"Язон четырех морей" - читать интересную книгу автора (Бенцони Жюльетта)

ГЛАВА III. РОКОВОЙ БАЛ

Вечером 1 июля нескончаемая вереница экипажей протянулась вдоль улицы Монблан, заполняя прилегающие переулки, даже вторгаясь во дворы больших частных особняков, чьи двойные ворота оставались открытыми, чтобы дать немного больше свободного пространства и по возможности избежать заторов. Бал у австрийского посла, князя Шварценберга, обещал иметь большой успех. Ожидали императора и особенно императрицу, в честь которой давалось это торжество, и для почти тысячи двухсот приглашенных это можно было считать большой привилегией, в то время как добрым двум-трем тысячам забытых пришлось остаться в безутешном отчаянии.

Шагом, одна за другой, кареты втягивались в короткую тополиную аллею, ведущую к входной колоннаде посольства, освещенной по такому случаю большими античными факелами, чье пламя весело трепетало в ночи. Особняк, прежде принадлежавший м-м де Монтесон, морганатической супруге герцога Орлеанского, не отличался величиной и не мог сравниться в роскоши с его богатым соседом, русским посольством, помещенным Наполеоном в нынешний особняк Фелюсон, который он выкупил у Мюрата за миллион, однако он был великолепно украшен и за ним расстилался громадный парк, где находились даже маленькая ферма и храм Аполлона.

Этот парк подал послу интересную идею, и, чтобы иметь возможность принять у себя всех, кого он хотел пригласить, несмотря на ограниченные возможности его салонов, он распорядился построить огромный временный бальный зал из тонких досок, крытый вощеным полотном и соединенный легкой галереей с салонами для приема. И уже с неделю весь Париж только и говорил о сказочном убранстве этого зала.

Сидя в карете Талейрана, который считал, что он должен сопровождать ее на этот вечер, ибо он в некотором роде олицетворял ее официальное появление в высшем парижском обществе, Марианна, как и все остальные, довольно долго ожидала, застряв между домом банкира Перго и посольством, прежде чем получить возможность ступить на громадные красные ковры, устилавшие перистиль.

— Престижно прибыть за секунду до императора, э? — заметил князь Беневентский, в высшей степени сдержанный и по своему обыкновению в высшей степени элегантный в черном фраке, расцвеченном только австрийскими орденами и лентами, среди которых самый почетный — Золотое Руно — скромно прятался в белоснежных складках его галстука. — Большинство всегда приезжают слишком рано, чтобы быть замеченными. А сегодня, я в этом не сомневаюсь, смотреть будут только на вас.

Марианна и в самом деле выглядела этой ночью такой красавицей, что дух захватывало. Светло-золотистый материал для ее платья выбрал после долгих колебаний сам Леруа в превосходном соответствии с янтарным оттенком ее кожи и оправой драгоценностей: гигантских, сказочных изумрудов Люсинды-колдуньи, из которых чудесным рукам ювелира Нило удалось сделать украшение точно к этому вечеру. Они зажгли зеленые молнии, когда молодая женщина оставила мрак кареты ради световой феерии салонов. Они зажгли также изумление и зависть в глазах женщин и даже их кавалеров.

Но вожделенные взгляды мужчин адресовались в равной мере и хозяйке великолепных драгоценностей. Она выглядела как необыкновенная золотая статуя, и все мужчины, глядевшие на ее неторопливое приближение под легкий шорох длинного шлейфа, не знали, чем им больше восхищаться: совершенством ее точеного лица, безупречностью груди, на которой трепетали сверкающие зеленые слезы, блеском глаз или глубоко волнующим нежным изгибом улыбающихся губ. Тем не менее ни один из них не осмелился бы явно выразить вызываемое ею инстинктивное желание, не столько, впрочем, потому, что она была императорской привилегией, сколько из — за величественной осанки этой ослепительной молодой женщины.

Любая дочь Евы надулась бы от гордости, надев на себя эти бесценные драгоценности. Пожалуй, одна г-жа Меттерних, недавно ставшая княгиней, могла похвастаться каменьями подобной шлифовки. Однако княгиня Сант'Анна носила их с безразличием, граничившим с грустью. Под этими украшениями, перекликавшимися своей игрой с редким оттенком ее больших глаз, она казалась отсутствующей.

Сдержанный шум поднимался при прохождении необычной, но впечатляющей пары, которую составляла она со старым Хромым Дьяволом и в которой суровость и возраст одного подчеркивали красоту и блеск другой. Талейран не сомневался в произведенном фуроре и прятал улыбку под маской безразличия дипломата. Он узнал среди приглашенных красавиц, помимо наиболее известных и элегантных женщин империи, таких как герцогиня де Рагюз, носившая бриллианты, подаренные ее отцом, банкиром Перго, или жена маршала Нея с сапфирами, среди которых, как поговаривали, некоторые принадлежали Марии-Антуанетте, и очень знатных австрийских дам: графиню Зичи и ее знаменитые рубины и княгиню Эстергази, чье собрание драгоценностей считалось самым значительным во всей империи Габсбургов. Однако ни одной из них не удалось затмить идущую об руку с ним молодую женщину, которую он не мог не считать своим собственным творением. Даже старый князь Куракин, имевший вид утопающего в бриллиантовой реке, даже благородные русские дамы, чьи драгоценные камни варварской величины, похоже, добытые прямо в сказочной Голконде, не являли большего блеска и королевского изящества, чем его молодая спутница. Марианне сопутствовал триумфальный успех, который радовал его как артиста.

Но Марианна ничего не видела, ничего не слышала.

Машинальная улыбка, словно маска, приклеилась к ее лицу.

Ее охватило странное ощущение, что только лежавшая на локте князя Беневентского ее затянутая в перчатку рука была действительно живой. Все остальное казалось пустым, инертным. Нечто вроде пышного фасада, за которым никто не живет.

Она никак не могла сообразить, зачем она находится здесь, в этом иностранном посольстве, среди незнакомых лиц, в которых она угадывала злобное любопытство, алчность. Что она пришла искать, кроме жалкого светского успеха, среди всех этих людей, которые должны были досыта позлословить о ее истории и теперь, без сомнения, пытались проникнуть в окружающую ее тайну, тайну дочери знатного рода, из любви к императору опустившейся до подмостков театра, но вознесенной выше, чем когда-либо, вступив в брак более необычайный и загадочный, чем вся ее остальная жизнь?

Она с горечью подумала о том, как бы они злорадствовали, если бы смогли догадаться, что эта вызывающая зависть женщина чувствовала себя несчастной и одинокой, ибо в ее груди онемевшее сердце давило, как груда застывшей лавы.

Нет больше любви! Нет огня! Нет жизни! Ничего больше нет! Ее женственность, совершенная красота, очарование, все это в ней, что требовало жизни и горячей любви, вылилось в надменную холодность и одиночество. И она с грустью следила за развертывавшейся перед ней небольшой сценой: с возгласом радости молодой гусарский лейтенант спешил к совсем юной девушке, входившей в сопровождении внушительной, украшенной перьями и бриллиантами матери. Миниатюрная девица не блистала красотой: болезненный цвет лица, слишком круглого, невероятно робкий вид. Она была в платье из розового газа, очень жесткого, из-за чего ее походка сильно страдала, но глаза гусара сверкали, как звезды, глядя на нее, тогда как ни Марианна, ни другие красивые женщины не были удостоены его внимания. Для него эта маленькая девушка, незначительная и нескладная, была самой красивой из женщин, потому что он любил ее, и Марианна от всего сердца позавидовала этой девочке, у которой не было ничего из того, чем обладала она, и которая тем Не менее была настолько богаче!

Юная пара углубилась в толпу, и Марианна со вздохом потеряла их из виду. Впрочем, пришло время и для нее приветствовать хозяев, встречавших гостей в дверях большого зала, откуда начиналась галерея, ведущая к бальному помещению.

Посол, князь Карл-Филиш фон Шварценберг, был мужчина лет под сорок, коренастый брюнет, до того затянутый в белый мундир, что, казалось, он вот-вот лопнет под его мускулами борца. Он оставлял ощущение силы и настойчивости.

