"Пора волков" - читать интересную книгу автора (Клавель Бернар)

7

День не появился еще из-за края земли, когда отец Буасси разбудил их. Он зажег две лампы, разворошил тлеющие угли и бросил на них охапку веток. Во всем бараке только очаг был сделан не из дерева. Он был выложен плитами, какими обкладывают выгребные ямы и покрывают иногда крыши. Наверху, там, где крыша образовывала угол, была дыра, и под ней – навес из плохо пригнанных досок, укрепленный на двух столбах из закопченного дуба.

Все молча поднялись. Один стражник продолжал лежать.

– Какого черта мы там будем делать впотьмах? – буркнул он.

Иезуит подошел, поглядел на него с минуту и презрительно проговорил:

– Что касается вас, то, конечно, ничего стоящего, если предоставить вас вашему пороку. Только я не намерен так поступать. Вы немедленно встанете, как все, и поможете вывезти покойников.

Стражник резко повернулся к нему и прижал руки к груди, как бы намереваясь сказать: «Это я-то – да вы смеетесь!» Но так и застыл с полуоткрытым ртом. Матье, наблюдавший за ним, увидел, как под взглядом иезуита стало меняться выражение его глаз. Вначале насмешка уступила в них место ярости, потом страданию, а потом они словно потухли. А когда он опустил веки и колючих черных глаз его вовсе не стало видно, Матье подумал:

«Вот и тебя тоже скрутили. И ты – пройдоха и горлопан – вместе со всеми у кюре в руках. Веришь ли ты в дьявола или в господа бога, а эти ясные, как родник, глаза и тебя околдовали, точно последнего простофилю».

Здоровенный детина разогнулся, потянулся, почесал затылок и пробормотал:

– Треснуть человека сзади, да еще поленом – это все же…

Священник рассмеялся и хлопнул его по плечу.

– Ничего ведь с вами не случилось, – сказал он. – А значит вы молодец хоть куда. Когда вы рядом, кажется, будто нас охраняет гарнизон из тридцати солдат.

Стражник уже выпятил было грудь и развернул широченные плечи, но отец Буасси тут добавил:

– Если, конечно, вы не спите. Ибо сон у вас крепкий. Вы ничего сегодня ночью не слышали?

Тот пожал плечами.

– Ежели вы думаете, что не слыхал, как вы судачите, точно кумушки…

Все расхохотались.

– А выстрел из аркебузы, – спросил цирюльник, – ты, случайно, не слыхал?

Глаза стражника наполнились страхом. Лицо его исказилось. Секунду он в растерянности озирался и, отыскав наконец свое оружие – аркебуза стояла у стены, за дверью, – поспешно схватил его и проверил заряд. Тяжелым, испытующим взглядом, в котором уже начала сгущаться ярость, он обвел лица присутствующих.

– Кто стрелял? Признавайтесь. Никто не имеет права. Никто…

– Если солдат не выполняет своего долга, – спокойно проговорил священник, – кому-то приходится это делать за него. Волки выли под самой дверью. Я и выстрелил. А вы были настолько пьяны, что ничего не слышали.

– Враки. Вы меня оглоушили.

– Потому что вы были пьяны! Вы даже стражником хорошим быть не можете.

Стражник всем телом подался вперед. Рука его уже поднимала аркебузу. Но священник не шелохнулся. В полной неподвижности развернулось молчаливое сражение. Схватка взглядов продолжалась, наверное, с минуту, по истечении которой стражник опустил глаза и поставил аркебузу на прежнее место.

– Чего с вами спорить, – буркнул он. – Все они тут за вас… А вообще-то я ведь здесь не для того, чтоб волков пугать.

– Ну вот что, – по-прежнему спокойно сказал священник, – давайте поедим супа – тут и рассветет.

Колен Юффель сходил за котелком ячменной похлебки; ее подогрели на огне, и каждый съел по миске. Когда с завтраком было покончено, священник приоткрыл дверь и сказал:

– Достаточно светло – можно идти разгружать повозку.

