Бондаренко НиколайКонсервативный вызов русской культуры - Красный лик

Григорий Бондаренко

Консервативный вызов русской культуры. Красный лик.

"В последнее время в Москве и ряде других городов страны появилась новая тенденция в настроениях некоторой части научной и творческой интеллигенции, именующей себя "русистами". Под лозунгом защиты русских национальных традиций они, по существу, занимаются активной антисоветской деятельностью... Указанная деятельность имеет место в иной, более важной среде, нежели потерпевшие разгром и дискредитировавшие себя в глазах общественного мнения т.н. "правозащитники".

Изучение обстановки среди "русистов" показывает, что круг их сторонников расширяется и, несмотря на неоднородность, обретает организованную форму. Опасность прежде всего состоит в том, что "русизмом", т.е. демагогией о необходимости борьбы за сохранение русской культуры, памятников старины, за "спасение русской нации" прикрывают свою подрывную деятельность откровенные враги советского строя..."

Юрий Андропов, Генеральный секретарь ЦК КПСС.

Из доклада на Политбюро ЦК КПСС

"В чем же состоит героический идеал, и почему он у нас настолько утрачен, что его приходится отстаивать и за него бороться?

Мне кажется, объяснение всех понятий следует искать в их источнике... Припомните век героев, когда зачинались древние государства, или век наших богатырей, стоявших на страже нашей слагавшейся национальности. И Геркулес, и Илья Муромец не знали компромиссов, они вели не словесную, а реальную борьбу с чудовищами, угрожавшими их родине, они отстаивали высочайшие народные святыни. Героический идеал религиозен, он аристократичен - в смысле торжества лучшего над дурным. Героизм самоотвержен, то есть не боится ни трудов, ни лишений, ни самой смерти. Наконец, героизм национален, ибо он движется общим благом, а не личным или узко партийным. Героизм - тот солнечный фокус, в котором соединяются все лучи народной души, весь ее жар и свет. Всякая нация, чтобы быть нацией, непременно должна быть героичной и вне, и внутри себя, иначе она делается растленной, впадает в старческие грехи и делается добычей более благородных соседей..."

Михаил Меньшиков. "Письма к русской нации"

КОНСЕРВАТИВНЫЙ ВЫЗОВ

РУССКОЙ КУЛЬТУРЫ

1. ЯРКОСТЬ "РЕТРОГРАДОВ"

Я задумал новую книгу, которую хотел назвать вначале "Пламенные реакционеры". Это серия портретов и интервью с писателями и художниками, артистами и режиссерами, относящимися к консервативному крылу нашей отечественной культуры. Статьи и беседы о Юрии Бондареве, Михаиле Алексееве, Анатолии Иванове, Илье Глазунове, Георгии Свиридове... Но здесь же помещены портреты и интервью Александра Солженицына, Игоря Шафаревича, Александра Зиновьева, Владимира Максимова. Положа руку на сердце, ответь, читатель, как бы ты ни относился к тем или иным персонажам моей книги: разве они не реакционеры с господствующей либеральной точки зрения? Реакционеры в области морали, нравственности, реакционеры по отношению к державным ценностям. Конечно, жаль, что наши русские реакционеры, консерваторы, державники весь двадцатый век воевали друг с другом и продолжают воевать до сих пор. То, чего добился Франко в Испании, так и не произошло в России в ХХ веке. Может, получится в нынешнем? Разве не реакционер писатель Леонид Бородин, который делает прямую ставку на консерватизм, заявляя, что "консерватизм сегодня - это сопротивление всеобщему распаду"? Но так же могла бы сказать знаток Константина Леонтьева и, конечно же, пламенная реакционерка Татьяна Глушкова. Я понимаю, у них разные точки отсчета государственности, но основа-то одна и та же - ставка на сильную государственность, на традиционные религиозные и нравственные ценности. По крайней мере, все мои герои - хороший фундамент для будущей русской литературы и культуры, для формирования объединяющей русской национальной идеологии в ХХI веке. Так уж повелось, что именно пламенные реакционеры-государственники оказались самыми гонимыми в нашем государстве, а отсюда их стоицизм и мужество, их прорывы в сокровенное. Все-таки русская литература во многом определялась, в отличие от общего мирового процесса, именно писателями-реакционерами: от Федора Достоевского до Василия Розанова, от Николая Лескова до Николая Гумилева. Не случайна и дружба Александра Грибоедова с Булгариным, Антона Чехова с Сувориным, не случайны черносотенные дневниковые записи Михаила Булгакова, Александра Блока, Сергея Есенина, Михаила Шолохова, Георгия Свиридова. Думаю, лишь у нас в России возник и реакционный авангард. Конечно, мы найдем и в мировой культуре того же Эзру Паунда, Маринетти, Юсио Мишиму, Кнута Гамсуна. Эрнста Юнгера, но все они - исключения в своей национальной культуре, движимой левыми революционными импульсами. А у нас даже самый главный революционер в литературе Владимир Маяковский сумел из Савла превратиться в Павла, из тотального революционера и нигилиста времен "Люблю смотреть, как умирают дети" стал тотальным государственником и реакционером времен "Стихов о советском паспорте". Почему у нас развитие литературы происходит, как правило, через реакционное крыло? Может, потому, что бунт против обывателя и буржуа у нас наиболее ярко заметен в консервативной культуре? Беда наших либералов, в том числе и культурных либералов, в том, что они крайне быстро обуржуазиваются - что в советском, что в антисоветском обществе. Падки на привилегии и гранты. Их бунт всегда карманен, все их диссидентство придворно-лакейское. Кто обслуживал ЦК КПСС и писал про "Лонжюмо" и "Братские ГЭС"? Николай Рубцов, Николай Тряпкин, Юрий Кузнецов? Нет, придворными мастерами числились Евтушенко и Вознесенский, Любимов и Олег Ефремов... Вот и получалось в результате, что прорывы в будущее обеспечивали самые реакционные художники и поэты, несмотря на свою государственность, почти всегда гонимые властью. Вот и получалось, что прорыв в мировом театре осуществил пламенный реакционер Константин Станиславский, в живописи первыми русскими бунтарями оказались передвижники, в музыке - Мусоргский и "могучая кучка", а в конце ХХ века Георгий Свиридов.

Прозу ХХ века определяет реакционер Михаил Шолохов, а поэзию - Сергей Есенин.

Сегодня, когда поулеглись страсти перестроечников и разрушителей, как гейзеры сквозь вулканическую почву забили в сердцах читателей подзабытые книги наших пламенных реакционеров конца столетия. Посмотрите, как народ смотрит, не отрываясь, телеэпопеи Анатолия Иванова "Вечный зов" и "Тени исчезают в полдень". Обратите внимание, что и на полках в книжных магазинах появились его же книги в серии "Классика ХХ века" рядом с книгами Бориса Пастернака и Михаила Булгакова. Время уже определяет истинную ценность литературного наследия. Уже и "Литературная газета", этот оплот либерализма, публикует восторженный портрет Семена Бабаевского. Уже и в "Сегодня" после нашего нашумевшего вечера "Последние лидеры ХХ века" молодой ультралиберал Дмитрий Ольшанский признает: "Общий КПД "консервативной" русской литературы более чем внушителен, и признать это надо всем, независимо от политических убеждений. И яркость "ретроградов" едва ли не самая необычная особенность русского литературного процесса в мировом контексте... в России именно консерватор способен становиться бунтовщиком и авангардистом... Потому и финальный парад в ЦДЛ - явление драгоценное". Наши пламенные реакционеры попадали под омоновские дубинки в 1991 и 1993 годах, их освистывала либеральная жандармерия во всех своих газетах и телеканалах, но наши старики оказались несгибаемы, мужественны и художественно убедительны. Гонения лишь увеличивали силу их сопротивления. А вслед за стариками шло следующее поколение консерваторов: Станислав Куняев, Юрий Кузнецов. Владимир Личутин. И, как самый яркий плод реакционного авангарда, - газета "День" - "Завтра": с евразийством Дугина, нацболами Лимонова, неистовством Бушина. Прохановский красно-коричневый квадрат уже вошел в историю русской культуры ХХ века.

...А следом идет новая молодежная контркультура. Еще более реакционная, пламенная и бунтарская. Есть кому передать эстафету.

2. ПРАВОСЛАВНЫЙ - ЗНАЧИТ ОРТОДОКС

Русская цивилизация самим существованием своим - вызов цивилизации Запада. Дело отнюдь не в нашей агрессивности, экспансионизме, не в нашем богатстве или в нашем уме. Даже дело не в нашей идеологии или характере нашего государственного строя. Монархия или республика, советская власть или президентское правление - для западной цивилизации это вторично. Тем более дело не в отношении к чеченцам, татарам, евреям или каким-либо другим народам, населяющим Россию. Не в России возник антисемитизм, а в просвещенной Европе, не в России платили за каждый скальп аборигена денежное вознаграждение, а в США. Но пока мы будем существовать как иной цивилизационный тип развития, до тех пор мы будем своей инаковостью раздражать западный мир. Увы, такова наша историческая участь. Надо почаще вспоминать, что крах Византии связан прежде всего с крестовым походом той самой западной цивилизации против вроде бы своих, христиан. Такой же крестовый поход реально всегда готовился и против России. Не тем путем пошли, не ту веру выбрали. Не случайны же слова Збигнева Бжезинского о том, что после краха коммунизма самый главный враг западного мира - Православие.

Даже к азиатам или африканцам западный человек относится с большим спокойствием: они ведь не только цивилизационно, но и внешне другие, а это успокаивает. Русская же цивилизация не только расово идентична Западу, но и корнями своей духовности восходит к тому же самому христианству, из которого вроде бы возник западный мир. Только они время от времени обновляли веру свою, приводили в соответствие с земной жизнью, пройдя через католицизм, протестантство, баптизм, а мы так и оставались истинно православным народом, никак не модернизирующим свою веру. Мы все в глазах Запада - ортодоксы. И как бы ни силился быть суперпрогрессивным тот или иной наш интеллигент, но если он числит себя в лоне Православной церкви, в лоне традиций православной культуры, то для всего западного мира он всего лишь прихожанин "ортодокс черчж", самой что ни на есть ортодоксальной церкви. Если православный - значит, консерватор.

Наш путь вперед - всегда консервативен. Пройдя сквозь крепчайшую из революций, отменяющую все, что только можно было отменить, мы в результате еще в сталинские годы пришли к консервативнейшему из имперских устройств и, что особенно поразительно, к, может, даже неосознанному восстановлению традиций Православия. Уверен, что и после горбачевско-ельцинских разломов, едва оправившись от них и даже в результате их, мы, вновь идя по нашему цивилизационному кругу, догоним свой же хвост. И наш авангард вновь возглавит консервативнейший поворот в истории. Исторический путь России это консервативный вызов миру.

Интеллигенты наши, наша национальная ахиллесова пята, столетиями этого понять не могут, все рвутся в западную цивилизацию. Успокойтесь, не хочу ее ни ругать, ни хвалить. Но она идет своим путем, своим цивилизационным кругом, и нам до нее нет никакого дела. Наша уникальность еще в том, что мы, в отличие от фундаментального Востока, лишены изоляционизма. Наш консерватизм, словно губка, впитывает в себя новейшие открытия Запада и Востока, при этом не изменяя сущности своей - заимствовать можем сколько угодно, хоть лопатой, но приживется лишь то, что не чуждо нашему цивилизационному кругу. Уж на что Петр Великий перелопатил святую Русь, почище большевиков изменил образ жизни и образ мыслей, а в результате лишь укрепилась Российская Империя, восторжествовал новый консерватизм, имперского образца. Немало завез Петр Первый и западных мастеров и советников. Те, может быть, и думали, что служат западному миру, переделывая по-своему Россию и русский лад. В итоге они же сами послужили русской цивилизации, придав ее хаотичному размаху стройную имперскую законченность. То же самое случилось и с мировым еврейством двадцатых-пятидесятых годов. Почему еврейские круги так косо смотрят на Россию? Может быть, оттого, что, подчинив себе в революцию и позже, в двадцатые годы, руководство большевистской России и мечтая о мировом интернационале, реально на самом деле они славно послужили построению нашей супердержавы? Атомный проект, военная разведка, химия и физика, экспансия в мировое пространство, - еврейское лобби во всем мире поддерживало наши грандиозные проекты. По сути, вплоть до появления Израиля все мировое еврейство успешно работало в интересах нашей страны. И оказалось, что работало - на Россию. Никогда за двести лет совместного проживания цели евреев и русских не были столь едины, как в советский период, никогда так дружно не работали евреи на мощь нашей державы, как в двадцатые-пятидесятые годы. Политические круги могли думать что угодно, внешне, как и в петровские времена, подавлялись национальные формы русской жизни. И вдруг в петровских ли камзолах, в комиссарских ли кожаных куртках вновь утверждалась на евразийских просторах глубинная Русь с ее приоритетом духовного над материальным.

Консервативный вызов - вот наш путь в мире. Наша альтернатива экономическому прагматизму. Недавно прочел у французского журналиста Виктора Лупана: "Даже большевики быстро сообразили, что разрушить русский архетип труднее, чем приспособиться к нему любой ценой... красным удалось внушить народу, что они выполняют вековую миссию и что он борется снова, как всегда, против зла и несправедливости, процветающих повсюду. Сегодня на самом деле ясно, что большевикам никогда бы не удалось загнать в свои шеренги столь верующий народ, как русские, марксистскими политическими лозунгами. Продолжатели дела Ленина, в первую очередь Сталин, поняли, что только усвоение идей, близких к устремлениям альтернативной православной модели, - идей, глубоко вошедших в течение веков в коллективное подсознание, позволит им надолго установить свою власть". Коммунисты считали, что они использовали "вечные ценности" русского православного сознания. А может быть, это "вечные ценности" столь замысловатым путем, идя чуть ли не от противного, использовали европейскую марксистскую идеологию, дабы пережить грядущий крестовый поход всей Европы во главе с Германией?

Мы невероятно податливы лишь внешне, мы воспринимаем с жадностью все авангардистские политические и экономические, культурные и литературные течения. Дабы, переварив их в своем консервативном чреве, впитав их избыточную энергию, предложить далее всему миру новый дерзкий консервативный вызов. В результате, я уверен, новая постсоветская система управления, в мучениях освоив западноевропейские и американские новинки, предложит в ХХI веке свой новый консервативный вызов. Меня упрекнут: мол, ты забыл о миллионах жертв, о разрушенных основах народной культуры, белые патриоты упрекнут за излишний советизм, заранее соглашусь с ними. Были и жертвы, изменился и народ, исчезли навсегда иные из традиций, - более того, весь наш русский путь не усыпан розами, и людей мы не жалели на протяжении всей истории, это оборотная сторона нашей соборности. Но и отрицать наши грандиозные свершения в ХХ веке тоже невозможно, а состоялись они только благодаря консервативному вызову.

