"Легион" - читать интересную книгу автора (Блэтти Уильям Питер)

Глава третья

«Заметив его в окне, она вскрикнула и бросилась бежать. Раскрыв объятия, она рванулась к нему, ее юное личико сияло от радости. „Любовь всей моей жизни!“ – восторженно воскликнула она. И через мгновение он уже обнимал само солнце».

– Доброе утро, доктор. Вам, как обычно? Амфортас не слышал бакалейщика. Все его мысли обитали сейчас в сердце.

– Как обычно, доктор?

И тогда он вернулся к действительности. Он находился в маленькой бакалейной лавчонке неподалеку от Джорджтаунского университета. Он огляделся. Кроме него в лавке не было ни единого посетителя. Чарли Прайс, старенький бакалейщик за прилавком, озабоченно разглядывал Амфортаса.

– Да, Чарли, то же самое, – рассеянно согласился тот. Голос его прозвучал печально. Амфортас заметил Люси, дочь бакалейщика. Она примостилась на стуле у окна.

– Одну булочку для доктора, – пробормотал Прайс и нагнулся к застекленным ящикам, где были разложены свежие пончики и всякие плюшки. Он извлек глазированную булочку с начинкой из корицы, изюма и Дробленого ореха Выпрямившись, он завернул ее сначала в вощеную бумагу и затем, сунув в пакетик, положил на прилавок. – И один черный кофе, – добавил бакалейщик и направился к кофеварке, рядом с которой громоздились целые башни пластиковых стаканчиков.

quot;Целый день катались они на велосипедах, но вот неожиданно он вырвался вперед и скрылся за поворотом, где она не могла уже его видеть. Он резко затормозил и, соскочив с велосипеда, быстро нарвал букет алых маков, растущих в изобилии прямо у обочины. Маки напоминали ему крошечных ангелочков, прославляющих Господа. И когда она показалась из-за поворота, он уже ждал ее. Он застыл посредине дороги и протягивал ей ослепительный букет. Она притормозила, изумленно глядя на цветы. Слезы заструились по ее щекам. «Я люблю тебя, Винсент».

– Вы опять провели всю ночь в лаборатории, доктор?

Пакет с булочкой и кофе в пластиковом стаканчике с крышкой ждали его на прилавке. Амфортас перевел взгляд на бакалейщика.

– Нет, не всю ночь. Несколько часов. Прайс взглянул на его изможденное лицо, на его ласковые, темно-карие, как лесная чаща, глаза. Какая-то тайна застыла в этом взгляде. Нет, не горе, нет. Что-то другое.

– Вы уж так не переутомляйтесь, – посочувствовал бакалейщик. – Вы выглядите уж больно усталым.

Амфортас кивнул. Порывшись в кармане темно-синего джемпера, надетого поверх больничного халата, он извлек оттуда доллар и протянул его бакалейщику.

– Спасибо, Чарли.

– Помните, что я вам сказал.

– Я запомню.

Амфортас прихватил пакет с булочкой, и через мгновение над входной дверью нежно звякнул колокольчик. Доктор очутился на улице. Высокий и стройный, слегка сутулившийся Амфортас постоял некоторое время на пороге, задумчиво опустив голову и прижав к груди пакет. Бакалейщик подошел к дочери, и они принялись вдвоем разглядывать доктора.

– За все эти годы я ни разу не видела, чтобы он улыбался, – еле слышно заметила Люси. Бакалейщик протянул к полкам руку:

– Ас чего он должен улыбаться? quot;Улыбаясь, он произнес: «Энн, я не могу на тебе жениться».

«Почему? Разве ты не любишь меня?» «Но ведь тебе всего двадцать два». «А разве это плохо?» «Я в два раза старше тебя, – возразил он. – Не за горами то время, когда тебе придется возить меня в инвалидной коляске».

Она вспорхнула со стула, весело рассмеялась и, усевшись ему на колени, нежно обняла его обеими руками:

«О Винсент, я не дам тебе состариться».

Амфортас услышал крики и топот. Он взглянул в сторону Проспект-стрит и увидел справа лестницу – бесконечный ряд каменных ступеней, ведущих далеко вниз на М-стрит, а оттуда – к реке и лодочной станции. Много лет назад эту лестницу окрестили «Ступенями Хичкока». Снизу вверх по ней бежали сейчас спортсмены университетской команды по гребле. Эта пробежка входила в обязательную утреннюю разминку. Амфортас наблюдал, как гребцы один за другим появились на верхней лестничной площадке, а потом дружно трусцой побежали к университету. Вскоре спортсмены скрылись из виду. Доктор стоял, не шевелясь, пока не смолкли последние выкрики. В полном одиночестве застыл он в этом гулком, опустевшем коридоре, где, казалось, размывались границы любого человеческого поступка, а смысл жизни сводился лишь к ожиданию.

