"Тетраграмматон микрорая" - читать интересную книгу автора (Борисов Алексей)

— 3-

Принял решение, так делай. Я-то себя знаю, потому сразу поехал за билетом. Дело даже не в лени или в сомнениях, просто могут возникнуть обстоятельства. Помочь кому-нибудь с текстом для презентации, или ещё какая напасть. Отложу, нельзя же подводить людей. И перспектива отъезда отодвинется далеко-далеко.

Интуиция вещь нужная. Надо только уметь ею пользоваться. Дело совсем не сложное — для начала, ей надо доверять. Неудивительно, но как только розовые листочки с цифрами вагонов-перронов легли в бумажник, раздался звонок на сотовый.

— Здорово, чего делаешь в этот поздний хмурый день?

Если Лёхе зачесалось начать разговор с ребусного пафоса, значит, он не в настроении. Было бы всё нормально, начал бы сухим «привет». Лёха отличный парень, настоящий мастер своего дела. А дело у него необычное — он красит миниатюры для настольных игр. Что поделаешь, он и меня подсадил на эту заразу, но если мне терпения хватило на одну мало-мальски приличную армию, то Лёха в этом завяз много лет назад. Раз в год он собирает себе новые миниатюры, меняет расы или игровые системы и красит их так, что взгляд не отвести. А если полки не вмещают славные ряды предыдущих предпочтений, распродаёт по дешёвке или дарит. Мне предлагал, я отказался, решил сам. Лёха немного посмеялся, но я был непреклонен, и тем заслужил его глубокое уважение. Скажу больше, одну модельку, которую я красил почти двенадцать часов, он даже похвалил.

Да я и не хотел с ним тягаться. Армии в этих системах дорогие, у меня вот, например, на триста фунтов будет, и это ещё разумная середина. А покрасить эти пол сотни моделей стоит почти столько же. Лёха цены не задирает. Но год назад собрался поменять свой старенький Audi на что-то более навороченное. Как я понимаю, в этом году собрался пересесть на новые колёса. Как-то сказал мне, что в его деле необходимо любить работу, не терять формы и иметь достаточно свободного времени. У Лёхи все условия соблюдены. Это его постоянная работа, а жениться он пока не собирается.

— Лёшка, я уезжаю завтра вечером. Дней на пять. И ещё надо текст сегодня добить. Слушай, ты меня знаешь. Если у тебя что-то срочное, я приеду.

— Вот занятой человек, — посмеялся Лёха, — да нет, я просто так. На самом деле конечно не просто так, но ты тут мне не помощник.

— Настя? — предположил я.

У него есть девушка. Умная и красивая, они отличная пара. Но как часто бывает, отличные пары умело портят себе жизнь. Я Лёху и Настю знаю не первый год, так вот мой прогноз: расстанутся.

— Мы расстались, — спокойно сказал Лёха, — Так что можно ко мне. Бери своих Эльдаров на все очки, у тебя там вроде пара тысяч? Вот и у меня пара тысяч Тиранидов. С меня шампанское, с тебя коньяк.

— Не люблю коньяк.

— А то я не знаю, — хихикнул в трубку мастер миниатюры, — Я, что ли, стану пить твоё шампанское? Тебе полусладкое?

— Брют. Но сыграем одну партию и всё, мне надо сдать текст.

— О’кей. Жду к восьми всю твою эльдарскую свору. Настасья съехала, так что можешь потом у меня и текст свой набить, на моём ноуте и диск потом нарежешь.

Лёха умеет уговаривать. К тому же мы давно не виделись. Интуиция прямо-таки кричала о том, как важно увидеть Лёху до отъезда.

Кому-то мой ритм жизни покажется слишком быстрым. Туда, сюда, утром, днём, вечером. Может и так, зато всё успеваю и не толстею от пива. Жены-детей нет, вот никто и не мешает. Пока нет.

Далась тебе эта Маша, в сердцах я мысленно обозвал себя идиотом и поехал домой. Надо ещё фигурки с полок собрать, а на часах половина восьмого. Хорошо, до Лёхи только три остановки трамваем.

О том, как двое молодых людей культурно распивают дорогой алкоголь в тесноте прокуренной квартиры, я распространяться не стану. Кому интересно, что такое настольный warhammer, может посмотреть в Интернете, а кому не интересно, так это их дело. Лёха человек странный, это уже и так понятно по его увлечению, но есть ещё кое-что. По национальности он трудно понятная смесь, но то, что в крови течёт эстонская кровь, он не скрывает, а наоборот. Как думаете, почему? На стене висит плакат, где солдат в советской форме разрывает штыком… современное эстонское знамя. Неумелый фотомонтаж, но Лёха старался, как мог. Мне бы не хотелось чувствовать то же, что чувствует он в наши дни. С хорошего самочувствия не говорят: «Сейчас горько и тяжело быть эстонцем».

