"Триумф времени" - читать интересную книгу автора (Блиш Джеймс Бенджамин)

3. ЯСЛИ ВРЕМЕНИ

Даже с расстояния более чем в полумиллион миль Амальфи уже стало ясно, что планета Он перенесла значительные трансформации с тех пор, как он в последний раз ее видел, в 3850 году. Бродяги впервые встретились шестью годами ранее, с этой планетой, оказавшейся единственным плодородным детищем дикой звезды, скитавшейся в одиночестве в безграничной, лишенной созвездий, пустыне. Ее обнаружили не в одной из нормальных зон, почти лишенных звезд, между спиральными рукавами галактики, а во временной зоне, названной Разрывом, механика зарождения которой оказалась непробиваемо скрыта в рождении самой вселенной.

Уже с первого взгляда, стало понятно, что курс истории на планете Он оказался более сложным, чем обычно. Тогда планета представляла собой изумрудно-зеленый мир, покрытый густыми джунглями от полюса до полюса. Джунглями, которые почти полностью вытеснили то, что без сомнения не так уж и много лет тому назад, представляло собой высокоразвитую цивилизацию. Факты, с которыми они столкнулись после посадки, оказались в исключительной степени сложными. Представлялось весьма вероятным, что не существовало в галактике такой другой планеты, с которой не произошло бы такое множество фатальных и невероятных случайностей. Ониане упорно сражались с ними всеми, но к тому времени, когда появились Бродяги, они уже понимали, что спасти их теперь может только чудо.

Для цивилизации Ониан, таким чудом и стали Бродяги, предоставившие Онианам превосходство над местными и весьма внушительными силами бандитов, и уничтожившими джунгли планетного порядка единственно возможным образом: резким и постоянным изменением климата планеты Он. То, что эта геологическая революция могла быть достигнута только тем, что вся планета отправилась в неуправляемый полет за пределы галактики, возможно, и оказалось несколько неудачным решением, но в то время Амальфи так не считал. У него сформировалось высокое мнение о проницательности и дремлющих технологических способностях, лежащих под церемониальными раскрасками и перьями Ониан. И он не сомневался, что Ониане научатся необходимой технологии для сохранения своей планеты, как обители жизни, задолго до того, как будет достигнут опасный порог. И кроме всего прочего, Ониане, некогда уже были великой цивилизацией, и даже после длительной битвы с джунглями у них все еще имелись такие достижения цивилизации, как радио, ракеты, управляемые реактивные снаряды и сверхзвуковые самолеты, когда впервые Бродяги столкнулись с ними. И за период короткого контакта, в течении которого Бродяги с ними общались, Ониане почти мгновенно пролетели такие технологии, принадлежавшие Средним Векам и Ранней технологической Эре, как расщепление атома и хемотерапию. Кроме того, остались и спиндиззи, некоторые из них оставил сам город, другие были построены. Но всех их оставили специально в работоспособном состоянии. И если их мог изучить любопытный, понимающий разум, неизбежно, он должен был предоставить Онианам доступ ко многим могущественным технологиям и наукам, с которыми они едва бы испытали большие сложности при их адаптации к работе, как только исчезли джунгли. А тем временем, машины должны были поддерживать атмосферу планеты и ее внутреннее тепло даже в самых глубочайших глубинах межгалактического пространства. И именно тьма этих бездн, которую Ониане вполне могли перенести, но едва ли изгнать, должна была уничтожить джунгли.

Тем не менее, Амальфи едва ли ожидал увидеть возвращение планеты Он, под полностью контролируемым управлением спиндиззи, спустя едва ли полторы сотни лет, все еще слегка голубовато-зеленую от лоскутков земледелия в разрывах облаков, светившимися ослепительно белым светом в лучах соседней звезды-Цефеиды. То, что летящее тело было планетой Он, установили еще на Новой Земле, как только Хэзлтону удалось идентифицировать предварительный ультрафонный маяк скитальца, как и предсказывал Амальфи. И спустя едва ли пять минут, после того, как Кэррел выключил спиндиззи своего космолета на расстоянии прямой связи с новой планетой, Амальфи сам уже разговаривал с Мирамоном, тем же самым лидером Ониан, с которым Бродяги имели дело сто пятьдесят лет назад — к обоюдному удивлению друг друга, что они оба еще живы.

— Не то, что я сам должен быть удивлен, — сказал Мирамон, сидевший за своим огромным столом совета из черного, отполированного, с маслянистым отблеском, дерева. — Кроме всего прочего, и я сам еще жив, превзойдя по крайней мере, на век всех патриархов в нашей записанной истории. Что, в свою очередь, является лишь малой частицей того срока жизни, который вы нам предоставили, чтобы понять вас, когда мы еще в первый раз с вами встретились. Но старые образы мышления умирают с трудом. Мы смогли изолировать и очистить лишь несколько разновидностей антинекротика, производимого нашими джунглями, действуя по тем намекам, что вы нам дали. Но это случилось еще до того, как джунгли погибли и растения, снабжавшие нас этими лекарствами не смогли выжить в новых условиях, и поэтому у нас не оставалось иного выбора, кроме как поиска пути к возможности синтеза этих составов. Мы были вынуждены работать очень быстро, и по счастью, наши поиски увенчались успехом в третьем поколении, но тем временем, существовавшие запасы смогли лишь предоставить возможность выжить лишь нескольким из нас, и таким образом, пересечь границу того, что мы по-прежнему считаем нашими нормальными продолжительностями жизни. Таким образом, для большинства нашего населения, вы, Мэр Амальфи — теперь лишь легенда. Бессмертный человек безграничного ума откуда-то со звезд. И даже я не смог избавиться от того, чтобы не думать о вас примерно таким же образом.