Великая русская литература практически во всех высших проявлениях консервативна. Вот вам ряд русских консерваторов: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Толстой, Чехов, Бунин, Булгаков, Шолохов, Платонов, и так вплоть до Солженицына и Распутина. Русский литературный консерватизм столь же необычен, как и идеологический. Он не боится новых форм, новых средств выражения, и потому не приводит к эпигонству. Консервативным остается дух литературы, смысл ее, ибо никогда не стареют вечные моральные и нравственные истины. Каким бы ни был великим бунтарем тот же Лев Толстой, может быть, он и довел до совершенства классическую простоту и ясность литературного классического вызова. Традиционно в России переломы в национальном сознании, потрясающие всех бунтарские вызовы в искусстве были мистическим образом всегда связаны с консервативным вызовом. То Александр Пушкин удивляет всех бытовым романом "Евгений Онегин", то всему обществу бросают вызов авторы антинигилистических романов: "Бесы" Федора Достоевского, "На ножах" Николая Лескова. В Париже поднимают бунт импрессионисты, у нас в это же время не менее дерзко впервые выставляются передвижники. В музыке таким же вызовом стала "Могучая кучка". Даже двадцатые годы ХХ века не сумели переломить нашу национальную тенденцию. Владимир Маяковский с неизбежностью превратился в пламенного реакционера. Велемир Хлебников, по сути, таковым и был всегда. Даже свои знаменитые квадраты Казимир Малевич пытался одухотворить, и, в отличие от западных коллег, ему надо было обосновать не формальный изыск и новизну, а духовный смысл своего эксперимента. "О духовном в искусстве" писал и Василий Кандинский, духовностью же были пронизаны все работы Филонова. Самой консервативной духовностью.

Не приводит ли консерватизм к застою? Излишний консерватизм вреден в технике, в науке, но не может быть прогресса в понятии добра и зла, сострадания и жалости, любви и ненависти. Отказ от четкости этих понятий в западной культуре и привел их к "концу истории", к потребленческому тупику. Дай Бог, чтобы они пришли к своему новому консерватизму. Может быть, мы и послужим им в этом примером? Это и есть наш вечный урок всему миру русский консервативный вызов. Весь ХХ век был подтверждением консервативности русского национального сознания и русской культуры в ее высших проявлениях. Но каким авангардным был этот консерватизм! Взгляните хотя бы на консерватизм "Двенадцати" Александра Блока или же на консерватизм бессмертного "Василия Теркина"... Вспоминается мифический образ человека, который своим прикосновением все обращал в золото. У нас миф от противного: в какие бы революции, в какие бы бурные потоки ни попадала Россия, ее неизменно выносило и будет выносить к консервативному берегу. Это не консерватизм внешних проявлений. Не консерватизм тела. А консерватизм души. Ее исходного православного начала. Первичности духа над телом...

3. ТРИ ЛИКА РУССКОГО

ПАТРИОТИЗМА

Я уверен, что с августа 1991 года и по октябрь 1993 года в России были все предпосылки для того, чтобы объединить патриотическое движение в реальную, единую и влиятельную политическую силу. Увы, этого не произошло, и сегодня нам трудно говорить о реальном подъеме русского патриотизма. Как не раз отмечалось, ныне истинный патриот России может числиться в самых разных, даже противоположных по идеологии партиях, а чаще вообще быть далеким от политики человеком. Нынче вместо соборности мы сплошь и рядом присутствуем при торжестве индивидуального патриотизма, или патриотизма воюющих друг с другом многочисленных, но при этом мизерных по численности группировок. Кажется, что главная задача наших патриотов - уничтожать друг друга. Такого раздрая я не помню в патриотическом движении за всю жизнь...

С другой стороны, именно сегодня патриотизм становится прибежищем негодяев. Ибо вся орда разрушителей России, от Коха до Гайдара, уже громогласно объявляет себя патриотами. В официальной путинской идеологии господствует патриотизм без патриотов. Если ты - чиновник, то ты и патриот, будь это хоть Швыдкой с его порнографически-телевизионным прошлым, хоть Черномырдин, прикарманивший целую газовую отрасль. На патриотические программы воспитания выделили государственные деньги, и, естественно, определять патриотизм будут лишь востребованные люди. Вот пример, поразивший меня. Известный публицист Карем Раш предлагает свои книги для включения в программу патриотического воспитания молодежи. Определять качество этого патриотизма будет комиссия, где один из экспертов - Лев Аннинский. Я высоко ценю талант и того и другого. Но чтобы Лев Аннинский определял "процент патриотизма" в книгах Карема Раша - такого я и в дурном сне не мыслил увидеть. А он, небось, еще из лучших и достойнейших в подобной комиссии. Во главе, небось, как главные патриоты, поставлены Приставкины и Чупринины. Дали же недавно русофобствующей критикессе Наталье Ивановой литературную премию... за патриотизм в ее творчестве. Чур меня, чур. Наверное, я тогда - самый главный антипатриот.

А если всерьез, что происходит в нашем литературном патриотическом процессе, в его так называемом русском национальном крыле?

Вижу три лика русского литературного патриотизма.

Красный, завершенный, завораживающий своей самоотверженностью и величием замысла лик.

Белый, монархический, национально-православный, по сути, тоже полностью завершенный, романтически-ностальгический лик.

И третий лик - не столь совершенный, иногда медузообразный, растекающийся во все стороны, поражающий своей эклектичностью, своей текучестью, но живой и продолжающийся вослед состоянию самого народа. Это собственно русский лик, не заключенный в жесткую идеологическую оболочку.

Год назад от нас ушла Татьяна Глушкова. Думаю, даже ее недоброжелатели почувствовали: в литературе русской будет чего-то не хватать. Татьяна Глушкова стала определенным символом красного лика. Таким же символом, как трагически погибший Борис Примеров с его чудной молитвой "Боже, Советскую власть нам верни...", как поздний Николай Тряпкин, воспевший красную державу в качестве единственно возможной для русского народа, как и ныне живущие Юрий Бондарев и Михаил Алексеев. Или даже неистовый Владимир Бушин... Эту законченность красного лика надо воспринимать сегодня прежде всего эстетически, и даже яростные крики Бушина - это отчаянные крики из уходящего великого времени. Плач при отпевании. Есть своя великая красота в гармонии завершенности сталинского ли большого стиля или столь же законченного и завершенного, столь же пронизанного великими идеями красного авангарда двадцатых годов. Для меня есть два абсолютных гения красного авангарда - это Павел Филонов в живописи и Велемир Хлебников в поэзии. Как бы ни присваивали их нынче себе буржуазные дельцы от искусства, имеющий уши да слышит, имеющий глаза да видит: оба этих русских гения национальны по духу и неисправимо красны по идеологии своей. Они - предтечи национал-большевизма.

Такая же великая завершенность видна и в белом лике русского патриотизма. От идеологии до эстетики, от правил игры до своих святынь, своих героев, своих мучеников. Они помнят свой "Лебединый стан", помнят расстрелянного Николая Гумилева. Но Медный всадник или Каменный гость только в поэмах гения способны на движение. Идеологически завершенные монументы не способны к диалогу. И потому неизбежна непримиримость, скажем, певцов белой завершенности Игоря Шафаревича и Ильи Глазунова, Леонида Бородина и Александра Солженицына - к красному лику, ко всем его носителям. Так же неприемлемы были для Татьяны Глушковой и Петра Проскурина, Анатолия Иванова и Феликса Чуева любые оттенки белой идеи... Звучат два мощных русских национальных реквиема об ушедшей державе, и никто не хочет замечать их созвучия. А ведь оно есть: и в героике, и в романтизации своих идей, и даже в одинаковых нормах нравственности. Одни потеряли Бога, но хранили его в душе, в подсознании, строя гигантскую советскую державу. Другие потеряли Державу, отдалились от нее, но в душе оставались такими же отчаянными государственниками. Кто и зачем свел на весь ХХ век их в непримиримом противостоянии? Какой бесовский замысел?

Часто в поездках по центрам русской эмиграции, в Мюнхене и Франкфурте-на-Майне, в Джорданвилле и Монтерее, в Париже и Брюсселе, встречаясь с ветеранами власовского движения, с поседевшими энтээсовцами, бойцами антибольшевизма: такими, как Олег Красовский, Глеб Рар, Григорий Климов, Николай Рутченко, Аркадий Столыпин, Абдурахман Авторханов, Николай Моршен, Петр Будзилович, - я поражался сходству их консервативного сознания, их традиционализма в эстетике, в морали, в быту с подобным же консервативным сознанием наших красных отцов. Да и третья, либерально-космополитическая эмиграция к ним отнеслась так же враждебно, как к каким-нибудь нашим Семену Бабаевскому и Ивану Шевцову. Впрочем, и они расхристанных шестидесятников критиковали в своих изданиях не хуже "Нашего современника". И как восторженно все они, эти русские власовцы, энтээсовцы и потомки белогвардейцев, принимали писателей русского национального направления в их знаменитой поездке в начале девяностых годов по Америке?! Казалось бы, вот оно, произошло - национальная Россия встретилась, красные и белые державники соединились... Станислав Куняев и Виктор Лихоносов, Леонид Бородин и Павел Горелов, Светлана Селиванова и Эрнст Сафонов, Олег Михайлов, - пожалуй, за исключением Куняева, все вполне умеренные просвещенные патриоты, кто красного, кто белого толка. Иные даже с либеральной прокладочкой, но прозванные в американской либеральной прессе грозно: "десант советских нацистов в Вашингтоне". Как радостно принимали их постаревшие белогвардейцы... Прошло года два - и русская национальная эмиграция отвернулась от нашего патриотического движения. Да и сама эта дружная команда писателей разошлась по разным патриотическим непримиримым группировкам.

А ведь совпадало практически все в их программах. Кроме отношения к красной идее у одних, к белой идее у других. Не было понимания, да и до сих пор нет, что оба этих лика уже навсегда остались красивыми монументами трагической истории России. Еще живые наследники их идей до удивления схожи в нравственном максимализме, в жертвенном отношении к России, в следовании традициям великой русской культуры. И так же тотально, с истинно русским максимализмом, непримиримы друг к другу.

Я, как давний и законченный эстет, давно и искренне любуюсь классической завершенностью их ликов. С детства люблю классическую законченность звука, цвета, жеста, поступка, деяния. Мне понятен недавний неизбежный выход высоко уважаемого Игоря Ростиславовича Шафаревича из редколлегии "Нашего современника", понятна максималистская непримиримость моего давнего друга Леонида Бородина к любым поползновениям в красноту, я вижу царственную гармонию у Ильи Глазунова... Я понимал неизбежность ожесточенной публицистики Татьяны Глушковой и Сергея Кара-Мурзы, предугадываю воинственную реакцию Владимира Бушина. Как языческие воины древности, они не хотят покидать свои священные камни красного лика...

Но у русского патриотизма всегда был и есть третий лик - текучий живой русский лик приспособления к своему меняющемуся народу. Приспособления не к власти, не к материальному бытию, а к текучему лику самого русского народа. Как писал Юрий Кузнецов о России: "Ты меняла свои имена, / Но текучей души не меняла...". Живой лик - значит, перетекающий из чего-то во что-то, значит, как всякий живой человек, оставляющий за собой и грязное белье, и грязную посуду,

и, извините, даже грязные экскременты. Живой человек, живой народ, живое государство - с грязью и несовершенством. Только завершенность чиста и совершенна в своей красоте. Хотя и белый мрамор или красный гранит завершенных памятников завершенным идеям тоже требуют чистки время от времени. Что же говорить о живом, меняющемся лике патриотизма, искренне пытающемся помочь сегодня своему же народу?! Я сразу и решительно отбрасываю всех довольно многочисленных квазипатриотов, текущих за своей корыстью или за своим спонсором. Но такие есть и внутри завершенных ликов. Пытаюсь разобраться в целях и задачах текучего лика патриотизма.

Конечно, могли бы все как один умереть за белое дело в гражданскую войну. И не было бы ни России, ни русской культуры, ни "Белой гвардии", ни "Тихого Дона".

Когда-нибудь, достигнув совершенства,

Великолепным пятистопным ямбом,

Цезурами преображая ритмы,

Я возвращусь в Советскую страну,

В Союз советских сказочных республик,

Назначенного часа ожидая,

Где голос наливался, словно колос,

Где яблоками созревала мысль,

Где песня лебединая поэта

Брала начало с самой первой строчки

И очень грубо кованные речи

Просторный возводили Храм Свобод.

Там человек был гордым, будто знамя,

Что трепетало над рейхстагом падшим

И обжигало пламенем незримым,

Как Данту, щеки и сердца всерьез.

Какая сила и какая воля

Меня подбрасывала прямо к солнцу!

Гремели грабли и мелькали вилы

И тяжелели легкие слова.

... От гроз бегут истрепанные травы

и убежать не могут через степи;

а посредине ливня - легкий мерин...

блаженно рдеют лица у крестьян...

Борис Примеров

КРАСНЫЙ ЛИК

РЕПРЕССИРОВАННОЕ ПОКОЛЕНИЕ

ПОБЕДЫ

Люди этого поколения не знали пощады. Они родились в предреволюционные и первые революционные годы и тогда же в немалом количестве погибли: от голода, холода, разрухи, красного и белого террора. Дети гражданской войны - читайте о них в "Котловане" А.Платонова, в "Солнце мертвых" И.Шмелева. Они вымирали в великий голод 1933 года, они строили ДнепроГЭСы и Магнитки. Хорошую жизнь они с детства откладывали на потом. Они же оказались и главным фронтовым поколением, миллионы их лежат на полях России и Белоруссии, Украины и Польши. Война, эта еще одна чудовищная репрессия XX века, избрала их своими жертвами. Впрочем, не обошли их и все остальные репрессии. В любой семье найдется из этого поколения родственник, погибший на фронте, и родственник, прошедший ГУЛАГ. Когда мой дядя Прокопий Галушин, посмертно удостоенный звания Героя Советского Союза, фронтовой соратник поэта Константина Ваншенкина, совершал свой подвиг в Венгрии в 1945 году, другой мой близкий родственник сначала вместе с другими зэками строил первый БАМ, а в годы войны - рокадные фронтовые дороги в Карелии и Архангельской области. Я горжусь судьбой и того и другого.