Рядом с ним его невестка, принцесса Полина, являла облик хрупкого изящества, несмотря на беременность в последней стадии, которую она искусно скрывала под своего рода пеплумом и громадной золотистой шалью. Марианна с удивлением и восхищением смотрела на эту мать восьмерых детей, имевшую вид юной девушки, дышавшей радостью жизни. И снова, приветствуя мужа этой очаровательной женщины, принца Иосифа, Марианна сказала себе, что любовь очень удивительное чувство.

Улетев в мыслях далеко; она смогла все-таки непринужденно ответить на восторженные приветствия австрийцев и покорно позволила Талейрану подвести ее к галерее, ведущей в бальный зал, всеми силами пытаясь бороться против поглощавшего ее разум оцепенения, этого удивительного ощущения небытия. Необходимо любой ценой найти здесь что-нибудь, что заинтересовало бы ее, необходимо хотя бы сделать вид, что она получает удовольствие на этом празднике, и этим обрадовать ее друга Талейрана, который совсем тихо называл ей знакомых ему иностранных представителей. Но все эти люди были ей так безразличны!

Зычный голос пронзил опасный туман, в котором Марианна блуждала наудачу, голос, заявивший с сильным русским акцентом:

— — Я требую первый вальс, дорогой князь! Она мне должна! Я ей уже заплатил ценой крови и, готов заплатить еще вдвое дороже!

Это был низкий бас, в котором перекатывались камни Урала, но ему удалось наконец вернуть Марианну на твердую землю. Она увидела, что обладателем этого голоса являлся не кто иной, как ее неистовый преследователь из Булонского леса, тот, кого сама она уже прозвала казаком.

Да, перед ней стоял этот противный Чернышев!

С вызывающим видом он преградил ей дорогу, и, хотя он обращался к Талейрану, его дерзкий взгляд монгола впился в лицо Марианны. Молодая женщина незаметно пожала плечами, но не скрыла презрения в улыбке.

— Я должна вам? Да я даже не знаю вас.

— Если вы меня не знаете, почему, когда заметили, нахмурили брови, как делают при виде надоедливого знакомого? Скажите, что я вам не нравлюсь, сударыня, но не говорите, что не знаете меня!

Молния гнева зажгла зеленые звезды под ресницами Марианны.

— Вы просто невыносимы, сударь, вы становитесь дерзким. Вы явно делаете успехи! Должна ли я выразиться более ясно?

— Пожалуйста, попытайтесь, этим вы ничего не достигнете! В моей стране, где люди самые упрямые в мире, моя настойчивость вошла в поговорку.

— На здоровье! Но сейчас вы убедитесь, что моя не меньше.

Раздраженно помахивая веером, она хотела пройти дальше, когда Талейран, с веселой улыбкой молча следивший за этой стычкой, осторожно удержал ее.

— Если я в это не вмешаюсь, может произойти, дипломатический инцидент, э? — игриво сказал он. — А я, я слишком люблю моих друзей, чтобы позволить им безрассудно завязнуть в зыбкой почве недоразумений.

Марианна обратила к нему изумленный взгляд, который был подлинным шедевром снисходительного высокомерия.

— Господин ваш друг? О князь!.. Я знала, что вы знакомы со всем миром, но я не надеялась найти у вас отсутствие вкуса в выборе друзей!

— Полноте, дорогая княгиня, — засмеялся Талейран, — усмирите немного свою гордыню, чтобы доставить мне удовольствие. Я охотно признаю, что граф Чернышев применяет воинственную галантность, которая может показаться слишком прямолинейной изысканному вкусу красивой женщины.

Что поделаешь? Это одновременно достойный мужчина и… дикая душа!

— И я горжусь этим! — крикнул русский, устремив на молодую женщину недвусмысленный взгляд. — Одни дикари умеют говорить правду и не стыдятся своих желаний. Самое пылкое мое желание — добиться танца с самой прекрасной дамой из всех, кого я видел в жизни, и, если возможно, улыбки! Я готов просить об этом на коленях, здесь и немедленно, если так надо.

На этот раз гнев Марианны слегка смягчился неожиданностью. Она ни минуты не сомневалась, что этот странный человек готов немедленно привести в исполнение свой замысел

и упасть перед ней на» колени в разгар бала, не стесняясь учинить этим новый скандал. Она угадывала в нем одну из тех бешеных натур, непредсказуемых и своенравных, которых она всегда инстинктивно опасалась. Со своей стороны, Талейран должен был ощущать то же самое, раз он снова поспешил вмешаться. Не переставая улыбаться, он чуть покрепче сжал руку Марианны.

— Вы получите ваш танец, дорогой граф. По меньшей мере я надеюсь на это, если княгиня Сант'Анна соизволит простить ваши татарские штучки, но не торопитесь и оставьте ее еще немного со мной. Здесь есть много желающих поздороваться с княгиней, прежде чем она отдастся танцам.

Чернышев тотчас отступил с дороги и согнулся вдвое в приветствии, которое Марианна сочла несколько угрожающим.

— Я согласен, — сказал он кратко, — но я вернусь. До скорого свидания, сударыня.

Продолжив наконец свой путь к бальному залу, Марианна позволила себе легкий вздох облегчения и подарила своему кавалеру полную признательности улыбку.

— Благодарю вас за избавление, князь! Этот русский чересчур навязчивый!

— Именно так утверждает большинство женщин. Правда, говорят они это со вздохами и совсем другим тоном. Может быть, и вы когда-нибудь вздохнете, вы тоже! В нем много очарования, э?

— Не рассчитывайте на это. Я имею слабость предпочитать цивилизованных людей.

Он окинул ее полным искреннего удивления взглядом.

— Ах! — сказал он только. — Я не думал…

Замечательный бальный зал, сооруженный только для Одной ночи, был подлинным чудом изящного искусства. Хрупкие стены из синего полотна покрывали волны сверкающего газа с гирляндами разнообразных цветов из тюля и тонкого шелка. Изобилие деревянных позолоченных люстр с бесчисленными свечами создавало сказочное освещение. Ведущая к нему галерея была украшена таким же образом. В открытом пролете высокой арки виднелся иллюминованный парк. Снаружи этот зал, возведенный, кстати, на дне большого высохшего бассейна, освещался масляными фонариками в оригинальных торшерах.

Когда Марианна вошла туда об руку с Талейраном, многочисленные пары двигались под звуки венского оркестра, смешивая сверкающие платья и мундиры в волшебном вихре вальса, чья популярность за несколько лет покорила Европу.

— Я не приглашу вас танцевать, ибо для такого упражнения я не пригоден, — сказал Талейран, — но я думаю, что у вас не будет недостатка в кавалерах.

В самом деле, несколько молодых офицеров, толкая друг друга, устремились к молодой женщине, охваченные жаждой увлечь ее в ритм, так благоприятствующий попыткам обольщения. Она всем вежливо отказала, опасаясь скандала, который способен был учинить русский, чей упорный взгляд она все время ощущала на себе. Она заметила свою подругу, Доротею де Перигор, между графиней Зичи и герцогиней Дальберг, и хотела присоединиться к ней, когда объявление о прибытии их величеств заставило ее застыть на месте, оркестр умолкнуть, а танцующих покорно выстроиться по обеим сторонам зала.

— Мы приехали как раз вовремя, — смеясь заметил Талейран. — Чуть позже император оказался бы перед нами.

Не думаю, что это ему понравилось бы, э?

Но Марианна не слушала его. Ее внимание внезапно приковалось к одному мужчине, чья голова возвышалась над другими в толпе приглашенных, сгрудившихся с другой стороны широкого пустого пространства, оставленного для прохода державной четы. На мгновение ей показалось, что она стала жертвой невероятного сходства, галлюцинации, рожденной желанием, может быть, так глубоко скрытым в тайниках ее сердца, что она этого даже не сознавала. Но нет… этот острый профиль, это чуть дерзкое худощавое лицо с отпечатком отваги, загоревшее, темное, как у араба, эти сверкающие, глубоко запавшие глаза, волевые, немного насмешливые складки у рта, резко очерченные губы, густые черные волосы в слегка беспорядочной прическе, всегда казавшиеся вышедшими из бури, наконец, эти широкие плечи под темной одеждой, носимой с такой непринужденностью… может ли существовать на земле человек, так похожий на этого? И совершенно неожиданно, прежде чем колеблющиеся губы решились произнести его имя, само охваченное трепетом сердце Марианны воскликнуло:

— Язон!

