"Адъютант его превосходительства" - читать интересную книгу автора (Болгарин И. Я., Северский Г. Л.)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

24 июня части Добровольческой армии стремительно вышли к Харькову. В выгоревшей под жестким, безжалостным солнцем степи на многие версты про­тянулись окопы первой линии – излом к излому; с брустверов в лица солдат сыпало ссохшейся землей и колкой пылью. Еще на рассвете эти окопы при­надлежали красным. Теперь позиции красных переместились почти к окраинам оцепеневшего от страха Харькова, на поросшую подсолнечником возвышен­ность, откуда били пулеметным и винтовочным огнем. Подсолнухи тоже при­нимали молча и бессильно свою гибель: одни стояли продырявленные, другие

– с обитыми краями, а иные лежали вповалку с оторванными стеблями. Лежа­ли на черной выгоревшей земле, и пули, как воробьи, выклевывали их.

Полковник Львов в бинокль сосредоточенно рассматривал непрочные, бес­порядочные позиции красных. Он видел спешно вырытые окопы и даже мелька­ющие среди стеблей подсолнечника запыленные, усталые лица, видел, как суха земля перед этими неглубокими окопами, и понимал, что такая земля не может ни укрыть, ни защитить от смерти приникших к ней людей.

– Михаил Аристархович, шли бы вы на КП! – умоляюще просил его лежащий рядом командир полка.

Львов ничего не ответил. Он вспоминал недавние бои под Луганском, то колоссальное напряжение, с которым принятая им дивизия вновь брала го­род. Там были такие же неглубокие окопы, такая же сухая, разбитая в пыль земля.

Окуляры его бинокля задержались на лице одного из красноармейцев, совсем молоденького парнишки. Голова его возвышалась рядом с большим подломанным подсолнухом – такая же конопушная, круглая. Красноармеец вы­колупывал из подсолнуха молочно-белые семечки – пухлогубый, рассеянный, похожи? на теленка.

«Ну вот, я сейчас прикажу открыть огонь – и наверняка этот красноар­меец будет убит, – подумал полковник Львов. – А чем он виноват передо мной? Да ничем! Может быть, я виноват перед ним?» В нем вдруг вспыхнуло сознание нелепости всего этого. Неужели он, полковник Львов, будет вино­вен в его смерти? Может ли он помиловать его сейчас? А долг? А офицерс­кая честь?

«Война! У нее свои законы, – пытался он примириться со своим сердцем.

– На войне всегда кого-нибудь убивают. Сегодня – его, завтра – меня». Но эти мысли о войне оказались беспомощными, за них невозможно было спря­таться от себя, от суда совести, от сознания ненужности всего, чему он отдал свои годы, свою жизнь… «Свои в своих… русские в русских… Я властен над жизнью этого паренька, над жизнями сотен таких же вот моло­деньких, русоволосых, светлоглазых, доверчиво глядящих на мир… Впро­чем, и он, этот паренек, властен надо мной. Значит, мы обречены на неви­димую связь, на невидимую власть друг над другом. Значит… Но что это я? – одернул себя Львов. – Что это я? К чему? Зачем?» Резким движением убрав бинокль от глаз, он повернулся к командиру полка и, глядя на него воспаленными глазами, приказал:

– Немедленно готовьте батальоны к атаке!

Тот сразу же повернулся к офицеру-корректировщику и радостно прокри­чал с раскатистым, командирским «р»:

– Пр-рикр-рыть пехоту шр-р-апнелью!

Окоп загудел, тотчас забегали по траншее офицеры, готовя батальоны и роты к атаке.

Офицер-корректировщик продул трубку полевого телефона и бодро прокри­чал, скашивая обрадованные глаза на полковника Львова:

– Пушки – к бою! По-о цели два! Прицел сто-о!..

На огневой позиции артиллеристов повторили, команду, передавая ее от батареи к батарее. Фейерверкеры молодцевато взмахнули руками.

– Беглым!.. Огонь!..

Наводчики коротко рванули шнуры, отбрасывая руки далеко назад, чтобы их не задело и не поувечило замками – при откате…

Заревели яростно пушки, земля вздрогнула, словно под нею зашевелился неистовый великан.

Батареи каждые сорок секунд выбрасывали снаряды. Шурша и посвистывая, они проносились над окопом, в котором теперь с ненужным биноклем в руках стоял, расслабившись, полковник Львов.

Когда первые разрывы, похожие на кусты огненного шиповника, осыпа­лись, осели, полковник Львов снова приложился к биноклю, наблюдая, как впереди вновь и вновь вспухала и оседала земля дымом, огнем и пылью. Снова с неясным беспокойством поискал окулярами молоденького красноар­мейца и с сожалением отметил, что один из снарядов разорвался прямо над ним – теперь там, где несколько минут назад лежал парнишка, дождем сыпа­лись вниз головки и стебли подсолнухов, оседала рыжая пыль. Львову стало на миг не по себе, словно он предал кого-то доверчивого, расположенного к людям. Ему показалось, что это он убил парнишку. Но насмешливый голос рассудка, оправдывая его, торжествующе произнес: «Вот! И все-таки я те­бя…» Полковник отряхнул пыль с локтей и встал во весь рост над окопом, увлекая за собой в атаку солдат. Рядом с ним, отплевываясь от пыли, с одним пистолетом в руках, тяжело и медленно, как по пахоте, шагал коман­дир полка.

Они прошли через поле, переступая через трупы убитых красноармейцев. Перешагивали через – витки разорванной в клочья колючей проволоки. Быст­ро двинулись к возвышенности, часто припадая к земле, прячась за кустами и камнями. От окопов красных все еще раздавались редкие выстрелы, – ви­дать горстка уцелевших красноармейцев, отстреливаясь, отходила к Харько­ву.

