Ну попроси мать, она сама ее спросит!

— Моя мать думает так же, как я. Она согласится выдать Мадалену, только если вам действительно понравится жених.

— Иначе говоря, если Нед Биллинг устраивает вас троих, но не нравится мне — вы ему откажете?

— Вот именно.

— Но, дружище, как я вообще могу судить о нем? Я его совсем не знаю. Сегодня видел впервые. Конечно, неплохо, что у него есть место клерка и что он племянник миссис Хантер, но, повторяю, решать должна Мадалена. Ведь речь идет о ее судьбе… ее счастье.

Последнее слово далось ему с трудом. Мысль, что кто-то другой может прийти и вот так запросто отнять у него ту, о которой он и мечтать себе запрещал, была для Турнемина невыносима, но он не чувствовал себя вправе ответить что-нибудь, кроме того, что сказал. Единственная надежда на саму Мадалену: если она не любит парня, она откажет ему. Хотя, может, это был бы выход.

Не лучше ли, в самом деле, отрезать сразу, выдать Мадалену замуж и оставить в Нью-Йорке, а не тащить за собой под знойные небеса Нового Орлеана, где искушение может стать невыносимым?

Но добровольно отказаться видеть ее, вдыхать аромат этого расцветающего невинного бутона — разве не значит приговорить себя к бесконечным терзаниям?

Вздох Пьера вывел Жиля из горько-сладких размышлений.

— Значит, вы считаете, я должен поговорить с Мадаленой? — несмело переспросил Пьер.

— Естественно. Ты против ее замужества?

— Да нет, не против. Я уже говорил, господин Жиль, Нед хороший парень, работящий и из приличной семьи. У него неплохое место, и, думаю, Мадалена была бы счастлива, Только…

— Только что?

— Эгоист я все-таки. Если Мадалена выйдет за Неда, нам придется расстаться, это очевидно. Вы же не собираетесь оставаться в Нью-Йорке? Мы поедем в Виргинию?

— Нет. В Виргинию я больше не вернусь и даже вообще не останусь в Соединенных Штатах — я здесь нежеланный гость, мне дали это понять.

Я собираюсь перебраться в Луизиану. Однако, Пьер, если Мадалена захочет выйти за Неда, вы с матерью можете остаться с ней. Я не забыл, что обязан своим состоянием вам, и сделаю все, чтобы вы могли жить в Нью-Йорке безбедно. А Мадалене я дам приданое и…

— Умоляю, господин Жиль, ни слова больше! — Голубые глаза Пьера наполнились слезами. — Мать и сестра вольны поступать как им угодно, но я ни за что не расстанусь с вами.

Именно поэтому мне и не хочется просить Мадалену за Неда. Если она согласится, если она любит его, значит, мы расстанемся. И я… я хотел просить вас поговорить вместо меня с Мадаленой. Вы будете более беспристрастным посредником, чем я.

— Думаешь? Я не хотел бы видеть тебя несчастным, — искренне сказал Жиль, плохо представляя себе, как он станет просить руки той, которую любит, для совершенно незнакомого ему человека.

Пьер обреченно пожал плечами.

— Рано или поздно расстаться придется. Мадалена должна выйти замуж, не будь вас, она была бы сейчас в монастыре, как все бедные девушки. Так ли, иначе, решаться надо. Но лучше будет, если с ней поговорите вы.

— А почему не ваша мать? Разве это не ее обязанность?

— Вообще-то, конечно. Но, как вы считаете, захочет мать добровольно расстаться с дочерью?

Если вы согласитесь выступить в роли посредника, то избавите ее от опасений, тревог даже… или, по крайней мере, отдалите их.

— У тебя на все готов ответ, — сказал Турнемин, уважительно положив руку на плечо молодому человеку, — Где она может быть в такой час, не знаешь?

— В бельевой, конечно. По утрам она ходит в церковь слушать мессу, ест вместе с нами на кухне, а все остальное время до темноты проводит в бельевой. Работы всегда хватает — Фаншон очень требовательна к белью госпожи.

Жиль нахмурился. Ему это совсем не понравилось: если Фаншон считала, что их недавняя связь дает ей право командовать в доме, придется сбить с нее спесь. Конечно, он совершил ошибку, взяв то, что само шло в руки, однако давно уже пора раз и навсегда поставить юную особу на место.

— Я сейчас же повидаю Мадалену, — сказал он Пьеру, стыдясь отчасти, что под предлогом услуги идет навстречу собственному страстному желанию встретиться с девушкой.

И, не дожидаясь ответа молодого человека, повернулся и зашагал к дому.

Маленькая чернокожая служанка, которая несла кувшин дымящегося шоколада, сказала ему, что бельевая находится под самой крышей, на третьем этаже. Свет в нее проникал через круглое окошко, возле которого и сидела с пяльцами в руках Мадалена.

Она была так прелестна, что Жиль, распахнув дверь крошечной комнатушки, застыл на пороге.

В платье из лазурного полотна с целомудренно прикрытым муслиновой манишкой глубоким вырезом, манжетами одного с манишкой цвета, в маленьком чепчике из той же ткани на бледном золоте шелковистых волос, девушка прилежно трудилась, склонив над работой почти детский нежный профиль, опустив длинные мягкие ресницы, под которыми. Жиль знал это, прятались темно-синие, почти фиолетовые, очи. Она так старательно вышивала, что в уголке рта показался розовый кончик языка. Комнату наполнял запах высушенного на лугу чистого белья, сухих трав, разложенных на открытых полках между стопками простыней, и казалось, аромат этот исходит от самой Мадалены.

Дверь отворилась без скрипа, и девушка ничего не заметила, но, когда Жиль решился войти в бельевую, она вздрогнула, словно очнулась от сна, повернулась к нему и, узнав посетителя, внезапно залилась краской. Она хотела встать, но от неожиданности стала неловкой — пяльцы выскользнули у нее из рук.

— Здравствуйте, Мадалена, — произнес Жиль, нагнувшись, поднял рукоделие и подал его хозяйке. — Я, кажется, испугал вас. Простите, надо было мне постучать.

— Да что вы, я вовсе не испугалась, — улыбнулась девушка, снимая с белоснежного фартука приставшие к нему шелковые ниточки. — Просто задумалась. А вы застали меня врасплох. Я вам нужна, господин шевалье? К вашим услугам.

«Как бы я хотел служить ей!» — подумал Жиль, взволнованный звучанием нежного голоска, и, мгновенно забыв о цели своего визита, пожирал глазами прелестное создание. «Все бы отдал, только бы сжать ее хоть на миг в объятиях, поцеловать нежные губки, прекрасные глаза встревоженной лани. Я готов упасть перед ней на колени, а должен спрашивать, хочет ли она лечь в постель с клерком нотариуса. Что за глупость!»

Девушка все ждала ответа, с удивлением глядя на него, и Жиль успокоил ее улыбкой.

— Я не вправе давать вам никаких распоряжений, Мадалена, а сюда к вам пришел задать один вопрос. Только сначала сядьте. Я хочу немного с вами поговорить…

— Говорить со мной, темной крестьянкой, да о чем. Господи?

— О чем-то очень важном. О вас.

— Обо мне? Но…

Турнемин увидел, как разволновалась девушка, взял ее за руку и мягко заставил присесть на табурет. Потом, выпустив ладонь Мадалены, которую ему так хотелось задержать в своих руках, он уселся сам на край стола для глажки.

— Не пугайтесь. Я не сделаю вам ничего плохого, совсем напротив, но прежде чем приступить к делу, которое, собственно, привело меня сюда, хочу сказать, что желаю вам только счастья.

Такое предисловие не только не успокоило, но, казалось, наоборот, еще больше взволновало девушку.

— Вы желаете мне счастья? Но я здесь вполне счастлива…

— Хотите сказать, что вам нравится в Америке?

— Да, пожалуй. Очень красивая страна, и люди здесь любезные. А чернокожие такие услужливые, такие кроткие…

— Все так. Но они всего лишь рабы. Значит, нам нравится Америка и… американцы?

— Ну да… Почему вы об этом спрашиваете, господин шевалье?

— Прекратите меня так называть. В Америке дворянские титулы ничего не значат. Обращайтесь ко мне, как ваш брат: господин Жиль, — нервно оборвал ее молодой человек.

— О нет! Я никогда не осмелюсь! — воскликнула Мадалена.

Она порозовела, а глаза ее засверкали, как звезды. От ее красоты сердце у Жиля зашлось, и он решил перейти к делу. Если он немедленно не прекратит ходить вокруг да около, то не сможет противостоять безумному желанию заключить ее в объятия, и жизнь станет вовсе невыносимой.

— Мадалена, — сказал он резко, — что вы думаете о Неде Биллинге?

Синие звезды померкли. Мадалена опустила голову, машинально взяла пяльцы, словно хотела завершить на этом разговор, но не ответить она не посмела.