После войны им опять не дали спокойно жить. Создавались советская космонавтика, советская ядерная энергетика - все за счет того же великого в своей жертвенности и в своем героизме поколения.

Сегодня их добивают вновь - голодом и холодом, нищетой и общественным презрением. Один из них, тоже глубоко уважаемый мною человек, блестящий военный хирург, уже пенсионером, оказавшись после развала СССР неожиданно для себя "оккупантом", "мигрантом" на "чужой" территории, за год перенес два инфаркта. Сколько их ныне по стране, убитых и покалеченных Горбачевым и Ельциным? Как живут старики и старухи на грошовую пенсию, к тому же не выдаваемую месяцами? Нынешние репрессии против фронтового поколения гораздо более жестоки, чем в пресловутом 1937 году.

Молодые как-то выживут, а будет туго - восстанут, репрессированное же поколение заранее в кабинетах Кремля было обречено на смерть. Они не нужны новым уголовным правителям....

Не случайно Верховный Совет разжиревших депутатов отказался почтить вставанием память героя-фронтовика, убиенного маршала Ахромеева. Это войдет в историю позорным пятном на лбу у всех не вставших. И самое кошмарное: их подло предают свои же соратники-писатели. Да ведают ли те, что творят? Ведает ли Василь Быков? Ведал ли Булат Окуджава? Умирающим с голоду соратникам бросает в лицо вылеченный на американские деньги в американском госпитале популярный поэт: "Большинство (из фронтового поколения.- В.Б.) мне стало чуждо... Многие ветераны, прошедшие со сталинскими хоругвями, не могут, к сожалению, отказаться от своего прошлого. Очень многие живут по старым меркам... мечтают о порядке любой ценой... Их одолевает слепота".

Ему вторит тоже отнюдь не нищий и не оборванный народный депутат Василь Быков: "Люди, с которыми прошла моя молодость, о которых я столько писал, превратятся ныне в такую мрачную, консервативную силу... мои личные контакты, наблюдения... вызывают большую печаль. И, как ни странно, парализуют творческие замыслы. Когда я представляю привычные образы фронтовиков, моих ровесников, то уже не могу абстрагироваться от того, во что они превратились спустя полвека... По существу они (то есть все фронтовое поколение.- В.Б.) стали опорой самой реакционной силы общества..."

Конечно, "мертвым не больно" от вашего, Василь Быков, предательства, но признание, что вам теперь ненавистны ваши же герои, на самом деле говорит о творческой несостоятельности.

Даже представив на минуту, что все фронтовики - замшелые сталинисты, подумаем: они ли являются ныне политической силой? Их ли боятся правители? Подлые "Огоньки" со "Столицами", все эти предавшие своих отцов чупринины, коротичи, окончательно оскотинившиеся оскоцкие годами натравливали читателей на ветеранов с орденскими ленточками под одобрительные аплодисменты Горбачева и Ельцина. Но кому опасны эти старики? Зачем продолжается их добивание? Зачем выставлять "Литературной газете" умирающих фронтовиков на очередное позорище? От имени многих сыновей - тех, кто гордится прошлым своих отцов, - я упрекаю таких, как Василь Быков и Булат Окуджава, в трусливом предательстве своих фронтовых соратников. Вы даже презираете обычные биологические законы, согласно которым в старости человек не способен к гибкости и переменчивости. Мне ближе Михаил Шемякин, Эдуард Лимонов или даже Никита Михалков, которые, имея совсем иные политические взгляды, чем их отцы, не предают их нигде, чтут своих родителей или память о них.

Надеюсь, Константин Ваншенкин не откажется от своего фронтового товарища, десантника Прокопия Галушина, как не отказалась от однополчан Юлия Друнина, еще одна жертва ельцинских репрессий.

Отвечу и на упрек справа: мол, нам нужна великая Россия, а не их Советский Союз, они, мол, до конца советские.

Да, именно это поколение совершило еще один великий подвиг, несмотря на антинациональную, антирусскую правительственную политику многих десятилетий. Именно через них проросла в сегодняшний день Россия, которой, по всем планам, уже давно быть не должно. Именно они, возможно, подсознательно, несли в себе неистребимую русскость, русскую культуру, русские традиции. Сумеют ли нынешние Проханов и Личутин, Крупин и Глазунов, сумеем ли все мы повторить этот подвиг, и через новую бесовщину прорастет ли Россия? Я не отказываюсь от этой "самой реакционной силы общества", от этой "жалкой кучки старичков". Я поклоняюсь вам, мои родители из репрессированного поколения.

В этой книге я не сумел собрать абсолютно всех достойных его представителей. Не сумел собрать воедино и весь "красный лик патриотизма". Но это лишь общий контур, над которым, надеюсь, мне еще работать и работать. Конечно же, в этой книге должны быть портреты мною глубоко уважаемого Ивана Фотиевича Стаднюка, прекрасного исторического писателя Валентина Саввича Пикуля. Здесь должен быть пламенный сокол Феликс Чуев. Крайне необходимы портреты Анатолия Софронова и Сергея Бондарчука. Никак не обойтись и без Сергея Викулова. Да и колючий, непримиримый Сергей Кара-Мурза не помешал бы со своей беседой. Но, как говаривал Василий Иванович Белов, "Все впереди..." Последнее поколение "красного лика" навсегда вошло в историю Великой России.

Отец Дмитрий Дудко

Отец Дмитрий (Дудко Дмитрий Сергеевич) родился 24 февраля 1922 года. Православный священник, духовный писатель, религиозный и общественный деятель. За свои национальные и религиозные убеждения многократно подвергался гонениям, арестам, заключению в лагерь (9 лет). Не ожесточился, отказался от борьбы с властями и до сих пор читает людям проповеди, объясняет им свое понимание спасения души. Живет в Москве.

СЛОВО ДУХОВНИКА

Эпиграф

Я говорю Владимиру Григорьевичу Бондаренко: "А не продолжить ли нам колонку духовника?" А почему же не продолжить? Я продолжаю.

Помните, несколько лет тому назад, когда мы в газете "Завтра" завели эту колонку, сколько было хороших писем: на десять только одно отрицательное, да и то довольно невразумительное? Итак, новая колонка, с чего начнем? Иногда мне говорят: сотрудники газеты, выходит, ваши духовные дети? Что, они вам исповедуются? Я им говорю:

- Духовник в газете это не то, что духовник в храме. После какого-то перерыва я зашел в редакцию, и что же: за небольшое время в кабинет редактора А.Проханова стянулось много человек, были и женщины и мужчины, пожилые и молодые, даже разной национальности. И почти все взяли благословение. Что это означает? Мы чувствуем друг друга и понимаем. Более того, наверное, и исповедуемся при разговоре: я им нужен... Как это получается?

Ни я им, ни они мне не читают нравоучений, допустим, даже наставлений перед исповедью, а понимаем друг друга, знаем, что делать.

Вообще нужно сказать: наше время, с одной стороны, страшное, с другой - нестрашное, ибо заставляет нас задуматься... О чем в первую очередь? Я бы сказал: почему мы сейчас разобщены? Курьезный ответ можно дать и такой: потому что у нас много партий.

Во многих советах, как говорится, нет истины. Когда была одна коммунистическая партия, нам все было понятно: это враги, а это друзья. Это можно делать, а этого нельзя, мы смеялись: живем по указке.

Как в лагере говорили: шаг влево, шаг вправо, конвой стреляет без предупреждений. Теперь нет коммунистической партии - такой, какой она была, есть много партий, как выражаются: многопартийная система, никто никого не предупреждает, и вы думаете: не стреляют?.. Хочу поставить я так вопрос: вот сейчас свобода, что хочешь, то и делай, и вы думаете: мы свободны? Еще больше притеснений, чем раньше... В Священном Писании сказано так: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящих вас. Коммунистическую партию мы считали врагом, а ее надо было любить - вот какое должно быть к ней отношение. Хотят нас нынче с христианского пути повернуть на нехристианский. Коммунисты говорят: блага должны принадлежать всем, а эти новые говорят: бери, сколько можешь взять. То есть воруй, и мы все обворованы.

Нас развращают по телевизору, а что о соблазнителях сказано: лучше б им не родиться на свет, или жерновный камень на шею. Или в пучину морскую.

Вот сегодня Александр Проханов поставил мне такой вопрос: кто все это делает, Бог или мы? Бог или человек?

Я сказал, что без Бога и один волос не падает с головы. Не спешите делать заключение: мол, все зло от Бога. Сказано и так: без нас Бог нас спасти не может. В промысле Божьем объединяются усилия и Бога, и человека. Бог и человек вместе, потому и человек создан по образу и подобию Божию.

Мы без Бога не можем, и Бог без нас не может. Хотя Он и источник всего, вот где настоящая свобода! А не такая, о которой мы постоянно сейчас кричим.

Тогда возникает и такой вопрос: значит, в наше время ни Бог не может нас спасти от гибели, ни мы - значит, мы погибнем?

Нет, это не так. Промысел Божий, допущение Божие и ваше участие для того, чтоб мы были спасены. Вы скажете: это совсем непонятно, если трезво посмотреть на нашу жизнь - о каком спасении речь, если все гибнет?

Гибнет Россия, какая непоправимая беда! Я на сегодня не буду этого объяснять, но скажу: это не о гибели, а о нашем спасении речь идет. И как духовник хочу утвердить: надо веровать, что Россия не погибнет и мы придем к нашему торжеству не только на Небе, но еще и на земле, о чем и пророчествовали русские старцы...

По вере вашей, по вере нашей в невозможное, Россия восторжествует. По вере нашей да будет нам!

А если спросить: есть ли у нас вера? При коммунистах у нас она была вспомните, как мы читали Евангелие в ту пору. По листку, переписывали от руки, а читали украдкой, ходили в храм и молились со слезами, а теперь: Евангелие можно достать всюду, а читаем ли мы его? Храмы открыты, восстановлены многие, а молимся ли мы, да еще со слезами? Значит, у нас нет сейчас веры? Вера есть, но она глубоко запрятана, надо много разбросать всякого хлама, чтобы она ожила. Русский человек не может быть неверующим, о его вере говорил и коммунистический безбожный режим, говорит и разлившаяся волна всяких соблазнов. Что при коммунистах мы веровали, это может каждый сказать, потому что знает это на собственном опыте. Даже более того, и сами коммунисты веровали, как мне говорил один редактор советского журнала. Я, говорит, коммунист, но воспитан на православной традиции, понимаете вы эту антиномию?

Когда умер Сталин, по нему служили панихиду. Вы скажете, этого не могло быть, хотя бы потому, что об этом не просили. А как последующих секретарей партии отпевали - тоже, скажете, не было? Вера - это наше согласие, она может не выражаться в словах, но она существует, покопайтесь хотя бы сами в своем сердце. Нам нужно выявить свою веру, она у нас у каждого есть, только глубоко запрятана, то в погоне за долларом, то в мнимом обогащении... Кое-кто думает, что в разврате есть счастье. Ни в чем этом счастья нет, и не надо обманываться. Чтоб вы задумались над проблемой веры, приведу вам пример из Евангелия. Христос идет по водам, и Петр, Его ученик, говорит; "Позволь мне, Господи, придти к Тебе". Христос говорит: "Иди..." И он сначала, как ни в чем не бывало, пошел по водам вослед Христу, а потом стал сомневаться: как это я иду по воде и не тону, вероятно, забыл, что его Божья сила держит, и тут же стал тонуть. Христос протянул ему руку и сказал: "Малодушный, почему ты усомнился?" Почему у нас все размыто, почему разваливается Россия и мы гибнем, только жуирует какая-то кучка обманщиков, воров? Потому что забыли о своей вере... А сказано: по вере да будет вам...

Отец Дмитрий Дудко

"ХРИСТОС ПРИШЕЛ СПАСАТЬ ГРЕШНИКОВ..."

Беседа накануне восьмидесятилетия духовника газеты "Завтра"

Владимир БОНДАРЕНКО. Все мы, духовные чада ваши, сердечно поздравляем вас, батюшка, с восьмидесятилетием. Вы - наш духовник, и мы всегда чувствуем вашу поддержку. Искренне рады, что столь почтенный возраст не мешает вам еще вести еженедельные беседы с прихожанами, вразумлять грешников и отчаявшихся людей на путь истинный. Знаем, что собираете вокруг себя сломанных, опустившихся, спившихся людей и стараетесь внушить им надежду. Эти ваши беседы имеют уже почти тридцатилетнюю историю. Сегодня вы ведете беседы с горемыками, пьяницами, потерянными людьми. Когда-то, в семидесятые, вы вели беседы с атеистами, безбожниками, возвращая многих в лоно Православной Церкви. Но и сами вы прошли труднейший путь арестов, лагерей, судов, прошли через покаяние перед властями и через позор, когда после покаяния от вас отступились почти все, оставив вас в одиночестве. Вы несете такой тяжкий крест. И вы сказали мне сейчас, что это вам в радость. Все труднейшие испытания - в радость. Как это понять?

Отец Дмитрий Дудко. Я подразумеваю радость духовную. Били меня, и много раз, было больно, но когда вспомнишь, за что я терпел, в душе возникает радость, что хоть немножечко сумел потерпеть за Бога. Эта радость несравнима ни с какой другой радостью. И если бы меня спросили, за что я благодарен Богу? Я бы ответил: за страдания во имя Его, за то, что я сидел в лагерях, и у меня нет озлобления к тем людям, которые меня сажали. Более того, друзья появились. Я даже напечатал в "Нашем современнике" поэму о моем следователе.

В. Б. Если уж вы сами вышли на эту тему, скажите: это был у вас момент высшего христианского смирения, смирения гордыни своей перед властью и государством? Или вы всерьез решили, что вся ваша предыдущая деятельность, в том числе и ваши знаменитые беседы, были ошибкой? Или вы считаете, что и своими беседами смелыми вы были правы, разбудив у многих людей веру в Бога, и в покаянии своем позднейшем тоже были правы?