Несмотря на то, что у него по-прежнему в волосах восседало огромное черное ребристое перо варвара-вождя, Мирамон, сидевший пред глазами Амальфи сегодня, имел исключительно малое отношение к тому гибкому, стройному, подозрительному практичному полудикарю, который однажды уселся в присутствии Амальфи прямо на пол, потому что кресла являлись не слишком удобными прерогативами богов. Его кожа по-прежнему была эластичной и загорелой, а глаза — светлы и быстры, и, несмотря на то, что его густая грива волос совершенна поседела, он вошел в тот период своей жизни, который нельзя считать ни старостью, ни молодостью. Период, характерный для человека, который переходит на антинектротик где-то сразу после примерного «естественного» среднего период жизни. Его советники — включая Ретму из Фабр-Суит, который во время пребывание на Он Амальфи был бандитским городом, полностью уничтоженным во время последней войны, перед непосредственным отлетом планеты Он, но теперь, воссозданный из церемониального розового мрамора, стал вторым по величине городом планеты — в значительной мере выглядел точно также. Среди его советников имелись один — два человека, которым, очевидно, не имели доступа к лекарствам от смерти, прежде, чем они не достигли своих «естественных» семидесяти лет, таким образом привнеся в совет возможно несколько поддельное представление проницательности, подтверждаемой множеством морщин, очевидной физической дряхлостью и сексуальной нейтральностью, которые слегка отвращали и откровенно вызывали зависть одновременно — соматотип, который человечество, как целое, давно уже утратило. Как патент на физиологическую печать с трудом добытого знания, но который здесь, среди этих недавних бессмертных, по прежнему вызывал странное чувство превосходства, даже над Амальфи.

— Если вам удалось синтезировать даже один из антинекротиков, вы доказали, что являетесь лучшими химиками, чем кто-либо в истории человечества, — произнес Амальфи. — Они до сих пор являются наиболее сложными молекулами, когда либо обнаруженными в природе. И конечно же, мы не слышали прежде ни о ком, кто бы смог синтезировать хотя бы один тип.

— Один тип — это все что мы и смогли синтезировать, — признал Мирамон. — И у синтетического варианта оказались незначительные, но нежелательные побочные эффекты, от которых мы не смогли избавиться. Несколько других оказались естественными сапогенинами, которые мы смогли выращивать в нашем искусственном климате и модифицировать в антинекротик с помощью двух-трех последовательных ферментативных процессов. Наконец, мы обнаружили еще четверо других, широкого спектра действия, которые мы вырабатываем только с помощью ферментативных процессов, используя микроорганизмы, выращиваемые в питательных растворах внутри цистерн, которых мы насыщаем относительно простыми и дешевыми исходными материалами.

— У нас имеется одно такое средство. В действительности, это первое из обнаруженных средств такого рода — аскомицин, — сказа Амальфи. — Мне кажется, я все же буду придерживаться своего первоначального суждения. Как химики, ваши люди, совершенно очевидно, могли бы всем нам остальным дать фору.

— Что ж, тогда весьма удачно для нас, и возможно, для любого разумного существа где-либо еще в нашей вселенной, что мы вернулись к вам не в поисках химиков, — произнес Ретма, несколько угрюмо.

— Что приводит меня к главному вопросу, — тут же произнес Амальфи. — А почему вы повернули назад? Я не могу представить себе, что вы искали лично меня. Вы просто не могли знать, что я нахожусь где-то среди тысяч парсек этой зоны. В последний раз мы расстались на другой половине родной галактики. Совершенно очевидно, что вы совершили полет по огромной дуге, как только удостоверились, что имеете полный контроль над вашими установками спиндиззи, задолго до того, как вы преодолели бы половину пути до галактики Андромеды. И что я хочу знать, почему вы повернули назад?

— Что, тут вы и правы — и ошибаетесь одновременно, — произнес Мирамон с едва заметной ноткой того, что походило на гордость. Но заявить об этом со всей уверенностью было трудно — лицо его сохраняло абсолютно строгое выражение.

— Мы установили довольно полный контроль над антигравитационными машинами только спустя тридцать лет после того, как вы и я расстались, Мэр Амальфи. Когда же до нас дошло все то значение найденного, мы весьма приободрились. Теперь у нас имелась настоящая планета, в самом радикальном значении этого слова, настоящий скиталец, которого можно было направить туда, куда мы бы пожелали. Мы могли остановиться сперва в одной солнечной системе, затем переместиться в другую и еще и еще, оставляя их позади, если того мы бы пожелали. К тому времени, мы уже стали почти полностью самостоятельны, и совершенно очевидно, уже не испытывали нужды в том, чтобы стать путешествующими рабочими, какими были прежде вы, ваш город и ваши враги. И, так как мы находились на пути ко второй крупнейшей галактике, и похоже, не существовало никакого ограничения в скорости, которую мы могли бы набрать с такой огромной массой нашей планеты, мы решили лететь вперед и исследовать все, что нам ни попадется по пути.

— К галактике Андромеды?

— Да, к ней. И даже дальше, за ее пределы. Конечно же мы мало увидели в этой галактике, столь же огромной, как и наша родная. Мы думаем, что она не населена широко распространившейся, путешествующей меж звездами расой, вроде вашей и нашей. Но при коротком осмотре звезд, который мы смогли себе позволить, мы вполне могли просто пропустить населенную или колонизированную систему. Так или иначе, к этому времени, мы сделали одно открытие, которое с той поры стало основой нашей жизни и наших дальнейших целей. Мы покинули галактику Андромеды и направились к ее спутнику, который когда-то вы идентифицировали для нас как М-33 на наших старинных звездных картах Великого Века. И оттуда мы перепрыгнули более чем через полтора миллиона световых лет к Малому Магелланову Облаку. И именно при нашем перелете от Малого к Большому Магелланову Облаку вы и заметили нас. Будьте уверены, это была случайность. Мы намеревались направиться прямо в нашу родную галактику и прямехонько к Земле, где, в соответствии с нашим предыдущим опытом, предоставленным вами, давшим основание считать, мы сможем найти резервуар такого знания, которое окажется достаточным, чтобы справиться с тем, что мы обнаружили. То, что наших собственных познаний явно не хватало, у нас не возникало малейших сомнений.

— Но эту случайность теперь мы считаем огромным счастливым предзнаменованием, то, что мы снова должны были оказаться обнаружены вами, при нашем возвращении домой, Мэр Амальфи. Наверняка боги позаботились о такой случайности, которая в ином случае просто невозможна. Ибо если и есть такой человек вне Земли, который мог бы нам помочь, то такой человек может быть только вами.

— Вы раньше, насколько мне помниться, не были таким уж почитателем божеств, — произнес Амальфи, слегка улыбнувшись.

— Мнения меняются с возрастом. Иначе на что еще пригоден возраст?

