"Забытый" - читать интересную книгу автора (Бенуа Пьер)

В январе 1919 года эскадрон французского кавалерийского стрелкового полка получил приказ переброситься на берега озера Ван, чтобы, совместно с английским отрядом, взять на себя защиту армян, особенно усердно плакавшихся на то, что их режут, истязают, насилуют.

Когда известие распространилось по эскадрону, я запротестовал самым решительным образом. Мы стояли в то время в Салониках, ожидая отправки во Францию. Эта экспедиция в Армению не обещала ничего хорошего. Я предвидел тяжелый поход, и притом поход не совсем безупречный с точки зрения международного права, так как народы Кавказа, против которых нам пришлось бы выступать, находились в зависимости настолько же от России, как и от Турции. А Франция официально с Россией не воевала. Не стану больше останавливаться на этом вопросе, который неоднократно, и с аналогичной точки зрения, освещался с трибуны Палаты Депутатов.

В данный момент, повторяю, я протестовал. Я даже сделал попытку поагитировать во втором взводе, в состав которого я входил. Ротмистр, он же полковой адъютант, вызвал меня к себе и дал мне понять, прибегая к выражениям не совсем учтивым, что ефрейтору конных стрелков незачем заниматься политикой, даже иностранной. Он добавил, что, буде я не перестану вмешиваться в то, что меня не касается, он вынужден будет освободить меня от обязанностей квартирьера, которые я временно выполняю вот уже два месяца, к общему удовольствию, смею утверждать. Я сделал налево кругом, не желая рисковать маленькими преимуществами, которыми я пользовался в данное время, во имя принципов, бесспорно мне дорогих, но не настолько, чтоб я готов был принести себя им в жертву.

Следующие затем восемь дней были исключительно посвящены приготовлениям к отъезду. Погрузить эскадрон кавалерии — Дело не шуточное. Наши скверные фессалийские лошадки ночи напролет бесновались в трюме «Жюльена Фраиссэ», плохенького

транспорта, который должен был доставить нас в Трапезунд, древний греческий Трапезус. В трюме был настоящий ад. Но зато, как только мы вышли в море, они сразу утихомирились — сущее колдовство! Говорят, ученым это явление известно, и историки, вроде Ксенофона и Лакретеля (младшего), упоминают о нем неоднократно в своих специальных трактатах.

Последние строки выдают в писавшем человека, получившего некоторое образование. Так оно и есть на самом деле, хотя преувеличивать не следует. Как все те, кто, в противоположности многим ненужным людям не получил при рождении готового состояния, я принужден был покончить с учением в четырнадцать лет, с тем чтобы самому зарабатывать себе хлеб. Ко времени объявления войны я был главным кассиром на фабрике сыромятных кож Лафуркад в По. Фабрика стоит на берегу Гавани Праздношатающиеся, которые с бульвара вдоль берега реки любуются нашими прекрасными Пиренеями, утверждают, что фабрика отравляет воздух ароматами, подобными тем, какие можно обонять в Париже, когда ветер дует со стороны д'Обервилье. В их заявлениях есть доля истины, но может ли это служить основанием, чтобы остановить процветающее предприятие?

Как видно будет из дальнейшего, мои познания по части счетоводства оказались для меня особенно полезными в тех приключениях, о которых я хочу рассказать; но были у меня познания и другого рода, менее утилитарные. В По есть прекрасное общество, устраивающее собрания, доклады и собеседования. На этих собраниях граждане — любители просвещения — делятся своей образованностью с детьми народа. За четыре года я посетил свыше ста собраний и каждый раз делал заметки, из которых составилось шесть прекрасных объемистых тетрадей в коленкоровых переплетах; я не переставая перечитывал их, пока не выучил наизусть. Да будет мне позволено привести здесь, в разбивку, названия некоторых бесед: «Шопенгауэр и музыка», «Теория разделения власти по Royer-Collard», «Бабеф и революционный коммунизм», «Александрийская философия и ее отношение к промышленности», «Способ орошения в Туа», «Вобан и полиорцетика в XVII веке» и т. д., и т. д. На этом я закончу перечень. Он достаточно показывает — насколько разнообразны сведения, которые мне удалось приобрести, и помогает уяснить — как сильно приходилось мне порой страдать, находясь под командой людей, менее, чем я, просвещенных.

Не желая оставлять в тени никаких существенных обстоятельств из моей довоенной жизни, я добавлю, что в июне 1914 года обручился со служащей почтовой конторы в Бенежаке. Не получая от меня известий в течение двух лет, она вышла замуж.

Оба мы были в отношении друг друга безукоризненно корректны.

Таковы воспоминания, которым я предавался на палубе «Жюльена Фраиссэ», на всех парах уносившего нас к неведомым землям. Опершись о снасти, я смотрел, как лунный свет металлическими бликами играл на темных волнах. В окна салона, отбрасывающие на палубу желтые пятна, я видел группу молодых офицеров за картами. Временами из трюма доносилось ржание. Должно быть, одна из наших фессалийских лошадок видела во сне родную страну.

Ночь была леденящая. На небе блистали незнакомые созвездия, словно грозди тронутого инеем винограда. Свернувшись в своем углу, на куче скользких канатов, я думал о капризах случая, о своенравности судьбы: четыре с половиной года тому назад в одном юго-словацком городе был убит австрийский эрцгерцог, а из-за этого — главный кассир завода Лафуркад в По, в форме ефрейтора конных стрелков, направляется в данный момент в одну из самых таинственных стран земного шара.

Английский отряд, совместно с которым нам предстояло действовать, уже прибыл в Трапезунд и, разумеется, расположился в лучшей части города. Обыкновенные рядовые помещались в таких комнатах, какие в отеле Гассион, в По, обошлись бы им не меньше чем в сорок франков в сутки. Я постараюсь в своем рассказе как можно меньше касаться политики, но, право, не могу не заметить, что приятно принадлежать к нации, умеющей так прекрасно устраивать свои дела. Я имею в виду Англию.

Что касается нас, нас разместили в квартале мусульманском, что имело свои преимущества… с точки зрения поэтичности. Но мало кто из эскадрона — не исключая и начальства — был в состоянии оценить эти преимущества. Было лишь одно заметное удобство: водопои были в двух шагах, и нам не приходилось тратить много времени на уход за своими фессалийскими лошадками. Свободные часы мы проводили, блуждая по темным уличкам города. В нагорной своей части он напоминает По; в низменной — ни малейшего сходства.

Мы пробыли в Трапезунде около двух недель, пока в одну прекрасную ночь английский отряд не ушел, не предупредивши нас. Эти господа предпочитали путешествовать сами по себе. Мы быстро посвязывали свои мешки, и на следующий день еще не рассвело, как мы уже выступили из города, направляясь навстречу судьбе.

Я не намерен говорить о различных эпизодах нашего путешествия. К тому же меня настолько поглощали мои обязанности, что я достаточно равнодушно смотрел на все более и более любопытные картины, открывавшиеся нашим взорам. Как во время самых обычных маневров, мне надо было тотчас по прибытии на место стоянки организовывать расквартирование. И начинались бесконечные претензии! Мы не получали больше газет из Франции, — и к лучшему, так как в то время они были переполнены подробностями приема, который население рейнских провинций оказало нашим товарищам — оккупационной армии. К чему — они там? мы — здесь? К чему эта прогулка по ужасной гористой стране?

Французскому солдату в высокой степени присущ инстинкт равенства. Недаром казармы — единственные общественные здания во Франции, на фронтоне которых не выгравировано это слово. Оно было бы там совершенно излишним.

Больше месяца провели мы в пути, а смысл нашей экспедиции по-прежнему оставался нам неясен. Кругом все было мирно, и люди, которых мы встречали, в весьма небольшом, впрочем, количестве, спокойно занимались своими несложными делами.

Наконец, к концу апреля, мы как будто достигли цели наших странствий. Однажды утром мы только что переправились через речку Битлис и собирались подняться к деревне Зэарет, на вершине невысокой горы, как увидели приближавшуюся к нам кучку смертельно перепуганных стариков и детей. Начальник отряда с трудом добился от них объяснений.

— Итак! — объявил он, повернувшись в седле, — мы у цели! Смелее, молодцы! Эти несчастные сообщили мне, что все население деревни перебито вчера. Только они и уцелели.

Мы обнажили сабли и пустили лошадей рысью.

Ужасное зрелище представилось нам в несчастной деревне. Всюду обезглавленные трупы. Люди Востока в жестокости своей проявляют изобретательность и богатство фантазии, о которых во Франции не имеют понятия. Я предпочитаю не останавливаться на подробностях.

В центре деревни мы спешились. Я ожидал распоряжения о расквартировании. Не скажу, чтобы мне улыбалась мысль размещать своих товарищей по домам, в которых можно было на каждом шагу натолкнуться на останки человеческие.

Старший офицер подошел ко мне.

— Пендер, — сказал он мне, — придется-таки как-нибудь устраиваться. Погода портится. Вы не намерены, надеюсь, оставить нас на ночь под открытым небом?

— Господин офицер, — отвечал я, — было бы, пожалуй, осмотрительнее выждать распоряжений господина начальника.

— А в самом деле, — заметил другой офицер, — командира что-то не видно. Ох! Проклятое ремесло! Хоть бы мне кто-нибудь объяснил, что мы делаем в этой стране…

В это время появился начальник отряда. Видно было, что он настроен прескверно. Не скупясь на удары ногой в мягкие части тела, он толкал перед собой препротивного старикашку в шапке в виде сахарной головы. Одного из убийц, должно быть.

— Произошла ошибка, — сказал он. — На коней! Мы уходим! Эй, вы там, — кто это вам велел расседлать лошадей?

— Командир, — переспросил старший офицер, сделавший распоряжение, — мы, значит, не остаемся здесь? А кто же защитит этих несчастных? Кто накажет убийц?

— Повторяю вам, — произошла ошибка, — завопил командир, вне себя от гнева. — Я только что сделал расследование. Убитые — турки, убийцы — армяне. А наш приказ говорит о защите убиваемых армян от убийц — турок. Должны же и они быть где-нибудь. Мы обязаны их разыскать! Все на коней, и пошевеливайтесь !

Маленькие дети и старые турки в ужасе подняли плач и крики, увидев, что мы уходим.

Понурив головы, выехали мы из Зэарета.

— А хуже всего то, — прошептал едущий рядом со мной стрелок Сироден, — что все это даже не зачтется на чин.

Два месяца колесили мы вдоль и поперек по этой проклятой стране. И всюду повторялось одно и то же. Попадаем мы в деревню, все жители которой перерезаны. Наводим справки, и всегда: палачи — армяне, жертвы — турки. Понять ничего невозможно!

— Господин командир, — заговаривали два-три раза офицеры, — уверены ли вы, что приказ…

— Я умею читать, смею думать, — отвечал тот обиженным тоном.

Тем не менее в тот вечер, придя к нему за распоряжениями, я застал его перечитывающим приказы. И сам я, осторожности ради, проглядел их. Сомнения быть не могло: речь шла именно о турках — убийцах и жертвах — армянах. Следовательно? Положительно, тайна была необъяснима.

Офицер второго взвода, с довольно вредным направлением ума, посмеивался, говоря, что пославшие нас, очевидно, не очень-то осведомлены. Полковник пригрозил ему арестом.

Как бы то ни было, неопределенность положения начинала деморализовывать солдат. Они роптали. Даже ординарцы обменивались скептическими замечаниями. Я горжусь тем, что не поддался тогда общему настроению.

— Правительство, — говорил я, — послало нас сюда. Правительство имеет свои основания. Когда-нибудь они выяснятся для нас. Будем искать.

Мы искали. Всюду и всегда — то же самое. В какую бы деревню мы ни вступили, по всем улицам — трупы убитых турок. Армянские нотабли выходили к нам навстречу и обращались к нам с цветистыми речами, — все они очень красноречивы. «Благородные солдаты прекрасной Франции, — говорили они, — будьте всегда, всегда защитниками слабых и угнетенных». После чего они старались сбыть нам на память об их стране какие-нибудь местные изделия, по ценам «вне конкуренции».

Искали мы неутомимо, и случилось то, что должно было случиться: мы совсем перестали встречать и турок, и армян — мы заблудились.

Никогда не забуду тот вечер, когда, в единственной комнате маленького глинобитного домика, начальник наш, развернув карту, убедился, что на ней не обозначены те горные тропинки по которым мы блуждали последние два дня. Не обозначено и озеро с покинутой жителями деревушкой на берегу, в которое мы остановились. При лунном освещении, в грозном хаосе скал она полна была тайны.

Офицеры переглянулись.

— Мы слишком уклонились к западу, — сказал один ш них.

— К югу, — возразил другой.

— К северу, — ввернул третий.

— Довольно, — остановил их командир.

На мгновение водворилось тяжелое молчание.

— Знаете ли, — начал снова командир, — я предпочел бы чтобы здесь было пошумней. Зловещее место.

— Не так громко, если разрешите, командир, — сказал старый ротмистр. — Не надо, чтобы люди догадались. Пойду, расставлю часовых, а завтра видно будет.

Всю ночь я глаз не сомкнул. Луна медленно обходила озеро Потом сразу исчезла за скалами. Воцарился полнейший мрак И все та же тишина, тишина! Который час? Может быть, нет еще и двенадцати. Ох! Теперь в Париже другие Стрелковые ефрейторы в квартале военного училища выходят из кино и направляются в прекрасные кафе, блестяще освещенные, поиграв в манилью на крытых красным бархатом столах.

— Ефрейтор Пендер!

Я вскочил на ноги. День давно начался. Передо мною стоял офицер моего взвода.

— Ступайте! Начальник требует вас к себе.

— Слушаюсь, господин офицер.

Я последовал за ним. Стрелки, должно быть, чуяли недоброе. Они совещались между собой, встревоженные. Наши фессалийские лошадки беспокойно топтались и дергали привязи. Даже их удивляло, что мы все еще не снимаемся с места.