Мне кажется, раньше у него был какой-то внутренний маяк. Даже тогда, когда начались противоречия между русскими и эстонцами, он смеялся в лица политическим мифам и говорил, что как-нибудь поедет туда, на север, искать свои корни. Теперь решимости поубавилось. Это кажется, что не заметно, а на самом деле видно, как на ладони. Человек молча закусил губу и терпит боль от растоптанной веры.

Как-то увидел на полке книгу и сказал:

— Вот уж чего не ожидал увидеть, так этого.

— Майн Кампф? — Лёха рассмеялся, — Казанское издание, очень полное, под патронажем КГБ. Было ещё эстонское — фигня, они там всё урезали.

— Зачем ты это читаешь?

— Врага надо знать в лицо.

У каждого своя вера.

И мне ли сейчас винить Лёху за то, как он поминает Императора? Чем не замена? Мифический персонаж из настольной игры ничуть не хуже, чем прежний идеал земли предков. Он засмеялся и пригрозил мне пальцем:

— Вас Эльдаров, Император пока терпит.

— То же мне — новость, смертные нас терпят, — в ответ я глубоким голосом Эльдарского мага и процитировал книгу правил: — Когда мы начали слагать заклинания, первый человек ещё не умел поднять камня, и достать оттуда червя себе на ужин.

Смех смехом, а бутылка шампанского опустела. Хозяин этого дома не тот человек, который побежит за добавкой в порыве напиться до поросячьего визга. Лёха добавил коньяку в свой кофе, убрал бутылку в холодильник и вздохнул. Партию мы уже закончили, как часто бывало, вничью.

— А ведь на нём всё и держалось, — протянул Лёха и зло, сквозь зубы, затянулся сигаретой.

— На Императоре? — переспросил я.

— Да ну тебя, — тихо отмахнулся Лёха, — Я дома уже и курить перестал, и почти нашёл стабильную работу.

И тут я вспомнил. Несколько месяцев назад Лёха сообщил мне по телефону, что Настя беременна. Потом я как-то об этом забыл, а с чего бы мне всё помнить? Был бы беременным Лёха, я бы уж точно не забыл. Рассмеяться над собственной остротой не удалось. Ответного веселья в глазах Лёхи я не увидел, мой смех прозвучал бы нелепо и безжалостно.

Я молчал. В таких случаях лучше дать человеку высказаться, чем проявлять интерес вопросами наугад. Есть риск прогадать с вопросом так сильно, что собеседник замкнётся, уверится в непонимании. В отношении Лёхи я не мог так поступить, просто не имел права.

Бытует мнение о горячих эстонских парнях. На моих глазах Лёха пальцами затушил окурок и приоткрыл мусорку под раковиной. Со стороны его движения могли и правда показаться медлительными, но дай Бог каждому такую точность движений. Стоит ли удивляться, как быстро он красит миниатюры? Он просто умеет рассчитывать силы и не тратит их попусту.

— Знаешь, а мы даже заявление подавать собирались. И тут на тебе такое. Вот и вспомнила мне все обиды, казусы и не выброшенный мусор. Как по экселевской таблице, ничего не упустила. Сама слезами истекала, когда кричала мне в лицо накопленные обиды. И ничего не могла с этим сделать.

А знаешь почему?

— Почему?

— Потому, что баба.

Я потянулся было за сигаретой, но Лёха прикрыл пачку ладонью.

— Не начинай снова, если бросил, — иной дружеский аргумент просто так не оспоришь, — Знаю, ты не согласен с моим цинизмом. Я даже рад за тебя, что ты пока не встретил повод думать так же, как я. Знаешь, а ведь в этом ты и правда, счастливчик.

— И правда? Разве я говорил, что счастливчик?

— Нет. Это я тебе говорил. И повторюсь снова, понял?

Так разговоры заходят в тупик. Сейчас Лёха зол на себя, за то, что без всякой причины разозлился на меня. Странные мы всё-таки люди. Сейчас бы встать и уйти, оставить бедолагу наедине со злостью и коньяком в холодильнике, всем станет легче. А вот нет. Вживую происходят нелогичные вещи.

— Ты не более виноват, чем я.

Лёха вздрогнул и посмотрел с таким выражением, словно большей глупости в жизни не слышал.

— А ты-то тут причём? Вот уж кого-кого, а тебя к этому никак не припишешь. Мы о тебе с Настей даже почти не разговаривали. Так, парой слов обменялись. Кроме твоей персоны были другие темы для бесед.