Сквозь бумажный пакет он почувствовал тепло, исходившее от горячего кофе. Амфортас отвернулся и медленно побрел вдоль 36-й улицы, пока не добрался до своего маленького двухэтажного деревянного домика. Тот располагался неподалеку от бакалейной лавки и отличался от прочих строений скромностью. Напротив через дорогу находилось женское общежитие и дипломатическая школа, а чуть дальше, налево, – церковь Святой Троицы. Амфортас присел на белоснежное, ослепительно чистое крыльцо и, раскрыв пакет, вынул булочку. По воскресеньям она обычно приносила ему именно такие.

«После смерти мы все возвращаемся к Богу, – объяснил он ей тогда. Она вспомнила отца, которого потеряла всего год назад, и он стремился утешить ее. – И тогда мы становимся частью Его самого».

«Такие, как мы есть?»

«Возможно, что и не такие. Может быть, мы при этом утрачиваем свою индивидуальность».

Он увидел, как ее глаза наполняются слезами, она закусила губку, чтобы не расплакаться.

«Что с тобой?» – спросил он.

«Я не хочу терять тебя навсегда».

До этого момента он никогда не боялся смерти.

Зазвонили колокола в церкви, и небольшая стайка скворцов вспорхнула с крыши. Птицы развернулись в небе, словно исполняя какой-то замысловатый и неведомый танец. Из церкви начали выходить прихожане. Амфортас взглянул на часы. Семь пятнадцать. Как это он пропустил шестичасовую мессу? За последние три года такое случалось с ним впервые. Как же так? Амфортас рассеянно посмотрел на булочку и медленно опустил ее в бумажный пакет. Приподняв руки, он положил большой палец левой кисти на запястье правой, а еще два пальца на правую ладонь. Потом, надавив на правую всеми тремя пальцами, начал двумя водить по ладони. Затем повторил то же самое другой рукой.

Закончив эти манипуляции, Амфортас принялся рассматривать свои руки. Вновь вернувшись к действительности, он опять взглянул на часы. Семь двадцать пять. Амфортас поднял с крыльца пакет и очередной номер «Вашингтон пост», лежащий прямо у двери и пахнущий свежей типографской краской. Он зашел в пустой и осиротевший дом, положил пакет и газету на журнальный столик и, вновь очутившись на крыльце, запер входную дверь. Амфортас повернулся и, еще раз взглянув в сторону каменной лестницы, поднял глаза к небу. Над рекой ползли черные тучи, порывы ветра усилились и трепали кусты бузины, посаженные вдоль улицы. В это время года на них еще не было листвы. Не спеша застегнул Амфортас свой джемпер на все пуговицы и, затаив в душе одиночество и боль, зашагал в сторону горизонта. Сейчас он находился на расстоянии девяноста трех миллионов миль от солнца.

Джорджтаунская больница была построена сравнительно недавно и имела внушительный вид. Выполненные в современном стиле корпуса простирались между О-стрит и Резервуар-роуд. Главное же здание выходило фасадом на западную сторону 37-й улицы. Амфортас мог добраться туда от своего дома всего за несколько минут, так что в неврологическом отделении он оказался ровно в половине восьмого. У дежурного столика его уже поджидал молодой врач, и вдвоем они начали утренний обход. Они переходили из палаты в палату, молодой врач представлял вновь поступивших, а Амфортас задавал им вопросы. В коридоре у дверей очередной палаты они обсуждали диагнозы.

Палата 402. Здесь лежал тридцатишестилетний продавец с ярко выраженным поражением мозга, у него был так называемый синдром «односторонней небрежности». Этот больной тщательнейшим образом заботился об одной половине своего тела, совершенно не обращая внимания на другую. Когда он брился, то выбривал лишь одну щеку.

Палата 407. Экономист, пятьдесят четыре года. Полгода назад ему сделали операцию на мозг по поводу эпилепсии. С этого-то времени и начались жалобы. У хирурга не было выбора, и пациенту пришлось удалить часть височной доли.

За месяц до госпитализации больной присутствовал на собрании в сенате. Оно длилось девять изнурительных часов. А после, утром, сенат дал этому экономисту задание разработать новую налоговую систему, и тот сразу же ринулся в бой. Он трудился не покладая рук. Его рассудительность, равно как и абсолютная осведомленность и профессионализм, вызывали восхищение. Ему потребовалось еще часов шесть, чтобы детально разработать свою программу и изложить ее на бумаге. Затем он подвел итоги и в течение получаса докладывал о результатах, даже не прибегая к помощи своих записей. После этого он прошел в свой рабочий кабинет и занялся корреспонденцией. Он ответил на три письма и, повернувшись к своей секретарше, вдруг обронил:

«Вы знаете, у меня такое впечатление, что сегодня мне надо было бы присутствовать в сенате». Больше он уже ничего не мог припомнить из того, что происходило с ним в течение дня.

Палата 411, Девушка двадцати лет, подозрение на инфекционный менингит. Амфортас вздрогнул, услышав этот предварительный диагноз. Однако молодой Доктор, пока еще плохо знавший своего шефа, не заметил этого.

Палата 420. Плотник, пятьдесят один год. Жалобы на «призрачную конечность». Он потерял руку год назад, а теперь страдал от мучительной боли в кисти, вторая была ампутирована.

