"Ожерелье для дьявола" - читать интересную книгу автора (Бенцони Жюльетта)

КОРОЛЕВА МАЯ

Мелодия песни уносилась в утреннее голубое небо. Стайка девушек весело напевала. Эти звуки, исходившие из глубины сада, становились все громче, накатывались подобно реке, выходившей из берегов. По мере того как пение приближалось, замолкали птицы.

Словно яркий, пестрый букет вдруг появился на лужайке под сводами виноградных лоз. Красные юбки и разноцветные фартуки хлестали девушек по ногам в белых, туго натянутых чулках с перекрещивающимися лентами, а длинная бахрома шалей развевалась на легком ветерке.

Девушки шли попарно, первая пара несла большую арку, сплетенную из веток цветущей сирени, другие же держали в руках букеты из голубоватого вереска, скрашивающего суровость гористого пейзажа. Последняя несла венок из жасмина и шиповника. Она держала его с серьезностью епископа, шествующего с чашей для Святого причастия.

Жиль готовился покинуть замок Сан-Педро де Карабаншель, в котором он провел ночь у своих друзей перед тем, как выехать в Аранхуэс. Он уже надевал перчатки и готов был вскочить в седло, когда увидел это зрелище.

— Что там происходит? — спросил он лакея, который держал под уздцы Мерлина.

Тот широко улыбнулся:

— Шествие королевы Мая, сеньор. Сегодня третье мая, и каждый год в этот день деревенские девушки избирают самую красивую, и она считается королевой на протяжении всего дня. Сегодня, кажется, изберут нашу хозяйку.

— Правда, несмотря на то, что она еще так юна, трудно найти девушку красивее.

И в этот момент целый вихрь из белого муслина и розовых лент пронесся перед окном и устремился к нему.

— Шевалье! Мой прекрасный шевалье! Неужели вы уже уезжаете?

Терезия, должно быть, ускользнула из рук камеристки, поскольку густая волна черных волос переливалась отблесками у нее на спине. Эта самая камеристка бежала за ней, держа в руках щетку для волос, за ней семенила гувернантка, а следом шла сама госпожа Кабаррус. Последним в этой процессии солидно шествовал банкир Франсуа Кабаррус. Молодой человек улыбнулся.

— Надо, Терезия. Я сегодня вечером заступаю в караул.

Великолепные темные глаза девочки — ей было всего одиннадцать лет, а по росту и развитым формам она выглядела на все пятнадцать — налились слезами.

— Вчера я бы вас отпустила. А сегодня поглядите, Жиль, я тоже буду королевой, королевой Мая. Вы должны остаться со мной. Если вы не останетесь, то этот праздник потеряет весь смысл.

Она умоляюще сложила руки. Крупные слезы уже катились по ее щекам. И в то же время она .улыбалась, и эта улыбка была так прелестна, что Жиль должен был призвать на помощь все свои силы, чтобы не поддаться желанию уступить. В этой девочке было что-то загадочно-колдовское, и с полной уверенностью можно было биться о любой заклад, что спустя несколько лет она превратится в опаснейшую сирену. Но хотя со времени своего приезда в Испанию Жиль искренне привязался к ней, он ничем не рисковал: сердце его было прочно занято другой.

— Вы знаете, что от Карабаншеля до Аранхуэса целых двенадцать лье. Надо же их покрыть.

Чтобы девушки не застали юную королеву в слезах, вступился Франсуа Кабаррус:

— Это же сущий пустяк для стальных ног вашего прекрасного скакуна, друг мой. Оставайтесь хотя бы до окончания мессы. Вы поприветствуете нашу Терезию и ее трон.

— Ни в коем случае, — воспротивилась девочка. — Я хочу, чтобы он оставался до конца. Я хочу танцевать с ним весь вечер.

— Ну, на этот раз ты просишь слишком многого. Ты хочешь, чтобы наш друг попал под арест из-за твоих капризов?

Терезия повисла на руке у Жиля и не решалась ее отпустить, но угроза возымела свое действие.

— Если он останется до окончания мессы, то я согласна потом его отпустить, — сказала она без явного энтузиазма. — Но я ставлю одно условие.

— Ну что же, посмотрим, что это за условие.

— Вы будете сопровождать меня в Прадера де Сан-Исидоро.

Это был праздник в честь Сан-Исидоро, покровителя Мадрида. Он должен был состояться через две недели, пятнадцатого мая. В этот день после мессы жители Мадрида, без различия классов и состояния, заполоняют все луга, прилегающие к реке Манзанарее, смешиваются в радостную пеструю толпу, устраивают веселое пиршество, танцуют до зари. Девушки приходят туда или с женихами, или же с родителями.

Жиль рассмеялся.

— Так уж я вам и нужен. Я знаю, по крайней мере, два десятка юношей, которые умирают от желания вас туда проводить.

— А я хочу именно с вами. И если вы мне не дадите такого обещания, я вас не отпущу.

Маленькая прохладная ручка, хрупкая, как птичья лапка, легонько вздрагивала на руке Жиля, ручка была свежая, почти холодная.

— Обещаю вам это, Терезия. Если меня не посадят под арест. А теперь обратитесь к вашим подданным.

Шествие девушек приближалось к подъезду. С негодующими восклицаниями камеристка вновь завладела своей молодой госпожой и занялась ее волосами. В одно мгновение королева была готова и отдана своей свите. Девушки встали кругом, в центре которого находилась королева. Танец сопровождался пением. Затем на ее черные волосы была возложена весенняя корона, и юная королева заняла место во главе шествия под увитой цветами аркой. Вся процессия торжественно направилась к деревенской церкви. Там уже гулко били колокола.

Госпожа Кабаррус, ненадолго возвращавшаяся в дом, появилась в широкополой соломенной шляпе, по последней парижской моде украшенной переплетенными лентами из тафты и длинными белыми страусиными перьями, спускающимися на слегка припудренные волосы. Это была маленькая женщина, живая, подвижная, похожая на воробья. Она постоянно находилась в движении, и темперамент ее был весьма утомительным для ее мужа. Немногие могли похвастаться, что избежали ее резких и колких замечаний и шуток. Она до крайности тщеславно гордилась титулом графа, который три года назад был пожалован королем Карлом III ее супругу, ставшему одним из крупнейших испанских финансистов после того, как он принял испанское гражданство.

Конечно же, надменная испанская знать вовсе не скрывала своего презрения к этому «графу» де Кабаррусу, к судовладельцу Франсуа Кабаррусу, уроженцу местечка Кап-Бретон в ландах, и к этой «графине», звавшейся в девичестве Антуанеттой Калабер. Но сознания собственной значимости для родителей Терезии было достаточно. Они жили в пышном доме в Карабаншеле со своими тремя детьми и при этом твердо знали, что, когда придет время, их состояние даст им возможность, если они этого пожелают, без особого труда сделать любой выбор среди местной знати, высокомерной, титулованной, но в большинстве своем безденежной.

Графиня Антуанетта решительно взяла Жиля под руку.

— Вы не находите, шевалье, что из нас бы вышла великолепная пара? Ваш голубой мундир отлично подходит к моему платью.

Молодой шевалье был затянут в элегантную гвардейскую форму, скопированную первым из испанских Бурбонов с формы гвардейцев Версаля, но с некоторыми отличиями: голубой мундир, ярко-алые с посеребрением отвороты, замшевые брюки и жилет, широкая расшитая перевязь, высокие сапоги, шляпа.

Благодаря своему имени, высокому росту, физическим данным, он был принят в привилегированный гвардейский полк, тогда как его друг Баз должен был довольствоваться менее престижным драгунским полком в Нюмансе. Гасконец легко с этим примирился и показал такую же степень прилежания, как и в полку драгун королевы. С куда большим усердием он посещал игорные дома Мадрида, где с увлечением предавался этим адским играм, с еще большей старательностью наносил визиты некоторым чиновникам колониальных судов, благодаря которым — по крайней мере с его слов — он заключал выгодные сделки по продаже ввозимых товаров из Америки. Он даже убедил своего друга доверить ему часть его скромного состояния, которое тот скопил на королевской службе, чтобы он. Баз, мог вложить ее в торговлю продовольственными товарами, такими, как пряности и какао.

Остальную часть своих средств осторожный и умеренный Жиль доверил Франсуа Кабаррусу, которого ему с настоятельностью рекомендовал бывший министр Некер, он нанес ему прощальный визит перед отъездом в Испанию. Жиль полностью доверял таланту финансиста своего друга и опасался своей собственной страсти к азартным играм. Впрочем, он оказался в очень удобном положении. Банкир Кабарруса регулярно каждый месяц сообщал ему о состоянии его дел, а когда Жиль приезжал в его дом на два-три дня, то банкир приобщал его к опасной финансовой игре, к которой до этого времени Жиль не чувствовал никакой тяги, а скорее чисто аристократическое отвращение.

В один из первых визитов банкир сообщил ему:

— Вы удивитесь, но многие из испанских грандов не только считают значительно лучше, чем мои служащие, но и дадут сто очков вперед шекспировскому Шейлоку. Их надменное высокомерие подкрепляется кассовыми книгами.

— Так научите меня этому, — радостно сказал Жиль. — Моя будущая семья будет вам очень признательна. А я, по крайней мере, не буду иметь того глупого вида, когда Баз выдаст мне очередную длинную тираду об ажиотаже, о банковской учетной ставке и обо всем таком прочем, совершенно мне не понятном, как латынь в детстве.

В сопровождении ни на минуту не отпускающей его госпожи Кабаррус Жиль присутствовал на деревенской мессе, а затем сопровождал королеву Мая на увенчанный цветами трон, установленный для нее перед церковным порталом. Но перед тем, как подойти поцеловать маленькую ручку, которую Терезия сгорала от желания предоставить ему, он должен был исполнить обряд выплаты, как этого требовал обычай и дружные возгласы свиты. Он внес свою лепту, преклонил колено перед юной Терезией и приложился легким поцелуем к ее тонким пальчикам, которые вцепились в его руку с неожиданной силой.

— Вы приедете за мной пятнадцатого мая? Вы это обещаете?

— Если это будет в моей власти, я приеду. Обещаю вам. Во всяком случае, обещаю, что не поеду на праздник ни с кем другим.

— Идите с Богом, сеньор. Я вас буду ждать.

Другие «верноподданные», сопровождаемые свитой, начали подходить для рукоцелования. Жиль отошел в тень платанов, где его ожидал слуга с лошадью.

Сейчас он меньше всего хотел снова очутиться в удушливой, несмотря на все его изящество, атмосфере королевского дворца Аранхуэса.

