"Адъютант его превосходительства" - читать интересную книгу автора (Болгарин И. Я., Северский Г. Л.)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

– Кто… кто дал вам право освобождать арестованных? – На лице Щукина бушевала неукротимая ярость.

Градоначальник смотрел на Щукина, как кролик на удава, пот страха и унижения заливал ему глаза. Губы у него вздрагивали, но он не пытался оправдаться:

– Я приказал выгнать только железнодорожников, посаженных за мелкие проступки. Это же форменное безобразие – на станции уже стало некому ра­ботать. Срываются военные перевозки…

– Вы ответите за свою глупость, если это не нечто большее! – с холод­ным презрением перебил его Щукин.

Градоначальник побагровел.

– Мне шестьдесят пять лет. Сорок пять из них я прослужил верным слу­гой его императорского величества. Да-с, прослужил! И никто – вы слыши­те? – ни разу не посмел меня оскорбить! – задыхаясь от негодования, про­цедил Щетинин. – И наконец, я выполнял волю командующего!

Щукин удивленно посмотрел на градоначальника.

– Вы хотите сказать, что арестованных приказал освободить командую­щий?

– Да… То есть не совсем так… – замялся градоначальник и вытер платком мокрое лицо. – Мне позвонили из штаба, и я приехал… Командую­щий был занят, и мне сказали…

– Кто? – резко спросил Щукин.

– Павел Андреевич… Адъютант его превосходительства… Он сказал, что… ну, что срываются перевозки, а в тюрьме много железнодорожни­ков… командующий гневался… – Щетинин облегченно вздохнул, ему пока­залось, что наконец он нашел верные слова, оправдывающие его. Он ведь – исполнитель. Всего лишь только исполнитель распоряжений вышестоящего на­чальства.

Воцарилась тягостная тишина, которая, казалось, длилась бесконечно.

– Идите, полковник! – наконец нарушил молчание Щукин, удрученный не­поколебимой простоватостью Щетинина. И, отвернувшись от градоначальника, сел в кресло. Не оборачивался до тех пор, пока тот, возбужденно гремя шашкой, не дошел до двери и не закрыл ее за собой.

Спустя немного времени полковник скорым шагом направился в приемную, вызывающе остановился посередине, не глядя на Кольцова и не обращаясь к нему, спросил:

– Союзники отбыли?

– Так точно, господин полковник! – ровным голосом ответил адъютант, он привык к устрашающим странностям начальника контрразведки.

Ни о чем больше не спрашивая, полковник скрылся в кабинете командую­щего.

Теперь Кольцов обеспокоенно смотрел на закрывшуюся тяжелую дверь…

При появлении Щукина командующий отложил в сторону циркуль и каранда­ши. На столе была расстелена мелкомасштабная карта района Белгорода, Ор­ла.

– Владимир Зенонович, скажите, вы отдавали распоряжение об освобожде­нии из тюрьмы железнодорожников?

Ковалевский машинально снял пенсне, стал медленно протирать его плат­ком, не сводя глаз со Щукина.

– Видите, Николай Григорьевич! Как вам известно, планируется гене­ральное наступление. – Назидательная интонация командующего неприятно уколола Щукина. – Естественно, предвидятся большие и срочные переброски войск и военных грузов в район основного ударного направления. А транс­портное ведомство уже сейчас – да-да, уже сейчас! – жалуется на нехватку паровозных бригад. Не паровозов, заметьте, а паровозных бригад… Однако чем вы так взволнованы?

– Нет-нет, ничего, – досадуя на себя, сказал Щукин. Закравшиеся было в его душу подозрения командующий рассеял. Очевидно, это была всего-нав­сего халатность градоначальника. Не больше. Подняв глаза на Ковалевско­го, Щукин глухо добавил: – Из тюрьмы были выпущены железнодорожники из паровозной бригады сто пятого-бис, те самые, не без помощи которых был убит капитан Осипов. Я, конечно, уже принял меры, но поиски пока не дали никаких результатов…

Оба долго молчали: Ковалевский – удивленно, Щукин – уязвлено.

– Вас преследуют неудачи, полковник, – угрюмо напомнил прежний их разговор Ковалевский.

– Нас, ваше превосходительство! – поправил его Щукин, впадая в обыч­ную, непроницаемую угрюмость.

– Какими последствиями это чревато? – спросил Ковалевский, не обращая внимания на плохое настроение Щукина.

– Пока не знаю. Но боюсь… боюсь, что сегодняшний день еще будет иметь продолжение!.. – с какой-то мистической верой произнес полковник.

Ковалевский прошелся по кабинету, торопливо вернулся к столу, скло­нился над картой, словно спешил заняться привычным, понятным и подвласт­ным ему делом и хотя бы на время уйти от явно не случайной предопреде­ленности ударов с той стороны, которая так плотно была защищена до не­давнего времени многоопытным Щукиным, а теперь оказалась столь уязвимой. Взяв лупу, командующий стал водить ею над картой. Лупа, похожая на выц­ветшую луну, покружилась и остановилась над точкой с надписью: «Орел».

