"Нагой обед" - читать интересную книгу автораБОЛЬНИЦАЗаметки О Дезинтоксикации. Паранойя ранней стадии соскока… Все выглядит голубым… Плоть мертва, одутловата, тускла. Кошмары Соскока. Кафе, обрамленное зеркалами. Пустое… В ожидании чего-то… В боковом проеме дверей возникает человек… Худощавый маленький араб в бурой джеллабе с седой бородой и серым лицом… У меня в руке кувшин с кипящей кислотой… В конвульсии необходимости я плескаю ее ему в лицо… Все похожи на наркоманов… Предпринимаю небольшую прогулку по больничному дворику… Пока меня не было, кто-то брал мои ножницы, они измазаны какой липкой, красно-бурой жижей… Без сомнения, эта сучка-криада подравнивает ими свою ветошь. Ужасные на вид европейцы заполонили собой лестницу, перехватывают медсестру, как раз когда мне нужно лекарство, впустую ссут в тазик, когда я моюсь, занимают туалет по многу часов кряду – вероятно, пытаются выудить резиновый палец с бриллиантами, который закурковали у себя в заднице… На самом деле, весь клан европейцев переехал ко мне поближе… Старой мамаше делают операцию, а ее доченька влезает в самое нутро проследить, чтоб эту рухлядь обслужили как полагается. Странные посетители, предположительно родственники… На одном вместо очков такие прибамбасы, которые ювелиры ввинчивают себе в глаза, чтоб изучать камни… Вероятно, опустившийся гранильщик алмазов… Человек, испохабивший Трокмортонский Бриллиант и вышибленный из отрасли… Все эти ювелиры, столпившиеся вокруг Бриллианта в своих рясах, прислуживающие Чуваку. Ошибка в одну тысячную дюйма полностью гробит камень, и им приходится специально импортировать этого типа из Амстердама, чтоб сделал работу… И вот он вваливается вусмерть бухой с громадным отбойным молотком и раздалбывает алмаз в прах… Я не подрубаюсь по этим гражданам… Сбытчики дури из Алеппо?… Контрабандисты выкидышей из Буэнос-Айреса?… Нелегальные покупатели алмазов из Йоханнесбурга?… Работорговцы из Сомалиландии? Подельники, по меньшей мере… Непрерывные сны о мусоре: Я ищу маковое поле… Самогонщики в черных стетсонах отправляют меня в Ближневосточное кафе… Один из официантов – связник по югославскому опию… Покупаю пакет героина у Малайской Лесбиянки в кителе с белым ремнем… Тырю бумажку в тибетском отделе музея. Она пытается отлямзить ее обратно… Ищу место вмазаться… Критическая точка соскока – не ранняя фаза обостренной болезни, а финальный шаг на свободу от мусорной среды… Начинается кошмарная интерлюдия клеточной паники, жизнь зависает между двумя способамибытия… В этот момент тяга к мусору концентрируется в последнем, всевыплескивающемся усилии и, кажется, приобретает сновидческую силу: обстоятельства подкладывают мусор тебе на пути… Ты встречаешь Шмекера былых времен, вороватого больничного служителя, старпера-писателя… Охранник в форме из человеческой кожи, в черной куртке с пуговицами из съеденных кариесом желтых зубов, эластичной водолазке цвета полированной индейской меди, подростково-нордических смуглых штанах, сандалиях из ороговевших от мозолей подметок молодого малайского фермера, в пепельно-буром шарфике, повязанном и заткнутом под рубашку. (Пепельно-бурый – это цвет вроде серого под коричневой кожей. Иногда его можно найти у помесей негров и белых, смесь эта не сошла, и цвета разделились, словно масло на воде…) Охранник – франт, поскольку ему больше нечем заняться, и всю свою зарплату он откладывает на хорошую одежду, и переодевается по три раза на дню перед громадным увеличивающим зеркалом. У него латинское смазливо-гладкое лицо с тоненькими усиками, словно прочерченными карандашиком, маленькие черные глазки, пустые и жадные, не видящие снов насекомые глаза. Когда я добираюсь до границы, Охранник выскакивает из своей каситы, на шее у него болтается зеркало в деревянной рамке. Он пытается сдернуть его с шеи… Такого никогда раньше не было, чтобы кто-то добрался до границы. Охранник повредил себе гортань, пытаясь снять зеркальную рамку… Он потерял голос… Он открывает рот, видно, как внутри у него скачет язык. Гладкое тупое