А сзади, из покинутого Львовым окопа, доносился надрывный голос офи­цера-корректировщика:

– Фиалка»! Цель занята нашей пехотой! Перенести огонь дальше!.. «Фи­алка»! «Фиалка»!.. Цель занята…

Хрупко хрустели под ногами сломанные стебли подсолнухов, ни одного целого – подсолнухи, как и бойцы, приняли смерть на этой безвестной вы­сотке. Полковник Львов и командир полка поднялись на возвышенность и совсем близко увидели окраины города.

– Вот он – Харьков… – не скрывая своей радости, произнес Львов и остановился, чтобы получше разглядеть этот, еще недавно столь далекий и вожделенный, город. И в это мгновение увидел, как совсем близко от него, отряхиваясь от земли, поднялся человек в красноармейской форме. Пригиба­ясь и петляя, он побежал. И, вдруг обернувшись, вскинул винтовку и, не целясь, выстрелил в неподвижно стоявшего на высотке полковника. Львову померещилось, что это был тот самый конопушный парнишка-красноармеец, что грыз семечки и над которым разорвался снаряд. Падая навзничь, пол­ковник успел еще без всякой злобы подумать, словно продолжая недавний разговор с самим собой: «Нет-нет, не я тебя. А ты, кажется, меня… Ты – меня!.. Но, господи, как же это возможно? А Елена? Юрий?..»

К Львову кинулся командир полка:

– Я же вас просил… – и закричал: – Носилки!

Полковник бессильно раскрыл налитые болью глаза, попробовал припод­няться, но не смог – руки подломились, а тело оказалось тяжелым и непос­лушным.

– Ничего… Я обещал сыну, что меня… не убьют, – сдавленно прошеп­тал он. – И как видите…

Очнулся полковник Львов в госпитальной палатке. По ней суетливо ходил неопрятный, забрызганный кровью врач. Почемуто снова вспомнил конопушно­го парнишку-красноармейца: сумел ли он выбраться из боя живым или лежит где-то среди подсолнухов?..

Потом полковник увидел над собой два лица – полное, с поблескивающим на носу пенсне, и молодое, энергичное, с решительным взглядом. Собрав все свои силы, прошептал:

– Капитан!.. Владимир Зенонович!.. Когда вступите в Киев, разыщите… моих… Помогите сыну… в этой… жизни… – и замолчал, не в силах продолжать. На губах у него появились две белые, смертные, полоски.

Полковнику скорбно, с дрожью в голосе ответил Ковалевский:

– Все сделаем, Михаил Аристархович. Вместе с вами отыщем их!..

Лицо у Львова внезапно вытянулось, по телу пробежала дрожь… Ковалевский отвернулся, мелко крестясь… Громко и торжественно гре-

мели над Харьковом колокола.

В соборной звоннице худой человек в черном виртуозно и самозабвенно вызванивал на нескольких разнокалиберных колоколах ликующую победную ме­лодию.

На улицах толпились обыватели. Вперед выступили смокинги и котелки, они патриотически размахивали цветами.

Часов в пять пополудни в город вступили части Добровольческой армии. Проезжали под аркой из зелени. На них дождем сыпались цветы.

Из собора в торжественном облачении вышло духовенство. Архиерей Хар­лампий, весь в византийском золоте риз, преисполкенный торжественной благости, ступил навстречу Ковалевскому, но до генерала не смог дотя­нуться и осенил крестным знамением его запыленный автомобиль.

Казаки спешивались у собора, привязывали коней к железной ограде. В церковь не входили, так как хор в белоснежных одеждах выстроился на сту­пенях и архиерей стал служить торжественный молебен «по случаю чудесного избавления древнего православного города Харькова» прямо на Соборной площади, под постукивание копыт, лошадиное пофыркивание и доносившуюся издали редкую перестрелку. Совсем недалеко от собора, на Московской ули­це, деникинцы окружили броневик «Артем» и, лениво постреливая, ждали, когда у красноармейцев кончатся патроны.

Под благостные звуки молебна и ангельские голоса елейно вторящих ар­хиерею хористов четверых красноармейцев, вышедших из броневика, казаки стали полосовать шашками. Уже мертвых, лежащих на мостовой, продолжали тупо и жестоко рубить, разбрызгивая по булыжнику кровь.

Торжественно строгий Ковалевский в парадном мундире, с единственным Георгиевским крестом на груди, подошел под благословение, опустился на одно колено и склонил смиренно голову.

– Спаси и сохрани, господи, люди твоя и благослови… – неслось над площадью.

Регент раскачивался перед хором, взметая фалдами черного фрака, будто и сам собирался улететь. Умиленно смотря на коленопреклоненного команду­ющего, жадно крестились бывшие помещики, бывшие коллежские и статские советники, бывшие заводчики, бывшие предводители дворянства, бывшие… бывшие…

Их истовость была понятна. Вера в милосердие божье и в счастливую звезду Владимира Зеноновича Ковалевского была неподдельной, она явилась для них единственной надеждой.

Растекался вокруг собора загадочный запах ладана, перемешивался с тонким ароматом французских духов, острым духом сапожной ваксы и едкого лошадиного пота.

В город вошли еще не все войска, еще тянулись к нему усталые обозы, а многие здания уже украсились трехцветными Андреевскими знаменами, лавоч­ники поспешно водружали на приземистых особняках благоразумно спрятанные до поры до времени крикливые вывески: «Хлебная торговля бр. Чарушнико­вых». «Скобяные изделия – Шварц и К±», «Мясо, колбасы – цены коммерчес­кие»…

На углу Сумской и Епархиальной улиц на афишной тумбе появился приказ, набранный строгим типографским шрифтом.

«Приказом командующего Добровольческой армией генераллейтенанта Кова­левского я, полковник Щетинин Иван Митрофанович, назначен градоначальни­ком города Харькова.

