"Цыганский барон" - читать интересную книгу автора (Блейк Дженнифер)

15.

Пора было возвращаться домой. Ей нечего было делать в Доме Рутении. Париж со всем его блеском и весельем не смог излечить ее от хандры, как надеялся отец. Деньги, собранные им с таким трудом, чтобы послать ее сюда, оказались потраченными впустую. Было бы лучше, если бы она никогда не видела этих узких кривых улиц и великолепных старинных особняков, театров и кафе, книжных развалов и кондитерских; было бы лучше, если бы она не повстречала неотразимого и непостоянного сердцем принца у цыганского костра. Она оставит свои пустые надежды, выбросит их, как разумные девицы выбрасывают исписанные бальные книжечки, стоптанные башмачки и увядшие цветы по окончании памятного бала. Она вернется в Луизиану и будет вести хозяйство отца в, его доме, расположенном в дельте Миссисипи неподалеку от Сент-Мартинвилля. Со временем она забудет боль, но будет вспоминать, что были у нее здесь минуты радости и веселья.

Принять решение было нетрудно, совсем иное дело — начать действовать.

Мара отправилась в спальню бабушки Элен, чтобы сообщить ей о том, что она собиралась сделать завтра прямо с утра. Ее бабушка лежала в постели с компрессом, смоченным в фиалковой воде, на лбу, укрытая целой горой пуховых одеял.

— Не входи, — прохрипела она. — Я простудилась после нашей вчерашней прогулки. Не хочу, чтобы ты от меня заразилась.

Не слушая предостережений, Мара остановилась у изголовья кровати и пощупала лоб старушки. Он пылал жаром.

— Принести вам чаю или бульона?

— Нет-нет, ничего не нужно. Хочу просто полежать спокойно. Чувствую, костлявая близко.

— Пожалуй, мне лучше послать за доктором.

— Если хочешь доставить мне удовольствие, не делай этого, — сухо и властно проговорила старуха. — Французские доктора вечно выписывают средства от печени, что бы у вас ни болело, а с печенью у меня, слава богу, все в порядке.

Жестокий приступ озноба сотряс ее иссохшее тело, сморщенное лицо на подушке исказилось гримасой боли.

— Ну, тогда, может быть, несколько капель настойки опия, чтобы помочь вам уснуть?

— Ну, если ты настаиваешь…

Мара приказала растопить камин пожарче, несмотря на теплую погоду, и просидела рядом с бабушкой Элен, пока та не заснула. Только после этого она покинула комнату и отправилась на поиски Анжелины.

Послали за доктором, и он явился через час. Старая дама больна, но отнюдь не безнадежна, провозгласил он. Однако в ее возрасте необходимы прежде всего покой и тепло. Никаких сквозняков. Ни в коем случае не открывать окон в ее комнате. Ее ноги не должны касаться холодного пола. Если эти правила будут соблюдаться, а ее печень будет по-прежнему работать нормально, у нее, скорее всего, не разовьется пневмония — единственное, чего стоит опасаться. Если же его инструкции будут нарушены, он не отвечает за последствия.

— Напыщенный шарлатан и пустобрех, — вынес бесстрастный приговор Родерик, как только солидная, облаченная в черный сюртук фигура врача исчезла из виду на ступеньках.

Мара покачала головой:

— Это все я виновата. Не надо было настаивать, чтобы бабушка поехала с нами. Она заранее знала, чем все кончится.

— Мы становимся жертвами своих страхов, когда любим.

С этим она могла лишь согласиться.

— Я пойду посидеть с ней.

— Ей это не поможет. Она спит, а ты можешь ее разбудить. Если согласишься на будуар, примыкающий к ее спальне, я составлю тебе компанию.

Она ошеломленно уставилась на него.

— Разве у тебя нет других дел?

— Никаких, — ответил он и, взяв ее под руку, повел обратно в маленький салон, отделявший ее собственную спальню от спальни бабушки. — Ты похудела, — заметил Родерик, когда они расположились в маленькой комнате овальной формы. Он сел на хрупкое на вид канапе, обхватив руками колено и откинувшись на спинку.

— Это объясняется всего лишь отсутствием аппетита.

Родерик пропустил мимо ушей ее попытку уклониться от серьезного разговора.