— Э, а ведь верно! — раздался рядом с ней спокойный голос Талейрана. — Вот и наш друг Бофор! Я знал, что он должен приехать, но не думал увидеть его здесь.

На мгновение Марианна отвела глаза от американца и с удивлением посмотрела на старого дипломата.

— Вы знали?

— А разве есть что-нибудь, чего не знаю я? Я слышал, что некий посланец, впрочем, более официозный, чем официальный, должен на этих днях прибыть в Париж под предлогом передачи пожеланий счастья от правительства Соединенных Штатов, и я узнал, кто это будет.

— Язон посол? В это трудно поверить!

— Я же не сказал — посол, я сказал: посланец — и добавил: более официозный, чем официальный. Суть дела легко понять. С тех пор как брат его стал королем Испании, император желает присвоить себе испанские колонии в Америке и ведет там усиленную агитацию, на что с надеждой посматривает президент Медисон. Прежде всего он не питает никакого уважения к свергнутому королю, слабоумному Фердинанду VII, а с другой стороны, считает, что благоразумный нейтралитет сможет принести ему в виде компенсации Флориду, испанское владение, которое, по логике, должно стать американским, поскольку в 1803 году Бонапарт уже продал Луизиану американцам. Но тихо! Вот император…

Действительно, появился Наполеон в своем любимом зеленом мундире гвардейских егерей, ведя за руку Марию-Луизу в розовом, усыпанном бриллиантами атласном платье.

Его сопровождала блестящая свита, в которой, помимо сестер императора и его военачальников, находились вице-король Италии, очаровательный принц Евгений, и его жена, принцесса Августа Баварская, герцог Вюрцбургский, королева Испании и вся плеяда сановников.

Как и другие, Марианна склонилась в реверансе, но не могла удержаться, чтобы не повернуть голову. Взгляд ее зеленых глаз упорно не отрывался от лица Язона, который тоже склонил свой высокий стан. Он не видел ее. Он не смотрел в эту сторону. Все его внимание было устремлено к дверям, откуда появилась императорская пара, затем к императору. Его прямой взгляд приковался к бледному лицу корсиканского Цезаря с необычной настойчивостью. Он словно искал ответ на что-то, вглядываясь в эту римскую маску.

Но Наполеон, улыбавшийся то молодой жене, то хозяину, князю Шварценбергу, проходил, не говоря никому ни слова, довольствуясь приветливыми, но торопливыми кивками то одному, то другому из приглашенных. Казалось, что он спешит выйти в парк, где был приготовлен большой фейерверк. Возможно, к этому его вынуждала с каждой минутой все более давящая жара, царившая под вощеной крышей, несмотря на многочисленные фонтаны, бившие повсюду в парке.

Он даже не взглянул на приготовленный для него трон.

За императорской парой и ее свитой толпа гостей смыкалась, как Красное море за израильтянами, со стремительностью, которая выдавала низкопоклонническое желание по возможности приблизиться к властителям и более естественную потребность ничего не пропустить из интересного зрелища. В одно мгновение Марианна утонула в потоке кружев и шелка, который разлучил ее с ее спутником, и оказалась в центре кудахчущего и стрекочущего птичника, неумолимо увлекавшего ее наружу. Язон исчез в сутолоке, и все попытки снова увидеть его оказались бесплодными. Что касается Талейрана, то она о нем просто забыла. Очевидно, он тоже затерялся в толпе.

Она испытывала странное лихорадочное возбуждение, нетерпеливую неприязнь ко всем этим людям, которые вторглись между ними, когда она собралась бежать к своему Другу. И только позже она сообразила, что с полным безразличием наблюдала за проходом императора, человека, еще недавно заполнявшего все ее помыслы, и удивилась этому. Даже присутствие Марии — Луизы, оглядывавшей собрание полным удовлетворенного тщеславия взглядом тусклых глаз, не произвело обычного раздражающего впечатления. Фактически она почти не видела августейших новобрачных, настолько ее сознание и сердце были наполнены радостью, столь неожиданной и удивительно живительной: вновь увидеть Язона, Язона, которого она напрасно ожидала столько дней! Она даже не испытывала гнева при мысли, что он тут, но тем не менее не примчался к ней, что он, безусловно, получил ее письмо, однако не пришел. Она бессознательно и легко находила для него всевозможные извинения. Она уже давно узнала, что Язон Бофор живет и действует не так, как все!

И только когда первая ракета рассыпала в черном небе сноп розовых искр, тихо опускавшихся к цветникам, где драгоценности женщин зажгли другой Млечный Путь, когда под этим сверкающим дождем каждая мелочь, каждая фигура внезапно возникли среди цветущих картин, Марианна снова увидела Язона. Он стоял в группе мужчин, несколько поодаль, возле балюстрады террасы, ведущей в мягко освещенный грот, внутри которого переливались перламутровые отблески. Сложив руки на груди, моряк смотрел на сияющие вверху свечи, чье изготовление потребовало огромного труда братьев Руджиери, с таким же спокойствием, словно он находился на палубе своего корабля, наблюдая движение звезд.

Быстрым движением набросив синий шлейф своего платья на руку, Марианна, проскальзывая между группами, направилась к нему.

Это было нелегко. Толпа гостей сгрудилась вокруг устланной коврами террасы, где в креслах сидели Наполеон и Мария-Луиза, преграждая путь к Язону. Ей пришлось изрядно потолкаться среди тех, кто, задрав нос вверх, не обращал на нее никакого внимания, наслаждаясь бесспорно удавшимся спектаклем. Но, не отдавая себе толком отчета почему, она переживала такое ощущение, как изнеможенный пловец, внезапно коснувшийся кончиком ноги прибрежного песка. Она хотела добраться до Язона, и добраться немедленно! Может быть, потому что она слишком долго ждала его!..

Когда она наконец взошла на ведущие к гроту ступени, небо запылало от множества ракет, окружив Марианну таким ярким ореолом, что все находившиеся на маленькой террасе невольно опустили глаза к этой настолько красивой женщине, что казалось, будто она сконцентрировала в своем платье и сказочных драгоценностях все сияние праздника.

Язон Бофор, который стоял немного в стороне и мечтал, опершись на огромную вазу с цветами, тоже увидел ее. В одно мгновение по его бесстрастному лицу прошла целая гамма чувств: удивление, недоверие, восхищение, радость… Но это было подобно сейчас же потухшей молнии. И когда он подошел к молодой женщине и учтиво поклонился, он был уже абсолютно спокоен.

— Добрый вечер, сударыня! Должен признаться, что, возвращаясь в Париж, я надеялся испытать радость встречи с вами, но никак не думал, что это произойдет здесь. Примите мои искренние пожелания! Вы восхитительны сегодня!

— Но ведь я…

Сбитая с толку, Марианна смотрела на него, ничего не понимая. Этот холодный тон, церемонный, почти официальный, тогда как она шла к нему с протянутыми руками, с сердцем, полным радости, почти готовая броситься в его объятия… Но что могло произойти, чтобы до такой степени изменить Язона, ее друга, единственного человека, кроме Жоливаля, которому она доверяла в этом низменном мире? Как же так!

Он даже не улыбнулся? Ничего, кроме полагающихся банальных слов? Ценой мучительного усилия, ибо ее гордость возмутилась, ей удалось побороть разочарование и встретить лицом к лицу эту внезапную гримасу судьбы. Подняв голову и начав быстро обмахиваться веером, чтобы скрыть дрожь пальцев, она смогла вооружить лицо улыбкой, а голос — обязательной светской легкостью.

— Благодарю, — сказала она мягко, — но для меня ваше присутствие здесь — полная неожиданность, — добавила она, сделав ударение на слове «ваше». — Вы давно в Париже?

— Два дня.