– Этот район большевики успели сильно укрепить, – с несвойственной его характеру сухостью сказал он. – Но… если на этом участке фронта мы сумеем неожиданно» для красных ввести в бой танки, они во многом решат исход наступления.

– Не слишком ли сильно верите вы, Владимир Зенонович, в эти железные коробки? – усомнился Щукин. – Французы неоднократно применяли их, но значительного эффекта не добились.

– А я верю, Николай Григорьевич! На русского мужика, который и авто­мобиля толком вблизи не видел, эти железные громады способны навести су­еверный страх. Остальное сделают войска!

– Дай-то бог, дай-то бог! – наконец решил поддержать командующего полковник.

После этого рука командующего перенесла лупу в район Тулы. Медленно пересекла город в сторону Москвы.

– Задача – гнать красных до Тулы. Тулу взять с ходу. Вы тем временем свяжитесь с Московским центром. Взятие нашими войсками Тулы должно пос­лужить сигналом Центру к вооруженному выступлению и захвату больше­вистского правительства. Не будет вооруженного выступления Центра, Вла­димир Юрьевич! – с расстановкой, выделяя каждое слово, сказал он.

Ковалевский отбросил карандаш, сел в кресло и удивленно Смотрел на сидящего напротив Щукина.

– Что вы сказали? – спросил он, весь подавшись вперед.

– Я сказал, что ничего этого не будет. Ни выступления Центра, ни зах­вата большевистского правительства, – безжалостно, с горечью повторил Щукин и затем объяснил: – Центр несколько дней назад разгромлен чекиста­ми.

Ковалевский схватился за пенсне, снял его и опять надел.

– Откуда вам это известно?

– Получил почту от Николая Николаевича, – жестко продолжал Щукин, на­ходя утешение в том, что не только его преследуют неудачи.

Ковалевский привалился к спинке кресла и несколько мгновений сидел так с закрытыми глазами. А Щукин не решался продолжать. Наконец Кова­левский открыл глаза, спросил отчужденно:

– Ну и что сообщает Николай Николаевич?

– У них в штабе зачитывали ориентировку за подписью Дзержинского. Он мне переслал ее копию. Подробностей там никаких. Перечисляются лишь арестованные руководители.

Ковалевский монотонным, усталым голосом спросил:

– И кто же?

– Многие из них занимали большие посты в Красной Армии. Миллер, нап­ример…

– Василий Александрович? Когда-то я его знал, – сказал Ковалевский.

– Миллер был начальником окружных курсов артиллерии и читал лекции кремлевским курсантам. Последнее время числился военным референтом Троц­кого.

– Это, однако, не помешает чекистам расстрелять его, – саркастически усмехнулся Ковалевский. Он озабоченно барабанил по столу пальцами, нап­ряженно о чем-то думая. Щукин Затаенно ждал. – Скажите, а не может в один далеко не прекрасный день такая же участь постигнуть и Николая Ни­колаевича?

– Чека – серьезный противник, – вместо ответа сказал Щукин. – Но Ни­колай Николаевич осторожен и хорошо законспирирован.

– Таких людей надо ценить! – вздохнул командующий. – Уже за одно то, что он для нас сделал, ему нужно отлить при жизни памятник. Ибо нет та­ких наград, которыми бы можно было по достоинству оценить его вклад… Кстати, вы можете срочно с ним связаться?

– Могу, ваше превосходительство.

Ковалевский снова склонился над картой.

– Смотрите сюда! – пригласил он Щукина. И опять лупа медленно закру­жилась над темными и четкими линиями железных дорог, над голубыми изги­бами рек. – Корпус генерал-лейтенанта Мамонтова громит сейчас больше­вистские тылы вот здесь, северо-восточное Воронежа, – продолжал Кова­левский. – Но его берут в кольцо, теснят. Над корпусом нависла угроза. Мамонтову самое время прорываться обратно. Но кто, кроме Николая Никола­евича, может указать участок фронта, наиболее удобный для прорыва? – Ко­валевский сделал выжидательную паузу и, глядя на начальника контрразвед­ки, сказал: – Кстати, штаб двенадцатой армии красных недавно переместил­ся вот сюда, в Новозыбков.

Карандаш командующего лег почти плашмя на карту. Острие его упиралось в мало кому известное и странно звучащее название: «Новозыбков».

– Я об этом уже осведомлен, – ваше превосходительство, – отозвался Щукин и четко добавил: – Планирую днями отправить туда связного.