Стояла чудесная погода. Поверх только что распустившихся листьев светило ласковое и вместе с тем горделивое солнце, испускающее свои лучи на землю. Начинался праздник. Там и здесь возникали маленькие трактирчики, где можно было отведать пряностей, чесночной колбасы, помидоров, дынь, пирожных с миндалем, выпить терпкого душистого вина. Ярмарочные фокусники и актеры расстилали ковры, готовясь представить публике ученых обезьян, дрессированных коз, Водоносы, торговцы зонтиками шныряли в толпе, все больше и больше теснившейся вокруг трона королевы. Прибывали сюда мелкие идальго, чем беднее они были, тем надменнее, а также мелкие хозяйчики, подпрыгивающие во время приветствий, в своих шелковых одеждах по версальской моде; «махо», блестящие, как боевые петухи, в обтягивающих ноги чулках нежных цветов, единые в своем общем восхищении Терезией, прелести которой они обсуждали в довольно смелых выражениях.

— Да благословенно будет чрево той, кто родил такую красоту!

— Мужчина, который окажется в твоей постели, будет равен божеству!

Много было также и женщин. Крестьянки в ярких разноцветных платьях с шалями на головах; махи, дерзкие, с волнующими кровь взорами и прикрывающиеся муслиновыми мантильями, с талиями, затянутыми в корсеты, с быстрыми ножками, в широких юбках. Все они были необыкновенно красивы.

Звон гитар подыграл солнечному блеску, еще более оживив картину. Легкие ножки в веревочных туфлях легко запорхали в ритмах фанданго и сегедильи средь развевающихся юбок. Легкая пыль поднялась от повелительного отчеканивания пяток. Жиль с сожалением вздохнул. Жаль было покидать все это.

Из тени деревьев его окликнул веселый голос:

— Почему в этот праздничный день вы так мрачны, сеньор капитан?! Небо голубое, вино свежо, девушки прекрасны, а королева лучше всех.

Чего же тебе еще надо?

Щурясь от яркого солнца. Жиль различил в тени мужчину крепкого сложения. Он курил сигару и что-то небрежно рисовал. Лицо Жиля просветлело.

— Истинный Бог, Пако! Век тебя не видел.

— Величие королевского двора затуманило твой взор, друг мой. Это же не я уехал на Пасху в Аранхуэс. Я знаю лишь, что посетительницы таверны Лос-Рейс плачут и сетуют оттого, что ты не приходишь более.

На широком бледно-оливкового цвета лице под выступающими густыми бровями блестели черные глаза. Грубость его черт еще более подчеркивали длинные черные баки, срезанные под прямым углом. Некрасивым, но впечатляющим было это крестьянское лицо, озаренное внутренним светом.

Мощное, совершенно не обрюзгшее тело было затянуто в великолепный костюм «махо»: короткая куртка из ярко-алого бархата с блестящими погончиками из позумента, открытая на груди рубашка из тонкого батиста с вышивкой, широкий черный сатиновый пояс, короткие облегающие штаны из шелка соломенного цвета с серебряными пуговицами и орнаментом, такого же цвета чулки, башмаки с пряжками, длинные волосы были стянуты на затылке черной шелковой лентой. Большой черный плащ свисал с ветки.

Эту великолепную личность звали дон Франсиско де Гойя-и-Лусиентес. Ему было тридцать семь лет. Уже четыре года, как он занимал должность королевского художника.

Жиль де Турнемин познакомился с ним сразу же после своего приезда в Испанию во время корриды на Плаца Майор. Жиль отправился туда, потому что ему сказали, что такое зрелище ни в коем случае не следует пропускать. Но очень скоро он пожалел о своем любопытстве и не смог досмотреть его до конца. Зрелище валяющихся на арене трупов лошадей со вспоротыми рогами быков животами вызвало в нем ужас и негодование.

Не желая видеть продолжения, а также не умея скрывать то, что думал, он слишком явно высказал свое мнение сидящим выше. Это вызвало бунт среди окружающих его фанатиков. В одно мгновение он очутился перед целой сворой орущих людей, твердо решивших научить его ценить прелести тавромахии.

Слишком взбешенный, чтобы трезво судить об опасности, Турнемин выхватил шпагу, нескольких взмахов которой оказалось достаточно, чтобы остановить на мгновение взбешенную толпу.

Однако кое у кого в руках мелькнули ножи, и юноше суждено было бы погибнуть, если бы какой-то человек, которого он запросто теперь называл Пако, не бросился к нему.

— Вы оскорбляете честь испанцев из-за этой никчемной дохлятины. Вы, должно быть, сошли с ума, сеньор.

— Я никогда не расценивал лошадей как никчемную дохлятину. Я скорее бы приравнял их к людям. Лошадь, сударь, самое благородное животное, которое когда-либо вышло из рук Создателя. И он создавал его не для такого дурацкого побоища.

— Когда человек играет своей судьбой, что значит лошадь? Вы должны досмотреть корриду до конца, тогда сможете судить о ней.

— Я уже насмотрелся вдоволь и останусь, если вы пообещаете мне удовольствие видеть, как бык мстит за лошадей.

Взрыв негодования был ему ответом. Жиль с иронией отсалютовал шпагой.

— К вашим услугам, господа! Я готов выступить в роли быка.

— Об этом не может быть и речи, — резко оборвал его незнакомец. — Сначала вы будете драться со мной.

— Это было бы мило… но у вас нет шпаги.

— Из этого не следует, что я не умею ею владеть. У меня просто нет ее при себе. Но у меня есть кулаки, — добавил он, суя под нос французу огромные кулаки. — Мы будем драться по-моему, если вы, конечно, согласны. Конечно, дворянину не пристало драться подобным образом.

— Вы полагаете? Все же попробуем.

Посреди широкого круга двое мужчин сцепились и очень скоро покатились в пыли. Незнакомец был очень силен, но он был ниже и не столь быстро реагировал, как Жиль, который с помощью Понго усвоил в совершенстве искусство индейской борьбы, приобретенное им в лесах Виргинии. Драка была жестокой и продолжалась без перевеса в чью-либо сторону. По прошествии некоторого времени они сидели на земле, с трудом переводя дух, и притом в полном одиночестве, лишь какой-то мальчонка в лохмотьях глазел на них, поедая кусок арбуза. Публика же, утомившись, предпочла возвратиться к более захватывающему зрелищу на арене. Испанец расхохотался.

— Думаю, что мы можем здесь поставить точку. Во всяком случае, вы уже не рискуете быть растерзанным.

— Иначе говоря, вы дрались со мной, чтобы меня спасти? Признаюсь, не понимаю почему. Вероятно, вы не испанец?

— Я родом из Арагона, значит, больше испанец, чем все остальные испанцы. Но я художник и хотел бы нарисовать ваш портрет… после того, как вы переоденетесь. Пойдемте выпьем кувшинчик вина, таверна Лос-Рей здесь поблизости… я объясню вам, что такое коррида. Я-то ее хорошо знаю. Мне еще случается иногда убить быка.

Два часа спустя, крепко выпившие и все такие же грязные, оба соперника похрапывали за столом таверны. С тех пор они стали друзьями до гроба.

Жиль рассмотрел рисунок своего друга. Это был трон королевы Мая, окруженный свитой и обожателями.

— Новый картон для ковра Академии Сан-Фернандо?

— Конечно. Это единственный вид живописи со светскими портретами, который принимает моя супруга, — ответил Пако с легким огорчением и даже с презрением. Жиль уже знал, что его женитьба на Жозефе Байе, преувеличенно стыдливой, суровой и признающей только академичность, оказалась для Пако несчастливой. — Это не продлится долго! — Пако резко засунул рисунок в карман куртки. — На сегодня хватит. Пойдем выпьем стакан вина, поедим чесночной колбасы, а потом пойдем танцевать.

Шевалье покачал головой.

— Это невозможно, Пако. Сегодня вечером я заступаю в караул во дворце. Может, этим и объясняется мой столь невеселый вид.

— Понимаю. Но скажи мне, амиго, что за службу ты несешь во дворце?

— Какую службу? Что ты хочешь сказать? Ты же королевский живописец и должен знать, чем занимается охрана.

— Конечно. Но охрана кого? Охрана старого короля или охрана принцессы Астурийской?

Жиль расхохотался.

— Пако, друг мой, ты слишком много слушаешь россказней слепых нищих на Пуэрта дель Соль.

Они заменяют газеты и пересказывают дворцовые сплетни.

— Слепые иногда говорят и правду. Или мне, может, приснилось, что один из твоих сослуживцев в гвардии недавно был незаметным образом уволен со службы только потому, что он по ночам давал уроки игры на гитаре Ее Высочеству?

— Много всякого говорят, — уклончиво ответил Жиль, не желая более продолжать разговора, который, как он полагал, его совершенно не касался.

Гойя вынул длинную черную сигару из внутреннего кармана куртки. Зажег ее, краем глаза наблюдая за другом. С наслаждением сделав несколько затяжек, он заявил:

— Ты не болтлив, и это хорошо. Что бы там ни говорили, ни для кого в Мадриде не тайна, что принцесса Мария-Луиза одарена чрезмерным темпераментом, которого не удовлетворить толстяку-мужу, и что ее необычайно интересуют охранники гвардии. Берегись!

— Чего?

— Трех личностей: во-первых, герцогини Сотомайор, главной камеристки, у которой страсть к шпионажу в крови; во-вторых, исповедника короля, непроницаемого дона Жоакино д'Элета, он так тощ, что может проникнуть даже в оконную щель; а в-третьих, министра двора Флорида Бланка, обязанность которого — устраивать быт коронованной семьи. Именно он так ловко устранил гитариста. Однако гитарист принадлежал к очень знатной семье Кастилии. А ты иностранец и можешь быть устранен… навечно. А я еще не закончил твоего портрета. Это было бы слишком тяжело для меня.

— Не опасайся, у тебя будет время закончить.

Принцесса думает обо мне не больше, чем я о ней.

Между нами, твой гитарист был чертовски смел, а что до меня, то я предпочитаю прекрасных танцовщиц Лос-Рей. Ну, прощай, Франсиско. Я зайду до конца недели, чтобы пригласить тебя поужинать.

— Прощай, француз. Я задерживаю тебя… ну, до встречи в моей мастерской в д'Эль-Растро.

Жозефа еще заставит тебя попоститься.

Друзья обнялись, Пако снова принялся за рисунок, а Жиль подошел к лошади, вскочил в седло и готов уже был покинуть Карабаншель. Он надеялся еще подъехать к Терезии, жадно отыскивавшей его взглядом, чтобы кивнуть ей напоследок, но его внимание было привлечено громкими звуками колокольчиков подъезжавшей кареты.

Это был маленький кабриолет, с блестящими медными полосками, в который была впряжена великолепная андалузская лошадь, экипаж был известен всему Мадриду, так как принадлежал знаменитому матадору, великому Педро Ромеро. Тот правил сам.

Громкие приветствия сопровождали появление идола, пышно разодетого в бархат канареечного цвета, расшитый золотом, и улыбавшегося ослепительной белозубой улыбкой. Жиль удостоил его рассеянным взглядом, так как рядом с ним, на красных подушках кареты, он узнал ту единственную женщину, пробудившую в нем интерес со времени его прибытия в Испанию. Это была великолепная маха с огненным взором, она вызвала в нем жгучие воспоминания о Ситапаноки, этой индейской принцессе, чей образ приходил к нему в бессонные ночи.

