"Зов сердца" - читать интересную книгу автора (Блейк Дженнифер)

Глава 4

На следующий день Сирен отправилась в город на рынок. Для такой торговой вылазки было много оснований. Ей нужно было пополнить запасы еды, к тому же она старалась теперь готовить как можно лучше, пока Рене был способен оценить ее усилия. Кроме того, необходимо было проверить, что имеется в продаже, и начинать запасаться для экспедиции к англичанам, в которую собирались Бретоны. Но больше всего ей надо было хотя бы на часок вырваться из каюты.

Она почти не покидала судно с тех пор, как вытащила Рене Лемонье из реки, и это заточение становилось тягостным. И все же главная причина состояла не в том. Заключив соглашение с этим повесой, она стала невероятно застенчивой. Она ощущала на себе его взгляд, куда бы ни пошла, — в тесной каюте укрыться от него было невозможно. Может быть, это был всего лишь плод ее возбужденного воображения, но ей чудилось, что его глаза смотрят требовательно, нетерпеливо, как будто он страстно жаждет заявить на нее свои права. Под таким взглядом она двигалась все более неловко, ее обычное спокойствие и уравновешенность исчезли. Она вдруг стала косноязычной и бестолковой. Больше того, с сегодняшнего утра у нее появилась странная манера вспыхивать, встречаясь с ним взглядом. И это ей не нравилось. Совершенно не нравилось.

Гастон неторопливо шагал рядом с Сирен, нес ее корзинку и насвистывал сквозь зубы. Их сабо глухо шлепали по грязи. День был хмурый, холодный ветер трепал концы платка на шее Гастона и мял края простого полотняного чепца, который Сирен надевала на выход. Ветер устало шелестел среди деревьев вдоль дороги, их ветки облепили черные дрозды, они пронзительно кричали и бранились, бросались вниз, к земле, и снова взлетали, похожие на кружащуюся осеннюю листву глянцево-черного цвета. Вверху, над головой, стая уток, слишком многочисленная, чтобы ее можно было сосчитать, летела неровным клином. С опушки леса выглядывала дикая кошка с куцым хвостом, она зашипела и бросилась прочь при приближении людей.

Кошка была не опасна, коль скоро она убежала. Сирен и Гастон едва обратили на нее внимание.

Сирен бросила взгляд на коренастого юношу, который шел рядом с ней.

— Гастон, ты когда-нибудь думал о том, чтобы уйти от отца и дяди, жить самостоятельно?

Он перестал свистеть и недоверчиво уставился на нее.

— С чего мне это делать?

— Ты уже взрослый. Мог бы быть сам себе хозяин, делать, что захочешь.

— Я и сейчас делаю, что хочу.

Это было верно.

— Но разве ты никогда не думал сделать что-нибудь для себя, для своего будущего?

— Что, какой-нибудь дом?

— Дом, земля, поместье.

— Может быть, когда женюсь. Не знаю. Мне нравится торговать, жить на судне. Заимеешь землю — значит, должен расчищать ее, возделывать, ухаживать за посевами, а это тяжелая работа. Зачем связываться, если для добывания денег есть способы полегче?

— Опасные способы.

— А ты считаешь, земледелие неопасно? Ураганы и наводнения, змеи и дикие звери в лесах, не говоря уже о набегах индейцев? — Он пожал плечами и нарочито беззаботным тоном добавил:

— Жить вообще опасно. А мы можем только вы брать, что предпочесть.

Он явно не чувствовал ее недовольства, не понимал ее досады. Сирен не стала продолжать разговор, а вместо этого начала расспрашивать про его последнюю победу — верный способ отвлечься.

Новый Орлеан, выстроенный на возвышенности, ближайшей к тому месту, где Миссисипи впадала в Мексиканский залив, поднялся над топями и болотами более чем за сотню миль от глубоких морских вод. Занимавший узкую полоску земли шириной в полторы лиги вдоль широкой излучины реки, теснимый густым лесом, город снова развивался после многих лет застоя и даже упадка. Причиной отчасти послужили невесты, прибывавшие из метрополии, но также и присутствие маркиза де Водрей-Каваньяля; при нем колония несколько утратила облик сонного царства, возбудив интерес к капиталовложениям.