Отец Д. Д. Я с властью никогда не боролся. Всякая власть от Бога. Я воевал с безбожием, которое и для власти было плохо, и для людей было плохо. Но власть в ту пору исповедовала атеизм. И мне говорили следователи: раз ты против атеизма, значит, ты против власти. Но я всю жизнь был государственником, считал, что спасаю и государство, борясь за нравственность христианскую. Так и случилось: без нравственности христианской упало и государство. Но тогда мои религиозные убеждения многие смешивали с политикой. Не только следователи, но и слушатели мои зачастую. Шли на мои проповеди, считая их политикой. Они-то первыми от меня и отвернулись после покаяния. Им не Христос важен был в моих проповедях, а, как они считали, антисоветскость... Но, уверяю вас, Владимир Григорьевич, я никогда не был антисоветчиком. Для меня примером послужил мой друг Евгений Иванович Дивнич, он просидел в лагерях 17 лет, из дворян, журналист хороший, и в итоге пришел к выводу: выступая против советской власти, он смыкается с заграничной антирусской оппозицией, становится разрушителем собственной Родины. И без всяких угроз и посулов КГБ он отказался от былого диссидентства. А я с ним первый свой срок вместе сидел и убедился в его высокой порядочности. Я пошел за ним...

В. Б. В семидесятые годы, в период ваших постоянных знаменитых бесед, на которые съезжались и дипломаты, и иностранные журналисты, и писатели, вы были неким лидером начинающегося русского национального возрождения. Ваша слава соперничала со славой Александра Солженицына. За рубежом каждые полгода выходили ваши новые книги, проповеди, размышления, вы тайно крестили детей у многих известных русских деятелей, вы были примером противостояния не только властям, но и крайне осторожной официальной Церкви. И вдруг вы смели все это противостояние. Все преграды сразу. Отошли и от Зарубежной Церкви, и от оппозиционных кругов. Многие ли сумели понять ваш шаг? Многие ли вновь пошли за вами? Вы не побоялись назвать свою новую книгу "Проповедь через позор". Не страшен ли был позор?

Отец Д. Д. Вначале на мои беседы ко мне все шли: и православные, и атеисты, и даже католики. Я никого не считал врагами. Ведь Христос пришел на землю спасать не праведников, а грешников. А я тогда считал и теперь считаю: спасать надо прежде всего грешников. Для праведников и беда - во спасение. А грешники, какие бы они ни были, - несчастные люди. Но так как шли ко мне самые разные люди, они сочли меня своим духовным руководителем не только по вере, но и по политике. Когда меня в 1980 году арестовали в третий раз, то многие расценивали искренне, что я воюю с советской властью. Борьба с безбожием ушла в сторону. Всплыла политика со всех сторон: и от врагов, и от былых друзей. Ведь тогдашнее "Мое покаяние" не исключало дальнейшую борьбу с безбожием. Более того, впервые в советское время, в официальнейшей советской газете, в "Моем покаянии" слово Бог было написано в большой буквы. Оно не было написано советским чиновником, оно было написано верующим человеком. Мне же были письма со всей страны уже от новых сторонников, увидевших в этом послании поворот советской власти навстречу Православию. Но среди многих моих духовных чад распространился слух, что я предал всех, что я отошел от Бога. Конечно, это было для меня самое тяжелое испытание, тяжелее лагеря. Вдруг я оказался в полном одиночестве. Ни одного звонка по телефону, ни письма, ни весточки - предатель, отступник. Все друзья ушли. Оказалось, что во мне видели не священника прежде всего, а борца против советской власти. Поневоле я на время сделался политиком. Политика меня и наказала. Для всех "голосов Америки", "свобод", Би-би-си моя вера была лишь поводом. Меня пропагандировали, обо мне писали, меня издавали как политика. Я на самом деле и сам виноват в том, что искусился политикой, позволил себя, священника, борца с безбожием трактовать как политика. Вот в этом я и покаялся, отрекся от политики ради служения Богу... Трудно мне было в начале, когда все отошли, я позже опубликовал все эти письма. Духовные деятели все отошли. Это был ужас. Я понимал, что виноват, но не в покаянии своем, а в искушении политикой, в искушении славой мирской. Лишь делами своими дальнейшими я разъяснил свой поступок многим, и многие вернулись, приняли меня. Из былых близких мне людей лишь несколько не желают прощать. Например, Игорь Ростиславович Шафаревич, очень близкий мне человек, сказал: "Нам встречаться не нужно..." Но я его все равно считаю очень хорошим человеком, на него нет у меня обиды. Не хочет понять - его право. Я не считаю его врагом, и по-прежнему хотел бы с ним встретиться, если он сможет понять меня. Значит, и он видел во мне прежде всего политика, а не священника. Олег Волков, хороший писатель, тот тоже сказал: "Забудьте мой телефон, я вас не знаю..." Они видели во мне лидера борьбы с властью, и с их точки зрения они правы. Но зато сколько новых друзей пришло ко мне за эти годы, сколько новых духовных чад. Скольких детей и взрослых я крестил за годы перестройки... Я вам так скажу, Владимир Григорьевич: я не отрекаюсь ни от давнего прошлого, от своих бесед, вызвавших раздражение у КГБ, не отрекаюсь и от покаяния. Я всегда был и с Богом, и с Россией... Сейчас я не одинок. Вокруг меня по-прежнему много людей.

В. Б. Знаете, отец Дмитрий, по сути, я с вами согласен. Священник ни в какие времена: ни в советские, ни в антисоветские, - не должен идти в прямую политику. Его дело - спасать души людей. Всех людей: и гэбистов, и обкомовцев, и атеистов, и ныне дельцов, и развратников, казнокрадов и проституток. Как вы вообще пришли к своим беседам? Откуда тяготение к проповеди людям?

Отец Д. Д. Я чувствовал: безбожие овладевает Россией, народ развращается. Что делать? Первым на этот путь встал Глеб Якунин. А позже и я. Он как вовлекся в политику, так из нее уже и не выходил. Сейчас уже и вышел из Русской Православной Церкви...

В. Б. Вы же с ним долгие годы были очень близки? Мне кажется, его пример чем-то подтверждает правоту вашего покаяния. Если священник не уходит из политики: левой ли, правой ли, - неизбежно со временем впадает в прямую ересь. Если не в сатанизм. Даже, казалось бы, благое поначалу дело превращается в бесовской соблазн. И уже не с советской властью борется Глеб Якунин, а с Православием как таковым, со всей Московской Патриархией. А начиналось, как и у вас, с чистой жертвенности...

Отец Д. Д. Я и сейчас не считаю его врагом. Грешников спасать надо... Он, я знаю, со мной боится встречаться, нечего возразить. То, что он сейчас делает, это очень дурно. Я опубликовал в "Независимой газете" письмо к нему, благожелательное письмо, он не ответил... Но вернусь к вашему вопросу. Мы чувствовали: что-то надо делать. Мы оба были уже священники. Я как-то видел сон. Вижу умученного при Иване Грозном митрополита. Он вроде бы лежит тоже на моей кровати, но я лежал к иконе головой, а он - ногами, как обычно и положено, чтобы вставать лицом к иконе. Малюта Скуратов его задушил. Худенький такой, лежит, и вдруг зашевелился. Я не знаю, как его назвать, говорю: "Ваше преосвященство, скажите мне, как надо поступить?" Он отвечает: "Поступай так, как ты задумал..." И я стал вести беседы с прихожанами. В Храме Святителя Николая на Преображенском кладбище. Отвечал на все вопросы. Помню, первый раз людей было не так много, я даже запомнил, как кто-то облокотился, кто-то присел. Внимание было необычайным. На следующий день храм был переполнен. А потом уже ехали из разных городов: и простолюдины, и академики, и писатели... Сейчас о чем бы ты ни говорил, такого интереса не найдешь. Вот так легко было заинтересовать всех проповедью в советское время. Стали появляться иностранцы, машины с дипломатическими номерами, им интересно было - инакомыслие. Им не интересно было мое обсуждение церковных вопросов, их не интересовала борьба с безбожием. Они во всем первыми увидели политику. Еще до КГБ. А я ведь и тогда, скажу вам, Владимир Григорьевич, искренне уважал советскую власть, считал, что она много для народа делает, но совершенно зря борется с Богом. И проповедями своими, беседами я получил в семидесятые годы изрядную известность, мои книги стали охотно печатать за рубежом, в эмигрантских издательствах. Тогда и со мной начали бороться. Арестовали меня в 1980 году. Это был мой третий арест.

В. Б. А первый раз когда и за что были арестованы?

Отец Д. Д. Первый раз за стихи мои. Я только закончил семинарию и поступил в Академию. Сразу после войны. Мне тогда было года 24. Я в 1945 году, когда меня из армии демобилизовали по болезни, сразу же поступил в семинарию. Тогда их открывать стали. И успел как-то сразу же по окончании ее попасть в духовную Академию. И вдруг неожиданный арест за еще первые мои стихи о Боге. Особое Совещание дало мне десять лет лагерей и пять поражения в правах. Второй раз меня арестовали уже прямо в лагере. Опять за стихи, ибо я их писал там постоянно. Я к тому времени отсидел уже 4 года, и еще десятку припаяли, получилось 14 лет. Но, к счастью, все 14 я не просидел. Лишь восемь с половиной. После смерти Сталина я написал: мол, прошу пересмотреть дело, осужден невинно. Мне ответили: осужден правильно, дело пересмотру не подлежит. Но через неделю приезжает комиссия из Верховного Совета СССР по пересмотру всех дел. Вызвали среди других и меня. Спрашивают: "За что вас арестовали?" Я в ответ: "Хочу спросить вас об этом?" "Вы с оружием в руках против советской власти не выступали?" "Нет..." Посмотрели друг на друга: "Вы свободны". Я думал, что свободен от разговора с ними. А через три дня нарядчик говорит: "Вылетай". На самом деле, освобождение со снятием судимости и восстановлением в правах.

Я приехал. Решил восстановиться в Академии. Но было искушение: поступить в Литературный институт. Послал заявление, но на счастье мое, там все боялись меня рецензировать. Не брали рукопись, как рассказала потом мне секретарша. Еле всучили какому-то писателю, отрецензировавшему рукопись, и ему мое творчество не понравилось. А то бы поступил в Литературный институт, годы бы прошли, уверен, все равно бы стал священником, но время потерял... В Академию тоже меня боялись восстанавливать: хоть и выпустили, но страх-то в людях оставался, еле сумел добиться своего. Стал учиться, но и стихи продолжал писать. Никак исправляться не хотел...

Уже на старших курсах Академии ректор вызвал меня и говорит: "Подайте прошение об уходе из Академии". "А почему?" - спрашиваю. "Вы же сидели, это пятно на Академию". Я отказался подавать прошение, сказал, что ничего плохого и предосудительного стараюсь не допускать. В конце разговора долгого я ему уже вынужден был заявить: "Я вчера сидел, а вы, может быть, завтра сядете, не будем гадать на кофейной гуще..." Так оглушающе это на него подействовало. Через какое-то время меня и рукоположили, и даже прописали в Москве. Всю жизнь передо мной были какие-то препятствия. Значит, так надо было Богу. Я не обижаюсь на людей.

В. Б. А где вы родились, батюшка, где учились? Кто ваши родители?

Отец Д. Д. Родился в Брянской области 24 февраля 1922 года. В простой крестьянской семье. Мои родители в колхоз не шли, и их постоянно преследовали. Отец у меня тоже из-за этого сидел, за неуплату налогов. Я испытал голод 1933 года. Закончил в нашей деревне 4 класса. Деревню называли Зарбуда, потом переименовали в Березину. Была глухая деревня, а сейчас там и храм свой есть, и своя средняя школа, библиотека, больница. Ведь ничего этого в мои годы не было. У меня есть два брата, одному 75 лет, другому 71 год, сестре уже 90 лет. Все живы. Я рос слабенький. И все время тянулся к книгам. С 8 лет начал писать стихи. И не прекращал всю жизнь. До 18 лет жил в деревне. А потом началась война, два года провел в оккупации под немцем, когда освободили, взяли в армию. Был на фронте, но вскоре меня демобилизовали, тиф дал осложнение, обнаружили тромбофлебит, и после больницы я уже вышел гражданским, повоевать пришлось совсем немного. А дальше семинария и Академия. И уже после поступления в Академию меня арестовали за мои христианские стихи.

В. Б. А вам не кажется, отец Дмитрий, что в вас, кроме проповеднического дара, сидел все время какой-то соблазн, все тянуло то в политику, то в литературу, то к публикациям стихов ли, прозы ли, своих проповедей, то к лучам славы? Очевидно, пойди вы просто в священники, посвяти всю жизнь только служению Богу - и судьба сложилась бы иначе?

Отец Д. Д. Я считаю сейчас, что священнику заниматься политикой не надо. И я политикой не занимаюсь, но отношение к недостаткам высказываю. Вокруг меня кружились многие политики, и поскольку я активно боролся с безбожием, то и меня считали политиком. Для священника - все люди. Любых партий и убеждений. Со всеми надо равно общаться. Вести к Богу. Будь это коммунист или демократ. Я считаю, что многие коммунисты были по воспитанию своему ближе к христианству, чем нынешние капиталисты, гораздо ближе. Да и сейчас они признали Бога. А вот в своем увлечении литературой я, Владимир Григорьевич, соблазнов не вижу. Многие духовные деятели занимались литературой. Антоний Храповицкий, Григорий Богослов... Никто не считал занятие литературой греховным делом. Другое дело - какой литературой? Воспевать пороки - это грех несмываемый.

В. Б. А кого из пастырей русских вы считаете своими учителями. Кем восхищаетесь?

Отец Д. Д. В литературе у меня больше учителя светские. Я поклоняюсь Федору Михайловичу Достоевскому. Из священников - Игнатий Брянчанинов, Григорий Богослов. Примером в жизни - Амвросий Оптинский, он понимал народ, к нему шли все. Прежде всего, не критиковать надо, а понять любого грешника, так Христос заповедовал. Помню и ценю слова Антоний Храповицкого: "Сейчас не время нам ссориться, время понимать друг друга". Из современных писателей мне очень нравится Василий Белов.

В. Б. Кстати, я приехал сейчас к вам прямо после встречи с Василием Беловым. Буквально час назад общались с ним. И он передавал вам привет. Я даже уговаривал его поехать вместе к вам. Но он собирался на встречу в "Московский железнодорожник", на вручение премии.