Испанка была не так красива, как индейская принцесса, но от всего ее образа исходила демоническая жизненная сила. Густая волна черных кудрявых волос, еле удерживаемая разноцветной лентой, спускалась до середины спины, обрамляя бледное лицо с громадными черными глазами.

Губы ее способны были пробудить чувственность старого отшельника. Черный корсаж с оплечьями, обшитыми позументом, был раскрыт до широкого ярко-красного пояса, к которому были прикреплены две темные розы, особо подчеркивавшие длинный треугольник отсвечивающей яркой белизной кожи между вызывающими грудями.

Тонкое коралловое колье охватывало прекрасную шейку. Черная мушка под левым глазом, черный узкий бант, удерживавший третью розу на запястье, и большой кружевной веер дополняли убранство подруги тореро. По его победоносному виду можно было не сомневаться, что эта прекрасная маха была именно его подругой.

Такое открытие было неприятно для Жиля.

Но ведь он лишь во второй раз встретил эту девушку. Первый раз это было, когда шел последний вечер карнавала в Мадриде на площади Себада.

Она неожиданно возникла среди толпы, схватила молодого человека за руку и увлекла его в кричащую и жестикулирующую массу людей, танцующих фарандолу в свете дымящихся факелов. Жилю сначала почудилось, что это какой-то призрак, поскольку она была одета во все белое. Кроме того, под мантильей на ней была надета маска смерти.

Он испуганно отшатнулся, и она расхохоталась.

— Ты солдат, и ты боишься смерти?

— Я никогда ее не боялся. Пусть моя смерть будет такой же прекрасной, как и ты. Я угадываю, кто ты.

Девушка засмеялась, и они были вовлечены в длинную цепочку танцующих, а затем она вдруг отстранилась от него, потянула его за собой, и молодые люди оказались на паперти церкви. Из открытых дверей виднелись освещенные хоры. Девушка сделала движение, чтобы войти в церковь, но Жиль удержал ее.

— Дай мне увидеть твое лицо, прекрасная Смерть, я хочу запомнить его.

Она мгновение колебалась. Под кружевами корсажа Жиль видел, как трепетала ее грудь. Ее дыхание было учащенным. Он привлек ее к себе, и она не сопротивлялась.

— Ты хочешь этого? — прошептала она.

— Умоляю.

Она сорвала ухмыляющуюся маску смерти, отбросила в сторону. Минуту они смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Затем в естественном порыве они потянулись друг к другу. Жиль сжал ее в объятьях, склонился к ней, девушка подняла голову и подставила губы…

Жилю показалось, что он погрузился в огненное пламя. Ее губы были горячими, поцелуй — настоящим произведением искусства, а тело, подобно курительнице, источало чарующие запахи амбры. Он снова потянулся к ней, но девушка, хохоча, выскользнула из его рук.

Увидев сейчас при ярком свете солнца свою мимолетную знакомую. Жиль нашел ее еще более прекрасной. Она улыбалась, и солнце играло на губах и острых зубках прекрасной хищницы. Самодовольное лицо тореро, его вид собственника взбунтовали молодого человека, и он стремительно направил коня к повозке с такой решительностью, что Ромеро вынужден был остановить свою лошадь, чтобы избежать столкновения. Мерлин, понукаемый твердой рукой своего хозяина, стал на дыбы, его передние ноги оказались так близко к голове Ромеро, что тот побледнел, испустил глухое ругательство, а Жиль, приподняв свою треуголку, широким жестом поприветствовал его спутницу.

Она вовсе не испугалась. По ее улыбке, по приветливому взгляду, который она ему послала, шевалье понял, что девушка его узнала. А Ромеро удовольствовался тем, что признал форму гвардии и, несмотря на спесь, свойственную людям его профессии, искривленным от негодования ртом пробормотал что-то невнятное. Глаза же его выражали смертельную ненависть.

Довольный тем, что вновь смог обрести карнавального призрака, Жиль бросил ей:

— Когда ты пожелаешь и где пожелаешь, красавица моя. Одно-единственное слово, единственный знак, и я устремлюсь к тебе. Меня зовут Жиль де Турнемин.

Не обращая никакого внимания на явное неудовольствие своего спутника, маха снова очаровательно улыбнулась. Черное крыло веера забилось чаще, рука девушки поднялась к груди, сняла одну из пурпурных роз и бросила молодому человеку. Тот поймал ее на лету, глубоко вдохнул ее аромат и опустил розу, еще хранившую тепло тела, к себе на грудь под куртку, поклонился низким поклоном, как будто королеве.

— Прощай, сеньорита, еще увидимся.

И, пришпорив Мерлина, он пустил его радостным галопом по южной дороге, не оборачиваясь, но черные глаза прекрасной махи следили за ним до тех пор, пока дорожная пыль совсем не скрыла очертания всадника.

И в этот момент перед церковью что-то произошло. Никто в Карабаншеле не понял, почему на самом радостном празднике, когда многочисленные обожатели толпились вокруг увенчанного цветами трона, самая распрекрасная из королев Мая внезапно покинула свой трон и вся в слезах бросилась бежать по дороге к отцовскому замку.

Построенный во времена мрачного Филиппа II, но перестроенный после пожара первым из Бурбонов, дворец Аранхуэс был отнюдь не самым величественным и самым богатым из королевских замков. Это стало особенно заметно после недавнего строительства монументального королевского дворца в Мадриде. Однако этот дворец был самым приятным.

Цвета розового жемчуга, благородный без чопорности, обрамленный пышной растительностью, высаженной среди бесконечных горизонтов коричневой степи, Аранхуэс привлекал взоры грациозностью зданий, расположенных в ласковой тени садов с лужайками и фонтанами. Все это изящно вписывалось в изгибы реки с берегами, поросшими ивами, с причалами для королевских гондол, обтянутых желтым шелком и золотой проволокой.

Это было излюбленное место для отдыха, праздности, игры чувств, и если в садах больше и не бегали страусы, газели, верблюды, как это было во времена Филиппа II, то сейчас их населяли тысячи и тысячи цветов.

Увы, злой рок повелел, чтобы этот прелестный дворец подвергся изменениям наравне с другими королевскими резиденциями в уравнивающей их всех скуке. Хоть он и был гораздо веселее, нежели суровый Эскуриал, более грациозен, чем королевский дворец, более удобен, чем дворец в горах Гранха, но это никак не избавляло его от гнета испанского этикета, от той мрачной суровости, которая царила вокруг короля Карла III.

Но все же это был прекрасный король, без сомнения, лучший из всей династии испанских Бурбонов. Строитель, большой политик, великий реформатор, умеющий выбирать слуг, он оставался вдовцом уже двадцать четыре года после смерти Марии-Амелии Саксонской, родившей ему тринадцать детей, и хранил упорную верность своим воспоминаниям. Целомудренный король-вдовец неумолимо преследовал незаконные любовные связи среди своего окружения. Он позволял себе лишь единственное удовольствие — охоту, носил все время одну и ту же одежду и всем сердцем ненавидел легкомыслие в любви. При его дворе никогда не было ни балов, ни концертов, ни празднеств. Единственным развлечением было «приложение к руке», скучнейшая церемония, проходившая по строго определенному порядку. Во время церемонии король, восседающий на троне, смотрел на двигающийся перед ним ряд придворных в пышных парадных одеждах. Каждый подходил к нему и в низком поклоне целовал королевские пальцы, лежащие на подлокотнике кресла, затем уступал место следующему. А затем все расходились.

Принцы и принцессы также имели право на это относительное развлечение, но никогда не пользовались им.

Когда Жиль наконец увидел барочный фронтон дворца, уже почти наступила ночь. Мерлин потерял дорогой одну из своих подков, и это задержало Жиля в пути. Но он хорошо знал, что такая причина не будет служить извинением перед герцогом Альмодоваром, капитаном королевской гвардии, не допускавшим никакого послабления.

Однако на этот раз удача была на стороне юноши. Он торопил коня, встревоженный тем, что его ожидало, и вспомнил, что, к счастью для него, опоздание никем не будет замечено, потому что в это самое время король возвращался с охоты.

Целая толпа заполнила площадку перед дворцом, и при свете фонарей наш опоздавший различил рядом с королем капитана, возвышавшегося над всеми на целую голову.

Не задерживаясь, чтобы посмотреть на короля, который был, как всегда, одет в серый казакин из толстого сеговийского сукна и в штаны из буйволовой шкуры. Жиль быстро соскочил с коня и повел его к казармам гвардейцев, расположенным неподалеку от дворца.

К своему удивлению, он увидел там Понго, которого впервые покинуло его индейское спокойствие, и он нервно ходил по двору, грызя себе ногти.

— Ты забыть время, хозяин.

— Нет, расковался Мерлин. Посмотри сам, я не доверяю нашему кузнецу. Но почему ты так обеспокоен? Меня спрашивали? Кто? Герцог?

Понго кивнул головой и добавил:

— Он впасть в гнев, но, к счастью, король возвращался раньше, чем обычно. Он поехать к нему.

Я просил Великий Дух ты возвращаться быстро.

— Можно подумать, что с тех пор, когда ты уехал из своей Виргинии, Великий Дух тебе ни в чем не отказывает, — со смехом возразил Жиль. — У меня еще есть немного времени, и я успею привести себя в порядок.

Бросив повод в руки слуге, он устремился по лестнице, ведущей в его квартиру. Каждый находящийся в ранге офицера гвардии Его Величества имел свою. Здесь в Аранхуэсе несли поочередно службу две или три бригады полка. Остальные, находясь в Мадриде, разместились в роскошных казармах. Жиль, как лейтенант гвардии, имел право на маленькую квартирку из двух комнат.

Он бежал по коридору, когда столкнулся с одним из своих сослуживцев. Это был дон Рафаэль де Моллина. Удар был сильным, но испанец воспринял его с британской флегматичностью.

— Турнемин! — воскликнул он, потирая ушибленное плечо. — Какая радостная встреча! Вы знаете, что вас везде ищут?

— Вы тоже! Черт побери, почему это я стал так сразу всем необходим? Мое подразделение заступает на дежурство сегодня вечером, я немного опоздал. Не вижу…

— Скоро увидите. Лучше, чтобы вы были предупреждены: ваше подразделение не в полном составе. Не хватает одного человека.

— В чем дело? Он болен?

— Да, и болезнь довольно тяжелая — опала.

Приказ покинуть дворец в течение двух часов.

— Через два часа? Черт! А что за причина?

Моллина принял таинственный вид.

— Этого, мой дорогой, мне говорить вам не разрешено. Его превосходительство соизволит это сделать сам. От себя же добавлю, что во время вашего отсутствия и отсутствия командира нашего подразделения маркиза де Пеньяфлора, залечивающего старые раны, его превосходительство сам вынужден был исполнять приказ. Он этим весьма недоволен и пребывает в дурном настроении.