Улицы были проложены с военной точностью, образуя кварталы, именовавшиеся островками благодаря канавам, которые копали для осушения; через каждую на перекрестках были переброшены мостки. Дома строились по-разному: некоторые сооружали из бруса и покрывали тростником; у других крыши были настелены из кипарисовой дранки, а стены сделаны из перекрещенных стоек, проложенных смесью из ила и оленьего волоса или серого мха под названием «борода капуцина», или еще выкладывались из кирпича известным способом «кирпич между стоек». Было даже несколько домов более состоятельных горожан, где полы имели два слоя: сначала из кирпича, а сверху обшиты досками. Кое-где поблескивали немногочисленные стеклянные окна, но большинство оконных проемов просто прикрывалось ставнями или промасленной бумагой, или тонко выскобленными шкурами, чтобы пропускать свет и задерживать холод зимой, и тканью редкого плетения, пропускавшей воздух, но летом защищавшей от туч мух, комаров, мотыльков и других насекомых.

Центром города была Плас Ройаль, открытая площадь, выходившая на реку. На ее дальнем конце фасадом к реке стояла церковь Св. Людовика, по левую руку от нее находился дом отцов-капуцинов, а по правую — городская тюрьма и караульное помещение. По обе стороны площади выстроились в ряд солдатские казармы. Неподалеку в красивом новом здании разместился монастырь урсулинок и больница милосердия, обслуживавшая на средства, оставленные одним богатым моряком. Для разрешения проблемы с наводнениями в городе, расположенном ниже уровня моря, за городской чертой был выкопан ров, принимавший все стоки из многочисленных отводных канав. Губернатор установил строгие правила строительства и содержания дамбы.

Однако у Сирен не было желания жить в городе. По сравнению с лодкой там было невероятно грязно. Улицы чаще всего представляли собой море грязи, отчего жилые кварталы превращались в настоящие острова, а если на них было сухо, то канавы, пролегавшие посередине, наполнялись отбросами и содержимым ночных горшков, опорожнявшихся каждое утро. Невозможно было уберечь нижние этажи домов от липкой черной грязи, пристававшей к башмакам и туфлям, — ее толстый слой приходилось соскребать лопатой. Собаки и кошки, цыплята и свиньи разгуливали, где придется, копаясь в канавах, трепыхаясь и вереща, выскакивали из дверей, когда их гнали оттуда метлами.

Вдоль речного берега, где стояли корабли, несло прелым запахом зерна, прокисшим вином, протухшей солониной и гниющими бананами с корабля, только что прибывшего из Сан-Доминго, а еще запахами посвежее — деревом и сосновой смолой, табаком и зеленым миртовым воском для свечей, ожидавших на королевских складах отправки во Францию и Вест-Индию на королевских судах «Ла Пи» и «Ле Парам».

По берегу реки было расположено и большинство таверн, кабаков, пивных и игорных притонов. Там собирались солдаты, свободные от службы, и те, кто жил за их счет, — проститутки, воры и проходимцы. Здесь же вдоль дамбы перед Плас Ройаль находился и рынок.

Особых формальностей здесь не соблюдалось. Иногда сооружали временный навес из тростника для защиты от солнца и дождя, но, когда он рушился, как обычно случалось во время осенних бурь, его не торопились менять. В середине зимы, как теперь, фермеры с немецкого побережья привозили на продажу лук, капусту, репу, трапперы поставляли енотов и белок, медвежьи шкуры и вытопленный жир, а рыбаки раскладывали свой улов от озерных креветок и отменной рыбы до черепах на суп. Некоторые хорошие хозяйки-француженки выносили на рынок лишних цыплят, гусей, уток, лебедей и голубей, другие предлагали выпечку. Тут была свободная негритянка, всегда торговавшая сластями, сваренными из молока, сахара и шоколада, или, при отсутствии последнего, из первых двух с добавлением дикого ореха-пекана. Там часто попадались занятые разговорами индеанки из племени чокто со своими корзинками и кожаными изделиями и сушеными лесными травами для приготовления лекарств и приправ.

Этой зимой овощей не хватало, потому что в прошедшем ноябре предатели индейцы из племени чокто нападали на немецкие поселения на побережье ниже города, воровали и захватывали в плен людей. Из-за неспокойной обстановки многие немцы временно оставили свои поля и переселились в город, под защиту солдат, другие вообще уехали навсегда, начать все сначала на новых, не столь отдаленных землях.