Отец Д. Д. Ох, я был бы так рад. Я же перед ним немножко виноват. Василий Белов в своей деревне построил храм и искал священника. Я договорился с одним батюшкой, обнадежил Белова. И вдруг этот священник отказался, мне так неловко перед ним. Прежде всего, прошу прощения, что подвел его. Я также очень ценю книги Валентина Распутина. Тонкий психолог русской души. Астафьева меньше люблю. И не за политику, в самой прозе что-то меня не устраивает, какое-то пренебрежение к народу. Хотя мы встречались с ним, беседовали. Вот еще Евгения Носова тоже ценю как художника слова. Из философов русских люблю Николая Лосского и Николая Бердяева. Хотя Бердяева не все из наших духовных лиц принимают. К Владимиру Соловьеву более сложное отношение. Есть близкие мне вещи, есть далекие. А в богословии нынешнем меня не устраивает сложный язык, богословам надо почаще говорить с народом, понимать народ. Богословие без народа - схоластика. Я сам издал 9 книг своих проповедей с амвона. Это я считаю своими основными произведениями. Есть и роман. Есть и книги стихов.

В. Б. Как вы, отец Дмитрий, пришли к вере? Вот с 8 лет писали стихи, любили светскую литературу и все же решили стать священником. Почему?

Отец Д. Д. Родился я в семье глубоко верующих людей. Дай Бог такой веры всем. Отец умер рано, в 62 года, вскоре после освобождения из лагеря. Но он и приучил меня к духовным книгам. Я азбуку выучил за один день. Потом и молитвы все выучил. Отец молился вслух, нас даже не принуждал, но примером своим воспитывал. Я какое-то время, класса до восьмого, был почти безразличен к религии, но вдруг пришла мысль - надо прочитать Евангелие. Открыл наугад, и мне открылась такая истина, что после прочтения переделал всю свою жизнь. Надо мной смеялись, дразнили, я стоял на своем. С тех пор и привык к неприятию многих, к спорам и насмешкам. Не обижаюсь, потому что люди сами рано или поздно понимают свои заблуждения. Бог есть, и не надо никаких доказательств этому. Все эти сомнения, разные толкования - от лукавого. В Бога надо верить просто, каким бы ученым или академиком ты ни был. Не надо теоремами доказывать его существование.

Я из деревни потом перебрался в городок Брянской области Унеча, затем, как я уже говорил, оккупация, армия, Академия, лагерь, и никогда никаких искушений у меня уже не было.

В. Б. Вам, отец Дмитрий, уже 80 лет. Вы прошли почти весь ХХ век. Какие события повлияли на вашу жизнь? Что стало определяющим? Как вы сами говорите, ваша жизнь - это цепочка препятствий и трудностей. Вы прошли и через аресты, лагеря, через покаяние перед властью и через позор осуждения друзьями. Что помогло вам устоять?

Отец Д. Д. Я вам скажу, Владимир Григорьевич, все преодолимо. Трудно было жить в деревне, но там и привык к трудностям. Арест и первый лагерь тоже преодолимо. Я и первый срок отбывал в республике Коми, и второй... И все за стихи. Третий раз арестовали в 1980 году - за сочинение, издание и распространение книг антисоветского содержания. Вот они все лежат, прочтите и найдите там антисоветское содержание... Они все - о Боге, о христианстве. И о защите народа. Если нынешние коммунисты тоже защищают народ, я вместе с ними, поэтому я сейчас дружен с Зюгановым, считаю их настоящими христианами. А Горбачев и Ельцин - очень много зла принесли России. Они развалили и уничтожили такую державу, какой никогда не было и у нас, и, может быть, не будет. Я сейчас очень надеюсь на Владимира Путина. Знаю, что у вас в газете к нему уже другое отношение, но мне он многим напоминает Иосифа Сталина. К Сталину я очень хорошо отношусь, считаю его мудрым лидером. Благодаря именно Сталину была создана такая могучая страна. Никогда у России не было такого могущества, ни при каком царе. Он сумел преодолеть многое, пожертвовать многим ради величия страны. И Путин, надеюсь, пойдет таким же путем. Его трудно понять, много еще плохого делается в стране. Но Сталин тоже не сразу стал решительным. Борьба идет за телевидение, борьба идет с олигархами, борьба идет за здоровье нации, за детей. Сталин ведь тоже не сразу всю власть к рукам прибрал. Тоже позволял многое Каменевым и Зиновьевым до поры до времени. Я не могу сказать про Путина, что это враг России, что он не желает поднять ее. Ему досталась вдребезги разбитая Россия, и не будем так быстро его осуждать. Я опять со многими расхожусь по этому вопросу, надеюсь, что окажусь прав. Надо Владимира Путина окружить патриотическими силами. И Зюганову с ним почаще общаться надо.

В. Б. Хорошо сказано: окружить Путина патриотическими силами. Но захочет ли он сам окружиться ими?

Отец Д. Д. Надо его понять. Окружение у него все чужое. Правительство все чужое. Тут и Сталин бы на первых порах не справился. Один Сергей Иванов из верных помощников. И еще три-четыре человека. А кругом те же разрушители. С кем делать дело? Волей-неволей приходится заставлять разрушителей и злодеев работать на Россию. А они обманывают. Греф этот явно обманщик. Он одно говорит, а они делают другое. Чубайс - это вообще некая роковая демоническая фигура для России. На сто процентов предатель. И он волен отключать от света всю Россию. Я думаю, его удерживают у власти какие-то большие силы за границей, которые давят и на Путина. Это мое ощущение священника. Нам надо очень терпеливо помогать Путину в деле сохранения России. И он, по-моему, верный христианин, это очень важно, он на зло отвечает добром. Помоги ему Бог. Я ведь вместе с вами всеми не всегда уверен в нем, и в том, что он выведет Россию, не потому что он враг, а потому - удастся ли ему?

В. Б. Вы сказали, отец Дмитрий, что Путин вам напоминает Сталина, с другой стороны, вы назвали его христианином, отвечающим на зло добром. Но что делать с разрушителями страны нашей, с людьми, обрекшими миллионы людей на нищету и вымирание. Они же не наши враги, они враги Божии. Надо ли им прощать? Не пора ли требовать жесточайшего наказания врагам Божиим?

Отец Д. Д. Так и сказано в Священном Писании: ты, правитель, носишь меч, вынь его. Иногда врага ублажают. Ищут в нем добро, если нет добра его уничтожают. Надо осмотрительно поступать. Я вот крестил не так давно Жириновского и немножко раскаиваюсь, рано его крестил. Он хорошо ко мне относится, но для меня - неразгаданная личность. Крестил я по всем правилам его. Думаю, что он - смелый человек. В купель я его погружал полностью, были бы враги, легко и на тот свет было отправить. Политик он тонкий, умеет ублажить. На храм деньги дал. Но живет ли он по вере? Служит ли православной России? Очень разнолик.

В. Б. А кто вам близок из писателей, политиков?

Отец Д. Д. Близок был Александр Солженицын. Общался я с ним не так часто, больше с супругой его. Не буду все говорить. Я его считал русским патриотом и большим писателем. Сейчас в каких-то книгах разочаровался. Очень много подражания Льву Толстому. И в жизни, и в романах его. Но больше всего меня разочаровало его жесткое отношение к коммунистам. Это на фоне всего нынешнего зла. Ведь и он отвечает и за нищету русскую, и за миллионы бездомных детей. Пусть ответит, откуда все это нынче взялось? От коммунистов, что ли? Нехристианское отношение. Без коммунистов сейчас никак не объединиться силам добра. Большинство русских патриотов сейчас среди коммунистов. Где он возьмет иных патриотов? Или пусть Россия погибнет, лишь бы не было коммунистов? Но вот его последняя книга мне больше понравилась, "Двести лет вместе". Попытка серьезно разобраться, отвести от русских обвинения. Он ведь там не евреев в чем-то обвиняет, а с русских снимает вековые обвинения. Очень важно.

Я когда-то зачитывался им. Построение фразы его мне очень нравилось. А лучшей его книгой считаю "Один день Ивана Денисовича". Но не понравилось его осуждение Твардовского. Это великий русский поэт. Равного ему сейчас нет. Такая гениальная простота. Выше Солженицына. Не случайно же Иван Бунин, этот скептик, так высоко Твардовского оценил. Твардовский, Белов, Распутин - вот русская классика конца ХХ века. Я знаю, что вы иного мнения о Солженицыне. Но, как говорят, время рассудит. Из критиков высоко ценю Михаила Лобанова, Вадима Кожинова за его объективность, за его широту, за его огромное сердце. Он дал нам национальную историю ХХ века. К сожалению, у нас с ним дружеских отношений не сложилось.

В. Б. Вы - священник, даже в свои 80 лет не оставили службу, уже три года существует с благословения Патриарха ваш домашний храм, куда приходят помолиться, исповедоваться ваши прихожане. Каково должно быть место Православной Церкви в жизни страны?

Отец Д. Д. Церковь должна быть отделена от государства. Но не удалена. Государство должно заботиться о материальном положении Церкви, чтобы не пришлось ей заниматься своей экономикой, погружаться в бизнес. Церковь призвана заботиться о духовном. Без Церкви с государством неизбежно случается беда. Как в советское время: материально мы все время развивались, а духовно деградировали. Сейчас, при Путине, положение Церкви вдруг изменилось в худшую сторону. Не знаю почему, думаю - ему что-то не то внушают. Кесарево - кесарю, божье - Богу. Беда стране, если Церковь удалена от государства и с ней совсем не считаются. Даже в сталинское время считались, и еще как. Большая беда, если ее игнорируют и мешают ей работать. А сегодня это так.

В. Б. Может быть, надо было соединить христианство с социализмом? Об этом когда-то мечтал Мережковский. Нужна ли России христианско-социалистичес кая партия? Наш ХДС/ХСС, как в Германии?

Отец Д. Д. Я против таких политических партий, связанных с Церковью, опять не туда зайдем. Функции государства одни, функции церковные - другие. Они могут спорить, противоречить. Государство может казнить, а Церковь должна прощать. Разные функции. Будет хуже у нас в России и для государства, и для Церкви. Сейчас у нас нет преследования Церкви, есть гораздо более худшее - смеются над Церковью, презирают, издеваются над нею и над Христовыми заповедями. Это гораздо страшнее, чем самые лютые преследования. Преследования рождают мучеников, святых, усмешка рождает разочарование, равнодушие. Это недопустимо. В советское время вера была крепче у многих, ее голос сильнее звучал. Патриарх Сергий, над которым так измываются наши зарубежники, был очень мудрым человеком. Он спас нашу Православную Церковь, сохранил ее. А ведь могли бы в двадцатые годы и уничтожить. Тогда без Сталина могущественных врагов Церкви хватало. Если бы физически была уничтожена Церковь на русской земле, мы, может быть, и в войну бы не победили. История России уже давно бы кончилась. А мы еще держимся.

В. Б. Думаю, без допуска Православной Церкви к телевидению ее влияние на общество и дальше будет уменьшаться. А телеведущими разных каналов, юмористами и сатириками всех мастей она еще более интенсивно будет высмеиваться. Нужен общенародный Православный телеканал. Я считаю, что все эти сказки о снижении интереса к литературе, о конце православной культуры придуманы идеологами разрушения России. И культуру нашу, и веру нашу надо осознанно и целенаправленно прививать всем гражданам, начиная с самого малого возраста. Здесь не должно быть никакой демократии. Ребенок тоже никогда не хочет есть, готов питаться лишь мороженым и пирожным. Родители ведь не потакают. Вот и гражданам, живущим лишь по биологическим инстинктам, надо прививать человечность, человеческие начала осознанно. Нужен ли нам православный телеканал?

Отец Д. Д. Конечно, нужен. Пока у меня любимая телепередача - "Русский дом", но ее мало, и Крутова зажимают со всех сторон. НТВ не смотрю принципиально - после показа антихристианского фильма.

В. Б. Нужна ли нам телецензура? Где предел, за который даже талантливый художник не должен заходить? НТВ с осознанным вызовом показало фильм "Последнее искушение Христа". Но можно ли вообще вводить Христа, его образ в кино? Вот наш православный артист Николай Бурляев тоже сыграл роль Иисуса Христа в так и не показанном фильме "Мастер и Маргарита". Вот прекрасный поэт Юрий Кузнецов пишет поэму "Путь Христа", где придумывает целые эпизоды из его жизни. Плохо это или хорошо?

Отец Д. Д. К Юрию Кузнецову я отношусь снисходительно. Он лишь идет к Христу. Он ищет его в своей душе. Может быть, его ошибки простительны? У него нет духовного опыта. Но, если он будет продолжать, боюсь, что может уклониться от праведного пути. Для того, чтобы говорить о Церкви, надо воцерковиться. Достоевский сумел. Он и светский писатель, и духовный писатель. А у других - не получается. Даже если пишут с добрыми намерениями, как, например, Владимир Солоухин. Надо не брюзжать, а понимать. Даже мой любимый Василий Белов пытался описать священника, но не получилось. Вот Иван Шмелев умел. Чтобы писать о Церкви, надо иметь хотя бы минимальный духовный опыт.

В. Б. Очевидно, имеет значение и манера письма. Вы считаете себя традиционалистом? Вы отрицаете новаторство в литературе, особенно связанной с Церковью? Возможен ли эксперимент?

Отец Д. Д. Все эти эксперименты исходят от того, что есть жажда у автора сказать нечто совершенно новое. Это очень неправильный подход. Человек не нов, и душа его та же самая. Если искусство - это образ человека и человеческого, постижение человека и его души, то никакие эксперименты не помогут художнику раскрыть душу человека. Никогда. А без человека искусство вообще никому не нужно. Новое - в открытии человека в новых условиях жизни. Как он проявляет все те же чувства: любовь, ненависть, доброту, сострадание или же жестокость, зло, - в новых условиях жизни. Ведь сегодняшнего-то человека так никто и не раскрыл. Как и почему он отказался от своей страны? Почему не оказал сопротивления? А это новаторство - от трусости художника. Закрыли все окна и двери от страшной жизни и что-то там выдумывают. А в дверь заглянуть страшно. Вот Александр Твардовский пишет самыми простыми словами, а какой новый образ Василия Теркина!

В. Б. Когда-то Татьяна Глушкова написала интересную книгу критики "Традиции - совесть поэзии", где утверждала, что без великих традиций не может быть новой великой литературы...

Отец Д. Д. Я думаю, что она права. У русской литературы замечательные традиции. Никому тесно не будет. Они и новому дорогу дают. От одного Достоевского сколько может быть новых всходов. Я ведь и Маяковского люблю, не только Белова с Распутиным. Он и в форме новой к душе человеческой стремится, к образу человека. А значит, и к нашей вечной традиции. Если ты с человеком, остальное не страшно. Огромнейший поэт. Вот только богохульства не приемлю ни в нем, ни в Есенине, ни в ком. А вот Андрея Битова не люблю. Нет там человека, скучно.