— То же происходит и с историей, — заметил Амальфи. — И, могу ли я вам помочь или нет — все же это счастливая случайность, что вы остановились здесь, прежде чем продолжили полет к родной галактике. Земля больше уже не является там доминантой. У нас имелись большие сложности с пониманием того, что в действительности там происходит. Все те послания, которые мы получаем оттуда, обваливаются на нас просто огромным полуискаженным потоком. Но в одном я уже точно уверен. Там, в процессе своего подъема сейчас находится новый огромный империализм. Сейчас он на пути к своему могуществу, каковым когда-то обладала Земля, а до Земли — Вега. Он называет себя Паутиной Геркулеса, и то, что осталось от межзвездной империи Земли, похоже не пытается слишком уж ему сопротивляться. Если вы хотите моего совета, я бы предложил вам держаться подальше от нашей родной галактики. Иначе вас могут просто проглотить целиком.

Вокруг стола совета Ониан воцарилась долгая тишина.

Наконец, Мирамон нарушил ее:

— Что ж, это действительно оставляет нам мало возможностей. Вполне возможно, что ответа и не существует вовсе, как мы часто подозревали. Или, быть может, действительно боги привели нас назад, к единственному источнику ума, который нам необходим.

— Скоро мы это узнаем, — тихо добавил Ретма. — Если в этот момент окажется достаточно времени, чтобы разобраться во всем. Или окажется достаточно времени впоследствии, чтобы запомнить это.

— Возможно, я не смогу в чем-либо вам помочь, до тех пор, по крайней мере, пока я не узнаю, о чем вы говорите, — произнес Амальфи, помимо своей воли, удивленный абсолютной серьезностью слов, произнесенных Онианами. — Какое именно открытие заставило вас повернуть назад? Что это за предстоящее событие, которое, похоже, вас столь страшит?

— Ничто не меньшее, — величественно произнес Ретма, — как сам неминуемый приход времени к своему концу.

Некоторое время, даже после того, как ему все объяснили, Амальфи просто не мог поверить, что Ониане имели ввиду именно то, что рассказали. Он готов был отбросить это, как один из их предрассудков, которыми так насыщена была планета Он, подобно множеству других, провинциальных планет, когда Бродяги впервые столкнулись с ней. То, что время должно было остановиться, оказалось предположением, которое он даже и на мгновение не был подготовлен принять, несмотря на всю свою долгую жизнь. Даже после того, как ему стало относительно понятно то, что Мирамон и Ониане обнаружили в межгалактических глубинах, являлось реальным событием с реальными последствиями, и тем, что и люди Амальфи — в особенности группа Шлосса — были готовы задокументировать, как само событие, так и его последствия, он продолжал, словно единственно возможное, отметать это прочь.

Он так и заявил, во время конференции на борту корабля, в присутствии Мирамона, Ретмы, доктора Шлосса, Кэррела — и с помощью коммуникатора Дирака — Джейка и доктора Гиффорда Боннера. Последний являлся лидером группы философов Новой Земли, к которой недавно присоединился Хэзлтон, называвшей себя Стохастиками.

— Если то, что вы говорите — правда, — говорил он, — тогда мы ничего так или иначе не можем с этим поделать. Время придет к своему концу. Вот и все. Но конец мира уже предсказывался ранее, довольно часто, насколько мне помнится из истории, но мы все еще живем по-прежнему. Я не могу поверить, что такой огромный процесс, как вся физическая вселенная, может возможно прийти к своему концу в одно лишь мгновение ока. И так как я не могу в это поверить, я не собираюсь вдруг вести себя так, что я верю в это. Не вижу я и того, что себя должны вести подобным образом и остальные.

— Амальфи, вы совершенно правы! Вы просто не понимаете, — воскликнул доктор Шлосс. — Конечно же конец вселенной уже давно и часто предсказывался. Это просто один из этих обоюдоострых выборов, перед которым рано или поздно оказывается любой философ. Или ты веришь, что рано или поздно вселенная в какой-то момент придет к своему концу. Или же ты приходишь ко мнению, что этого никогда не случится. Есть промежуточные предположения, которые могут у тебя появиться. Вот откуда возникли все наши теории о цикличности. Но в сущности своей — это просто изгородь. Если вы решили, что у вселенной — ограниченное время существования, тогда вы просто должны начать думать, что и жизнь неизбежно придет к концу, основываясь на любых, имеющихся в вашем распоряжении, данных. Вот уже многие тысячелетия, как мы пришли к согласию, что вселенная не может существовать бесконечно, несмотря на то, сколь упорно мы отгораживали себя от этого согласия. Так что нам не остается ничего, кроме как только спорить насчет самой даты, к которой мы могли бы привязать это окончание. И рано или поздно, но придет время, когда у нас окажется достаточно данных, чтобы определить эту дату без всякого сомнения. Сейчас Ониане предоставили нам достаточное количество фактов, чтобы сделать это. И дата будет определена, чтобы это не значило, без придирок или уверток. И если мы собираемся вообще обсуждать этот вопрос разумно, то прежде всего, для начала, мы должны признать это за непреложный факт. Он не подвержен спору. Это — факт.

— Я считаю, — произнес Амальфи голосом, в котором явственно звучали стальные нотки, — что вы все потихоньку просто рехнулись. Вам следовало бы послушать Отцов Города по этому вопросу, как это сделал я. Если хотите, я могу предоставить вам прямую линию связи по Дираку прямо здесь, на борту корабля. Так что вы смогли бы услышать кое-какие воспоминания, хранящиеся в их памяти — и некоторые из них относятся к весьма давним периодам, еще до развития космических полетов. Наш город очень стар. В особенности вы должны были бы послушать рассказы о конце мира, которые возникали неотвратимо, подобно ростку из семени каждый раз, когда кто-то вбивал себе в голову, считая, что у него имеется прямая связь со Всемогущим. Некоторые из этих историй, конечно — всего лишь шутки, подобные многим предсказаниям о конце мира, сделанным человеком по имени Волива, который ЗНАЛ, что Земля — плоская. Или предсказания Армагеддона, которые постоянно происходили от земной секты, называвшей себя Правоверные, которая существовала на Земле и являлась одной из доминирующих в тот самый период, когда были открыты как антинекротик так и спиндиззи. Но высокий ум не предохраняет вас от падения в апокрифическое сумасшествие. За семь веков до космических полетов на Земле, величайший ученый того времени, по имени Бэкон, предсказывал неминуемый приход Антихриста, просто потому, что он не мог заставить своих современников принять научный метод, который он тогда как раз только что изобрел. Более того, я могу добавить, что в декаду, предшествующую собственно космическим полетам на Земле, все лучшие умы того века считали, что будущего у человечества нет. Как и у всей остальной дышащей воздухом жизни. Они видели лишь неизбежность всеуничтожающей термоядерной войны, которая за период восьми лет могла разразиться в любые двадцать минут. И в этом, доктор Шлосс, они были совершенно правы. Их мир действительно мог прийти к своему концу в любые из этих двадцатиминутных периодов. Но все же мир каким-то образом удалось сохранить до той поры, пока не развились космические полеты, которые, в свою очередь, стали призраками в сравнении с межзвездными полетами, подобно призракам людей, живущих только ночью — вампирах — испарявшихся из мифологии, как только появилась возможность создавать свет даже в темной ночью всего-лишь щелкая выключателем.