— Настоящий солдат сделает все. Вы очень удивились бы, если бы увидели, что должен был делать генерал Вашингтон. А это один из великих людей нашего времени. Конечно, генерал имеет мало общего с его превосходительством, — чуть небрежно добавил Жиль.

Имя американца, столь неожиданно упомянутое в разговоре, вызвало у молодого испанца возглас ужаса. Он торопливо перекрестился, словно его сослуживец упомянул имя Антихриста.

— Этот генерал вовсе не сеньор. Каждому известно, что эти американцы — настоящие дикари и что…

Жиль вовсе не имел желания продолжать этот разговор с Моллина. Король Карл III — «просвещенный деспот», но среди его придворных, пожалуй, он один и имеет какой-то оттенок либерализма. Лишь такие люди, как Пако, относятся с симпатией к новой американской республике.

— Кстати. А как зовут уволенного?

— Дон Луис Годой.

— Ну что же, большое спасибо, что предупредили меня.

Торопливо приводя в порядок свой туалет, Турнемин пытался угадать то, о чем умолчал Моллина. Ему не составило никакого труда вспомнить этого Луиса Годоя, молодого идальго из знатной семьи Эстрамадуры. Его свежий цвет лица и светлые глаза выделялись среди темных лиц, преобладавших во всей гвардии. К тому же это был очень милый молодой человек, жизнелюб, отдающийся всем удовольствиям с юношеским темпераментом.

Он был всегда вежлив, всегда в превосходном настроении, всегда точно выполнял свои обязанности по службе. Что же мог такого совершить Дон Луис, чтобы быть изгнанным как проштрафившийся лакей?..

Ответ пришел, когда четверть часа спустя Жиль предстал перед надменным и великолепным герцогом Альмодоваром — своим начальником. Он не только не соизволил что-то объяснить ему, но просто, выслушав объяснения и выразив Жилю свое неудовольствие по поводу «ничем не оправданного отсутствия» и отказавшись принять какие-либо оправдания, ограничился тем, что заявил ему:

— Вы сами займете место стража у дверей апартаментов ее королевской светлости принцессы Астурийской. Ваш долг — никого не пропускать!

Вы слышите? Никого! Кроме, конечно, короля и монсеньера наследного принца.

Так вот что это было. После Монтихо, после Фернандо наступила очередь Луиса Годоя? Ему на память пришло предупреждение Гойи:

«Гвардейцы очень интересуют принцессу. Твоя очередь придет, если уже не пришла. Берегись!»

.Напористый темперамент Турнемина, вскормленный молоком свободы в молодой Америке, подтолкнул его попросить некоторых объяснений.

— Могу я узнать, монсеньер, чему я обязан столь лестному назначению? Уж не тому ли, что я опоздал?

Во взгляде круглых глаз дона Альфонса, обращенных на Жиля, вспыхнуло недовольство.

— Единственному обстоятельству, что вы не испанец. И потому все, что происходит во дворце, не должно никоим образом интересовать вас… так же, как и вы не можете представлять интереса для обитателей дворца. Добавлю еще: вы не понесете наказания именно потому, что осмелились задать подобный вопрос.

Потому что он был иностранец… или потому что он был нужен кому-то? Одно выяснилось: ему доверена охрана пылкой принцессы потому, что, по мнению королевского окружения, глаза принцессы не должны будут остановиться на этом северном варваре, уж не говоря о ее сердце.

Это напомнило ему шутку, ходившую среди гвардейцев. После приключений Монтихо, когда негодующий король вылил гнев на сына, этот неудачливый супруг, добрый принц Карл, рассмеялся и заявил, что все это, по его мнению, лишь женские россказни, что он полностью спокоен, поскольку принцесса королевских кровей совершенно очевидно не может оказывать знаки внимания мужчине, стоящему ниже ее. Это супружеское спокойствие повергло Карла III в такое смятение, что он, только вздохнул и промолвил:

— Какой же ты идиот. Карл! А ведь ты должен был знать, что они все одинаковы. Все они шлюхи!

Добродушный наследный принц упрямо не верил отцу, и при дворе он был вовсе не единственным. Даже если бы Мария-Луиза взяла в любовники половину гвардейцев или даже весь полк, он все равно утверждал бы, что это немыслимая вещь, что этого не может быть, по крайней мере, с людьми, низшими по расе, такими, как французы. Ему и не приходило в голову, что принцесса Астурийская, ведущая свой род от Бурбонов, внучка короля Людовика XV, могла найти некоторое удовольствие от встречи с земляком своего соблазнительного деда.

Мысленно пожав плечами, не желая углубляться в не слишком сложные воззрения испанских грандов, Турнемин собрал своих людей и повел их принимать охрану дворца.

Неподвижно стоя у входа в салон, он присутствовал на ужине. Принцесса ужинала всегда одна, и он видел только спины женщин и монахов, заполнявших комнату. Впрочем, он не обращал на них ни малейшего внимания. По иерархии двора, он это отлично знал, гвардеец представлял собой не более чем мебель, такую же, как эти поставленные на пол тяжелые позолоченные канделябры из бронзы с горящими свечами. Ничто не смущало его: в салоне царила тишина, как в ризнице. Ее нарушало лишь редкое позвякивание посуды, и Турнемин мог отдаваться своим воспоминаниям о прекрасной махе, встреченной им в Карабаншеле, Внебрачные похождения принцессы были им уже забыты.

Приятные мысли следовали одна за другой: о предстоящем ужине с Гойей, о более подробном посещении увеселительных мест в Мадриде. Он и не заметил, как прошла нескончаемая церемония ужина. Турнемин вернулся на землю, только когда суровый облик главной камеристки в черных кружевах поплыл к нему, подобно похоронной галере, гоня впереди себя стадо подобострастных служителей, присутствовавших на ужине. Когда те отхлынули, главная камеристка промолвила:

— Вы будете нести службу в первой прихожей.

Закройте все двери, поскольку его королевская светлость наследный принц чувствует легкое недомогание и проведет эту ночь у себя. Проверьте, чтобы солдаты валлонской гвардии были на своих местах на галерее.

Это последнее приказание вызвало на его губах подобие улыбки при мысли о реакции Альмодовара, если бы только он мог слышать голос этой властной герцогини де Сотомайор, распоряжающейся на своей территории. Однако, желая скорее освободиться от этой женщины, смотревшей на него с вежливым отвращением, он удовольствовался лишь легким поклоном и отправился исполнять приказание.

Постепенно дворец заснул. Шумы стихли один за другим, в последнюю очередь — приглушенный шепот вечерней молитвы. Вскоре слышались только мерные шаги часовых на дорожках сада.

Пение фонтанов тоже смолкло.

Закрывшись в своей комнатке. Жиль с удовольствием созерцал чудесное зрелище посеребренной луной реки, затем устроился на неудобном табурете, чтобы побыстрее скоротать эту ночь. Постепенно он потерял ощущение времени.

Было, должно быть, довольно поздно, и он уже начинал погружаться в дремоту, когда легкое шуршанье мгновенно пробудило его, и он насторожился.

Он тотчас же определил, что с обратной стороны двери, которую он был обязан так строго охранять и которую так тщательно закрыла старшая камеристка, поворачивался ключ.

С тщательными предосторожностями створка двери приоткрылась, пропуская белую полоску света, затем в нее просунулась женская головка в чепце, украшенном лентами.

— Господин офицер, — прошептал осторожный голос, — господин офицер, вы здесь?

— Конечно, я на месте.

— Идите за мной, но, ради Бога, не шумите. Ее Высочество хочет с вами поговорить.

Странная Мария-Луиза…

Едва переступив порог, он обнаружил, что это была юная камеристка с очень уж возбужденным для столь позднего часа взором. Она держала в одной руке свечу, пальцем же другой, прижатым к губам, она напоминала ему о необходимости соблюдать тишину.

Такое напоминание было излишним. Салон, по которому они шли на цыпочках, был превращен теперь в спальню, где крепко спали четыре женщины разного возраста. Различалось легкое дыхание подростка и величественное похрапывание почтенной дуэньи.

Как бы ни был глубок их сон, вид этих уснувших женщин вселил в молодого человека законное опасение. Если хоть одна из них проснется, он окажется в дурацком положении. Но юная субретка, как будто угадав его мысли, повернулась и сказала с улыбкой:

— Бояться нечего. Я сделала все, чтобы они хорошо спали. Но стоит все же поостеречься.

Комната, куда она привела Жиля, отличалась особым великолепием: шелковые расписанные золотом обои подчеркивали пышную тяжелую меблировку эпохи Ренессанса; суровое великолепие нескольких полотен Эль Греко охраняло большую кровать с колоннами. Незаметно рассматривая удлиненные темные лица, Турнемин не мог не подумать, что они своими осуждающими взглядами явно не одобряли проходившие здесь любовные безумства. Но он приведен был сюда вовсе не для любования живописью.

Возле окна сидела женщина в красном ночном халате, почти негнущимся от серебряного шитья, из-под него белой пеной выбивалось тончайшее белье. Она явно была взволнована от ожидания: непрерывно то скрещивала, то опускала руки, вертела головой, подобно испуганному воробью, и ни на чем не могла остановить свой взгляд.

Когда молодой человек поклонился с должным уважением, Мария-Луиза резко встала.

— Проходите же, сударь, проходите! — воскликнула она по-французски.

— Жду ваших приказаний, Ваше королевское Высочество.

Она сделала нетерпеливый жест.

— Я хотела поговорить. Поболтать с вами, если вам угодно. Не разводить же речей сама с собой перед этой голубой стеной. Оставьте свои воинские обязанности, друг мой, садитесь сюда, — сказала она, указывая на табурет возле своего кресла. — Фьяметта, побудь в соседней комнате, последи, чтобы эти старые сороки не проснулись.

Пока она говорила, Турнемин внимательно изучал принцессу. Он еще никогда не видел ее так близко. Марии-Луизе Пармской, ставшей Марией-Луизой Астурийской, было 33 года. Она подарила своему супругу уже восемь детей, из которых было два близнеца, рожденных ею в сентябре прошлого года, и теперь, по дворцовым слухам, она снова была беременна. Тем не менее она была еще довольно свежа, с восхитительными руками, с цветущей грудью, вовсе не пострадавшей от многочисленных родов, как это сейчас можно было заметить в глубоком вырезе ночной рубашки.

Но ко всему этому примешивался излишне возбужденно то и дело вспыхивающий взгляд, какая-то дьявольская красота, живость и веселость, которых не могли затушить удушье испанских дворцов с их бесчеловечным этикетом. Ее лицо, затронутое уже красноватыми прожилками на щеках и на ноздрях, неумолимо напоминало голову ночной птицы. Это дополнялось излишне округлыми глазами, тонким орлиным носом, который позже, без всякого сомнения, упрется в выдающийся вперед подбородок, ртом, почти лишенным губ, напоминающим тонкую красную черту, почти прямую.