юношеское лицо и раскрытый рот с прыгающим внутри языком невероятно отвратительны. Охранник тянет руку. Все тело его сотрясается в конвульсиях неприятия. Я подхожу и отмыкаю цепь, перегораживающую дорогу. Она падает с лязгом металла о камень. Я прохожу. Охранник остается стоять в тумане, глядя мне вслед. Затем снова запирает цепь, возвращается в каситу и принимается выщипывать себе усики. Только что принесли так называемый завтрак… Яйцо вкрутую с очищенной скорлупой являет собой предмет, подобного которому я ни разу в жизни не видел… Очень маленькое яичко желтовато-бурого цвета… Возможно, снесено утконосом. Апельсин содержал только громадного червяка и довольно мало всего остального… Вот уж в самом деле, кто смел, тот и съел… В Египте есть червяк, проникающий вам в почки и вырастающий там до невообразимых размеров. В конечном итоге, почка становится лишь тонкой скорлупкой вокруг червя. Небрезгливые гурманы ценят плоть Червя превыше всех прочих деликатесов. Говорят, она невыразимо вкусна… Коронер Интерзоны, известный по кличке Ахмед-Вскрытие, сколотил себе состояние, подпольно торгуя Червем. Напротив моего окна – французская школа, и я врубаюсь в мальчишек через свой восьмикратный полевой бинокль… Так близко, что я мог бы протянуть руку и дотронуться до них… На них шортики… Я вижу гусиную кожу у них на ногах холодным Весенним утром… Я проецирую себя сквозь бинокль, через дорогу, призрак в утреннем солнечном свете, раздираемый бестелесной похотью. Я вообще когда-нибудь вам рассказывал про тот раз, когда мы с Марвом заплатили двум арабским пацанятам шестьдесят центов, чтобы посмотреть, как они отдрючат друг друга? Тогда я говорю Марву, «Как ты думаешь, они это сделают?» А тот отвечает, «Думаю, да. Они проголодались.» А я говорю, «Вот такими они мне и нравятся.» Я как бы начинаю от этого себя чувствовать грязным стариком, но, «Son cosas de la vida,» как сказал Трезвяга де ла Флор, когда легавые прикопались к нему за то, что он ухайдокал эту пизду, а труп завез в Бар-О-Мотель и выеб его… «Она сама сильно допросилась,» говорит он… «Терпеть не могу этих воплей.» (Трезвяга де ла Флор был мексиканским уголовным зэком с несколькими довольно бессмысленными убийствами на счету) Уборная была заперта три часа кряду… Думаю, ею пользуются вместо операционной… СЕСТРА: «Не могу найти у нее пульс, доктор.» Д-Р БЕНВЭЙ: «Может, она его себе в резиновом пальце в щелку запихала.» СЕСТРА: «Адреналин, доктор.» Д-Р БЕНВЭЙ: «Ночной портье весь его себе вмастырил оттяга ради.» Он озирается и берет такую резиновую присоску на палке, которой прочищают унитазы… Он надвигается на пациентку… «Проводите надрез, доктор Лимпф,» говорит он своему довольно потрясенному ассистенту… «Я сегодня буду массировать сердце.» Д-р Лимпф пожимает плечами и начинает разрез. Д-р Бенвэй споласкивает вантуз, болтая его по унитазу… СЕСТРА: «Разве его стерилизовать не нужно, доктор?» Д-Р БЕНВЭЙ: «Весьма вероятно, но времени нет.» Он присаживается на вантуз, будто на трость с сиденьем, наблюдая, как ассистент делает надрез… «Вы, шпана зеленая, даже прыщика вскрыть не можете без скальпеля с электровибратором, автоматическим отсосом крови и наложением швов… Скоро мы будем оперировать с дистанционным управлением больных, которых так и не увидим… Только на кнопочки нажимать и придется… Из хирургии все мастерство уходит… Все знания, все умения… Я вам когда-либо рассказывал про тот случай, когда я вырезал аппендицит ржавой жестянкой из-под сардин? А однажды вляпался в историю без инструмента номер один, и пришлось удалять маточную опухоль зубами. То было в Верхнем Эффенди, а кроме этого…» Д-Р ЛИМПФ: «Разрез готов, доктор.» Д-р Бенвэй впихивает вантуз в разрез и начинает давить на него – вверх-вниз. Кровь хлещет на врачей, сестру и стену… Вантуз ужасающе хлюпает. СЕСТРА: «Мне кажется, она скончалась, доктор.» Д-Р БЕНВЭЙ: «Ну что ж, чего в жизни не бывает.» он подходит к шкафчику с препаратами на другой стороне комнаты… «Какой-то ебучий наркоман заболтал мой кокаин с хлоркой! Сестра! Отправьте