— Тяжкий труд и огорчения, не говоря уж о потере невинности и пережитом позоре. Твое пребывание здесь никак нельзя назвать безмятежным.

Мара смотрела на свои стиснутые на коленях руки.

— Я не считаю это позором.

— Очень великодушно с твоей стороны. Но ты с самого начала вела себя великодушно. Ты предложила мне половину своего яблока.

Она подняла голову и посмотрела на него. Взгляд ее серых глаз был ясен и тверд.

— Я тебе уже как-то раз говорила, что сожалею… о том, что случилось. Мне кажется, ты мне не поверил. Но я говорила правду, клянусь тебе.

— Не стоит ни о чем жалеть. Мы оба играли в эту игру. Я во всем шел тебе навстречу.

— Это ничего не меняет. Я не должна была использовать тебя.

— Не стоило пытаться, это верно. Но я одним словом мог тебя остановить в любую минуту. Ты предложила мне себя, а я предпочел, заранее зная о последствиях, принять предложенный тобой дар. За это я смиренно прошу у тебя прощения.

— Тебе не за что просить прощения.

— Самоуважение, честь и порядочность толкают меня на это. И еще… неуверенность.

Мара скептически подняла бровь.

— Не думаю, что тебе вообще знакомо это чувство.

— Вок как? Я обрушил на тебя свой гнев после покушения на Луи Филиппа, и это было несправедливо. Я хотел бы пробудить в твоей душе множество чувств, но страх не входит в их число.

Легкая краска появилась у нее на щеках.

— Почему ты считаешь, что это было несправедливо?

— Я хотел, чтобы ты откровенно призналась мне во всем, а ты не могла этого сделать. Но вместо того, чтобы доискаться причины, я разыграл целый спектакль, изображая оскорбленную гордость и праведное негодование. Этот спектакль никак не помог делу и теперь может стать препятствием.

— Препятствием? К чему?

— К завоеванию твоего доверия.

Лицо Родерика застыло в напряженном ожидании. Волны золотистых волос упали ему на лоб, и Маре нестерпимо захотелось откинуть их назад. Она еще крепче стиснула руки на коленях. До нее доносился запах свежего крахмала, исходивший от его мундира, смешанный со слабым ароматом сандалового мыла, которым он пользовался. Казалось, она чувствовала даже тепло его тела через разделявшее их пространство. От его близости, от его признаний у нее слегка кружилась голова. Почему он решил, что она ему не доверяет? Ей приходило в голову только одно объяснение, и, хотя трудно было выразить это словами, она попыталась его разубедить.

— Если ты думаешь, что я… побоялась принять твое приглашение в эти последние недели, побоялась прийти, знай, что…

— Дорогая Мара, не было никакого приглашения. И не думай, что мне помешал отец с его колоссальным самомнением и деспотичным упрямством. Просто я думаю, — одна ночь слабости не в счет, — что ты заслуживаешь лучшего. А чему это ты улыбаешься, как Цирцея на берегу?

— Вспоминаю ту ночь, когда я услыхала, как ты ссорился с отцом в прихожей, ведущей на черную лестницу.

— Это действительно забавно — отец и сын, не сговариваясь, рыщут по черной лестнице в самые темные предрассветные часы, но это еще не значит, что они в чем-то виноваты.

— Прими мои извинения. И чего, по твоему просвещенному мнению, я заслуживаю?

— О, прекрасного принца, разумеется! Мужественного и томно вздыхающего, исполняющего галантный менуэт ухаживания вокруг тебя.

Ну почему он не может сказать простыми словами, что у него на уме? Выяснить это она так и не смогла, потому что ее позвала бабушка. Маре оставалось лишь гадать, кого имел в виду Родерик, когда говорил о прекрасном принце, — себя самого или некую абстракцию, какого-то мужчину, который будет ухаживать за ней как подобает, чтобы потом жениться? Может быть, он таким образом дает ей понять, что отказывается от нее? Она поверить не могла, что он собирается забыть обо всем, что между ними было. Он изо всех сил старался убедить ее, что несет ответственность за то, что она же и обольстила его, что понимает, какие причины толкнули ее на столь несвойственное порядочной девице поведение, что он на нее не в обиде и желает ей всего хорошего. Вот и все, что он хотел сказать. Она все поняла, но легче ей от этого не стало.