— Ах вот как!

Пустые слова, обычные фразы, которыми обмениваются малознакомые люди… Неожиданно Марианне захотелось плакать от бессилия понять, что произошло с ее другом. Было ли что — нибудь общее у этого изысканного, вежливого, холодного иностранца с человеком, который в павильоне особняка Магиньон умолял ее уехать с ним в Америку, освободил ее из каменоломен Шайо, наконец, поклялся никогда не забывать ее и обязал Гракха заботиться о ней…

В то время как она тщетно искала подходящую тему для разговора, Марианну не покидало ощущение скрупулезного осмотра, которому подверг ее американец, и это угнетало ее.

Находясь такое короткое время в Париже, он, пожалуй, еще не мог услышать о ее новом браке и, без сомнения, считал, что это Наполеон содержит в такой роскоши свою возлюбленную. Его блестящие глаза перебегали с изумрудов на золото платья и обратно… беспощадные, обвиняющие… Его молчание становилось тягостным, несмотря на треск фейерверка. Марианна не решалась поднять глаза на Язона из боязни, что он увидит в них слезы. С горечью подумав, что им больше нечего сказать друг другу, она медленно повернулась, чтобы возвратиться в зал, когда он остановил ее.

— Вы не позволите мне, сударыня?..

— Да? — откликнулась она, охваченная невольной надеждой, внушенной этими пятью остановившими ее краткими словами.

— Я хотел бы представить вам мою жену.

— Вашу…

Марианна запнулась. Внезапно силы полностью оставили ее. Она почувствовала себя слабой, растерянной, безвольной и лихорадочно искала что-нибудь, чтобы обуздать свое волнение. Ее руки непроизвольно сложили веер и с такой силой сжали его, что тонкие пластинки слоновой кости затрещали.

Однако Язон, не замечая ее состояния, протянул руку, приглашая женщину, чье присутствие в тени американца Марианна в своем смятении не заметила. С таким ужасом, словно дело шло о призраке, она увидела возникшую из этой тени молодую женщину, невысокую и худощавую, в серебристом платье с черными кружевами. По испанской моде ее темные волосы были заколоты сзади высоким гребнем, с которого спускалась мантилья из таких же кружев, что и на платье, а бледная роза над гребнем и несколько роз в вырезе декольте завершали ее туалет. Под мантильей перед Марианной предстало юное серьезное лицо с чеканными чертами, с тонкими изящными губами, отмеченными странной у существа такого возраста печалью, с большими темными задумчивыми глазами и четко прочерченными на светлой коже бровями. Все вместе оставляло впечатление физической слабости, хрупкости, но выражение лица обнаруживало гордость и упорство.

Была ли она красива, эта женщина, возникшая внезапно летней ночью, чтобы лишить радости Марианну? Даже под угрозой смерти она не способна была сказать это. Ее душу, сердце, глаза захватило жестокое разочарование, начавшее мало-помалу причинять ей боль. Это напоминало будничное серое ноябрьское утро при пробуждении от полного тепла, радости и света сна, и у Марианны мгновенно возникло желание закрыть глаза, уснуть и вновь оказаться среди грез…

Словно из густого тумана доносились обращенные к незнакомке слова Язона, и, несмотря на ее смятение, она отметила, что он говорит по-испански.

— Я хочу познакомить вас с одним старым другом. Вы не возражаете?

— Конечно, если только это настоящий друг!

Ее тон, заметно пренебрежительный и недоверчивый, возмутил Марианну. Внезапный гнев прогнал боль и вернул ей самообладание. С насмешливой улыбкой, которая ответила презрением на пренебрежение, она спросила на чистейшем кастильском:

— Почему я не могу быть «настоящим» другом?

Красивые брови соперницы поползли вверх, но она ответила очень серьезно:

— Потому что мне кажется, что в этой стране в слово «дружба» не вкладывают такой глубокий смысл, как у нас.

— У вас?.. Вы испанка, без сомнения?

С инстинктивной способностью людей моря предугадывать приближение малейшей бури Язон взял руку жены и крепко сжал ее.

— Пилар родом из Флориды, — сказал он мягко. — Ее отец, дон Агостино Эрнандес де Кинтана, владел обширными землями возле Фернандины у нашей границы. Хотя город и небольшой, но страна громадная и более чем наполовину дикая. Пилар в первый раз видит Европу.

Испанка бросила на него недовольный взгляд.

— И последний, надеюсь! Я не собираюсь снова приехать сюда, а тем более остаться, потому что мне здесь не нравится. Только Испания привлекает меня, но, увы, не может быть и речи о возвращении туда из-за ужасной войны, которая ее опустошает! А теперь, друг мой, вы назовете мне имя этой дамы?

«Дикарка! — внутренне взорвалась Марианна. — Примитивная, погрязшая в религии и чванстве! И враг императора, готова поклясться! Неужели мне суждено встречать сегодня вечером только дикарей? После монгола эта… девка!»

Она дошла до исступления и едва удерживала гнев, заставляющий трепетать все фибры ее души. И когда Язон собрался представить ее и, не зная о ее браке, понес бы несусветную чепуху, она сухо предварила его:

— Не утруждайте себя. Судя по вашим собственным словам, миссис Бофор заслуживает извинения за незнание света. Примиритесь с тем, что я осведомлю ее сама. Я — княгиня Сант'Анна, сударыня, и, если я снова буду иметь удовольствие видеть вас, знайте же, что я имею право на обращение «светлейшее сиятельство»!

Удовлетворившись вспыхнувшим в синих глазах Язона изумлением, она слегка поклонилась и решительно повернулась к ним спиной, чтобы удалиться и, возможно, найти Талейрана. К тому же под гром аплодисментов фейерверк уже заканчивался пышной многоцветной аллегорией, изображавшей двух орлов, французского и австрийского, соединенных волшебством господ Руджиери. Но это примечательное творение пиротехники удостоилось лишь презрительного взгляда Марианны.

«Нелепо, — подумала она, — нелепо и напыщенно! Так же как и то, как я вывалила свой титул на голову этой простушке! Но это только ее вина. Как бы я хотела, чтобы она провалилась сквозь землю!.. Мертвой бы ее увидеть, мертвой! Подумать только, она его жена, его жена!»

Три буквы притяжательного местоимения, отныне связывавшего Язона с Пилар, причиняли Марианне мучительное раздражение, как укусы пчел. Ее охватило знакомое желание бежать куда глаза глядят. Это примитивная потребность, пришедшая, возможно, из глубины веков от каких — то предковкочевников, овладевавшая ею всякий раз, когда страдание поражало ее сердце, но не от трусости или боязни противостоять, а из-за необходимости скрыть от чужих глаз собственные чувства и обрести в отдалении и одиночестве необходимое спокойствие.

Она машинально последовала за толпой к бальному залу, где снова запели скрипки в ожидании начала ужина, с единственной целью — продолжить свой путь к карете, к спокойствию своего дома и комнаты. Это посольство и все заполнявшие его люди вызывали у нее теперь отвращение.

Даже присутствие Наполеона, сидящего на красном с золотом троне, установленном для него и Марии-Луизы в глубине зала, не могло остановить Марианну. Она хотела уйти. Но вдруг она увидела направляющуюся к ней группу дам с Доротеей и графиней Кильманзег во главе, и это зрелище вызвало у нее возглас недовольства. Теперь она должна будет болтать о пустяках, обмениваться никчемными фразами, когда ей так необходима тишина, чтобы услышать странные крики, которые испускало ее сердце, и попытаться хоть что-нибудь понять. Нет, это невозможно, она не сможет вынести…

Почти одновременно она увидела рядом с собой Чернышева и, не раздумывая больше, повернулась к нему.

— Вы просили у меня танец, граф. Этот — ваш, если вы желаете.

— Как жестоко, сударыня! У верующего не спрашивают, хочет ли он прикоснуться к божеству!..

Она холодно взглянула в глаза русскому.

— Я хочу только протанцевать этот вальс, и не вздумайте ухаживать за мной, — решительно отрезала она.