— Почему вы меня об этом спрашиваете? — прошептала она, не отрывая глаз от работы.

— Потому что он хочет взять вас в жены. Что я должен ему ответить?

Глаза цвета летней ночи вдруг широко распахнулись, с изумлением и ужасом.

— И вы взяли на себя труд задавать мне подобные вопросы?

Жиль не стал разбираться, отчего в голосе девушки прозвучали гневные и возмущенные нотки, боясь, что найдет для себя слишком обнадеживающий ответ.

— А почему не я? — ласково спросил он. — Ваш брат утверждает, что вы не решитесь дать ответ без моего согласия. Вот я и подумал, что так будет проще: вы можете полагаться в своем решении только на себя.

— То есть, если я согласна, то все: и вы, и мама, и Пьер — тоже возражать не будете?

— Вот именно… но при одном условии — если вы сами желаете этого замужества. Я хочу, чтобы вы поняли, Мадалена: вы свободны, абсолютно свободны в выборе и можете распоряжаться своей жизнью по своему усмотрению. Вы не обязаны следовать за моей семьей. А теперь отвечайте. Хотите вы выйти замуж за Неда Биллинга?

Всем сердцем, всеми силами души Турнемин желал, чтобы прелестное дитя покачало белокурой головкой и чтобы девушка еще раз повторила, что она и так вполне счастлива и не желает менять привычного образа жизни на судьбу миссис Нед Биллинг. Но Мадалена лишь отвела взгляд и принялась вышивать на белом шелке ветку яблони.

— Благодарю, что вы так заботитесь о моем счастье, господин шевалье, но, как вы сами понимаете, я не могу дать ответ немедленно. Мне нужно подумать.

— Долго? — тут же спросил Жиль, представив с ужасом, какой невыносимой чередой потянутся полные неопределенности дни.

— Не знаю. Супружество влечет за собой большие перемены в жизни, но, кажется, миссис Хантер полюбила меня. Она наверняка поможет. И потом, мне надо повидаться с Недом. До сих пор я никогда не смотрела на него как на будущего мужа…

Теперь она говорила и говорила, и Жиль не знал, как остановить поток слов, рисующих планы новой жизни, от которых у него разрывалось сердце. В конце концов он решил спастись бегством. Открывая дверь, он лишь произнес:

— Вам предстоит взвесить все «за» и «против», Мадалена. Но… не заставляйте бедного парня ждать слишком долго. Не будьте жестокой. Подумайте: он любит вас… — добавил Турнемин, имея в виду, разумеется, себя.

Но решимости Жиля не хватило, чтобы переступить порог, покинуть нежное создание, и он не удалился, а прошелся по комнатке, разглядывая содержимое больших полок, корзины со свежевыстиранным бельем, очаг с утюгами… Здесь, и только здесь, он сможет разрешить сомнение, которое тяжелым камнем лежало у него на сердце и вместе с невозможной любовью составляло муку его жизни. Достав из кармана крошечный обрывок кружева, найденный в парке, он вернулся к Мадалене, не сводившей с него глаз.

— Через ваши руки проходит все белье в доме, не так ли? — спросил он спокойным тоном, вновь установившим между ними дистанцию.

— Все личное белье, господин Жиль, — ответила она, покраснев, поскольку речь шла и о его, Турнемина, белье, и о вещах его жены.

— В таком случае, не вспомните ли вы, откуда этот кусочек кружева? — задал он второй вопрос, вложив ей в руку невесомое вещественное доказательство, на которое, впрочем, она едва взглянула.

— Да, конечно, помню! — воскликнула она. — Он от одной из нижних юбок хозяйки. Мне было страшно неприятно, когда я обнаружила после стирки, что кусочек кружева оторвался. Он, правда, небольшой, но и не такой маленький, чтобы можно было незаметно зачинить это место. Теперь я смогу пришить его. Посмотрите сами.

Она подошла к шкафу, достала пышную батистовую юбку с тремя рядами кружева и показала Жилю вырванный клок на нижней оборке.

— Глядите, — добавила она, приложив обрывок к волану, — подходит, видите?

— В самом деле, подходит.

— А могу я спросить, где вы нашли его? Ваша супруга всегда очень требовательна к белью, и, боюсь, она или Фаншон заметят починку.

— Я нашел его в парке, должно быть, Жюдит зацепилась за куст, — ответил он рассеянно, потому что рассудок его был занят ужасным открытием, которое он только что сделал благодаря кусочку оборки, однако замечание Мадалены вывело его из задумчивости.

— В парке? Никогда не видела, чтобы госпожа Турнемин прогуливалась в парке, во всяком случае, пешком — на лошади она действительно часто выезжает или в коляске…

— Значит, один раз все-таки прошлась пешком. Не Святой же Дух прицепил к кусту обрывок кружева.

— А где именно вы его нашли?

— Неужели это столь важно? Забудьте об этом, Мадалена… Думайте лучше, как побыстрее дать ответ тем, кто его ожидает.

Жиль вышел, не оглядываясь, спустился в конюшню и нашел там Понго — тот никогда далеко не отходил от лошадей.

— Оседлай мне Мерлина, а для себя — мою лошадь, — приказал Жиль. — Надоело мне топтаться на одном месте. Давай поскачем немного по лугам. Да! Когда вернемся, перенесешь свои вещи в дом. Около моей спальни есть небольшая комната, тебе там будет хорошо…

— Но госпожа сказала…

Он подошел к индейцу чуть не вплотную.

— Помни хорошенько, Понго! Я не желаю больше слушать, что нравится, а что не нравится моей жене. Я здесь хозяин, и она первая обязана мне подчиняться. А я не вижу надобности изменять своим привычкам, чтобы угождать ей.

Понго скептически улыбнулся, обнажив большие заячьи зубы.

— Странные слова для молодой влюбленный муж… — сказал он.

— Влюбленный? Я действительно любил Жюдит, но теперь, думаю, от этой любви не осталось ничего. Или остается поверить поэту, что любовь и ненависть суть одно и то же! Иди за Мерлином.

Понго повиновался с удовольствием. А спустя несколько минут они уже оба скакали галопом через парк к парому, который перевезет их на другой берег Гарлема.

А в бельевой под крышей Мадалена заливалась горючими слезами.

Вдоволь наскакавшись по Бронксу и вдоль берега Ист-Ривер, Жиль скинул пропыленную одежду, нарядился в более элегантный костюм и, снова сев на лошадь, направил ее в город с твердым намерением утопить в роме все тревоги — женщины, похоже, ополчились на него. Только что он испытывал непреодолимое желание стремя к стремени скакать по американским прериям рядом с верным Понго, а теперь с наступлением вечера с такой же настойчивостью искал чисто мужской компании. К черту всех женщин с их причудами, жеманством, кознями и переменчивостью, хотя бы на час…

Где найти мужскую компанию, он знал от Тима. У него был даже выбор: «Кофейный дом» Освего Маркета или «Таверна Француза» на углу набережной и Брод-стрит, ставшая за короткое время любимым местом отдыха нью-йоркской знати. Был, правда, еще «Кеннедиз», но там танцевали, а потому женщин собиралось не меньше, чем мужчин.

Руководствуясь сразу несколькими соображениями, Турнемин выбрал «Таверну». Во-первых, между вылазками к индейцам туда непременно наведывался Тим Токер, чтобы съесть парочку печеных омаров и опорожнить кувшин-другой «Старой Мартиники», лучшего, по его мнению, рома во всем Нью-Йорке. Во-вторых, «Таверна» стала своеобразной морской биржей, и туда стекались все новости, и, наконец, если уж решаешься набраться, что с порядочным человеком случается нечасто, то лучше делать это красиво, в приличной компании, а не просто напиться, как свинья, в портовом кабаке или в пропахшей зловонием соседнего кожевенного заводика забегаловке среди охотников.

Не так давно «Таверна Француза» вошла в историю: в 1788 году, сразу после отбытия экспедиционного корпуса Рошамбо и флота адмирала Грасса, Джордж Вашингтон и де Витт Клинтон устроили тут банкет по случаю победы, празднуя одновременно и расставание генерала из Виргинии со своим войском. Долго еще будут тут обсуждать вечерами знаменитое меню того ужина, а еще больше — марки вин, которые подавал Сэмюэль Француз, прозванный Черным Сэмом, негр с Антильских островов французского подданства, о чем свидетельствовало его имя, — весьма колоритная фигура, к которой сам Вашингтон испытывал своего рода уважение .

Еще четверть века назад, приблизительно в 1762-м, Сэм Француз приобрел хорошенький кирпичный домик в джорджианском стиле, выстроенный лет за сорок до того французским гугенотом Юго де Лансеем — специально для таверны, так как у него был настоящий талант во всем, что касалось стола и приятной мужской компании.