В. Б. Вы сказали много добрых слов о советской державе: мощная экономика, культура, космос, армия. И почему же так мгновенно рухнула? Почему все руководство партии и государства так позорно капитулировало?

Отец Д. Д. Они, лидеры наши, вместо Бога поставили самих себя, они утеряли нравственность. Рано или поздно богооставленное государство должно было развалиться. Замечательная истина - блага принадлежат всем, христианская истина, но они сами стремились нарушить эту истину, сами копали себе яму, дети их, внуки. Но я считаю, без попущения Божьего ничего не бывает, значит, настала пора повернуть. И страшная перестройка, может быть, нужна была, чтобы повернуть наше сознание. Сейчас море зла. Но от этого зла мы и сумеем оттолкнуться. Мы его ранее не видели в себе, не замечали, потворствовали. В русской природе зло не может долго побеждать. Может, с самого верха, с самой вершины зла и начнется это изживание. Уже началось. Золотой телец в России не может долго торжествовать, даже среди богатых. Я думаю, на Западе всем религиям не чинят преград, но они давно уже нерелигиозные люди, есть лишь исключения. А русский человек по натуре своей - духовный человек, не материальный человек. Даже если это злодей какой-то - ищет себе духовное оправдание.

В. Б. Что дал ХХ век России? Неизбежны ли были его события?

Отец Д. Д. Коммунизм был неизбежен, кто бы и как к нему ни относился. Народ его сотворил, никакое ЧК, никакие евреи не смогли бы его навязать, если бы народ не принял, не возжелал такого испытания себе. Монархия просуществовала много десятилетий, но нужен был для дальнейшего развития России поворот. Господь попустил революцию. Так же, как сейчас, в 90-е годы, попустил развал и перестройку. Значит, России опять нужен некий поворот для ее возрождения, для ее славы. Предатели все вымрут, испарятся, а какая-то новая Россия будет, с новой организацией. Россия выйдет из этого хаоса вновь окрепшей.

В. Б. Получается, отец Дмитрий, что наша-то борьба за Россию и не нужна? Каково место русского патриота, государственника в этих Божьих попущениях? Если это все неизбежно, и для блага, то пусть и идет как идет. На место троцких пришел Сталин, чтобы воссоздать великую державу, на место ельциных и горбачевых. как вы считаете, уже пришел Путин. Нам с вами нужно лишь сидеть, ждать и семечки поплевывать?

Отец Д. Д. Русский человек должен жить по совести. Время покажет, кто чего стоит. Божий замысел тоже на наших человеческих делах держится. И попущение-то дается и за грехи наши, и во спасение наше. Человек должен искренне трудиться. И зависеть только от Бога. А власть - это всегда и испытание наше. В царское время тоже было много препятствий человеку, но много и хорошего. В советское время и плохое было, и хорошее. Литература прекрасная была. Видимо, нужно и наше нынешнее время... Чтобы в дерьмо все ткнулись лицом. Вот и весь ХХ век. Одно крушение государства, потом медленное восстановление, затем война, и уже в недавнее время новое крушение государства. Весь век между двумя крушениями. А война очень оздоровила государство. Народ стал лучше после войны. После войны и Церковь вновь ожила полной жизнью. Страшные слова, но и она была попущена Богом. Чтобы повернуть сознание человека. Меня сейчас очень интересует фигура Иосифа Сталина. Вроде бы все знаю, что пишут о нем. Но по интуиции приветствую его. Это для России человек особый. Более того, он глубоко верующий был человек. Мудрый вождь. Мы еще, думаю, не понимаем Сталина во всем объеме. А он еще и на будущем нашем, может быть, ближайшем скажется, и самым положительным образом.

Вот так же нам нужен был и Петр Великий, чтобы Россию вздернуть на дыбы. Иначе пропали бы. Он, без всякого сомнения, любил Россию.

В. Б. Получается, что вся история России и состоит из Божьих тяжелейших попущений. И что еще ждет впереди? Какие новые дыбы? И зачем?

Отец Д. Д. Чтобы прийти к Святой Руси. Ведь только у нас есть это понятие - Святая Русь. Вот мы уклоняемся и вновь идем к ней. Уклоняемся и идем. Святая Русь - это православная страна. Русский - значит православный. Это не значит, что мы все святые будем, но мы будем идти к идеалу, к добру для всех, к справедливости для всех. Недостижимо, но вновь будем идти. Может, это и есть наш вечный русский путь. Если русский человек безрелигиозен, он - самый страшный человек в мире, хуже всякого европейца. Европеец безрелигиозный - внешне подтянут, а русский без религии - страшен и безобразен. Ведь и атеист на самом деле может быть религиозным человеком. Не надо смотреть на поведение русского человека, надо видеть, что он из себя представляет. Сравним русский и еврейский народ. Какой недостаток у еврейского народа? Это золотой телец. Какой недостаток у русского народа? Это пьянство и разврат. Но кто может из них покаяться? Русский покаяться может в самых страшных грехах. А если может покаяться, значит, у него в душе жива святая Русь.

В. Б. Вы думаете, это покаяние придет к русскому человеку?

Отец Д. Д. Он и сейчас кается. Ко мне приходят на беседу или на исповедь. Батюшка, говорит, пропил все... Кается и часто находит силы противостоять своей беде. Тут еще вера нужна. Вот, помню, генерал Григоренко - такой атеист был. Говорит мне: я вас уважаю, но в Бога не верю. А я ему говорю, что тоже не верю. Не верю, что вы не верите в Бога... И что вы думаете, прозрел, пришел к вере. Значит, не был он атеистом, наносное это было в нем. Нас обворовали, - говорит, - такую красоту у нас у всех украли. Заплакал, от его атеизма ничего не осталось. Вот он - русский человек. Глубину его не сразу распознаешь даже в греховности его. Ищи надежду, ищи лучшее в нем. Христос пришел спасать грешников... Случится новый поворот, как в Смутное время, - и те же развратники и грешники пойдут спасать государство.

В. Б. Почему в самый опасный момент, когда нашу газету судили, пытались закрыть, оклеветать, вы согласились стать нашим духовником?

Отец Д. Д. Мне понравился ваш боевой дух. Нет безразличия, как у многих других газет. Такой вечный огонь горит в газете "Завтра", и как вы все защищаете обездоленный народ. Сам Александр Проханов - очень тонкий художник и блестящий аналитик. Его многие просто не понимают или понимают примитивно. Даже сторонники его. А он ведь - один из самых тонких, чувствующих неуловимые нюансы времени, мистических наших художников слова. Последний роман его "Господин Гексоген" - что-то совершенно новое, и как читается! Он, по-моему, с возрастом только и достиг своего совершенства. Иные мои любимые писатели с возрастом сдали. Стали писать хуже. С Прохановым же произошло нечто иное. Он не сразу выявляющийся до конца человек. Ему Господь дал время для совершенствования себя. И он по-настоящему верующий человек. Сегодня он уже стал ведущим писателем России, я в этом уверен. А у Валентина Распутина и Василия Белова я все-таки больше люблю, просто преклоняюсь перед ними, их ранние советские книги "Привычное дело", "Живи и помни", "Прощание с Матерой". У каждого, видимо, свой путь. Кстати, и ваш путь мне интересен. Читаю вас в газете и вижу, что вы не просто ругаете или хвалите писателя, а пробуете понять его как некое явление. Это мне близко. Вот, скажем, ваши статьи о Солженицыне. Вы его и критикуете и не критикуете. Я ведь его тоже уважаю и как человека и как писателя. А вы как критик определяете его место в мире литературы. Сравниваете его с другими, находите параллели. Вы пытаетесь со всех углов посмотреть на человека и на его произведения. Не хотите отбрасывать сразу даже явных врагов. Вы как бы становитесь в стороне, давая читателю время подумать. Вообще ваша газета "Завтра" - очень культурная газета. Очень высокий уровень публикаций. Высокий подбор авторов. Писатели, политики, мыслители, генералы, артисты, ученые. Путину бы к вам прислушиваться надо почаще.

В. Б. Вы, отец Дмитрий - наш духовник. Все - и авторы, и читатели газеты "Завтра" - поздравляют вас с восьмидесятилетием. Здоровья и успехов и сокрушения в грехах! Что бы вы пожелали нашим читателям и нам, своим духовным чадам.

Отец Д. Д. Прежде всего, чтобы стремились понять. Опасно жить на поверхности. Схватывают на ходу, с телеэкрана, заряжаются и делают глупости... Стремитесь все понять изнутри.... А газета пусть будет такой, какой она есть. Вы искренне воюете за добро. Не уступайте. Помоги вам Бог...

Сергей Михалков

Михалков Сергей Владимирович, поэт, драматург, соавтор Гимна Советского Союза. Автор Гимна России, родился 28 февраля (13.03.)1913 года в Москве. Из старинного дворянского рода. Основатель фамилии - живший в шестнадцатом веке Федор Михалков. Мать, Ольга Михайловна,- из дворянского рода Глебовых. С 10 лет стал писать стихи. В 1927 году семья переехала в Пятигорск. В 1928 году в ростовском литературном журнале "На подъеме" опубликовал первое стихотворение, принят в Терскую ассоциацию пролетарских писателей. Печатался в пятигорской газете "Терек". В 1930 году закончил школу и переехал в Москву. С 1933 года печатается в московских газетах и журналах. В 1935-37 годах учился в Литературном институте. С 1937 года член Союза писателей СССР. В 1935 году опубликовал в "Правде" стихотворение "Светлана", которое понравилось Сталину. В результате уже через четыре года в 1939 году молодой поэт получил первый орден Ленина. А через год награжден Сталинской премией. Еще через год - второй Сталинской премией.

В 1936 году женился на дочери художника П.Кончаловского Н.П.Кончаловской. В 1937 году родился сын Андрей. А в 1945 году - Никита. Оба - известные кинорежиссеры. Осенью 1939 года призван в армию, участвовал в событиях на Западной Украине. В годы войны - военный корреспондент. В 1943 году совместно с Г.Эль-Регистаном создал текст Гимна СССР. Автор эпитафии на могиле неизвестного солдата у Кремлевской стены: "Имя твое неизвестно. Подвиг твой бессмертен". В литературном творчестве лучшее из написанного им - стихи для детей, ставшие советской классикой. "Дядя Степа" стал фольклорным героем. Написал десятки пьес - социальных, сатирических, детских. Как баснописец - наследник традиций В.Маяковского и Д.Бедного.

С 1948 года входит в члены руководства Союза писателей, с 1970 по 1990 год - председатель правления Союза писателей России. В КПСС вступил в 1950 году. Герой Социалистического Труда, Лауреат Ленинской и многих Государственных премий. Живет в Москве.

Союз нерушимый республик свободных

Сплотила навеки Великая Русь.

Да здравствует созданный волей народов

Единый, могучий Советский Союз!

ПРИПЕВ:

Славься, Отечество наше свободное,

Дружбы народов надежный оплот!

Знамя советское, знамя народное

Пусть от победы к победе ведет!

Сквозь грозы сияло нам солнце свободы,

И Ленин великий нам путь озарил.

Нас вырастил Сталин - на верность народу,

На труд и на подвиги нас вдохновил!

ПРИПЕВ

Мы армию нашу растили в сраженьях,

Захватчиков подлых с дороги сметем!

Мы в битвах решаем судьбу поколений,

Мы к славе Отчизну свою поведем!

ПРИПЕВ

В победе бессмертных идей коммунизма

Мы видим грядущее нашей страны,

И красному знамени славной Отчизны

Мы будем всегда беззаветно верны!

ПРИПЕВ

Текст Гимна Советского Союза (1943).

Авторы - С. Михалков и Г. Эль-Регистан

И ВОЗДАЕТСЯ МИХАЛКОВУ

ПО ДЕЛАМ ЕГО...

И воздается Сергею Владимировичу Михалкову в его восьмидесятипятилетие по делам его. Одни газеты визжат от гнева. Другие смиренно уступают место. Третьи искренне гордятся, что и таких людей рожает земля Русская...

И почему-то враги его всегда оказываются из стана демократов. И почему-то друзья большей частью - из патриотов России...

Пять лет назад, к восьмидесятилетию поэта, "Московский комсомолец" опубликовал грязное оскорбительное письмо за подписью Разгона, Нагибина и других демократов... Правда, кто-то после этого извинялся, отказывался от подписи... Сейчас к восьмидесятипятилетию "Общая газета" опубликовала оскорбительную статью Сергея Чупринина. Почему к юбилею? Уважили хотя бы старость... Только что в "Дне литературы" отвечал на нападки Чупринина, никакого желания нет продолжать этот как бы междусобойчик, но какую роль выполняет главный редактор "Знамени" в политике ужесточения идеологического противостояния? Какие Соросы стоят за ним? Ведь не просто выпады в адрес Михалкова, а заодно и девяностолетнего Сартакова, звучат в статье Чупринина, а сожаления, что "у нас не было ни Нюрнберга, ни "охоты на ведьм"... Чупринину хотелось бы, очевидно, лично вздернуть на виселицу автора гимна Советского Союза. А вместо этого какая-то дурная примета времени. "И возникает ощущение, - жалуется жаждущий живой крови Чупринин, что беспамятство беспамятством, но не им одним объясняется то, как чествуют и жалуют сегодня сталинских соколов... Недаром ведь прежние, советские звания и чины, знаки отличия опять в цене и моде куда большей, чем президентские новоделы... и шляпа сама сваливается с головы, едва завидишь блещущие на лацкане гертрудные звезды..." При этом Сергей Чупринин явно забыл о собственных советских орденах, выслуженных им работой идеологическим обозревателем в официозной "Литературной газете". Может, ему для начала над самим собой устроить Нюрнбергский процесс, а потом самому себя и повесить?

Да, Сергей Михалков не снимает свою звездочку и явно гордится ею. Заслужил от государства... Зачем "Общей газете", ее редактору Егору Яковлеву, кстати, тоже еще одному советскому орденоносцу и автору Ленинианы, а также его покровителю Михаилу Горбачеву понадобилось втаптывать эти заслуги в грязь и мечтать о нюрнбергских виселицах для советских ветеранов? Может быть, сами боятся уже своего Нюрнберга за развал великого государства? Статья, хоть и написана якобы "вослед 85-летию Сергея Михалкова", носит явно установочный характер. Идеолог нового режима обеспокоен: "наши СМИ великодушно амнистируют советских вельмож... Незаменимый при Сталине, обожаемый при Хрущеве, необходимый при Брежневе... Михалков и сегодня хоть куда... Важнее другое, он по-прежнему бурлит... Амнистированы не только советские вельможи, но и прошлое, перечеркнутое, казалось бы, августом 91-го... И вот уже правозащитники воспринимаются как правонарушители, а цепные псы... - как верноподданные слуги Отечества..."