Он посмотрел вокруг себя, на лица людей, сидевших вокруг картографического стола космолета. Лишь некоторые из них открыто встретились с его взглядом. Большинство же из них смотрели на карту перед ними на столе, или на свои руки. Выражение их лиц было похоже на то, что они словно слушали массового убийцу, который пытался сослаться на то, что он сумасшедший.

— Амальфи, — неожиданно прозвучал голос Джейка из коммуникатора Дирака, — время красноречия прошло. У этого вопроса нет двух сторон, за исключением правильной и ошибочной. И мы собираемся неизбежно отбросить тебя как прекрасного адвоката ошибочной стороны. Ты уже выдал все свое самое лучшее, но так как правильной стороне не нужен адвокат, то побереги свое дыхание. Позволь мне задать один вопрос этому собранию. Что мы теперь должны делать? И вообще, не кажется ли, как считают Ониане, что вообще существует что-то, что мы могли бы предпринять? Я склонен сомневаться в этом.

— И я тоже, — сказал доктор Шлосс, хотя по его виду нельзя никак было предположить, что он столь же подавлен услышанным. Напротив, он казался гораздо более заинтересованным, чем когда либо в своей жизни, как ранее замечал за ним Амальфи.

— Надежда на переживание для временных созданий конца времени кажется мне столь же бесполезной, как надежда для рыбы пережить то, что ее бросят внутрь звезды. Парадокс совершенно неоспоримый, по крайней мере на поверхности, и абсолютно непреодолимый.

— Ни одна проблема не является такой уже и неразрешимой, — яростно возразил ему Амальфи. — Мирамон, прошу меня извинить за выражение подобного суждения — но меня не волнует, даже если вы и не извините меня, но я считаю, что вы страдаете от того же синдрома, что и доктора Фримэн и Шлосс. Вы состарились прежде своего времени. Вы утратили свой дух к приключениям.

— Не совсем, — ответил Мирамон, посмотрев на Амальфи с чувством серьезного и несколько болезненного разочарования. — Мы, по крайней мере, все еще не убеждены, что ответа не существует. И если мы не найдем его здесь, мы имеем самые серьезные намерения продолжать путешествие в надежде найти кого-то, с кем мы могли бы объединить наши усилия, с кем-то у кого нашлось бы какое-то предложение. И если мы даже не найдем никого, мы продолжим поиски этого решения сами.

— Что ж, замечательно с вашей стороны, — резко воскликнул Амальфи. — И клянусь Господом, я отправлюсь вместе с вами. Что ж, мы не можем вернуться в нашу родную галактику. Но есть еще одна, соседняя NGC 6822, примерно в миллионе световых лет отсюда. А для вас — это всего лишь прыжок. И по крайней мере, мы будем двигаться. Мы не будем сидеть здесь со сложенными руками в ожидании неминуемого удара.

— Это будет движение без цели, — трезво напомнил Мирамон. — Я согласен с вами в том, чтобы было бы опасно и неразумно рисковать каким-либо запутыванием с Паутиной Геркулеса, чтобы это ни было. Но я не вижу другой разумной причины в перелете из одной галактики в другую только лишь в надежде встретить высокоразвитую цивилизацию, которая, возможно, смогла бы нам помочь. И вместе с этим — всей остальной вселенной. У нас есть эта надежда, но она не может быть конечной целью нашего путешествия. Нашей конечной точкой должен быть центр метагалактики, центр галактик всего пространства-времени. Только там, где все силы вселенной находятся в динамическом балансе, кто-либо может надеяться на принятие каких-либо действий, чтобы избежать или изменить неминуемо приближающийся конец. Кроме того, осталось не так уж и много времени, прежде чем этот момент наступит. И, самое главное, Мэр Амальфи, это то, что данная проблема не просто техническая. Этот конец органически вплетен в фундаментальную структуру самой вселенной, вписанный при начале чьими руками, о которых мы не имеем ни малейшего понятия. Все, что мы теперь можем знать, это то — что все это было предначертано.

И из этого заключения, несмотря на то, что собственная психика Амальфи боролась против его принятия с момента, когда он понял это сам, по настоящему уже не существовало спасения. Концептуально, вселенная была довольно приятным местом для жизни, в согласии с примитивной атомистической теорией, которая предлагала уверенность в том, что все — земля, воздух, огонь или вода, металл и апельсины, человек или звезда, в конечном счете состояли из субмикроскопических вихрей, именовавшихся протонами и электронами, немного вперемежку с нейтронами и нейтрино, не имевшими заряда, и всех вместе связывали разношерстные, но дружные кампании мезонов. Самым типичным представителем являлся атом водорода, имевший в своем составе один протон, сидевший с удовольствием в центре, обладавший самодовольным положительным зарядом, в то время как вокруг него вился один-единственный электрон, окруженный словно пушистой кошачьей шерстью собственным отрицательно заряженным полем. Самый простой пример: но все были уверены, что даже для самых тяжелых и комплексных атомах, даже в тех, что созданы человеком, таких как плутоний, все что требовалось — лишь подбавлять побольше дровишек, да потяжелее, и тогда больше таких вот кошек забегают вокруг; конечно при этом будет трудно отличить одну кошку от другой, но это — в общем обычное наказание для владельца сотен платежных ведомостей.