На этот раз он ничего не ответил, удовольствовавшись поклоном и улыбкой. На краю танцевального круга Марианна бросила сломанный веер, накинула на руку длинный шлейф и вверила свою талию руке кавалера. Он схватил ее, как хищник добычу, увлекая почти в самую середину танцующих с пылом, вызвавшим у нее меланхолическую улыбку.

Русский был ей неприятен, но он откровенно желал ее, и в состоянии замешательства, в котором находилась Марианна, нельзя было не признать утешительной встречу с существом, испытывающим хоть какое-то чувство, пусть даже такого порядка! Он танцевал превосходно, с удивительным чувством музыки, и у Марианны, вихрем закружившейся в его руках, явилось ощущение, что она летит по воздуху. Вальс освободил ее от тяжести собственного тела. Почему же он не хочет освободить также и ее душу от смятения?

Пересекая в танце просторный зал, она заметила императора, сидевшего на троне рядом с императрицей и тихо разговаривавшего с ней, но ее взгляд не задержался на них. Эти двое ее больше не интересовали. А Чернышев уже увлек ее дальше. Она также увидела Язона, танцевавшего со своей женой. Их взгляды встретились, но Марианна с раздражением отвела свой, затем, внезапно побуждаемая чисто женским демоном кокетства, этой присущей любой задетой женщине внутренней потребностью ответить ударом на удар, болью на боль, она адресовала русскому ослепительную улыбку.

— Почему вы так молчаливы, дорогой граф? — спросила она достаточно громко, чтобы американская пара услышала ее. — Неужели радость сделала вас немым?

— Вы запретили мне ухаживать за вами, княгиня, и поэтому я не смею дать волю словам, чтобы выразить то, что я испытываю…

— Плохо же вы знаете женщин, если понимаете в буквальном смысле их запрещения! Вы разве не знаете, что иногда мы любим, когда нам противоречат, при условии, что это делается любезно?

Зеленые глаза русского потемнели почти до черноты. Он прижал ее к себе с жадностью, не оставлявшей сомнений в полученном удовольствии от неожиданного сближения. Он был вне себя от радости, от ее внезапной приветливости, и Марианне показалось, что он сейчас начнет испускать дикие победные крики. Но он сдержался и удовольствовался тем, что припал щекой к виску молодой женщины и обжигал горячим дыханием ее шею. У крепко прижатой к нему Марианны появилось ощущение, что она танцует с хорошо отрегулированным механизмом, настолько тверды были его мускулы.

— Особенно не подталкивайте меня на непослушание, — шептал он пылко у нее над ухом. — Я смогу попросить больше, чем вы согласитесь, а когда я чего-нибудь прошу, я не остановлюсь, пока не добьюсь желаемого.

— Но… мне кажется, вы уже добились того, чего желали? Разве мы не танцуем вместе? И я даже улыбнулась вам.

— Точно! У такой женщины, как вы, надо всегда просить только больше, всегда немного больше.

— Что же, например? — спросила молодая женщина с вызывающей улыбкой.

Но так уж, видно, было предначертано, чтобы она не узнала, как далеко сегодня вечером зайдет Чернышев по дороге ее благосклонности. С нечленораздельным криком, заставившим вздрогнуть и остановиться рядом танцующих, он так внезапно отпустил Марианну, что она каким — то чудом удержала равновесие и не упала. Затем, не успев возмутиться, она увидела, как русский офицер помчался сквозь танцующие пары, расталкивая их и сбивая с ног, бросился к одной из стен зала и, не страшась ожогов, схватил обеими руками гирлянду искусственных роз из легкой тафты, загоревшуюся от прогнувшейся свечи. Но было уже слишком поздно… Пламя достигло драпировавшего полотно серебристого газа и стремительно распространялось. В одно мгновение вся стена запылала.

С отчаянными криками танцевавшие отхлынули к другой стороне зала, где находился трон. Подхваченная волной бегущих, Марианна оказалась совсем близко от Наполеона, которому принц Евгений старался проложить проход. Она видела, как юный вице-король что-то шептал на ухо императору, а тот повернулся и схватил за руку Марию-Луизу.

— Идите! — сказал он. — Пламя приближается, надо уезжать.

Но молодая императрица, словно зачарованная огнем, оставалась на месте с прикованными к горящей стене глазами.

— Да идите же, Луиза! — приказал император, почти стаскивая ее с сиденья.

Он с трудом повлек ее к галерее. Марианна хотела броситься следом за ними, но обезумевшая толпа увлекла ее к выходящим в парк дверям. Ничто уже не могло остановить эту панику. Но вот загорелся потолок. Огонь с ужасающей быстротой пробежал вдоль другой стены. С пылающего потолка одна за другой стали обрываться позолоченные люстры с грузом горящих свечей и обрушиваться на обезумевшую толпу, кого-то убивая, на ком-то воспламеняя одежду. На одной молодой женщине разом вспыхнуло платье из голубого тюля. Превращенная в живой факел, несчастная с отчаянными криками вслепую бросилась в людской поток, где ей не только не помогли, а старались держаться от нее подальше.

Однако один из офицеров, сбросив свой мундир, попытался им потушить огонь, и они исчезли среди бегущих.

Очень быстро все выходы, начиная с галереи и кончая прорезанными в полотне ложными окнами, охватило огнем. К тому же загорелась, в свою очередь, и галерея, и к салонам посольства понеслась настоящая огненная колесница. Единственным возможным путем спасения остались выходящие в парк высокие стеклянные двери, и толпа устремилась туда с неистовством прорвавшей плотину воды. Удушающий густой черный дым заполнил горящий зал, разъедая глаза и легкие.

Чтобы избавиться от него, мужчины и женщины яростно пробивались к выходу, пустив в ход локти и кулаки, спасая свою жизнь в обнаженном отчаянии первобытного инстинкта самосохранения. Женщины падали и тотчас оказывались под ногами тех, может быть, кто совсем недавно склонялся над пальчиками, которые теперь безжалостно растаптывались в единственном стремлении получить, бесценный дар: свежий воздух.

Подхваченная отчаянной схваткой за жизнь, задыхаясь от дыма и натиска всех этих тварей, с оторванным шлейфом, потрясенная Марианна видела вокруг себя только вытаращенные глаза, вопящие, искаженные ужасом лица. От невыносимой жары, и заполнившего зал дыма ей казалось, что ее легкие вот-вот разорвутся. Неожиданно она узнала Савари, похожего на неуправляемый корабль в бурном море. Министр полиции, такой же зеленый, как и его мундир, выкрикивал что-то малопонятное, безуспешно пытаясь навести порядок.

Выходящая в парк дверь была тут, совсем близко, но обрамлявшая ее драпировка начала гореть, и давка стала ужасной, ибо каждый старался пересечь порог, пока его не охватил огонь. Образовалась пробка. Застряв, гости не могли больше двинуться ни взад ни вперед. Свалка стала неистовой. Кто-то уперся локтем в грудь Марианне, чьи-то руки вцепились ей в волосы. К счастью для нее, немного сзади появился гигантский мужчина, косматый, как медведь, на широченных плечах которого сверкал мундир царского конногвардейца. Он буквально неистовствовал, толкая всех перед собой могучими руками. Упавшая люстра подожгла его волосы. Он изрек дикое проклятие и с такой силой толкнул людскую пробку, что она вылетела с клубами дыма наружу. С ноющей грудью, но спасенная, Марианна оказалась на ведущих в парк ступенях. Но едва она успела наполнить легкие менее горячим воздухом, как у нее вырвался крик боли. Рядом застонала другая женщина, затем еще одна зашлась криком: масло из плошек, так весело обрамлявших стены бального зала, пылая, лилось на декольтированные плечи, причиняя ужасную боль. Марианна бросилась вперед, к алеющей воде бассейна, к которому сбежались слуги с ведрами и мисками.

Она вовремя успела вырваться. Дверь бального зала охватило пламя!

Марианна увидела, как на спускающегося по лестнице князя Куракина упала горящая балка. Страдающий от подагры русский посол рухнул с рычанием раненого медведя, но сейчас же один французский генерал ринулся к нему на помощь.