Идя вслед за офицером, я пристально смотрел вокруг. Тени ночи не увеличили размеров окружающих нас гор. Напротив того, при дневном свете они казались еще величественней. Мы были на дне своего рода воронки. Я искал глазами дорогу, по которой мы добрались сюда, и не находил ее.

— Войдите, Пендер.

Я очутился в комнате, — употребляя привычный термин, — командира. Там собрались все офицеры, а также вахмистр, корсиканец Альдобрандини, и ефрейтор — мулат Виржилиус.

— Ефрейтор Пендер, — сказал начальник, — подойдите ближе.

Он предложил мне папироску. Такое вступление не могло не заставить меня насторожиться.

— Вы, — продолжал он, — один из самых умных унтер-офицеров эскадрона.

У меня мелькнула мысль сказать ему, что я не унтер-офицер, потому что только исполняю обязанности квартирьера. Но он добавил:

— Один из самых умных и самых образованных. Можно ли было возражать? Я промолчал.

— Наши вчерашние опасения подтвердились. Мы заблудились. Не надолго, должно быть, но пока заблудились. Немыслимо весь эскадрон направить по пути, который может оказаться неверным. Нам придется подождать здесь, пока разведчики не найдут дороги, которая помогла бы нам с минимальной затратой сил выбраться из этой каменной дыры. Младший офицер Одуэн исследует путь на восток, по которому нам, вероятно, и придется идти, хотя это будет возвращением вспять. Я предпочел бы другой, если бы это оказалось возможным. Ефрейтор Виржилиус поэтому произведет разведку к югу, вахмистр Альдобрандини — к западу. Вы, ефрейтор Пендер, должны направиться на север. Все ли поняли?

Ни за что на свете я не согласился бы признаться, что не понял. К счастью, вахмистр Альдобрандини решился запросить Дополнительных инструкций.

— Мы поедем в одиночку, господин начальник? — спросил он, с тем ужасным акцентом, который вызывал ироническую веселость в стрелках-парижанах.

— Возьмите каждый по одному стрелку. Скоро, должно быть, вам преградят путь скалы. Вы оставите тогда лошадь на попечении солдата и отправитесь на розыски пешком.

— На какое расстояние должны мы произвести обследование? — спросил ротмистр Одуэн.

— Точно определить трудно, так как я не знаю, в какие условия местности попадет каждый из вас. Во всяком случае, не отсутствуйте дольше двух дней. Излишне добавлять, что мы будем ждать, сколько понадобится. Но, в общих интересах, старайтесь не заблудиться.

— Когда мы должны выехать, господин начальник?

— Чем раньше, тем лучше. Наметьте сейчас же стрелков которых вы возьмете с собой.

Что касается меня, я выбрал кавалериста 1-го класса по имени Собион, родом из Байонны. Час спустя мы выехали из лагеря и направились к северу, узким ущельем между горами, настолько высокими и так близко подходящими друг к другу, что далеко вверху виднелась только узкая ленточка бледно-голубого неба.

— Собион! — крикнул я, — скорей, скорей сюда!

Он немного отстал, сойдя с лошади, чтобы что-то поправил в седле. На мой зов он прибежал, ведя лошадь на поводу.

— Посмотри-ка.

Радостное восклицание…

Ущелье, которым мы ехали вот уже двадцать четыре часа, остановившись за это время только один раз на час или два, чтобы немного отдохнуть, — вдруг расширилось. Как ручеек впадает в реку, так узкая горная дорожка вливалась в прекрасную дорогу, вьющуюся по склону горы.

Дорога была обсажена большими кудрявыми вербами, и мы с изумлением убедились, что проложена она человеком. И поддерживается, очевидно, в прекрасном состоянии, лучше многих дорог во Франции.

— Вернемся в лагерь, — предложил Собион.

— Погоди, погоди, — отвечал я; я не мог отказать себе в удовольствии пустить мою кобылу Микет галопом по этому прекрасному шоссе. — До чего красиво! Посмотрим, далеко ли идет эта дорога!

Похоже было на то, что очень далеко.

— Собион, смотри.

— Столб, обозначающий километры, — сказал он, останавливаясь перед прямоугольным камнем с высеченными на нем какими-то знаками.

— Пожалуй, не километры, Собион. Не следует забывать, что метрическая система принята не во всех странах. Есть страны высококультурные, как Англия, например, которые не признают ее. Проедем дальше — нет ли второго столба, — заметив точно по часам, когда отъедем от первого.

Через семь минут мы подъехали ко второму столбу, точно такому же, как первый.

— Еще семь минут, Собион, и если мы попадем на третий столб, значит мы в стране, где умеют поддерживать в порядке дороги и мосты.

Так и случилось. Семь минут спустя мы подъехали к третьему столбу. Собион захлопал в ладоши.

— Хорошая все-таки вещь образованность… — сказал он.

— Тут, — говорю я, — дело не столько в образованности, Собион, как в умении рассуждать правильно. Вот если бы я мог прочесть, что написано на этих камнях, — тогда это была бы образованность.

Я попытался, но вынужден был сознаться в своем невежестве.

— Все равно, — сказал Собион, — ты здорово на высоте положения.

Не стану скрывать, что его похвалы подхлестывали и возбуждали меня не меньше, чем свежий ветерок, с утра поднявшийся в горах.

— Как же нам теперь быть? — спросил Собион.

— Дело ясное, — отвечаю я. — Мы могли бы вместе вернуться в лагерь. Но у меня другой план. Ты вернешься один и расскажешь господину начальнику то, что видел: прекрасную дорогу с мостиками и километровыми столбами, не хуже дороги из Ларуна в О'Бон. Я же останусь здесь. Ты понимаешь — не без того, чтобы на этом шоссе бывали проезжие. Любопытно узнать, что за народ? Видишь там, наверху, хижину, вроде пастушьей? Я расположусь в ней с Микет и в ожидании вас займусь своими денежными счетами, которые я запустил за последние восемь дней.

Сказано — сделано. Собион уехал. Довольно ленивый по натуре, он, наверное, не прочь был бы остаться. Но я заметил, что в то же время он заранее предвкушал удовольствие, какое получит при виде восторга наших товарищей, когда эскадрон выедет на прекрасно содержимую дорогу. Я и в самом деле ни минуты не сомневался, что предпочтение будет отдано нашему маршруту.

Было около двенадцати часов, когда я остался один. Я рассчитал, что Собион попадет в лагерь на другой день, часов в шесть утра. Эскадрон передвигается медленней, чем отдельный кавалерист, — нельзя было поэтому надеяться, чтобы наш эскадрон прибыл к месту, где я его ожидаю, раньше вечера второго дня.

Держа Микет под уздцы, я взобрался с ней к маленькой хижине. В ней никого не было. Я удобно расположился там, а стреноженная Микет тотчас увлеклась сочной, аппетитной травой, покрывавшей площадку. Было холодно, но терпимо. Дым от моей трубки ровным синим столбиком поднимался в чистом горном воздухе.

Я провел прелестный день. Если бы я мог приготовить себе одно-другое горячее кушанье, я был бы на верху блаженства. Но у меня было с собой только одно огниво, а путешественникам, утверждающим, что с его помощью можно зажигать сухие сучья, — доверять не следует. Я пробовал не раз, — и всегда безуспешно.

Под вечер, чтобы порассеяться, я прошел в роскошный кедровый лес, начинающийся у самой дороги. Ни одной птицы, или, может быть, они уже улеглись. Царила тишина, хватающая за душу. Внезапно раздался легкий металлический звон. Я нагнулся, поднял предмет, на который споткнулся, и с удивлением констатировал, что это коробка из-под сардин, английского происхождения. Это открытие, вместо того чтобы успокоить меня, привело, напротив, в смущение. Мрак быстро надвигался. Я поспешил вернуться в хижину.

Спал я не просыпаясь. А когда утром раскрыл глаза, солнце поднялось уже высоко. Я вышел из хижины, чтобы совершить омовение в небольшом ручейке, мелодично журчавшем в нескольких шагах. Микет еще дремала в хижине. Я не взял ее с собой. И слава богу!

Ручей протекал по склону горы, между хижиной и шоссе, в расстоянии ста метров примерно от последнего. Только я освежился прекрасной прозрачной водой, как до слуха моего явственно донесся стук лошадиных копыт. Эскадрон! Ах, милые друзья! Как они поспешили! Я бегом пустился вниз по склону, им навстречу. В утренней дымке я различал уже на дороге большую группу всадников.

Я был почти у самой дороги, как вдруг сразу остановился и только-только успел притаиться за большим камнем…

По дороге ехали не мои товарищи.

Это не были мои товарищи, это были… были люди, каки я никогда не видал, или, вернее, каких не мог рассчитывать встретить в подобном месте.

В 1911 году, когда принадлежавшая мне облигация города Сан-Себастьяна вышла в тираж и мне выплатили тысячу франков, — я употребил эти деньги на поездку в Париж и в столице попал на спектакль в театре Шателэ. Давали «Михаила Строгова». Не стану передавать содержания всем известного произведения. Напомню только, что курьер Мишель, вместе со своей невестой, кроткой Надей, по долгу службы заброшен ко двору эмира татарского хана Феофара. Я, как сейчас, вижу толпу великолепных татарских всадников, вооруженных луками и мечами, с синими бородами, в стальных шлемах и кольчугах… Так вот: всадники, проезжавшие мимо меня, словно прямехонько явились из Парижа. Те же луки, мечи, те же шлемы, кольчуги, синие бороды. Лошади у них, как и полагается, были покрыты под седлами тигровыми шкурами. Словом, все аксессуары были налицо. Но изумление мое не знало границ, когда я увидал, непосредственно вслед за этими воинами и в таких же точно костюмах, — двух татар-мотоциклистов со своими мотоциклетками. Уж, конечно, в Шателэ не позволили бы себе преподнести публике такой чудовищный анахронизм.

Надо прибавить, что все татары бросали по сторонам взгляды далеко не кроткие. Я теснее прижался к своему камню, смертельно боясь, как бы не заржала Микет. Но бедняжка спала и не выдала.

Когда последний татарин миновал меня, я вернулся с бьющимся сердцем к себе в хижину. Не стану скрывать, что эта кавалькада произвела на меня достаточно скверное впечатление. Уже по другим мотивам, я с нетерпением стал поджидать наш эскадрон. А он, очевидно, запаздывал.

Утром я еще подумывал отправиться ему навстречу. Теперь мне показалось безумным рисковать попасться вместе с Микет в руки этих новых татар.

Я уселся наземь и глубоко задумался.

Наступила ночь. Я глаз не мог сомкнуть. Напряженно прислушивался, стараясь уловить звуки лошадиного топота, — напрасно. Да если бы я и услышал их, — какая гарантия, что Это был бы мой эскадрон, а не новый отряд татар?

И снова рассвело. Сомнений больше быть не могло: мои товарищи не приедут. И в самом деле, что за дикая идея пришла не остаться здесь, вместо того чтобы вернуться в лагерь вместе Обионом, согласно приказу командира? Может быть, еще не поздно…

Микет отдохнула и была свежа, как розочка. Я быстро оседлал ее. Мы вместе с ней спустились на шоссе. Тут я вскочил седло и галопом помчался по направлению к скалистому ущелью, которое привело нас сюда два дня тому назад.

Вечер надвигался, когда я выехал к озеру, на берегу которого стоял лагерем наш эскадрон. Мрак сгущался все больше. Я скоро узнал место, на котором сам размещал недавно походные кухни. Сомнений быть не могло. На земле, в куче золы, еще дымилось несколько головешек.

Никого…

Предоставив Микет самой себе, я зашел в глинобитный домик, где помещался раньше штаб. И там — пусто и тихо.

Эскадрон ушел. Ушел, покинув меня на произвол судьбы…

Сколько я ни искал по всему лагерю, я не нашел ни малейших остатков съестных припасов. Сколько труда мне стоило все это время внушать нашим стрелкам правила бережливости и порядка при расходовании продуктов! Ах, скоты! На каждом шагу они эти правила нарушали, а на этот раз соблюли в точности. Ни краюхи хлеба, ни зернышка кофе, ни кусочка сахара!

Зато там, где стояли лошади, я нашел немало рассыпанного овса. Микет, по крайней мере, не придется голодать. В конце концов, это важнее всего. Ей нужны силы, чтобы унести меня подальше от этих злополучных мест.

Но по какой дороге направиться? По зрелом размышлении я решил, что выбора, в сущности, нет. Очевидно, лучше всего для меня было бы догнать моих товарищей, хотя они поступили в отношении меня таким образом, что всякий культурный человек строго осудил бы их. Но как угадать, в какую сторону они ушли? Мне не везло: я несомненно перепробовал бы все неподходящие дороги, прежде чем выехать на настоящую. А к тому времени Микет окончательно была бы разбита на ноги, и я пропал бы с голоду.

Итак, оставался один выход: снова направиться скалистым ущельем к прекрасному шоссе с камнями, отмечающими километры. Куда-нибудь да доведут они меня, эти камни, черт возьми! Да, понимаю, вы хотите сказать: а татары? Ну что же? Быть может, они вовсе не так жестоки, как рассказывают. Положим, они собирались выжечь глаза Михаилу Строгову, — это нам известно. Но по правде сказать, этот капитан и царский фельдъегерь начинал испытывать их терпение. И, кроме того, не было ли присутствие мотоциклистов в рядах вчерашних татар верным признаком того, что прогресс, смягчающий нравы, оказывает свое влияние и на них? Да, наконец, повторяю, выбора у меня не было.

Вот почему заря третьего по счету дня застала меня снова скачущим по знаменитой дороге. Но напрасно я опасался встреч с татарами — на этот раз ни тени, ни малейшего признака хотя бы одного татарина. Микет была в собачьем настроении. Надо войти в ее положение. Вся эта езда взад и вперед должна была казаться ей совершенно бесполезной и бессмысленной.