Расстройство нервной системы началось, как обычно в этих случаях. Сначала плотник ощущал «покалывание» в отсутствующей руке, ему казалось, что он чувствует каждый сантиметр потерянной кисти. Как будто он может делать ею любые движения, словно другой рукой. Забываясь, он мысленно протягивал несуществующую руку, пытаясь дотронуться ею до какого-либо предмета. А потом начались боли – его одолевало ощущение, что рука сжалась в кулак, и он не может ее расслабить.

Ему сделали операцию, удалили невромы и узелки регенерирующей нервной ткани. Поначалу это принесло ему облегчение. Ощущение призрачной кисти осталось, но плотник теперь мог мысленно сгибать и ее, и пальцы.

Однако очень скоро боль вернулась. Плотнику казалось теперь, что большой палец прилип к ладони, а все остальные сжимают его в кулаке, при этом кисть так выгибается в запястье, что терпеть это нет никакой мочи. И любое усилие воли не могло изменить это положение невидимой руки. Временами боль слегка отступала, однако частенько она походила на режущий скальпель, подолгу терзающий его плоть. Он жаловался и на непонятные, болезненные ощущения в указательном пальце. Они начинались с кончика, постепенно поднимаясь вдоль всей руки до плеча, и тогда культя начинала дергаться, словно во всей отсутствующей руке свирепствовали клонические судороги.

Плотник говорил, что во время таких приступов его мучила сильная тошнота. Когда судороги проходили, боль вновь концентрировалась в несуществующей кисти, и, хотя плотнику становилось легче, он утверждал, что все равно не может изменить положение пальцев. Амфортас подошел к плотнику и заговорил:

– Суть вашего беспокойства заключается в том, что вы постоянно ощущаете напряжение в кисти. Но почему же все-таки это вас настолько тревожит?

Вместо ответа плотник попросил его сжать кулак, сначала плашмя расположив на ладони большой палец, затем вывернуть кисть и поднять кулак словно для удара. И вот в таком положении немного подержать руку, Невропатолог повиновался. Но буквально через несколько минут боль стала нестерпимой, и Амфортас решил прекратить этот эксперимент. Грустно кивнув, плотник произнес:

– Вот видите. Разница только в том, что вы можете расслабить руку, а я нет.

Врачи молча покинули палату. Шагая по коридору, молодой доктор пожал плечами:

– Ума не приложу, чем мы ему можем помочь? Амфортас предложил сделать новокаиновую блокаду верхних симпатических нервных узлов.

– На какое-то время это облегчит его страдания, – решил он. – Правда, только на несколько месяцев.

Но не дольше. Амфортас прекрасно отдавал себе отчет в том, что вылечить от «призрачной конечности» невозможно.

Так же, как и исцелить разбитое сердце. Палата 424. Домохозяйка. С шестнадцати лет постоянно жаловалась на боли в животе. В течение последующих лет ей были сделаны четырнадцать операций на брюшной полости. После этого она перенесла незначительную черепную травму и стала жаловаться на сильные головные боли. Пришлось операционным путем понижать ей внутричерепное давление. Теперь же пациентка утверждала, что ее мучают боли в спине и конечностях. Сначала она ничего не хотела рассказывать о себе и постоянно лежала на правом боку. Когда же молодой врач хотел было повернуть ее на спину, она закричала от боли. Подойдя к женщине вплотную, Амфортас легонько прикоснулся к ее крестцу. Пациентка взвизгнула и затряслась.

Выйдя из палаты, врачи пришли к выводу, что больную необходимо показать психиатру, ибо здесь, возможно, появилось так называемое «пристрастие к хирургии». И к боли.

Палата 425. Еще одна домохозяйка, тридцать лет. Жалобы на постоянные, изнуряющие головные боли, отсутствие аппетита и рвоту. Самое страшное при таких симптомах – поражение мозга, но боль ощущается только с одной стороны головы. Иногда появляется временная слепота, или мерцательная скотома – когда в поле зрения попадают светящиеся пятна. Световая зона ограничивается зигзагообразными линиями. Обычно такие явления предвещают приступ мигрени. Кроме того, пациентка воспитывалась в весьма необычной семье, где человеческие достоинства пестовались с такой неукоснительностью, что любое проявление агрессии наказывалось самым суровым образом. Как правило, именно в подобных семьях все ее члены бывают подвержены мигрени. Подавленная враждебность постепенно перерастала в подсознательную ярость, и это сказывалось рано или поздно на больном – у него начинались расстройства. Эту женщину тоже следовало показать психиатру. И последняя палата 427. Мужчина, тридцати восьми лет с возможным поражением височной доли. Он работал дворником при больнице, и только за день до обхода его обнаружили в подвале, где он вывинтил около десятка электрических лампочек и, засунув их в ведро с водой, пытался утопить. Впоследствии он не мог вспомнить происходящего. Все это смахивало на автоматизм, на так называемое «автоматическое действие», характерное при психомоторных приступах. Такие припадки серьезно разрушают человеческий организм и зависят от подсознательных эмоций, хотя в большинстве своем совершенно безобидны с виду и просто доставляют некоторое неудобство окружающим. Необычные в таких случаях действия, как правило, скоротечны. Хотя истории известны и более длительные случаи. Непонятные действия происходили часами и не поддавались никаким объяснениям. Например, один мужчина совершил перелет на легком самолете из Виргинии в Чикаго, хотя доподлинно известно, что никто его этому не обучал. После приземления он не мог ничего вспомнить об этом полете. Случается, что подобные больные бывают опасны для окружающих. Так, один пациент со шрамом на височной доле мозга во время эпилептического припадка убил собственную жену.