Первое знамение, что тут какое-то непонятное несоответствие во всем этом chromo субмикроскопического и вселенного семейства, как и все добрые знамения, появилось на небесах. На Земле, почти за полвека до начала космических полетов, какой-то астроном, чье имя совершенно теперь забыто, заметил, что два или три миллиона метеоритов, которые входили в атмосферу планеты каждый день, сгорали на такой высоте и с такой интенсивностью, которая не могла быть объяснена только лишь эксцентриситетом орбиты планеты или их скоростью; и один из своих великих полетов воображения, который несет в конце концов ответственность за каждое новое звено в великой цепи понимания, ему пригрезилось мысль о том, что он назвал «контра-земным» веществом или антивеществом. Веществом, созданным из огня и кошачьей шерсти, вокруг которого должны кружиться огненные кошки. Вещество, в котором основной атом водорода имел бы в качестве ядра антипротон, несущий массу протона, но в то же время обладавший отрицательным зарядом, вокруг которого по орбите носился бы анти-электрон, с соответствующей, почти неприметной массой электрона, но несущий положительный заряд. Метеориты из атомов, сконструированных по этой модели, могли взрываться с особой яростью при первом же соприкосновении даже с малейшими следами нормальной атмосферы Земли. И такие метеориты могли бы свидетельствовать о том, что где-то во вселенной имелись настоящие планеты, обращавшие вокруг настоящих солнц, целые галактики созданные из такого вещества, малейшей прикосновение к которому означало бы больше, чем гибель — это было бы полное и совершенное уничтожение — аннигиляция, когда каждая из форм материи вместе с другой преображалась бы полностью в энергию, в этом яростном и тотальном объятии.

Любопытно, но метеориты из антивещества, вскоре исчезли, в то время как сама теория продолжала существовать. Сгоравшие метеориты оказалось легче объяснить с помощью более обычных условий, но вопрос с антивеществом или антиматерией — остался. В середине двадцатого века физики-экспериментаторы даже смогли создать несколько атомов антивещества. Эти атомы шиворот-навыворот, оказались жизнеспособными лишь на несколько миллионных долей микросекунды, и стало совершенно ясно, что даже за то короткое время их жизни, время в котором они существовали, текло вспять. Частицы, из которых они были созданы, рождались в огромных неуклюжих беватронах, буквально на несколько микросекунд в будущем, и их сборка в атомы антивещества в настоящем — для наблюдателей — времени в действительности являлась лишь моментом их смерти. Совершенно очевидно, что антивещество оказалось не только теоретически возможным, но и могло существовать; однако, оно не могло существовать в этой вселенной в каких-либо значительных количествах, таких как, например, метеорит. Если и где-то и имелись миры и галактики из антивещества, они могли существовать лишь в каком-то немыслимом отдельном континууме, где время и градиент энтропии двигались вспять. Такой континуум требовал по меньшей мере четырех добавочных измерений в дополнение к четырем обычным, известным нам по опыту.

По мере расширения вселенной обычного вещества, разворачивавшейся и двигавшейся к своей неизбежной тепловой смерти, где-то поблизости и все же «где-то», в месте, невозможном для представления человеком, существовала совершенно огромная и сложная вселенная-двойник, концентрировавшаяся и приближавшаяся к сверхъестественной сжатости массы и энергии, именовавшейся моноблоком. При полной дисперсии, тьма и тишина должны были оказаться судьбой вселенной, в которой бы стрела времени указывала вниз для для градиента энтропии, так что для вселенной из антивещества конец представлял собой как концентрацию массы сверх всяких возможностей и такую же невозможную концентрацию энергии — чистые огонь и ярость безграничной энергии, мятущиеся в «первобытном» атоме не больше, чем размеры орбиты Сатурна вокруг Солнца. И из другой вселенной могла прийти другая; во вселенной с нормальным веществом, моноблок стал бы лишь началом, но для вселенной из антивещества — концом. Во вселенной с нормальной энтропией, моноблок — непереносим и должен взорваться; во вселенной с отрицательной энтропией, тепловая смерть непереносима и вещество должно сжиматься. В любом случае, повеление таково: _Д_а _б_у_д_е_т _с_в_е_т_.

Что же наша видимая, реальная вселенная, представляла собой до моноблока, тем нее менее, считалось по общему соглашению скорее всего навсегда неизвестным. Классическое утверждение, сделанное за многие века до этого научного спора Святым Августином, который, когда его спросили, что мог делать Бог до того, как Он создал вселенную, ответил, что Он занимался созданием ада для тех, кто задает подобные вопросы; таким образом, «время до Августина» стало чем-то таким, о котором могли знать историки, но для физика, по определению — ничем существенным.

Так было до сих пор.

Но если только Ониане правы, то им немножко удалось приподнять занавес и уловить мимолетный проблеск неведомого.

И посмотреть теперь этому неведомому в лицо, по настоящему, уже могло оказаться и не столь фатальным.

Во время своего ликующего полета к галактике Андромеды, Ониане обнаружили, что один из их спиндиззи — самое странное, что это оказалась машина специально только что созданная в соответствии с проектом, а не один из тех старых и довольно потрепанных двигателей, размонтированных и переправленных из города Бродяг — почему-то начал разогреваться. Это оказалось проблемой тогда совершенно новой для них, и вместо того, чтобы рисковать возможностью появления каких-либо неизвестных эффектов, которые могли проявиться в результате работы такой машины, если бы ей позволили разогнаться по-настоящему, они отключили практически полностью все свою планетарную сеть спиндиззи, оставив лишь 0.02 процентный экран, необходимый для поддержания атмосферы планеты и теплового баланса.

И именно тогда, там, в абсолютном спокойствии межгалактического пространства, их инструменты засекли в первый раз в истории человечества шепот постоянного творения: крошечное _т_р_е_н_ь_к_а_н_и_е_ новых атомов водорода, рождавшихся одни за другим совершенно из ничего.

Даже одно это уже могло бы оказаться весьма отрезвляющим опытом для любого человека, с мыслительным складом ума, даже для того, который не обладал бы историческим опытом долгого преобладания религиозных тенденций в истории Ониан; никто еще не мог наблюдать рождения первобытной материи, из которой состояла вся известная вселенная, и при этом из того, что демонстративно являлось как бы ничем, и чтобы у него в сей же момент не появилась вдруг мысль, нет — убежденность, что должен обязательно существовать и Создатель, и что Он должен находиться где-то тут, поблизости, где происходит Его работа. Это крошечные звяканье и треньканье, слышимое приборами Ониан, казалось, сперва не оставило никакого места для долгих споров по космогонии и космологии, касавшихся любой из циклических моделей вселенной, любой и вечной диастолы [физиологический термин] от моноблока к тепловой смерти — и обратно, в то время как от Создателя требовалось лишь отдаленное воздействие на ритмический процесс — а то и вообще ничего. Здесь шел сам процесс созидания: невидимые Пальцы касались пустоты; безграничный абсурд, который, потому что являлся безграничным, не мог быть ничем иным, как божественным.