Погода зато была чудесная. По мере нашего продвижения в глубь страны пейзаж менялся: из дикого и величественного он становился веселым и цветущим: зеленые рощи, в долинах — прозрачные ручейки, с низко нависшими над водой ивами по берегам. Если бы сюда несколько шале, — точь-в-точь предгорья Юры.

Вдруг Микет шарахнулась в сторону, да так, что я чуть было не вылетел из седла. Только я уселся — та же история. Виною всему оказался забавный предмет, внезапно появившийся перед нами, — моя фессалийская кобылка едва не налетела на него.

Это был шест, вышиною метра в два, заканчивающийся синим диском, с нарисованными на нем белыми полосами и зигзагами.

Нетрудно представить себе мое изумление, чуть не столбняк, когда я прочел надпись на доске:

Attention. Tournant dangereux1.

Машинально, я перевел свою кобылку на шаг.

Когда мы спустились вниз, по дороге, действительно довольно коварной, я увидел второй диск. На нем были начертаны четыре слова:

Merci pour les enfants2.

Тогда, остановив Микет, я присел у края дороги, возле канавы, руками схватился за голову и, сжимая ее изо всех сил, старался привести в порядок разбегающиеся мысли.

Сухо щелкнул выстрел. Я инстинктивно прилег в канаве, стараясь стащить в мое убежище и Микет. Но она не поддавалась. То ли еще видела храбрая лошадка там, на Вар даре!

Новый выстрел. Я вытянулся еще больше. Из моей канавы мне видны были глаза Микет, веселые, почти лукавые. Чуть приподнявшись, я рискнул выглянуть.

В этом месте моего рассказа я все свои надежды возлагаю на то доверие ко мне читателей, которое я, вероятно, уже успел заслужить своей искренностью. Из опасения утратить это доверие я не замедлю описать картину, представившуюся моим глазам.

По ту сторону дороги был пруд, затененный цветущими деревьями; к нему вела усыпанная песком дорожка; зеленые лужайки раскинулись по берегам. Под деревьями шесть человек, из них одна женщина, завтракали, весело болтая и смеясь. Они пили шампанское. То, что я принял за выстрел, было хлопаньем пробок.

Маленькая компания пела и хохотала. Семейный праздник, вероятно… очень мило…

В эту минуту случилось то, что решило мою судьбу. Микет было скучно. Она, должно быть, не совсем понимала, что я делаю в своей канаве. Словом, она заржала.

Нельзя сказать, чтобы ржание Микет произвело особое впечатление на собравшихся. Но тем не менее один из них поднялся и направился в нашу сторону. Колебаться было нечего. Я встал на ноги и выбрался из канавы.

Увидев меня, подходивший мужчина издал возглас удивления и обратился ко мне на совершенно мне незнакомом языке.

Мой внешний вид, надо думать, его не удовлетворил. Он обернулся к своим собеседникам и усиленно замахал руками. Два человека из четырех отделились от группы и направились к нам.

Как и первый, это были молодые люди лет около тридцати. Одеты они были различно. На самом высоком, том, который окликнул меня, был костюм вроде костюмов тех татарских наездников, что взволновали меня третьего дня вечером. Но, судя по дорогой материи, тонкой отделке шлема с насечками из серебра, драгоценным камням, украшавшим ручки револьверов и рукоятки кинжалов, торчавших за поясом, — он был начальником.

На двух других, ростом поменьше, были плоские фуражки с короткими козырьками и форма, напоминающая форму русских пехотных офицеров.

Моя форма, видимо, очень их заинтересовала. Указывая на меня, они обменивались между собой фразами, быстро сыпали словами горлового оттенка. Я ничего не понимал во всей этой сцене. И, что вполне естественно, хотел поскорее узнать, какая участь меня ожидает. Они продолжали бы, вероятно, ссориться до бесконечности, если бы с лужайки не донесся вдруг звонкий голос.

— Однако! Вы очень любезны, нечего сказать. Все бутылки пусты, а пробочник унес с собой Николай Баранович. О — э! Николай Баранович!

— Француженка, — пробормотал я.

— Как! — воскликнул тот, кого звали Николай Баранович. — Вы — француз и не заявляете об этом!

— Я поспешил бы довести до вашего сведения эту подробность, месье, — вежливо ответил я, — если бы я мог угадать, что вы говорите на моем родном языке.

Николай Баранович отвернулся к высокому татарину, с драгоценными камнями.

— Что вы на это скажете, Жерис-хан?

Я послал свою самую любезную улыбку этому человеку, «хану», как Феофар из «Михаила Строгова».

— Я скажу, — процедил пренебрежительно Жерис-хан, — что раз товарищ — француз, то он наш пленник.

— Ваш пленник, господа? — осведомился я самым сладеньким тоном. — Могу я узнать…

— Это очень просто, — отвечал третий, до сих пор молчавший. — Вы — французский солдат. А Республика Оссиплури — воюет с Францией. Значит, вы наш пленник.

— Значит, вы, господа, если я правильно понял ваш силлогизм…

— Солдаты Республики Оссиплури… да, месье…

— А Республика Оссиплури воюет с Францией?

— Да, месье, — с 17 марта 1918 года.

— Но, господа, это для меня совершенно ново.

Все трое пожали плечами. Этот жест обозначал, что они не считают себя ответственными за отсутствие связи и контакта между дипломатией Франции и ее армией.

— Что вы здесь делаете? — спросил Николай Баранович.

Я собирался ответить. Но дама у пруда снова подняла крик, и мне пришлось замолчать. Она подошла к самому краю дороги и, по-видимому, страшно негодовала.

— Николай, Жерис, Мишель, — вернетесь вы или нет? По крайней мере, отдайте пробочник.

— Идем, — заявил Николай Баранович.

Он сделал мне знак следовать за ними. Я повиновался. Микет покорно замыкала шествие.

— Месье — француз? — спросила молодая женщина, протягивая мне руку.

— Познакомьте нас, Жерис. Где это вы воспитывались? Жерис-хан мрачно покачал головой.

— Представления отменены, — сказал он. Молодая женщина топнула ногой.

— В таком случае я возьму это на себя, — решила она. Она была прелестна в прекрасного покроя белом суконном костюме tailleur. Очень пышные белокурые волосы выбивались из-под газового шарфа, завязанного сбоку узлом. Глаза у нее были голубые, губы — розовые, как лепестки сирени.

— Вы не откажетесь выпить бокал шампанского, месье?

Мы чокнулись. Она была божественна, потягивая маленькими глотками драгоценную влагу Ай, в которой, по красивому выражению Альфреда де Виньи, «сверкают лучи счастья».

— Товарищ Жерис-хан, — начала она, — военный министр Республики Оссиплури.

Я поклонился татарину с каменьями.

— Товарищ Николай Баранович, первый генералиссимус армии Оссиплури.

Я снова поклонился.

— Товарищ Мишель Ворагин, второй адмиралиссимус флота Оссиплури.

Я поклонился третьему молодому человеку, одному из тех, что вытащили меня из канавы. I

Она повернулась тогда к важному старику, одетому согласи^ самым строгим правилам фешенебельных парижских клубов: тем4 но-серый сюртук с широкими муаровыми отворотами, модные брюки, рыжие гетры, монокль.

— Товарищ маркиз де Лашом-Аржантон, член парижской Академии моральных и политических наук, министр по заселению, наш соотечественник.

С бокалом шампанского в руках товарищ Лашом-Аржантон церемонно поклонился.

— Товарищ Азим Электропулос — министр военных рынков и народного просвещения.

Я поклонился шестому гостю, тонкому и улыбающемуся, с большой разноцветной розеткой в петлице. Прелестная женщина наконец представилась и сама:

— А я — товарищ Лили Ториньи, министр пропаганды и искусств, директор театра Folies в Мараканде.

Я низко склонился. Пришло время ответить на любезность, назвав себя.

— Товарищ Этьен Пендер, — заявил я громким голосом. — Подполковник 14-го полка французских конных стрелков.

Товарищ Лашом-Аржантон многозначительно поднял палец.

— Сен-Сир или Сомюр? — спросил он.

— Лучше шампанского, если позволите, — ответил я.

И все рассмеялись удачной шутке. Я покорил свою аудиторию.

Завтрак на траве тянулся добрых два часа. Мы пили и ели превкусные вещи, вещи, которые можно встретить разве в специальных прейскурантах крупных гастрономических фирм: водку, икру, какие-то особенные яйца, раскольниковых-форелей, копченых и начиненных вареньем из черники.

Моя прелестная соотечественница, очевидно, чувствовала ко мне расположение. Она непрестанно подливала мне шампанское и так непринужденно шептала мне на ухо, что товарищи Лашом-Аржантон и Жерис-хан закусывали удила.

— Сегодня у нас в Folies идет пьеса месье Поля Клоделя — «Златоглав». Я надеюсь, вы доставите мне удовольствие и зайдете между «вторым» и «третьим» ко мне в уборную выкурить папироску?

— Товарищ Лили, — заявил строгим тоном Жерис-хан, — вы забываете, что товарищ — военнопленный.

— А что из того? — вопросила директорша.

— Он не может быть оставлен на свободе в Мараканде, — пояснил Мишель Ворагин.

— В самом деле? — протянула Лили Ториньи, и краска гнева залила ее хорошенькое личико.

— Нужен приказ от кого вы знаете.

— Кого я знаю! Кого я знаю! Я имею право голоса в совете министров, полагаю. А если меня рассердят, я скажусь больной по возвращении — пусть вечером представление «Златоглава» будет отменено, завтра вспыхнет революция, вы это знаете не хуже меня.

Министры задумчиво понурили головы. Право, у меня был хороший защитник.

Раздался стук мотора. Роскошный автомобиль заворачивал на дороге.

— Мустафа точен, — заметил Азим Электропулос.

Мустафа — шофер-татарин в остроконечной каске, к которой приделаны предохранительные очки. В жизни моей не видал шофера в таком курьезном наряде.

— Садитесь со мной, — предложила Лили Ториньи. — Мы возвращаемся в Мараканду.

— Но в автомобиле всего шесть мест, — заметил Мишель Ворагин.

— А моя кобыла? — сказал я. — Я очень люблю свою лошадку и ни за что ее не брошу.

Маркиз Лашом-Аржантон вывел нас из затруднения.

— Все прекрасно разрешается, — заявил он. — Пусть месье займет мое место в автомобиле. Я поеду верхом. Это напомнит мне аллею Акаций.

Он вскочил в седло и собрал поводья. Вид у него был шикарный.

Мустафа взялся за руль. Мы уселись по местам. Но автомобиль не трогался. Жерис-хан с нетерпением поглядывал на часы, вделанные в браслет у него на руке.

— Чего мы ждем? — спросил я свою соседку.

— Татарского конвоя, — сказала она. — Нам нельзя вернуться в Мараканду без конвоя. Народ любит торжественность.

Тут прискакал в карьер конвой — те самые татары, которые так встревожили меня три дня тому назад. Сколько с тех пор воды утекло!

Я благодарно пожал маленькую ручку Лили, случайно оказавшуюся в моей руке.

Начальник конвоя, зная, что он опоздал, испуганно поглядывал, ожидая приказаний.

— Пятнадцать дней ареста, — сказал ему Николай Баранович, — а теперь — вперед!

Меньше чем через час мы въезжали в Мараканду, приветствуемые кликами народа. Есть свои хорошие стороны в таком образе правления, и даже очень хорошие.

Автомобиль развез своих пассажиров по разным частям города, подробное описание которого я дам позже. Когда рассказ возбуждает интерес, неосмотрительно прерывать его отступлениями.

Лили Ториньи на прощанье еще крепче пожала мне руку.

— Не забудьте. Вечером. У меня в уборной. Между «вторым» и «третьим».

— Разумеется, чего же лучше?..

Я остался вдвоем с Мишелем Ворагиным. Мы вошли с ним в большое здание, кишевшее военными обоих полов.

Мишель Ворагин поручил меня какому-то офицеру-администратору, увешанному орденами.

— Позаботьтесь о товарище, не спуская с него глаз. Я скоро вернусь за ним. Перед заседанием. Сообщите кому вы знаете.

Меня отвели в огромную комнату, где пишущие машинки производили трескотню, что твои митральезы.

Мне поручили, пока за мной придут, оттиснуть на шапирографе в пятидесяти экземплярах одну из песен Беранже, которую я предварительно «отстучал», — для школьного праздника.

Часов около пяти в комнату вошел Ворагин. Увидя, как я потею над своим шапирографом, он в негодовании воскликнул:

— Да вы с ума сошли! Товарищ — полковник…

Офицер-администратор сильно покраснел и рассыпался в извинениях.

— Идите за мной, — сказал мне Ворагин. Роскошными коридорами, где в две шеренги стояли солдаты-татары с ружьями на караул, он провел меня к дверям, завешанным бархатной портьерой, и приподнял портьеру.

Мы вошли в зал заседаний.

Зал, обставленный слишком, на мой вкус, по Луи-Филипповски, был сам по себе очень просторен и красив. Мне прежде всего бросились в глаза стоящие друг против друга — налево, никем не занятый трон, направо — несгораемый шкаф, пустой или полный — этого я пока сказать не мог.

Члены Собрания вежливо приподнялись, когда мы вошли. Потом все опустились по местам.

— Товарищи, — объявил Жерис-хан. — Заседание открыто.

Было часов пять, когда началось заседание. Закончилось оно в половине седьмого. Не вдаваясь в технические подробности, для которых читатель, вероятно, не подготовлен, я тем не менее считаю нужным в собственных интересах кое на чем остановиться.

Азим Электропулос, министр финансов, представил Отчет о расходах правительства Оссиплури за последние месяцы. Я нашел его доклад вполне ясным, даже чересчур ясным. Если припомните, я специалист по счетоводной части и могу утверждать, что всегда, когда денежные отчеты так блестящи, это значит, что к ним приложили руку. Не знаю — достаточно ли понятно я выражаюсь.