Они вышли. Ветер утих – тишину нарушали лишь бараки, откуда неслись уже не вопли, а хрипы и стопы, точно ночь, пролетая над миром, утишила боль или унесла с собой последние силы умирающих.

Низко висело все еще затянутое тучами небо, но с востока начинал сочиться мутный водянистый свет, который медленно охватывал землю, минуя леса, еще погруженные в тусклую зеленоватую мглу. Правда, листва уже покрылась ржавчиной. Над полями, вдоль которых ползли каменные изгороди, с притулившимися возле них неясными пятнами кустов, поднималась такая же серая, как небо, дымка. Матье разглядел теперь, что бараки стоят не на плоскогорье, как ему показалось вчера, а в узкой неглубокой котловине. И он никогда раньше не бывал в этих краях лишь потому, что тут не проходит ни одна дорога. Та, по которой они ехали вчера, была знакома ему в первом своем отрезке, – он проезжал по ней, когда направлялся в Клюси и дальше, в лес Амбуссо, но никогда не сворачивал он влево, на ту ее часть, что ведет только на Белину. Матье встревоженно озирался вокруг, точно открывая для себя далекий континент, лежащий в чуждом людям мире. Он отошел на несколько шагов, и стоило ему обогнуть барак, как он увидел двух лошадей, забившихся в дальний угол загона. Матье подошел, погладил обеих, поговорил с ними немного. Потом, обнаружив справа небольшую копну сена, взял несколько охапок и перекинул через изгородь. Этот привычный жест, тепло и запах животных согрели его и точно вдохнули в него жизнь.

Вернувшись, он увидел, что все прочие, а с ними и обе женщины, стоят в двадцати шагах от барака. Матье подошел к ним. Все смотрели на покойника, завернутого в рваную простыню. Из дыр торчали обрывки одежды и окровавленные клочки тела. Лицо было обглодано до костей.

Антуанетта Брено и цирюльник кое-как прикрыли останки, натянув простыню, а отец Буасси, прочтя молитву, сказал:

– Чтобы этого больше не было. Покойников будем хоронить каждый день. А тех, кто умрет к ночи, придется класть в какой-нибудь сарай, куда зверье не сможет проникнуть.

– Такого сарая у нас нет, – сказал цирюльник.

– Ну так построим. Большим он быть не должен. А леса вокруг хватает.

И он показал на вынырнувший из тумана лесистый холм.

Они сняли с повозки десять мешков муки, два мешка ячменя, два бочонка вина и сложили все это в маленькую пристройку, прилепившуюся к сторожевому бараку.

– Кто отвечает за припасы? – спросил священник.

– Я, – отозвалась Эрсилия Макло. Священник взглянул на стражника.

– Нужно сделать тут дверь с хорошим замком, – сказал он. – Если бы речь шла только о съестном, сошло бы и так, а вот вино – другое дело. А пока я попрошу Гийона и Юффеля ночевать тут. Так оно будет спокойнее.

Матье заметил, что стражник избегает смотреть на священника. Он помог разгрузить повозку и теперь стоял, прислонившись к стене барака, скрестив руки на груди и опустив голову. Отец Буасси спросил цирюльника, нет ли у него каких-либо срочных дел.

– Я должен обойти больных, – ответил тот, – и сделать все от меня зависящее.

Священник, казалось, что-то прикинул и объявил:

– Я не хочу, чтобы покойники оставались здесь пусть даже ненадолго. Это нехорошо как для них, так и для живых. Давайте сейчас же погрузим их на какую-нибудь повозку. Гийон и Юффель поедут с нею и начнут копать. Я подойду перед самым погребением. А пока я хотел бы посетить больных.

Матье и Рыжий Колен сходили за лошадью и запрягли ее в похоронные дроги с высокими деревянными дугами, на которые была натянута тяжелая черная парусина, целиком скрывавшая то, что находилось под ней. Над сидением кучера с перекладины свешивался небольшой колокол, но язык его был обернут холстом.