мальчишку отоварить этот рецепт – мухой!» Д-р Бенвэй проводит операцию в аудитории, полной студентов. «Ну, мальчики, теперь такие операции вы нечасто увидите, и вот почему… Видите ли, медицинской ценности в ней абсолютно никакой нет. Никто не знает, в чем была ее первоначальная цель, да и была ли она вообще. Лично я думаю, что она с самого начала была творением чистого искусства. «Подобно тореадору, своим умением и знаниями избегающему опасностей, кои сам же на себя и вызвал, так и в этой операции хирург намеренно подвергает опасности своего пациента, а затем, с невероятной быстротой и проворством спасает его от смерти в последнюю возможную долю секунды… Кто-либо из вас видел когда-нибудь, как исполняет операцию Д-р Тетраццини? Я говорю исполняет с умыслом, поскольку его операции – это представления. Он начинает, запуская в больного скальпелем через всю комнату, а затем входит и сам, словно солист балета. Скорость его невероятна: «Я не даю им времени умереть,» говорит обычно он. Опухоли вызывали у него бешеное неистовство. «Ебаные недисциплинированные клетки!» рычал он обычно, атакуя опухоль ножом, как в уличной драке.» Молодой человек спрыгивает с задних рядов к столу и, выхватив скальпель, надвигается на пациента. Д-Р БЕНВЭЙ: «Эспонтаньо! Остановите его, пока он мне больного не выпотрошил!» (Эспонтаньо – таким словом в корриде называют человека из публики, который выскакивает на арену, выхватывает запрятанную накидку и пытается проделать несколько пассов перед быком, пока его не успели оттащить с арены) Ординардцы возятся с эспонтаньо, которого, в конце концов, вышвыривают из зала. Анестезиолог пользуется сумятицей, чтобы спереть крупную золотую фиксу изо рта больного… Я прохожу мимо комнаты 10, из которой меня перевели вчера… Роды, полагаю… Горшки с кровью, тампонами и безымянными женскими субстанциями, которых хватит на то, чтобы загрязнить целый континент… Если кто-нибудь придет навестить меня в мою прежнюю комнату, то подумает, что я родил чудовище, а Госдепартамент теперь пытается это скрыть от общественности… Музыка из Я – Американец… Пожилой господин в полосатых штанах и визитке дипломата стоит на платформе, обтянутой американским флагом. Разложившийся тенор в корсете – не вмещаясь в костюм Дэниэла Буна – поет Звездно-Полосатое Знамя по аккомпанемент всего оркестра. Он поет и слегка шепелявит… ДИПЛОМАТ (читая с огромного свитка телеграфной ленты, который все увеличивается и запутывается у него в ногах): «И мы категорически отрицаем, что какой бы то ни было гражданин Соединенных Штатов Америки мужского пола…» ТЕНОР: «О фкавы, видиф ты…» Голос у него ломается и выстреливает пронзительным фальцетом. В радиорубке Техник мешает бикарбонат соды и срыгивает в ладонь: «Чертов тенор – ловкий жулик!» кисло бормочет он. «Майк! Рампф.», крик завершается отрыжкой. «Обруби этого пердуна понтяжного и выдай ему лиловый билет. Он уволен с этого момента… Поставь вместо него эту Лиз, атлетку, которая раньше мужиком была… Она, по крайней мере, тенор не по совместительству… Костюм? Откуда я, к ебеням, знаю? Я тебе не хлыщ-модельер из костюмерной! Чего еще? Весь костюмерный отдел закрыли по соображениям безопасности? Что я вам, осьминог? Давай поглядим… Как насчет номера с индейцем? Покахонтас или Гайавата?… Нет, так не годится. Какой-нибудь гражданин обязательно ляпнет, что нужно вернуть ее индейцам… Униформа Гражданской войны, китель с Севера, а штаны с Юга, чтоб как бы показать, что они снова вместе? Она может выйти как Буффало Билл или Пол Ревер, или тот гражданин, что никак не хотел валить с руля, то есть судно подкладывать не хотел, или как Пехтура, или Дохляк, или как Неизвестный Солдат… Так лучше всего будет… Накрой ее памятником, так на нее глазеть никому не придется…» Лесбиянка, спрятанная в Триумфальной Арке из папье-маше, набирает воздуху в легкие и испускает неимоверный рев. «О скажи, вьется ли Звездный наш Флаг…» Здоровенная прореха распарывает Триумфальную Арку сверху донизу. Дипломат подносит руку ко