Неприятности с индейцами продолжались до сих пор. По соображениям безопасности сейчас не время было пускаться в путешествия по глухим местам: почти каждый месяц до города доходили известия о нападении на очередную партию охотников или торговцев, стоившем жизни. С другой стороны, в смутное время многие торговцы отсиживались дома, а индейцы охотно приняли их товары, если бы их доставили им. Любое дело вязано с риском, надо лишь точно взвесить, стоит ли овчинка выделки.

Вот в каком положении очутилась Сирен. Она хотела избавиться от надзора Бретонов. Для того, чтобы достичь этой цели, ей нужно было вступить в интимные отношения с Рене Лемонье. Если невозможно устроить, чтобы это произошло в уединении, значит, придется обойтись и так. Тогда следовал неизбежный вывод, что это должно произойти прямо в каюте на судне, пока Бретоны спят. Дело было не только в том, что время, отпущенное Пьером на поправку Рене, почти истекло; ее собственная решимость ослабевала, поэтому все нужно было сделать сегодня ночью. Удивительно, насколько все становилось ясным, стоило только взглянуть на вещи беспристрастно.

Публика на рынке представляла собой пестрое сборище. Домохозяйки с корзинами в руках ходили рядом с черными кухарками из зажиточных домов и джентльменами в париках, которые считали себя ловкими покупателями или просто предпочитали самостоятельно вести расходы. Монахиня в белоснежном апостольнике торговалась с женщиной в грязном потрепанном чепце за пучок петрушки. Полуголый индейский воин-чокто важно прошествовал, не обращая внимания на торговлю. За ним шли двое солдат, один в мундире, а другой все еще в ночном колпаке и халате — вольность в одежде, выдававшая в нем родственника мадам Бодрей, как шутили. То здесь, то там попадалась женщина, разодетая напоказ в шелка, которую можно было принять за знатную даму, но, скорее всего она оказалась бы любовницей одного из офицеров. Таких женщин не только открыто содержали, но и свободно принимали даже в губернаторском доме, где, будучи достаточно привлекательными, они могли занять положение выше, чем менее изящные жены колонистов. Губернатор любил хорошеньких женщин.

На рынке предпочитали обмен. Твердой валюты практически не существовало, а ценность бумажных банкнот, выпускавшихся короной, колебалась настолько сильно, что их принимали очень неохотно. Более того, за последний год в обращении появились поддельные банкноты, отчего люди стали еще недоверчивее. Многие жили, настолько бедно, почти впроголодь, что для них даже одна фальшивая купюра могла стать роковой:

Сирен обменяла расшитую бисером кожаную сумку, которую она сделала сама, на пару цыплят, потом одного из цыплят отдала за кочан капусты, горстку лука-шалота и два длинных батона хлеба. Гастон принял цыпленка, ухватив его за лапки, а Сирен повесила на руку корзину с овощами и хлебом. Они отправились домой.

Оки уже приближались к судну, когда Гастон внезапно замер посередине дороги.

— Что это? — произнес он странно резким тоном.

Сирен проследила за его взглядом. На лодке находился человек. Он только что прошел по сходням и направлялся к двери в каюту, выходившей на переднюю палубу. Невысокий, жилистый, в полосатых штанах, с вязаной шапочкой на голове и босиком. Он шел необычной походкой, он скорее крался по доскам, прижимаясь к стене. Он не был похож на друга».

— Эй, ты! — заорал Гастон и ринулся вперед, выпустив цыпленка, который шлепнулся па дорогу и закудахтал. Сирен бросилась за Гастоном, сжимая корзинку.

Человек на борту дико глянул в их сторону. Он выругался, Сирен расслышала это проклятье сквозь топот. Незваный гость вытащил из-за пояса пистолет и прыгнул к двери в каюту. Он распахнул дверь и ворвался внутрь. Прогремел оглушительный выстрел. Из открытой двери повалил серый пороховой дым, человек в полосатых штанах вывалился оттуда, словно его вышвырнули. Он шлепнулся на колени, потом торопливо вскочил. Позади него в проеме появился Рене, держа наготове кулаки. Человек в полосатых штанах издал хриплый вопль и пустился наутек. Он прогрохотал по сходням и бросился через дорогу к болоту.

Гастон опередил Сирен. Она продолжала бежать, кровь стучала у нее в ушах, дыхание сбилось. Она видела, Бретон проскочил сходни и схватил Рене за руку, потом, обменявшись с ним несколькими фразами, хлопнул его по спине. Она понимала, что все в порядке, но не могла остановиться. Сходни под ее ногами заходили ходуном. Мужчины обернулись к ней. Не успев добежать, она закричала:

— Что такое? Что случилось?