Таня с особым нетерпением ждала новой встречи с Кольцовым. Но шли дни

– однообразные, скучные, дни-близнецы, и от того давнего, чудесного настроения ничего не осталось. Печаль питается печалью, надежда – ожида­нием, но ожидание не может длиться бесконечно, ему нужен выход, нужна какая-то определенность… А теперь еще разговор с отцом – резкий, почти до разрыва…

Конечно, ей нужно с Павлом Андреевичем объясниться. Он должен ее по­нять, он такой внимательный и сильный, не похожий ни на кого из офице­ров. Ей только необходимо найти для этого нужные слова.

Лихорадочным движением, вся во власти немедленного действия, Таня вырвала листок из блокнотика и, не отрываясь и почти не вдумываясь в смысл как бы со стороны приходящих слов, стала быстро писать. Слова обидные, смешные, невнятные безрадостно, даже как-то обречено, ложились на бумагу… Затем она недовольно перечитала письмо и отбросила листок к краю стола.

Нужные слова упорно не шли. Получалось то слишком резко, то прорывал­ся какой-то омертвело-чванливый, совершенно ей не свойственный тон, то начинали звучать сентиментально-истерические нотки.

Она подошла к окну и растворила его – в комнату хлынула прохлада. Бы­ло еще рано-рано, только что отбелило небо, в глубине улицы зябли сады и поднималось голубоватое облачко – последние остатки предрассветного ту­мана.

Улица все больше оживала, в соседних домах стали раскрываться окна, появились и офицеры, совсем не щегольского вида-верха фуражек мятые и шаги у них семенящие, мелкие, поспешные… Все куда-то спешат, всем что-то надо. А вот она одна, никому не нужна. Ну что убавится в мире, если она умрет?.. Мир не заметит этой убыли…

Как ни странно, она почти совсем не думала или боялась думать о той женщине, из-за которой Кольцов ввязался в драку, хотя сообщение отца об этом огорчило ее.

Нет, ложь и двоедушие чужды Павлу. Она была уверена в этом… Просто он не мог допустить, чтобы в его присутствии унизили или оскорбили жен­щину, и этот поступок говорит в его пользу, а не наоборот…

И сейчас, утром, еще раз перебирая свои ночные мысли, Таня отчетливо поняла, что ей нужно обязательно увидеться с Кольцовым. Именно уви­деться, а не объясняться с ним в письмах.

Какое-то внутреннее, чрезвычайно обострившееся чутье подсказывало ей, что это единственно правильное решение…

Присев к столу, она быстро набросала записку, всего несколько строк, и, перечитав, запечатала листок в конверт, наспех причесалась возле зер­кала и стремительно вышла из дому.

Юра сидел на своем обычном месте, на скамейке возле штаба. Ему сегод­ня не читалось. Он рассеянно посматривал на посетителей, снующих взад и вперед. Приходили и уходили важные господа во фраках и в котелках, подъезжали на автомашинах внушительные офицеры, приезжали на конях запы­ленные и усталые, в смятых фуражках и погонах торчком, нижние чины, на лестнице на ходу выдергивали из планшеток пакеты, сдавали их в штабе и тут же торопливо уезжали. Ритм жизни штаба изменился, стал более быстрым и нервным. Непосвященный в штабные дела Юра и тот догадывался, что гото­вится нечто важное…

– Юра! Вас, кажется, так зовут? – услышал он возле себя чей-то ласко­вый голос. Подняв голову, он увидел стоящую рядом Таню Щукину. Он не ви­дел ее давно, с тех пор как они вместе были в театре. Юра отметил про себя, что лицо ее осунулось и побледнело, глаза смотрели то ли ласково, то ли печально.

– Я вас слушаю, мадемуазель, – сказал – он, вставая.

– Я просила бы вас выполнить одну мою просьбу.

– С удовольствием, мадемуазель, – согласился Юра. Ему нравилась эта девушка, он рад был оказать ей услугу.

– Передайте это письмо вашему другу Павлу Андреевичу Кольцову – ведь он ваш друг, не так ли?

– Д-да… Совершенно верно, мадемуазель, – тихо ответил Юра. – Так я сейчас же! – И хотел уже убежать.

– Вы не торопитесь, – остановила его Таня. – Положите письмо вот сю­да, в книгу, и отдадите, когда Павел Андреевич будет один. Один. Вы по­нимаете? – И голос у нее дрогнул, словно все сказанное стоило ей больших усилий.

– Да, понимаю, – поспешно сказал Юра и покраснел, так как догадался по Таниному виду и по ее голосу, что это было любовное письмо, что она любит его друга Павла Андреевича. – Я отдам… без свидетелей, мадемуа­зель!

– Вы очень хороший человек, Юра, благодарю вас. – Таня бросила на Юру благодарный взгляд и, не оглядываясь, быстро ушла.

А Юра еще долго провожал ее взглядом, держа в руках конверт. Затем скользнул по нему взором и хотел идти, но внимание его привлек господин в длиннополом сюртуке и в котелке. Что-то в этом господине показалось ему знакомым. Юра посмотрел внимательнее, и ему даже захотелось проте­реть глаза – до того этот человек был похож на Фролова.