Оратора сменил товарищ маркиз Лашом-Аржантон. Потом наступила очередь Николая Барановича. Наконец поднялся Жерис-хан, и я понял, что сейчас будет идти речь обо мне. Воцарилась глубокая тишина.

— Товарищи, — сказал он. — Мне незачем сообщать вам, при каких условиях полковник Этьен Пендер, здесь присутствующий, был захвачен в плен. Мне поручено кем вы знаете учинить ему допрос. Затем собранию придется вынести постановление. Полковник Пендер, благоволите встать.

Я повиновался и воспользовался случаем, чтобы грациозным и непринужденным поклоном приветствовать собрание.

— Как велики силы французов, направленные против Республики Оссиплури? — спросил Жерис-хан.

— Дивизий пятнадцать, — отвечал я.

— Пятнадцать дивизий! — вырвалось у Жерис-хана. Мой ответ поверг, по-видимому, собрание в величайшее смущение.

— А сколько человек числится у вас в дивизии?

— Около двенадцати тысяч.

— Значит, к Мараканде в данный момент приближается армия, по меньшей мере, в сто восемьдесят тысяч человек?

— По меньшей мере. И я не упомянул еще о танках, аэропланах и прочих аксессуарах.

Царила гробовая тишина.

— Я считаю необходимым заявить товарищам, — с чувством собственного достоинства произнес маркиз Лашом-Аржантон, — что в этом деле Франция, моя родина, наша родина, полковник Пендер, вела себя попросту гнусно.

— Слова, слова, — грубо оборвал Жерис-хан и, подумав, добавил:

— Товарищ Баранович?

— Товарищ Жерис-хан?

— Какова наличность наших войск?

— Три тысячи человек регулярной армии.

— Немного, — любезно заметил я. — Очевидно, если качество…

— Замолчите, — сказал Жерис-хан и, обращаясь по-прежнему к Николаю Барановичу: — Можно было бы пополнить армию запасными…

Николай Баранович сделал гримасу.

— Они ненадежны, — проговорил он. — Притом не забудьте, вы предоставили им избирательные права, а через две недели — выборы. Я предвижу, что выборы закончатся удачей для правительства.

— Не время думать сейчас о всеобщих выборах, — сказа; Жерис-хан. — Через две недели Мараканда будет занята французами.

— Положение безвыходное, — заявил Мишель Ворагин.

— Возможно, что и нет, — вставил Азим Электропулос ее сладенькой улыбочкой.

И обратился ко мне:

— Товарищ Этьен Пендер, можете ли вы сказать Собранию, сколько дней пути отделяют от нас французскую армию.

— Дней пять, по крайней мере, — отвечал я. — Я уже имел честь сообщить этим господам, что, отправившись на разведку четыре дня тому назад, я продвигался вперед очень быстро, гораздо быстрее, чем могут двигаться войска с артиллерией и фургонами. Помимо того, я должен поставить вас в известность, что командующий армией, генерал Франше д'Эспрэ, о котором все вы, наверное, слыхали, выразил намерение ждать меня в течение восьми дней, прежде чем двинуться дальше. «Но ни одним днем больше, — добавил он, сердито ворочая глазами. — Пендер, старый друг, если через восемь дней ты не вернешься, я буду знать, что ты погиб от рукинеприятеля, чуждого чувству чести. Я тотчас выступлю со своими ста восемью — десятью тысячами человек. И горе, четырежды горе тем, Пендер, у кого ты будешь на совести». Я забыл сказать, что в интимной обстановке генерал говорит мне «ты».

— Это доказывает, — любезно заметил Азим Электропулос, — что генерал Франше д'Эспрэ умеет выбирать людей, достойных его дружбы.

«Так, так, — подумал я, — дело идет как будто недурно».

Азим Электропулос поднялся и шепотом говорил с Жерис-ханом.

Мрачные глаза татарина с каменьями вдруг засветились огнем.

— Товарищ Этьен Пендер, — сказал он, — не можете ли вы временно оставить нас?

Один татарин отвел меня в маленький будуар, подле залы собраний.

Надо сказать, будуар был убран очень мило, и я охотно провел бы в нем все время, какое мне еще осталось прослужить.

Через десять минут меня снова привели в зал собраний. Я слишком хорошо знаю людей, чтобы мог не заметить с первого же взгляда перемены в настроении оссиплурских министров. В глазах у них вместо подавленности светилась надежда. И сверх того, а для меня это было особенно важно, все, по-видимому, были одушевлены самыми милыми чувствами по моему адресу. Товарищ Лашом-Аржантон напевал, Жерис-хан, предложив мне сесть, угостил меня сигарой из массивного золотого портсигара, стоимостью в десяти— или двенадцатикратную премию за вторичное поступление на военную службу унтер-офицера колониальных войск.

«Крошка Этьен, — сказал я себе. — Есть новенькое — и недурное — для твоего матрикула. Постарайся не испортить дела».

Я невозмутимо зажег сигару, предварительно хорошенько помяв ее двумя пальцами — большим и указательным.

Жерис-хан заговорил:

— Вы нам сказали, полковник, что французская армия в пяти днях ходьбы от Мараканды, не правда ли? Обратите внимание, что мы были скромны и не требовали более точных сведений относительно ее местонахождения.

— Я бы их вам и не сообщил, — гордо отвечал я. — Я — французский солдат.

— Браво! — поддержал меня товарищ Лашом-Аржантон.

— Мы вас не спрашивали, — почти униженно продолжал Жерис-хан, — и спрашивать не станем. Мы ждем от вас совершенно другого рода услуги.

— Говорите! — заявил я. — А я уж решу — совместима ли эта услуга с моей честью солдата.

— В этом можете не сомневаться, — сказал Жерис-хан.

— Я вас слушаю.

Заговорил военный министр республики Оссиплури.

— Сегодня — среда. Генерал Франше д'Эспрэ выступит из лагеря только в воскресенье, если к тому времени вы не вернетесь.

— Совершенно верно.

— Так вот! Мы предоставим в ваше распоряжение прекрасный автомобиль, который в самый короткий срок доставит вас к вашим. В наших интересах, чтобы вы не опоздали.

— Безусловно…

— Но за это…

— Но за это…

— За это мы надеемся, что вы воспользуетесь исключительным положением, которое вы занимаете при генерале Франше д'Эспрэ, чтобы…

Я поднял руку.

— Остановитесь, — сказал я, — ни слова больше. Видно, вы не знаете ни меня, ни генерала.

— Но, дорогой месье Пендер, — вмешался товарищ Лашом-Аржантон. — Даю вам слово, что вы неправильно поняли товарища Жерис-хана.

— А в чем же дело в таком случае?

— Я только что хотел вам объяснить, когда вы прервали меня, — снова заговорил военный министр, видимо начинавший нервничать.

— Говорите же.

— Итак, дорогой полковник, речь идет о том, чтобы вы, вернувшись к генералу Франше д'Эспрэ, энергично постарались бы отговорить его…

— Простите, что я перебью вас еще раз. Но скажите, какие я выставлю мотивы?

— То, что овладеть Маракандой очень трудно. Я выпустил клуб дыма.

— Вы только что при мне сознались, что вам невозможно выставить и двадцати тысяч человек…

Жерис-хан закусил губу.

— Патриотизм оссиплурийцев…

— Его я не отрицаю. Но думаете ли вы, что этого достаточно, чтобы уравнять силы, между которыми в данный момент такое громадное несоответствие?

— Существуют же, наконец, веления гуманности, морали, которые…

— О, на этой почве, мой милый господин, — сказал я, — мы с вами не столкуемся. Я — всего только солдат. Я исполняю приказания. Мне нечего разбираться в мотивах, руководящих теми, кто эти приказания дает. Вы только что упомянули о патриотизме. Я не допускаю патриотизма условного.

— Браво! — вырвалось у товарища Лашом-Аржантона. Жерис-хан бросил на старика взгляд, от которого тому, должно быть, захотелось сквозь землю провалиться.

— Итак, вы отказываетесь? — переспросил он меня, и в тоне послышалась угроза.

Со своей стороны, я испугался, что зашел слишком далеко. К счастью, тут в разговор вмешался Азим Электропулос.

— Товарищ Жерис-хан, — начал он своим льстивым голоском, — товарищ Жерис-хан, дорогой полковник, успел ознакомить вас лишь с одной стороной вопроса — военной. Есть и другие стороны. Обязательства всегда взаимны. Мы не милости ждем, дорогой полковник, от его сиятельства генерала Франше д'Эспрэ, а хотим вступить с ним, через вас, в соглашение.

— Это меняет дело, — отвечал я. — В таком случае я охотно возьму на себя роль, которую вы мне поручаете. Каковы ваши предложения?

— Мы просим вас предоставить нам эту ночь, чтобы сформулировать их, — заявил Азим Электропулос, обменявшись взглядом с другими членами собрания.

— Это вполне правильно, — согласился я. — Но могу ли я, в свою очередь, задать вам вопрос?

— Говорите.

— Каких гарантий потребуете вы от меня?

— Ваше честное слово, что так или иначе вы вернетесь, как военнопленный.

— Даю вам его, — царски-великодушно обещал я.

— Товарищи, — объявил Жерис-хан. — Заседание закрыто. Следующее состоится завтра, в одиннадцать часов, и на нем полковнику Пендеру будут сообщены предложения правительства Оссиплури.

Он собирал свои бумаги.

— Я немедленно отправлюсь, — продолжал он, — к кому вы знаете, представить на утверждение, согласно нашей конституции, только что единогласно принятые нами постановления.

Как вы могли заметить, мне уже несколько раз пришлось слышать эту таинственную формулу — кого вы знаете. Я только что собрался задать вопрос, который помог бы мне

разъяснить эту тайну, как с удивлением заметил, что все члены собрания, в том числе товарищ Лашом-Аржантон и даже Азим Электропулос, вытянулись в струнку. В зал входил высокий татарин в белой атласной одежде, шитой золотом. Жерис-хан сделал недовольное движение.

Он вскрыл пакет, который подал ему татарин на серебряном подносике. Глаза у него сверкнули. Он смял письмо.

— Передай кому ты знаешь, — сухо сказал он, — что полковник Пендер сочтет за удовольствие явиться сегодня вечером по приглашению.

Татарин отвесил поклон и направился к выходу.

В эту минуту я сделал то, что и сейчас представляется мне безумным.

Но мне вскружили голову мои успехи в дипломатии, и я в самом деле не знал никаких сомнений и опасений.

— Pardon, — сказал я. — Разрешите два слова. И, обращаясь к татарину:

— Погодите-ка, молодой человек. Я повернулся к Жерис-хану:

— Во Франции люди из общества принимают приглашена только при двух условиях: если им известно, к чему это приглашение их обязывает, и если им знакомо лицо, приглашающее их.

— Bravo! — негромко воскликнул товарищ Лашом-Аржантон.

Жерис-хан сделал гримасу, которая должна была изображать улыбку.

— Я удовлетворю ваше желание, господин полковник. Вы приглашены сегодня в девять часов вечера на обед к олигарх; Оссиплури. Это честь, которая…

— Позвольте, позвольте. Вы сказали: олигарху Оссиплури.. Я перестаю понимать. Олигархия — это правление не многих, если память не изменяет мне. Как же может бьт в таком случае один олигарх? Я не люблю, когда меня мороча баснями, господа.

И я выпрямился во весь свой рост. Жерис-хан, видимо, достиг предела терпения.

— Надеюсь, мы не станем обсуждать здесь оссиплурийскун конституцию, — сказал он. — Будем держаться факта: в Оссиплури есть олигарх. Олигарх Оссиплури — высшая власть в стране. Олигарх Оссиплури приглашает на обед военнопленного.

— Еще раз прошу прощения: не военнопленного, а — в последние десять минут — полномочного делегата, — возразил я с чувством собственного достоинства, которое росло с каждой минутой.

— Если хотите, — согласился Жерис-хан, позеленев от злости, — слова ничего не меняют.

Я направился к татарину в белом атласе. Вид у меня, очевидно, был самый внушительный, так как он простерся ниц.

— Молодой человек, — сказал я ему, — ты передашь тому, кто послал тебя, что полковник Этьен Пендер сочтет за удовольствие явиться к нему в полночь, ни минутой раньше, ни минутой позже. Иди и да сохранит тебя бог, которому ты молишься.

Татарин поклонился еще раз и вышел. В зале — общее смущение и изумление. Азим Электропулос — и тот окаменел.

— Вы с ума сошли! — прошептал он. Я подошел к Жерис-хану.

— Товарищ, — сказал я ему, — вы только что взяли с меня честное слово. Что бы вы сказали, если бы я на ваших глазах изменил своему слову?

— Не понимаю.

— Огорчен за вас или за вашу память. Так я напомню вам, что сегодня днем я дал слово мадемуазель Лили Ториньи, что буду у нее в уборной в театре Folies, между вторым и третьим актом «Златоглава». Я явлюсь на свиданье пунктуально. А затем, в полночь, предоставлю себя в распоряжение олигарха Оссиплури.

В моих манерах, когда я произносил эти слова, было столько величия, что члены Собрания понурили головы.

Я подошел к товарищу Лашом-Аржантону и фамильярно продел руку под руку старика.

— А пока что, дорогой маркиз, я рассчитываю, что вы познакомите меня с увеселительными местами Мараканды, города, который я вообще жажду получше узнать. Господа, кто любит нас — следует за нами. Обедать! Обедать!

Мы превосходно пообедали в одном из лучших ресторанов Мараканды, — маркиз Лашом-Аржантон, Азим Электропулос, Мишель Ворагин и я.