"Цепной пес" Сергей Михалков на самом деле во всех интервью в канун юбилея, не стесняясь, утверждал, что ему и сегодня наиболее интересен... "Сталин. Безусловно, это был самый интересный собеседник за всю мою жизнь... вы все-таки должны понимать, что я и с Хрущевым был знаком, и с Брежневым, и с Горбачевым... Но Сталин мне был интереснее всех... А то, что я автор сталинского гимна, так я и не стыжусь этого! Я же вам с порога сказал, что благодарен судьбе за то, что мне довелось познакомиться со Сталиным!"

Чупринин, как проводник карательной идеологии, поражается, как можно без комментариев печатать такие просоветские и антидемократические интервью. Ведь не где-то в консервативно-революционной "Завтра", не в газете русских писателей "День литературы", а по телевидению, в самых уважаемых демократических изданиях вдруг Михалковым утверждается: "Меня крайне удручает, что эти демократы (которые и не демократы вовсе, а в большинстве своем - ерунда собачья) пытаются скомпрометировать все замечательное, что было в советские времена... Сплошная пена кругом... Сначала вот всякие нравственные подвиги советского коммуниста пишут (как сам Сергей Чупринин.- В.Б.), а потом, как обстановка изменится, коллективные подписи против "Гимна Советского Союза" собирают... Все пытаются доказать, что лучшие пришли на смену нам, писателям-консерваторам.. Пришли... Чем, собственно говоря, лучше? С чем, спрашивается, пришли? Принесли чего?.. Эти так называемые демократы от литературы, расплодившиеся в последнее время,- черт знает что! На самом-то деле они в большинстве своем пустышки... У этих писателей, мелькающих с самого начала перестройки на страницах газет и журналов, за спиной нет никакого ценного литературного багажа... Ни-ка-ко-го!!! Только болтовня на митингах и собраниях... А у меня есть!.."

Но не только себя как живого классика без стеснения утверждает, и по праву, Сергей Владимирович Михалков..." Даже Чупринин признается: "Сочинил, наконец, Гимн и формулу для мемориала Неизвестному солдату. Войти в историю автором гимна и эпитафии - в этом есть, безусловно, что-то античное, аристократическое..." Вот и прислушался бы лучше главный редактор "Знамени", каких писателей больше всего ценит античный Михалков.

"Фазиль Искандер... наравне с Юрием Бондаревым, Виктором Астафьевым, Владимиром Личутиным и Федором Абрамовым с его эпохальными "Пряслиными" входит в десятку моих любимых советских писателей"... А еще называет Андрея Платонова, Михаила Пришвина, Николая Гумилева... О Проханове отзывается одобрительно. "Тимура и его команду" классикой считает... Неплохой литературный ряд. Вот уж верно уловила журналистка Юлия Горячева - поверх всех барьеров. Это-то и бесит баррикадного демидеолога Чупринина и его шефов. Что вослед Сергею Михалкову и студенты Литературного института на писателей поверх барьеров смотрят и свирепеют, когда им "настрадавшиеся в Коктебелях и переделкинских дачах демократы" свои демократические струпья раздирают, фантазируя о "своих былых поединках с ГБ, цензурой, Союзом писателей..." Это кто досаждал Чупринину в Союзе писателей - Анатолий Алексин? Генрих Боровик? Виталий Озеров? А может быть, сам секретарь правления Григорий Бакланов? Кому есть чем гордиться в советское время, тот и сейчас гордится! Как Сергей Михалков. А жаждут карательных мер, подобно Чупринину, вовсе не истинные страдальцы, не Солженицын и Бородин, не Максимов и Синявский, а бездарные прихлебатели любого режима, нынче толпящиеся вокруг умирающего Ельцина, норовящие оторвать свой жирный кус под всяческие конгрессы лакейской псевдоинтеллигенции. Хорошо отбрил их античный Михалков: "Чего-чего конгресс?.. Вы оглянитесь кругом. Какая такая интеллигенция?.. (Брезгливо.) А, вы, наверное, демократическую интеллигенцию имеете в виду... Эти - ерунда собачья! Я и знать не знал их никогда... И слава Богу! А-то бы запятнал себя общением с теми, кто в 93-м стремился к физической расправе над своими недавними единомышленниками, не числящими себя уже в пресловутом демократическом лагере..."

Конечно, хозяева Чупринина взъелись на Михалкова за подобные честные резкие слова. Но больше всего они взъелись на демократическую прессу, отказавшуюся от призывов к расправам с патриотами. Как бы пропагандирующих ностальгию по советскому. Если уже Борис Березовский заявил об ошибочности развала Советского Союза, перечислил те просчеты, которые допустили власть имущие, если Юрий Лужков опирается на ностальгию по советскому, на ностальгию по величию и мощи государства, если архитектор перестройки Александр Яковлев вдруг затосковал по Сталину, то какие же совсем неприлично нерусские силы нынче давят на "Общую газету" и своих агентов влияния, чтобы даже в пышном праздновании юбилея Сергея Михалкова увидеть опаснейшую тенденцию реабилитации великодержавности и самое страшное тенденцию служения государству?! Как посмели с почтением обращаться "к пропахшим кровью и гноем подробностям советского прошлого?"- спрашивает Сергей Чупринин. "Незаметно для самих себя замещая парадигму общечеловеческих ценностей идеей служения государству"? Даже ельцинскому, даже лужковскому, даже черномырдинскому, но российскому государству служить преступно и позорно! - вот в чем идеология антиюбилейной антимихалковской статьи. И, как обвинительный приговор, как выражение мнения своих могущественных хозяев, - пощечина всей демпрессе: "Мой вопрос... к коллегам, ко всем, кто, имея доступ к средствам массовой информации, в той или иной степени воздействует на общественное мнение. Мы-то понимаем, что творим?.. Провалилась... идея люстрации, запрета на профессии. Итог?"

Поразительно, откровенный каратель откровенно тоскует по несостоявшимся репрессиям против патриотов и государственников. Тоскует по железной клетке для Сергея Владимировича Михалкова. А добрый дядя Степа и его готов помиловать. Может быть, и в этом - наша непобедимость?

К юбилею вышла книжка воспоминаний Михалкова "От и до" в издательстве "Олимп". Это уже не эмоциональные интервью, а продуманная итоговая книга писателя. Может быть, даже завещание своим читателям. Слово патриарха литературы. Всегда достаточно широкий и достаточно осторожный Сергей Владимирович мог бы и в книге попробовать определить себя поверх всех барьеров. Во имя собственного спокойствия. Во имя благополучия детей. Но не тут-то было. Семнадцать глав в книге, вереница эпох, ступени быта и бытия. И во всех главах - отсылка к современности, во всех воспоминаниях - боль за нынешнее предательство режима, боль за уничтоженную Державу... Читают такие книги сегодня больше, чем тот же журнал "Знамя". Да и кому не интересно стать собеседником одного из героев советского века? Кто не хотел бы узнать, чему и кому служил и служит столбовой дворянин Сергей Михалков?

Во-первых, русской национальной идее. Ибо, "предполагаю, национальная идея - это та, когда лучшие люди страны озабочены самочувствием народа, его материальным положением и здоровьем". Об этом еще в первых главах, вперемежку с воспоминаниями о Пятигорске, об отце и о русском Кавказе.

Во-вторых, детям всего государства. Но что мы имеем вместо бывших пионерских организаций, "Артеков" и "Орленков"? Беспризорников и наркоманов? "Дзержинский с Макаренко, думаю, ужаснулись бы, узнай они о масштабах нашей детской беспризорности... Я вовсе не собираюсь воспевать все, что входит в понятие "Советская власть"... Но мне, человеку, видевшему столько на своем веку, нет никакого резона превращаться в одночасье в апологета всего нового... Мне больно и горько, что опять под колесами исторических сдвигов гибнут самые незащищенные - дети и старики, и еще находятся "пророки", что готовы с цинизмом доказывать, будто иначе и быть не может..." А среди пророков - и внук того самого Аркадия Гайдара, книгами которого восхищается Михалков.

Вспоминает он и о Павлике Морозове, убиенном зверски ребенке, которого и сейчас готова вновь зарезать новая власть... Когда же кончатся его страдания?

В-третьих, служит Сергей Михалков великой русской литературе и прежде всего "русскому корневому крылу отечественной словесности". Среди своих соратников числит автор Шукшина и Твардовского, Белова и Распутина, Бондарева и Носова.

Он искренне завидует своему любимому поэту Александру Твардовскому и его поистине народному "Василию Теркину". Я даже готов оспорить мотивы его хорошей доброй зависти. Не будем сравнивать таланты, не будем сравнивать художественную значимость поэм. Но с точки зрения русской народности, михалковский дядя Степа - не менее народный персонаж, чем солдат Василий Теркин. "Кто не знает дядю Степу, дядя Степа всем знаком..." Разве не так? У каждого ли даже из великих писателей есть такой всенародный персонаж? Во имя русской культуры в правилах и возможностях своего времени Михалков делал все возможное. Всем памятен скандал с Хрущевым, когда Михалков ему буквально навязывал идею создания общества по охране памятников культуры, первый очаг русской идеологии в послевоенной России. Вообще нелюбовь к лицемеру и двурушнику Хрущеву проскальзывает по всей книге... Этот чистюля по уши в крови, этот мужик, ненавидящий все мужицкое, - из худшей породы крепостных. Таких именно и пороли столбовые дворяне Михалковы на своих конюшнях. Не крестьян, а дворню! Мало пороли!

Рассказывает Сергей Владимирович и о том, как помог Православной Церкви получить в свои владения Свято-Данилов монастырь, нынешний центр Московской Патриархии... И все без шума и звона, без биения себя в грудь.

В-четвертых, всегда служил дворянин и русский офицер Сергей Михалков родной армии, и он не понимает и высмеивает тех журналистов, которые сегодня готовы смешать русского солдата с грязью. Демпресса не затрагивает тех банкиров, которым нужна была та же чеченская война, но посланных президентом Ельциным и правительством Черномырдина русских солдат она проклинает и выносит на мировой позор. "И я никогда не посмею осудить Алексея Толстого или Илью Эренбурга за то, что они учили наших советских солдат ненависти к оголтелым фашистским ордам, к чему нынче призывают нас иные "доброхоты", не нюхавшие пороху... И я доныне горжусь, что писал тексты "горячих" листовок, где звучал призыв "...не давать этим гадам передышки, бить и бить их, проклятых, и верить - победа за нами!" И поэтому Сергей Михалков выступает против памятников немецким фашистам на русской земле, какие бы деньги нынешние немцы ни давали нынешним властям. Поэтому Сергей Михалков не побоялся дать еще в газету "День" свою басню о нынешних немецких посылках русским ветеранам войны... "Иногда мне кажется, что я пришел совсем с другой войны, о которой стараются забыть те, кому хочется начинать историю нашей страны едва ли не с нуля... Так ведь не получится! Память народная не позволит!"

В-пятых, он служил сильному и единому государству. Служил дружбе народов в этом государстве. Служил своими стихами и баснями, своим величавым Гимном и эпитафией Неизвестному солдату, служил и своей работой. В этом он всегда был близок Александру Проханову. Поэтому и покровительствовал ему в молодые годы...

В-шестых, он служил своему славному роду Михалковых, своей семье, своим детям... Я по разному отношусь к творчеству братьев Андрея и Никиты Михалковых, но, надо признать, они выросли самостоятельными. Они создали себе свои собственные имена. Конечно, взлетать из-под крыла Сергея Михалкова было куда легче, чем из какой-нибудь вологодской деревеньки, но сколько знатных отпрысков ушло в пустоту? Сколько стали лишь тенями своих знаменитых отцов? Можно сказать одно, что на потомках Сергея Михалкова природа отдохнуть не смогла... И поразиться пассионарности этого древнего рода...

Нет, не сумел в своей книжке и в своих интервью Михалков взлететь поверх барьеров. И прекрасно. Он с теми, кто умеет и служить, и творить, и радоваться жизни. Россия воздает ему должное. Природа тоже... А враги и предатели, о которых немало написано в книге воспоминаний, от Алексина до Разгона, - они останутся примечаниями к будущим собраниям сочинений прекрасного детского писателя, сказочника, баснописца, сатирика Сергея Владимировича Михалкова...

Мне всегда нравилось с ним спорить, даже когда он был тем самым высоким советским вельможей, о котором пишет Чупринин. Нравилось, потому что и в споре он был честен и соблюдал достоинство, не лютовал, не кипел ненавистью, по-античному был лишен амбиций. Увы, но какой-нибудь выскочка из крестьян чаще не подпускал к себе рядового, а тем более молодого писателя за километр, и даже за любой намек на критику готов был истребить дотла... С Михалковым можно было спорить, не боясь удара в спину...

И последнее... Хорошо, что взяли за основу будущего Гимна России все те же михалковские слова... Что-то изменили, что-то подчистили, устранили временные тактические выражения и усилили вечное православное начало России. Мне жалко только двух строчек, исчезнувших из новой редакции Гимна. Неужели плохо звучит: "Союз нерушимый республик свободных / Сплотила навеки великая Русь!"?

Пусть так и будет!