Человек в котелке неторопливо прогуливался по дорожке неподалеку от штаба, и каждый раз, когда он проходил близко с Юриным убежищем, Юра внимательно всматривался в него. Был этот человек так же худощав и нем­ного сутул. Такая же, как у Фролова, печать усталости лежала на его ли­це. Нет, несомненно это Фролов.

Юра с тревогой задумался над тем, как он оказался в Харькове. Да еще в такой странной одежде! Да еще прогуливается возле штаба! Не угрожает ли чем его появление здесь Павлу Андреевичу? Может быть, следует немед­ленно предупредить Кольцова? Но как, как это сделать, чтобы не навредить и ему, Фролову?

А дальше произошло и вовсе удивительное. Из штаба торопливо вышел Па­вел Андреевич, направился к стоянке автомобилей.

– Господин капитан! – окликнул его Фролов.

Кольцов остановился совсем близко от Юриного убежища, ожидая Фролова.

Приподняв котелок, Фролов вежливо раскланялся и сказал:

– Извините, что задержал вас. Ставский, скотопромышленник.

– Я вас слушаю, господин Ставский, – вежливо ответил Кольцов. – Чем могу быть полезен?

– Видите ли… я хотел бы испросить аудиенцию у его превосходи­тельства по поводу поставки крупной партии мяса – мягко сказал Фролов.

– Советую обратиться к начальнику снабжения армии генералу Дееву, – казенным, вежливо-безучастным тоном ответил Кольцов.

– Генерал Деев? – переспросил Фролов и затем добавил: – Простите, его не Семеном Алексеевичем зовут?.. Я когда-то знавал Семена Алексеевича…

– Фролов сделал паузу, – Деева. Мне говорили, будто был он в отъезде, а сейчас якобы вернулся в Харьков. Потянуло, знаете, в родные места.

Простите, но генерала Деева зовут Михаилом Федоровивич, – сухо пояс­нил Кольцов.

– Ошибка, значит? Извините!.. Ах, да! Вспомнил! Тот Деев числился по археологическому ведомству. Нумизматикой занимался. Извините! – Фролов сокрушенно развел руками и попятился, размахивая котелком. – Желаю здравствовать!..

Вскоре он уже затерялся вдали в уличной толпе. Выждав, когда Павел Андреевич уехал, Юра выбрался из своего убежища и стремглав бросился к себе в комнату. Прикрыв за собой дверь, он прислонился к мягкой ее кожа­ной обивкой и внезапно почувствовал озноб. Стоя так, он лихорадочно ду­мал. Память неутомимо и безутешно складывала вместе разрозненные факты, которым Юра прежде бессилен был найти объяснения: таинственные шаги в личных покоях командующего, старательно скрываемая заинтересованность Кольцова в судьбе человека без имени и этот сегодняшний взбалмошный раз­говор. Во многом непонятный, в котором по странному совпадению несколько раз прозвучало знакомое Юре имя – Семен Алексеевич. Фролов и Семен Алек­сеевич были друзьями. Не поэтому ли сейчас в Харькове появился Фролов? Конечно поэтому. Здесь все ясно. А вот разговор с Павлом Андреевичем – он ведь тоже не зря.

И вдруг страшная догадка, будто вспышка молнии, поразила Юру. А что, если Кольцов вовсе не тот, за кого себя выдает? Что, если они с Фроловым тоже давно и хорошо знакомы? И Фролов приходил, чтобы сообщить Кольцову, что Семен Алексеевич вернулся из тюрьмы?

Мучительно размышляя о происшедшем, Юра все больше убеждался, что по­явление Фролова возле штаба – не случайность. Он определенно, вне всяких сомнений, приходил на свидание к Кольцову… Фролов и Кольцов, несомнен­но, давно знакомы, и весь их сегодняшний разговор – своеобразный шифр. Значит, Павел Андреевич совсем не тот, за кого себя выдает? Он – крас­ный?..

Но как в таком случае поступить ему, Юре? Рассказать о своих подозре­ниях, догадках Щукину? Или же Ковалевскому? Но это означало бы безуслов­но одно – Кольцова тут же арестуют. А заодно с ним Фролова и Красильни­кова. И наверное, расстреляют. Но разве может он причинить им зло? Эти люди были всегда добры к нему, даже спасали от смерти!.. Только им в по­следнее время самозабвенно верил он!.. Только им!..

А может быть, следует объясниться с Павлом Андреевичем? Может, все не так? И он развеет его подозрения? Но тогда Кольцов должен будет отдать приказ об аресте Фролова и Красильникова!.. Что-то не выходит у него как надо…

Но ведь нужно передать Павлу Андреевичу письмо Тани. Он обещал ей!.. А встречаться с Павлом Андреевичем ему сейчас не хотелось. Павел Андрее­вич по его лицу поймет, что что-то случилось. Он умеет быть таким прони­цательным!..