– Это мы решили так сделать со священником, который до вас тут был, – сказал цирюльник, обращаясь к отцу Буасси. – Совсем снять колокол мы побоялись, потому что по правилам он должен висеть на повозке с умершими от чумы, но здесь он совсем ни к чему. Ведь эта повозка никого на своем пути не встретит. А колокол только еще больше пугает больных.

– Вы правильно сделали, – сказал священник.

Прежде всего они погрузили тело могильщика Жароссо. Антуанетта Брено влезла под парусину, и когда мужчины подняли тело на высоту повозки, она втащила его за ноги внутрь. Матье был поражен, откуда у этой тоненькой женщины столько силы. Пока перетаскивали Жароссо, простыня снова сползла с него, и показалось обглоданное лицо, облепленное жирными мухами. Между черными тельцами насекомых странно белели кости.

– Ужасно, что еще так много мух, – сказал иезуит.

– Чего ж удивляться, – заметила Эрсилия Макло. – Морозов-то не было.

Молодая женщина, оттащив тело в глубь повозки, снова натянула простыню и, размахивая руками, согнала мух. Под парусиной слышалось непрерывное жужжание. Матье смотрел на эту женщину со смешанным чувством гадливости и восхищения. Видя, что Гийон стоит и не двигается, Колен сам взялся за узду, и повозка, подпрыгивая на рытвинах, пересекая лужи, добралась до другого конца барачного поселка, где между двумя бараками лежали покойники. На многих, как и на Жароссо, ночью напали хищники. Один, кого вынесли ночью и положили возле самой двери, пострадал больше всех. От савана почти ничего не осталось, лицо было изуродовано, и, когда его стали заворачивать в другую простыню, обнаружилось, что у него оторвана рука.

– Искать не стоит, – сказал цирюльник. – Они далеко ее утащили.

Стражник послушно помогал им.

– Вот видите, – сказал ему священник, – если бы у вас хватило духу их похоронить, этого не произошло бы.

– Я и схоронил двоих, когда Жароссо слег, но вообще-то это не мое дело.

– Вы, видимо, считаете, что – наше! – бросил священник, смерив Вадо суровым взглядом.

– Ну, с этим-то все равно так получилось бы, – заметил стражник, отводя глаза, – он-то помер нынче ночью.

– Правильно. Потому и нужно ставить сарай.

Когда все трупы были погружены, молодая женщина спросила:

– Мне с ними идти?

– Да, – ответил священник, – а я подойду позже.

Она уселась на задний край повозки, свесив ноги, спиной к покойникам.

– Вы не хотите сесть на козлы? – спросил Гийон.

Она, казалось, не замечала ни запаха, ни огромных синих мух, что вились вокруг нее, опускаясь ей иногда то на руки, то на лицо. Мужчины ушли вперед. Гийон привычным жестом взялся за уздечку – все-таки он был профессиональным возницей,– и они двинулись но той дороге, по какой пришли вчера.

– Далеко нам? – спросил Гийон.

– За лесом, сразу налево. И немного в сторону.

Они миновали ряды бараков и пошли по дороге.

– Эй! – вдруг крикнула Антуанетта Брено.

Матье остановил лошадь. Антуанетта соскочила на землю и подошла к ним.

– Пойду-ка я с вами, – сказала она, – небось покойнички не сбегут.

И они обогнали лошадь, предоставив ей шагать самой. Впереди шел Рыжий Колен – его коренастая фигура, точно маятник, раскачивалась из стороны в сторону. На нем была фетровая шляпа, когда-то, вероятно, серая, но теперь вылинявшая от пота и принявшая цвет болотной гнили. Шеи у него почти не было, поэтому шляпа, казалось, покоилась прямо на широких плечах. Женщина шла рядом с Гийоном – он время от времени прищелкивал языком, подбадривая лошадь.