Градоначальник г. Харькова полковник Щетинин».

Худощавый, интеллигентного вида, старик с седоватой бородкой выбрался из густой толпы, запрудившей улицы, внимательно прочитал этот приказ и чуть пониже приклеил свое скромное объявление:

«Продаю коллекцию старинных русских монет. Также покупаю и произвожу обмен с господами коллекционерами. Обращаться по адресу: Николаевская, 24, кв. 5. Платонов И. П.».

…Под штаб Добровольческой армии отвели здание бывшего Дворянского собрания, вместительное и удобное, расположенное к тому же в самом цент­реторода. Начальнику отдела снабжения армии генералу Дееву хлопот предс­тояло предостаточно: в кратчайший срок надо было привести в порядок за­пущенный особняк.

В конце дня Деев разыскал Кольцова и попросил его лично ознакомиться с планировкой дома, с тем чтобы выбрать наиболее удобные комнаты для ка­бинета и личных апартаментов кот май дующего.

– Я уже наметил, господин капитан, – говорил тучный Деев, шумно, ус­тало дыша, – но посмотрите и вы.

В здании, когда туда приехал Кольцов, царила суета. В вестибюль втас­кивали красного дерева тяжелую мебель, рабочие несли ведра с известкой, солдаты спешно тянули связь, где-то вверху звенели тазы, звякали ведра, сердито перекликались усталые женщины.

Торопливо, похлопывая себя кожаной перчаткой по начищенному голенищу сапога, сбежал с лестницы Осипов, на ходу коротко поздоровался с Кольцо­вым, скользнув по нему тяжелым взглядом, и скрылся за поворотом коридо­ра, ведущего из вестибюля в глубь здания.

Комнаты, которые генерал Деев хотел предназначить командующему, рас­полагались на втором этаже правого крыла здания. Кольцов быстро обошел их – все они были вместительными и к тому же смежными, что вполне соот­ветствовало их предназначению, но все же он решил осмотреть и другие по­мещения.

Убавив шаг, он двинулся по коридору, направляясь в левое крыло зда­ния. Походил по пустым, гулким комнатам и, стараясь не задеть перил лестницы, пахнущих свежей краской, спустился вниз, на первый этаж. В конце коридора за массивными стенами арки увидел небольшую дверь. Вер­нее, она даже не сразу бросилась в глаза ему. В полутемном, затхлом ту­пике он увидел останки огромного буфета из красного дерева, косо торча­щую из-под какого-то торопливо оставленного хлама доску ломберного сто­лика, диван и мысленно отметил про себя, что нужно будет отдать распоря­жение очистить, коридор. Еще дальше за грудой всевозможных ящиков и ящичков, скособоченных тумб и изъеденных старостью перегородок Кольцов и заметил эту дверь, похожую на прислоненную к стене доску, едва видневшу­юся в полумраке. Он осторожно расчистил себе путь к двери и с трудом, навалившись на нее всей тяжестью, открыл. Зажег спичку И, оглядевшись, увидел, что стоит в крошечной комнатке с тусклым запыленным окошком, за­тянутым бесконечной паутиной.

Вероятно, когда-то эта комнатка предназначалась под какието побочные службы, но истинное ее назначение было уже давно забыто, и она преврати­лась в некий склад для разной рухляди, где было в кучу свалено все: трехногие стулья, кресла без подлокотников, с торчащей во все стороны ватой, позеленевшие от недоброй старости канделябры и подсвечники, скульптуры царей, Лошадей и старые, зияющие пустотой рамы с тусклой по­золотой…

Кольцов хотел было уже уходить, как вдруг совсем близко и отчетливо слышалось:

– Шибче кистью води, а то до утра придется торчать здесь. Все равно не выпустят, пока не сработаем.

– Оно конечно, – негромко ответил второй голос. – Да только руки ло­мит – с самого свету машем.

Голоса шли откуда-то сверху, наползали один на другой, усиливаясь от этого. Кольцов втиснулся между буфетом и старой софой, снова чиркнул спичкой, поднял ее вверх. По стене тянулась едва заметная извилистая трещина. Постучав по стене, Кольцов почувствовал, что она полая – скорее всего, это был дымоход. На слух определив расположение помещений второго этажа, он понял, что голоса доносятся из большой комнаты, которую гене­рал Деев наметил для своего кабинета.

Быстро поднявшись на второй этаж, Павел отыскал это помещение. Оно было просторным, большим, с удобным расположением многочисленных комнат.

Когда Кольцов вернулся в комнату с камином – как он теперь твердо ре­шил, будущий кабинет командующего, – вдоль стены что-то вымерял пожилой офицер связи, а в дверях топтались два солдата с катушками проводов.

– Помещение занято, господин поручик! – решительно сказал Кольцов. – Здесь будет кабинет командующего.

– Но генерал Деев, господин капитан, направил меня сюда, – замялся поручик. – Здесь будет…

– Здесь будут апартаменты командующего! – отчеканил Кольцов твердо и надменно, как и полагается адъютанту его превосходительства.

– Но генерал Деев… – опять начал было поручик, но уже безнадежным тоном.

– С генералом Деевым я договорюсь. – И, подождав, пока офицер и сол­даты вышли, Кольцов плотно прикрыл дверь и отправился разыскивать Деева.

Двадцать седьмого июня с утра, едва солнце приподнялось над де­ревьями, штабные офицеры покинули свои вагоны и с вокзала перебазирова­лись в центр Харькова, на оседлое городское житье. Здание Дворянского собрания наполнилось четким стуком скрипучих офицерских сапог, щеголева­тым звоном шпор, вежливым щелканьем каблуков, поскрипыванием портупей, гулом разнообразных голосов.