И тогда Юра решил положить письмо в комнате Павла Андреевича на вид­ном месте. А сам ушел в город, чтобы не встречаться с ним до вечера.

Конверт лежал на виду, поверх деловых бумаг, и Кольцов удивленно об­радовался коротенькой записке, вложенной в этот конверт. «Павел Андрее­вич! – прочел он. – Мы должны увидеться. Жду вас в пять пополудни в вес­тибюле университетской обсерватории. Там мы сможем поговорить без поме­хи. Таня».

Странно было теперь получать письма… Просто люди забыли писать письма, словно их было некому читать. Второй год шла гражданская война, и почтальоны понадобились для другого. И вот письмо! Ее письмо!

Кольцов понимал, какая бездна лежит между ним и этой девушкой. Он не имеет права перед самим собой, перед своим делом на особые отношения с девушкой из другого мира. Вот почему, когда Щукин запретил ему видеться с дочерью, Павел вдруг почувствовал облегчение: узел отношений, на кото­рые он не имел права, разрубался помимо его воли.

Но Таня не хотела смириться с этим решением отца, она звала Павла, наверное стыдясь этого, иначе зачем письмо? Сейчас и ему захотелось уви­деть Таню, хотя бы для того, чтобы убедиться в том, что он сможет пре­возмочь свое страстное искушение кого-то любить, кому-то верить…

До пяти оставалось совсем немного времени, и, предупредив Микки, что он уходит, Павел Андреевич отправился на встречу с Таней.

Массивное здание университетской обсерватории безжизненно глядело бесчисленными окнами и казалось совсем безлюдным, но, когда Кольцов толкнул тяжелую дверь, она неожиданно легко подалась и в лицо ему резко пахнуло холодной сыростью.

В огромном, погруженном в полумрак вестибюле было необычайно пусто. За маленьким столиком, где обычно сидел служитель, – никого. Казалось, только шаги Кольцова, только тонкое позвякивание его шпор жили сейчас в этом здании.

Но вот где-то в глубине этой пустоты скрипнула дверь, послышались легкие, стремительные шаги, и возле широкой мраморной лестницы, поблек­шей от времени и людского нерадения, показалась Таня. Она протянула к Павлу руки, и у него горестно сжалось сердце, когда он увидел осунувшее­ся Танино лицо.

– Я благодарю вас, Павел Андреевич, что вы отозвались на мою просьбу,

– тихо сказала она.

– Таня, – одним дыханием позвал Кольцов и повторил громче: – Таня!

И тотчас эхо подхватило это имя и понесло вверх, туда, откуда из зе­леноватого полумрака спускалась лестница и смутно виднелось что-то похо­жее на антресоли. Там, вверху, длинно Проскрипела дверь, послышались чьи-то торопливые шаги.

Таня слабо ахнула и потянула Кольцова за руку к двери возле лестницы, и они очутились в комнате, заставленной стеллажами и застекленными вит­ринами, в которых тускло мерцали старинные монеты и медали.

Павел хотел что-то сказать Тане, но она приложила палец к губам, при­зывая к молчанию. Потом громко позвала кого-то совсем по-свойски:

– Владимир Евграфович! Профессор, где же вы?

– Иду, Татьянка, иду, – отозвался старческий голос, и тут же Владимир Евграфович вышел из-за перегородки. У профессора были длинные седые во­лосы, бессильно опущенные плечи и добрые, расплывчатые глаза.

– Я рад познакомиться с вами, – едва слышно, каким-то музейным шепот­ком вымолвил он, – очень рад, господин… – профессор с бесцеремонной естественностью привстал на цыпочки, заглянул Кольцову на погон, – гос­подин капитан, если я правильно разбираюсь в армейских чинах.

– Совершенно верно. Капитан Кольцов к вашим услугам.

– Очень рад! – Павел осторожно принял сухонькую руку, словно ветхий свиток пергамента, с любопытством вглядываясь в источенное морщинами ли­цо профессора.

В это время ветер шевельнул штору – и беглый солнечный луч тонко про­резался сквозь просвет и высветил одну из витрин, где переливно заблес­тела какая-то довольно крупная монета.

– Да это тетрадрахма! – воскликнул Кольцов, которому надо было хотя бы о чем-нибудь заговорить с хозяином музея.

– Что? – Седые брови профессора удивленно взлетели вверх, и он подал­ся всем телом вперед, словно собирался кого-то догонять. – Откуда вы знаете? Гм… Впервые встречаю человека вашего звания, благорасположен­ного к сей отрасли человеческой любознательности.

Профессор говорил несколько выспренно, но он не был виноват – просто предмет их разговора требовал особого стиля.

– Да, это действительно тетрадрахма. Третий век до рождества Христо­ва. Херсонес. Изображение – богиня Дева. – Профессор явно сел на своего конька и, все больше воспламеняясь, продолжал: – А вот рядом, прошу взглянуть, еще одна редкость. Конечно, вы знаете о восстании рабов в древнем Боспоре, нынешней Керчи?