Случай с дворником был почти тривиальным. Приступы, правда, одолевали его, как выяснилось, и раньше. В частности, он жаловался на то, что временами чувствовал неприятные запахи или противный привкус во рту Менялись и вкусовые качества продуктов: плитка шоке лада отдавала металлом, а иногда ни с того ни с сего ему внезапно чудился «запах тухлой рыбы». Сплошь и рядом возникало ощущение, будто что-то, происходящее с ним, случалось и ранее, или же, наоборот, в знакомом месте он вдруг вел себя, словно слепой котенок. Перед приступами он начинал, как уже заметили врачи, характерно причмокивать губами. Частое употребление алкоголя провоцировало припадки.

У дворника наблюдались и зрительные галлюцинации, в частности, микропсия, при которой больной видит предметы меньшими, чем они есть на самом деле; и левитация – ощущение полета. Случался с ним и не совсем обычный приступ, известный под названием «двойник». Дворник видел себя в трехмерной проекции со стороны, причем фигура повторяла все его слова и действия.

ЭЭГ выявила самую неблагоприятную картину. В подобных случаях, если в мозгу развивалась опухоль, то происходило это довольно медленно – болезнь подкрадывалась незаметно, но в конце концов, словно готовясь к последнему прыжку, она буквально в течение нескольких недель сжимала и разрушала мозг.

И тогда исход только один – смерть.

– Уилли, дайте мне руку, – осторожно попросил Амфортас.

– Которую? – спросил дворник.

– Любую. Дайте левую.

Дворник повиновался.

Молодой врач с обидой поглядел на Амфортаса.

– Я это уже делал, – слегка раздраженно сообщил он.

– Я просто хочу еще разок повторить, – успокоил его Амфортас.

Он положил указательный и средний палец левой руки на ладонь дворника, а большой палец правой руки – на его запястье, потом надавил ими на руку больного и начал описывать на его ладони круги. Кисть дворника подхватила эти движения и послушно повторяла их.

Амфортас прекратил колдовать над рукой пациента и отпустил ее.

– Спасибо, Уилли.

– Не за что, сэр.

– Вы только не волнуйтесь.

– Хорошо, сэр.

В половине десятого Амфортас и его молодой коллега уже стояли около кофейного автомата у входа в психиатрическое отделение. Они обсуждали диагнозы, уточняли детали некоторых заболеваний и не забывали о вновь поступивших пациентах. Когда очередь дошла до Дворника, врачи пришли к единодушному заключению.

– Я уже заказал компьютерную томографию, – сообщил молодой коллега.

Амфортас согласно кивнул. Только с помощью томографии можно было с уверенностью констатировать, что имеется поражение мозга, и оно переходит в свою заключительную стадию.

– Надо бы на всякий случай забронировать операционную, – предложил Амфортас. Даже на этом этапе хирургическое вмешательство еще могло спасти Уилли жизнь.

Когда молодой врач начал рассказывать о девушке, у которой он подозревал менингит, Амфортас внезапно напрягся, черты его лица словно заострились и огрубели. Помощник заметил эту резкую перемену, но не придал ей особого значения, ибо знал, что невропатологи вообще отличаются интравертностью и весьма необщительны. Короче, люди со странностями. Поэтому молодой доктор тут же отнес такое поведение своего шефа именно на сей счет. При этом он подумал, что Амфортас, вероятно, расстроен. Ведь девушка еще слишком молода, и досадно, что ее ожидает либо полная инвалидность, либо мучительная смерть.

– А как продвигаются ваши исследования, Винсент?

Молодой врач уже допил свой кофе и, смяв пластиковый стаканчик, швырнул его в урну. Выходя за пределы отделения, где пациенты уже не могли их слышать, врачи, как правило, отбрасывали все формальности.

Амфортас пожал плечами. Мимо прошла медсестра. Она катила перед собой тележку с лекарствами. Амфортас некоторое время наблюдал за ней. Его безразличие начинало раздражать помощника.

– Сколько вы уже этим занимаетесь? – не унимался тот, пытаясь преодолеть возвышающийся между ними барьер отчуждения.

– Три года, – ответил Амфортас.

– И есть какие-нибудь результаты?

– Никаких.

Амфортас попросил своего помощника внести последние замечания в некоторые истории болезней, и тот оставил, наконец, очередную попытку сблизиться с шефом.

В десять часов Амфортас вместе с другими врачами совершил основной обход, а конференцию для медперсонала решили перенести на двенадцать.