Черные завитые волосы обрамляли это лицо без особой прелести, но не лишенное ума.

Звук закрывшейся двери прервал это изучение.

Жиль оторвал взгляд и уперся глазами в серебряные подвески, выделявшиеся на фоне черных кружев.

Последовало молчание. Теперь принцесса изучала гвардейца.

— Мне сказали, что вы француз и что вы в чине лейтенанта?

Жиль поднял голову. Его холодный голубой взгляд столкнулся со взглядом принцессы.

— Действительно так. Ваше Высочество. Я француз и… бретонец.

— Вам повезло. Я так хотела, чтобы меня выдали замуж за французского принца. Но ведь так редко спрашивают о желании девушки, а еще реже принцессы. Нас бросают на произвол судьбы.

Ее ломкий голос, еще более подчеркивавший ее сходство с птицей, был настолько грустным, складки у губ так скорбны, что в сердце молодого человека зародилось сочувствие. В гвардейских казармах Мария-Луиза пользовалась репутацией Мессалины, и только благодаря королевскому происхождению о ней не говорили как о солдатской девке. Никому не приходило в голову, что эта женщина может быть просто несчастной.

— Ваше Высочество, кажется, страдает? — спросил он ласково, тем тоном, с каким он обращался с ранеными животными. — Должен ли я понять, что ее светлость несчастна?

Мария-Луиза подернула плечом.

— Несчастна? Разве я могла бы быть несчастной? Будущая королева Испании мертва, а мертвые ничего не чувствуют.

И затем без всякого перехода у нее сорвалось с губ:

— А что стало с доном Годоем?

Жиль почувствовал, как пол под ним пришел в движение, сделался скользким. Он почувствовал всю опасность обсуждения интимных дел с этой непостоянной женщиной, у которой все чувства были на поверхности, и осторожно сказал:

— Меня не было весь день, я вернулся из Карабаншеля лишь поздно вечером и сразу заступил на дежурство. Я лишь недавно узнал об отъезде дона Луиса. Отъезд несколько поспешный, как говорят.

— До скандальности поспешный! — вскричала принцесса, чеканя слова. — Нарушены все законы королевства, все армейские законы. Это стыд, отказ в правосудии. Бедный мальчик! Почти без состояния. Выгнать, словно нерадивого лакея!

Куда он мог поехать. Бог мой?

Она побагровела от гнева. Жиль попытался ее успокоить:

— Домой, Ваше Высочество, в Эстремадур, где, как говорили, его отец владеет каким-то состоянием. У него еще есть сестры и младший брат.

Как по волшебству, выражение муки мгновенно исчезло с лица Марии-Луизы.

— Да, действительно, дон Луис мне об этом говорил. Да, младший брат, не намного младше его, на год или два. Это же прекрасно, младший брат, не правда ли, его зовут дон Мануэль?

— Не знаю, сударыня. Мы с доном Луисом не были особенно близки. Я поступил на службу испанской короне лишь семь месяцев назад.

Однако, по всей видимости, принцесса ничего не слышала из того, что он сказал. Она, казалось, следовала своим мыслям.

— Да, да, кажется, именно дон Мануэль, — говорила она, обращаясь к самой себе. — Он приедет на будущий год, и это будет справедливо. Жалованье гвардейца значительно, особенно для семей с малым состоянием.

Турнемин сдержал улыбку. Чем был вызван такой порыв благотворительности королевы — заботами об этой семье с малым состоянием или же о своей незанятой постели? Однако она не дала ему времени на поиски ответа. Тревога снова овладела ею.

— Вы уверены, что дон Луис действительно уехал?

— Я не понимаю вопроса, который Ваше Высочество соизволили мне задать.

— Мне кажется, что вопрос очень простой, — сказала она возмущенно, но тут же успокоилась. — Я хочу сказать, что монарх располагает многими способами, чтобы удалить кого-то.

— Понимаю. Если Ваше Высочество думает, что дон Луис смог удалиться не к себе в Эстремадур, а в мир иной, то она может быть спокойной. Многие из моих сослуживцев видели, как он сел на коня и выехал из дворца. Мне известно также, что он поехал с письмом от графа де Флорида Бланка к его отцу. В этом случае, я думаю, не следует опасаться даже опасностей в дороге.

— Ах, теперь благодаря вам мне совсем хорошо, — вздохнула Мария-Луиза, откидываясь на

подушки кресла. — Камень свалился с моих плеч, тоска прошла. С самого утра мной овладело такое беспокойство за этого бедного мальчика. Но теперь уже лучше. Я пошлю кого-нибудь, чтобы удостовериться, что он благополучно прибыл на место.

Полагая, что аудиенция закончена. Жиль поднялся.

— Ваше королевское Высочество разрешит мне вернуться на свой пост?

В первый раз Мария-Луиза улыбнулась. Такая проказливая улыбка была совершенно неожиданной на ее обеспокоенном лице. Она внезапно как будто помолодела на десять лет.

— Никто вас не торопит. Вам, должно быть, очень неудобно в вашей комнатке, я просто не представляю, кому может прийти мысль проверять, там вы или нет.

— Я тоже, но я получил твердое предписание.

— А я вам предписываю другое: оставайтесь еще со мною. Меня развлекает разговор с вами.

Мы же с вами почти соотечественники. Да, откройте окно, здесь очень душно, а ночь так прекрасна, — вздохнула принцесса с легким воркованием в голосе.

Он открыл окно. Действительно, ночь была великолепной, блеск звезд отдавал серебром. Приятные запахи из парка проникали в комнату. Затылком, плечами, спиной он чувствовал взгляд принцессы, острый, как укол иглы.

— Напомните мне ваше имя, — прошептала она так близко от него, что он вздрогнул.

Должно быть, она встала с кресла, подошла к нему. Терпкий запах гвоздики смешивался теперь с благоуханием сада.

Он мужественно, превозмогая себя, обернулся, прямо перед ним были ее сверкающие глаза, влажный рот и окутанная белым фигура. Ее Высочеству было так жарко, что она скинула халат.

Почва все более ускользала из-под него, но уже в другом направлении. Стараясь изо всех сил сохранить подобие приличия, Жиль ответил в поклоне:

— Шевалье де Турнемин де Лаюнондэ, к услугам вашей…

— Не это, другое имя, каким вас называют женщины.

— Мать мне дала имя Жиль, — ответил он, даже сам удивленный своим ответом.

Наверное, чувство крайней опасности заставило его искать защиты в этом воспоминании о суровой Мари-Жанне Гоэло, которая против своего желания когда-то дала ему жизнь. Однако Мария-Луиза была далека от того, чтобы понять, чем была мать для этого красивого молодого человека.

— Какое красивое имя, — проворковала она, учащенно дыша. — Ваша мать была женщиной со вкусом, шевалье… Но вам не душно? Эта форма, в ней же жарко! Снимите же мундир, вам будет лучше.

Каким бы странным ни был приказ, тем не менее он был отдан, а за ним чувствовался совершенно другой. Исполняя этот, Жиль подумал, что сейчас надо будет, для поддержания чести его имени, его страны, совершить не совсем обычный подвиг, а именно: заняться любовью с женщиной, которую он не желал. Но тело этой женщины было, в конце концов, достаточно приятным, чтобы это желание пришло, ведь для любовных игр его не нужно было понукать.

Прежде чем Мария-Луиза успела еще что-либо сказать, он поднял ее, понес к постели, небрежно бросил на нее принцессу, разодрал надвое ночную рубашку, не обращая ни малейшего внимания на украшавшие ее драгоценные миланские кружева, а затем прильнул к принцессе, обнял и принялся ласкать рукой ее обнаженное тело, дрожавшее от желания. Она обвилась вокруг него, как вьюн, прильнула губами к его губам с такой страстью, что зубы их столкнулись.

У него возникло впечатление, что какой-то спрут высасывает из него все его дыхание, но губы принцессы были очень умелыми, и очень скоро его собственное тело возгорелось желанием. Он хотел отстраниться от нее, чтобы освободиться от оставшейся одежды, но она удержала его с невероятной силой, прохрипев:

— Не снимай сапог! Мне всегда хотелось, чтобы меня изнасиловал грубый солдафон при разграблении города.

До того как Жиль полностью утонул в этих страстных плотских играх, он успел удивленно подумать, что мечты принцесс бывают подчас очень уж неожиданными.

«Разграбление города» продолжалось добрых три часа. Эти часы были, пожалуй, самыми утомительными в жизни бретонца. В первый раз он имел дело с настоящей нимфоманкой, и он обнаружил, что любовный аппетит разбуженной Марии-Луизы был просто ненасытен.

Тем не менее он с честью поддержал репутацию француза и даже удостоился похвал, а когда новый любовник принцессы получил наконец приказ вернуться на свое место, Мария-Луиза, расцветшая и радостная, прошептала, потягиваясь в разгромленной постели, похожая на счастливую кошечку:

— Ты же не будешь на дежурстве следующую ночь. Приходи в полночь в павильон Исла в саду.

Я к тебе приду.

— В полночь? Это же невозможно! Как вы сможете выйти? Вас же запирают. А потом, наследный принц, ваш супруг, может прийти к вам. И павильон довольно далеко от дворца.

Мария-Луиза рассмеялась:

— Именно поэтому я его и выбрала. А что до других возражений, то послушай хорошенько: во-первых, я сплю одна, если я этого хочу. Во-вторыx, мои дуэньи спят самым крепким сном благодаря Фьяметте, которая за этим следит. Она мне предана телом и душой, она со мной со времени Пармы, там живет ее отец-аптекарь. Уходи быстрей и не слушай никаких придворных сплетен. Сегодня вечером я скажусь больной, впрочем, и в последующие тоже. Мой супруг боится болезней, как огня.

Жиль уже уходил, когда она соскочила с постели, обвила его шею своими руками, прильнула к нему всем телом и с жадностью поцеловала.

— Не забудь! Сегодня в полночь! Ни на секунду позже. Это и так ужасно долго.

Когда Жиль вышел из этой жаркой комнаты и увидел Фьяметту и свою прихожую, то почувствовал облегчение. Там царила умиротворяющая тишина, особенно приятная после еще звучавших в его ушах рычаний Марии-Луизы, этой взбешенной львицы. Единственным, о чем он сожалел, было то, что он не мог зажечь трубку — в часы дежурства курение было строго запрещено. Он удовольствовался тем, что устроился поудобнее в надежде скоротать остаток ночи. В конце-то концов, он даже и не представлял себе, что она будет такой приятной.

Однако последующие дни начали окрашиваться для молодого гвардейца в тоскливые тона, близкие к кошмару. В то время как Мария-Луиза в постели, окруженная врачами, монахами, старыми герцогинями, играла в болезнь, как можно больше спала, чтобы набраться новых сил, дни Жиля протекали в ужасном темпе.