Пиры реформистов продолжались, а сопровождавшие их речи становились все более зажигательными. Было очевидно, что только радикальные перемены могут удовлетворить подстрекателей толпы. Они требовали, чтобы абсолютной монархии был положен конец, причем немедленно, а право голоса предоставлено каждому гражданину. Особенно бурное возмущение вызывал Гизо, консервативный министр Луи Филиппа: считалось, что именно он ведет страну нынешним недостойным курсом. Английское правительство, обеспокоенное предательским, по его мнению, союзом между Францией и Испанией в результате заключенного в прошлом году брака, всеми силами раздувало скандал. Легитимисты подливали масла в огонь, как и бонапартисты, в надежде, что в поднявшейся неразберихе удастся перехватить корону и напялить ее на своего избранника.

Франция медленно закипала, как неперебродившее сусло в бочонке. Желтые бульварные листки печатали злобные карикатуры на короля и его министров, сопровождаемые высказываниями Ламартина. В провинциях вспыхивали голодные бунты, на окраинах Парижа собирались угрюмые толпы и ходили маршем под красными знаменами. Однажды во время такого марша карета богатого торговца была перевернута толпой, а ее владелец сильно избит. В другой раз собравшиеся на марш вломились на склад виноторговца, перепились, разграбили несколько магазинов и побили стекла в одном из аристократических районов неподалеку от Фобур Сен-Жермен.

В парадной гостиной Дома Рутении все усугубляющееся положение становилось основной темой разговора, когда там собиралось больше двух человек. Некоторые винили во всем короля французов, человека, который, по их собственному признанию, ничего плохого не сделал, но и ничего хорошего тоже. Другие кивали на необычайно теплую и раннюю весну, давшую возможность пролетариату выползти из своих нор и подумать о чем-то, кроме выживания в условиях холодной и сырой зимы. Некоторые хмурились и качали головой. Другие улыбались.

Трудно, скорее даже невозможно было понять, что думают Родерик и его отец, король Рольф. Они могли одинаково убедительно выступить в защиту любой из противоборствующих сторон, что и делали частенько. Они продолжали принимать и развлекать представителей всех политических партий. Если Родерик, щелкая шпорами, целовал ручки графинь и герцогинь на торжественном приеме, который давал его отец, Рольф в ответ пил дешевое красное вино в апартаментах сына на встречах с Ламартином, с придерживающимся умеренных взглядов ученым Араго, социалистом Луи Бланом, с оборванцами, носившими за поясом пистолеты и покидавшими дом через черный ход.

Мару все эти встречные течения тревожили и сбивали с толку. Она сочувствовала людям, которых нужда выгнала на улицы и заставила просить милостыню, и при каждом удобном случае совала сантимы детям нищих. Она признавала правоту людей, которые требовали, чтобы их голос при управлении страной тоже был услышан, чтобы им давали работу и справедливо платили. В то же время она видела, что Луи Филипп делает для страны и для своих подданных все, что может. Простому народу повсюду приходилось нелегко, не только во Франции.

Несмотря на волнения, казалось невероятным, что на улицах Парижа опять будет царить чернь, прольется кровь и поднимутся баррикады. Это казалось невероятным, пока в один прекрасный солнечный день…

В этот день Мара вместе с Джулианой и Труди отправилась в парфюмерную лавку в одном из узких и темных переулков квартала Ля Марэ. Она узнала, что там можно купить духи «Креольский сад», сочетавшие в себе запахи гардении, цветущего оливкового дерева и жимолости с чуть горьковатым привкусом мха. Ей захотелось купить такие духи в подарок для бабушки Элен. Старушка выздоравливала, но ей требовалось какое-то развлечение, ведь ей по-прежнему приходилось проводить все свои дни в постели. К тому же эти духи могли послужить отличным предлогом, чтобы начать разговор об их возвращении в Луизиану.

До магазинчика было не больше десяти минут ходьбы. Они уже так давно изнывали взаперти, что решили прогуляться и не брать карету. Гвардейцев дома не было, Родерик и Рольф тоже отсутствовали, поэтому дамы отправились в путь без эскорта, сказав себе, что им ничто не угрожает, если они будут держаться вместе. Тем более что путь недалек.