Заведующий отделением невропатологии читал лекцию о рассеянном склерозе. Молодые врачи и студенты медицинского колледжа столпились у дверей лекционного зала и почти ничего не слышали. Так же, как и Амфортас, сидевший прямо перед носом лектора. Он просто не слушал его.

После лекции состоялась дискуссия, переросшая вскоре в жаркие дебаты. Темой, однако, как ни странно, стали внутренние конфликты между различными отделениями больницы. И когда Амфортас произнес: «Извините. мне надо на минутку выйти», и вышел, никто не заметил, что он так и не вернулся назад. Дискуссия закончилась, когда заведующий отделением вдруг разъяренно крикнул:

– И, черт возьми, мне уже опостылели здесь в больнице ваши пьяные физиономии. Или срочно приходите в себя, или на пушечный выстрел не приближайтесь к палатам, дьявол вас побери!

Последнее замечание слышали уже все, включая стажеров и студентов.

Амфортас вернулся в палату 411. Девушка, больная менингитом, сидела на кровати и не сводила глаз с голубого экрана телевизора, вмонтированного в противоположную стену. Она то и дело щелкала пультом, переключая программу за программой. Когда вошел Амфортас, она скосила глаза в его сторону. Голову она уже не поворачивала. Болезнь стремительно прогрессировала, и любое, даже незначительное движение причиняло девушке нестерпимую боль.

– Здравствуйте, доктор.

Она нажала очередную кнопку на пульте, и экран, вспыхнув, погас.

– Нет-нет, не выключай, – быстро сказал Амфортас.

Теперь она уставилась на пустой экран.

– Все равно сейчас нет ничего интересного. Он стоял возле кровати и рассматривал ее. Личико Девушки покрывали веснушки, а на голове торчал смешной хвостик.

–  – Тебе хорошо здесь? – спросил Амфортас.

Она пожала плечами.

– Что-нибудь не так? – поинтересовался он. Надоело. – Девушка снова скосила глаза в его сторону. И улыбнулась. Врач тут же заметил темные мешки у нее под глазами. – Днем по телевизору никогда не бывает интересных передач.

– Ты хорошо спишь?

– Нет.

Амфортас взял личную карту и, заглянув в нее, увидел, что снотворное уже назначено.

– Мне дают какие-то таблетки, но они совсем не действуют, – пожаловалась девушка.

Амфортас положил карту на место. Когда он снова взглянул на пациентку, та неестественно изогнулась, едва сдерживая крик.

– Можно, я буду смотреть телевизор ночью? Я выключу звук.

– Я принесу тебе наушники, – пообещал Амфортас. – И никто, кроме тебя, ничего не услышит.

– Программы идут только до двух ночи, – с тоской в голосе поведала она.

Амфортас начал расспрашивать девушку, чем она раньше занималась.

– Я играла в теннис.

– Профессионалка?

– Да.

– А уроки давала?

Нет, уроков она не давала, а выступала на международных соревнованиях и колесила по всей стране.

– А место какое-нибудь занимаешь?

– Да, ракетка номер девять.

– В стране?

– В мире.

– Прости за мое невежество, – извинился он. И вдруг почувствовал озноб. Он ничего не мог пообещать ей.

А она все так же неподвижно сидела на кровати.

– Да, теперь это останется только в моей памяти, – тихо произнесла девушка.

Амфортас почувствовал комок в горле. Ей все известно. Он пододвинул стул поближе к кровати и принялся расспрашивать девушку о теннисе. Казалось, что она немного приободрилась. Тогда врач присел на стул.

– Ну, в основном мне запомнились поездки во Францию и в Италию Правда, во Франции и соперниц-то подходящих не было. Там я победила всех.

– А в Италии? – заинтересовался доктор. – С кем ты встречалась в финале?

Еще добрых полчаса болтали они о теннисе и о соревнованиях.

Взглянув на часы, Амфортас понял, что ему пора уходить. Девушка сразу же словно втянула голову в плечи и безразличным взглядом уставилась в окно.

– Да-да, конечно, идите, – пробормотала она. И снова ушла в свою скорлупу.

– У тебя есть здесь родственники? – осведомился врач.

– Нет.

– А где же они?

Она с трудом перевела взгляд с окна на экран телевизора.

– Они все умерли, – бросила она, словно невзначай. На экране бегали какие-то спортсмены, и эти чудовищные слова потонули в яростных криках болельщиков. Когда Амфортас выходил из палаты, девушка внимательно следила за происходящим на экране.

Очутившись в коридоре, Амфортас услышал, что она плачет.

Амфортас решил сегодня не обедать, а вместо этого поработать в своем кабинете. Надо закончить описание нескольких историй болезни. Два случая эпилепсии, где приступы провоцировались весьма необычно. В первом – женщина не выносила звуков музыки. Как только она их слышала, у нее тут же начинался припадок. Во втором – девочка одиннадцати лет также подвергалась припадку, стоило ей только взглянуть на собственную руку.

И еще несколько случаев афазии.[5]

Одна пациентка повторяла буквально все, что ей говорили.