И все же Ониане оказались достаточно умны, чтобы кое-что заподозрить.

В истории, фундаментальные открытия довольно часто зависели от амбиций; это же открытие, с виду вроде бы обеспечивало четкий ответ на двадцать пять тысяч лет постоянных теологических споров, и в результате утверждение о том, что Господь неопровержимо существует в первый раз за то время, с тех пор как было постулировано Его существование каким-то солнцепоклонником еще Каменного века или, быть может, мистиком, обжиравшимся галлюциногенными грибами, теперь уже не могло быть столь простым, как казалось. Слишком уж легко этот спор оказался выигран; слишком многое намекало на постоянное созидающее присутствие Бога, существовавшего в этот момент времени, чтобы сделать логичным то, что такое существование должно быть доказано столь простыми, но одиночными физическими данными, полученными в результате того, что по настоящему можно честно описать как обычный случай.

Гиффорд Боннер несколько позже отметил, что просто невообразимо повезло, когда первыми это открытие сделали Ониане, люди, лишь недавно вернувшиеся к какому-то подобию общества, в котором могла существовать какая-то наука; но которые в то же время, так и не потеряли своего ощущения непрерывности и чрезмерной сложности теологии нынешнего времени в век науки, повезло, что именно им было позволено услышать эти крошечные родовые вскрики в этих яслях времени. Для типичного землянина конца Третьего Тысячелетия, с как правило, инженерной базой знаний, философски закутанного в паутину примерно в равной степени распределенного «обычного смысла» и чистой, наивной мистики Прогресса (именно в этот момент анализа Боннера у Амальфи появилось слабое желание смутиться), оказалось бы довольно легко принять эти данные по их видимой ценности и установить их на соответствующую полочку, наравне с трясиной телепатии, расового подсознания, персональной реинкарнации или прочих сотен ловушек, которые подстерегают человека с научно ориентированным складом ума и который не знает, что он такой же закоренелый мистик, как какой-нибудь факир, возлежащий на ложе из гвоздей.

Но Ониане оказались подозрительными; они сперва попытались разобраться в своем открытии исходя только из того, что оно представляло собой с виду. Теология могла и подождать. Если постоянное созидание — факт, тогда, в основном, это исключало существование моноблока в истории вселенной, или то, что неизбежна ее тепловая смерть; вместо этого, все должно постоянно происходить именно вот так — мир без конца. Таким образом, это открытие оказалось столь фундаментально неопределенным, как оказывались прежде и все подобные открытия, что в один и тот же момент оно — это открытие могло означать совершенно противоположное; только задайте т_а_к_о_й_ вопрос, и посмотрите, каков будет ответ.

Этот четкий подход немедленно принес свои результаты, хотя дальнейшие, предложенные им для проверки намеки, оказалось переварить ничуть не легче, чем самый первый, противоречивый набор. Понадеявшись на счастливый шанс и на свои, в основном еще им самим незнакомые машины, Ониане вообще отключили свои спиндиззи и начали прислушиваться еще упорнее.

И в этом самом совершенном из могильных молчаний, поразивший их шепот постоянного созидания, оказалось, имел два голоса. Каждое треньканье при рождении являлось не одним голосом, а дуэтом. С появлением из ниоткуда каждого из атомов водорода в нашей вселенной, в тот же момент появлялся зловещий двойник, атом водорода антивещества, чтобы в тот же момент погибнуть. Появлялся… откуда-то еще.

Вот так. Даже то, что казалось фундаментальным, неопровержимым доказательством существования течении времени в одном направлении и постоянного созидания, могло быть также неоспоримым свидетельством циклической космогонии. И некоторым образом, для Ониан это показалось удовлетворительным; это была физика, знакомая им, что-то вроде идиота, стоящего на перекрестке и орущего «Господь пошел во-о-он той дорогой!», и каким-то образом умудрявшегося показывать сразу во всего четырех направлениях. Тем не менее, наследство какого-то чувства угрозы у них осталось. Это единственное многоголосое бормотание данных, которые невозможно было заполучить при иных обстоятельствах, само по себе оказалось достаточным для подтверждения существования второй целой вселенной антивещества, до точки конгруэнтной со вселенной нормального вещества, но совершенно противоположной ей по знаку. То, что походило на рождение атомов антиводорода, одновременно с рождением атомов обычного водорода, в действительности было смертью; теперь уже не было сомнения в том, что во вселенной антивещества время бежало вспять и то же самое касалось градиента энтропии, так как одно являлось демонстративным проявлением другого.

Концепция, конечно же, была весьма старой — столь старой, что на самом деле Амальфи лишь с огромным трудом смог ее припомнить. Просто во время его жизни она стала столь привычной, что он полностью забыл о ней. И возрождение этой концепции сейчас и здесь Онианами сперва показалось ему огромным анахронизмом, вычисленным лишь для того, чтобы сбить с пути настоящую работу практичных людей. В особенности недоверчиво он отнесся к предположению о вселенной, в которой негативная энтропия являлась главенствующим принципом; при таких обстоятельствах, как указала его скрежещущая, будто заржавелая, память, причина и следствие не могли предохранить даже примерные статистические соотношения, которые дозволялись для вселенной, доступной его чувствам. Энергия должна была аккумулироваться, события должны были совершаться в обратном направлении, вода должна была течь вверх по склону горы, старики — пробуждаться к жизни из воздуха и почвы и учиться в обратном порядке своей жизни, в направлении возврата обратно в лоно матерей.