Когда Жиль вошел в заведение, там уже собралось полно народу и шум стоял невообразимый. В большом зале первого этажа за широкими столами сидели небольшими группками в большинстве своем хорошо одетые мужчины, пили масляный пунш, высасывали устриц — трое чернокожих слуг безостановочно открывали раковины — или закусывали большими ломтями виргинского окорока. Через широко распахнутые двери кухни в зал залетали запахи из большой печи и жаровень, в которых крутились на вертеле куски говядины, цыплята, индейки и те самые омары с приправами, которыми славилось заведение Черного Сэма.

Сам хозяин в великолепном шелковом костюме цвета зеленого яблока руководил армией подавальщиц, прислуги и поварят, оком знатока следил за тем, чтобы обслуживание велось по всем дравилам и все желания клиентов вполне удовлетворялись: самых важных он встречал лично и провожал в зал, отделанный резной сосной, которая приобрела со временем теплый оттенок и блеск кленового сиропа, или в один из отдельных кабинетов.

Жиль, одетый с небрежной элегантностью, не остался незамеченным: Черный Сэм, хоть и видел его впервые, устремился навстречу высокому молодому человеку, оказывая ему знаки внимания, составившие отчасти репутацию его заведению.

— Какая честь для меня, господин шевалье, принимать в своем скромном доме столь важного гостя, — произнес он, отвесив Жилю поклон, не глубокий и не легкий, а такой, как нужно. — Осмелюсь, однако, сказать, что я надеялся увидеть вас здесь…

Турнемин удивленно поднял брови.

— Так вы меня знаете?

— Нью-Йорк пока не слишком большой город, важных гостей замечают сразу и передают описание их внешности и характера из уст в уста, впрочем, оценки ведь могут быть разными. Поэтому я, заметив господина шевалье, когда тот сходил вчера с корабля, позволил себе лично расспросить мистера Тимоти Токера, нашего старого клиента. Так что сегодня я не боюсь ошибиться, приветствуя от всей души вас, сударь, в своей таверне.

У Черного Сэма был бархатный низкий голос с легким напевным антильским акцентом. Жиль улыбнулся, слегка поклонился.

— Что же, в таком случае разрешите в свою очередь поблагодарить вас за теплый прием. Я как раз надеялся застать господина Токера. Он тут?

Словно боясь ошибиться, Сэмюэль обвел взглядом зал.

— Сегодня я его еще не видел. Господин шевалье желает поужинать?

— Лучше я немного подожду — может быть, появится мой приятель. Не люблю ужинать в одиночестве. У вас, мне рассказывали, играют?

— Совершенно верно. В данную минуту господин Джон Вадел мечет банк «фараона». Если предпочитаете пока поиграть, пожалуйста, я предупрежу господина Токера. Сюда, прошу вас…

Зал для игр находился на втором этаже. Просторная комната была отделана светлым деревом во французском стиле. Здесь народу собрат лось не меньше, чем в самой таверне. Несколько человек, стоя за спинами игроков в вист, наблюдали, как те священнодействовали в предписанной правилами полной тишине, однако большинство столпилось возле стола для игры в «фараона». Зрелище тут и в самом деле было увлекательным: перед каждым из участников аккуратными стопками лежали банкноты и высились горки золотых и серебряных монет.

Банк метал крепко сколоченный, черноглазый мужчина с густыми бровями. Если б не передергивавший время от времени его лицо тик, оно казалось бы красивым. Кисти, выглядывавшие из безукоризненно белых плиссированных манжет, были костлявы, но ухожены. Они словно сами выбрасывали карту за картой с ловкостью, говорившей о большой практике, между тем как острый взгляд Джона Вадела двигался то направо, то налево, от одного игрока к другому.

Жестом подозвав лакея. Жиль заказал первый пунш и, получив бокал, приблизился к столу.

Свободных мест не было, так что ему пришлось довольствоваться ролью наблюдателя. По тревожным взглядам игравших и по напряженной тишине Турнемин понял, что ставки сделаны крупные. Слышался лишь легкий звон металла, неровное дыхание игроков и атласный шелест карт.

Особенное внимание Жиля привлек один из сидевших за столом — столько страстного желания выиграть было в его лице. Если вообще человеческие черты в состоянии передать азарт, то это были его черты.

Одетый с безупречной элегантностью в редингот английского покроя из тонкого сукна

молодой человек — а было ему не больше двадцати — отличался почти женственной красотой. Такое впечатление создавалось благодаря нежной коже цвета слоновой кости, тонким, шелковистым и кудрявым каштановым волосам и не правдоподобно длинным ресницам, оттенявшим карие глаза: четко очерченные скулы же, напротив, выдавали твердость натуры, а резкий рисунок тонких губ — настойчивость. Стройный, нервный молодой красавец отличался от крепко сбитых румяных американцев английского и голландского происхождения непринужденной грациозностью и бледностью.

Удача от него отвернулась, это было очевидно.

Золото монета за монетой вытекало из его тонких аристократических пальцев, уменьшая и без того не слишком высокие столбики, стоящие перед ним.

Он наблюдал с бесстрастным лицом, как тает его состояние, переходя в руки банкомета. Лишь легкое подрагивание пальцев выдавало нервное напряжение.

Потом он вдруг решительно подвинул на середину все, что у него оставалось, поглядел в свои карты, потом на две десятки, которые перевернул крупье. И, допив залпом стоящий рядом бокал, поднялся и раздраженно пожал плечами.

— Мне сегодня определенно не везет, — произнес он по-французски.

И встретился взглядом с Жилем, не отводившим от него глаз.

— Хотите занять мое место, сударь? — предложил, улыбаясь, молодой человек. — Оно ничего мне не принесло, но, может быть, вам удастся добиться большего.

— Пожалуй, попробую, — отозвался Турнемин, улыбнувшись в ответ.

— О! Вы француз? Не из тех ли, кто сражался за эту священную землю, а потом решил остаться на ней навсегда?

— Я и в самом деле здесь сражался, но не остался в Америке. Честно говоря, я только что вернулся. Разрешите? Сейчас посмотрим, так ли плохо ваше место, как вы утверждаете.

Расположившись в свободном кресле. Турнемин вынул из кармана двадцать долларов и поставил их на кон. Через минуту они принесли ему сотню, при виде которой карие глаза молодого человека округлились.

— Ну вот, видите? — только и сказал Жиль, ставя на кон выигрыш, который моментально вырос вдесятеро.

— Клянусь честью! — воскликнул молодой человек. — Вы счастливец, сударь. В чем ваш секрет?..

— Только в одном: я играю исключительно ради развлечения. Может быть, вы просто мало верите в свою удачу?

— Она со мной так неласкова, — ответил молодой человек с шутливой гримасой.

Жиль сыграл еще три партии и все три выиграл. Теперь перед ним в банкнотах и монетах лежало целое небольшое состояние, вызывая завистливые взгляды других игроков. Может, он отважился бы еще на один кон, но на другой стороне стола позади наблюдавших за игрой показалась рыжая голова Тима, а потом его призывно машущие руки.

— На этом я сегодня остановлюсь, — сказал Жиль, подставляя карман, куда со звоном скатился холмик со стола. — Вернетесь на свое место, сударь? Или считаете, еще не все злые духи отсюда изгнаны?

— Я бы с удовольствием… Но у меня не осталось денег. Разве что…

Он замолк. Прекрасное лицо его вдруг вспыхнуло, а в глазах загорелось прежнее пламя азарта.

— Разве что я одолжу вам? Это вы хотели сказать? — закончил за него Жиль.

— Не совсем, сударь. Меня зовут Жак де Ферроне. Если не считать старого холостяка дяди, нескольких троюродных или четвероюродных сестер, разбросанных по всему свету, никого из семьи у меня не осталось, но в Санто-Доминго у меня есть плантация хлопка и индиго. Я продаю вам ее за пять тысяч долларов! Согласны?

— Скажем, вы мне ее закладываете за пять тысяч! Держите деньги, сударь…

И Жиль снова выложил содержимое своих карманов на стол, пока юный Ферроне спешно царапал закладную, обеспеченную землями в Санто-Доминго. А когда игрок с зардевшимися щеками снова взялся за карты, Турнемин сложил расписку, сунул ее в карман и пошел искать Тима. Они прошли в обеденный зал и сели за стол, который указал им Черный Сэм. Заказали устриц, омаров, жаренного в меду поросенка и пива. Игра отвлекла Жиля от тяжелых мыслей, и он забыл о своем намерении накачаться ромом до бесчувствия. Турнемин вдруг обнаружил, что после продолжительной прогулки здорово проголодался, и, слушая Тима, который сообщал ему последние портовые новости и цены на рынке Олбани, он с удовольствием принялся за устриц с перцем, сожалея лишь о том, что американцы предпочитают пиво прекрасным французским винам. После войны стало трудно их доставать.

Тим продолжал беспечно болтать. Дело его процветало, и он надеялся в скором времени выстроить на Бруклинском холме или на одном из холмов Гарлема красивый особняк. Может быть, тогда его вечная невеста Марта Карпентер решится наконец оставить лавку корабельных снастей на набережной Ньюпорта. И, разумеется, Тима не покидала мысль склонить своего друга остаться в Нью-Йорке и выгодно вложить здесь деньги.