Пациент, который писал, а потом не мог прочесть то, что написал.

Еще один пациент не мог узнать человека по лицу. Для того, чтобы больной признал этого человека, ему были необходимы дополнительные данные, например, голос или иная особая примета вроде родинки и необычного цвета волос.

Все формы афазии были связаны с поражением мозга. Отхлебывая кофе, Амфортас пытался сосредоточиться. Но это ему никак не удавалось. Отложив ручку, он внимательно посмотрел на фотографию в рамке, стоящую на столе. Золотоволосая юная девушка.

В этот момент дверь распахнулась, и в кабинет буквально впрыгнул Фриман Темпл, заведующий отделением психиатрии. Элегантной пританцовывающей походкой он сразу же направился к столу Амфортаса. При этом он слегка изгибался, так что складывалось впечатление, будто он ходит на цыпочках. Подойдя к свободному стулу, Темпл тут же плюхнулся на него и с ходу понес:

– Слушай, я тебе тут такую кралю присмотрел! – Он поерзал на стуле, устраиваясь поудобнее. Вытянул ноги, затем, скрестив их, достал короткую тонкую сигару и прикурил от спички, а саму спичку швырнул на пол, помахав ею в воздухе, чтобы загасить пламя. – Клянусь Богом, тебе она придется по вкусу. Ноги у нее растут прямо от груди. А грудь какая! Господи, одна сиська как арбуз, а другая еще больше! И кроме того, она просто сохнет по Моцарту. Вине, ты обязан ее куда-нибудь затащить!

Амфортас равнодушно внимал этой тираде. Темплу было уже за пятьдесят, но этот коротышка сумел сохранить мальчишеский задор, и глаза его всегда светились весельем. Однако, присмотревшись к нему повнимательней, можно было заметить, что веселость эта весьма обманчива. И глаза его напоминали скорей волнующееся пшеничное поле. Иногда они внезапно останавливались, впившись в собеседника, оценивали и изучали его. Амфортас не любил Темпла и не доверял ему. Темпл постоянно надоедал Амфортасу рассказами о своих бесчисленных любовных похождениях. Или начинал плести какие-то пространные байки, будто, учась в колледже, слыл бесподобным боксером. При этом он заставлял всех называть его «Герцогом».

– Именно так все меня называли в Стенфорде, – хвастался он. – Все обращались ко мне не иначе, как «Герцог».

Каждой миловидной медсестре Темпл считал своим долгом сообщить, будто избегает боев, ибо «законом установлено, что мои руки считаются смертельным оружием», – говаривал он. Когда Темпл напивался, то становился просто невыносимым. Мальчишеское очарование сменялось неприкрытой агрессивностью и злобой. Сейчас он тоже был навеселе. Видимо, после изрядной порции алкоголя или амфетамина, а может быть, как подозревал Амфортас, того и другого одновременно.

– Я сам встречаюсь с ее подружкой, – продолжал свои откровения Темпл. – Правда, она замужем, ну и что? К черту мужа. Мне-то какая разница? Но та, которую я тебе наметил, конечно, свободна. Дать тебе ее телефончик?

Амфортас взял ручку и начал просматривать бумаги, делая на полях кое-какие заметки.

– Нет, спасибо. Я уже много лет не назначаю никому свиданий, – спокойно отказался он.

Внезапно психиатр словно протрезвел и, прищурившись, холодным взглядом окинул Амфортаса.

– Я это знаю, – ледяным тоном заметил он. Амфортас продолжал работать.

– Что у тебя за проблемы? Ты что, импотент? – не унимался Темпл. – Хотя, конечно, в твоем положении такое вполне возможно, но я могу вылечить тебя гипнозом. Это у меня здорово получается. Я самый лучший гипнотизер.

Амфортас игнорировал болтовню Темпла, делая заметки и что-то записывая для себя на отдельном листочке, словно психиатра и вовсе не было в его кабинете.

– Ну хорошо, тогда объясни мне, что это такое? – Амфортас оторвал взгляд от бумаг и наблюдал, как Темпл роется в карманах. Затем психиатр вытащил оттуда смятый листок и швырнул его Амфортасу на стол. Тот не спеша взял его и развернул. Потом прочел надпись, сделанную очень похожим на его – Амфортаса – почерком. Он ничего не понимал. Надпись гласила:

«Жизнь в меньшей степени способна».

– Это еще что за чертовщина? – переспросил Темпл. Теперь он уже не скрывал своей злости.

– Не знаю, – просто ответил Амфортас.

– Ах, ты не знаешь!

– Я этого не писал.

Темпл взвился со стула и рванулся к столу:

– Боже мой, ты ведь собственноручно всучил мне вчера эту писанину у дежурного столика. Мне тогда было некогда, и я сунул листок в карман. Что это значит?

Амфортас отложил записку в сторону и снова принялся за работу.

– Я этого не писал, – повторил он.

– Ты что, окончательно спятил? – Темпл сгреб записку и сунул ее прямо в лицо Амфортасу. – Это же твой почерк! Вот тут видишь свои знаменитые закорючки? Они, между прочим, говорят о том, что с твоими мозгами не все в порядке.