— В общем-то так или иначе, это с ними и происходит, — мягко отметил Гиффорд Боннер. — Но в действительности, я сомневаюсь, что это парадоксально, Амальфи. Обе эти вселенных можно воспринимать как разворачивающиеся, и двигающиеся к своему концу, и теряющие энергию при каждом переходе. Тот факт, что с нашей точки зрения вселенная антивещества, кажется, накапливает энергию — всего-лишь предубеждение, встроенное в тот образ, каким мы привыкли смотреть на вещи. В действительности, обе эти вселенные, наверное, просто разворачиваются в противоположных направлениях, подобно двум жерновам. И хотя, с первого взгляда обе стрелы времени указывают в противоположных направлениях, в действительности они обе скорее всего указывают вниз, под гору, подобно указателям на верхушке холма одной и той же дороги. Но если вас беспокоит динамика этого процесса, то пожалуйста, помните то, что оба наших пространства являются четырехмерными и с такой точки зрения — совершенно статичны.

— Что соответственно приводит как жизненно важному вопросу смежности, — весело ворвался в разговор Джейк. — Дело в том, что оба этих четырехмерных континуума полностью взаимосвязаны, что совершенно ясно доказано двойным событием, наблюдавшимся Онианами; и я предполагаю, это должно означать, что нам необходимо предположить существование по крайней мере шестнадцати измерений для поддержки всей системы. В общем-то все это — вовсе неудивительно; вам нужно по меньшей мере столько же, чтобы описать довольно четко ядро атома средней сложности. Что же удивительно на самом деле, так это то, что оба континуума приближаются друг к другу; я согласен с Мирамоном, что наблюдения, произведенные его учеными невозможно интерпретировать каким-либо иным способом. До сих пор, сам факт, что тяготение в двух вселенных также противоположно друг другу по знаку, казалось само по себе достаточным свидетельством о том, что именно их разделяло, но теперь, назовите это как хотите — отталкивание или давление и как там еще — совершено очевидно, становится все слабее. И где-то в будущем, в недалеком будущем, это сопротивление снизится до нуля, и именно это и окажется Пифагоровой точкой точек столкновения двух целых вселенных…

… и просто трудно себе представить как весь этот физический каркас, даже допускающий наличие восемнадцати измерений, сможет сдержать всю высвобожденную при этом энергию, — подхватил доктор Шлосс. — И моноблок даже не сопоставим; если он когда-либо и существовал, это была всего-лишь подмоченная хлопушка по сравнению с тем, что может произойти.

— Другими словами: _б_а_-_б_а_х_, — сказал Кэррел.

— Вполне возможно, что рационалистической космологии придется допустить существование всех трех событий, — заговорил Гиффорд Боннер. — Я имею ввиду — моноблок, тепловую смерть и эту штуку — это событие, которое похоже происходит где-то на полпути между двумя вышеупомянутыми. Любопытно: имеется определенное число мифов и древних философских систем, допускающих подобный разрыв непрерывности прямо посреди развития существования; Джордано Бруно, первый в истории Земли релятивист, назвал это периодом Межуничтожения, а его соратник по имени Вико допустил при этом, что возможно, это одна из первых в человеческой истории циклических теорий. А в скандинавской мифологии это называется Гиннунгагап. Но я не могу себе толком представить, доктор Шлосс, что уничтожение будет столь тотальным, как вы предполагаете. Я вовсе не физик, что спокойно признаю, но мне кажется, что обе вселенные противоположны друг другу по знаку в л_ю_б_о_й _т_о_ч_к_е_, что подчеркивалось всеми на этом совещании, и тогда результат не может быть _т_о_л_ь_к_о_ в виде общей трансформации вещества с обоих сторон в энергию. Должна также произойти и трансформация энергии в вещество, в столь же грандиозных масштабах, после чего снова начнется увеличиваться гравитационное давление между двумя вселенными, таким образом в действительности как бы прошедших сквозь друг друга и обменявшихся шляпами, и после этого снова начавших отдаляться друг от друга. Может быть, я упустил что-то важное?

— Я не уверен, что этот аргумент является столь элегантным, каким он кажется с первого взгляда, — возразил Ретма. — Для этого потребуется математический анализ доктора Шлосса, конечно; но тем временем, я ничего не могу сделать иного, кроме как гадать, почему к примеру, если этот одновременный цикл создания-межуничтожения-уничтожения действительно является циклом, то зачем ему необходимо иметь этот привязанный орнаментальный источник постоянного созидания? Механизм созидания, включающий в себя не менее чем три вселенских катаклизма в каждом цикле не нуждается в постоянной подпитке типа капели; либо один — грандиозен, либо другой — недостаточен. Кроме того, постоянное созидание подразумевает стойкое равновесие, что никак несовместимо с вышеуказанным.

— Я ничего не могу сказать на этот счет, — ответил Джейк. — И не похоже, что здесь могут помочь преобразования Милна; похоже, это всего-лишь что-то наподобие часового механизма.

— Определенное, как мне припоминается, математическим выражением величины бутылочки с аспирином, — уныло добавил Кэррел.

— В общем, пока я лишь совершенно уверен только в одном, — пробурчал Амальфи, — и это то, что чертовски маловероятно, что кто-нибудь останется в живых, чтобы позаботиться о точных результатах этого столкновения, после того, как оно произойдет. По крайней мере, при таком уровне, как идет эта наша перепалка. В действительности — существует что-либо полезное, что мы могли бы предпринять, или же нам лучше провести все это время за игрой в покер?

— Это, — ответил Мирамон, — именно то, что мы знаем менее всего. В действительности, похоже мы вообще ничего не знаем.

— Мистер Мирамон… — прозвучал из теней голос Уэба Хэзлтона и смолк. Очевидно, он ждал, что ему сделают замечание ввиду его обещания не вмешиваться в разговор, но для Амальфи, как и для любого присутствовавшего в комнате, было ясно что он никого уже не перебивал; его голос разорвал лишь мертвую и отчаянную тишину.

— Продолжай, Уэб, — сказал Амальфи.

— В общем, я тут кое о чем подумал. Мистер Мирамон прибыл сюда в поисках кого-то, кто бы мог ему помочь сделать что-то, что он сам не знает как сделать. А теперь он думает, что и мы не знаем как это сделать. Но что это было?

— Но он только что сказал, что он и сам не знает, — мягко напомнил Амальфи.

— Нет, я не это имел ввиду, — немного запинаясь произнес Уэб. — Просто я хотел спросить, что он _х_о_т_е_л_ бы сделать, даже если он и не знает как? Даже если это и невозможно?

Неожиданно в спокойной атмосфере корабля раздался смешок Боннера.