В то время, когда он не был на дежурстве, он находился у себя с Понго или же бродил по огромному парку, не находя никакой возможности даже на один день выехать из Аранхуэса, он опасался, что не сможет вернуться вовремя, чтобы прийти к принцессе Астурийской, и вынужден был, как она выражалась, «проводить дни в ожидании сладостей ночи».

Каждую ночь в павильоне на берегу реки Таж, где он должен был ожидать в полной темноте, повторялась одна и та же сцена: хорошо смазанная дверь бесшумно открывалась, появлялся силуэт женщины, одетой в черный плащ камеристки, затем дверь так же бесшумно затворялась.

— Ты здесь? — шептал осторожный голос.

— Да.

Слышалось шуршание одежды, затем Мария-Луиза, совершенно обнаженная, стонущая от страсти, бросалась в его объятия и вовлекала его в этот невероятный ураган, из которого он каждое утро выходил опустошенным, морально во всяком случае, поскольку физически его крепкое сложение и мужские потребности оставались на высоте и соответствовали желаниям его царственной любовницы.

Мало-помалу он начал ненавидеть ее за этот ненасытный и постоянный голод, который она испытывала к нему. Жалость первой ночи угасла перед эгоизмом этой женщины, которую нисколько не заботила жизнь, которую он вел в дневные часы. Для достижения своих целей она так искусно пользовалась любовной наукой, что ей позавидовала бы любая продажная цыганка. Это была страшно жестокосердная женщина, и с ней Жиль опускался в такую бездну преисподней, что временами ему казалось, что он уже никогда не увидит света. Их объятия превращались в какую-то ожесточенную беспощадную борьбу, в которой каждый стремился затушить силу и страсть другого. И Жиль уже не без опасения задавался вопросом: чем же это закончится.

Однажды утром, когда он возвращался к себе после смотра, устроенного герцогом, Понго протянул ему письмо.

— Пришло из Мадрида, — сказал он. Затем, видя, что его молодой хозяин бросил письмо на стол, даже не раскрыв его, добавил:

— Понго думает ты прочитать. Может быть важным.

— Это может и подождать. Это, должно быть, от Жана де База. Он, наверное, сообщает, что выиграл или проиграл. У меня ужасно болит голова.

— Боль пройдет, — сказал Понго, усаживая его в кресло и принимаясь массировать ему голову обеими руками. — А письмо не от твоего друга.

Жиль взял письмо. Индеец был прав. Баз был здесь ни при чем. Письмо было от Гойи и состояло всего из нескольких слов:

«Где твоя осторожность, амиго? Слепые на Плаца Майор уже два дня говорят о новой любви некой дамы. Остерегайся! Смерть — это змея, она легко скрывается под цветами. И потом, ты забыл, что обещал пригласить меня на ужин! Ты приедешь?..»

Предостережение художника — это было серьезно. Жиль решил принять его во внимание.

— Какое сегодня число? — спросил он у Понго.

— Тринадцатое.

— Уже! Ты хорошо сделал, что заставил меня прочитать это письмо. Оно действительно важное.

В то время как Понго заканчивал свой массаж, Жиль думал, что послезавтра состоится праздник в Прадере, куда он обещал поехать вместе с Терезией, и что девочка будет жестоко разочарована, если он не сдержит своего обещания, и, в конце концов, он действительно очень хотел быть на этом празднике. Он действительно любил Терезию, она так прелестна. Кроме того, образ прекрасной махи являлся ему все чаще и чаще. Нет, он решительно никак не мог пропустить этот самый большой праздник года.

Первой мыслью было заставить Марию-Луизу прождать понапрасну на ночном свидании. Однако, помня о ее непредсказуемом характере, он от этого отказался: ведь она способна будет совершить тогда любую глупость, а это может погубить их обоих. Затем он подумал, что такой яростный огонь не сможет же пылать вечно. Солома тоже ведь горит ярко, но недолго. Кроме того, принцесса не могла слишком долго притворяться больной и не подпускать супруга к своей постели. Самое лучшее — это, возможно, объясниться с ней. В конце-то концов, у нее нет никаких причин, чтобы отказать ему в коротком путешествии в Мадрид, кстати и чтобы проверить эти сплетни слепцов!

Однако объяснение с взбалмошной принцессой стало трудным делом. Едва Жиль открыл рот и высказал несколько слов по этому поводу, она, вся горя, накинулась на него, крича и не опасаясь быть услышанной, что он только и помышляет о том, чтобы уехать в Прадеру, что все слухи — это лишь предлог.

— Кто сможет узнать, что мы встречаемся здесь ночью? Лишь одна Фьяметта в курсе, но она скорее умрет, чем выдаст меня.

— Во всяком случае, так долго продолжаться не может. Вы же не можете провести всю жизнь в постели, притворяясь больной.

— Я в ней буду оставаться сколько угодно. Не понимаю, почему отказываться от такого права?

— Король может найти это странным, что при своей болезни вы так великолепно выглядите.

— Я беременна и имею право на причуды.

— Хорошо, что вы вспомнили об этом. В вашем состоянии, сударыня, было бы лучше, если бы вы избегали некоторых изнурительных упражнений.

При свете зажженной ею свечи, поскольку было затруднительно объясняться в полной темноте, он внезапно увидел слезы в ее глазах и понял, что сделал ей больно.

— Тебе ли ставить в упрек страстность наших ласк, — прошептала она с трудом. — Я полагала, что это тебе доставляет такое же удовольствие, что и мне.

Чтобы утешить ее, он улыбнулся, привлек ее к себе и поцеловал ее распущенные светлые волосы.

— Не в этом дело. Надо, чтобы ты поняла, что ты не такая, как все другие женщины. Ты же будущая королева Испании, и у короля есть глаза.

— Это несносный старик, святоша. Он полагает, что осудил бы себя на вечное проклятие, если бы не оставался по-глупому верен своей жене, скончавшейся более двадцати лет назад! — взорвалась Мария-Луиза. — Если бы он не отказывался от удовольствий, которых, впрочем, он смертельно жаждет, то он бы был более снисходителен по отношению к другим. Он не преследовал бы их с такой жестокостью. Он мстит себе своей непоколебимостью.

— Несомненно. Но если слепцы на площади начинают говорить о нас, это означает, что ты в опасности. Ты должна быть осторожной, это относится не только к тебе, но и к ребенку, которого ты вынашиваешь. Во-первых, тебе следует возобновить твои обычные занятия, например, твое присутствие на празднике Сан-Исидоро. Твое отсутствие на религиозной церемонии не может пройти незамеченным.

— Я знаю. Но что будет с нами, с нашими сладостными встречами?

— Мы найдем способ, — сказал Жиль без особой уверенности.

Но она уже ни о чем не думала, вцепившись в него, как влюбленная кошка, мечтая о новых ласках. Он попытался остановить ее.

— Уже поздно. Надо возвращаться.

— Нет, еще нет. Я буду такой несчастной. Возьми меня… всего один раз. Ах да, я принесла тебе подарок. Едва о нем не забыла.

Она побежала босая к куче одежды, валявшейся на полу у двери, прибежав, бросилась к нему в объятия. Что-то проскользнуло в руку Жиля, он запротестовал:

— Я не хочу никаких подарков, особенно таких ценных! — воскликнул он, когда слабый свет свечи вырвал из темноты сияние великолепного изумруда, вставленного в перстень.

— А почему бы мне не сделать тебе ценного подарка! То, что ты мне даешь, для меня бесценно.

— Вот потому я тебе это и даю. А этот перстень…

Как будто ты мне платишь.

— Не будь таким глупым. Изумруд — это талисман. Он такой же зеленый, как надежда, зеленый, как весна. Один старик ученый сказал мне однажды, что древние египтяне полагали, что это камень любовников. И потом, ты приехал в Испанию за состоянием. Позволь мне начать с этого камня. И не оскорбляй меня своим отказом.

Надо было принять подарок. К тому же Жиль испытывал новое чувство, более чистое. До сих пор он думал, что был для принцессы всего лишь инструментом для удовольствий, а чувства мало ее интересовали. Эта драгоценность открыла для него что-то нежное, сердечную теплоту, которая, может быть, и не была любовью, но была очень на нее похожа. Он нежно поцеловал руку, только что вручившую ему поистине королевский подарок.

— Этого, моя королева, я никогда не забуду.

Последовавшее за этим объятие дало почувствовать теплоту его признательности, а когда Мария-Луиза вырвалась от него и убежала во дворец, он более не испытывал чувства облегчения, как это было раньше. Это было схоже с тем чувством, которое он испытал в первый вечер: будущая королева Испании безнадежно искала своего счастья. И только один Бог знал, какую власть смог бы извлечь у нее какой-либо ловкий человек, когда она возложит на себя корону. Не надо было долго жить при дворе, чтобы понять, что наследный принц Карл был всего лишь толстым туповатым простаком, миролюбивым и легковерным до глупости, находящимся в постоянном блаженном восхищении своей женой. Настоящим королем будет Мария-Луиза. Но кто будет повелителем Марии-Луизы?

— Да защитит Господь Испанию, — прошептал он сам себе, заворачивая перстень в платок с приятным чувством, будто он прижимает к себе старые камни замка Лаюнондэ.

Он почувствовал успокоение в сердце и в душе.

Похождение, случившееся с ним, начинало заботить его, но теперь, кажется, оно заканчивается само собой без криков и без мук, а когда он много позже вспомнит о нем, то это воспоминание будет лишено горечи.

Часы где-то пробили три часа. Давно уже следовало бы вернуться и отдохнуть. Жиль тихонько вышел из павильона, закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов вдоль реки, вдыхая полной грудью свежий ночной воздух, напоенный ароматами.

Какая-то ночная птица прокричала совсем рядом с ним. Тотчас же из-за кустов выскочило множество людей в масках и набросилось на молодого человека. Они связали его с такой ловкостью и быстротой, что он даже не успел выхватить шпагу.

После того как его скрутили по рукам и ногам, какой-то гигант, весь в черном, взвалил его к себе на плечи и понес по дорожке, ведущей вдоль берега до площадки, усаженной зонтиковыми соснами, ступеньки с нее спускались к самой реке.

Несмотря на неудобство, пленнику удалось различить посреди площадки силуэт человека, который, казалось, их ожидал… и кого-то ему напомнил. Властный голос произнес:

— Сделано?

— Сделано, сир. Мы несем его, — ответил кто-то.

— Отлично! Кладите сюда!

Несший Жиля опустил его на землю без всяких церемоний, но не это усилило беспокойство Жиля. Если уж сам король потрудился устроить эту засаду, то любовник неосторожной Марии-Луизы пропал.

Лежа на холодном мраморном парапете. Жиль увидел короля, приближавшегося к нему на кривых ногах своей смешной ковыляющей походкой старого кавалериста. Смертельная тоска сжала сердце Жиля. Если бы у него были свободны руки, то он обязательно осенил бы себя крестным знамением, поскольку никогда еще не видел он человека, столь напоминавшего самого дьявола.