– Я хочу тебя спросить, – сказала женщина. – Ты иезуита своего хорошо знаешь?

– Да не так уж. Мы вместе сюда пришли – вот и все.

С десяток шагов она шла молча – думала, потом сказала:

– Я тебя спрашиваю потому, что священник, который до него тут был, хоть человек вроде и не злой, а всюду видел колдовство. А мне моя мать – она разные болезни лечить умела – много секретов передала.

Антуанетта пошарила за корсажем и достала несколько высохших листиков, висевших на голубом шнурке у нее на шее.

– Это омела, – пояснила она. – Видишь, я ведь тут уже два месяца вожусь и с мертвыми и с больными. Я сорвала ее, когда сюда шла. Правда, тогда для омелы было рановато. Но все, кто пришел в одно время со мной, давно уже покойники. А мне бояться нечего.

Она опустила завядшие листья омелы на прежнее место и зашнуровала корсаж, под которым угадывалась белая крепкая грудь.

– Вот, – продолжала она. – Вот что может всех вылечить. Цирюльник только и знает: ланцет да лекарства… А нынче самое время рвать ее, омелу-то, ягоды как раз поспели.

– Эка трудность, – заметил Матье, глядя в сторону леса, где на некоторых деревьях висели огромные шары.

– Нет, – ответила она. – Самая лучшая омела – на яблонях. Возьми, к примеру, мою, – я ее срезала с яблони. И лучше всего срезать ее в полнолуние. Нам надо бы четыре-пять больших шаров. Чтоб повесить над дверьми во всех бараках. Она здорово отгоняет чумной яд.

– Так к чему ты ведешь?

– А к тому, что надо бы тебе сходить за ней с Коленом. Возле дороги на Бракон есть яблоневый сад, и там полным-полно омелы.

– Точно, знаю я его.

– Слышь, Колен! – крикнула она.

Рыжий Колен обернулся и с обычной своей невозмутимостью произнес:

– Слыхал я. Не глухой. Ежели он согласен пойти, я пойду с ним. Но еще раз говорю: один не пойду.

– Я ж обещала пойти с тобой, – бросила она.

– Знаю. Но ты – баба.

Она лишь пожала плечами и покрутила рукой у головы в знак того, что Рыжий не в своем уме. Потом подошла к Матье и тихо сказала:

– Хорошо бы, если б он пошел. Когда омелу срывает дурачок, это еще лучше.

– Надо будет поговорить с отцом Буасси…

Закончить Матье не успел. Антуанетта схватила его за руку и с досадой тряхнула как следует.

– Ты часом не спятил? – бросила она. – Поговорить с монахом! Да он тут же заорет: колдовство! Взбесится. Знаю я их породу; не так давно они послали на костер одну женщину из Лон-ле-Сонье. Это мне в точности известно: моя мать знавала ее. Ну, а мне не больно-то хочется кончать свои дни на куче хвороста. Нет-нет, наоборот: надо идти за омелой, чтоб никто ничего не знал и держать язык за зубами.

Возница на мгновение задумался. Раньше он частенько посмеивался над наивными верованиями крестьян – тех, кто не путешествовал, как он, не встречался с городскими, не мог узнавать у них разные разности. И еще перед ним до ужаса реально вставали глаза иезуита.

– Отец Буасси тут же заметит омелу, – сказал он, – ежели ты ее привесишь к дверям бараков.

У Антуанетты вырвался нервный смешок.

– Спору нет, – ответила она, – но омела действует быстро. Хватит и одного дня, только чтоб не узнали, кто принес. А когда твой монах увидит, что все больные выздоровели, он и сам будет рад. Ясное дело, кюре есть кюре, но этот не выглядит таким упрямым, как тот, до него, который и помер-то из-за своего упрямства. Понимаешь, ежели он поумней, он может закрыть кой на что глаза или хотя бы не разоряться про колдовство. Но спрашивать у него, – это уж слишком.