— Какое тебе дело до политики? Выбрось ты из головы этот Конгресс, пусть грызутся сколько хотят! Если Вашингтон станет в один прекрасный день президентом, ты окажешься в привилегированном положении, ты же знаешь. Ты и так богат, а будешь еще богаче.

— Не сомневаюсь, Тим, только, видишь ли, я бретонец, а мои соотечественники всегда славились своим упрямством. Мне дали земли на реке Роаноке, а потом забрали их назад, я не могу с этим смириться и не хочу жить в стране, так легко отрекающейся от своего слова. Но это не значит, что я не стану вкладывать деньги в твое предприятие, скорее наоборот. Торговля мехами мне интересна, и я слепо стану следовать твоим рекомендациям во всем, даже если ты решишь вложить мои доходы в недвижимость в Нью-Йорке. Моим детям, если они у меня когда-нибудь будут, это пригодится, только не старайся больше убедить меня остаться в Соединенных Штатах. Я отправляюсь в Луизиану и буду там посредником в твоих делах. Новый Орлеан, знаешь, тоже город с будущим.

Но где-то на небесах уже было решено, что Турнеминам не место в Новом Орлеане.

Друзья только что покончили с устрицами, превратив их в гору пустых раковин, как в зале появился молодой Ферроне — он явно кого-то разыскивал. Увидев Жиля и Тима, он направился к ним легкой, словно летящей походкой. Светлые глаза его лучились такой радостью, что результат игры был ясен без слов.

— Вы как будто выиграли? — весело спросил его Жиль. — Хотите с нами поужинать?

— С радостью, только одно условие: я вас угощаю. Я и в самом деле выиграл, сударь, даже больше, чем мог надеяться. Благодаря вам я смогу достойно выглядеть в парижском обществе, а может, и в Версале.

— Рад слышать. Садитесь, пожалуйста. Разрешите представить моего друга Тима Токера… Нью-Йоркского бизнесмена. Тим, это господин де Ферроне, плантатор из Санто-Доминго. Да, кстати…

Порывшись в кармане, он вынул расписку, которую судорожно нацарапал ему на игровом столе молодой человек.

— Возвращаю ваше добро. Теперь вы видите, какую глупость готовы были совершить, продав свою землю за смехотворную цену. Даже для залога такая сумма не слишком велика.

Но Жак Ферроне не разорвал обязательства, а просто положил его на стол. Его веселое лицо стало вдруг очень серьезным.

— Я ценю ваше благородство, сударь, но я сказал, что продаю свою плантацию. О залоге говорили вы. Я о нем не думал, так что продажа состоялась.

— Но это же просто смешно! Не станете же вы отдавать за пять тысяч долларов участок в…

— В четыреста восемьдесят гектаров под индиго, хлопком и огородными культурами, вместе с домом, хозяйственными постройками, скотом и людьми — там что-то около двадцати мулов и двести крепких рабов. Прочитайте сами документ, впрочем, завтра мы оформим сделку по всем правилам у моего друга Сэмюэля Вейнрайта, у которого я живу, и увидите, что в нем черным по белому означена продажа.

— Но это бессмысленно. Разорвите расписку, сударь, верните мне мои пять тысяч долларов, и давайте выпьем за счастливое знакомство.

— Сударь, — решительно произнес молодой человек, — покидая Санто-Доминго, я знал, что никогда уже туда не вернусь. Там есть управляющий, Симон Легро, очень надежный человек, владения при нем приносят максимальную прибыль.

В ваших интересах согласиться на сделку в той форме, в какой она и была заключена. Вам вовсе не обязательно ехать туда жить, полно плантаторов, которые спокойно обитают во Франции, получая лишь через доверенных лиц доход с поместий…

— Дело не в этом. Я как раз приехал в Америку, чтобы заниматься земледелием, так что, согласись я принять ваши владения, я управляй бы ими сам, но, боюсь, вы слишком серьезно отнеслись к обязательству, которое, повторяю, наносит вам ущерб.

— Ни в коей мере! Если только вы не испытываете острой нужды в деньгах, я бы хотел оставить все как есть. Вот увидите, — добавил он совсем другим тоном, в котором сквозила ностальгия, — «Верхние Саванны» — чудесное место. Вы его полюбите.

— «Верхние Саванны»? — переспросил Жиль, почувствовав вдруг живой интерес, — название будоражило его воображение.

— Так называется плантация. Там буйно растет синяя трава. Дом — один из самых красивых на острове, а на горизонте самый синий в мире океан и Черепаший остров… А с другой стороны — горы, покрытые дивной зеленью. Да, это чудесный уголок… где человек может быть счастливым.

— Так зачем же вы с ним расстаетесь? Может быть, вы как раз не были там счастливы?

Дворянин из Санто-Доминго грустно улыбнулся одним краешком губ.

— Не думаю, сударь, что на земле вообще есть место, где я мог бы быть счастлив. Я, видите ли, странный человек — мне вечно нужно то, чего у меня нет. Много лет я мечтал увидеть Америку, но, пока были живы мои родители, об этом не могло быть и речи. Отец считал, что я навек привязан к нашим землям, и даже в Европе не дал побывать, хотя большинство детей наших плантаторов ездят туда, чтобы совершенствовать свое образование. Но вот я приехал в Нью-Йорк и мне уже здесь не нравится. Люди тут грубы, и теперь я больше всего желаю оказаться во Франции, при дворе…

— А если вам и там не понравится? Вы ведь захотите вернуться в Санто-Доминго.

— Нет! Никогда!

Он почти выкрикнул последние слова, а в переменившемся взгляде Турнемин заметил тревогу, даже как будто страх, и потому настаивать не стал. К тому же идея отправиться на Санто-Доминго, богатейший остров в Карибском море, настолько богатый, что его сравнивали с Индией, начинала Турнемину нравиться. Правда, дело как-то слишком уж быстро решилось и казалось слишком уж выгодным, а Жиль никогда не доверял чересчур выгодным сделкам. Повернувшись к Тиму, не проронившему ни слова с тех пор, как подошел Ферроне, Турнемин спросил:

— Что ты об этом думаешь?

— Плантация индиго на Санто-Доминго, причем плантация разработанная, — выгодное дело… И я никак не пойму, почему этому господину так хочется от нее избавиться.

Тим говорил по-английски, но молодой человек, видимо, свободно понимал этот язык, потому что он вдруг густо покраснел.

— Я не стремлюсь от нее избавиться, сударь.

Когда шевалье увидит «Верхние Саванны» своими глазами, он убедится, что они стоят по меньшей мере в десять раз больше, чем он заплатил, и если я так настаиваю на том, чтобы уступить свои владения ему, то оттого, что считаю этого господина, хотя до сего дня мы не были знакомы, именно таким хозяином, какого заслуживает прекрасная плантация и каким я сам никогда не смог бы стать.

У меня нет для этого возможностей, ни физических, ни моральных… и нет призвания.

— Но вы, кажется, говорили, у вас там прекрасный управляющий, — возразил Жиль.

— Действительно прекрасный, даже чересчур!

Симон Легро безупречно распоряжается «Верхними Саваннами» с точки зрения повышения их доходности, по крайней мере, но он считает себя при этом полновластным хозяином… а у меня не хватает сил дать ему понять, что он всего лишь мой служащий, и заставить мне подчиняться.

Они помолчали, а на столе за это время появились дымящиеся омары и еще несколько кувшинов пива. Некоторое время они ели молча, Жиль — довольно рассеянно. Голод его уже не мучил, и он принялся, по обыкновению, размышлять, то есть прислушиваться к откликам, которые возникали у него в подсознании в ответ на слова собеседников.

Потихоньку Турнемин обнаружил, что на самом-то деле ему никогда не хотелось растить хлопок в Луизиане, что он просто ухватился за первую идею, которая пришла ему в голову, когда лопнула концессия на Роаноке. Как же он, бретонец, сам не подумал о Санто-Доминго, жемчужине Атлантики, короле Карибского моря, острове, откуда, словно из рога изобилия, сыпались на Францию не только индиго и хлопок, но и ром, и сахар, и кофе, и табак? Сколько кораблей из Нанта, Сен-Мало и Лорьяна снаряжалось в Санто-Доминго! Живое воображение рисовало ему одну картину за другой, и, прежде чем его сотрапезники покончили с грудой красных панцирей, Жиль загорелся желанием стать владельцем поместья с названием «Верхние Саванны».

Отодвинув стул, он щелкнул пальцами, подзывая Черного Сэма, и тот не заставил себя ждать.

— Если хорошенько поискать, — сказал Жиль, улыбаясь хозяину таверны, — не удастся ли найти в подвалах Сэмюэля Француза одну-единственную бутылочку шампанского?