— Это я знаю, — внутри тихо извивался неприятный холодок.

Я могу сказать то, о чём думаю, и рискую потерять друга. А могу промолчать и оставить это в себе. Пройдёт время, страсти улягутся, а вот невысказанное наоборот, обострится. И тогда не вытерплю, скажу. Лёха отнесётся спокойно, даже рассмеётся в ответ, или просто скажет: «пошёл вон». И будет прав.

— Сейчас можно что угодно сказать, всё оспорить. Ты даже способен придумать какую-нибудь чушь, будто это не мой ребёнок. Так? — его голос звучал очень тихо. С таким звуком скрипит сжатая до предела пружина.

— Ты прав, — меня всегда удивляла его проницательность, но в этот раз он ошибся, — Сейчас можно сказать всё, что угодно. Но насчёт ребёнка это ты зря, во-первых, я не люблю блондинок.

— Она не блондинка, у неё просто очень светлые волосы.

Да, это старая песня. Лёха позволяет себе говорить о Насте всё, что угодно, но любую реплику со стороны он тут же оспорит. К этому легко привыкнуть. Странно, что любовь принимает иногда такие экзотические формы. Впрочем, любовь и не бывает никакой другой. Любовь всегда кому-то кажется странной.

— Не о том речь. Лёха, прости меня, пожалуйста.

— За что?

— Я с самого начала был уверен, что у вас ничего не выйдет.

Мой собеседник медленно посмотрел куда-то вверх и мимо. Как будто я стал прозрачным, или сжался до плоской невзрачности настенного плаката. Так смотрят мимо вещи. Через секунду его взгляд смягчился. Может быть, это он так себя сдерживает? «Горячий эстонский парень» в таком состоянии, что запросто может проломить мне голову. И не вспомнит, как заботливо выводил нулевой кистью литеры империал готики на крошечных знамёнах. Да, должно быть, так и есть. Бедный Лёха.

— Знаешь, Тамплиер, — он чеканил звуки в словах сухой дробью, в которой не было и намёка на длинные гласные, — Кто другой мне скажет, тут я рассмеюсь. А от тебя слышу, и мне становится больно. Страшно, понимаешь?

— Нет.

— Нет, — эхом отозвался Лёха, — Ладно, давай закроем тему.

— Может быть, вы оба хотели, но просто не были готовы. Ты прости меня, друг, но я верю, что Бог не делает ничего просто так. Это ужасные слова, но это всё, что я могу сказать.

— Всё? Вот и молчи. Бог дал людям свободу воли, понимаешь? Не понимаешь… Оставь меня, лучше не трогай. Ноутбук на столе в комнате, где балкон. Спокойной ночи.

Может показаться глупостью, но в тот момент мне было глубоко плевать на организм. Голова и так будет болеть. Не от алкоголя, так от тяжёлых мыслей. Будет боль физической, или нет, какая разница? Есть боль, которую можно перетерпеть, есть и такая, к которой привыкаешь. Со временем трансформируется во что-то иное, но никуда не исчезает. Сродни боли от смерти близкого человека. Время превращает боль в пустоту, а пустота вызывает жажду. Точно так и есть, и будет так с тем же Лёхой. Имею ли я право так думать, писать об этом? Ведь я никогда не терял ребёнка, пусть ещё не рождённого, но уже живого. Кто скажет, что у него не было души, что он ещё не был человеком? Допускаю, теолог скажет: «правильно, но не верно». Ну и пусть.

Ноутбук заурчал разбуженной электроникой, на экране замелькали цветные символы. Полы плаща зашуршали о дерево простого удобного стула, когда я левой рукой полез в карман за диском. А правая опять невзначай коснулась деревянных чёток.

Диск остался лежать в неудобном тугом кармане.

Когда стало совсем холодно, он потёр ладони друг о друга. Дыхнул на окоченелые пальцы белым паром, закусил губу и хрустнул инеем на усах. Бояться ему было нечего, но он никак не мог избавиться от сквозного трепета. А дело было вовсе не в хлёстком осеннем ветре. Этот трепет он переживал раз за разом. Когда тяжёлыми створками отворялся высокий простор, увенчанный радугой стеклянной красоты. Там сила и высота, едва доступные осознанию. Там покой и уют, полные покровительственной силы и бесконечной доброты. Каждый раз было непросто побороть боголепное волнение, и каждый раз это было по-разному.

Тяжёлые двери отворились, и гость вошёл в полутьму костёла.

Обитые железом сапоги громким чеканным эхом ознаменовали его появление. Он смутился, попробовал шагать тише, но тогда стал слышен лязг оружия и доспехов. И всё же стало чуть тише.