Прогулка до магазинчика прошла без приключений. На обратном пути Мара несла в ридикюле крошечный флакончик духов. Они шли, окруженные целым облаком ароматов, которыми успели надушиться на пробу, пока были в лавке. Но идти по узким петляющим улочкам, мощенным грубым булыжником, было нелегко. Солнце сюда не добиралось, освещая лишь крыши и верхние этажи домов. Подворотни были завалены мусором, окна разбиты, ставни висели вкривь и вкось.

Когда они вышли из парфюмерного магазина, по улице носились туда-сюда дети, на подоконниках умывались кошки, тут и там из окон высовывались женщины и что-то кричали своим соседкам. Но вот они завернули за угол, и улица вдруг опустела. Где-то заплакал ребенок и тут же умолк. Где-то хлопнули ставни, было слышно, как их запирают на засов.

Мара обменялась взглядами с Джулианой, потом они обе посмотрели на Труди.

— Нам лучше поспешить, — мрачно заметила белокурая амазонка. Положив руку на эфес шпаги, она огляделась по сторонам. Ее цепкий, настороженный взгляд не упускал ничего.

Они пошли быстрее. Их шаги гулким эхом отдавались от стен домов, создавалось впечатление, что их преследуют. Солнце померкло, зайдя за тучу. Ветер взметнул едкую пыль, запорошившую глаза.

Впереди послышался хор голосов, поющих громкую маршевую песню. По мере приближения стало ясно, что это «Марсельеза». Мужские и женские голоса, возбужденные и грубые, не столько пели, сколько выкрикивали слова.

— Это толпа. Быстро, отходим в другую сторону, — скомандовала Труди.

Но было слишком поздно. Толпа мужчин и женщин, человек тридцать, вооруженная дубинами и другим примитивным оружием, высыпала на перекресток впереди них. Все были в бесформенной, выцветшей, одинаково бурой одежде, мужчины в серых кепи, женщины в бесцветных платках, все с серыми лицами и скверными зубами, заметными, когда они разевали рты, выкрикивая слова песни. Они заметили двух женщин в темно-сером и сразу поняли, что это траур по покойной сестре короля. А сопровождавший женщин, как им издалека показалось, молодой человек носил на рукаве траурную повязку.

Разъяренная толпа бросилась к ним в едином порыве.

— Аристократы! Угнетатели народа! Вперед, не дайте им уйти!

Труди со скрежетом выхватила шпагу из ножен. Она толкнула Мару и Джулиану.

— Бегите! Я их задержу.

— О боже! — простонала Джулиана. — Я бы сейчас отдала все свои бриллианты за шпагу.

— Их слишком много, ты не сможешь их задержать! — крикнула Мара, схватив Труди за руку и увлекая ее за собой. — Бежим!

Труди никак нельзя было назвать трусихой, но ее научили оценивать шансы и понимать всю важность стратегического отступления. Она отступила на несколько шагов, повернулась и побежала. Обезумевшая толпа, ведомая инстинктом гончей стаи, с криком и визгом бросилась в погоню.

Три женщины углубились в лабиринт переулков Ля Марэ. Им надо было добраться до набережной и до Дома Рутении. Труди указала на какой-то переулок, и они нырнули в него все втроем. Мостовая была завалена горами мусора, над головой у них на обвисших веревках, перекинутых с балкона на балкон, сушилось белье. Труди на ходу стягивала эти веревки вниз, и они провисали до земли, затрудняя путь преследователям.

Им удалось выиграть время, но его оказалось совсем немного. Когда они вырвались из переулка, толпа уже шла за ними по пятам. Джулиана, подхватив юбки выше колен, бегом бросилась к кондитерской.

— Сюда!

Хозяин, завидев их, попытался захлопнуть дверь. Труди ударила в нее плечом и оттеснила лавочника внутрь. Они проскочили через магазинчик, опрокидывая на ходу столики, нагруженные пирогами, и стеклянные «горки» с леденцами, и протолкались в кухню. Не обращая внимания на вопли толстой багроволицей женщины, которая оторвалась от смешивания заварного крема, даже не замечая, как жирные желтые капли дождем сыплются с деревянной ложки им на платья, девушки выбрались через заднюю дверь в какой-то новый переулок.