Полковник Щукин тоже облюбовал себе несколько небольших комнат на первом этаже сообразно своим походным привычкам и неприхотливому, но строгому вкусу. На окнах здесь тоже появились решетки, из кабинета-ваго­на перекочевали сюда два внушительных стальных сейфа, стол, стулья. И расставлены были так же, как недавно в вагоне. Об этом позаботился капи­тан Осипов. Он знал: полковник не любил перестановок, подолгу и болез­ненно привыкая к каждому новому предмету. Равно как не любил и новых лю­дей в штабе и поэтому относился к ним с нескрываемым подозрением и был способен терпеливо, на протяжении многих месяцев, выяснять мельчайшие подробности их жизни.

После того как капитан Осипов доложил о поджоге Ломакинских складов и непосредственном исполнителе этой крупной диверсии Загладине, Щукин сде­лал какие-то пометки в блокноте и затем спросил, построжев внезапно ли­цом:

– Что-нибудь узнали о Волине, Кольцове?

– Занимаюсь, господин полковник! Ротмистр Волин, как выяснилось, слу­жил с подполковником Осмоловским. Подполковник отзывается о нем весьма похвально. Однако… – капитан замялся.

– Что? – нахмурился Щукин и сразу словно отгородился бровями от Оси­пова.

– Поручик Дудицкий пишет в докладной записке о странном поведении ротмистра в плену у Ангела. Проявлял малодушие, трусость. И потом, после побега… – Под угрюмым взглядом Щукина Осипов все больше сникал, пони­мая, что излагает только голые предположения.

– Факты? Мне нужны факты! – настойчиво повторил Щукин.

– Вел сомнительные разговоры… Подробности и факты досконально выяс­няю. Доложу несколько позже, – совсем тихо закончил Осипов.

– Так. Все? – Шукин резко положил руку на стол, как будто припечатал его печатью.

– Капитана Кольцова хорошо знают многие наши офицеры еще по румынско­му фронту. Отзываются с похвалой.

Щукин поднял на Осипова глаза, в которых светилось усмешливое недове­рие.

– Этого мало, капитан! – сухо сказал полковник и отвернулся, давая понять, что он недоволен своим помощником.

Осипов мысленно выругал себя за то, что поторопился с докладом.

Ковалевский сидел за овальным столиком в личных покоях с заткнутой за воротник салфеткой. Завтракал.

Кольцов бегло просматривал поступившие за последние часы письма, те­леграммы, документы и докладывал командующему:

– Рапорт градоначальника. Просит утвердить штатное расписание комен­дантской роты и взвода охраны сортировочного лагеря.

– Заготовьте приказ, я подпишу, – благодушно согласился Ковалевский.

– Слушаюсь!.. Рапорт начальника гарнизона Павлограда.

– Что там? – тем же размеренно ленивым тоном спросил Ковалевский.

– Полковник Рощин жалуется, что генерал Шкуро в пьяном виде ворвался в штаб и потребовал освобождения из-под ареста своего хозяйственника Си­нягина. Полковник Рощин пишет: «В присутствии офицеров штаба генерал Шкуро кричал на меня: «Мишка, выдай Синягина, а то я из тебя черепаху сделаю! – прочел Кольцов с почтительной выжидательной веселостью.

Ковалевский тоже улыбнулся:

– В семнадцатом Шкуро, напившись пьяным, вот так же кричал великому князю Дмитрию Павловичу: «Хочешь, Митька, я тебя царем сделаю?!» Великий князь холодно поблагодарил и отказался… А что полковник Рощин?

– Отказался выдать Синягина.

Некоторое время Ковалевский молча управлялся с завтраком, и казалось, забыл о Кольцове, потом со вздохом сожаления сказал:

– Синягина все же придется освободить.

Кольцов с недоумением посмотрел на командующего:

– Но он же вор, Владимир Зенонович! Продал партию английского обмун­дирования…

– Антон Иванович Деникин просил меня не трогать Шкуро, – доверительно сказал Ковалевский. – По крайней мере до тех пор, пока не возьмем Моск­ву. Заготовьте письмо полковнику Рощину.

– Слушаюсь, Владимир Зенонович! – Кольцов сделал пометку в блокноте и продолжил: – Письмо харьковского архиерея Харлампия. Просит принять его.

– Пишет, по какому делу?

– Так точно, насчет земли хочет посоветоваться. Просит разрешения прирезать к монастырю пятьсот десятин лугов.

– С богом, с богом пусть советуется… – махнул салфеткой Ковалевский и задумчиво уставился на Кольцова. – А что, может, принять?.. Давно в церкви не был, лба перекрестить некогда… Приму, пожалуй! Луга-то им небось надобны. Сирот, нищих ныне сколько – монастыри кормят… Что еще?

– Письма промышленников. Морозов, Бобринский, Сабанцев… – Кольцов тщательно перебирал письма.

– А они что хотят?

– Испрашивают аудиенции у вашего превосходительства.

– Где же я возьму столько времени?! – ужаснулся Ковалевский. – Каждо­му надо уделить внимание! Нет, я решительно не хотел бы с ними встре­чаться… – Но, подумав с минуту, заколебался: – Морозов, Бобринский, говорите? Черт! Все крупные промышленники, финансовые тузы. Как их не принять?

И тут Кольцов, сделав небольшую паузу, заговорил:

– Позвольте мне кое-что предложить, ваше превосходительство! – и, ви­дя, что Ковалевский готов его выслушать, сказал: – Мне кажется, было бы правильным установить в штабе единый день приема посетителей. Тогда по крайней мере они не каждый день будут вам докучать.

Ковалевский оживился, пытливо, с видимым интересом рассматривая свое­го адъютанта.