Негр улыбнулся, сверкнув белоснежными зубами.

— Да, разумеется, но у меня осталось всего пять штук и…

— И вы продаете их на вес золота. Несите сюда одну и не заботьтесь о цене.

Когда в хрустальных бокалах, бережно поднесенных молоденькой служанкой, заискрилось золотое вино, на которое с уважением взирали посетители за соседними столами. Жиль протянул обоим своим сотрапезникам по бокалу и, подняв свой, произнес:

— Я принимаю сделку, господин де Ферроне… но при условии, что вы возьмете с меня доплату за движимое и недвижимое имущество плантации. Я не стану покупать за бесценок то, что, по вашим словам, стоит пятьдесят тысяч.

Жиль уже собирался испить игристой влаги, как вдруг доминиканский джентльмен опустил свой бокал.

— Либо сделка будет совершена на тех условиях, которые оговорены в расписке, либо я от нее отказываюсь, сударь, потому что иначе мне станет казаться, что я вас обокрал. Вы рискуете, покупая поместье, и я не имею права от вас это скрывать.

— Это уже интересно! — воскликнул Жиль, широко улыбаясь.

— Не смейтесь. «Верхние Саванны» — букет роз, а у роз, как известно, бывают шипы. В данном случае величина шипа вполне соответствует красоте букета. А зовется он Симон Легро… если хотите знать, пускай вы сочтете меня трусом, Я так спешно покинул поместье из страха, что меня убьют. Я не хотел сначала вам об этом рассказывать, но вы мне так симпатичны, что, случись с вами несчастье, меня замучают угрызения совести. Теперь я сказал все, и вы… можете передумать.

— Чтобы я передумал! Вы поселили во мне страстное желание быть хозяином поместья, где растут голубые травы, и теперь оно горячее, чем раньше. Добавлю лишь, что рассчитываю стать единственным хозяином плантации — вы ведь это хотите спросить. Так давайте выпьем наконец, господин Ферроне! Я обязательно сообщу вам новости о господине Симоне Легро.

На этот раз молодой человек выпил с удовольствием и даже протянул бокал, чтобы его снова наполнили.

— Не стоит его недооценивать. Он умен, наделен страшной и темной силой. Это помесь дикого зверя со змеей, а если то, о чем шепчутся повсюду, правда, то Олимпия, его любовница, самая опасная колдунья на острове, а уж кого-кого, а колдуний там хватает! Берегитесь их обоих.

— Спасибо за предупреждение, но зверя можно приручить, а змею придавить.

— Желаю вам этого от всего сердца. И еще один совет: если вы едете с семьей, разумней, может быть, оставить ее на некоторое время в Кап-Франсе, пока вы не ознакомитесь с поместьем.

Женщинам и детям будет тяжело видеть, какими методами управляет Симон Легро.

— Если он из тех скотов, которые мучают рабов, вашему Легро не дождаться от меня ни милости, ни снисхождения: либо он подчинится, либо я его уничтожу.

— Именно так я и думал. Вы тот самый человек, который нужен поместью. А я… у меня никогда не хватало смелости. Я пью за ваш успех и за мирную жизнь в «Верхних Саваннах»…

Ферроне снова опорожнил бокал.

Вопреки своим намерениям. Жиль вернулся из «Таверны Француза» совершенно трезвым.

Мозг его был свеж, а шаг тверд, когда он вступил в пределы «Маунт Морриса».

Весь дом погрузился в темноту, если не считать двух светящихся точек. В прихожей горела лампа — вероятно, кто-то из слуг дожидался его возвращения — и сквозь задернутый занавес на окнах Жюдит просвечивал ночник.

И, покачиваясь в седле, пока лошадь шла неспешной рысью по центральной аллее. Жиль не сводил глаз со слабого огонька, хранящего сон его жены. Потому что ему навеки суждено быть мужем этой женщины, убившей, в чем он уже почти был уверен, Розенну.

Что ему делать? Пойди он на поводу у своего горя и своего отвращения, он бы задушил Жюдит, но где-то в глубине его сознания слабый, но настойчивый голосок твердил, что он не имеет права вершить суд своими руками и что, возможно, в основе его страстного желания отомстить за кормилицу лежит стремление вновь обрести свободу. Будь он свободен, уж это понятно, он не потерпел бы никакого Неда Биллинга между собой и Мадаленой.

И что теперь? Оставить на суд Божий преступление этой женщины только потому, что однажды в церкви Святого Людовика в Версале он поклялся любить ее, защищать и оберегать? Правда, Жюдит придется разделить с ним приключение, которое может оказаться опасным, тяготы лягут и на ее плечи, но достаточно ли такое наказание?.. Нет, лучше пусть Господь сам решит… по крайней мере, сейчас так лучше…

Приняв решение, он отбросил прочь образ жены и все черные мысли, которые были с ней связаны. Отвернулся он и от слишком привлекательного образа белокурой Мадалены. Надо уже теперь стараться совсем о ней не думать, впрочем, кто знает, может быть, став миссис Нед Биллинг, она утратит в его глазах часть своего очарования. Она уже не будет для него маленькой загадочной девочкой, феей, освещавшей нежным светом крохотное жилище в Лаюнондэ. Она станет нью-йоркской горожанкой, и он забудет ее, задвинет в самый дальний уголок памяти тем проще, что в его сердце теперь поселилось что-то новое и увлекательное: большое владение с красивым названием «Верхние Саванны».

Турнемин чувствовал, что, словно женщину, желает эту землю в сердце зачарованного острова, охраняемую свирепым драконом по имени Симон Легро — так легендарное чудовище охраняло Андромеду, прикованную к скале. Да, он уже любил это поместье, омытое синевой океана и синевой неба и поросшее синими травами, потому что оно давало выход извечной страсти любого достойного бретонца к земле и стремлению к приключениям, которое свойственно двум третям выходцев из Бретани. А потому, поведав Понго в самых общих чертах о том, какой поворот совершила их общая фортуна. Жиль заснул беспокойным сном и видел много разных сновидений, но женщин в них на этот раз не было ни одной.

Зато утром он узрел их чуть не всех разом: спускаясь к завтраку, после которого Жиль намерен был отправиться к нотариусу для встречи с Ферроне, он столкнулся в коридоре с Хантер, выходившей в сопровождении Мадалены из спальни Жюдит. Они несли за две ручки большую корзину грязного белья.

Турнемин не знал, что домоправительница уже вернулась в «Маунт Моррис». Он галантно поприветствовал ее, расспросил о здоровье сестры и новорожденного, а потом сообщил о своем решении покинуть в конце месяца Нью-Йорк и, следовательно, не возобновлять аренду по истечении этого срока. Гостеприимная женщина расстроилась.

— Как? Неужели так скоро? А мы с мужем надеялись, что дом понравится господину шевалье и он останется в нем навсегда. Госпоже здесь так хорошо.

— Но я никогда не собирался оставаться в Нью-Йорке и, по-моему, выразился достаточно ясно, когда мы заключали договор: речь шла о временной аренде. Что же касается жены, надеюсь, там, куда я ее отвезу, ей понравится не меньше. Я только что приобрел плантацию на острове Санто-Доминго. Да, кстати, вы ведь от нее, как она сегодня себя чувствует?

— О, ей еще нужно полежать, разумеется, но, учитывая то, что произошло вчера, она, бедняжка, чувствует себя неплохо, насколько это вообще возможно. Ночь провела спокойно.

— Замечательно. Будьте добры, пожелайте ей от меня доброго утра и сообщите, что я буду иметь честь навестить ее, когда вернусь.

И, отказав себе в радости хотя бы взглянуть на Мадалену, чьи большие, нежные, грустные глаза долго провожали его. Жиль спустился по лестнице и присоединился к Понго, ожидавшему в столовой.

А двумя часами позже договор о передаче в его полную собственность плантации под названием «Верхние Саванны» был уже подписан обоими владельцами — старым и новым — в присутствии свидетелей — капитана Малавуана и Тима Токера, заверен нотариусом мэтром Эдвардсом в его конторе на Уолл-стрит, обмыт не одним кувшином вина у Черного Сэма, после чего обе заинтересованные стороны пожали на пороге таверны друг другу руки без малейшей надежды когда-либо вновь увидеться. Джентльмен из Санто-Доминго отправился в порт, рассчитывая попасть на корабль из Нанта «Граф де Ноэ» капитана Раффена и отплыть на нем к французским берегам.

А Жиль, оставив быстро подружившихся Тима и Малавуана коротать остаток дня в таверне торговцев, направился в «Маунт Моррис». Пора было поставить в известность ту, что носила его имя. Однако прежде чем вернуться в поместье, он хотел совершить небольшое паломничество.

— Ты знаешь дорогу к часовне, где похоронена моя старушка Розенна? — спросил он Понго, сопровождавшего его теперь повсюду, как прежде.