Из глубокой темноты, пока глаза ещё не успели привыкнуть, от самого клироса, донёсся голос:

— Кто ты, пришелец?

— Святой отец, я пришёл исповедаться. На душе моей много грехов и вопросов.

Священнослужитель встал с колен, так как до прихода гостя молился под распятием.

— Ты не сказал мне, кто ты.

— Рыцарь, святой отец. Тамплиер.

Зашелестела тяжёлая зелёная мантия. Священник прятал лицо под капюшоном, но это гостя не волновало. Для тайны исповеди так даже правильно.

Он встал в пол оборота к витражу, так чтобы свет и тень превратили фигуру в силуэт. А рыцарь преклонил колени перед распятьем там, где до этого стоял священник. Тамплиер быстро зашептал слова молитвы, а когда закончил, терпеливо остался в коленопреклонённой позе.

— Странно, что ты забрёл сюда, Тамплиер. Для исповеди тебе, наверное, подобает явиться в своё командорство, и там искать участие орденского клирика.

Рыцарь собрался было встать и уйти, но твёрдая рука опустилась на плечо и мягко остановила.

— Но ты пришёл сюда, воин Господа, в Его дом, а значит, ты пришёл туда, куда Он тебя привёл. И кто я такой, чтобы это оспорить? И, кажется, я догадываюсь, почему ты не идёшь к своему клирику.

Гость не мог это увидеть, но готов был поклясться, что священник улыбнулся.

— Я грешен, святой отец.

— Говори, сын мой, воин Господа, Бог тебя услышит.

— Это позорно, я знаю. Но по мне так все эти атрибуты рыцарские просто никчёмная шелуха. Мощный кованный доспех, огромный меч и копьё, которое подносит оруженосец, хороши на турнирах, а не в бою. Вот я и прикинул, как на деле будет лучше. Снял доспехи, да не ростовщику отдал, а оставил в командорстве, под присмотром интенданта. И по мне так намного лучше. Ношу я в походах крепкую кольчугу из дамасской стали, да двухслойную кирасу из плетёной воловьей кожи. А оружие, оно тоже не по кодексу. Сарацинская сабля, да короткий лук. Правда, лук хороший, монгольский. Военный трофей, взятый у язычника в дунайских степях.

Священник терпеливо слушал и украдкой разглядывал гостя. Если по кодексу, то и правда, какой же он Тамплиер? Шлем — не шлем, а какое-то допотопное нечто, в нём нет даже забрала. И кольчужный шарф, как у пешего лучника.

Когда пауза затянулась, он отметил:

— Я вижу, ты одет не по правилам, за это в командорстве тебя могут и наказать. Но я-то не воин, а священник. Мне ли судить о твоей амуниции? Но я слышал, как рыцарь в конной броне способен остановить полчища врагов, смять их строй, а затем обратить в бегство. В Святой земле рыцари наводят страх на язычников.

Гость вздохнул.

— Святой отец, я Тамплиер, а не королевский конник. Мой удел — сопровождать паломников к Святой земле, оберегать их, помогать в тяготах пути. Войну с язычниками ведут другие люди. Те, кого специально этому учили.

Зыбкий пар дыхания тёк в затемнённой пустоте костёла. Два человека смотрели в разные стороны разными взглядами, но видели одно и то же. Священник подумал, как странно выбирает Господь своих воинов. Да только пути Его смертным непостижимы.

— Ты утверждаешь, что не воин или хотя бы не тот, кто может надеть рыцарский доспех и идти в бой с язычниками, да, Тамплиер?

— Да, святой отец. Я Тамплиер.

Оба замолчали. Разве мог человек в капюшоне упрекнуть гостя? Он не был знаком со всеми тонкостями кодекса тамплиеров, но это никак не мешало его мыслям. Исповедь подразумевала беседу, в которой Божья мудрость звучит устами священнослужителя.

— Это странно, рыцарь. В наше время каждый, кто способен держать в руках меч и сидеть в седле, рвётся на юг, чтобы отвоевать для христиан Гроб Господень. Каждый порывается озарить себя славой, вернуться домой с почётом и богатыми трофеями. Мужчины спят и видят во снах чеканные доспехи, яркий шелест тяжёлых знамён и бестелесную пыль под копытами лошадей. Горы поверженных врагов, торжество Бога…

— Христианского Бога, — шёпотом отозвался рыцарь.

— Нет иного Бога, рыцарь, — равнодушно прервал его священник, — Ты слеп или безумен, если таишься в сомнениях. Удивляюсь, как ты был принят в рыцарское братство? Но не мне об этом судить, ты Тамплиер, а значит, нет над тобой моей власти. Мне странно одно.