Амфортас зачеркнул в бумагах какое-то слово и вместо него вписал другое.

Лицо психиатра побагровело, и это особенно бросалось в глаза на фоне его белоснежных волос.

– Тебе следует прийти ко мне на прием, – взревел он. – У тебя повышенная агрессивность и враждебность. Ты полоумней, чем самый безнадежный псих у меня в палатах.

Пулей выскочив из кабинета, Темпл громко хлопнул дверью.

Какое-то время Амфортас безучастно разглядывал мятый листок. А потом вновь с головой погрузился в работу. Надо было заканчивать все свои дела.

Днем Амфортас читал лекцию на медицинском факультете Джорджтаунского университета. Он поведал одну любопытную историю болезни. Пациентка с рождения не чувствовала боли. Еще в детстве она случайно откусила себе кончик языка, разжевывая пищу. Через некоторое время она очень сильно обожглась. Залюбовавшись закатом, она в течение нескольких минут простояла голыми коленями на раскаленной батарее. Женщину отправили на психиатрическое исследование. Врачам она объясняла, что не чувствует боли даже при электрошоке, не различала она также горячую или ледяную воду. Самым поразительным было то, что при этом у нее не повышалось кровяное давление, не изменялась частота сердцебиения и не нарушалось дыхание. Она никогда не чихала и не кашляла, рвотный рефлекс удавалось вызвать с большим трудом, да и то при помощи специальных инструментов. Напрочь отсутствовал и роговичный рефлекс, защищающий глаза.

Разнообразные опыты, которые при иных обстоятельствах смахивали бы скорее на садистские пытки – протыкание сухожилий, инъекции гистамина или введение палочек глубоко в ноздри, – не доставляли ей ровным счетом никаких неудобств, не вызывая болезненных ощущений.

Со временем женщина стала чувствовать себя плохо, появились различные отклонения: патологические изменения коленных чашечек, тазобедренных суставов и позвоночника. Хирург предположил, что подобная патология происходит оттого, что у больной ослаблена защита суставов, которая обычно ориентирована на болевые ощущения. В конце концов, женщина потеряла способность двигаться, менять позы и переворачиваться во время сна, что ускорило воспалительные процессы в суставах.

Она умерла в возрасте двадцати девяти лет от обширной инфекции, не поддающейся лечению.

Вопросов после лекции не последовало.

В половине четвертого Амфортас вернулся в свой рабочий кабинет. Он запер дверь и, сев за стол, расслабился. Он отдавал себе отчет в том, что совершенно не в состоянии сейчас работать. Надо было чуточку отдохнуть.

Время от времени раздавался стук в дверь. Амфортас не отвечал, и шаги в коридоре постепенно стихали. Один раз в дверь стали колотить, потом бить ногами, и Амфортас догадался, что это явился Темпл. Сквозь массивную дверь до Амфортаса донеслось его яростное рычание:

– Ты, псих ненормальный, я знаю, что ты там. Пусти меня, я знаю, как тебе помочь.

Амфортас даже не пошевелился, и некоторое время снаружи было тихо, затем он услышал негромкий голос Темпла: «Какие сиськи!» – и снова молчание. Ему показалось, что Темпл прижал ухо к двери и прислушивался.

Наконец раздались шаги – психиатр уходил, осторожно ступая по коридору своими легкими ботинками на двойной подошве. Амфортас продолжал ждать.

Без двадцати пять он позвонил своему приятелю, тоже невропатологу, работающему в городской больнице. Когда тот снял трубку, Амфортас с ходу заговорил о делах.

– Эдди, это Винсент. Результаты моего томографирования готовы?

– Да. Я как раз собирался позвонить тебе. Наступила пауза.

– Положительный? – спросил, наконец, Амфортас. И снова молчание.

– Да. – Голос невропатолога был едва слышен.

– Ладно, я сам обо всем позабочусь. До свидания, Эд.

– Вине...

Но Амфортас уже опустил трубку.

Он достал из ящика письменного стола фирменный больничный бланк и, тщательно обдумывая каждое слово, написал письмо заведующему невропатологическим отделением.

quot;Дорогой Джим!

Как ни трудно писать об этом, но я вынужден просить тебя освободить меня от занимаемой должности с вечера 15 марта. Мне необходимо целиком, без остатка посвятить себя научным исследованиям. Том Соамс вполне опытный врач, и все мои пациенты окажутся в надежных руках до тех пор, пока ты не найдешь мне замену. Ко вторнику я закончу полный отчет о каждом пациенте, а диагнозы вновь поступивших больных мы с Томом сегодня обсудили. После вторника я постараюсь выбраться еще разок для консультации, но на сто процентов не могу этого обещать. В любом случае, найти меня всегда можно или в лаборатории, или дома.

Я понимаю, что для тебя все это – полнейшая неожиданность. И что тебе придется нелегко. Еще раз прости. Я знаю, что ты не потребуешь от меня никаких дальнейших объяснений. К концу недели я уберу все свои вещи из кабинета. Хочу также заверить тебя, что все в отделении было прекрасно, и работа мне всегда нравилась. А уж ты-то, конечно, вообще был на высоте. Спасибо за все.