Да, Понго знал дорогу, он вообще знал холмы Гарлема так хорошо, словно здесь родился, и вскоре двое всадников свернули с широкой дороги на песчаный проселок, ведущий через негустой лесок.

Более живописного места Жилю видеть не приходилось. Так спокойно было под деревьями.

В леске, сбегавшем к самой реке, росли в основном ольха, береза, а ближе к воде было много ив, бросавших вокруг серебристые блики.

Часовня возвышалась на залитой солнцем большой поляне. Она была маленькой, белой, обшитой сосновой доской, а венчала ее колоколенка с одним колоколом. Несколько могил рядом с часовней были так густо засажены цветами, что казалось, кто-то расставил вокруг крестов пышные букеты, и над всем этим крохотным краем вечного отдохновения, затерянным в самом сердце суетного мира, царил удивительный покой.

Когда они выехали на поляну. Жиль обнаружил, что среди могил кто-то есть. Он сразу узнал голубое в белую полоску платье и гофрированный чепчик из муслина — словно прозрачный нимб вокруг белокурой головки.

Спрыгнув с лошади, Турнемин кинул поводья Понго.

— Жди меня здесь! — крикнул он индейцу и бросился к часовне, возле которой остановилась Мадалена.

Жиль разглядел, что в руках девушка держала маленький букетик алых левкоев. Она опустилась на колени возле выделявшегося свежей белизной креста и возложила к нему цветы. Стараясь не потревожить задумавшуюся Мадалену, Жиль осторожно ступал по аккуратно постриженной, ухоженной траве лужайки.

Он замер в нескольких шагах от девушки и долго стоял и молился, может быть, не так сосредоточенно, как в одиночестве, потому что взгляд его то и дело возвращался к изящной фигурке Мадалены. Лица ее он не видел, она спрятала его в ладони, наверное, чтобы не отвлекаться от молитвы; спустя несколько минут по тому, как вздрагивали плечи девушки. Жиль понял, что она плачет.

Не в силах больше сдерживаться, он приблизился и осторожно опустил руку на нежное плечико Мадалены. Она вздрогнула.

— Отчего вы плачете, Мадалена? — спросил он ласково.

Все так же стоя на коленях, она подняла к нему заплаканное лицо. Глаза ее цвета дикой фиалки блестели на солнце, как распустившиеся бутоны в утренней росе.

— Я плачу потому, что должна выйти замуж за Неда Биллинга, а я его не люблю. Я молилась, чтобы Розеина помогла мне. Она добрая и, кажется, меня любила.

Хоть и находились они в скорбном месте, молодой человек так обрадовался, что не смог сдержать улыбки.

— Но зачем же вам в таком случае выходить за этого парня? Может быть, вы вчера не совсем правильно меня поняли? Слушайте только свое сердце и…

— Не правда! — почти вскрикнула она и резко поднялась с колен. — Я прекрасно поняла, что вам хочется выдать меня замуж, избавиться от меня, прежде чем вы уедете. Иначе зачем вообще вы взяли на себя роль просителя? Не вы должны были со мной говорить, а мама.

— Вы правы, Мадалена. И если я все же согласился… выполнить это неприятное для меня поручение, то только чтобы помочь Пьеру — у него не хватало решимости. Зачем мне. Господи Боже мой, от вас избавляться?

— Затем, что вы знаете, как я вас люблю, и не хотите, чтобы я и дальше оставалась рядом с вашей супругой!

Мадалена совсем не в силах была сдерживаться, от гнева и тоски слова слетали с ее губ сами собой, прежде чем она успела сообразить, что сказала. Но она тут же опомнилась. Жиль увидел, как во взгляде ее появилась растерянность, она в ужасе зажала себе обеими руками рот и побежала. Он догнал ее в два прыжка, чуть не силой оторвал от лица ее дрожащие руки и сжал их в своих ладонях. Счастье ударило ему в голову, как старое крепкое вино. Мир вокруг исчез, растворился вместе со всеми его обитателями. Сейчас для него существовало лишь это прелестное дитя, полные отчаяния глаза, нежные дрожащие розовые губки, с которых только что сорвалось признание в любви. Он чувствовал, как трепещет на его груди девушка, словно молодая ветла на ветру.

— Мадалена… — шептал он в восторге. — Мадалена… любовь моя… Вы действительно меня любите?.. Это верно?..

— Вернее не бывает… Мне кажется, я любила вас еще до того, как увидела, по рассказам дедушки. А уж когда появились вы сами…

Она говорила каким-то незнакомым голосом, словно откуда-то издалека, нежно и ласково, и Жиль подумал, что так звучали, наверное, слова ангела, принесшего Деве Марии Благую Весть о предстоящем рождении Господа. Вокруг него и Мадалены словно образовался сияющий, невесомый волшебный круг, отделивший их от реальности и означивший границу чудесного мира их любви.

— Если бы ты только знала, как я тебя люблю! — шептал Жиль, целуя кончики ее тонких пальцев. — С тех самых пор, как я впервые увидел тебя в Лаюнондэ, ты стала для меня светом души, сладостной и мучительной надеждой. Как я мог хотеть избавиться от тебя? Наоборот, я мечтаю, чтобы ты всегда была рядом и принадлежала мне одному…

В порыве страсти он обнял Мадалену и склонился к ее лицу. Ее свежий, едва ощутимый аромат был слабее запаха весенних цветов, но он ударил в голову Жилю сильнее самого сильного возбуждающего средства. Как голодный на пищу, набросился он на розовый приоткрывшийся ротик со сверкающими белыми зубками. И почувствовал, как под его умелыми поцелуями губки девушки раскрываются, она отдается его ласке, приспустив шелковистые ресницы. Жиль не отрывался от нее добрых несколько минут. А потом его рука, которой он взял Мадалену за подбородок, чтобы поднять лицо девушки, словно помимо его воли скользнула ниже.

Чары вмиг рассеялись. Мадалена с криком ужаса вырвалась из его объятий, бросилась, спотыкаясь о заросшие травой кочки, к спасительной стене часовни.

— Нет… Только не это! — кричала она, и голос ее прерывали рыдания. — Не может быть…

Вы не любите меня! Я нужна вам как женщина, вот и все! Это… это не любовь, а если да, то я такой любви не хочу!

Она плакала, чепчик ее свалился, и шелковистая волна волос покатилась вниз. Белокурые кудри рассыпались по плечам, упали на грудь, которой так неосторожно осмелился коснуться Жиль, — Мадалена сжимала ее теперь дрожащей рукой, словно хотела оторвать. Ошарашенный и разочарованный, Жиль смотрел издали на юную фурию, не смея приблизиться.

— Прости меня, Мадалена, умоляю! Прости! Я не виноват! Мне так долго пришлось сдерживать свою любовь. Я люблю тебя!

— Не правда! Вы любите только свою жену.

Права была Фаншон.

— Фаншон? А она тут при чем?

— Еще как при чем. Фаншон молодец. Она предупреждала, чтобы я не поддавалась вашей ласке. Она все мне рассказала.

— Что все?

— Не важно… Я вас презираю!

От гнева все угрызения совести Жиля мигом улетучились. Он подскочил к девушке, которой уже некуда было отступать, и схватил ее за руку.

— Я хочу знать, Мадалена. То, что ты сказала, слишком серьезно. Когда кого-нибудь обвиняешь, нужно договаривать все до конца. Что наговорила тебе Фаншон?

— Все, говорю же вам, все… Что вы ни одну юбку мимо не пропустите, что на корабле она была вашей любовницей и что…

— Что еще? — прорычал он сквозь сжатые зубы.

— То, что произошло… вчера ночью… в спальне вашей жены. Как вы… как вы занимались с ней любовью.

«Ах, дрянь! — думал вне себя от ярости Жиль. — Ну, она мне за все заплатит. Как только вернусь, вышвырну ее вон.»

Он отпустил Мадалену и еще минуту смотрел, как она рыдает, прижавшись к стене часовни, уткнувшись лицом в скрещенные руки. Турнемин старался глубоко дышать, чтобы хоть немного успокоиться. Когда он наконец снова заговорил, голос его звучал холодно и сухо:

— Очень хорошо! В таком случае, Мадалена, я попробую объяснить вам, что представляет собой мужчина, потому что вы, как видно, не имеете об этом ни малейшего понятия. Он не святой дух, чего вам, судя по всему, хотелось бы. Да, у него есть душа, но есть еще и тело, и сердце. И если сердце мужчины заставляет биться лишь одна женщина на свете, то тело вполне может жить своими собственными порывами, даже нуждами.

Вот почему взаимная любовь, любовь полная, всепоглощающая, когда сливаются воедино и души, и сердца, и тела, даже если вы не желаете признавать существование плотской стороны страсти, такая любовь — самое прекрасное чувство на земле… — Он помолчал, потом продолжил уже спокойнее:

— Во время нашего плавания Фаншон однажды ночью явилась ко мне в каюту, и я лишь принял то, что она сама мне предложила.