лбу… ДИПЛОМАТ: «Что любой гражданин Соединенных Штатов Америки мужского пола родил в Интерзоне или любом другом месте…» «Над землчю СВОБОООООООООООООДЫ…» Рот Дипломата шевелится, но никто его не слышит. Техник зажимает уши руками: «Матерь Божья!» вопит он. Его вставная челюсть начинает дрожать, как варган, неожиданно вылетает у него изо рта… Он раздраженно щелкает зубами, пытаясь ее поймать, промахивается и прикрывает рот ладонью. Триумфальная Арка рушится с душераздирающим, оглушительным треском, обнажает под собой Лесбиянку, стоящую на пьедестале, облаченную лишь в суспензорий из леопардовой шкуры с неимоверными подкладными грудями… Она стоит там, глупо улыбаясь и поигрывая своими огромными мускулами… Техник ползает по полу контрольной рубки в поисках своей челюсти и орет неразборчивые приказы: «Шверх жвуковое фто-то! Жаткни тефь там!» ДИПЛОМАТ (отирая со лба пот): «Какое бы то ни было существо какого бы то ни было типа или наружности…» «Над страной храбрецов.» Лицо Дипломата серо. Он шатается, запутывается в свитке, валится на перила, из глаз, носа и рта хлещет кровь, умирая от кровоизлияния в мозг. ДИПЛОМАТ (едва слышно): «Департамент отрицает… не-американски… Он был уничтожен… в смысле, никогда не был… Категор…» Умирает. В Контрольной Рубке приборные панели взрываются… огромные ленты электрического серпантина с треском проносятся по всей комнате… Техник, обнаженный, тело обожжено дочерна, шатаясь, бродит, будто фигура из Gotterdammerung, вопя при этом: «Шверх жвуково!! Эй вы чам!!!» Окончательный взрыв звука обращает Техника в угли. Ночи доказал Что наш флаг так же горд… Заметки О Привычке. Ширяюсь Эвкодолом каждые два часа. У меня есть место, где я могу скользнуть иглой себе прямо в вену. Она остается все время открытой, как красный, гноящийся рот, вспухший и непристойный, накапливает медленную капельку крови и гноя после сеанса… Эвкодол – химическая разновидность кодеина, дигидрооксикодеин. Эта дрянь торкает больше как кокс, чем как марфа… Когда двигаешься Кокой в главный канал, к голове стремительно приливает чистое наслаждение… Через десять минут хочется еще одного сеанса… Удовольствие от морфия – в потрохах… После шпиганки вслушиваешься в себя… А марафет внутривенно – электрический разряд сквозь мозг, активирующий связки кокаинового наслаждения… У кокса нет синдрома соскока. Это – нужда одного лишь мозга, нужда без тела и без чувства. Нужда призрака, по которому землица плачет. Стремление к коксу длится всего лишь несколько часов, ровно столько, сколько стимулируются коксовые каналы. После этого о нем забываешь. Эвкодол же – как комбинация мусора и кокса. Если нужно сварганить какое-нибудь действительно адское говно – доверьтесь немцам. Эвкодол, как и морфий, в шесть раз сильнее кодеина. Героин в шесть раз сильнее морфия. Дигидрооксигероин должен быть в шесть раз сильнее героина. Вполне возможно разработать наркотик, формирующий такую привычку, что одного сеанса хватит на пожизненную наркоманию. Продолжение Заметок О Привычке: Беря в руку струну, я непроизвольно тянусь левой рукой за перетяжкой. Этот жест я принимаю за знак того, что могу шоркнуться в единственную годную вену на левой руке. (Движения при перетяжке таковы, что обычно вы перетягиваете ту руку, которой тянетесь за жгутом) На краю мозоли игла скользит внутрь гладко. Я ощупываю вокруг. Вдруг тоненький столбик крови выстреливает в шприц, на какое-то мгновение острый и плотный, как красный шнурок. Тело знает, в какие вены можно шоркаться, и передает это знание спонтанными движениями, которые вы совершаете, готовясь к шпиганке… Иногда игла шевелится и указывает, словно прутик лозоходца. Иногда послания я вынужден ждать. Но стоит ему прийти, как я постоянно натыкаюсь на кровь. Красная орхидея расцвела на дне пипетки. Он с секунду посомневался, затем надавил на резиновый пузырек, наблюдая, как жидкость хлынула в вену, как бы засосанная неслышной жаждой его крови. В пипетке осталась переливающаяся тоненькая пленка крови, и белый бумажный воротничок весь