Этот опущенный до подбородка нос, искаженный гримасой рот, мертвенные глаза, сгорбленная спина — все делало внешность Карла III безобразной и одновременно сатанинской. Позади него появилась черная монашеская сутана. Король какое-то мгновенье смотрел на длинный сверток, брошенный к его ногам, затем, покачав головой, сказал:

— Выньте ему кляп изо рта, чтобы отец Иоаким смог выслушать его исповедь. Затем вы снова его вставите и выполните то, что я приказал.

Приказание было мгновенно исполнено. Король уже повернулся, чтобы уйти, но передумал и снова повернулся к пленнику:

— Я сожалею, мальчик мой, что обязан вас казнить, но если я не сделаю этого, то все гвардейцы по очереди познают мою невестку.

Жиль яростно запротестовал:

— Это не казнь, сир, это убийство. Казнь совершается при свете дня, на площади перед всем народом. Только тогда она служит примером другим. Совершите надо мной мученическую казнь, но перед всеми.

— Казнь — это то, что я приказываю. Кроме того, вы вынуждены будете согласиться со мной, что если бы вас повели на эшафот, то следовало бы возвести на него также и репутацию вашей любовницы, не считаясь и с репутацией ее супруга. Главное, чтобы эта женщина в страхе держалась бы спокойно. А когда найдут ваш труп, она испугается и как умная женщина сразу поймет, кем нанесен этот удар.

Смерть приближалась слишком быстро, чтобы Турнемин не предпринял бы каких-то попыток, чтобы ее задержать.

— Я француз, сир, я офицер короля Людовика Шестнадцатого. Я вам не принадлежу, и вы не имеете права…

— Я имею полное право. Вы сами признали это право в тот день, когда подписали ваше обязательство служить мне. Вы отлично сознавали, что в обмен на мое золото я получал полное право на вашу кровь, вплоть до последней капли. Я признаю и понимаю, что гораздо почетнее умереть со славой на поле боя, чем быть утопленным, как крыса, в реке, пусть даже и принадлежащей королю. Следовало об этом думать до того, как наставлять рога принцу Астурийскому. Вы можете утешиться тем, что в некотором смысле ваша смерть послужит короне Испании. Прощайте. Да будет к вам милосердным Господь наш. Исполняйте свой долг, отец мой!

Он стремительно удалился. Взбешенный Жиль извивался в путах.

— Если вы хотите сгладить свое преступление, то убейте меня своими руками. Ведь палачи могут повторить ваши слова о сыне и о невестке.

Карл III обернулся на мгновение и пожал плечами;

— Они немы, и я позаботился о том, чтобы они никогда не смогли об этом написать. Умрите в мире и спокойствии.

В следующее мгновение ночной мрак поглотил его. Монах, это был отец Иоаким Элета, исповедник короля, встал на колени перед осужденным, приказав остальным удалиться.

Сладкий елейный голос, полный ложного сочувствия, вызвал лишь вспышку бешенства у Жиля.

— Идите к черту. Мне не нужно отпущение грехов от соучастника убийцы, чтобы предстать перед Господом. Убейте меня, вы ведь за этим пришли сюда, но оставьте меня в покое.

— Вы отказываетесь от исповеди? — с притворным испугом промолвил монах таким приторным тоном, что Жиль воскликнул:

— Во всяком случае, не перед вами! Чтобы вы повторили все вашему хозяину!

— Тайна исповеди священна, вы это знаете.

— Это зависит от исповедника.

Отец Иоаким поднялся, посмотрел на осужденного с высоты своего роста, перекрестился.

— Господь да смилостивится над вами. Действительно, вы приехали из страны, где богомерзкие мысли распространяются со скоростью ветра.

Умрите же в грехе, ибо этого вы возжелали сами.

Он сделал знак немым слугам и отошел на несколько шагов. Палачи подошли, один взял связанного за ноги, другой за плечи, затем они спустились к самой воде. Короткое раскачивание, и с громким всплеском связанное тело погрузилось в черные воды реки Таж. Перед тем как погрузиться в волны. Жиль набрал полные легкие воздуха.

Он пытался произнести первые слова какой-нибудь молитвы, но в голову ему пришла лишь странная мысль об изумруде, запрятанном в поясе.

Стало быть, изумруд не спасет его, и замок Лаюнондэ, и старый Жоэль Готье напрасно будут ждать его…

Погружаясь в глубь реки с открытыми глазами, он видел лишь мрак преисподней. Вода была прохладна, но это было его последним приятным ощущением. Сапоги неумолимо наполнялись водой и тянули его ко дну. Скоро он почувствовал, что его легкие вот-вот разорвутся. Биение крови отдавалось в висках. Воздух стремился вырваться с последним выдохом.

Из последних сил он выдохнул через нос, ведь рот был заткнут кляпом, и вода сразу устремилась в ноздри. Остальные беспорядочные эпизоды жизни быстро проходили в его мозгу. Он задыхался. Смерть подступала. Вода, которая всегда была его другом, стала теперь ее причиной.

Тело извивалось в последних конвульсиях и… сознание покинуло его.

Когда он вновь пришел в себя, то сперва подумал, что он уже в аду. Было темно, какой-то демон, с которого ручьями стекала вода, обеими руками нажимал ему на грудь, как будто хотел выдавить ребра.

Болезненный стон — и его вырвало. Демон испустил радостный возглас.

— Уже поправляйся. — Это был Понго, переворачивавший его на спину, чтобы выгнать всю воду.

Жиль осознал, что он лежит на траве на берегу реки, неподалеку от ступенек и… что он по-прежнему жив. Сапог и мундира на нем не было, и он дрожал от холода.

— Понго, — простонал он, клацая зубами, — как ты сумел это сделать? Каким чудом ты здесь оказался?

— Понго не послушался тебя. Он был с тобой все ночи. Великий Дух сказал ему, что ты в опасности, что эта женщина принесет тебе горе.

Турнемин снова почувствовал ласковую шелковистость травы, постепенно восстанавливалось дыхание, сердце стало биться ровнее. Мысленно он благодарил Бога за то, что тот отвел от него смерть, с которой он еще никогда не сталкивался так близко. Тогда, когда он вытащил Понго из разлившейся от дождей реки Делавэр, это оказалось самым лучшим делом его жизни.

— Я ничего не соображаю, — прошептал он. — Что будем делать?

— Конечно, бежать. Бежать, пока ночь. Все верят твоя смерть. Твой знает, куда пойти?

— Меня не то беспокоит. Франсиско де Гойя сумеет меня спрятать или барон де Баз, если я сумею его найти. А может, семья Кабаррус. К счастью, у меня много друзей. Но я не хочу бежать без Мерлина, а он в конюшне. Не хочу оставлять его здесь.

— Понго подумал и об этом. Он его приведет.

Но тебе надо уйти отсюда. Видишь, — он показал на другой берег реки, — там, около дороги в город, деревья и кустарники. Ты спрячешься там и подождешь меня.

Действительно, дорога в Мадрид шла по противоположному берегу реки. Там не было ни шлагбаумов, ни патрулей. Полагали, что широкая река надежно защищает королевский парк.

— Лучше пересечь реку вплавь. У тебя достаточно сил?

Жиль засмеялся.

— Если бы я сейчас сказал, что умираю от желания искупаться, ты бы, конечно, не поверил. Будь спокоен, все будет хорошо. Благодаря тебе я не только жив, но уже в нормальном состоянии. Я никогда не забуду того, что ты сделал для меня, — сказал Жиль, кладя руку на плечо индейца. Тот крепко сжал ее. Длинные заячьи зубы его заблестели в улыбке.

— Ты спас Понго когда-то из реки Делавэр.

Теперь Понго спас тебя из испанской реки. Все в порядке, и Понго доволен.

Оставшись один. Жиль потянулся, чтобы проверить гибкость мышц. Затем он завернул свой мокрый мундир и вложил в сапоги, чуть было не ставшие главной причиной его смерти, несколько придорожных камней и собрался бросить все это в реку, чтобы не оставлять улик, как вдруг вспомнил о подарке Марии-Луизы. К счастью, изумруд был на месте, за поясом. Мысленно он поблагодарил эту женщину. Она, конечно, будет оплакивать его, пока заменит кем-то другим. Затем он решительно погрузился в черную воду и направился к другому берегу. Без особого труда переплыв реку, вышел на берег и перевел дыхание.

Место было пустынным, тихим. Вдруг охрипший голос петуха нарушил эту тишину. Приближалось утро. Жиль направился к кустарникам, которые показал ему Понго. Его босые ноги не страдали от неровностей дороги. Со времени пребывания в Америке на его ступнях образовался толстый мозолистый слой и, подобно индейцам, он свободно мог обходиться без всякой обуви.

Небо уже забелело на востоке, когда послышался лошадиный топот. На своей лошади появился Понго, державший Мерлина за повод. К задней луке седла был приторочен плащ. Этот незаменимый Понго сумел даже проникнуть в квартиру Жиля, чтобы взять там оружие и вещи. В порыве благодарности Жиль обнял Понго.

— Ты поистине мой добрый гений, Понго. Я не знаю, что бы я делал без тебя. Теперь по коням.

Уже наступает утро.

Вскочив в седло. Жиль почувствовал прилив необыкновенной радости. Уже давно он не был так счастлив. Оттого, что он просто жив. После смерти в Испании ему оставалось одно: воскреснуть во Франции.

Конечно, он совсем не будет сожалеть о своем пребывании на этой выжженной земле, еще более дикой и суровой, чем его родная Бретань. Любовь Марии-Луизы стала для него обузой, а в глубине сердца всегда сохранялась ностальгическая грусть по Франции. Оставался там и его долг, двойной долг: его служба у короля Людовика и долг перед Жюдит. После каждого любовного приключения с другой женщиной им овладевали горестные и одновременно сладкие воспоминания, хранившиеся в самой глубине его сердца. Жюдит! С самого приезда в Испанию он не получил о ней ни малейшего известия. Действительно ли занимались ее поисками прево Парижа и лейтенант полиции или напрасно обнадежили его? Жиль достаточно себя знал. Он никогда не смог бы вынести этого молчания, этого полного неведения в течение многих месяцев, даже… если бы он и отдался минутному увлечению той самой незнакомой прекрасной махой.

— Ты никогда не познаешь сладость ее поцелуев, — напевал он, тогда как легкие копыта Мерлина взбивали желтую пыль. — Ночь проведем у Пако, надо предупредить Жана де База, чтобы он не считал меня мертвым и не присвоил слишком рано мои деньги, — и мы в пути к нежной Франции. Пора в цивилизованный мир.

После часа скачки, согревшей застывшие от холода мышцы спасенного от смерти, они остановились у какого-то полуразрушенного сарая, возвышавшегося неподалеку от дороги, чтобы Жиль смог одеться. Солнце и ветер почти высушили его рубаху и штаны. Он натянул куртку из серого сукна, мягкие замшевые сапоги. Затем, широко улыбаясь, обратился к Понго:

— Я умираю с голода. Не знаю, вяжется ли это с моим положением усопшего, но я готов сейчас жевать даже камни. У тебя ничего нет в сумках?