— Что, святой отец?

— Разве ты не хочешь того же, что хотят все люди? Истиной веры и Царствия Божьего на земле.

— Дураков повсюду хватает, святой отец, — еле слышно заметил Тамплиер. Он весь как будто сжался, словно приготовился принять Божью кару. Смертельный удар из небесной выси или яростное пламя из бездны, где бушует Ад.

Священник не вымолвил ни слова. Он медленно прошелестел тяжёлой тканью одеяния и подошёл ближе. Покряхтел, пока садился на ступени перед распятьем. Он утомился стоять и с удовольствием дал телу отдохнуть рядом с гостем. Телу стало легче, а на душе тяжести только прибавилось. Не простой оказался гость, слишком вольнодумный. Такого бы сдать куда следует, и забыть, как звали. Но Тамплиер пришёл в дом Господень, с тяжестью и муками на душе. Священник видел эти терзания. Тамплиер верил, но душа его была не то искалечена, не то уродлива от рождения. Дьявол близко к нему подобрался, и всё-таки гость продолжал сопротивление. Более того, искал помощи.

— То, как ты пренебрегаешь одеянием, положенным по кодексу, это — не велик грех, сын мой. Гораздо больший грех в том, как ты рассуждаешь. Ты же рыцарь и монах…

— Я — монах? — искренне изумился тамплиер, — Конечно, Папе Римскому виднее, раз есть Орден Тамплиеров, то да, наверное, мне следует зваться монахом. Только вся моя сущность противится тому, чтобы зваться монахом. Рыцарем, да. Пожалуй. Но рыцарь-монах… Святой отец, для меня это звучит ничуть не лучше, чем добрый убийца.

Оба собеседника вновь замолчали. Священник чувствовал, что должен вразумить путаника-тамплиера, наставить на путь и истинный и вбить ему в голову, что раз он воин Господа, то удар его меча послушен Его воле. Но не скажет ли он ему что-то такое, чем окончательно запутает этого воина-путешественника? А то, что тамплиер много странствует и сражается, сразу заметно. Избитая обувь, поношенная накидка, потёртое, но исправное оружие. У гостя обветренное лицо с прямыми чертами, признаком северной крови, оно хранило память о сражениях. Шрамы не уродовали лица, но и не красили. Они просто были. Словно мозоли натруженных рук пахаря.

— Это не всё, сын мой, — с пониманием сказал священник, — Ты же не за тем сюда пришёл, чтобы повиниться вольным одеянием? Продолжай.

Гость молчал. Только священнослужитель за долгие годы научился разбираться в молчунах. И знал, как разговорить.

— Расскажи мне о своих странствиях. Ты тамплиер, а, стало быть, защищаешь паломников. Наверное, тебя считают славным защитником. Ты выглядишь опытным воином. Таким люди смело доверяют свои жизни.

— Ну, да, — медленно проговорил гость, и воздух заклубился паром от долгого вздоха, — По правилам паломники платят нам за то, что мы гарантируем безопасность. Только всякое бывает. Вот однажды вёл я купца с обозом. Обоз-то смех один, две лошади, да тележка с какой-то рухлядью. Так он собрался в Святую Землю торговать этим барахлом. Ну он-то мне сказал, что идёт поклониться, тоже мне, нашёл дурака. А мне-то что. Хочет человек торговать там, ну так пусть торгует. А может и правда поклонится, на всё воля Господа нашего.

Рассказчик перевёл дух, перекрестился и прошептал несколько слов со взглядом на распятье.

— Ну я и повёл его. А купец нервный, как раз такой, что трясётся над своим барахлишком, будто каждый разбойник только его поклажу и ждёт прибрать к рукам. Он меня утомил своими причитаниями и жалобами. Так вот ехали мы как-то по дороге лесной. А дорога и правда была такая ух лютая, я столько про неё всего слышал. Ну, на ночь мы разбили лагерь, костёр завели, покушали чем Бог послал, ну и отправился купец почивать к себе в телегу. А я костёр притушил и подумал, а ну как правда разбойники появятся. Спрятался и жду. Прошло времени, луна ещё дерево не миновала, смотрю, и правда какой-то поганец в кустах прячется. Присмотрелся к обозу и пошёл прочь. Я за ним. Вывел он меня к стоянке разбойничьей. Так вот как Бог меня надоумил, так я и поступил. Спрятался и слушаю. Говорит он своим дружкам: «Есть тут городской купчишка, заночевал недалеко. Видать на ярмарку собрался. С ним вояка какой-то, не пойму, вроде тёртый, а там кто знает. Но сейчас оба спят, костёр притушили. Нападём, кровь пустим, и всё добро приберём». Как только я это услышал, лук достал. Ну и первого, как раз кто одет был по проще, да сидел потише. Осталось трое. Они ко мне, так я от них. Ну в общем, куда им по лесу за мной? Сами от костра ничего не видят, огня насмотрелись. Так я их и порешил, мерзавцев. Ну что, разбойники они и есть разбойники.