Ругаясь, как извозчик, что при сложившихся обстоятельствах было вполне оправданно, Труди перевернула чан с прогорклым жиром, стоявший за дверью. Потом, углубившись в переулок, они объединенными усилиями перевернули тяжелую бочку со свиными и овечьими потрохами, оставленную у дверей мясной лавки. Задыхаясь от зловония и быстрого бега, они помчались дальше, но тут до их ушей донеслись первые проклятия преследователей, которые пробрались через кондитерскую и теперь скользили и падали, пытаясь бежать по мостовой, залитой жиром и усыпанной требухой.

Пробежав по переулку, девушки повернули налево, обратно к дому. Волосы Джулианы растрепались, лицо побледнело, но на щеках горели воспаленные красные пятна. У Мары кололо в боку, перед глазами стлался какой-то красный туман. Она начала отставать. Услыхав, как тяжело дышит Джулиана, она поняла, что принцесса тоже выбилась из сил. Труди почти не запыхалась.

У них была одна надежда: выиграть время и найти какое-нибудь, пусть даже временное, укрытие, думала Мара. От Дома Рутении их по-прежнему отделяли пять или шесть кварталов. Здесь улица была пошире, магазины побогаче, но при их приближении все двери закрывались наглухо. На прилавках, выставленных наружу по случаю хорошей погоды, остался брошенный товар. Здесь негде было спрятаться. А за спиной все отчетливее раздавались крики приближающейся толпы.

И тут Мара увидела кое-что перед собой. Она даже засмеялась от радости. Когда остальные посмотрели на нее с недоумением, она лишь указала вперед дрожащей рукой.

Магазин мужской галантереи был закрыт, как и все его собратья, но снаружи остался прилавок с мужскими шляпами: тут были и котелки, и шелковые цилиндры, и фетровые шляпы горцев с кисточкой, и касторовые шляпы и канотье. В высоком закрытом стеклянном шкафчике висели тяжелые цепочки для часов, которые полагалось носить в жилетном кармане. С железной рамы навеса свисали трости с золотыми, серебряными, янтарными, костяными ручками. А на прилавке лежали легкие франтоватые тросточки из бамбука и тяжелые, больше похожие на дубинки трости с набалдашниками вместо ручек, так называемые фехтовальные трости, внутри которых скрывались клинки.

Мара и Джулиана бросились к этим тростям. Они отворачивали набалдашники, отбрасывали те, что не открывались, пока наконец каждая не нашла себе по длинному отточенному клинку.

Они повернулись кругом.

— На мостовую, — отрывисто скомандовала Труди. — Места больше.

Стая гончих почуяла свою добычу и бросилась вперед. Мара, стоявшая плечом к плечу с Джулианой и Труди, вдруг сообразила, что с ее запястья все еще свисает расшитый бисером ридикюль. Она бросила его к ближайшим дверям. Кожаный мешочек упал на пороге. Дверь открылась, и наружу выглянул мальчик лет десяти. Изнутри его резко позвал чей-то голос, но мальчик наклонился и подобрал ридикюль.

— Все, что внутри, — твое! — звенящим голосом прокричала Мара. — Но передай послание в Дом Рутении. Скажи им, чтобы пришли за нами.

— Скажи им: «Ко мне! Ко мне!» — выкрикнула Труди.

Это был древний боевой призыв о помощи. Гвардейцы поймут его и примчатся по первому зову. Если только мальчишка передаст послание. Если его впустят внутрь. Если мужчины уже вернулись.

Тем временем три женщины были предоставлены самим себе.

Толпа подступала все ближе. Рты были раскрыты в крике, на шеях вздулись жилы от натуги. Налитые кровью глаза вылезали из орбит. Костяшки пальцев побелели, стискивая дубинки. Грубые башмаки громом грохотали по мостовой. Ближе. Ближе. Ближе.

— К бою, — скомандовала Труди.

Три клинка прорезали воздух — вверх, потом вниз. Три девушки замерли на изготовку.

Предводители толпы, оказавшись на расстоянии нескольких дюймов от смертоносных, чуть подрагивающих, сверкающих клинков, отпрянули, спотыкаясь на грубом булыжнике, наступая на пальцы своим товарищам, испуская крики и проклятия, а задние между тем стали напирать, и ряды смешались.