— Этот тип пытался убить Рене! — ответил Гастон, в его голосе смешались возбуждение и возмущение.

— А Пьер? Жан? Где они?

На это ответил Рене.

— Пришло сообщение. Им нужно было сходить в город.

— Пьер бы не пошел. — Пьер Бретон терпеть не мог города и толпы незнакомых людей и всегда держался от их подальше, если это удавалось.

— Может, это уловка. — Гастон сделал презрительный жест.

— Во всяком случае, принесли записку. Они ушли. Появился этот человек. — Рене пожал плечами.

Сирен оглядела его высокую фигуру сверху донизу., — Вас не ранили? Он покачал головой.

— Не так-то просто забраться на такую посудину, не привлекая внимания. Я почувствовал, как лодка качнулась, но больше ничего — ни шагов, ни оклика. Это показалось подозрительным.

— И он встал, чтобы проверить, — удовлетворенно вставил Гастон, — как и любой другой на его месте.

— Точно. Боюсь, пуля пробила крышу.

— А, пустяки, ничего страшного, — радостно сказал Гастон. — Лучше скажи, как ты его вышвырнул за дверь.

— Нечаянно локтем не туда попал, когда бил по пистолету вверх, иначе ему не удалось бы удрать.

Они продолжали разговаривать, но Сирен не стала слушать дальше. Она вошла в каюту, поставила корзину некоторое время разглядывала поврежденную кровлю в том месте, куда угодила пуля. Дырка была приличной такого заряда вполне бы хватило, чтобы свалить медведя. Сирен палила в таз воды, вымыла руки, потом отжала тряпку и на минутку приложила к разгоряченному лицу. Потом отложила ее, причесалась и только тогда снова вышла на палубу.

— Почему? — спросила она, как только мужчины замолчали.

Гастон добродушно глянул на нее через плечо, сверкнув золотой серьгой.

— Почему… что, дорогая?

— Почему этот человек пытался убить месье Лсмонье?

— Это был вор, он видел, как мы с тобой ушли, потом выманил отца и дядю Пьера. Он думал, что на лодке никого не осталось, можно поживиться.

— Он вынул пистолет, прежде чем входить.

— Обычная предосторожность, вполне разумная.

— Может быть, и так, — согласилась Сирен, глядя на Рене. — А может быть, его единственной целью было убийство, ведь кто-то уже пытался и раньше убить нашего гостя.

Гастон тоже обернулся к нему, и Репс, казалось, обдумывал такое предположение.

— Конечно, и это возможно, но я не могу сообразить, кому это потребовалось.

— Говорю вам, этот человек вор, я почти уверен, — заявил Гастон раздраженно.

Сирен мгновенно повернулась к нему.

— Ты его знаешь?

— Если это тот, о ком я думаю, он обычно работал в городе, возле казарм рядом с таверной, хотя и последнее время он мне не попадался на глаза.

— Пожалуй, теперь долго еще не попадется.

— Да уж будьте уверены.

Существовало много мест, куда можно было податься в бега, — в леса к индейцам, в отдаленные французские форты, разбросанные от Натчиточеса и Мобила до Иллинойса, далеко на север в Новую Францию или даже в английскую Каролину, или испанскую Флориду. Нужно было лишь суметь благополучно добраться туда. Огромное количество людей скрывалось в глухих дебрях, чтобы бесследно исчезнуть навсегда.

Рене снова занял свое место на лежанке, а Гастон припустился обратно к дороге за цыпленком, пока до него не добралась лисица или какой-нибудь Двуногий хищник. Он прикончил птицу топором, но ощипывать ее принес Сирен, так как презирал это занятие. Она все еще трудилась над ним, когда вернулись Пьер и Жан.

Их поручение оказалось не уловкой, хотя и не увело их далеко в город. Оно касалось заказа от одного из их старых приятелей, прикованного к постели, шотландца, попавшего в Луизиану через Францию и Кулоден Мур; он считал, что пара пинт доброго шотландского виски могла бы снова поставить его на ноги, если бы Бретоны смогли достать его, пусть даже на его деньгах наживутся проклятые англичане. Пьер склонялся к предположению Гастона, что налетчик был грабителем. На этом, казалось, и порешили, хотя еще долго обсуждали происшествие, пока не был съеден ужин из тушеного цыпленка с клецками.