Жерис-хан, видимо, недовольный мной, отказался принять участие и увлек с собой слабохарактерного Николая Барановича. Мы были вознаграждены с лихвой за их отсутствие обществом Двух милых молодых женщин, имена которых я никогда не забуду: одну из них, высокую, хрупкую, одетую в черный атлас, звали Настасьей Филипповной, другую — более полную, в светло-зеленом, красиво ее облегающем платье, — Аглаей Епанчиной. Я блистал, как никогда. Я был возбужден необычайными происшествиями этого дня, водкой и — отчего не со знаться? — перспективой увидеть вскоре, в полном ее блеске ту, которую я в тайниках моего сердца называл моей Башней из Слоновой Кости, моим Домом Золота, моим Ковчегом Завета, — мою дорогую Лили Ториньи, одним словом. Ах! как далека была от меня в эту минуту бедная маленькая служащая почтовой конторы в Бенежаке! Как побледнел и изгладился ее образ! Пусть мужчина, не виновный в более крупной измене, — первым бросит в меня камень! В половине девятого маркиз поднялся.

— Спектакль начнется через четверть часа, Этьен, — сказал он, олицетворяя собою долг.

— Мы следуем за вами, Медерик. — отвечал я. По освещенным a giorno улицам мы вышли на площадь, на которой возвышается театр Folies. Казалось, народ весь празднует. Ах! Какое прекрасное зрелище представляет собой народ, свободно отбросивший все социальные предрассудки, не знающий другой цели, кроме удовольствия, — единственно ради чего стоит жить.

Просунув одну руку под левую руку Медерика, другую — под правую руку Аглаи, я рассказывал им, как 4 сентября 1914 года я первый известил генерала Франше д'Эспрэ о приказе, подписанном Жоффром и назначавшем его командующим 5-й армии, вместо генерала Ланрезака.

— Это было в Провэн; на небольшой площади, в том именно доме, который описал Бальзак в своей книге «Пьеретт, холостяки» — знаете? — «Генерал, — сказал я, — надо им показать». Он расцеловал меня. «Храбрый Этьен, мы им покажем». И с этими словами приколол мне на грудь крест Почетного Легиона. «Нет, генерал, это слишком, уверяю вас — это слишком». «Бери, бери, Этьен, почем знать — кому жить, кому умереть». В тот же вечер, возвращаясь во главе своего эскадрона в Виллье-Сен-Жорж, охваченный пожаром…

— Тсс! — шепнул Мишель Ворагин. — Мы пришли.

Я готов был послать его ко всем чертям, этого Мишеля Ворагина.

Когда я вошел в ложу на авансцене, я остановился, ослепленный и польщенный. Весь зал, поднявшись, приветствовал меня, а оркестр с прекрасным ансамблем исполнял… god save the king.

Я нагнулся к Мишелю Ворагину.

— Тут маленькая ошибка, — невольно вырвалось у меня. Он краснел, сконфуженный.

— Месяц тому назад мы заключили мир с Англией, ввиду необходимости возобновить торговые сношения, — объяснил он мне. — Они приняли вас за английского торгового атташе. Не обращайте внимания! Это неважно!

— Совершенно неважно! — подтвердил я.

И высунувшись из ложи, я раскланивался с толпой. Клики приветствий усилились. Я был тронут до того, что слезы навернулись у меня на глазах. Спектакль, великолепно поставленный, начался прелестной одноактной вещицей месье Фернанда Вандерем, затем шла тенденциозно-философская пьеса месье Сен-Жоржа де Бугелье, названия которой я, к сожалению, не помню. Но гвоздем вечера был, очевидно, «Златоглав» — как по личности автора, так и потому, — и это было, пожалуй, главное, — что в этой пьесе должна была выступать Лили Ториньи.

Мне показалось уместным поздравить Мишеля Ворагина с терпимостью оссиплурийского правительства, допускавшего репертуар исключительно из вещей французских авторов, тогда как республика находится с Францией в состоянии войны. Но он покраснел сильнее прежнего.

— Вот именно из-за войны… — объяснил он. — Не приходится, по крайней мере, платить авторских… Что вы хотите? Финансы наши терпят такой дефицит.

Действительно верно, что в наш век вопросы экономики преобладают над всеми остальными.

Началось представление «Златоглава». Упорно ходил слух, что автор — в театре. Женщины с обнаженными плечами, усыпанными хризопразами, высовывались из своих лож, чтобы рассмотреть его.

— Месье Поль Клодель, — снова пояснил мне Мишель Ворагин, любезность которого в самом деле не знала границ, — был перед войной консулом в Мараканде, и мы все сохранили о нем самые приятные воспоминания. Ах! Если бы Франция всегда умела так удачно выбирать своих дипломатических представителей.

Это рассуждение, исполненное горечи, было прервано шумом аплодисментов, раздавшихся со всех сторон, — Лили Ториньи вышла на сцену.

Клянусь, не опасаясь возражений, — трудно автору желать, трудно мечтать о лучшем, более совершенном исполнении. «Маленькая девочка из моей родной страны, — пишет месье Морис Ьаррес в „Колет Бодош“, — я даже не сказал, что ты красива». Теперь, когда мне приходится хвалить искусство Лилиориньи, мне почти неловко, что я раньше говорил о ее красоте. Игра ее, поймите меня хорошенько, достигала полного совершенства. Благодаря ее таланту самые головоломные фразы автора «Дерев» и многих других шедевров становились простыми, прозрачными, словом — доступными самому ограниченному из этих неискушенных зрителей, сливающих воедино свои восторги по адресу поэта и по адресу чудесной артистки. В нашей ложе, за исключением, пожалуй, Азима Электропулоса, все рыдали. Мог ли я себе представить, что этот день, так скверно начавшийся, закончится таким апофеозом!

— Bella! Bella! Bellissima! — не переставая кричал позади меня маркиз Лашом-Аржантон.

Мишель Ворагин тронул меня за руку.

— Конец второго акта! — шепнул он. — Пойдемте, лучше не ждать, пока опустится занавес, а то нас захлестнет в коридорах толпа беснующихся поклонников!

Я вышел с сильно бьющимся сердцем вслед за этим догадливым человеком.

Две секунды спустя мы были перед дверью уборной талантливой девы. Мишель постучал. Я назвался.

Дверь приоткрылась, белая ручка схватила меня за руку.

— Войдите, друг моего сердца! — шепнул ангельский голосок, повторяя фразу, которой одною ночью в Парме Кресченция встречает Фабриция. Дверь захлопнулась перед самым носом целой толпы краснеющих молодых людей, устремившихся сюда со всех сторон, каждый с букетом величиной с добрый бомбометатель.

Я остался в уборной Лили Ториньи, с глазу на глаз с ней.

— Этьен, — начала она, — как вы нашли мою игру? Вместо ответа я опустился на одно колено и, схватив ее руку, оросил ее слезами.

— Ах! — молвила она, — ты, по крайней мере, артист — и настоящий.

Она повторила:

— Настоящий артист! Если бы ты знал, дитя мое, какая это редкость по нынешним временам!

Тут я заметил, что рука у нее слишком горяча.

— У вас жар! — воскликнул я.

Она остановила на мне взгляд, полный восторга и экстаза.

— А ты думаешь, что иначе я могла бы так играть? У меня закружилась голова. Я крикнул ей:

— Но разве вы не знаете, безрассудная актриса, что эти слезы и возгласы, которые исходят из самого сердца, усиливают бледность худеющего чела и что… любить страдание значит бога искушать!

— Ах! — вздохнула она. — Ты говоришь хорошо. Еще, еще говори, как сейчас… Я уверена, что у тебя где-нибудь есть готовая пьеса в пяти актах.

— Нет, нет, — запротестовал я. — Никакой пьесы в пяти актах. У меня — только моя любовь, но она беспредельна.

Она, улыбаясь, пожала своими очаровательными плечами.

— Дитя, — сказала она, — дитя! Сегодня утром ты и не подозревал еще о моем существовании.

— А мне кажется, что я знал вас — всегда!

Клянусь вам, со своими белокурыми волосами, в которых от электрических лампочек плясали огоньки, она была прекрасна в этот момент.

Снопы цветов отражались и повторялись бесконечно в зеркалах, рамы которых были украшены поздравительными открытками поклонников моей возлюбленной Лили.

Она секунду с улыбкой восторга смотрела на меня, опустившегося на колени у ее ног и покрывающего ей руки поцелуями.

И слова, сладостные и предвиденные, упали с ее уст.

— Этьен, я люблю вас.

Как мне понятно после таких слов знаменитое восклицание Родрига в «Сиде»:

«Явитесь, наваррцы, мавры и кастильцы!»

Мавры и кастильцы и в самом деле явились: толпа поклонников высадила дверь уборной. Тут были оссиплурийцы всех возрастов и состояний, от очень юных, еще в ученической форме, и до старцев в брюках шашечками. В одно мгновение ока я оказался разлученным с моей Лили. Она едва успела мне крикнуть:

— До вечера. После спектакля. У меня в уборной. Общий сборный пункт. Мы ужинаем все вместе в «Возрожденном Лососе».

Я немедленно вернулся к себе в ложу. Впрочем, за кулисами уже раздавался голос режиссера, кричавшего:

— Товарищи! На сцену для «третьего»! Занавес тотчас почти поднялся.

Несмотря на свое огромное счастье, я был немного смущен и отвел в сторону Мишеля Ворагина.

— Вы тоже ужинаете сегодня в «Возрожденном Лососе?» — спросил я его.

— Что-то затевается, — отвечал он. — «Возрожденный Лосось» — один из лучших ночных кабачков Мараканды, а товарищ Лашом-Аржантон, который приглашает на этот раз, — обычно умеет хорошо все устроить. Вы понимаете, что я не стану терять случай.

— Мне очень хотелось бы последовать вашему примеру, — робко начал я. — Мадемуазель Ториньи меня только что пригласила и…

— Вы были бы неправы, если бы отказались от приглашения. Ах! sapristi…

Он хлопнул себя по лбу.

— Невозможно. С двенадцати часов начиная, вы не свободны. Разве вы забыли, что обещали быть в полночь у олигарха Оссиплури?

— Я не забыл, — сказал я, почесывая за ухом, но…

— Но?

— Мне очень хотелось бы «поднести стерлядь», как говорят у вас, этому оссиплурийскому олигарху!

Мишель Ворагин бросил на меня странный взгляд.

— Не советую, — холодно сказал он.

Этот взгляд подействовал на меня не особенно приятно. Но я все же попробовал еще поартачиться.

— Хотел бы я знать, почему вы мне не советуете…

— Потому, дорогой товарищ Пендер, что у олигарха Оссиплури «голова от шапки недалеко ушла», как говорят у вас. Если бы, отказавшись уже от одного приглашения, вы бы позволили себе затем роскошь не явиться в назначенный вами же час, — олигарх Оссиплури, дорогой полковник, невзирая на то уважение, какого вы заслуживаете, способен был бы послать за вами взвод татар и отправить вас заканчивать этот день в глубоком подземелье.

Мишель Ворагин говорил со мной самым спокойным тоном. Было очевидно, что он не шутит. Я сделал последнее усилие.

— Хотел бы я знать, — сказал я, принимая самый независимый вид, — хотел бы я знать, что сказал бы генерал Франте д'Эспрэ, когда узнал бы о таких действиях.

К величайшему моему изумлению, Мишель Ворагин с самым беспечным видом щелкнул пальцами.

— Говорил бы, что ему угодно! Станет об этом заботиться олигарх Оссиплури! Угроза репрессий со стороны генерала Франше д'Эспрэ, милый мой месье Пендер, видите ли, это — угроза, которая может производить впечатление на мужчин. Но она ничуть не подействовала бы на олигарха Оссиплури.

— А почему, смею спросить?

— Как? — с изумлением спросил он в свою очередь. — Вы не знаете?

— Ничего решительно.

— Да ведь олигарх Оссиплури… — Он нагнулся и прошептал мне три слова на ухо. Я так и подскочил.

— Да ну? — проговорил я, совершенно сбитый с толку.

— Это именно так, как я имею честь вам докладывать, — отвечал он.

Вместе с тем он вынул часы из кармана.

— Однако! без двадцати двенадцать. Вам скоро надо ехать. По распоряжению Жерис-хана, у подъезда театра вас ждет автомобиль. Дворец олигарха довольно далеко.

— Ах! — вздохнул я с сожалением, — мне бы так хотелось досмотреть «Златоглава».

— Я завтра расскажу вам конец, — любезно предложил Мишель Ворагин. — Оставаться — нечего и думать. Третий акт идет не меньше часа, а между третьим и четвертым на сцене будут «венчать» бюст месье Поля Клоделя. Затянется часов до двух ночи.

Он дружески ударил меня по плечу.

— Будьте же мужчиной! Я выпрямился.

— Буду! — заявил я. — Не откажите передать мои извинения мадемуазель Ториньи.

— Не премину, — обещал Ворагин — Пожалуй, лучше бы не говорить ей, куда вы отправились. Она, как это говорится, не в «добрых» отношениях с олигархом Оссиплури. Итак, до свиданья. И знаете, нельзя сказать, чтобы мне вас было особенно жалко!

Эти последние слова он проговорил с лукавым смешком.

Так, значит, олигарх Оссиплури — женщина. Можно себе представить, каково было мое изумление, когда я услыхал эту новость из уст Мишеля Ворагина. А смешок, с которым он расстался со мной, давал основания думать, что олигарх Оссиплури женщина хорошенькая. Надо ли добавлять, что эта перспектива меня отнюдь не пугала: как все французы-военные, я всегда был поклонником прекрасного пола.

Мой шофер-татарин управлял автомобилем хорошо, но с той неуклонной прямолинейностью, которая свидетельствует о недавнем и неумеренном потреблении алкоголя. Мы дважды чуть не наехали на людей: один раз на обход с факелами, другой раз — на свадебное шествие (гражданской свадьбы, разумеется)! Наконец дома расступились. Мы выехали за город. Полночь пробила на колокольне святой Айшэ, заброшенном соборе Мараканды. «Черт! — прошептал я. — Неужели я опоздаю!» Мне вспомнилось то, что говорил мне Мишель Ворагин о несговорчивости олигарха Оссиплури. Мне вовсе не хотелось лично на себе испытать ее.