Что же до Жюдит, то она моя жена, и я имею на нее все законные права супруга. Я страстно любил ее, пока не встретил вас, но теперь я люблю вас, Мадалена, люблю всем своим существом и ничего не могу с собой поделать. Всем существом, слышите? И мне не стыдно признаться, что я желаю вас так же страстно, как люблю.

Мадалена перестала плакать. Нервными, неловкими движениями она пыталась подобрать волосы и спрятать их снова под тонкий чепец.

— Я вам не верю. Мне нужно держаться от вас подальше и перестать вас любить. Это Господь меня наказал за то, что я привязалась к женатому мужчине, но теперь я знаю, как мне поступить.

Я скажу маме, что согласна выйти за Неда Биллинга.

Кровавый туман застлал глаза Жиля, в нем проснулась буйная кровь Турнеминов. Упрямство очаровательной Мадалены сводило его с ума.

И он закричал, забыв о приличиях:

— А его вы, случаем, не считаете бесплотным духом? Чем, думаете, будет заниматься с вами Нед Биллинг в первую же брачную ночь? Он снимет с вас одежду, ваше прекрасное белое платье.

Обнажит ваше тело и будет его ласкать. Разденется сам, ляжет на вас и…

Мадалена в ужасе зажала ладонями уши и побежала прочь через кладбище, пытаясь скрыться от безжалостно преследовавшего ее, нарушавшего ее целомудренные представления голоса.

— Замолчите! Замолчите! Я не желаю ничего об этом знать! Вы чудовище…

— Нет. Повторяю, я не чудовище, я просто мужчина, который до смерти любит тебя. И запомни хорошенько, Мадалена: если ты выйдешь замуж за Неда Биллинга, я его убью.

Жиль смотрел, как она бежит через поляну, на опушке леса проскакивает мимо опешившего Понго, державшего лошадей, и исчезает под покровом деревьев. Оставшись один. Жиль медленно вернулся к могиле Розенны, преклонил колена и припал губами к покрытой цветами земле, в которой покоилась та, что была им любима более родной матери.

— Прости меня, Розенна! Ты так хорошо меня понимала…

Она простила. Жиль не сомневался. Розенна знала, что ее выкормыш никому не позволит себя дурачить, да и вообще она никогда не смотрела строго на взрывы его темперамента. Он даже был уверен, что она с удовольствием наблюдала за сценой, разыгравшейся на кладбище, а когда стал подниматься с колен, ему показалось, что ветерок с реки донес до него смех старой няни.

Турнемин размашистым шагом вернулся к Понго. Тот добросовестно отвел глаза, увидев хозяина, и протянул ему поводья Мерлина, не говоря ни слова. Но Жиль все же вылил на него остатки гнева.

— Что ты, лицемер такой, отворачиваешься? — обругал он индейца. — Ты же все слышал. Мы ого-го как кричали. А что, интересно, сделал бы ты, если б девушка призналась в любви, а потом тут же обозвала тебя

сатиром?

— Моя объяснять ей, что она полностью права, — бесстрастно ответил Понго. — Она бы сначала кричать на меня, а потом ворковать, как горлица! Надо красивый маленький лес, чтобы учить осторожная девушка любви.

Жиль в изумлении посмотрел на друга — уж не шутит ли он? Но Понго, восседавший прямо и с большим достоинством в седле, и не думал улыбаться. Тогда Жиль сам расхохотался, и его смех весело прокатился по лесу, чьи ветки резали лазурь неба на замысловатые, словно фрагменты мозаики, кусочки.

— Ты прав, приятель, — сказал Жиль, — мне бы только не забыть твои наставления в следующий раз. А теперь — домой. Нужно еще кое с кем объясниться.

И, пришпорив коня, он галопом помчался по склону, ведущему к «Маунт Моррису».

Дверь в спальню Жюдит открыла ему Анна Готье. Фаншон ушла во флигель, чтобы что-то там попросить у миссис Хантер. Потому Жиль отложил пока беседу с ней и отправился к жене.

Жюдит сидела в постели, обложенная со всех сторон подушками в кружевных наволочках, по которым разметались ее рыжие волосы, и пила молоко. Из пены белого шелка и зеленых лент выглядывали худые запястья и тонкая изящная шея. Все еще бледная, с темными кругами, из-за которых ее темные глаза казались еще больше, Жюдит казалась очень хрупкой и словно потерянной в огромной белоснежной постели под белым же балдахином — Жиль не мог без смутного стыда глядеть на поддерживавшие его тонкие столбики красного дерева, хоть и не испытывал сколько-нибудь теплых чувств к жене.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он, предварительно поприветствовав ее по всем правилам этикета.

Он ждал резкого отпора, отказа от разговора, даже гнева после всего, что с ней сделал, но, к его крайнему изумлению, Жюдит даже слегка улыбнулась.

— Уже лучше, спасибо. Обо мне заботились умело и самоотверженно. — И она посмотрела на Анну, закрывавшую за собой дверь в спальню. — Скоро все это… будет казаться лишь страшным сном.

В комнате стоял сильный запах лекарств, и Жиль горько пожалел, что они сейчас не в море, где гуляет соленый ветер. Он хотел улыбнуться, но вышла какая-то невнятная гримаса.

— Благодарю за снисходительность, — произнес он чуть иронично.

— Снисходительность? О чем вы?

— Мне кажется, я должен принести вам извинения за… несколько грубоватое обращение. Боюсь, в том, что с вами случилось, моя вина.

Жюдит покраснела и принялась то накручивать на палец, то распускать кудрявую прядь.

— Даже если бы вы поступили со мной во сто раз хуже, мне не на что было бы жаловаться, — произнесла она глухо. — По-моему, теперь наши отношения упростятся, так что все к лучшему.

Жиль не нашелся, что ответить, так он был поражен произошедшей за столь краткий срок переменой в поведении молодой женщины. Куда делась та вызывающая Жюдит, что предстала ему в блеске горделивой красоты, когда он вернулся с берегов Освего? Куда делась дикая разъяренная кошка, отчаянно дравшаяся с ним в этой самой комнате: разве не вынужден был он прибегнуть к насилию, как солдат-победитель в осажденном городе? Неужто пережитая травма до такой степени переменила молодую женщину… или она ломает комедию? А может, это попытка усыпить его бдительность и рассеять подозрения, связанные со смертью Розенны, если вдруг таковые у него появятся?

Мозг его все еще был занят этими вопросами, когда он услышал свой голос:

— Вы и в самом деле считаете, что все к лучшему в этом лучшем из миров?

На этот раз она подняла голову и прямо посмотрела на него темными, спокойными, как ночное озеро, глазами.

— Я уже два дня размышляю над тем, что произошло. Может, оттого, что почувствовала, как уходит из моего тела вместе с кровью жизнь, услыхала снова дыхание смерти, но мне показалось, что это предупреждение свыше. Хотим мы того или нет, мы связаны навеки и ничто не может нас разъединить. Здесь нам придется жить вместе…

— Не здесь! Я как раз пришел предупредить вас, что, как только вы окрепнете, мы покидаем Нью-Йорк и перебираемся на остров Санто-Доминго, где я только что приобрел плантацию индиго. Надеюсь, это не слишком нарушит ваши планы, — добавил он не без сарказма.

Она грустно усмехнулась.

— Мои планы? Разве у меня могут быть личные, не связанные с вашими, намерения? Санто-Доминго так Санто-Доминго! Мне не раз приходилось слышать, что там очень красиво. Думаю, через неделю я уже вполне смогу следовать за вами.

— Благодарю вас за понимание, Жюдит, — Турнемин небрежно поклонился. — Обещаю: то, что случилось прошлой ночью, больше никогда не повторится.

Теперь они оба молчали, лишь крик ласточки, сорвавшейся с крыши и метнувшейся в синеву неба, нарушил тишину. Жиль смотрел, как его жена снова начала накручивать на палец рыжую прядь. Поскольку она больше ничего не говорила, он уже собрался откланяться, как вдруг Жюдит подняла ресницы и устремила на него взор сверкавших, как пара черных бриллиантов, глаз.

— Незачем давать бессмысленные обещания, — прошептала она. — Я вас об этом и не просила.

Спокойной ночи, друг мой.

И, коротко вздохнув, она закрыла глаза и отвернулась к окну, словно собралась заснуть. Жиль медленно вышел из ее комнаты в совершенной растерянности. Прикрыв за собой дверь, он еще стоял некоторое время, пытаясь постичь, что же за перемены произошли в голове Жюдит. Искренне она говорила или играла новую роль: роль послушной и самоотверженной супруги? Но разве во взгляде, что она бросила на него напоследок, была хоть капля самоотречения или кротости?

Да и вообще, от такой непредсказуемой женщины, склонной без конца менять свои настроения, можно ожидать чего угодно. Он понимал, что Жюдит уверена в своей красоте и неотразимости. Да разве сам он, как последний дурак, не показал ей прошлой ночью, какую власть имеет еще над ним ее красота? Может, это часть ее черной мести, первым действием которой стала смерть Розенны?