Прислонившись к каменной статуе, приятно освежавшей ее обнаженную спину, Марианна расширившимися глазами смотрела на парк, застыв от ужаса перед зрелищем разорения и смерти, грубо сменившим очарование праздника, и пыталась отдышаться. Ее грудь сильно болела, плечи, где кожа вздулась от ожогов, тоже. Смешанный с дымом и копотью воздух был малопригоден для дыхания. Бальный зал, теперь полностью охваченный огнем, представлял собой гигантский костер, из которого языки пламени взлетали к черному небу в поисках другой добычи. Неясные фигуры вырывались еще из этого ада в горящей одежде и с воплями катались по земле, пытаясь избавиться от огненных укусов.

Повсюду раненые, умирающие, охваченные паникой люди, не дающие себе отчета, куда они бегут. Марианна заметила князя Меттерниха, бросившегося с ведром воды к пожару.

Она увидела также бегущего мужчину с женщиной в серебристом платье на руках и узнала Язона. Забыв все, что не касалось его жены, он уносил Пилар от опасности.

«Я больше не существую для него, — взволнованно подумала Марианна. — У него только она на уме!.. Он даже не попытался узнать, осталась ли я в живых…» Она вдруг почувствовала себя такой слабой и одинокой, не находя никого, кто бы думал о ней, что обняла статую Цереры и горько заплакала.

Душераздирающий крик раздался рядом:

— Антония!.. Антония!..

Оторвавшись от горестных переживаний, Марианна увидела около себя женщину с распущенными по муслиновым лохмотьям волосами, отчаянно бегущую, несмотря на беременность, с протянутыми руками к пожару. Она с ужасом узнала в ней невестку посла и, бросившись за ней, удержала.

— Сударыня!.. Куда вы? Ради Бога…

Молодая женщина устремила на нее до того расширенные страхом и тоской глаза, что вряд ли она видела что-нибудь.

— Моя девочка! — пробормотала она. — Моя Антония!.. Она там!

Внезапно она вырвалась из рук Марианны и возобновила свой бег. Продолжая кричать, она приблизилась к пожару.

Раздался страшный треск, потолок бального зала обрушился, и Марианна увидела, как в этой огненной бездне мгновенно исчезла фигура несчастной матери.

Изнемогая от ужаса, чувствуя, как желудок поднимается к горлу, Марианна согнулась вдвое, и ее вырвало. В висках стучало, она была вся в поту. Подняв голову, она увидела, как музыканты из оркестра, успевшие выбежать в парк, бросились к раненым, чтобы похитить их драгоценности. И к несчастью, они были не одиноки: взобравшись на ограду посольства, чернь, с радостными криками смотревшая на фейерверк, теперь тоже бросилась на лакомую добычу. Целые банды отребья перелезали через ограду в парк со сверкающими глазами изголодавшихся волков и начинали грабить, производя не больше шума, чем ползущие змеи.

Персонал посольства, несмотря на свои усилия, не в состоянии был бороться с этим густым приливом, не менее опасным, чем огонь. Несколько мужчин пытались защитить подвергнувшихся нападению женщин, но их было слишком мало, чтобы противостоять грабителям.

«Однако же, — подумала потрясенная Марианна, — сюда должны были прислать пожарных, солдат… наконец, вооруженный эскорт императора…»

Император, увы, уехал, и его эскорт последовал за ним.

Сколько времени потребуется, чтобы какая-нибудь воинская часть пришла навести порядок и заставить убраться бандитов? Внезапно чья-то рука сорвала ее диадему вместе с прядью волос, затем, схватив колье из изумрудов, потянула, чтобы открыть застежку. Марианна закричала:

— На помощь! Грабят!..

Другая рука, грубая и дурно пахнущая, закрыла ей рот.

Она инстинктивно стала бороться с обидчиком, мужчиной с удлиненным бледным лицом, с жестокими глазами, одетым в грязную, пропотевшую блузу. Царапаясь и кусаясь, она вырвалась из его лап и, держась за колье, пустилась бежать, но он в два прыжка настиг ее и снова схватил. Она ощутила, как к шее прикоснулось холодное лезвие ножа.

— Отдай, — прорычал бандит хриплым голосом, — не то зарежу!

Он слегка придавил, и сталь впилась в нежную кожу.

Парализованная страхом, Марианна подняла руки, открыла застежку колье, которое скользнуло в карман грабителя, затем вынула из ушей сверкающие серьги… Нож исчез. Марианна подумала, что он оставит ее в покое, но не тут-то было.

Бандит осклабился и нагнулся над ней. Прямо ей в лицо пахнуло винным перегаром, и она буквально взвыла от отвращения, но влажный холодный рот уже прижался к ее губам и заглушил крик поцелуем, от которого сердце ее оборвалось. Одновременно бандит прижал ее к себе и грубо потащил к клумбе пионов, охранявших вход в рощу.

— Давай сюда, цыпочка! От такой красотки не уйдешь, пока не попробуешь, да еще от аристократки! Редко так везет!

Избавившись от отвратительного рта, Марианна продолжала сопротивляться и вновь начала кричать, криком пронзительным, безумным, который насильник никак не мог остановить. Тогда он изо всех сил ударил ее по лицу и бросил на землю. Он уже нагнулся, чтобы затащить ее под ветки, когда из окутывавшей рощу тьмы возникла мужская фигура, бросилась к бандиту и отбросила его шага на два от Марианны. При багровом свете пожара она узнала Чернышева. Его лоб пересекал кровоточащий рубец, одежда обгорела, но вид у него был бодрый.

— Уйдите, пожалуйста! — прогремел он. — Клянусь Святым Владимиром, я сейчас выпотрошу этого мужика!

Он не смотрел на Марианну. В пляшущем зловещем свете она видела, как в его зеленых глазах заблестела дикая радость, радость предстоящего боя. С готовыми схватить руками, собрав все силы воедино, без оружия и совершенно не обеспокоенный своей недавней раной, он смело выступил против негодяя и его орудия мясника.

— Он украл у меня драгоценности, — прошептала Марианна, поднося руку к горлу, где колье оставило кровавый след.

— Больше ничего? Он не изнасиловал вас?

— У него не хватило времени, но…

— Отправляйтесь куда-нибудь в укрытие. Я верну ваши драгоценности… Что касается этого подонка, пусть он благодарит Казанскую Божью Матерь! У себя забил бы его насмерть кнутом, если бы он только посмел коснуться вас!

Мужчина расхохотался и выплюнул грязное оскорбление, затем поудобнее взял нож своей черной лапой.

— Но он вооружен! — простонала Марианна. — Он убьет вас.

Прищурив глаза, так что они превратились в две узкие косые щелочки, внимательно следя за противником, казачий полковник презрительно рассмеялся.

— Он? Его нож не спасет ему жизнь. Я голыми руками укрощаю диких лошадей и убиваю медведей! За две минуты я задушу его, будь он с ножом или нет!

В стремительном броске Чернышев схватил за горло злодея, который, потеряв от неожиданности равновесие, тяжело упал на землю, не успев воспользоваться ножом. Хрипя, полузадушенный, он отбивался от русского. Нож выскользнул из его руки, и Марианна, живо нагнувшись, попыталась схватить его. Но бандит, несмотря на худобу, был очень силен. Он уже овладел собой и резким движением освободил шею. Оба соперника, перекатываясь друг через друга, тесно сплетенные между собой, словно две разъяренные змеи, предавались дикой схватке на влажной траве лужайки.

Для русского не было секретов в рукопашном бою, и Марианна не особенно беспокоилась о нем. Но вдруг она заметила еще двоих в картузах и блузах, которые подбирались к сражавшимся: без сомнения, товарищи ее обидчика, идущие на выручку. Теперь партия становилась неравной, и Чернышеву была необходима помощь. Быстро оглянувшись, она увидела, что большая группа солдат появилась в парке, перебравшись через ограду, неся с собой ведра, лоханки и материалы для оказания помощи. Придерживая на себе остатки платья, она побежала к ним, остановилась около склонившихся над ранеными мужчин в зеленой форме и схватила одного из них за руку.

— Граф Чернышев! — закричала она. — Скорей! Он в опасности! Они убьют его!.'.