Они немного посидели возле очага. Зная, что в карманах у Бретонов завелись деньги, так как шотландец заплатил им за свой заказ вперед, Сирен дождалась перерыва в разговоре и как можно простодушнее сказала:

— Я никогда не пробовала виски.

Жан поджал губы, словно только что сделал глоток.

— С хорошим бренди его не сравнить.

— Оно, наверное, сильнее? — Она глянула на Пьера как на старшего и потому самого авторитетного.

Ты хочешь сказать «крепче»? Это зависит от ого, где оно сделано и как. Но виски обжигает, верно, а бренди идет как по маслу и поднимает человеку настроение, пока его душа не воспарит к самому небу. — Он причмокнул.

— Но шотландское виски, должно быть, очень сильнодействующее, раз оно может вылечить вашего друга.

Пьер понимающе улыбнулся.

— Все спиртные напитки действуют на разум, а оттуда чаще всего и начинается любое исцеление.

— У меня, кажется, начинает саднить в горле, — заметил Жан.

Сирен прищелкнула языком.

— Ты думаешь, было бы мудро пресечь это в зародыше ?

— Незачем его поощрять, — сказал Пьер Сирен.

Да уж, — заметил Жан, — это совершенно ни к чему. Вскоре старшие мужчины отправились в пивную. Га-стона, к его глубокому неудовольствию, снова оставили сторожем. Он с шумом вышел из каюты, плюхнулся на скамью и сидел, постукивая пятками по бревнам.

Сирен долго вслушивалась в эти звуки, потом посмотрела на Рене. Он наблюдал за ней, в его взгляде было восхищение и недоверие.

Он тихо сказал:

— Исполнено было блестяще, но мне непонятно к чему это.

Притворяться перед ним не было смысла.


— К тому, что Гастон всегда спит как убитый, а Пьер и Жан — только когда напьются.

Его глаза сверкнули.

— А-а.

Он не нуждался в подробных объяснениях, схватывал все на лету, что придавало ей уверенности. Большинству людей пришлось бы говорить об этом откровенно.

— Все равно это опасно, — предупредила она.

— Разве вы не знаете, — сказал он еле слышно, — что опасность придает остроту ощущениям?

Время тянулось томительно медленно. Было неясно, сколько будут отсутствовать братья и скоро ли Гастон преодолеет свою досаду и достаточно промерзнет, чтобы снова вернуться к очагу. Ночь была не слишком холодной, но и не теплой. Весь день бродившие по небу тучи Сгрудились и опустились ниже, а слабый ветерок переменил направление и дул все больше с юга. В воздухе нависла тяжелая сырость и какое-то предчувствие, как будто небеса в любую минуту могли разверзнуться и разразиться проливным дождем.

Сирен подумала, чтоэто ощущение могло идти и изнутри.

Нерпы были на пределе, она вздрагивала от малейшего шума, от любого шороха. Она страстно желала, чтобы ожидание кончилось, и в то же время страшилась того мгновения, когда это произойдет. Ее сердце почти! выскакивало из груди, кожа горела. Никогда в жизни она не ощущала присутствия другого человека так, как сейчас чувствовала Рене Лемонье, размеренную силу каждого его движения, его дыхание, очертания его лица, рта, рук.

Она сошла с ума, думая, что сможет пройти через это, опрометчиво решившись искушать свою судьбу. Чем плохо было ее положение? Разве у нее не было крыши над головой, еды вдоволь, щедрых, разумных и заботливых спутников, с которыми она была счастлива? Ну и что же, что они так охраняли ее? Ради ее же защиты. Возражать против этого было бы самой черной неблагодарностью. Рисковать этим ради химеры, какой могла бы оказаться ее свобода, было просто глупо.

Ах, но ей надоело быть для Бретонов бесплатной домработницей, она устала жить затворницей, словно монахиня. Жизнь состоит не только из горшков и кастрюль и редких торговых вылазок. У нее были свои мысли, свои мечты, ей хотелось, чтобы они сбылись. В ней бродили желания, которые она жаждала осуществить, разделить с кем-то. Для всего есть свое время, и сейчас наступил ее час.

Девственность — каким бременем была она для женщины. Почему они не могли так же, как мужчины, проходить посвящение в ритуалы любви, не испытывая боли, не подвергаясь проверке? Почему крошечному тоненькому кусочку плоти, служившему защитой детородным органам юных растущих девушек, должна придаваться такая важность? На самом деле он мало значил, разве что позволял мужчинам устанавливать свое отцовство, наглядно обозначая, когда женщина впервые была с мужчиной.