Кольцов весело скосил глаза в сторону Тани – мол, вот и застрял! – и неопределенно качнул головой.

Таня невольно улыбнулась, и Кольцов тоже понял, что профессор, увлек­шись, может не ко времени разговориться.

Вдруг профессор, посмотрев на Кольцова и Таню, заторопился.

– Совсем, совсем забыл, мне же надо… – И, не договорив, неловко за­семенил к двери…

Чем-то домашним, уютным, располагающим к себе веяло теперь от комна­ты, где остались Таня и Павел. И Кольцов понял, что это особое душевное расположение ко всему исходило от профессора, и был ему благодарен за его умение так естественно и просто создавать атмосферу дружелюбия и приятства.

– Павел, – сказала Таня, как только за профессором закрылась дверь, – я хотела видеть вас… Я знаю о вашем разговоре с отцом. Знаю, что он запретил вам встречаться со мной, равно как и мне с вами. Папа принял решение отправить меня в Париж. И я не увижу вас… вероятно, никогда…

– Ну что вы, Таня! – попробовал возразить Кольцов, пряча в глазах пе­чаль. – Окончится война…

– Не нужно ничего говорить… – Таня быстро прижала свою руку к его губам и, помолчав, добавила: – У меня не будет больше времени сказать вам это… Я люблю вас. Наверное, давно, с той первой нашей встречи…

Павел удрученно молчал, понимая, что у него нет убедительных слов, чтобы ответить ей с той же прямотой. Да Таня и не ждала от него никакого ответа: она говорила и говорила, словно боясь, что ее решимость скоро иссякнет и она не успеет сказать ему всего.

– Вы говорите – окончится война. Но она не окончится скоро. Господи, быть может, она совсем не окончится, пока вы все не перестреляете друг друга. Это ужасно! Ужасно! Я хочу спасти вас, Павел… Я поговорю об этом с Владимиром Зеноновичем. Он любит меня и расположен к вам. Он пой­мет нас и, быть может, поможет и вам уехать в Париж.

– Но, Таня… Это невозможно! Идет война, и я солдат. Этот поступок был бы справедливо расценен как дезертирство…

– Нет-нет! Владимир Зенонович послал бы вас в длительную служебную командировку… Прикомандировал к русской военной миссии в Париже. Стоит только вам сказать «да», и я умолю его!..

Несколько мгновений Кольцов молчал, потом взял Таню за руку, тихо сказал:

– Вы были предельно откровенны со мною, Татьяна Николаевна! Я хотел бы ответить вам тем же! Я благодарю вас за те чувства, которые вы выска­зали мне. Вы мне тоже нравитесь. Очень. Но сказать «да» я не вправе. Я не могу поступиться своей совестью и честью солдата. Родина в опасности, и я не смогу издали, в тепле и сытости, наблюдать за тем, что происходит здесь. Я не смогу так жить! Не обижайтесь на меня!

– Я знала, что вы так скажете, – грустно обронила она. – Простите!.. И прощайте… – Однако она не торопилась уходить – долго, словно стреми­лась запомнить его лицо, смотрела на него. Сказала: – Позвольте, я поце­лую вас.

Молча прошли они в вестибюль, молча простились. Кольцов спустился по ступеням, а эхо относило звук его шагов назад, к Тане…

В смятенном настроении, еще не зная, как ему поступить со своими чувствами, Кольцов, повременив немного, отправился на Николаевскую. Он явственно отдавал себе отчет в том, что столь внезапный и рискованный приход Фролова к штабу мог быть вызван только чрезвычайными обстоя­тельствами. Он понял: чтото случилось с Красильниковым.

– Ты меня прости, что пришлось прибегнуть к такому способу связаться с тобой, – невозмутимо встретил его Фролов, когда Кольцов пришел к Стар­цевым. – Но есть дела безотлагательные.

Они прошли через знакомую комнату, уставленную шкафами. Фролов толк­нул дверь в маленькую комнату, пропустил Кольцова впереди себя. В комна­те тускло горела подвешенная к потолку керосиновая лампа, окна были за­вешаны одеялами.

– Узнаешь? – спросил Фролов.

Кольцов присмотрелся и в полутьме комнаты увидел лукаво улыбающегося Красильникова.

– Семен Алексеевич? – радостно пожал ему руку Кольцов, – как же тебе удалось вырваться?

– Сам господин градоначальник собственноручно выпустил, даже, можно сказать, выгнал. Довольно грубо! По ошибке, конечно.

– Ты что, тоже сошел за железнодорожника? – с доброй лукавинкой спро­сил Кольцов, польщенный тем, что его психологический экспромт с градона­чальником так удался.

– В той ситуации я и за циркового артиста готов был сойти! – веселый оттого, что видит своих друзей, пошутил Красильников.