— Ты поступил правильно, — ободрил тамплиера священник.

— Ну, вернулся я, костерок опять раздул, настой себе сделал. А то царапнул меня один, не сильно, но лучше отваром, а то загниёт, потом заживать долго будет. Так и просидел до утра. Немного подремал, но беспокойно. А потом утром не стал ему говорить, вдруг ещё передумает ехать. Или объезд через другой лес захочет. Кто его знает, что ему в голову взбредёт? Ну, так и едем дальше. Ехали несколько лун, всё было тихо. Слава Богу, добрались до мест, где лагерем госпитальеры. Там уж ему рукой подать, да и мне назад пора. Я ему говорю, так и так, деньги давай, доехал цел невредим, товары целы, разбойников я порешил. Он мне: каких таких разбойников? Я рассказал ему, а он визжит: не было такого! И вообще, ехали долго, тяжело. Иной раз хлеб да вода день за днём, ни одного поселения по близости. Не проводник, говорит, а недоразумение. Половина оговоренной суммы и прощай. А вояки-то на заставе народ ушлый и хитрый. У меня медальон с красным крестом на белом круге есть, да кто их знает, чего подумают? Одет-то я совсем не по рыцарски. Решат — убил тамплиера и медальон сцапал, так и мне голову с плеч. Больно им надо разбираться. Так и махнул я рукой, пропади ты скряга, Бог тебе судья. Назад сам пойдёшь. А потом слышал я он там и правда сильно не преуспел. Разорился и назад отправился. Да только взял попутчиком какого-то прохвоста. Ну, в общем, времена и дороги нынче опасные. Вот мне и тяжко теперь на душе.

— Не виноват ты, тамплиер. Да и поступил правильно, что не стал с ним спорить. На всё воля Господа, и те, кто виновны, будут наказаны. Божьим судом всех рассудят.

— Как же не виноват-то? Я же ему пожелал сгинуть!

— Грех, что есть, то есть. Но ты поступал по совести, а подумал недоброе не со зла, а от обиды. Так что грех не велик, тамплиер, простит тебя Господь наш всемилостивый.

Снова помолчали. Несколько минут тамплиер шептал молитву, голову не поднимал. Священник уже решил, что всё, исповедь закончена, но рыцарь снова тяжело вздохнул. Тогда он догадался. Есть что-то ещё. Да и то, как знать, может совсем худое.

— Рассказывай, сын мой. Ты и так уже открылся Богу, вот и не закрывайся. Он-то всё видит и знает, но Ему твои слова надобны. Нигде, кроме как в доме Его, не помогут твоей душе успокоиться и разрешиться от сомнений.

Рыцарь сомневался. Он не скрывал смущения, просто не знал, как начать свой рассказ. Прошло несколько долгих минут, в течение которых оба собеседника хранили молчание. Наконец тамплиер заговорил.

— Она как будто всегда рядом. А я и не удивляюсь. Тогда в лесу тоже, считай, встретились. Да только у неё своя дорожка, а мне пока с ней не по пути. А то самое было совсем недавно. Пришёл паломник в командорство, а меня как раз не было. По бытовой надобности отлучился, дров в очаг принести. Не себе в келью, а на общий огонь. У нас ведь как, разве кто в кельи очаг зажжет? Ну и не было меня, а пришелец говорит: так, мол, и так, нужно мне к Святым местам. А магистру-то что, у него таких много, кто просит защиты. Тем более если сразу кошель на стол, можно и не волноваться. Махнул, дескать, есть у нас один, не при делах сейчас. Да, так и сказал, кажется. Нет, меня не обвиняют, ничего такого. Я исправно молюсь и причащаюсь, доход весь магистру сдаю, Процент невелик, но мне много и не надо? А на дело Божье пусть идёт, капеллану виднее, куда золото употребить. Ну, вот и считают они меня за чудака, мол, что ты за рыцарь, если не хочешь разбогатеть?

— Продолжай, Тамплиер, — кивнул священник.