Однако нет! В эту самую минуту автомобиль остановился. Я невольно сделал презрительную гримасу.

Гримасу вызвал внешний вид здания, к которому мы подъехали. Если это дворец олигарха Оссиплури — странный дворец, и угрюмый к тому же. Представьте себе огромный фасад, совсем недавней постройки, выбеленный известкой, и с тремя рядами плохоньких окон за темными решетками. Все — уродливое и до ужаса симметричное. По фасаду этот дворец можно было принять за казармы, банк, больницу или тюрьму.

Над главным входом огромными черными буквами выведен был лозунг: Свобода, Равенство, Братство.

Две митральезы, с солдатами при них, защищали вход.

Дверь раскрылась при первом звуке рожка моего шофера-татарина. Он предоставил мне одному проникнуть внутрь дворца. Дорогу мне показывал бородатый человек, вроде портье, в плаще с капюшоном, благодаря которому он напоминал рождественского дедушку Николая.

— Куда вы ведете меня? — спросил я у него, стараясь придать твердость своему голосу.

Он ответил не задумываясь:

— К принцессе Мандан.

Так я узнал имя олигарха Оссиплури.

Я стоял перед ней, пораженный как ее красотой, так и тем зрелищем, которое внезапно представилось моим взорам.

Судя по безобразному фасаду, я рассчитывал увидеть нечто вроде темницы. А меня вели по комнатам и залам самого роскошного дворца, какой мне до сих приходилось видеть: чудо искусства, оставлявшее далеко позади дворцы, которые нам показывают итальянские фильмы и символические пьесы.

Мандан лежала на диване. Кругом — дивный сад с прудом, мерцающем при свете луны, и купами деревьев, в которых распевали невидимые соловьи.

Никогда я не жалел так о том, что мне не пришлось окончить школу второй ступени или даже высшую, как в данный момент, когда мне надо попытаться изобразить красоту Мандан. Знайте только: она была настолько красива, что, хотя брюнетка (а я всегда втайне предпочитал блондинок), чуть было не вытеснила с первого же взгляда из моего сердца мою возлюбленную Лили Ториньи.

Я стоял, прямой, как свеча, вертя в руках свою фуражку. Она заметила, какое производит на меня впечатление. И, по-видимому, ничего не имела против. Она улыбнулась, потом заговорила.

— Так вы, значит, потому отказались пообедать со мной, что хотели посмотреть игру этой дурочки без всякого таланта? — спросила она.

Должен сознаться, к стыду своему: я не протестовал ни единым звуком и не произнес ни слова в защиту моей бедной Лили. Но не следует забывать, что я был впервые принят этой дамой. Было бы не совсем прилично начинать со споров.

Я счел более благоразумным, — впрочем, мне не пришлось принуждать себя, — приблизиться, опуститься перед ней на колени и поцеловать ей руку.

Она снова улыбнулась.

— Право, — сказала она, — можно бы подумать, что вы всю жизнь не делали ничего иного.

Эта двусмысленная фраза мне совсем не понравилась. У меня создалось впечатление, что Мандан сомневается в моем полковничестве.

Вместо ответа я крепче поцеловал ей руку. На этот раз она открыто рассмеялась.

В это время на веранде задребезжал звонок, неприятно и необычно нарушая тишину этой ослепительной ночи востока. Мандан вздрогнула.

— Какая досада! — прошептала она. — Месье Пендер, не будете ли так добры передать мне аппарат? Там, на столике…

Окончательно сбитый с толку, я увидел телефонный аппарат из слоновой кости на крошечном столике черного дерева. Я отнес аппарат принцессе, всячески стараясь не запутаться в длинном зеленом шнурке, развертывавшемся позади меня, словно исключительно цивилизованная змея.

— Алло! Алло! Это вы, Жерис-хан? Да, это я. Почему бы мне не чувствовать себя хорошо? Прийти сейчас? В такое время? Да вы с ума сошли, мой милый! Вы, очевидно, хотите скомпрометировать меня во что бы то ни стало. Как?.. Да, он здесь… очень мил. Молчите… Вы глупы. Я не хочу больше слушать… До свиданья.

Мандан, смеясь, повесила трубку.

— Вы, может быть, не подозреваете, — обратилась она ко мне, — что мне устроили сцену из-за вас?

Я не отвечал. Я был, конечно, польщен. Но из уважения к истине должен сознаться, что вовсе не хотел наживать себе врага в лице свирепого татарина с каменьями.

Мандан поняла, должно быть, мое молчание как дань восхищения ее красоте. Она окинула меня благосклонным взглядом.

— Поболтаем, — сказала она, усаживая меня подле себя. Луна застряла в одном из кипарисов, как большое желтое гнездо. Соловьиная песнь никогда не казалась мне мелодичней.

— Дорогой друг, — сказала мне Мандан. — Что мне предложить вам?

— Только кофе с молоком, — ответил я.

Она иронически повела своими прекрасными черными бровями.

— Нельзя сказать, чтобы вы были требовательны, — шепнула она и нажала кнопку звонка.

— Баязет, — велела она большому татарину, одетому в бархат вишневого цвета, — выслушай приказания господина полковника.

Татарин исчез и вскоре вернулся с заказанным.

— Меня ни для кого нет дома, — сказала ему надменная хозяйка дома, делая знак, чтобы он удалился. — Ни для кого, понял? Убери телефон.

Баязет вышел. Тогда Мандан с улыбкой повернулась ко мне.

— Нам надо поговорить серьезно, — начала она.

— Я в вашем распоряжении, — отвечал я.

В голосе моем была тревога. Я чувствовал, что эту женщину провести труднее, чем членов Собрания.

— Сядьте ближе, — сказала она нежным голосом. Когда ты недурен собой, такое предложение не может особенно испугать.

Исполнив приказание моей прекрасной хозяйки, я немного подбодрился.

— Нет, не так близко, — улыбаясь, шепнула она.

Я чуть сконфузился. Но вскоре смущение сменилось испугом: Мандан дотронулась до нашивок ефрейтора у меня на рукаве.

— Вы в самом деле полковник? — спросила она, небрежно испуская тоненькое облачко дыма папироской, пахнущей амброй.

Я запнулся отвечая…

— Полковник, то есть…

— Полковник вы или нет? Я собрал все свое мужество:

— Да, полковник.

— В таком случае, — так же небрежно продолжала Мандан, — окажите мне услугу и достаньте в шкафу, третья полк; налево, — вон там, маленький томик в зеленом переплете, там между «Безнравственным» Андре Жида и «Под знаком тельца) Луи Гонзаг Фрика. Да, да, он…

Я с ужасом прочел название книги, которую требовала волшебница. Но что мне оставалось делать? Я повиновался.

Мандан так же непринужденно раскрыла книгу, прочла заглавие:

— «Регламент кавалерии», разумеется, французской кавалерии, милый полковник Пендер. Боже, как темно горит эта лампа! Будьте же так любезны и прочтите мне, вот тут, на стр. 35, — «Отличительные знаки различных чинов: солдат 1-го класса — одна шерстяная нашивка в виде опрокинутого V; ефрейтор — две таких же нашивки…» Дальше, пожалуй, не стоит читать.

Она смеялась, похлопывая по моим двойным шерстяным нашивкам. Что бы вы сделали на моем месте? Надо было рискнуть! Все выиграть, или все потерять. К тому же, уверяю вас, побуждала меня и атмосфера, от которой голова шла кругом. Я опустился на одно колено.

— Мандан, — сказал я, — я люблю вас.

Она взглянула на меня, тщетно стараясь изобразить на лице удивление. Я почувствовал, что она тронута. Могу вас уверить, такой метод имеет успех у восьми женщин из десяти.

— В самом деле? — уронила она.

— Мандан, — заговорил я. — Ваше тонкое чутье не обмануло вас. Я не полковник, я всего только ефрейтор (страница 35 «Регламента кавалерии»). Но — полковник или ефрейтор — не все ли равно, ангел мой обожаемый? Я прежде всего мужчина. А не станете же вы в стране, декретировавшей равенство, противопоставлять страсти внешние знаки отличия. Мандан, я люблю вас.

На этот раз Мандан откровенно расхохоталась.

— Тю-тю-тю, — пропела она, — все это прекрасно. Но пока вы тут преподносите мне любезности, армия генерала Франше д'Эспрэ готовится обстрелять из своих орудий мою бедную Мараканду.

— Армия генерала Франше д'Эспрэ! — воскликнул я.

— Ну да. А что же?

— Ах, друг мой! Армии генерала Франше д'Эспрэ нет нигде поблизости…

— Неужели? А знаешь, — поверишь мне или нет, — я это подозревала. Ах! По-моему, Жерис-хану и его друзьям так же пристало заниматься политикой, как мне быть квакершей. Мой маленький Этьен Пендер, ты можешь похвастать, что ловко провел их. Откровенность за откровенность. Подвинься на этот раз поближе, — я прочту тебе лекцию по государственному праву.

Легкий ветерок рябью подергивал воду в больших бассейнах. Луна бродяжничала по небу над деревьями. И не переставая пел разбойник-соловей. Трудно представить себе прелесть этих ночей на Востоке. Клянусь, что нет никаких преувеличений на этот счет в книгах доктора Мардрюса.

— То, что я хочу тебе рассказать, — начала Мандан, — (нет, не принимай сокрушенного вида, — это будет не длин но) — покажется тебе парадоксальным. Я докажу тебе потом что все это правда, и доказательства будут звонкие и сногсши бающие, если можно так выразиться.

Узнай же, что до 1914 года Оссиплури было милым ма леньким государством, в котором я царствовала в силу того чрезвычайно простого закона, который зовется наследственным правом. Заметь себе, что я лично не была ни счастливей, ни несчастней, чем сейчас. Нельзя сказать того же о глупцах, лишивших меня трона.

Для них вместе с эрой удовлетворения их честолюбий началась эра несчастий. Ты видел их только что в Собрании. Добавь, что бедняги переполнили чашу своих невзгод, поголовно влюбившись в меня. Ты знаешь, какая разница между правом и фактом. Юридически я до 1914 г . владычествовала неограниченно, фактически я ничем не распоряжалась. Теперь юридически я просто товарищ Мандан, но фактически мне оставили мой дворец, с условием, что я буду лицемерно скрывать свою роскошь от несчастной толпы, не способной разбираться в этих distinguo, и я никогда, могу тебя уверить, не была так могущественна. Я выдаю тебе государственные тайны, дитя мое. Сейчас мы увидим — окажешься ли ты достоин моего доверия.

— Можете ли вы сомневаться! — воскликнул я, прижавши руку к сердцу, но в глубине души довольно встревоженный.

— Ты легко поддаешься убеждениям, — сказала Мандан с иронией, — и ты совсем не любопытен. Вот, например, — достаточно ли того, о чем я тебе рассказала, чтоб объяснить мою скрытую власть?

— При вашей красоте… — начал я.

Олигарх Оссиплури сделал нетерпеливое движение.

— Ах, нет, нет! Придумай другое. Я ведь не Лили Ториньи…

Она слегка приподнялась на подушках.

— Вот, — сказала она, — открой ящик этого стола.

Я послушался. Из ящика я вынул маленький ключик, как две капли воды похожий на ключ к несгораемому шкафу в сыромятне Лафуркад.

— Знаешь, что это такое? — спросила Мандан.

— Еще бы, — отвечал я, не задумываясь: — ключ, модель № 2 фирмы Фише.

— А! — протянула молодая женщина, — ты — образованный.

— Я главный кассир по профессии, — заявил я напыщенно.

— Главный кассир! — воскликнула Мандан, — я так и знала: с нами бог!

Меня немного удивило это вмешательство создателя в дело, явно касающееся слесаря. Мандан заметила мое удивление.

— У тебя в руках, — сказала она тем же размеренным тоном, — секрет конституции республики Оссиплури.

Это заявление не уменьшило моего удивления. Но что в том! Я глаз не мог отвести, я ничего не хотел видеть, кроме необычайной красоты Мандан. И подумать только, что всего два часа тому назад я искренно любил Лили Ториньи! Вспомнив это, я был настолько же поражен теперь, как тогда, когда подле Лили Ториньи с такой же искренностью вспомнил о моей любви к скромной маленькой невесте из Бенежака.

— Повторяю, — опять заговорила Мандан с некоторой торжественностью, — что у тебя в руках секрет конституции республики Оссиплури.

— Он никелированный, — тонко заметил я. Молодая женщина презрительно улыбнулась.

— Я обращаюсь к главному кассиру, а не к остряку.

Я закусил губы. Она продолжала, словно не заметив, что я раздосадован.

— Как кассир ты, должно быть, умеешь обращаться с замками несгораемых касс?

На этот раз я со снисходительным сожалением посмотрел на нее.

— Однажды, в 1912 году, помощник директора сыромятни Лафуркад в По заметил, что уволенная накануне машинистка напихала в замок кассы разные неподходящие вещи: промокательную бумагу, оконную замазку, губную помаду. И что же! Не прошло и двадцати минут, как я, при помощи одного только шила, извлек бумагу, замазку и помаду, и замок стал действовать лучше прежнего.

— Я никогда не сомневалась в твоих технических талантах. Ободренный этими словами, я взял ее руку, и она не отняла ее у меня.

— Что служит главным двигателем во всех поступках людей, Этьен? — спросила она меня своим певучим голосом.

— Любовь, — горячо ответил я. Она загадочно улыбнулась.

— Если хочешь. А еще?

— Опять любовь, — непримиримо повторил я.

— А расчет, прекрасный полковник, какое место отводите вы ему?

— Ex aequo, — ответил я.

— Ого! Сказано недурно. Но все-таки в твоей классификации любовь, очевидно, на первом плане?