– Очень дельное предложение. Вот я и попрошу вас, Павел Андреевич, придумайте, как это лучше организовать, – добродушно попросил он. – У вас все?

– Еще письмо от баронессы фон Мекк. Она слезно умоляет сообщить ей, в каком госпитале лежит ее сын. Пишет, что хочет сама ухаживать за ране­ным.

Ковалевский страдальчески взглянул на Кольцова.

– Одним словом, скандал, – кисло произнес он и, отбросив салфетку, пересел на диван. – Не знаю, что ответить баронессе. Ее сынок поручик фон Мекк, видите ли, неудачно повеселился и подхватил неприличную бо­лезнь. Его поместили в госпиталь, он лечится. Но представьте себе, прие­дет баронесса… Это же черт знает какой будет скандал!..

– Ваше превосходительство, я подумаю, как успокоить баронессу… – заверил командующего Кольцов.

– Я и сам хотел просить вас об этом, – с облегчением кивнул Ковалевс­кий. – Постарайтесь сочинить что-нибудь эдакое… правдоподобное.

За дверью зазвонил телефон. Кольцов прошел в кабинет и взял трубку. Звонил полковник Щукин, просил узнать, сможет ли его принять командую­щий.

– Владимир Зенонович, полковник Щукин! – доложил Кольцов.

– Просите! – отозвался Ковалевский и, тяжело поднявшись с дивана, то­же прошел в кабинет. Мундир на нем висел мешковато, отчего, погоны на плечах завалились набок.

Вскоре стремительно вошел Щукин, поздоровался с командующим, потом с Кольцовым.

– Хочу воспользоваться присутствием здесь капитана, – он покосился на Кольцова, – и обратить ваше внимание, Владимир Зенонович, на недопусти­мость некоторых явлений в штабе.

Ковалевский удивленно поднял голову:

– Нуте-с?

– У вас, Владимир Зенонович, есть личная охрана – конвой, который по­чему-то никогда вас не сопровождает. Вот и вчера вы разъезжали по улицам в открытом автомобиле лишь с капитаном и шофером. А между тем в городе, особенно на окраинах, совсем не так благополучно, как бы нам хотелось. Много пробольшевистски настроенных элементов. Кроме того, по сообщениям агентуры, в Харькове перед нашим приходом было создано преступное под­полье, в котором кроме пропагандистских групп есть и группы боевиков, подготовленных для совершения диверсионных и террористических акций. Мы, конечно, в ближайшее время очистим город, но… – Щукин сделал паузу и повернулся к стоящему навытяжку Кольцову: – Я хотел бы просить вас, гос­подин капитан, в дальнейшем неукоснительно придерживаться правила и вы­зывать конвой всякий раз, когда командующий будет покидать здание штаба. Это входит в круг ваших прямых обязанностей.

– Я понял вас, господин полковник, и очень благодарен, что это заме­чание вы сделали в присутствии командующего. Вчера я вызвал конвой, но командующий отменил мое распоряжение! – Кольцов посмотрел на Ковалевско­го: – Я могу идти, ваше превосходительство?

– Минутку. – Ковалевский хмуро протер стекла пенсне и раздраженно сказал: – Николай Григорьевич, видимо, я сам вправе решать, в каких слу­чаях мне пользоваться конвоем… -

Он хотел еще что-то сказать, но, посмотрев на бесстрастное лицо Щуки­на, слабо махнул рукой: – Ладно, как-нибудь вернемся к этому. – И кивком головы отпустил Кольцова. Когда тот вышел, Ковалевский все же сказал: – Вы поставили меня в неловкое положение, Николай Григорьевич.

– Поверьте, это не моя прихоть, Владимир Зенонович. – Щукин деловито достал из папки лист бумаги. – Чрезвычайно важные вести из Киева.

Ковалевский принял бумагу и, поправив пенсне, начал читать. Это было агентурное донесение, в его левом верхнем углу стоял жирный красный гриф «Совершенно секретно».

Агент Щукина Николай Николаевич сообщал, что в связи с декретом ВЦИК о военно-политическом единстве Советских республик и в целях улучшения военного руководства войсками проводится коренная реорганизация украинс­ких армий.

Из беседы с лицом, близким к правительственным кругам Украины, Нико­лаю Николаевичу стало известно, что в Совнаркоме Украины обсуждался воп­рос об обороне Киева. Обстановка признана чрезвычайно тревожной. Принято решение о введении военного положения и мобилизации жителей города для круглосуточных работ по сооружению узлов обороны Киевского укрепрайо­на…

Закончив читать, Ковалевский откинулся на спинку кресла, снял пенсне.

– Сообщение серьезное… Даже очень! – задумчиво произнес он. – В ставку сообщили?

– Сегодня отправлю копию донесения нарочным. – Щукин достал из папки еще какие-то листы бумаги. – Вы помните, Владимир Зенонович, я доклады­вал вам о военных складах В. Киеве?

– О Ломакинских складах? Как же, как же!

– Люди Киевского центра провели крупную операцию. Склады уничтожены. Они сгорели со всем содержимым. Считаю это серьезным успехом. Уничтоже­ние армейских запасов провианта, как вы сами понимаете, не может не от­разиться на боеспособности войск красных.

Ковалевский довольно равнодушно отнесся к этому сообщению. Складом больше, складом меньше – не бог весть как много это даст его наступающей армии. Крови под стенами Киева прольется море. Голодные и разутые большевики дерутся с фанатичной яростью, в этом он убеждался не раз. Но все же сказал полковнику:

– Да-да, конечно. Голодный солдат – не солдат.

Щукин поднял голову. Его прищуренные глаза потемнели и смотрели из-под узких бровей холодно, не мигая.

Ковалевский понял свою оплошность и тут же пожалел, что не оценил вы­соко успех полковника: его мелочное самолюбие нуждалось в постоянных похвалах, это были те дрова, которые поддерживали горение.