С сожалением, Винсент Амфортасquot;.

Амфортас вышел из кабинета и, опустив письмо в персональный ящик заведующего отделением, покинул больницу. Было уже почти полшестого, и он ускорил шаг, направляясь в церковь Святой Троицы. Он еще успевал на вечернюю мессу.

В церкви была уйма народу. Он стоял у самого выхода и слушал мессу с замирающим сердцем, полным надежды и веры. Измученные тела пациентов, с которыми ему приходилось встречаться на протяжении многих лет, укрепили в его сознании мысль о том, что человек – это весьма хрупкое и одинокое создание. Люди напоминали ему крошечные язычки пламени на свечах, трепещущие во мраке вечной и кошмарной бездны. И подобное восприятие человека заставляло Амфортаса бережно относиться к людскому племени. Он воспринимал себе подобных как существ беспомощных и легко ранимых, таких, которых необходимо постоянно и неусыпно защищать. А вот Господь почему-то не шел к нему на помощь. Он знал о существовании Бога, но Бог только манил его к себе, а когда он к Нему приближался, Бог отступал. Он хотел обнять Господа, слившись с Ним, но в итоге в объятиях оказывалась лишь его же собственная вера. Однако именно она объединяла все эти крошечные язычки пламени в единое целое; это целое было разлито в воздухе, оно возносилось ввысь и освещало ночь.

«О, Господи, я любил и воспевал красоту дома Твоего...»

Может быть, только здесь и прятался смысл, ибо нигде больше его просто не существовало.

Амфортас взглянул на длинную очередь, выстроившуюся перед исповедальней. Слишком много людей. Он решил прийти сюда завтра. Вот это будет исповедь. Он сознается во всех своих смертных грехах! Можно будет исповедаться и на утренней мессе, – подумал Амфортас. С утра здесь никогда не бывает людно.

– И да станет это для нас вечным исцелением...quot;

– Аминь, – твердо подхватил Амфортас.

Он уже все решил для себя.

Отперев парадную дверь, он вошел в дом. В прихожей прихватил со столика газету с пакетом и, пройдя в гостиную, зажег свет.

Амфортас снимал этот небольшой меблированный особнячок, который являл собой дешевую и неудачную пародию на колониальный стиль. Гостиная переходила в кухню и кончалась небольшим закутком, который вполне годился под столовую. Наверху располагались спальня и кабинет. Однако большего Амфортасу и не было нужно.

Он устало опустился на стул и огляделся. Как всегда, в комнате царил беспорядок. Никогда прежде это его не беспокоило. Но теперь внутри нарастало какое-то непривычное ощущение: оно властно требовало разложить по местам все вещи, вымести мусор и до блеска протереть мебель и окна. В общем, произвести в доме генеральную уборку. Словно Амфортасу предстояло неведомое и длительное путешествие.

И тем не менее он отложил уборку на завтра. Сегодня он слишком устал.

Амфортас взглянул на магнитофон, стоящий на полке, неподалеку от стула. Магнитофон соединялся с усилителем, рядом лежали наушники. Но сил Амфортасу не хватало даже на то, чтобы послушать любимую музыку. Он бросил взгляд на газету «Вашингтон пост», лежавшую на коленях, и внезапно ощутил страшный приступ головной боли. С силой втянув воздух, он прижал к вискам ладони, затем встал, и газета соскользнула на пол.

Пошатываясь, он добрел до спальни, нащупал выключатель, и комната озарилась приглушенным светом. Возле кровати неизменно стоял саквояжик с лекарствами. Амфортас раскрыл его, достал ватный тампон, одноразовый шприц и маленький пузырек с янтарно-желтой жидкостью. Присел на кровать, расстегнул ремень и, спустив до колен брюки, обнажил бедра. Затем сделал себе инъекцию гормона, успев подумать, что теперь ему требуется уже приличная доза.

Амфортас лег на кровать и стал ждать, когда лекарство подействует. В кулаке он все еще сжимал пузырек с гормоном. Сердце бешено колотилось, в висках стучало, но ритмы эти не совпадали. Однако через пару минут они, наконец, слились, и Амфортас потерял чувство времени.

Он очнулся и, сев на кровати, обнаружил, что брюки его все еще спущены. Он натянул их и застегнул ремень. В этот момент взгляд его упал на маленькую керамическую уточку, стоявшую на тумбочке возле кровати. Бело-зеленая пухлая уточка была облачена в девичье платьишко. На нем было написано: «Если ты от меня без ума, только крякни». Амфортас грустно разглядывал фигурку, а затем, печально вздохнув, спустился вниз на кухню.

Пересекая гостиную, он подобрал с пола воскресную газету, которую решил просмотреть, пока в духовке разогревается обед. И вдруг застыл на месте. В закутке, который служил ему столовой, валялись остатки завтрака. Тут же были разбросаны газетные листы все того же воскресного выпуска «Вашингтон пост».

Кто-то читал газету в его доме.