— Именно так, — произнес он, — цель определяет средства. Курица — всего-лишь орудие для яйца, чтобы таким образом получить другое яйцо. Это внук Хэзлтона? Молодец, Уэб.

— Имеется довольно значительное число экспериментов, которые должны быть проведены, если бы мы только знали как их поставить, — задумчиво признался Мирамон. — Прежде всего, мы должны узнать более точную дату катастрофы, чем та, что имеется сейчас в нашем распоряжении; «ближайшее будущее» — довольно значительный объем времени при таких условиях, почти столь же неопределенный, как цель «когда-то». Прежде всего, для начала, нам необходимо определение этого события с точностью до миллисекунды. Я аплодирую блестящему чувству здравого смыслы молодого новоземлянина, но в то же время отказываюсь обманывать себя просьбой чего-то большего; даже это мне кажется безнадежным.

— Почему? — спросил Амальфи. — Что вам может понадобиться для подобных вычислений? С предоставленными данными, Отцы Города могли бы справиться с любыми вычислениями; они и создавались для выполнения любых математических операций, как только определены параметры; и за тысячу лет я не припоминаю ни случая, чтобы они не смогли прийти к какому-то результату, обычно в течении двух или трех минут; и никогда не дольше, чем в течении дня.

— О, я помню ваших Отцов Города, — произнес Мирамон, лишь на мгновение как бы иронически приподняв брови, что скорее всего, явилось последними остаточными проблесками его старого дикого ужаса перед вещами, которые _б_ы_л_и_ городом и его производными. — Но основной параметр, который здесь должен определиться — это точное определение энергетического уровня другой вселенной.

— Ну как же, это как раз должно быть не так уж и трудно, — сказал доктор Шлосс ко всеобщему удивлению. — Это — ничто иное, как изменение энергетического уровня в нашей собственной вселенной; мэр прав — Отцы Города могут сообщить вам необходимые данные еще до того, как вы закончите излагать им проблему. Т-тау преобразования — фундаментальные вещи для полетов со сверхсветовой скоростью. Я просто поражен, как вы могли до сих пор обходиться без них.

— Не совсем так, — поправил его Джейк. — Без сомнения, т-тау взаимоотношения являются конгруэнтными по обе стороны барьера. Я не сомневаюсь в этом и на секунду, но здесь вы имеете дело с шестнадцатью измерениями; так вдоль какой именно оси вы предполагаете оценить конгруэнтность? Или вы предполагаете, что т-временные и т-тау преобразования подходят и трансформируются вдоль всех шестнадцати осей? Вы просто не сможете проверить это, если только не захотите рассмотреть систему в целом для такого двойника, что для т-времени означает моноблок; этот путь — безнадежен. По крайней мере — он безнадежен для нас, на то время, что осталось в нашем распоряжении; мы просто будем растрачивать попусту дни в погоне за бесконечно ускользающими числами после запятой. С таким же успехом можно дать задание Отцам Города произвести вычисления конечного значения пи.

— Пожалуй, я ошибался, — произнес доктор Шлосс тоном, сочетавшим в себе угрюмый юмор и легкое разочарование. — Вы совершенно правы, Мирамон; именно здесь та разрывность, которую мы не можем определить теоретически. Как неэлегантно.

— Элегантность может и подождать, — сказал Амальфи. — А тем временем — неужели так невозможно определить значения энергетического уровня для другой стороны? Доктор Шлосс, ваша исследовательская группа вроде бы что-то говорила насчет возможности сконструировать прибор из антивещества. Так не могли бы мы использовать такую штуку в виде исследовательского снаряда и отправить его на другую сторону?

— Нет, — тут же ответил доктор Шлосс. — Вы забываете, что такой объект мог бы существовать на другой стороне — но прежде всего, он должен существовать на нашей. Нам понадобилось бы изыскать возможность собрать его здесь для эксперимента в будущем; а к тому времени, когда мы сможем его увидеть — в настоящем эксперимента — он будет находиться на стадии по меньшей мере довольно сильного распада, и затем будет эволюционировать до уровня своей сборки. И от него мы ничего не сможем получить, кроме того, как ведет себя антивещество в нашей вселенной; и он ничего нам не сообщит о любой вселенной в которой антивещество — норма.

Спустя мгновение он добавил задумчиво:

— И кроме того, такой проект едва ли удастся реализовать за время меньшее, чем столетие, я бы даже сказал — два столетия; и при таких обстоятельствах я предпочел бы сыграть в покер.

— А вот я бы не стал, — неожиданно заявил Джейк. — Думаю, Амальфи прав принципиально. Несмотря на трудность проблемы, необходимо создать какую-то исследовательскую станцию, которую мы могли бы послать в разрыв. Имейте в виду, что я в принципе согласен — создание прибора из антивещества — полностью ошибочно. Эта штука должна быть абсолютно нематериальна, нечто производное из того, что мы могли бы набрать в Ничейной Земле. Но видеть что-то на огромных расстояниях, несмотря на все шансы против — дисциплина, которой я обучен. Я не думаю, что мы должны считать это неразрешимой проблемой. Шлосс, а что думаете вы? Если вы и ваша группа готовы отказаться от вашего прибора из антивещества в пользу покера, не хотели бы вы поработать со мной некоторое время над этой проблемой? Мне понадобится ваш опыт, но вам, в свою очередь — моя точка зрения; и быть может, вместе нам удастся создать этот прибор и получить данные. Должен отметить, Мирамон, что я не испытываю особой надежды, но…

— За исключением той надежды, которую вы нам только что предложили, — ответил Мирамон с загоревшимися глазами. — Вот теперь я услышал от вас то, что надеялся услышать. Это голос Земли из нашей памяти. Мы предоставим вам все, что только в наших силах; для начала, мы предоставим вам нашу планету. Но вселенную, обе вселенных и немыслимую метавселенную, вы должны создать для себя сами. Мы и запомнили вас такими — в вас всегда присутствовала эта безграничная амбиция.

Неожиданно он слегка приуныл.

— И мы будем вашими учениками; и это тоже, как это было всегда. Только начать — это все, что мы просим.

Амальфи окинул взглядом и понял, что за столом достигнут консенсус. И подобное согласие, в котором он нуждался со стороны слушателей с Новой Земли, он смог получить, с тем же успехом, исходя из общего молчания.

— Я думаю, — медленно констатировал он, — что мы уже начали.