– Руководство Киевского центра готовит еще ряд крупных диверсий и ак­тов саботажа на заводах, транспорте, в правительственных учреждениях и воинских частях, – ледяным, обиженным тоном продолжал докладывать Щукин.

– Успешно идет формирование отрядов. Через самое непродолжительное время они будут готовы к вооруженному выступлению…

– Ну что ж! Отлично! – исправляя ошибку, поощрительно сказал Кова­левский. – Пошли нам бог каждый день такие известия!.. Что у вас еще?

– В поджоге Ломакинских складов главную роль сыграл штабс-капитан Загладин, – отмякая сердцем, – все-таки оценили его заслуги! – произнес Щукин. – Полагаю, что его можно бы представить к повышению в чине как отличившегося офицера.

– Я считаю, что наша причастность к этим делам должна быть по возмож­ности негласной, – сказал Ковалевский, – но в данном случае я поддержи­ваю.

– Благодарю вас, это очень важно! Членами Киевского центра являются многие бывшие офицеры, и им, конечно, важно знать, что, выполняя наши задания, они как бы находятся на службе в действующей армии… Сейчас руководство Центра озабочено вопросом приобретения оружия. По плану воо­руженное выступление начнется в момент подхода наших войск к Киеву. Раз­рабатывая этот план, Центр вступил в контакт с руководителем киевского отделения Союза возрождения Украины – бразильским консулом графом Пирро.

Ковалевский с изумлением посмотрел на полковника Щукина:

– Вы не оговорились, Николай Григорьевич? При чем тут бразильский консул?..

Щукин пожал плечами.

– Все это очень сложно. Суть дела вкратце такова. У графа Пирро действительно есть бумаги, аккредитующие его при Советском Украинском правительстве. Но на Самом деле Он – агент французской разведки и рабо­тает по ее заданию на Петлюру. Он располагает большими суммами денег, скупает оружие и даже создал организацию офицерского типа петлюровской ориентации. Вы же знаете, Владимир Зенонович, что у Петлюры есть опреде­ленные соглашения с французами!

Изумленный и заинтересованный Ковалевский развел руками?

– Помилуйте, Николай Григорьевич, бразильский консул… агент фран­цузской разведки… и все это в одном лице?! Невероятно! Похоже на сюжет из бульварного романа!

Щукин посмотрел на командующего и без тени улыбки ответил:

– Как вы сами понимаете, Владимир Зенонович, меня не интересует граф Лирро, как таковой. Но у него есть организация, которая ведет подрывную работу против большевиков. С помощью Киевского центра я хочу наладить контакт с этой организацией и в определенный момент использовать и ее как ударную силу!..

Ковалевский встал из-за стола и, заложив руки за спину, стал взволно­ванно прохаживаться по кабинету. Перспектива, которую обрисовал полков­ник Щукин, все больше нравилась ему. Планы этого холодного и расчетливо­го человека опирались на такой же холодный, математический» расчет. И он стал постепенно свыкаться с обнадеживающей мыслью, что Киев, возможно, будет взят малой кровью.

…Кольцов сидел в приемной один. Часы на стене мерно и бесстрастно отсчитывали время. Невозмутимое, кабинетное время. Нужно было успеть прочитать и отсортировать корреспонденции, наметить нужные, требующие неотложного внимания вопросы. Он так задумался, что едва расслышал, как за спиной раздались тихие, вкрадчивые шаги. Так ходит только Микки. И действительно, это был Микки – волосы тщательно причесаны, на лице весе­лая улыбка.

– Микки, где вас носит все утро?! – возмущенно сказал Кольцов, поды­маясь из-за стола.

– Ах, извините, Павел Андреевич! Вчера Рябушинсмий в «Буффе» давал банкет… по случаю… – тасуя над столом телеграммы, в восторге расска­зывал Микки, – по случаю чего, не помню… хоть убей, не помню… Ах да, телеграммы из аппаратной я захватил… свежие… – весело говорил Микки, и глаза, и губы – все лицо его смеялось, он находился в преотличном настроении.

Дверь кабинета стремительно распахнулась, и через приемную прошли Ко­валевский и Щукин.

– Если кто будет спрашивать, я у генерала Деева, – сказал Ковалевс­кий, ласково улыбнувшись адъютанту. Кольцов тоже улыбнулся глазами Кова­левскому в знак того, что оценил его расположение.

– И вот еще что… Павел Андреевич, голубчик! У меня к вам личная просьба.

– Слушаю, Владимир Зенонович! – отозвался Кольцов.

– Освободитесь от дел, возьмите мою машину и поищите, где можно зака­зать плиту на могилу полковника Львова, – скорбно сказал командующий, глядя куда-то мимо Кольцова, – как-никак он мой однокашник… Друзьями были… – Он зачем-то протер пенсне и снова повторил просьбу: – Пожа­луйста, сделайте это!

– Будет исполнено, ваше превосходительство! – Кольцов понимал, что в таких случаях нужно отвечать кратко и четко.

Ковалевский и Щукин вышли. После Щукина в кабинете остался неприятный холодок.

– Так вот… банкет! – продолжал Микки, его все еще распирало от вче­рашнего празднества, ему хотелось похвастаться во что бы то ни стало, как его любят все, как принимают везде. И он громко и радостно спешил поделиться этим настроением с адъютантом его превосходительства. – Ну и мы там за «единую и неделимую» так приняли, что я спутал «сегодня» с «вчера».

– Потом расскажете в лицах. – Кольцов взял телеграммы и скрылся в ка­бинете Ковалевского. Раскладывая телеграммы, он слегка приоткрыл ящик стола. Сверху увидел бумагу с красной наискось полосой – свидетельство совершенной секретности документа. Торопливо прочитал:

«… Ходатайствую о повышении в чине штабс-капитана Загладина А. М.