Матье молчал. Он вспомнил о своих односельчанах – они частенько говаривали про лекарства, запрещенные священниками. Во время первой чумы мать повесила ему на грудь сердце крота, завернутое в листья чистотела. Он хорошо помнил, как храбрая женщина пришла из сада с кротом, которого она вскрыла живьем на кухонном столе. На миг ему вспомнился самый запах крохотного сердечка, сгнившего на нем в своем лиственном коконе, и голос матери:

«Главное, не показывай его господину кюре. А то он еще скажет, что мы колдовством занимаемся».

Чем эта молодая женщина опаснее других? Она, должно быть, знает гораздо больше секретов, чем мать Матье – во всяком случае, говорит она обо всем этом совсем иначе.

Какое-то время они шли молча, старательно обходя широкие лужи в дорожных колдобинах; наконец возница решился спросить:

– Ты что, в бога не веришь? А я видел, как ты сейчас молилась вместе со всеми.

– Конечно, верю. Но одно к другому не относится. Моя мать тоже верила и все равно лечила все болезни. За ней приходили даже издалека – звали к больным, от которых доктора отказывались.

– А тебя она не выучила?

Молодая женщина посмотрела на него, лицо ее внезапно стало серьезным, глаза увлажнились; подумав, она опустила голову и прошептала:

– Она начала было, но за несколько дней этому не выучишься. Тут нужны годы… А весной рейтары герцога Саксен-Веймарского убили ее на дороге между Сернаном и Саленом.

Антуанетта замолчала и, явно колеблясь, взглянула на Рыжего Колена, который шел себе впереди, не обращая на них внимания. И вдруг, потянув Матье в сторону, задержала, чтобы отстать еще на несколько шагов. Укрывшись за передком повозки, она быстро, тихо заговорила:

– Ты – не дурак, это сразу видать. И ежели ты поклянешься ничего не говорить кюре, я скажу тебе что-то, чего никто не знает. Слышишь, никто.

Матье поклялся. Антуанетта еще помедлила в нерешительности и наконец спросила:

– Ты знаешь, отчего помер герцог Саксен-Веймарский?

– Да говорили, будто от чумы.

– Точно. А было это через несколько педель после смерти моей бедной матери.

Матье испугался: неужели он верно понял. Ему стало вдруг не по себе с этой женщиной. Стоило ей вспомнить про свою мать, как темные глаза ее заблестели точно бездонные омуты в лунном сиянии.

– Ну и что? – вырвалось у возницы.

– Когда я говорила этой святой женщине, что опасно ходить по дорогам в военные времена, она отвечала, что нельзя оставлять умирающих без помощи. И вот как-то она мне сказала: «Ежели какой солдат подымет на меня руку, знай, умрет нехорошей смертью, в страшных мучениях…» Чуешь? Герцог ведь приказал убить ее, так она перед смертью все же успела наслать на него ту самую болезнь, от которой лечить ходила.

Они прибавили шагу, обогнали лошадь и снова пошли по середине дороги, где им ничто не мешало. Наступило долгое молчание, нарушаемое только похрапыванием лошади позади да поскрипыванием телеги, которая беспрестанно заваливалась то на один бок, то на другой. Из-под парусины вылетали мухи и так и вились вокруг них. Хотя небо расчистилось, было не по-осеннему тепло и даже душно. Однако не из-за духоты Матье покрылся вдруг испариной.

Теперь он избегал встречаться взглядом с этой женщиной, стараясь представить себе глаза отца Буасси, которые он уже не мог вызвать в памяти столь отчетливо, как несколько минут назад.

Так шли они довольно долго, и когда Рыжий Колен, завернув, скрылся за деревьями, Антуанетта спросила:

– Так ты пойдешь за омелой?

Матье судорожно глотнул, сделал глубокий вдох и, не глядя на нее, пробурчал:

– Да, пойду.