Внезапно толпа раскололась, из нее высыпало с полдюжины мужчин. Оскалив зубы, они бросились на женщин со своими дубинками. Мара сосредоточилась на тех двоих, что шли прямо на нее. Она уклонилась от первого размашистого удара, сделав плие и одновременно — низкий выпад по ногам мужчины. Он взвыл, запрыгал на одной ноге, ушел от досягаемости разящего острия. Мара выпрямилась, повернулась, ее шпага режущим движением прошлась по животу второго мужчины. Он отпрыгнул, суковатая палка в его руке задела ее по плечу. Не обращая внимания на онемение, глядя только на блеснувшее на солнце лезвие ножа, который он сжимал в другой руке, она мгновенно отступила и в новом выпаде ранила его в руку. Он уронил нож и с хриплым криком схватился за запястье. Кровь закапала сквозь его пальцы. Его место заняла женщина, размахивающая тесаком. Мара встретила фурию лицом к лицу. С яростным воплем женщина метнула тесак. Он врезался в плотную ткань юбки Мары и безобидно упал на булыжники к ее ногам. Вперед вышел мужчина с кочергой, которую он сжимал в вытянутой руке, как шпагу. Мара парировала, снова и снова отклоняя его удары, а потом стремительным ответным выпадом обвела кочергу, пробила оборону мужчины и уколола его в плечо.

Толпа наступала, окружала их. Взор Труди горел боевым огнем. Она крикнула:

— Спина к спине! Мы их одолеем!

Мара и Джулиана слаженным и плавным движением повернулись и вместе с Труди образовали треугольник, защищая друг друга от нападения сзади.

Они отражали все новые и новые атаки, раз за разом заставляли озверевшую толпу отступать. Двое мужчин лежали на земле, истекая кровью. Еще один отполз в сторону, зажимая ладонью рану на шее.

Настроение толпы изменилось. Если раньше этими людьми владела лишь слепая злоба, вылившаяся в желание наказать трех хорошо одетых аристократок, нагнать на них страху, унизить, возможно, раздеть и выпороть, чтобы надолго запомнили, то теперь ее место заняло осознанное стремление отомстить за пролитую кровь. Менее ста лет назад такая же злобная истерия заставила примерно такую же толпу буквально разорвать на куски принцессу де Ламбаль, подругу Марии-Антуанетты.

— Камнями их! — крикнула какая-то женщина. — Посмотрим, как они теперь запоют!

Булыжники мостовой были уложены скверно и легко выворачивались из земли. Из этих массивных прямоугольных камней, которые были гораздо тяжелее кирпичей, можно было запросто сложить баррикаду, они могли послужить и метательным оружием. Брошенный даже с умеренной силой, такой камень мог проломить кость, в руках обезумевшей толпы эти камни превращались в грозное оружие, способное отразить нападение целого батальона и обратить его в бегство.

Стоя на месте, девушки рисковали быть забитыми до смерти в несколько секунд. Спасаясь бегством, они превратились бы в затравленных лисиц, собаки растерзали бы их на части. Им оставалась только одна защита — нападение.

— Вперед? — шепнула Мара.

— Вперед, — ответила Труди.

Они переглянулись. Их взгляды были полны гнева и решимости, лица взмокли от пота до самых корней волос, ноги дрожали от напряжения, но не от страха. На рассыпавшихся по плечам косах Джулианы запеклась кровь, рукав мундира Труди свисал с плеча, ее брюки, как и юбки Мары и Джулианы, были перепачканы грязью. Их клинки были покрыты кровью, руки и плечи, сведенные судорогой, отказывались им повиноваться.

Но они вдруг улыбнулись, издали дружный боевой клич и стремительным броском врезались в самую гущу толпы.

Мужчины и женщины стали разбегаться, роняя на ходу оружие, толпа редела на глазах. Тут за спиной у героической троицы послышался топот ног. Девушки стремительно обернулись. Мужчины, подбегавшие сзади, остановились и вскинули руки, сжимавшие смертельную сталь шпаг. Их незапятнанные мундиры казались ослепительно белыми в ярком солнечном свете.

Этторе, которому Труди уже успела приставить шпагу ко лбу, громко выругался.

Лука, не сводивший жадного и беспокойного взгляда с Джулианы, восхищенно покачал головой.

— Кто-то звал на помощь? — спросил Родерик и, охватив одним взглядом ошеломленные, почти сердитые лица всех трех женщин, расхохотался от души.