Нач. контрразведки армии полковник Щукин».

…Несколько позже, под предлогом, что ему необходимо выполнить просьбу командующего, Кольцов покинул здание штаба. В приемной остался обреченный на одиночество Микки. Легко сбежав по лестнице, Правел вышел на улицу, на ходу надевая перчатки.

Неподалеку от штаба, у подъезда гостиницы «Европейская», разбитные парни вкрадчиво предлагали прохожим доллары и франки. Из распахнутых окон ресторана «Буфф» слышался модный мотивчик, который зазывно и томно выводил саксофон.

Афишная тумба на углу Сумской и Епархиальной пестрела всевозможными объявлениями: крикливыми, пышными, многообещающими… – Господин Вязигин извещал, что с 30 июня он начинает выпускать ежедневную газету «Новости» и приглашает на работу господ репортеров… После длительного перерыва вновь открывается танцкласс мадам Ферапонтовой… Доктор Закржевский ле­чит все специальные болезни с гарантией и с сохранением тайны… Кружок дам из попечительского общества приглашает на домашние обеды…

Среди всех этих объявлений совсем затерялся скромный листок, ради ко­торого пришел сюда Кольцов. На четвертушке пожелтевшей бумаги некто И.

П. Платонов, проживающий на Николаевской улице, сообщал, что продает старинные русские монеты…

Николаевская улица начиналась от крохотной квадратной площади с цер­ковью святого Николая посредине и, изгибаясь дугой, спускалась вниз, к набережной тихой речушки Харьковки.

Найдя нужный дом, Кольцов неторопливо огляделся и лишь после этого поднялся на второй этаж, постучал в дверь с медной табличкой: «И. П. Платонов, археолог».

Дверь открыла молодая женщина. В темной передней лицо ее едва угады­валось. Кольцов отметил только, что она одинакового с ним роста и очень стройна… Кольцов смущенно откашлялся:

– Я по объявлению. Мне нужен господин Платонов.

– Пожалуйста, проходите. – Голос у женщины оказался высоким и звуч­ным. Что-то странно знакомое послышалось Кольцову в этом голосе, в этой звучности, а особенно в манере четко произносить слова, отделяя каждый слог, словно женщина долго напряженно училась говорить по складам. Такая манера произносить фразы часто бывает у учительниц…

Где же он слышал этот голос? А он несомненно слышал его…

Они шли по длинному узкому коридору, заставленному ящиками и окован­ными старинным железом сундуками. На них лежали какие-то замшелые камни, похожие на отвердевшие куски магмы, поднятые с таинственных глубин моря, и остатки древних амфор. На стенах тускло отсвечивали ржавые наконечники уже не грозных стрел, кривые азиатские сабли, клинки и тяжелые, но все еще гордые алебарды…

В памяти всплывали давние-давние, еще неясные воспоминания и убегали от него – разлетались, как птицы, – и ни на одном он не мог сосредото­читься, ни одно не мог догнать, остановить…

Но вдруг от вспыхнувшей догадки часто забилось сердце.

Он встал в полосе света, падавшем от неприкрытой до конца двери, рас­терянный и ошеломленный этой внезапной встречей.

А женщина, словно подслушав это мгновение, слегка обернувшись, заго­ворила быстро и странно, но все так же четко отделяя слоги, будто отби­вала их друг от друга:

– «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Девою, богами и богинями олимпийс­кими, героями, владеющими городом, территорией и укреплениями херсонес­цев…»

– «… я буду единомышлен о спасении и свободе государства и граждан и не предам Херсонеса, Керкинитиды, Прекрасной гавани… – готовно подх­ватил Кольцов давно заученные слова и, радостно переведя дыхание, оза­ренно воскликнул: – Наташа! Вот неожиданность! Нет, это действительно ты? – Женщина, совсем повернувшись, протянула к нему обе руки. Кольцов сжал их и снова так же восторженно повторил: – Наташа? Нет, подумать только, Наташка!

– Я! Я!.. И все это не сон! – растерянно и счастливо пела она по сло­гам. – Я в себя не могу прийти!.. Да что это мы здесь? Пойдем же… И-дем!..

Она ввела Кольцова в большую комнату, тесно уставленную застекленными шкафами с книгами. И вместе с ярким солнечным светом, лившимся в комнату из двух больших окон, на Кольцова снова нахлынули воспоминания, вспыхи­вающие мгновенными отчетливыми картинами…

Ослепительно ярко сверкнули на фоне синего моря белые колонны, мелькнуло лицо девочки в тюбетейке, из-под которой торчали вихры коротко остриженных волос…

В одну из своих излюбленных прогулок по берегу моря Павел и дружок его Митенька Ставраки забрели к развалинам старого Херсонеса, долго бро­дили там и вдруг наткнулись среди мертвых руин на сарайчик и еще на ка­кие-то замысловато-убогие постройки, на вид обитаемые. И как бы в подт­верждение этого, яз сарайчика вышел сухощавый мужчина в пенсне, держа на вытянутых руках длинный сосуд с узким горлом. Ребята как завороженные двинулись следом. Безошибочным детским чутьем они почувствовали, что эта встреча сулит им что-то необычное. За сарайчиком на солнцепеке стояли две длинные скамьи, на них в ряд выстроились сосуды, такие же продолго­ватые, с узкими горлышками, как и тот, который мужчина бережно поставил на скамью. Возле сидела девочка. Она кисточкой осторожно касалась стенок сосуда. На девочке – их ровеснице – были шаровары и выгоревшая майка, вид у нее по тем временам был необычный, но больше всего поразило мальчишек то, что она насвистывала; отчаянно и разухабисто – позавиду­ешь! – негромко, но отчетливо девочка выводила мелодию «Варяга», и муж­чина – теперь он стоял рядом с ней – не удивлялся ничему: ни лихому ее свисту, ни тому, что она делала кисточкой.