Тот, к кому она обратилась, повернулся, посмотрел на нее… И настолько нереальной была обстановка этой гибельной ночи, что Марианна ничуть не удивилась, узнав в нем Наполеона. Черный от копоти, в изодранном мундире полковника егерей, он готовился унести раненую женщину, тихо стонавшую на каменной скамье. Это, безусловно, он, возвращаясь к горевшему посольству, привел с собой подкрепление, которое теперь наводило порядок в парке.

— Кто собирается его убить? — спросил он.

— Люди… там, в роще! Они напали на меня, и граф пришел на помощь! Скорей, их трое, они вооружены, а он с голыми руками…

— Что это за люди?

— Я не знаю. Бандиты! Они перелезли через забор…

Император выпрямился. Под нахмуренными бровями его серые глаза обрели твердость камня. Он позвал:

— Евгений! Дюрок! Сюда! Оказывается, теперь начали убивать.

И император Франции, эскортируемый вице-королем Италии и герцогом Фриульским, со всех ног побежал на помощь русскому полковнику. Успокоившись за судьбу Чернышева, Марианна машинально вернулась к бассейну. Она не знала больше ни что ей делать, ни куда идти. С полным безразличием она посмотрела на появление наконец пожарных или по меньшей мере видимости пожарных, ибо их оказалось только шестеро… и, судя по походке, совершенно пьяных. Донеслись яростные крики Савари:

— Вас только шесть?.. А где остальные?

— Не… неизвестно, мой… мой генерал!

— А ваш начальник? Этот дурак Леду где?

— В де… в деревне, мой генерал.

— Шесть! — взвыл Савари, пьянея от злобы. — Шесть из трехсот! А где насосы?

— Там… но нет воды. Отдушники на Больших Бульварах заперты, а ключа нет.

— Где же этот ключ?

Пожарный беспомощно развел руками, что еще больше взбесило министра полиции. Марианна увидела, как он устремился вперед, таща за собой несчастного, который делал отчаянные усилия, чтобы сохранить равновесие, и у нее не было сомнения, что через несколько секунд Савари придется испытать гнев куда более грозный…

Тем не менее помощь прибыла. Это были приведенные императором его гвардия и целый полк пехоты, которые теперь пытались спасти посольство и его обитателей. Из библиотеки на улице Луа принесли большую лестницу, и вода из бассейнов пошла в ход. Но Марианна вскоре потеряла всякий интерес к происходящему вокруг. Раз император взял на себя руководство, все уладится. Она слышала, как раздается в парке его металлический голос.

В душе у нее было пусто, голова раскалывалась от боли.

Она ощущала, что все ее тело истерзано, и ей не удавалось найти силы, чтобы попытаться уйти отсюда, отыскать карету и вернуться к себе. Что-то сломалось в ней, и, возможно, из — за этого она безучастно смотрела на невероятную сцену опустошения, которую представлял собой разоренный парк. Этот громадный пожар, который за считанные минуты поверг в прах изысканное блестящее общество, оставив после себя только горе и смерть, слишком напоминал ее собственную жизнь, чтобы она не была им глубоко задета. Роковой бал нанес ей последний удар, который она не чувствовала себя способной вынести. И некого было порицать, кроме самой себя. Как могла она быть настолько слепой относительно своих собственных чувств? Потребовалось столько ухищрений, столько борьбы с очевидностью, даже с мнением ее лучших друзей, столько бесплодных сражений с невидимкой, чтобы прийти наконец к этому жестокому исходу, воплотившему в единственном образе, образе Язона, выбравшего другую женщину, неопровержимую действительность, заставившую ее признать: она любит Язона, любила всегда, даже когда считала себя влюбленной в другого, а он казался ей достойным только ненависти. Почему она не сообразила это, когда в девичьей комнате Селтон-Холла он заключил ее в свои объятия, чтобы похитить поцелуй, от которого она почувствовала головокружение? Как она не поняла причину своей радости, когда он появился в подземелье Шайо, своего разочарования, когда он покинул Париж, не простившись с ней, своего волнения перед букетом камелий, принесенным ей в будуар перед тем памятным концертом, своего нетерпения и в конце концов жестокого разочарования, когда она напрасно ждала его по дороге в Италию, вплоть до последней минуты перед заключением бессмысленного брака? Ей еще слышался полный сомнения ласковый голос Аделаиды: «А вы уверены, что не любите его?»

О да! Тогда она была уверена в страстном увлечении и гордости, которую испытывала от жгучих цепей плотской любви, связывавших ее с властелином Европы. При внезапном пробуждении, постигшем ее среди всех этих ужасов, Марианне открылась подлинная суть чувства, привязывавшего ее к императору. Она любила его с гордостью и страхом, с радостью, приправленной восхитительным ощущением запретного плода и опасности, она любила его со всем пылом юности и жадной плоти, открывшей благодаря ему волшебные чары, рождаемые полным единением двух тел. Но теперь она понимала, что ее любовь была создана восхищением и признательностью. Она попала во власть удивительного обаяния, перед которым никто не мог устоять, и когда он покинул ее, вызвав такие страдания, испытанная тогда ревность была жестокой, жгучей, но в какой-то Степени возбуждающей. Она оказалась не такой мучительной и тоскливой, как это безумное содрогание всего ее естества перед навеки соединенными Язоном и Пилар. И теперь, когда она потеряла навсегда счастье, которое судьба так долго пыталась вложить ей в руки, Марианна чувствовала, что она также потеряла всякое желание жить.

Более сильное, чем по ее прибытии на бал, ощущение, что она всего лишь пустая марионетка, вернулось к ней вместе с сознанием неудавшейся из-за собственной ошибки жизни. Из-за гордости, безумия и ослепления она позволила Язону бросить ее, вернуться к другой и связать свою судьбу с этой другой. Эта Пилар будет жить с ним в стране, где растет хлопок, где поют темнокожие, это она будет разделять каждое мгновение его жизни, она будет спать каждую ночь в его объятиях, она принесет ему детей…

Вокруг Марианны парк превратился в форменное поле боя. Солдаты сражались с грабителями, в то время как добровольные санитары уносили тела, среди которых встречались и трупы. Другие, вооружившись ведрами с водой, пытались укротить пожар и спасти здание посольства. Никто не обращал внимания на одинокую женщину, глядевшую в тени кустарника на происходящее.

Гигантский костер, опалявший на расстоянии, гипнотизировал ее. Соседние с ним деревья вспыхнули, и торжествующее пламя жадно пожирало листья, ветви и стволы. Крики и стоны смолкли. Только грозный голос огня наполнял ночь.

Марианна слушала его, словно пытаясь найти ответ на терзавший ее вопрос. Из глубины памяти возникла строчка Шекспира: «Огонь горит, гася другой огонь…»

Ее так внезапно обнаруженная любовь к Язону погасила любовь к императору, оставив только нежность и восхищение, блестящие камни среди горячего пепла. Но эту любовь, которая отныне мучила ее, какой другой огонь сможет потушить ее, прежде чем отчаяние доведет Марианну до грани безумия? Язон далеко! Он вынес молодую жену из этого ада и в эти минуты должен быть рядом с ней, успокаивая ее нежными ласками и словами любви. Он забыл Марианну, и это забвение убьет ее. Откровение пришло слишком поздно и, как молния дерево, уничтожило Марианну. Теперь ей только остается незаметно уйти…

Память услужливо воскресила перед ее глазами образ матери, бросающейся в пламя на поиски ребенка. Она вошла в огонь, как входят в святилище, без малейшей остановки, без колебаний, в слепой уверенности найти там дитя. И узкие врата смерти, ужасающей и жестокой, стали для нее вратами славы, добровольно осознанного мученичества, мира и вечности. Достаточно проявить немного… совсем немного мужества.