В колонии на это не слишком обращали внимание. В первой партии женщин, присланных сюда большей частью из парижских тюрем, вряд ли нашлась хотя бы одна девушка. По правде говоря, в пути их сопровождала повитуха, три раза принимавшая роды, пока они достигли места назначения. На заре существования колонии женщины, кроме индеанок, были такой редкостью, в них так отчаянно нуждались, что невинность была последним качеством, которое интересовало будущих женихов, когда так называемые «девушки на исправлении» ступили на грязный берег. Прибывшие позже «девушки с сундучками», незамужние женщины из средних слоев (их посылал сюда король, снабжая сундучком с приданым, состоявшим из небольшого количества одежды и других вещей), все считались — справедливо ли, нет ли — девицами. Но выше всего ценилось в них то, что они были сильными и работящими, а самое главное — могли рожать детей: первая партия оказалась настолько далека от чистоты, что болезни вроде испанского сифилиса сделали многих из них бесплодными. Сирен не беспокоилась, что может забеременеть. Да, такое случалось, но ведь она не брала себе мужа, человека, с которым должна постоянно быть в интимных отношениях. Одного раза вполне достаточно для ее целей, маловероятно, чтобы это привело к таким определенным последствиям. Когда все свершится, на том закончится и ее близкое знакомство с Рене Лемонье.

Вот и еще дополнительное преимущество от выбора в пользу парижского повесы: он вряд ли пожелает жениться на ней, равно как и иметь от нее ребенка.

Как много мужчин, прожив в колонии несколько лет, стремились завести жену, которая бы готовила и обстирывала их и согревала их постель. Сирен вовсе не собиралась стать подругой ни вояжеру, ни земледельцу. В тех браках, которые она наблюдала — от своих родителей до множества союзов между женщинами, высланными королем, и мужчинами, бравшими их замуж, женщина просто меняла одни обязанности и ограничения на другие, мало что, получая взамен за утрату свободы. Были такие, кто считал, что не смогут прожить без мужчины или не хотели даже попробовать; большинство женщин, у которых мужья умирали от болезней или погибали, выходили замуж во второй, третий и даже четвертый раз, особенно те, которые имели маленьких детей и не могли содержать себя сами. И все же самыми счастливыми, видимо, были обеспеченные вдовы, женщины, которые сами распоряжались собой и своим имуществом. Так хотела жить и Сирен.

Нет, она выбрала самый лучший путь. Теперь нужно было только ступить на него.

Когда братья вернулись через несколько часов, их было слышно задолго до того, как они добрались до судна. От их голосов, выводивших песню, болото загудело, звуки, эхом отражаясь от деревьев, долетали за реку. Они были в стельку пьяны и веселы, громко хохотали, взбираясь на борт неверными шагами, толкались и отпихивали друг друга перед дверью — каждый старался открыть ее перед другим. Сирен пришла им на выручку, отперев дверь изнутри; она просто боялась, что они свалятся в реку. Нырнуть разок для них было бы не опасно — оба плавали как рыбы, но это

подействовало бы на них слишком отрезвляюще.

Гастон вернулся в каюту еще раньше, но залез в гамак лишь полчаса назад. И все же он успел заснуть, так что его не разбудили даже отец с дядей, которые наощупь бродили в темноте, налетая на него и натыкаясь на стулья. Сирен немного побранилась, как обычно, потом удалилась к себе. Еще несколько минут раздавался стук, глухие удары и скрипы. Наконец настала тишина.

Сирен подождала полчаса. Братья дышали глубоко и шумно, почти храпели. Она не слышала Гастона, но он ее мало заботил. Она не знала, спит Рене или нет, от него не доносилось ни звука. Однако Сирен не беспокоилась. Она знала, что он, как и братья Бретоны при обычных обстоятельствах, просыпался от любого шороха. Невозможно было выбраться из гамака, не разбудив его.

На этот раз все было именно так. Гамак отчетливо заскрипел, когда она слезла на пол и сделала шаг, чтобы опустить занавеску, отделявшую ее угол от каюты. Обернувшись, она услышала, как зашуршала постель, когда Рене приподнялся на ней. Боясь, что он заговорит, она тут же опустилась на колени и протянула в темноте руку, издав тихий предостерегающий звук.