пропитался ею, как бинт. Он нагнулся и набрал в пипетку воды. Когда он выжимал из машинки воду, зараза шарахнула его в живот – мягкий сладкий удар. Опустил взгляд на свои грязные штаны, не менял их несколько месяцев… Дни скользят мимо, нанизанные на шприц длинной ниткой крови… Я забываю секс и все острые наслаждения тела – серый, привязанный к мусору призрак. Мальчишки-испанцы зовут меня El Hombre Invisible – Человек-Невидимка… Двадцать отжиманий каждое утро. Употребление мусора удаляет жир, оставляет мускулы более-менее нетронутыми. Наркоману, кажется, нужно все меньше и меньше ткани… Возможно ли будет выделить сжигающую жир молекулу мусора? Больше и больше статики в Аптеке, бормотанья контроля, как телефонная трубка, снятая с крючка… Потратил весь день до 8 вечера, чтоб нахнокать две упаковки Эвкодола… На исходе и вены, и деньги. Откидон продолжается. Вчера ночью проснулся от того, что кто-то сжимает мне руку. То была моя другая рука… Засыпаю за чтением, и слова принимают значение шифра… Одержим шифрами… Человек заражается цепочками болезней, выдающих зашифрованное послание… Ужалился на глазах у Д.Л. Нащупываю вену в босой левой ноге… У торчков нет стыда… Они непроницаемы для отвращения остальных. Сомнительно, чтобы стыд мог существовать в отсутствие сексуального либидо… Стыд торчка исчезает вместе с его несексуальной общительностью, которая также зависит от либидо… Наркоман относится к своему телу безлично, как к инструменту поглощения среды, в которой он обитает, оценивает свою ткань холодными руками лошадника. «Ширяться сюда бестолку.» Мертвые рыбьи глаза шарят по изувеченной вене. Пользуюсь снотворным нового типа, называется Сонерил… Сонным себя не чувствуешь… В сон сдвигаешься без перехода, резко выпадаешь прямо в середину сновидения… Я много лет провел на зоне, страдая от недоедания… Президент – торчок, но не может принять это прямо из-за своего положения. Поэтому он шмыгается через меня… Время от времени мы входим в контакт, и я его подзаряжаю. Эти контакты выглядят, для случайного наблюдателя, как гомосексуальные практики, но действительное возбуждение не сексуально в первую голову, а климакс – момент разрыва, когда перезарядка завершена. В контакт вводятся восставшие пенисы – по крайней мере, мы пользовались этим методом в начале, но контактные точки изнашиваются, как вены. Теперь мне иногда приходится проскальзывать своим пенисом под его левое веко. Разумеется, я всегда могу заразить его Осмотической Подзарядкой, которая соответствует подкожному впрыскиванию, но это означает признать поражение. О.П. испортит настроение Президенту на много недель и вполне может повлечь за собой атомные заморочки. И Президент платит высокую цену за свою Окольную Привычку. Он пожертвовал всем контролем и зависим, как нерожденное дитя. Окольный Наркоман страдает от целого спектра субъективного ужаса, неслышного фотоплазменного неистовства, омерзительной агонии костей. Напряги нарастают, чистая энергия без эмоционального наполнения, в конце концов, продирает все тело, швыряя его в стороны, будто человека в контакте с высоковольтными проводами. Если его связь подзарядки намертво обрезана, Окольный Наркоман впадает в настолько яростные электрические конвульсии, что кости его расшатываются, и он умирает с собственным скелетом, изо всех сил пытающимся выкарабкаться из своей нестерпимой плоти и бежать по прямой к ближайшему кладбищу. Отношения между О.Н. (Окольным Наркоманом) и его С.П. (Связным Подзарядки) так интенсивны, что они в силах терпеть общество друг друга лишь очень краткие и нечастые промежутки времени – я имею в виду, помимо встреч для перезарядки, когда все личное общение затмевается процессом подзарядки. Читаю газету… Что-то насчет тройного убийства на рю де Рьма, Париж: «Сведение счетов.»… Продолжаю ускользать… «Полиция идентифицировала автора… Пепе Эль Кулито… Маленькая Срака, уменьшительно ласкательная кличка.» Что, в самом деле так написано?… Пытаюсь поймать слова в фокус… они распадаются бессмысленной мозаикой… |
|
|