Постояв немного, он вернулся в сарайчик, оставив дверь широко откры­той. Мальчишки подобрались к двери, заглянули. Все там, внутри, было ус­тавлено стеллажами, длинными столами, скамьями. И везде – сосуды, облом­ки камней с какими-то надписями и рисунками, статуэтки, блестящие ажур­ные украшения, обломки мраморных статуй.

Даже сейчас, через много лет, Павел помнил то чувство, с которым смотрел внутрь сарайчика, – как будто вдруг услышал немой рассказ о дав­но ушедшей жизни древнего города, которая некогда кипела на этих бере­гах…

Другая картина… Они с Наташей в сарайчике-музее, и она читает ему – Павлу – присягу граждан Херсонеса, выбитую на мраморной плите. Звенит отчетливый девчоночий голосок: «Клянусь Зевсом, Геей, Гелиосом, Де­вою…» Торжественный строй давным-давно рожденных строк волнует душу, у Наташи блестят глаза, она вытягивает руки – так и кажется, сейчас вста­нет на цыпочки и полетит.

– Пусть это будет и наша клятва, хочешь? – спрашивает она восторжен­но.

А вот печальная Наташа в севастопольской квартире Старцевых. «Ты сов­сем забыл нас, Павел. Где пропадаешь, чем занимаешься?» Это было уже позже, после знакомства с Фроловым, и правды о своей новой жизни Павел не мог сказать тогда Наташе.

Трудные дни после ареста Фролова и провалов подполья. Раскрыты конс­пиративные квартиры, кроме одной – запасной. Посланный туда Павел узна­ет, что это квартира Старцевых. Новые встречи с Наташей. Вместе они вы­полняют задания подпольщиков.

Потом война. Фронт. О Наташе мать сообщила, что они с отцом уехали из Севастополя.

И еще одна мимолетная встреча, впрочем, даже не встреча… Краском Кольцов на маленькой железнодорожной станции выстроил только что пришед­шее пополнение. Мимо медленно движется воинский эшелон. В тамбуре одного из вагонов женщина в кожаной куртке, кубанке, сапогах. Она оборачивает­ся, и Кольцов узнает Наташу, кричит ей, но она не слышит, не видит его. Эшелон проходит. Все.

И вот Наташа перед ним в залитой солнцем комнате, похожей на музей. Облегающее платье, на груди пышная вязь кружев.

Волосы собраны в высокую прическу. Красивая стала Наташа Старцева! Нет, теперь Платонова!

– Да, фамилию нам пришлось сменить, – объяснила Наташа. – Старцевых разыскивали в Севастополе еще в шестнадцатом… А тебя как теперь вели­чать?

– По-прежнему. Вот только стал сыном бывшего предводителя дворянства, ну и еще адъютантом его превосходительства генерала Ковалевского.

– Ну-у!

Они рассмеялись, и затем Наташа громко сказала в сторону полураскры­той двери:

– Папа, к тебе пришли. Это по поводу коллекции. – И она заговорщичес­ки подмигнула Кольцову.

В комнату торопливо, протирая пенсне, вошел Иван Платонович. Вот кто почти не изменился: так же высок, прям, сух, разве только седины приба­вилось.

Близоруко щурясь, Старцев проговорил с отрешенной вежливой улыбкой:

– Здравствуйте, господин офицер. Признаюсь, удивлен, что в такое вре­мя находятся люди, интересующиеся монетами. Не надеялся, хоть и дал объявление… Вы хотели бы посмотреть античные монеты или же русские?

– Русские, господин… Платонов, – с легкой усмешкой сказал Кольцов, весело улыбаясь одними глазами Наташе.

– Иван Платонович. Называйте меня просто Иваном Плагоновичем. Нумиз­маты, господин офицер, всегда, во все времена, были, знаете ли, кланом, союзом, орденом…

Говоря это, Старцев наконец надел пенсне, подошел к одному из шкафов, отодвинул книги. Тускло и все же торжественно засветились на планшетах большие серебряные монеты.

– С чего начнем? Может быть, с талеров? Талеры с надчеканкой я тоже отношу к русским монетам, – продолжал неторопливо повторять как заучен­ный раз навсегда урок Старцев.

– Нет, Иван Платонович, меня интересуют всего лишь две монеты. Две монеты Петра Первого: «солнечник» и двухрублевик.

Иван Платонович медленно повернулся; в глазах его метнулось и тут же спряталось удивление.

– Вы – Старик? – Пристально вгляделся: – Павел… Нет, не может быть!

– Я тоже не ожидал… Товарищ Фролов сказал: археолог.

Да мало ли археологов… Хоть бы словом намекнул…

– Так ведь Фролов и не знает, что мы с тобой знакомы, – сказала Ната­ша. – Ведь при нем мы не были связаны. Откуда же ему знать?

– Ах, ребятки мои, значит, севастопольская гвардия по-прежнему на первой линии. Так оно и должно быть. Севастопольская закалка. Сообра­зи-ка, Наташа, чайку…

– Нет, – сразу становясь серьезным, сказал Павел. – К сожалению, друзья, у меня крайне мало времени. И поэтому о деле. С подпольем есть связь?

– Есть, – ответила Наташа, не сразу потушив в лице оживление, но тоже как-то неуловимо изменившись.

– С Киевом как связаны?

– Эстафетой. Пока все идет гладко.

– Хорошо. – Кольцов извлек из кармана мундира несколько измятых лист­ков: – Здесь копии оперативных секретных сводок и важных донесений. Нуж­но срочно, подчеркиваю, срочно все это переправить в Киев!..