Ее пальцы дотронулись до его плеча. Кожа была теплая и гладкая, упругая от скрывавшихся под ней мышц, полная огня. Она чуть не задохнулась и на мгновение замерла, не в силах двинуться или заговорить.

— Значит, сегодня ночью, Сирен? — прошептал он, как будто глубоко вздохнул.

Этот звук принес ей облегчение.

— Да, сегодня.

— Мне показалось, вы передумали.

— Нет. Нет, не передумала.

— Вы дрожите. Вам холодно?

Она не сознавала, что ее пальцы и руки вздрагивали, что трепет пробегал по всему ее телу. Холод тут был ни при чем, но признаться в этом было невозможно.

— Может быть, я и правда немного замерзла.

— Тогда позвольте мне согреть вас.

Он обнял ее за талию и притянул к себе. Сначала все в ней напряглось и воспротивилось, она задрожала еще сильнее, но, стоило ей немного полежать рядом с ним в кольце его рук, чувствуя твердые выпуклости и изгибы его тела, все прошло. Его объятия были такими уверенными и теплыми, в них было уютно и спокойно, и не было почти никаких признаков тревожного желания.

Для того чтобы неподвижно лежать, соглашаясь на все его требования, нужно было доверие, доверие и вера.

Почему она не подумала об этом? Каждую ночь по всему свету женщины отдают себя мужчинам, совершая точно такой же акт веры, а чем это оправдано? Мужчины берут этот дар от женщин, не задумываясь, словно по какому-то праву. Кто из них когда-нибудь догадывался, что этим даром нужно с охотой делиться, а не отдавать по обязанности или принимать как должное?

Такие мысли отвлекали внимание, не давали ее натянутым нервам возбуждаться, когда Репе тронул ее косу, перекинутую через плечо, взял в руку теплую мягкую тяжесть. Он нащупал и снял ленту, скреплявшую ее, и запустил пальцы в густые вьющиеся пряди, рассыпая их по плечу и спине.

От ее волос шел аромат — это был ее запах, запах летней свежести, распустившегося луга. Прижимая Сирен к себе, Рене вдыхал его, медленно проводя рукой по шелковистым волнам, окутавшим ее. Томление охватило все его члены. Эта женщина в его объятиях была неслыханной милостью, которой он не заслужил, и, прекрасно зная это, он был не в силах отказаться. Принимать ее было опасно — он все время помнил о людях, спавших по другую сторону занавески, — но от этого было еще слаще. Нет, он не должен был, не мог сопротивляться, но, Бог свидетель, она не останется в накладе. Несколько последних месяцев, потраченных впустую, дали ему возможность позаботиться об этом, и он это сделает. Ведь был же еще какой-то смысл в тех долгих часах, что он провел в чужих будуарах, и в нежных уроках, которые он усвоил. О том, что за этим последует, он думать не хотел. Будущее само о себе позаботится.

Сирен воспитывалась в монастыре, но оттуда отпускали за покупками на каникулы. Ее гувернанткой была вдова, женщина вполне светская и по-житейски мудрая, она не считала нужным смягчать выражения или умалчивать о реальной действительности. Более того, некоторым воспитанницам, семьи которых были близки ко двору в Версале, доводилось выслушивать сплетни и наблюдать случайные связи придворных со служанками больше, чем воображали их родители. И даже если бы не это, Сирен едва ли могла бы, живя на берегу реки вместе с Бретонами, оставаться в неведении о физической сути соединения мужчин и женщин. Она считала, что готова вытерпеть это унижение ради того, что оно ей принесет. Но се застали врасплох медленно и верно завладевавшие ею любопытство и растущее ожидание. Ее груди, упиравшиеся в грудь Рене, странно затвердели и налились, мышцы живота слегка вздрагивали и подбирались, когда их тела соприкасались. Кровь быстрее текла в ее жилах. Ткань платья вдруг показалась грубой, раздражающей помехой. Каким-то неведомым ей дотоле чутьем она поняла, что он сдерживается ради нее, и обрадовалась этому, ив то же время странным образом освободилась от собственного стеснения.

Сирен посмотрела вверх, пытаясь разглядеть мужчину, обнимавшего ее. Она смогла различить лишь смутные очертания его головы. И хорошо, что это было так. Она опустила глаза и провела рукой по его плечу до крутого подъема шеи, дотронулась до тяжелой челюсти и слегка заросшей упругой щеки, потом обвела пальцами четко очерченные изгибы губ, гладких и в то же время твердых.