Я не отвечал. Если рыцарь во мне возмущался против такого откровенного материализма, зато главный кассир не мог не со гласиться с Мандан.

— Слушай, — сказала она, — и хорошенько следи за моими словами.

Она помолчала немного. Соловьи в кипарисах заливались напропалую.

— До 1914 года, — рассказывала Мандан, — мое состояние заключалось, как и у всех уважающих себя людей, в движимости и недвижимости. Недвижимость была национализирована, — сейчас распоряжаются ею ликвидаторы, а движимость — слушай внимательно…

— А движимость?

— …состояла главным образом из бриллиантов короны Оссиплури. Надо тебе описать эту корону: шесть рядов — ряд жемчуга, ряд сапфиров, ряд рубинов, ряд бриллиантов (семьдесят каратов), ряд изумрудов и снова ряд жемчуга. Все эти камни, само собой разумеется, настоящие, впрочем, за исключением рубинов, которые заменены были поддельными, когда я продала настоящие, чтобы расквитаться с одним долгом, сделанным мной еще в юные годы. Но это подробность несущественная. Все вместе, мой милый ефрейтор, было оценено до войны в шестнадцать миллионов долларов. Подумай, сколько это составит на нынешние плохенькие французские деньги!

— Шестнадцать миллионов долларов, — воскликнул я. — А основной капитал сыромятни Лафуркад, одного из крупнейших предприятий на юго-востоке Франции, — всего миллион четыреста тысяч франков!

— Ага! — протянула Мандан. — И ты станешь все-таки утверждать, что любовь и расчет одинаково сильны?

— Что случилось с этой короной? — спросил я сдавленным голосом.

Мандан ответила вопросом на мой вопрос.

— Если мои сведения правильны, тебя сегодня допрашивали в зале собраний?

— Да.

— Ты там ничего не заметил?

— Заметил.

— Что?

— Трон.

— Надо быть внимательным, — сказала Мандан, — и с первого взгляда замечать то, что следует видеть. Что стоит против трона?

— Несгораемая касса.

— Ну, слава богу! Я начинаю думать, что ты понял наконец. А в кассе что?

— Корона! — крикнул я. — Корона Оссиплури! Мандан улыбнулась.

— Ты положительно умен.

Наступило молчание. Умолкли даже соловьи.

— Я надеюсь, — заговорила снова Мандан, — ты разгадал тайну конституции республики Оссиплури?

— Как вы хотите… — начал я неуверенно. Мандан сделала движение нетерпения.

— Послушай, ты огорчаешь меня. Скоро рассвет. Время не терпит. Ты обязательно хочешь, чтоб я поставила точки над i?

Я не отвечал. Никогда еще моя догадливость не подвергалась такому испытанию.

— Поставим же, — пренебрежительно уронила Мандан. — Правительство Оссиплури составляют двенадцать министров. Каждый из них лелеет одну мечту: покинуть нашу прекрасную родину, унеся с собой камни короны. В результате все они друг другу не доверяют. Вот поэтому они и оставили ключ от кассы у меня. А так как, с другой стороны, касса не здесь, не в моем дворце, а мне запрещено выходить отсюда, — то, как видишь, государственное равновесие гарантировано. Но равновесие это все-таки неустойчивое. Оно может быть нарушено в любой момент. Для этого было бы достаточно…

— Достаточно?..

— Твоя скромность приводит меня в восторг, — проговорила молодая женщина, — достаточно было бы, чтобы красивый малый, которому я передала бы предварительно этот ключ, проник ночью в зал собраний и… ты понял?

Я понял прекрасно. Но предприятие казалось мне настолько рискованным и полным опасностей, что даже красота Мандан и шестнадцать миллионов долларов не могли служить достаточной компенсацией.

Мандан наклонилась ко мне.

— Жерис-хан, — заговорила она с самым независимым видом, — сделал все, что мог, чтобы добыть этот ключ, ключ, который ты держишь сейчас в руке. Но он мне не нравится. Он брюнет. Я люблю блондинов.

— Я шатен, — прошептал я упавшим голосом.

— Шатен?! — удивилась Мандан. — Вот выдумал! Кто тебе сказал такую глупость? Ты — блондин, и даже очень красивого оттенка.

— Светлый шатен, не более того, — пошел я на компромисс.

— Блондин! Блондин! — закричала она, топая ногой. — Ах, довольно наконец! Я вижу с некоторым опозданием, что ошиблась. Верните мне ключ!

— Мандан, — умолял я, — я предан вам телом и душой.

— Тогда ты знаешь, что тебе надо делать. Я попробовал выиграть время.

— Я не знаю города, — объяснил я. — А чтобы проникнуть в зал собраний, надо пройти коридорами, переполненным вооруженными людьми.

— Они все пьяны теперь. Баязет тебя проводит. И посторожит у дверей, пока ты заберешь содержимое кассы.

— Ну, а когда драгоценности будут в моих руках, что мы сделаем?

— Мы бежим вместе.

— Куда?

— Ну, разумеется, мы поспешим к армии генерал Франте д'Эспрэ. Но ты прав: я забываю, что ты незнаком с географическими условиями наших мест. Так знай же, что на расстоянии ста пятидесяти километров отсюда проходит граница Мингрельской республики. Мингрелия воюет с Оссиплури. Мы перейдем границу, а там — я отвечаю за все. Через пятнадцать дней мы будем в Париже. Ты закажешь себе смокинг, и мы отправимся на концерт. Я обожаю классическую музыку. А ты? Русский балет, ты понимаешь, надоел мне выше головы.

И она грациозным жестом коснулась своей хорошенькой головки.

У меня голова начинала не на шутку кружиться.

— Мандан, — сказал я, — я обожаю вас.

Я поднялся и застегнул портупею. Я забыл упомянуть, что у меня сабли не отобрали.

Молодая женщина улыбнулась, довольная.

— Вот так! Это лучше. Не уходи пока. Что ты за ребенок! Ты даже не спрашиваешь — где и когда мы встретимся?

— Ах, я уверен, что вы все предусмотрели.

— Ты не ошибаешься. Тебе, однако, надо все знать. Ты уедешь из дворца в автомобиле с Баязетом, моим верным татарином. Баязет управляет автомобилем, как ангел. Он отвезет тебя в зал собраний и проводит туда. Ты сделаешь то, что нужно. Если все пройдет гладко, будет около пяти часов утра. В шесть я буду ждать вас у восточных ворот Мараканды, скрываясь в маленьком кабачке, хозяин которого мне предан. К десяти часам мы будем уже по ту сторону границы, а там Этьен, — нас ждет богатство, любовь, счастье.

— Трижды приятная перспектива! — воскликнул я.

— Как мне нравится в тебе твоя уверенность, мой прекрасный полковник, — сказала она, целуя меня в лоб. — Ах, теперь ты сам видишь, что ты блондин! Посмей, посмей оспаривать это!

— Мандан, — сказал я, — я не встречал до сих пор женщины, в которой такая красота соединялась бы с такой проницательностью.

Мандан была права: татары, охраняющие зал собраний, все поголовно были пьяны, как поляки. Мы с Баязетом шагали через распростертые тела, что-то неясно бормотавшие.

Мы вскоре добрались до зала собраний.

— Вот электрическая лампочка, — сказал мой спутник. — Делайте спокойно свое дело. Я спущусь вниз, чтобы присмотреть за автомобилем. Тут ведь живым манером могут стащить его. С тех пор как собственность аннулирована, в Мараканде развелась пропасть воров. Так не торопитесь же. В нашем автомобиле нет таксомотора.

Невозмутимость этого славного малого вернула и мне мое хладнокровие. А его мне требовалось не мало, потому что предприятие, надо сознаться, было дерзкое. Притом зал собрания в полутьме имел самый зловещий вид.

С ключом в одной руке и электрической лампочкой в другой я направился к кассе. Я скоро убедился, что замок — одной из самых распространенных марок. Тяжелая железная дверь открылась и с глухим стуком ударилась о стену.

Я снял с нескольких полок различные свертки. Тут было одно роскошное издание Dominique, очень известного романа Эжена Фромантена; правила игры в покер; один экземпляр Конституции Республики Оссиплури; проект закона об организации милиции и т. д. Но все это мало интересовало меня. Был момент, когда мне пришло в голову — не жертва ли я мистификации. К счастью, как вы увидите, ничего подобного.

В левом углу кассы стояла коробка, на которой я прочел надпись золотыми буквами: «Игра в лото». Я, разумеется, не стал бы и открывать этой коробки, если бы, толкнув ее, не заметил, что она неестественно тяжела. Я открыл ее и едва Удержался, чтобы не вскрикнуть от радости. В коробке лежала корона Оссиплури. Ярко переливались при свете моей электрической лампочки ее сто десять камней — настоящее чудо красоты.

Я поспешил вернуть на место коробку, экземпляр «Dominique», правила игры в покер и проч. Корона, — вернее, Диадема, — была размеров довольно солидных. Но можно ли Жаловаться на то, что невеста слишком красива? Я завернул бесценную драгоценность в старую газету, валявшуюся на столе, и крадучись вышел из зала собраний.

Длинный коридор перед залом был в эту минуту ярко освещен луной. Неожиданность неприятно поразила меня. Я ускорил шаги. Коридор оканчивался у темной воронки-лестницы. Я уже подходил к ней, а там — стоит спуститься один этаж — и я в автомобиле, и — Мандан, свобода, любовь, богатство…

В этот момент я почувствовал чью-то руку на своей руке.

— Однако, господин полковник! Какой же вы плут! Это был Жерис-хан.

Он вышел на середину коридора, весь освещенный луной. Он преграждал мне путь к лестнице. Я видел, что он бледен, лицо у него осунулось. Он стоял, скрестив руки. Сабля висела у него на поясе.

Он повторил, указывая на сверток, который я держал под левой рукой:

— Вы — отъявленный негодяй! Я попробовал взять его шуткой.

— Мне казалось, — сказал я, — что параграф 2-й и следующие Конституции Оссиплури отменяют собственность. Какая же беда в том, если я воспользуюсь правом индивидуального восстановления справедливости?

— Ага! В довершение всего, он еще издевается надо мной! С этими словами он выхватил саблю из ножен.

Я отскочил в сторону. Но сделал еще попытку воззвать к его рыцарским чувствам.

— Месье, — сказал я, — вы понимаете, что дуэль между нами невозможна…

Он заревел:

— Невозможна! А почему, хотел бы я знать, собачий сын? Я прижал палец к губам.

— Не надо скандала! Не надо, чтобы дама, которую мы оба любим, была непоправимо скомпрометирована таким легкомысленным с нашей стороны поступком.

Лицо у него, только что перед этим иссеро-бледное, приняло зеленоватый оттенок.

— А! — сказал он. — Ты любишь ее. Ну, так я обещаю разделаться с тобой так, что никакого скандала не будет.

Он бросился на меня. Я едва успел отскочить в сторону, опустить на пол корону и выхватить из ножен свою саблю. Жерис-хан разразился страшными ругательствами. Клянусь честью, я думаю, он не рассчитывал, что я вооружен, и хотел просто убить меня.

Тут я должен сделать отступление и сообщить читателю, что хотя я не забияка по натуре, но могу постоять за себя,

особенно в поединке на шпагах. В 1914 году на большом турнире в Буа-Коломб я имел честь выступать против месье Жан-Жозефа Рено. Я одержал верх над ним семью касаниями против пяти. Я даже получил приз в виде бронзовой художественной вещицы, которую затем продал, чтобы приобрести себе сочинения Луи Блана, одного из тех философов, которые больше других способствовали моему интеллектуальному развитию.

Жерис-хан, я это тотчас заметил, был сам мастером по части фехтования. Но как бы то ни было — факт: он рассчитывал проколоть меня, как жаворонка вертелом, и неожиданное сопротивление вывело его из себя.

Он начал с того, что нанес мне прямой удар, который буквально рассек бы меня пополам, если бы я не уклонился. Я парировал приемом contre de sixte и ответил «двойным свободным», — тоже не шутка! Но это животное, очевидно, знало его наизусть и отбило очень хорошим septime seconde. Однако он сделал ошибку, бросившись на меня затем с азартом. Я отразил приемом quarte, чуть короче, чем следовало, и, в свою очередь, бросился на него. Проклятие, он снова парировал!

— Так вот как! — подумал я. — Ну, погоди, малыш, я тебя развлеку минуты две, я потом преподнесу тебе свой Трафальгар!

Я имел в виду классический удар, которому научил меня мой учитель Бодри. Но тут произошло нечто невероятное. Прежде чем я собрался его нанести, Жерис-хан проделал его. Я едва успел отразить его приемом того же учителя. После этого бесполезно было продолжать. Пройдя одну и ту же школу, мы могли драться всю жизнь, нанося удары и парируя их, парируя и нанося удары, — безо всякого результата.

Мы одновременно шпагами приветствовали друг друга.

В сборнике избранных стихотворений Виктора Гюго, который составил месье Штег, есть очень любопытная страница, озаглавленная: «Свадьба Роланда». Роланд и Оливье дрались два дня. Ночь спустилась в третий раз. Они вдруг замечают, что учились оба в одном и том же месте и что, следовательно, поединок их кончится ничем. Выходят они из этого положения, право, очень мило. Оливье предлагает Роланду руку своей сестры, и тот соглашается.

Я почувствовал, что надо пойти на какой-нибудь компромисс, чтобы положить конец этому нелепому недоразумению.

— Если бы, — сказал я, — право собственности не было отменено в Оссиплури, я знаю, дорогой месье и друг, что бы я имел удовольствие предложить вам.

Я видел, что глаза у него загорелись; он понял. Тем не менее он попытался сохранить благопристойность.

— Я не совсем понимаю, — начал он.

— Полноте, полноте, — остановил я его простодушным тоном, — не будьте ребенком.

— Месье.

— Поспешим. День занимается. Утро не должно застать нас здесь.