— Ничего. Не было времени приготовить.

— Тогда надо разыскать какой-нибудь трактир. Там всегда можно найти хлеб, лук, вино. Мертвого меня никто не будет искать.

Несмотря на эту уверенность, они со свойственной людям, которых преследуют, осторожностью перебрались через узкий римский мост и увидели вдалеке трактир, возле которого стояла карета.

Это была не какая-то карета, приспособленная к этой разбитой дороге, которая пышно называлась Камино Реал (королевской). Это был также не тот тяжелый дилижанс, куда загружалась смиренная публика, не скрипучая повозка, в которой могли поместиться всего лишь шесть пассажиров, не кабриолет ремесленника. Нет. Это был пышный экипаж, и мог он принадлежать лишь кому-то из испанских грандов, как то, впрочем, и возвещали сложные гербы, изображенные на его дверях.

Понго положил руку на плечо своего хозяина, удерживая его, а другой указал ему на карету, черная лакировка и блестящая медная отделка которой, слегка припорошенные пылью, все же ярко блестели под лучами солнца. Жиль тоже ее увидел.

— Моя казнь была тайной. Я недавно в Испании, чтобы знать всех и чтобы меня знали. А потом, я слишком голоден.

Под любопытными взглядами целой толпы лакеев и охранников в красных, расшитых золотом ливреях, окружавших карету, он привязал лошадь к коновязи и устремился к входу в трактир.

У самой двери он остановился, пораженный: на пороге появилась женщина, та самая прекрасная маха, образ которой так часто являлся в его воспоминаниях. Прекрасная маха, его единственное сожаление, когда он покинет Испанию.

Это была и она, и в то же время не совсем она.

Ее костюм совсем не соответствовал женщинам ее положения. Амазонка из плотного матового шелка, такого же глубокого красного цвета, как и губы, спускалась грациозными складками с тонкой талии. Восхитительные кружева пенились вокруг запястий и в вырезах одежды. На темной массе уложенных по последней парижской моде волос высилась большая красная шляпа, украшенная громадным белым пером. Руки были затянуты в белые перчатки. Одной рукой она придерживала длинный шлейф платья. На другой сверкал один-единственный перстень, но перстень сказочный. Такой же сказочно красивый рубин украшал шею красавицы, подрагивая при движении на тонкой золотой цепочке.

Два взгляда встретились. Пораженный в самое сердце. Жиль забыл о голоде, усталости, своем стремлении быстрее достичь Мадрида. Красота этой женщины заслонила от него всю вселенную, весь этот выжженный солнцем пейзаж с редкими деревьями, покривившимися от зимних ветров Кастилии, с немногочисленными горбящимися крестьянами в лохмотьях.

Улыбка обнажила красивые зубы и зажгла черные глаза.

— Что за случай привел вас сюда, сударь? — прошептала молодая красавица на безупречном французском, но с легким поющим акцентом.

Догадываясь, что эта женщина совсем не та, за кого он принимал ее вначале, Жиль отступил на шаг, уступая ей дорогу и приветствуя ее глубоким поклоном.

— Счастливая случайность, сударыня, мне предоставлена возможность вновь вас увидеть, на что я уже больше не надеялся.

Ее развлекло такое приветствие, и она похлопала по юбке тонким сложенным веером.

— Вы теперь придерживаетесь церемоний, шевалье. Во время нашей последней встречи в Карабаншеле, мне кажется, вы называли меня «моя красотка» и говорили со мной на «ты».

— Махи обычно любят, чтобы с ними говорили на их языке. Там вы были одной из них.

— А сегодня кто же я?

— Не знаю. Вероятнее всего, знатная дама, поскольку ваш экипаж слишком соответствует вашему туалету, но я вас не видел при королевском дворе. Тем не менее, вы самая прекрасная женщина Испании.

Улыбка заиграла ярче.

— Женщина, которая не умеет оценить комплимента, либо глупа, либо притворяется. Но почему вы говорите, что не надеялись больше на встречу?

— Потому что я уезжаю, сударыня. Я покидаю Испанию.

Красивые черные брови поднялись в немом вопросе.

— Вы уезжаете из Испании? В то время, как благоволение к вам достигло такой высоты? Как это странно!

— С вершины легко упасть в пропасть. Я должен вернуться во Францию, сударыня. Чем быстрее это произойдет, тем будет лучше для меня.

Вы не представляете, какое это будет для меня сожаление, что…

Но она уже его больше не слушала. Она перевела взгляд на появившуюся точку на горизонте и смотрела туда со все возраставшим беспокойством. Удивленный Жиль тоже посмотрел туда и увидел двух всадников, мчавшихся, как пушечные ядра. Они проскакали по каменистому склону и по узкому римскому мосту. Он сразу же узнал их. Это были люди из королевской полиции.

Они проскочили мост и спешились недалеко от трактира перед большим сухим деревом. Один из них вынул из притороченной к седлу сумы бумажный свиток и принялся его разворачивать.

Рука женщины нервно тронула руку Жиля.

— Входите в трактир! — приказала она. — Он сейчас пуст.

— Именно это я и хотел сделать, но…

— Хватит разговоров, шевалье. Делайте то, что я вам говорю. Если вы голодны, скажите трактирщику Педро, чтобы он вас накормил. У него есть приличная ветчина. Но ни под каким предлогом не выходите оттуда. Ну, быстрее. Возьмите, конечно, и вашего слугу. И ждите меня.

Жиль подчинился, не возражая, и прошел в полутьму трактира. Он успел увидеть, как один из королевских полицейских собрал народ при помощи небольшого барабана, а другой готовился читать свиток.

Внутри услышать что-либо было совершенно невозможно. В одном углу задымленного зала старуха, присевшая на корточки, чистила грязный котел, в другом мальчик колол дрова для очага.

Какой-то человек с недовольным лицом, опоясанный грязной клеенкой, с большим ножом на поясе возник прямо из-под ног Жиля. Он, должно быть, поднимался из погреба.

— Что вам нужно, призрак? — грубо спросил он.

— Есть! Пить!

— У меня ничего нет. Идите своей дорогой.

Репутация испанских трактиров была известна Турнемину. Он знал, что, если хочешь найти там некоторые удобства, надо все приносить с собой. Как правило, там можно было найти хлеб, лук, иногда помидоры, из которых делали салат с маслом.

— Не очень-то вы приветливы для трактирщика, — проговорил Жиль, поигрывая эфесом шпаги. — Дама, которая только что вышла отсюда, говорила мне о ветчине.

— Дама… Тогда прошу прощенья, сеньор. Сейчас я вас обслужу.

Он сразу превратился в саму любезность, вытер тряпкой колченогий стол, откуда-то, как по волшебству, появился большой кусок едва початой ветчины, совсем не черствые лепешки, традиционный салат из помидоров с луком и оливковым маслом и вино, не слишком отдававшее уксусом. Жиль был слишком голоден, чтобы оценить это необыкновенное превращение трактирщика. Они с Понго уселись за стол и принялись за еду.

Скоро появилась красавица-незнакомка. Она явно была озабочена. Жиль отставил свой стакан и встал. По жесту ее руки в белой перчатке трактирщик мгновенно вышел.

— Быстро заканчивайте свою трапезу, шевалье.

Я вас увезу с собой. К тому же мне нечего больше делать в Аранхуэсе.

— Вы увезете меня с собой? Но, извините меня, я ничего не понимаю.

— У нас совсем нет времени на объяснение. А в Мадриде у вас будет его достаточно, чтобы вы смогли мне рассказать о всех ваших приключениях. Знайте одно: вас ищут. За вашу голову назначена плата, и королевские полицейские объявляют об этом на всех дорогах Испании.

— Но это же невозможно! Как ищут? Я был брошен в реку по приказу короля на его глазах.

Все полагают, что я мертв.

— «Приказ всем, кто встретит француза по имени Жиль де Турнемин де Лаюнондэ, лейтенанта гвардии Его Величества святейшего Карла Третьего, осужденного на смерть правосудием Его Величества, но избежавшего казни, схватить и отдать властям», — процитировала женщина и добавила:

— Затем следует описание вас, вашего слуги и сумма, которая будет выплачена за вашу поимку, — пять тысяч реалов. Скорее всего, при вашем спасении присутствовал какой-то свидетель. Дворец кишит шпионами. Ну что, соглашаетесь ехать со мной? Добавлю, что сейчас мои слуги набрасывают на ваших лошадей попоны с моими гербами, а двое из них поменяются с вами одеждой, чтобы мы могли проследовать до Мадрида без осложнений. В моем дворце вы будете в безопасности. Вы едете?

Мгновение Жиль смотрел на нее. Повелевающая и умоляющая в одно и то же время, она источала странную притягательность, которой было трудно противиться.

Однако молодой человек попытался это сделать.

— Мы не знакомы друг с другом. А вы готовы нарушить все ваши планы для того, чтобы помочь нам. Вы же говорите, что следуете в Аранхуэс.

— Нет. Я уже сказала, что мне больше нечего делать в Аранхуэсе. Если уж вы хотите знать, то я туда поехала из-за вас. Слухи на Плаца Майор убедили меня, что если вы еще не в опасности, то это уже близко. И я ехала затем, чтобы предупредить вас. У меня нет никакого желания получить известие о вашей смерти.

— Это меня глубоко трогает. Но я не имею никакого права, сударыня, подвергать вас опасности. Я для вас ничего не значу, и вам нет никакого смысла рисковать.

Засмеявшись тихим нежным смехом, низким и очень музыкальным, молодая женщина почти вплотную приблизилась к Жилю.

— Причины? Да у меня их тысячи, — сказала она, подняв голову и так смело глядя ему в глаза, что он было подумал, что она подставляет ему свои губы. — И самая важная из всех та, что я ненавижу и презираю Марию-Луизу. Эта сумасшедшая женщина — воплощение эгоизма. Люблю строить против нее козни. А что до риска, которому я подвергаюсь, он минимальный, почти несущественный. Не принимайте это. Вы мне нравитесь, как, впрочем, мне нравится все красивое.

— Благодарю вас. Но я с трудом верю, что вы ничем не рискуете.

— Абсолютно ничем. Я единственная женщина в Испании, которая может позволить себе безнаказанно дерзить королю и двору. Кто бы ни находился у меня, он в безопасности, поскольку ни Карл Третий, ни его министры, ни даже святейшая инквизиция не осмелятся проникнуть ко мне. Во всей Испании нет дамы знатнее меня.

— Правда? В этом случае вы…

— Я надеялась, что вы меня признаете, по крайней мере, по моей отвратительной репутации, по более или менее многочисленным портретам.

Да, шевалье, я герцогиня д'Альба. Согласитесь на какое-то время поносить ливрею моего слуги, чтобы, по крайней мере, въехать в Мадрид.