Фролов стоял в проеме двери в своем широкополом купеческом сюртуке, и на лице его расплылось выражение довольства.

– Кособродов и Николай тоже бежали, – сообщил он Кольцову. – Но оста­ваться им в городе нельзя. Гарнизон поднят на ноги. Производятся по­вальные обыски.

Кольцову не хотелось сейчас рассказывать о том, как он способствовал этому, и он присел к столу, вынул из кармана мундира несколько исписан­ных листков, передал их Фролову.

– Что это? – посмотрел Фролов на бумагу.

– Отчет о переговорах Ковалевского с союзниками. И тактико-техничес­кие данные танков, которые уже доставлены в Новороссийск, – обстоятельно стал докладывать Кольцов. – Выгрузка танков начнется в ближайшие дни. Двенадцатого сентября начнется наступление на Орел и дальше – на Москву, Вероятнее всего, танки будут доставлены сюда к началу наступления.

Несколько минут все молчали. Фролов поправил фитиль у лампы, прику­рил. Лампа качнулась – зыбкий свет заколебался на стенах. Повернувшись к Красильникову, Фролов решительно произнес:

– Что ж, Семен! Нечего тебе сидеть здесь, испытывать судьбу. Сегодня же ночью выедешь в Новороссийск.

– Ясно, – сказал Семен Алексеевич.

– С тобой поедут Кособродов и Николай. Оба – железнодорожники. Прове­ренные товарищи… Кособродов работал в Новороссийске в депо, хорошо знает местные условия.

– Взрывчатки бы достать! – пыхнув цигаркой, деловито сказал Кра­сильников, и вокруг его озабоченных глаз тонкими сетками собрались мор­щинки.

– Там неподалеку каменные карьеры, – ответил Фролов. – Рвут камень для цементных заводов. Местные подпольщики помогут вам со взрывчаткой.

– Ясно, – тихо повторил Красильников и, тщательно загасив о каблук окурок, посмеиваясь, спросил: – А скажи-ка мне, купец первой гильдии, на гроши ты не богат?

– Если тебе миллион, то не найду, – в тон ему, играя под скотопромыш­ленника, ответил Фролов.

– Дай хоть на робу какую приличную. Не могу же я в этом офицерском френче красоваться. – Красильников начертил в воздухе вокруг своего лица круг и сказал: – Не соответствует…

Кольцов, который уже несколько раз бросал изучающие взгляды на френч, подошел ближе к Красильникову и поднял клапан нагрудного кармана. На внутренней его стороне чернильным карандашом были начерчены две буквы: «П» и «К».

– Что ты там ищешь? – недоуменно спросил Красильников.

– Нет-нет, ничего! – И добрая, задумчивая улыбка озарила лицо Кольцо­ва. – А ведь хороший парнишка растет… Определенно, хороший! Правда же?

– Ты про кого это? – не понял сразу Красильников.

– Про одного нашего знакомого.

…Домой Кольцов вернулся поздно, но Юра еще не спал.

Он лежал в кровати, и глаза его были открыты. Лунная дорожка протяну­лась через комнату и нависла над самой головой мальчика. На потолке выс­тупили трещины, сплелись в какую-то причудливую сеть.

Тихо проскрипела дверь – осторожно заглянул Павел Андреевич.

– Юра! – шепнул он.

Юра не откликнулся, но и не сделал вида, что спит. Павел Андреевич увидел это, вошел, присел на краешек кровати.

– Сердишься? – спросил он.

– Нет, – несмело пошевелился мальчик на кровати.

– Так чего же ты?.. – ласково щурясь на лунный свет, спросил Кольцов.

– Думаю. – Юра перевел взгляд на Кольцова, долго смотрел на него и затем тихо спросил: – Павел Андреевич, вы – красный разведчик?

В интонации мальчика почти не было вопроса. Кольцов сразу уловил это. Долго молчал, не слишком удивляясь проницательности своего маленького друга и вместе с тем избегая прямого ответа.

Имеет ли он право открыться? Но другого выхода ведь все равно нет – мальчик догадывается о многом.

– Я все знаю, – снова сказал Юра. – И про Семена Алексеевича, и про Фролова… Он сегодня приходил… к вам…

Кольцов положил руку Юре на голову, ласково взъерошил ему волосы.

– Нат Пинкертон, – задумчиво, по-доброму, сказал он, и это было как бы ответом на Юрин вопрос.

– Но почему вы, офицер, адъютант командующего, – вдруг… – Юра при­поднялся на локоть. – Или вы вовсе и не офицер?