Легкий поворот головы, ее рот, почти непроизвольно приподнявшийся, словно приглашал к себе, — этого ему было достаточно, и он склонился к ее лицу.

Какими теплыми были его губы в холоде ночи, каким нежным оказалось их прикосновение, и все же оно заставило ее вздрогнуть, и эта дрожь отозвалась в самых потаенных глубинах ее тела. У нее прервалось дыхание, и она потянулась ему навстречу, погружаясь в чистейшее наслаждение. Его губы чуть раздвинулись, и она ощутила легкое касание его языка. Она машинально повиновалась ему, увлеченная сладостью, восхитительной шероховатостью, неожиданностью вторжения, и внутри нее быстро зрело необычное напряженное возбуждение.

Она бы испытывала больше удовольствия, если бы не те, кто спал за занавеской. Сожаление, что нельзя обойтись без их присутствия, кольнуло ее и прошло. С этим ничего нельзя было поделать.

Но им надо спешить, поторопиться, пока остальные не проснутся и не помешают. Эта мысль метнулась в голове Сирен, но Рене, видимо, вовсе не беспокоился. Он обвел нежную линию ее губ, кончиком языка пробежал по краям ее зубов, коснулся уголков рта и его чувствительного внешнего контура. Он поцеловал ее подбородок, попробовал солоноватый привкус век, прошелся по замысловатым изгибам уха. Влажный жар его прикосновений околдовал ее настолько, что она едва ли заметила, когда он распустил завязки на лифе ее тонкого, много раз стиранного платья, когда стянул с ее плеч рукава и положил руку на мягкий холмик груди. Она беззвучно охнула, ее дыхание участилось, когда он проложил влажную жгучую тропинку по ее шее вниз до ключицы. Он опустил платье пониже, его дыхание коснулось напрягшегося нежного соска обнаженной груди, заставив его затвердеть, прежде чем он накрыл его горячим ртом.

Желание переполняло ее, бродило в крови, обжигало кожу, опускалось вниз, вызывая томительную пустоту. Тихий крик рвался у нее из груди, она с трудом подавила его. Ее охватила паника. Ощущение было слишком чарующим, слишком неожиданным и всеобъемлющим, Оно вполне могло бы подчинить себе, стать необходимостью, из-за которой даже счастливые вдовы снова выходили замуж. Она хотела остановить это, вернуть все на свои места, как раньше, но где-то в глубине души понимала, что было слишком поздно. Слишком поздно.

Ее сила воли исчезла, уступив место глубокой молчаливой истоме. Она протянула руку ему за сипну, избегая дотрагиваться до повязки, ее ошеломили мускулы, перекатывавшиеся под кожей, и обжигающее прикосновение его губ во впадине между ее грудей. Она приподнялась, и он медленно снял с нее платье, следуя за сползающей тканью нежными прикосновениями губ и языка.

О, он знал все выпуклости и ложбины женского тела, знал, сколько нужно осторожности и терпения, чтобы разжечь в них пламя. Его вторжение было нежным, он нес восторг и радость. Сердце Сирен бешено колотилось, она лежала, замирая, погружаясь в захлестывавшие ее волны наслаждения. Захваченная его великолепием и неожиданностью, она плыла в потоке чувственности, граничившей с болезненной судорогой. Беспомощно отдававшаяся во власть экстаза, она волновалась от тихих звуков, напряженного дыхания, слабого шуршания постели и ощущения быстро бегущего времени. И все же она не могла помешать нараставшему внутри нее яростному напряжению, настойчивому, стремлению, застывшему в ожидании.

Острый восторг пронзил ее так неожиданно, что она выгнулась, подавляя застрявший в горле вскрик, и судорожно стиснула его руки. Он быстро скинул брюки и устроился у нее между бедер. Его вторжение, пылкое и стремительное, на мгновение принесло обжигающую боль, которая удивительным образом ослабла, когда он проник глубже. Ее вздох облегчения и блаженства коснулся его плеча.

Он двигался над ней с рассчитанной силой, и она приникла к нему, поднимаясь навстречу его устремлению, которое так долго подавлялось, так героически сдерживалось, соединяя его со своим. Вместе в темноте, слившиеся воедино и в то же время отделенные друг от друга, они напряженно двигались к ожидавшему невыразимому блаженству. Его вспышка озарила их, чтобы слить или испепелить, покорить или одарить редкой милостью, и было оно так ослепительно, как ничто другое на свете.