— Ну да, была бы у меня баба да хозяйство, так-то всё иначе. И даже не то, что некого в жены взять, не в том дело. Я давно служу Ордену, все обеты и посты исправно выполнил, по закону могу и семью создать. Но знаете, святой отец, как это бывает? В том году соседний городок чума выкосила, вы, должно быть, слышали. А вот захворает, а я буду в походе? Кто детишек станет нянчить? Мало, если просто сгину, так другого найдёт, а принесут меня — инвалида — с поля боя? На пенсию орденскую можно тянуть, да только всё равно это нехорошо. А не за то боюсь, что ответственности мне не хочется, я боюсь, что буду любить, а потом вдруг потеряю. Не представляю, как потом с этим жить. До Божьего суда в день смерти, как дотянуть, если на душе смертельная рана?

Такие простые слова ударили священника в самое сердце. Твёрже и острее копья. Он подумал ответить, только слова словно прилипли к горлу и остались прижатыми, вырваться бы им, а нет, бессильны. Как если боятся, что будут услышаны. Впрочем, священник и так понимал, что у него нет достойных слов. Может быть, сам Бог замолчал, лишил слугу красноречия. Или есть на свете вещи, про которые вообще нельзя говорить словами.

Тамплиер вздохнул и возобновил рассказ:

— Магистр назначил меня на это дело и поспешил заняться важными делами. А мне-то что? Но это было не простое время. В те луны я хранил обет молчания. Не по личной провинности, а по сугубо святому делу. Нам капеллан объяснял всё как надо, да я сейчас не припомню. Уж больно быстро он на латыни говорит, иной раз не разберёшь. Значит, так и было, не имею я права слова сказать. Нас таких было несколько братьев, всё больше рыцари и храмовый люд, а не монахи в кельях. Ну, так оно может и справедливо, сидят себе затворниками. Им-то самые строгие обеты на всю жизнь, не то, что нам, рыцарям. Хотя какой из меня рыцарь. Ну, да полно об этом. Собираться мне недолго, мешок водой студёной наполнить, хлеба краюху и сыра, да и запасную обувь, а то мало ли что, в дальний поход без обуви только дурак ходит. Ну и оружие у меня всегда в порядке, дай Бог здравия мастеру-наставнику. Приготовился я, выхожу во двор, где ждёт меня паломник, и стою, смотрю на него. А он на меня. И не понимает, кто это перед ним. А мне слова сказать нельзя, ну я вынул медальон, показал. Он подумал, подумал, потом спросил: «Значит, ты тот самый рыцарь, который меня сопровождать будет?» Я кивнул, куда же я против приказа Магистра? «Ладно, — говорит он, — надевай свои доспехи, садись на коня и веди». Ну как ему объяснить, что у меня коня нет, помер три весны назад? Я дал знак серву, который тут случился, парень толковый. Показал ему особым манером, что обет держу, а паломник не знает. Он смекнул и всё понял. Подошёл к паломнику и что-то там на ухо зашептал, тот вначале хмурился, а потом как-то расслабился, даже взглядом посветлел. А то стоит себе, хмурится и бороду покусывает. Вообще-то мужик он крепкий, хотя и не воин. Такой при случае может за себя постоять, так и голова, как видно, варит. Сообразил, что хороший боец и без доспехов много стоит. Так и потеплело как будто в воздухе. А было зябко, как сейчас, тоже по осени дело-то было. Сели на его коня, благо коняка рослый, тяжеловоз. И поехали. Много дней прошло, прежде чем он заговорил со мной. Всё молчал и молчал. Не хорошо так молчал, я думал вдруг мысли у человека серьёзные, старался не трогать его даже на привалах. Ну и он-то то же самое. Как ему с молчуном обетным разговор вести? А вот не выдержал и говорит: «Надо мне помолиться там, у Гроба Господа нашего. За себя не стану, а вот за жену мою добрую и деток, так самое дело. Упокой Господи их души. Лихие люди деревеньку нашу пожгли, и мою хату. Жаль, я рядом не приключился. Хоть бы умер в бою с бандитами, а то вот, видишь ли, ездил к писарю, заверял бумагу на прикуп земли. Я же из вольноземельных, у меня даже своя рыбацкая артель. Была. А потом продал всё своему партнёру, обе лодки и сети. А деньги в храм Божий отдал. Самое место, вдруг кому да поможет. А они, изверги, заживо их сожгли, словно, — тут он осторожно покосился на меня, но я молчал и спокойно слушал, как подобает тамплиеру, — словно инквизиторы ведьм жгут. Ну, ведьмам-то поделом, чего они честной народ от Господа отворачивают, мистикой всякой людям мозги баламутят?» Так вот и говорил чудно. Будто и правда какой учёный книжник. Так несколько дней и ехали. Он то помолчит, то опять вспоминать станет. И такая тоска в голосе, будто сердце живое холодными пальцами щупает. Понял я так, что ему и душу-то излить некому, и так удачно я тут ему попался. Лучшего собеседника не придумаешь. Молчит так, словно что не говори, а всё по делу да правильно.