– Что? Тогда было бы все понятно? Захотел отнять у других то, чего сам не имел?.. Нет, Юра, я действительно офицер, хотя и не дворянин. И награды мои заработаны в бою кровью и риском. И передо мною открывалась дорога в дворянское общество… Но я не мог быть сытым, когда вокруг столько голодных. Я не мог быть счастливым среди несчастных… Я хочу, чтобы все были сыты и все были счастливы… Понимаешь? Все! Я хочу по­мочь… нет, не Владимиру Зеноновичу, хотя он, вероятно, и неплохой че­ловек!.. – растолковывал он Юре свою правду. Правде дети больше всего верят, потому что для них правда – это жизнь.

– Он очень хороший! – восторженно произнес Юра.

– Мне он тоже нравится. И я вовсе не против него. Но я против того, что он хочет сделать! – старался быть понятным Юре Кольцов.

– А что он хочет сделать? – встрепенулся Юра, испытывая непередавае­мую благодарность к Кольцову за то, что тот ведет с ним прямой, мужской разговор.

– Он хочет, чтоб все осталось так, как было тысячи и тысячи лет. Чтоб одни трудились, обреченные на убогое существование, а другие пожинали плоды чужого труда… Вот я и хочу помочь не Владимиру Зеноновичу и не Николаю Григорьевичу, а, скажем, тому садовнику, который выращивал ваш сад…

– Да-да! Вы ему помогите! Этот садовник вместе с другими такими же спалил наш дом. Помогите, помогите ему! – взорвался Юра, несколько уязв­ленный последней фразой.

– Ты должен его простить, – негромко сказал Кольцов, внимательно пог­лядев на Юру.

– Простить?

– Да, простить. Они это сделали от гнева. Но поверь, они не злобные люди.

– Мы им никогда ничего плохого не сделали.

– А хорошего?

Юра промолчал.

– Вот видишь, тоже ничего. Зато они – вам только хорошее делали. Вот дом построили. Хороший, должно быть, дом. А сами жили ты знаешь где. Хлеб вам растили. А сами голодали. И так из года в год… из века в век… Несправедливо? Несправедливо. Вот они и озлобились. На папу твое­го. На Владимира Зеноновича…

– И вы хотите…

– Хочу… как бы тебе объяснить… чтоб кто-то строил дом…

– Для кого?

– Для тебя, для меня, для всех. А кто-то ухаживал бы за садом…

– За чьим садом? – переспросил, внезапно успокаиваясь, Юра.

– Ну… сад тоже будет принадлежать всем, – популярно объяснял Павел Андреевич – он был доволен, что Юра задает вопросы.

– А если я захочу иметь свой сад?

– Но он ведь и будет твой. И сад, и дом, и земля…

– Так не бывает.

– Да, так не было… И тогда, понимаешь, никто не будет ни на кого злобу копить. Не из-за чего будет. То есть будут, конечно, люди друг на друга обижаться… и обижать друг друга будут… – Здесь голос Кольцова приобрел истинную силу – ведь он рассказывал о самом заветном. – Но при­чины будут другие… мелкие… Ты вот полежи и подумай немного… может, и поймешь того садовника, который спалил ваш дом. Поймешь и простишь.

Юра молчал. Даже при лунном свете была видна тоненькая, не детская морщинка, появившаяся у него на лбу.

– И быть может, тогда поймешь и меня… Мне очень важно, чтобы ты ме­ня понял… Я дорожу нашей дружбой.

– Я подумаю, Павел Андреевич, – задумчиво сказал Юра. – Я… постара­юсь…

Он еще долго лежал с открытыми глазами. Ему предстояло решить тот главный вопрос, – с кем быть? – который разрешала вся Россия, и он ду­мал: «И Фролов хочет этого, и Семен Алексеевич. И сражаются они на сто­роне красных, на стороне тех, кого я считал врагами… Если я останусь с деникинцами, значит, буду против Павла Андреевича, против Фролова и Се­мена Алексеевича. Но зато буду на стороне Ковалевского и Щукина…»

Юра склонил голову к Кольцову и тихо и сбивчиво заговорил:

– Я не все понимаю, Павел Андреевич!.. Но я не хочу быть со Щукиным и с тем бандитом Мироном, из-за которого умерла моя мама… А он служит у них. Я видел его в Киеве. А на днях видел здесь… со Щукиным… – Он помолчал и добавил: – Я не хочу с ними… Я хочу с вами… Вы мне самый близкий после папы… – и умолк, по-мальчишески сердито устыдившись сво­его признания.

Кольцов прижал к себе Юрину голову.

– Мы – взрослые люди, Юра! И давно дружим! Я хочу получить от тебя ответ на крайне важный вопрос не только для меня, – серьезно продолжал Кольцов. – Я могу рассчитывать на твое молчание?.. Могу ничего не опа­саться?..

– Да, – твердо сказал Юра. – Я обещаю!..

И они еще долго сидели рядом, молча, на Юриной кровати – взрослый, живущий все время, как сжатая пружина, и мальчик, который хотел и мог верить только сильному и правому. Кольцов первым прервал молчание, нег­ромко попросил:

– Расскажи мне об этом человеке… о Мироне… подробно…