С широко раскрытыми глазами Марианна покинула свое убежище из листьев и направилась к пылающему костру. Она не колебалась. Горе сильнее опиума заглушает страх, и его муки более могущественны, чем индийская конопля, которой жрецы пичкают вдов-индусок, чтобы они безвольно шли на погребальные костры их мужей. Она хотела сделать так, чтобы никто не пострадал от ее смерти. Несчастный случай, просто несчастный случай!.. И Марианна побежала к пожару. Споткнувшись о камень, она упала и ощутила острую боль, но и она не вырвала ее из своеобразного транса. Молодая женщина поднялась и продолжила путь, вслушиваясь в громовой шум, из которого явственно доносилось ее имя. Это тем более не остановило ее. Кем бы ни было звавшее ее существо, оно только хотело освободить ее от монотонности жизни, от долгого прозябания в стороне от подлинной жизни, которое, неся в себе зародыши смерти, медленно разлагало бы ее в одиночестве… Избранная ею смерть, ужасная, но быстрая, обещала вечный покой без воспоминаний и сожалений.

Жар пламени был таков, что, ощутив у порога его огненное дыхание, Марианна инстинктивно спрятала лицо в руках и попятилась. Она тут же устыдилась этого, пробормотала первые слова молитвы и хотела броситься вперед. Изодранное платье загорелось. Огненный язык лизнул ее тело, причиняя нестерпимую боль, исторгшую из ее груди отчаянный вопль. Но в тот же момент, когда она подалась в огненную бездну, на нее свалилась темная масса, обхватила ее и покатилась с ней по земле. В последнюю секунду кто-то отобрал ее у смерти, приговаривая к жизни…

Ощущая на себе тяжесть тела, она отбивалась, пытаясь освободиться от плотного объятия, и вне себя от ярости впилась зубами в одну из удерживавших ее рук. Незнакомец отпрянул, поднялся на колени и резкими ударами нанес ей две пощечины. На багровом фоне пожара она видела только темную фигуру, на которую в ослеплении хотела броситься, чтобы ответить ударом на удар. Но мужчина схватил ее за запястья и крепко сжал. Тут же прозвучал ледяной голос:

— Ведите себя спокойней, или я добавлю! Черт возьми, вы совсем сошли с ума! Еще мгновение, и от вас одни угольки остались бы! Дура! Окаянная дура! Неужели в вашей безмозглой голове нет ничего, кроме ветра, эгоизма и тупости?

Внезапно ослабев, как спущенная лучником тетива, Марианна слушала извергаемый на нее Язоном поток оскорблений с таким восхищением, словно это была райская музыка.

Ее не интересовало, каким чудом он оказался здесь, каким образом он вырвал ее из огня, когда она совсем недавно видела, что он ушел. Единственным, имевшим для нее значение, было его присутствие. Его гнев являлся доказательством интереса к ней, и, чтобы он оставался так, на коленях, Марианна готова была до конца ночи выслушивать оскорбления.

Даже боль в зажатых запястьях казалась радостью.

Со вздохом удовлетворения, не обращая внимания на свои раны, она снова легла на траву и от всего сердца улыбнулась темному силуэту своего друга.

— Язон! — прошептала она. — Вы здесь… вы вернулись.

Он резко отпустил ее и замолчал, в каком-то отупении глядя на распростершееся перед ним грациозное тело, едва прикрытое остатками платья, среди которых выступали кровоточащие раны. Отбросил назад слипшиеся волосы, стараясь усмирить смешанный с гневом страх, охвативший его, когда в неистово несущейся к огню женщине он узнал Марианну. И теперь она смотрела на него громадными, блестящими от слез глазами, она смотрела на него улыбаясь, словно мучительные ожоги не терзали ее тело, словно она не чувствовала их… Но и он сам не ощущал ожогов от огня, который он потушил своим телом, охваченный радостью, что пришел вовремя. Никогда еще он не испытывал такой неимоверной усталости. Будто эти последние минуты исчерпали всю его анергию…

Марианна же была в полном восторге. Окружавший их неистовый мир совершенно исчез для нее. Остался только этот человек, без слов смотревший на нее, тяжело дыша, ибо сердце его слишком сильно стучало в груди. Ей захотелось прикоснуться к нему, обрести в его силе слишком долго ожидаемое убежище, и она протянула руки, чтобы привлечь его к себе. Но эта попытка завершилась криком агонии. Острая боль разорвала ее внутренности.

Язон мгновенно вскочил и недоумевающе смотрел, как Марианна корчится у его ног.

— Что… что с вами? Вы ранены?

— Не знаю… у меня болит… У меня… О!..

Он снова склонился к ней, желая поддержать голову, но продолжительный стон вырвался из обескровленных губ, тогда как тело выгнулось дугой в приступе новой боли. Когда эта боль утихла, посеревшая Марианна дышала, как загнанное животное. Она бросила на Язона, почти такого же бледного, как она, потрясенный взгляд. Что-то теплое потекло у нее по ногам, и молнией мелькнула мысль о происходящем.

— — Мой… мой ребенок! — простонала она. — Я… теряю его!..

— Как?.. Вы… беременны?

Она утверждающе опустила веки, экономя силы, ибо новая боль рождалась в ее чреве.

— В самом деле! Вы же замужем! А где ваш князь, светлейшее сиятельство?

Как мог он насмехаться над ней, видя ее страдания? Она изо всех сил вцепилась в его руку, чтобы легче было бороться с болью, затем простонала:

— Я не знаю! Очень далеко! В Италии… Сжальтесь… позовите кого-нибудь на помощь! Ребенок… Император… я хотела бы…

Остальное потерялось в крике. Язон витиевато выругался, вскочил и побежал к группе людей, оцепенело глядевших на заканчивающееся уничтожение зала и галереи. За умирающим пламенем теперь стали видны почерневшие стены посольства, пустые глазницы окоп и солдаты вперемешку со слугами, старавшиеся потушить перекинувшийся на здание огонь. Заметив Наполеона, Язон поспешил к нему. Ведь Марианна говорила об императоре в то же время, что и о ребенке.

Немного позже переживавшая очередную волну страданий Марианна увидела склонившиеся к ней лица Наполеона и Язона. Она услышала напряженный голос императора.

— Черт побери! У нее выкидыш! — выбранился он. — Скорей! Носилки! Надо унести ее отсюда! И найдите Корвисара! Он должен быть около раненых. Эй, ребята! Сюда!..

Марианна не слышала дальше, не видела, к кому он обращался. Ей показалось, что Язон уходит, и она приподнялась, чтобы позвать его. Рука Наполеона осторожно заставила ее снова лечь, затем, быстро сняв сюртук, он скатал его и подложил под голову молодой женщине.

— Осторожно, canssima mia!.. He шевелись! Сейчас придут, помогут, позаботятся о тебе! Главным образом не бойся!.. Я здесь!

Он нашел ее влажную руку и пожал. Марианна подняла к нему полные признательности глаза. Может быть, он еще любил ее немного? Значит, она не осталась совершенно одинокой в мире с разбитым сердцем и истерзанным телом Эта крепкая, теплая рука была такой доброй и успокаивающей…

Забыв, что она хотела умереть, Марианна схватилась за нее, как заблудившийся ребенок, как она могла бы схватиться за руку отца… с той только, может быть, разницей, что блестящий офицер генерального штаба вряд ли смог бы проявить такую ласку, даже нежность, к своей погибающей дочери.

Охваченная новым приливом страдания, она все-таки ощутила, что ее осторожно подняли и с возможной быстротой понесли через разоренный парк, где ночной ветер разносил горячий пепел. Когда боль отпустила, она глазами поискала Язона, прошептала его имя. Рука императора, не оставлявшего ее, крепче сжала ее руку. Он нагнулся к ней.

— Я отпустил его к жене. Раз здесь я, он не нужен тебе… Ведь он только твой друг.

Друг!.. Слово, которое она от чистого сердца произносила всего лишь накануне, потрясло ее. Друг… и ничего больше, а может быть, еще меньше, если эта Пилар воспротивится их дружбе! Однако только что она поверила в его возвращение! Но нет! Все было кончено! Язон вернулся к своей жене, и больше не на что надеяться, кроме, пожалуй, смерти, которая сейчас не смогла взять ее к себе. Постепенно кровь уходила из ее израненного тела. Вместе с ней уйдет и жизнь…

Она судорожно вздохнула и погрузилась в пучину беспамятства.