С этими словами я развернул газету, в которой была диадема. Камни засияли. У моего противника в глазах вспыхнули жадные огоньки.

— Ах, да эта диадема разбирается, — мило сказал я.

В самом деле, все шесть рядов драгоценных камней отделялись без труда.

— Чрезвычайно удобно, — продолжал я, — раз хочешь предложить верному другу скромный подарок на память.

Жерис-хан продолжал рассматривать камни. Как я гордился в эту минуту тем, что сумел справиться с этим грозным человеком!

— Если бы вы были на моем месте, — сказал я, — который из этих чудесных шести рядов каменьев вам было бы приятно предложить упомянутому мною другу в знак глубокого уважения к его искусству владеть шпагой?

— Ряд бриллиантов, — хрипло отозвался он.

— Я не совсем согласен с вами, — ответил я весьма спокойно. — Бриллианты эти очень красивы. Но, уверяю вас, в Лондоне или Париже они котировались бы вдвое дешевле, чем эти роскошные рубины.

— Вы это знаете наверное?

— Даю вам слово, — отвечал я с большим достоинством, — слово французского офицера.

Он не возражал и поспешил молча запрятать в широкий карман своего мехового пальто ряд рубинов, который я протянул ему.

— Что вы теперь предпримете? — спросил он.

Я улыбнулся.

— Эго уж мое дело. Позвольте проститься с вами. Надеюсь, что у нас обоих сохранится приятное воспоминание об этой встрече. Мы одинаково заинтересованы в том, чтобы о ней никто не узнал. Я дал вам слово. Могу ли я рассчитывать на ваше?

— Можете.

Мы распрощались, будто лучшие друзья.

Было уже светло, когда я подошел к автомобилю. Я был неприятно изумлен, найдя Баязета храпящим, как чехословацкий «волчок». Несчастный воспользовался моим отсутствием и напился. Он не мог управлять автомобилем. Я едва добился от

него указаний — по какой дороге ехать. Я сел к рулю и двинулся четвертой скоростью. Ах, что за ночь! Великий боже, что за ночь! Можно сказать, что со вчерашнего дня, с двенадцати часов, я времени даром не терял.

— Здесь, — произнес Баязет заплетающимся языком.

Я остановил автомобиль и, посмотрев на часы, с радостью убедился, что всего без десяти шесть. Мандан, вы помните, назначила мне свидание на шесть часов.

Место было в самом деле прелестное. Милое швейцарское шале у самых городских ворот… кругом роскошные деревья, в ветвях которых начинали просыпаться птицы… Я слушал, исполненный радости, веселое щебетанье этого крылатого мирка. Только одна подробность омрачала мое настроение: в шале был народ, притом народ шумный. Я отчетливо слышал пение, звон стаканов, бутылок. Я невольно подумал, что Мандан могла бы выбрать место поспокойнее.

Вдруг кровь застыла у меня в жилах. Я услыхал, что меня окликают. Меня звала женщина, и эта женщина не была Мандан.

— Этьен! Вы — здесь! Какой славный сюрприз! Я обернулся в ужасе и увидел — Лили Ториньи. Она стояла в дверях шале. Она направлялась ко мне.

— Какой славный сюрприз!

Мало-помалу у меня в душе ужас сменился восхищением. Лили Ториньи, в бальном туалете, смело декольтированная, была еще красивее, чем накануне. Утренний ветерок развевал ее белокурые кудряшки, и в них играли юные солнечные лучи. Ее влажные розовые губки приоткрывались, когда она говорила со мной. Как я мог до такой степени изменить себе, чтобы хотя на минуту предпочесть смуглую Мандан этому маленькому чуду в розовых и золотых тонах — моей милой Лили, — этого я в данный момент никак не мог понять!

— Как я счастлива! — повторяла прелестная малютка. Она схватила меня за руку.

— Знаете, я не особенно довольна вами. Вы покинули меня. Правда, вы были — как бы это сказать? — при исполнении служебных обязанностей… Я вас прощаю, потому что вам, бедняжке, наверное, было не очень-то весело. Мы же — безумствовали. Как хорошо кормят, право, в «Возрожденном Лососе»!

Гигантская золотая рыба раскачивалась над дверью шале. Я Понял все. На наше несчастье, или, вернее, на свое, Мандан назначила мне свиданье подле «Возрожденного Лосося».

Лили, не подозревая серьезности минуты, продолжала:

— К трем часам утра эти господа развеселились так, что и рассказать невозможно. Азим Электропулос ловко утаскивал ножи и ложки со стола, а потом их находили в карманах метрдотеля и лакеев. Маркиз Лашом-Аржантон декламировал нам большие отрывки из «Проповеди о провидении». Мишель Ворагин изображал Распутина. Потом я вызвала у них слезы, декламируя «Оду к Виллекье». Этьен, ты еще не слыхал, как я кончаю «Оду к Виллекье»! Хочешь, я прочту тебе?

— Нет! — сдавленным голосом отвечал я.

— Что с тобой? — спросила она, чуть отодвинувшись. — Ты сам не свой?

— Мне нужен свежий воздух! — прошептал я.

— Ах! Зачем же дело стало? — воскликнула она. — Какая прекрасная мысль! У тебя автомобиль. Я сыграю отличную штуку со своей компанией. К тому же, знаешь, они пили слишком много и уже перестают быть забавными. Мне тоже хочется на воздух. Утро в лесу — какая прелесть! Я сажусь к тебе в автомобиль, ты похищаешь меня, и мы отправляемся пить молоко в «Принципы 89-го» — туда не больше мили.

— Принципы 89-го? — переспросил я, окончательно сбитый с толку.

— Чудесная маленькая ферма в сосновом лесу… Вроде нашего Пре Кателан, только лучше. Там собирается лучшее общество Мараканды. — Подвинься же, я сяду.

В эту самую минуту первый удар шести часов пробил на колокольне святой Айшэ. С минуты на минуту может появиться Мандан. Я немедленно принял решение.

— Садитесь, — сказал я.

Ах! Этого хотела судьба! Да и мог ли я противиться ей? Лили была в тысячу раз красивей Мандан, притом она моя соотечественница. Я знал, что она любит меня. А у меня, в довершение всего, были драгоценности.

— Садитесь, садитесь скорей! — лихорадочно заторопил я ее.

Она взглянула на меня с удивлением.

— Что это? Как ты говоришь? Знаешь, я не очень-то люблю такой тон! Я сяду, если захочу.

— Садитесь, Лили, возлюбленная моя, — сказал я упавшим голосом.

— Хорошо уж, хорошо, — смягчилась она. — Сажусь, видишь. Только мне нужно мое манто. Мне вовсе не улыбается схватить насморк в лесу.

Я искоса глянул на нее.

— Уже! Первое, о чем я тебя прошу, ты не хочешь исполнить? Я не прочь остаться.

— Где оно, это манто? — спросил я, близкий к обмороку.

— Внизу. Незачем так кричать. Иди скорей. И не забудь дать что-нибудь женщине у вешалки.

Я выскочил, чуть не сбил с ног эту почтенную особу, схватил проклятое манто… На все ушло не более двадцати секунд. Но этого было достаточно, чтобы совершилось непоправимое. Когда я перешагнул за порог — Мандан была уже тут!

Обе женщины рассматривали друг друга в лорнеты.

— Вы не предупредили меня, что мадам участвует в прогулке, — произнесла с достоинством Лили Ториньи.

— Я могла бы сказать то же самое, — иронически уронила Мандан.

Можно себе представить, каково было мое положение, тем более что обе женщины, над которыми я одержал победу, уже начинали обмениваться язвительными репликами.

— Мадам…

— Мадам…

— Совершенно верно, мадам… Я умоляюще сложил руки.

— Лили, Мандан, прошу вас… Они обе повернулись ко мне.

— Кто вам позволил называть меня по имени!

— Эго верх дерзости!

— Больше чем дерзости — непристойности!

Они постепенно возвышали голос. Они уже кричали. А все-таки, клянусь, обе были очень красивы.

Баязет, совсем проснувшийся, смотрел, изумленный, со своего места на эту сцену и тихонько посмеивался.

— Увезти нас таким образом…

— Да еще в чужом автомобиле…

— У этих иностранцев нет никакой порядочности.

— Довольно! — наконец крикнул я.

Я тоже крикнул чересчур громко. Я спохватился слишком поздно и содрогнулся: на балконе шале один за другим показались привлеченные шумом ссоры товарищи Лили по ужину: сначала маркиз Лашом-Аржантон, потом Николай Баранович, Мишель Ворагин и, наконец, Азим Электропулос.

— В чем дело? — спросил маркиз.

— На помощь, Медерик! — крикнула Лили. — Этот несчастный хочет нас похитить.

— Похитить Лили Ториньи! — завопил старец.

— Револьвер! — крикнули разом Мишель и Николай. Дело принимало дурной оборот… Надо было кончать, и как можно скорей.

— Довольно наконец! — завопил я в свою очередь.

Толкая их довольно грубовато, я в одну секунду усадил в автомобиль Лили и Мандан, потом, бросившись к рулю, вырвал его из рук Баязета и полным ходом пустил машину по белеющей дороге.

Только-только вовремя. Одна пуля, потом другая прожужжали мимо меня. Один из фонарей автомобиля разлетелся вдребезги.

Скоты! Они стреляют, рискуя попасть в женщин.

Первые четверть часа я не обращал ни малейшего внимания на своих спутниц. Я старался, главным образом, не налететь на скалы, окаймляющие с одной стороны эту дорогу, которая третьего дня сулила мне спасение.

Все шло более или менее удачно. Было несколько тревожных моментов. Но мы очень скоро прошли километров двадцать. Через час — граница Мингрелии, и мы спасены.

Я решил, что могу позволить себе прислушаться к речам, которыми обмениваются Лили и Мандан, речам, должно быть, весьма нелюбезным. Каково же было мое изумление и, надо сознаться, оскомина, когда, сквозь шум автомобиля, я уловил следующие отрывки разговора:

— Вечернее манто, дорогая мадам! Но весной их совершенно не носят!

— Я не совсем согласна с вами. Марокский креп, например…

— Очень тяжел… Еще, пожалуй, капор…

— Не спорю. Но не все так стройны, как вы… Притом нужен собственный экипаж.

Я попытался удачно вставленной фразой дать им понять, что и в этих деликатных вещах я кое-что смыслю.

— Мне кажется, — начал я с самым подкупающим видом, — что хорошенький жакет из астрахана и такая же муфта…

Мандан пожала плечами и бросила на меня уничтожающий взгляд.

— Лучше не говорить о модах, — сухо сказала она, — когда не имеешь к тому никаких данных и когда управляешь автомобилем на дороге, проходящей у пропасти в тысячу футов глубиной.

Я принял это к сведению.

— А черное шелковое белье, дорогая мадам? Что вы скажете…

— Откровенно говоря, я не нахожу его вполне comme faut.

— Я всегда придерживалась того же мнения. Придорожные тополя с головокружительной быстротой проносились по обе стороны автомобиля.

Толчок… Мы едва не попадали друг на друга.

— Ого! — крикнул Баязет, — лопнула шина.

Правда! Четверть часа ушло на починку. Мы снова пустились в путь.

— Ого! — крикнул Баязет, — лопнула другая шина. Опять правда! А запасной уже не было.

Лопнула третья, лопнула четвертая шина! Мы катились на одних ободьях.

— Дальше! — сказала Мандан. — До границы не больше пятидесяти километров, мы должны достичь ее.

— Ах! — воскликнула Лили. — Что это?

Молодая женщина указывала на ленту дороги, вьющуюся внизу. На ней что-то густо чернело.

— Нас преследуют, — сказала Мандан.

Невозможно отрицать… Автомобили, всадники, мотоциклетки… Форменное преследование. Милая классическая погоня…

— Всего тридцать километров, — прокричал я. — Они нас не захватят. — Автомобиль, страшно трясясь, мчался полным ходом.

— Скорей, скорей, — кричала Лили.

— Скорей, еще скорей, — требовала Мандан.

Баязет, должно быть спятивший с испугу, смеялся идиотским, совсем зловещим смехом.

— Они нас нагоняют, — сказала Мандан.

— Скорей, скорей, — визжала Лили.

Не бросая руля, я обернулся. Погоня была в расстоянии километра, не больше. Вот уже нас разделяют всего пятьсот метров, двести… В автомобиле, непосредственно следующем за нашим, я увидал высокого татарина, который, стоя, потрясал своим мечом и испускал крики, вызывавшие дрожь своей жестокостью. Я узнал Жерис-хана.

— А! — подумал я. — Несчастный! Ведь он дал мне честное слово!..

В этот момент — страшный толчок, автомобиль опрокинулся, я потерял сознание…

— Господин начальник, клянусь вам, у нас не было с собой водки.

— Замолчите.

— Господин начальник, клянусь вам… Я как будто узнаю голос Собиона.

Я открыл глаза. Меня окружали всадники. Французскиестрелки!

— Татары? — с ужасом спросил я.

— Ефрейтор Пендер! — раздался сухой голос. — Пора бы вам проснуться!

Я ощупал свой правый карман, потом левый. Короны Оссиплури не было нигде. Ее там никогда не было.

Я сел. Я увидел Микет, славную лошадку, по-прежнему оседланную, потом начальника 14-го стрелкового, потом кавалериста Собиона, лейтенанта Одуэна, вахмистра Альдобрандиш ефрейтора Виржилиуса.

— Командир, — слабым голосом прошептал я. — Прошу извинения, я думал, что вы про меня забыли.

— На коней! — приказал наш начальник, не обращая больше внимания на мой расстроенный вид. — И я надеюсь, что к концу дня мы наконец попадем на каких-нибудь зарезанных армян. Это, действительно, становится смешным.

Я занял, понурив голову, свое обычное место в рядах, в хвосте первого взвода.

— А хуже всего то, — ворчал стрелок Сироден, — что все это даже не зачтется за чин.

Такая уж у него была идея, у этого малого…