— Ты по промыслу Божьему вёл себя, сын мой, — тихо проговорил священник, — Иной раз Бог так людей и сводит, когда на то есть причина. Не просто так был твой обет молчания, всё взаимосвязано.

— Да, святой отец, — резко ответил тамплиер, — Конечно, как же иначе. Он несколько раз спрашивал не то меня, не то самого себя: «Как жить-то мне теперь?» А я молчал, на мне служение Господу нашему. На исходе второго месяца нашего пути это случилось. Утром нашёл я его на дереве с петлёй на шее, уже холодного. Вот она как близко от меня ходит, смерть.

Снова повисла тишина.

Тамплиер ещё немного помолился и поднялся с колен.

— Постой, рыцарь, — окликнул его священник.

— Да, святой отец?

— Ты всё делал правильно, сын мой. Да только не всему мы можем найти объяснение. Угодно господу прибрать душу грешную, так тому и быть.

— Самоубийцу ждёт ад, — отчеканил слова рыцарь, — А значит, и меня, невзирая на все мои деяния на пути воина Господня. Потому, что в каждой молитве я вспоминаю о несчастном рыбаке. Так-то святой отец. Вы были правы, что не стоит мне идти к духовнику в своем командорстве. Сам знаю, не дело помышлять это тому, кто в Его услужении. Да мне ужё всё равно, душа-то пропала.

— Нет, тамплиер, нет! — священник поднялся на ноги и подошёл совсем близко. Во взгляде его промелькнула череда разных дум и переживаний. И страх, и удивление, и понимание, — Ищи Господа, сын мой. Ищи его денно и нощно, как подобает истинно верующему. А если совсем холодно на душе, так и вина выпить не грех. Не каждому такое по силам: пережить и потом переживать заново. Я теперь и вовсе не могу тебе сказать поперёк ни слова, а только что хотел тебя отвадить от горьких мыслей. Да как же я скажу тебе, что в страданиях души становятся чище и светлее, если ты знаешь об этом больше, чем я?

— Оставьте, святой отец, — в голосе рыцаря прозвучали твёрдые нотки, и священник понял, что спорить с упрямым воином теперь бесполезно, — Не люблю я вина, по мне так нет питья лучше чистой студёной. А Бог он всегда со мной. Вот как чистую студёную воду пью, так и чувствую — вот Он, рядом. Вы видели когда-нибудь, святой отец, как солнце играет бликами на воде? Если набрать воду в ладони. Так, словно кубок какой, или чаша чудесная.

Он слушал и молчал. Душа звенела, как невесомые колокольчики. Натягивалась до самой тонкой и тугой струны, дрожала и пела. Переживание сродни тому, как трепещет душа в колебании небесной чистоты, рождённом пронзительным звучанием органа. Он мог бы попробовать понять этого странного тамплиера, да только знал заранее, что обречён на неудачу. Многое отдал бы за то, чтобы не просто такое сказать, а почувствовать, пережить и поверить.

Священник понял, что сказать ему нечего.

— А тот рыбак, он оставил после себя записку. Возьмите её, святой отец. Я всё равно не грамотный, — тамплиер передал собеседнику небольшой клочок пергамента.

— И всё-таки ты не похож на обычного рыцаря, хотя и неграмотный, — осторожно улыбнулся священник.

— А вы, святой отец, тоже не похожи на простого священника, — тамплиер коротко поклонился и тем дал понять, что исповедь окончена. А исповедник по фамилии де Труа погрузился в непростые мысли.

Решился и задал вопрос вслед рыцарю, чьи шаги звучали уже на выходе из костёла:

— Куда ты теперь, тамплиер?

— Как куда, святой отец? Мой долг защищать паломников от опасностей пути к Святой земле. Этим я и займусь. На мой век работы хватит.

— Как звать тебя, тамплиер?

— Персеваль, святой отец.

Это были его последние слова. В том городе странный тамплиер больше никогда не появлялся.

На этом я решил остановиться. Стоит ли ставить эпиграф: Моему другу Лёхе? Пожалуй, нет. Он и так поймёт.

На часах мелькнула смена минут. Начало пятого ночи. Если сейчас посплю до девяти, то потом за час вполне успею сделать текст. Отправлю в офис, там менеджер Камила, она барышня разумная. Если что не так, быстро прокомментирует. Поправим, если потребуется, а потом договоримся, куда подъехать за конвертом с деньгами.

Холодная, тугая подушка, на которой давно никто не спал, показалась мне вершиной желанного уюта. Я даже не снял плаща. Так и заснул на диване. А рядом тихо гудел ноутбук, и дышал ароматом недопитый стакан коньяка.