Жиль решил на первый случай бдительней следить за действиями жены и собственным поведением. Не дай Бог она обнаружит, что он любит Мадалену: девушка окажется в опасности если не из-за ревности Жюдит, то из-за ее желания нанести ему удар побольнее…

Из размышлений вывело его появление Анны, и он тут же вспомнил, что еще собирался сделать — надо же, совсем забыл предупредить жену о своем намерении выгнать ее горничную.

— Будьте так добры, — сказал он Анне, — сходите за Фаншон, скажите, что я жду ее в библиотеке.

— Хорошо, господин Жиль, я сейчас.

Через десять минут Фаншон поскреблась в дверь библиотеки и, получив разрешение, вошла в просторную залитую солнцем комнату, где ожидал ее Турнемин. Он стоял, скрестив руки на груди, возле стола, на котором лежали кошелек и письмо.

— Господин шевалье просил меня прийти? — спросила она с улыбкой, непринужденно присев в реверансе. Но улыбка быстро сбежала с ее губ, едва она встретила его ледяной взгляд.

— Да, просил. Чтобы сказать, что больше не нуждаюсь в ваших услугах.

— Что больше…

Но он не дал ей себя прервать.

— Сегодня вечером из Нью-Йорка отплывает французский корабль «Граф де Ноэ», следующий в Нант. Вот вам оплата за год, деньги на проезд и письмо к капитану Раффену, командующему судном. Живо собирайтесь! Через четверть часа Хантер отвезет вас в порт.

Она стала белее, чем ее фартук, а в вырезе платья было видно, как судорожно бьется от волнения жилка у нее на груди.

— Вы… гоните меня? — выговорила наконец горничная. — Не может быть.

— Может. Я вас выгоняю.

— Но разве выбрасывают человека на улицу безо всякой причины? Что я сделала?

— Случилось так, что мне стало известно ваше прекрасное мнение о моем характере, да еще оказалось, вам мало подслушивать под дверью — вы на кухне обсуждаете то, что происходит в спальне хозяйки. Я больше не желаю вас видеть! Убирайтесь!

Он говорил, а лицо молодой женщины все больше и больше наливалось гневом. Обычно розовое и свежее, оно словно пропитывалось желчью и из белого превратилось в желтое. Приговор не согнул Фаншон, она, напротив, выпрямилась и приготовилась к броску, как ядовитая змея.

— Я не уйду. Вы не имеете права. После всего, что между нами было…

— Между нами никогда ничего не было. Вам приснилось, моя девочка.

— Госпожа не позволит меня выкинуть.

— Не советую вам обращаться к своей госпоже за помощью, а то ведь я могу рассказать жене, как вы живописуете по углам ее альковные секреты. Я дал вам, напоминаю, на сборы пятнадцать минут, пять из них уже прошло.

— Я поняла: это маленькая дрянь вам наболтала. Недотрога Мадалена несла черт-те что, а вы ей и поверили, конечно — она же в вас по уши влюблена…

Жилю надоели пререкания камеристки, и он пошел к двери.

— Вы не желаете уходить, поэтому уйду я, но через десять минут Хантер и Понго сунут вас в повозку, хотите вы или нет, успеете собраться или нет.

— Ладно! Я иду! Но не думайте, что вам так легко удастся от меня избавиться. Я ведь тоже вас люблю… и мы расстаемся не навсегда.

Она выскочила из библиотеки, схватив на ходу кошелек и письмо, влетела в свою комнату, побросала все, что можно, в дорожную сумку, а остальное завязала в большой носовой платок. Руки ее дрожали от волнения и гнева, она даже и не думала утереть слезы, катившиеся безостановочно из глаз. Фаншон словно раскаленным железом жгло унижение, которому только что подверг ее Жиль, и ненависть желчью подкатывала к горлу.

Разве могла она предположить, что эта идиотка с замашками святой девы пойдет и выложит хозяину ее, Фаншон, признания, может и не слишком осторожные, — ведь она-то надеялась, что секреты такого рода Мадалене противны? Как могут быть противны влюбленной девчонке рассказы о любовных победах предмета ее воздыханий? Фаншон готова была убить себя за то, что действовала так по-идиотски… Уж лучше бы она отравила Мадалену, пока Жиль был в отлучке» — сначала-то она так и хотела, когда поняла, что хозяин пылает к девчонке нежной страстью.

Но ее, к несчастью, застала эта старая дура Розенна, так что пришлось ее убрать, чтобы не выдала, но уж Фаншон постаралась, чтобы все было шито-крыто — она оторвала от самой красивой нижней юбки Жюдит клок и бросила его возле того места, где оставила старуху. Жюдит она тоже уничтожит, придет время… а оно рано или поздно придет.

Любовь Фаншон к Жилю, после того как она побывала у него в постели, странным образом перекроила ее и без того не слишком здоровый рассудок, посеяла в молодой женщине немыслимые надежды… В конце концов она пришла к выводу, что, убрав с дороги женщин, которые стояли сейчас между ней и ее бывшим любовником, она сможет привязать его к себе, завладеть им безраздельно — ведь нравились же ему ее ласки. И Фаншон сочла, что вполне может воспользоваться советами мужчин, с которыми жила в Фоли-Ришелье.

И вот все ее планы полетели в тартарары из-за проклятой Мадалены. Во всяком случае, приходится их откладывать — Фаншон не желала признавать поражения, отказываться навсегда от единственного мужчины, который мог так ее разжечь. Нет, во Францию она не вернется. Она не позволит, чтобы ее, как какую-нибудь скотину или воровку, посадили на корабль, а спустя несколько недель выбросили на набережную Нанта, где она будет нищенствовать или пойдет по рукам. Мужчина, которого она хочет, плывет на Санто-Доминго? Прекрасно, значит, она тоже туда отправится, и нет на свете силы, способной теперь помешать ей осуществить святую месть. А любовные утехи можно отложить на потом, это никуда не убежит…

Приняв решение, Фаншон попросила правившего экипажем Дэвида Хантера остановиться, едва они выехали на набережную Ист-Ривер, и высадить ее там.

— Я не маленькая, на корабль сама сяду, — сказала она ему жалобно, сквозь слезы. — И потом, ужасно неприятно, когда тебя сдают с рук на руки, как какую-нибудь поклажу. Прошу вас, господин Хантер, возвращайтесь назад. Пожалейте мою… мою гордость Американец пожал плечами, но лошадей придержал. Вечно у французов какие-то немыслимые истории, никогда ему их до конца не понять.

Да и жаль ему было несчастную девушку, всю дорогу проливавшую горькие слезы. В конце концов, ему приказано доставить ее в порт, он и доставил. А дальше пусть сама разбирается как хочет…

— Ну, значит, вы приехали, — сказал он и нагнулся, чтобы открыть дверцу. — Желаю приятного путешествия.

— Спасибо, господин Хантер. Оно и будет приятным, не сомневайтесь…

Достав свой багаж, Фаншон проследила, как Хантер развернул лошадей и как экипаж растворился в облаке пыли на Брод-стрит. Потом она решительно повернулась спиной к выстроившимся у причала судам, заприметив вывеску одного из многочисленных портовых постоялых дворов, подхватила сумку и узелок и легкой походкой двинулась к избранному пристанищу.

Пока она ехала в экипаже, в голове у нее созрел дерзкий план, на осуществление которого оставалось еще несколько дней: в нее был влюблен кок с «Кречета», и ей ничего не стоило добиться всего, что нужно, в обмен на несколько часов любви. Хочет этот дурень, чтобы она стала его любовницей, — пусть проведет ее тайно на корабль, прежде чем тот возьмет курс на Антильские острова… Может, там ей будет еще проще осуществить задуманное.

А тем временем Жиль в «Маунт Моррисе» наслаждался покоем тихого вечера. После отъезда фаншон он почувствовал облегчение, без сомнения, из эгоизма: даже если бы она избавила невинную Мадалену от своих гнусных откровений, его бы тяготило ее постоянное присутствие — горничная, вопреки обещаниям, без конца шпионила за ним и, словно копьем, потрясала напоминанием об их мимолетной связи.

Все в этот вечер было чудесно, насколько вообще может быть чудесно в доме, где жила преступница. Близится день отъезда, скоро они все покинут «Маунт Моррис», все — только что прибегал счастливый Пьер и сообщил, что его сестра, к великому огорчению миссис Хантер, отказала Неду Биллингу.

После ужина Жиль вместе с Понго вышел в парк, освещенный алыми закатными лучами, выкурить трубку. Воздух был удивительно свеж и прозрачен, как стекло. Они медленным шагом прошлись по аллее и сели на скамью под магнолией — вечер был напоен ароматом ее цветов. И просидели там молча, просто радуясь, что они вместе, пока ночь не зажгла на бархатном небе все свои звезды.