Юрий Бондарев

Бондарев Юрий Васильевич родился 15 марта 1924 года в городе Орске Оренбургской области. В семилетнем возрасте переехал с родителями в Москву. Окончил среднюю школу, в начале войны был направлен в артиллерийское училище, а далее - на фронт. Командир артиллерийского орудия. Был дважды ранен: первый раз под Сталинградом в 1942 году, после второго ранения, в 1945 году, демобилизован. В 1946 году поступил в Литературный институт имени Горького, где занимался в знаменитом семинаре Константина Паустовского. До сих пор ценит уроки своего мастера. В 1949 году в "Смене" опубликовал первый рассказ. Затем стал печататься в "Октябре", "Молодой гвардии" и "Новом мире", в журналах разных ориентаций. Везде ценили молодого талантливого прозаика, ставшего одним из лидеров окопной, "лейтенантской" прозы. Известные повести и романы той поры - "Батальоны просят огня", "Последние залпы". Одним из первых в своем поколении был принят в Союз писателей по журнальным публикациям в 1951 году. Одним из первых опубликовал роман о репрессиях "Тишина" (1960), о котором писали целое десятилетие: кто принимая, кто осуждая его. Затем был такой же ошеломляющий успех романа "Горячий снег" (1970), где все действие проходит в одни сутки в боях под Сталинградом. Юрий Бондарев некоторое время работал в "Литературной газете", был близок к советским либеральным кругам, но со временем стал тянуться к русской национальной идее и как руководитель Союза писателей России безусловно поддерживал патриотическое направление, при всех разногласиях с конкретными, не принимающими его лично писателями и критиками. Именно при нем в августе 1991 года, после провала путча, состоялась трехдневная осада Союза писателей либеральными властями, когда и сам дом в Хамовниках, и Союз писателей России удалось отстоять. С 1991 года и до последнего времени связан с газетами "День" и "Завтра", с журналом "Наш современник". Его романы "Берег", "Игра", "Выбор", "Искушение", "Непротивление" посвящены судьбе русской интеллигенции в ХХ веке.

Герой Социалистического Труда, орденоносец. Живет в Москве.

ПРИДЕТ ДЕНЬ

"Когда же придет наконец спасение этому родному и вместе тошнотворно безрадостному, внешне фальшиво принаряженному ковчегу, неизвестно куда несущемуся, с его торгашеским, жалким, американо-рекламным лицедейством под парусами изменников, перевертышей, преступников, мальчиков от политики, начисто заболтавших благоглупостью землю русскую?

Мы много раз убеждались в том, что цепным псам перестройки (народное выражение), прорабам журналистского мата (выражение интеллигенции) и прочим охотникам из тьмы, возлюбившим погоду ненастную, смутную, не выгодна и не нужна сейчас даже элементарная правда и мало-мальски человеческая справедливость. Им стоило бы спросить себя, кто они, так называемые демократы, когда вокруг не появляется трупного запаха, помоев, склок, циничных провокаций?

И тем не менее не страшны ни политические оборотни, ни клеветники, ни дебильные радикалы, ни русофобы, - страшно, что все это черное, грязно-липкое, продажное, враждебное самой простой порядочности, зловонным наводнением обрушилось на нашу нелегко прожитую жизнь, на нашу историю, нашу молодость и старость.

Спаситель и Мессия пока еще в пути, а Россия с середины 80-х годов приближается и приближается к смертному распятию, которое сначала называлось перестройкой, плюрализмом, новым мышлением, а теперь, с либеральной мягкостью, - реформами.

Но я верю, твердо и свято верю, что настанет последний срок предела и придет день освобождения от рабства и страданий, от доверчивости и гибельного простодушия русского народа".

Из "Мгновений" Юрия Бондарева

ОФИЦЕРСКИЙ ВЫЗОВ ЮРИЯ БОНДАРЕВА

Вспомним звездные минуты жизни Юрия Бондарева времен перестройки. Знаменитое выступление перед всей перестроечной верхушкой и трусливо молчащей интеллигенцией - о перестройке как о самолете, который взлетел, но не знает своего маршрута. О стране, которая летит туда, не знаю куда, которой неведом пункт посадки. Знаменитый отказ от получения ордена из рук кровавого режима, расстрелявшего из танков свой собственный парламент.

Что двигало им в те минуты? Что заставляло вальяжного, пресыщенного властью и премиями литературного генерала пойти наперекор правящему режиму? Быть бы ему поуступчивее, выбрать путь непротивления - не оказался бы сегодня в таком одиночестве... Впрочем, он никогда не был непротивленцем. И тогда, когда шел на прорыв в военную прозу вместе с такими же молодыми Владимиром Богомоловым, Константином Воробьевым, Дмитрием Гусаровым, Василем Быковым. Как ледоколы, они взламывали толщу лакировочного льда над правдой войны. Сквозь брежневскую цензуру они донесли уже на века психологическое состояние на войне солдата и офицера, тяжелый окопный быт, жестокость и стойкость, любовь и ненависть, предательство и подвиг. Что нового в военной прозе дало нам нынешнее бесцензурное время? Ни роман Виктора Астафьева "Прокляты и убиты", ни роман Георгия Владимова "Генерал и его армия", ни эмигрантская проза Леонида Ржевского, Бориса Филиппова, Владимира Юрасова, Григория Климова не перевернули наших представлений о войне, сложившихся благодаря чтению военной прозы семидесятых-восьмидесятых годов. Мы не обнаружили никакой новой правды о войне, лишь узнали какие-то новые ее грани...

Писатель-фронтовик Юрий Бондарев высказался сполна в "Горячем снеге" и "Батальонах..." Не был непротивленцем Юрий Бондарев и тогда, когда писал свою "Тишину", один из первых романов о послевоенных репрессиях. Он не писал о том, чего не знал, не фантазировал на лагерные темы, он писал о том неимоверном давлении, которое оказывалось на фронтовиков, привыкших к самостоятельности, к праву принимать мужественные решения, к уважению и себя, и русского народа, и державы в целом. Собственно, поколением фронтовиков и был осуществлен прорыв в национальный коммунизм, в русский космос, к вершинам фундаментальной науки, к расцвету национальной культуры. Это они проросли сквозь интернациональный марксизм, превратили страну в мировую супердержаву... Беда в том, что они оказались без своего национального лидера и вынуждены были создавать свою державу сквозь тупость, двуличность и мертвящее равнодушие тыловых крыс, составлявших оплот и хрущевского, и брежневского правления...

И сам Юрий Бондарев обгорел в огне этого мертвящего, люто ненавидимого им тылового непротивления.

Спасла его психология офицера, которую он осознанно культивировал в себе, не желая растворяться в мирном времени, не желая сдавать свои фронтовые офицерские позиции.

Когда его затягивали в болото непротивления, в интеллектуальные чиновничьи игры, в тыловую псевдоэлитарность, он - уже почти сломленный, почти согласившийся, почти ушедший в эту тыловую элитарность, - вдруг, как ванька-встанька, поднимался во весь рост своими фронтовыми, офицерскими, сопротивленческими главами в романах "Берег", "Выбор"...

Офицерский вызов сделал Бондарева в свое время центром "Литературной газеты" времен оттепели, что вынуждены были признать даже его нынешние ярые противники.

Спустя десятилетия офицерский вызов сделал его негласным центром антиперестроечного сопротивления. Он продирался все эти годы сквозь приторные ласки тыловых лакеев, сквозь удушливые объятья бюрократического режима, сквозь многопудовую тяжесть премий и должностей, превращающих его в одного из творцов "секретарской" литературы. Эта тяжесть полностью сломала и уничтожила немалые дарования таких писателей, как Георгий Марков, Николай Тихонов, она приглушила критическую смелость Феликса Кузнецова. Эта тяжесть оказалась несущественной лишь для изначально бездарных чаковских и ананьевых, алексиных и шатровых. Она давит только таланты...

Может быть, тот центральный, идеальный даже в своей фронтовой приземленности офицер-романтик Юрий Бондарев и сгорел в огне, раздуваемом тыловыми крысами, как сгорел его Княжко в романе "Берег", как сгорел его новый герой из романа "Непротивление" лейтенант полковой разведки Александр Ушаков, не желая подчиниться чуждым ему правилам, не желая выходить из фронтовых окопов...

Но память о нем, а, может, и желание возродить, воскресить того фронтового рыцаря, помогла уцелеть таланту Юрия Бондарева, помогла ему выйти из игры непротивления, помогла бросить свой последний офицерский вызов нынешнему разрушительному режиму.

Новый роман Юрия Бондарева "Непротивление" - это то, чего нам сегодня не хватает.

Это не астафьевская злость и ненависть к стране и народу, захватившая того целиком, - по сути, тоже писательская реакция на тотальное разрушение, на свое нынешнее одиночество и ненужность в этом враждебном мире. Это не васильбыковский отказ от себя прежнего, отказ от своего офицерского вызова, по сути, перечеркивающий всю предыдущую жизнь безуспешной попыткой встроиться в идеологию разрушения.

Это - роман русского сопротивления. Это - нынешний офицерский вызов Юрия Бондарева. К своему герою, полковому разведчику лейтенанту Ушакову, писатель подбирался долго. В "Береге" лишь намечен эскиз такого героя Княжко. И, может быть, не случайно герой сопротивления, герой офицерского вызова Александр Ушаков появился одновременно с офицерским вызовом Юрия Бондарева. Он пошел на свое "безрассудство" одновременно со своим героем. То, что подобный герой - не результат писательской лакировки, не натужная идеализация, а неизбежная форма существования русского человека, "неумного" в своей нерасчетливости, подтверждает и вся наша военная литература. Разве не таковы герои еще одного офицера чести - Владимира Богомолова? Разве не из таких же офицеров военный комендант в "Моменте истины", гибнущий в августе сорок четвертого? Чем, как не офицерским вызовом, объясняется поведение русского офицера Сотникова, лучшего из героев Василя Быкова? Даже столь далекий от Юрия Бондарева Александр Солженицын в "Пире победителей" вывел таких же офицеров чести и вызова, мы находим подобных героев и в "Одном дне...", и в "Раковом корпусе". Разве не похож на лейтенанта Ушакова капитан Буйновский? Пожалуй, они даже схожи, Юрий Бондарев и Александр Солженицын - подобными героями, подобной судьбой. Офицерский вызов и офицерское честолюбие. Ошибаются в людях, неразборчивы в своем окружении, но побеждают поступком своим, делом своим. Это герои-одиночки, но те, которые дают пример миллионам. Заметьте, и в окружении самих писателей Бондарева и Солженицына оказалась масса предателей и провокаторов, масса лицемерных лакеев, предающих при первой же возможности. У одного в друзьях и помощниках были Идашкин, Колосов и так далее, у другого - Гинзбург, Борис Парамонов и так далее. Но побеждает личностный прорыв сквозь толпу предающих, побеждает нежелание смиряться с пошлостью быта, нежелание дегероизироваться, подобно героям Виктора Астафьева. Чуждые друг другу в политике, они едины в ставке на героев сопротивления.

Фронтовой разведчик Александр Ушаков возвращается в тыловую Москву сорок пятого года. Возвращается с чувством победителя. Возвращается с ненавистью к тем, кто звездочки получал, придя из тыла на завоеванный плацдарм, пока завоеватели валялись в госпиталях, с ненавистью к смершевцам и дезертирам, с верой в своих, пусть и грубых, но проверенных войной друзей. Драма и трагедия миллионов фронтовиков, вернувшихся в мирную тыловую жизнь, где они со своим вызовом оказались никому не нужны. Так же оказались не нужны в мирной жизни ветераны афганской войны, такая же участь ждет пришедших сегодня с войны чеченской. И уже неважно, какая была война, - важно то, что в России раз за разом фронтовикам приходится или вышибать себе место в мирной жизни силой, или сдаваться и гибнуть.

Послевоенная Москва... Замоскворечье, голубятни, барахолки, спекулянты, бандитизм. Куда идти офицеру-разведчику, привыкшему все споры решать с помощью оружия, познавшему кровь, знающему цену и дружбе, и предательству? Как отойти от нервной фронтовой психологии и сесть за студенческую парту вместе с тыловыми пацанами? Как наладить жизнь дома, если мать уже пригласила к себе жить друга погибшего в госпитале отца? Неумение жить, неумение прощать, неумение понимать и принимать как должное. Бондарев не идеализирует своего героя. "Он... был чересчур циничен, жесток в столкновении с "интеллигентской шпаной", которую встретил впервые после возвращения из армии. Он понимал, что его офицерского порыва, былой солдатской непримиримости не хватит на то, чтобы к чертовой матери перевернуть тыловую жизнь послевоенной Москвы, ...порой смешно и даже опасно выглядело его желание справедливости, жажда ушедшего в прошлое товарищества, чего он искал в родном городе и не находил, готовый ввязаться в любую драку... Что все-таки толкало его на это? Тоска по прошлому? Одиночество? Разочарование?.."

Александр находит компанию таких же, как он, фронтовиков, живущих еще по прежним фронтовым законам товарищества и справедливости. Но они в таком виде не нужны никому. Молодые студенты бросают им в лицо: "Между нами пропасть... Вы из другого мира, вы убивали, убивали... и вы способны на все!"

Даже симпатизирующая им девушка признается: "Святые воины, как все это надоело! Все вы, как закупоренные войной!.. Милые мальчики, вы сидите в окопах и не хотите вылезать?"

Может быть, в этом и смысл романа: что делать героям войны в тылу, в мирное время? Подчиниться мирной жизни, раскупориться? Будет интереснее, спокойнее, но придется подчиниться тыловым крысам с их шкурной психологией. Или засесть в окопах и при удаче, прорвавшись, подчинить фронтовым законам всю окружающую жизнь? Грубо отодвинули в сторону не только рядовых фронтовиков, но и маршалов, самого Жукова. Использовали гигантскую энергию пассионарного взрыва, вызванного войной за спасение Родины, но самих фронтовиков с их фронтовыми прорывами так к власти и не подпустили. Ни одного фронтовика не было у власти: политработников типа Брежнева сменили просто не служившие в армии Горбачев и Ельцин. Может быть, наш русский вариант генерала де Голля или генерала Эйзенхауэра дал бы иное развитие России и не привел бы к нынешнему тотальному развалу государства? Те, кто не воевал, не знают цену ни жизни, ни смерти, не знают цену державе, за которую проливается кровь...

Юрий Бондарев всегда социален в своей фронтовой прозе, он мастер сюжета, и потому в спорах о романах почти не успевают сказать о его лиричности, даже об эротичности, чувственности его героев. Женщины всегда населяют его произведения, пожалуй, плотнее, чем у всех других писателей-фронтовиков. Но и здесь Юрий Бондарев придерживается все тех же понятий офицерской чести, традиционной русской офицерской психологии. Он не показывает нам женщин падших, разного рода ведьмочек, до которых так падка современная проза. Он возвышает своих героинь, любуется ими. Часто женщина оказывается последней надеждой в его прозе, той самой соломинкой, за которую хватается его герой в борьбе с враждебным миром. И пусть соломинка, как и положено, не выдерживает тяжести, герой гибнет, но остается любовь... Вот и в романе "Непротивление" в борьбе Александра Ушакова с миром враждебной власти, сбивающим с фронтовиков излишнее достоинство; с миром уголовным, подбирающим несломленных фронтовиков под себя, под свои воровские законы, единственной надеждой на спасение, на привыкание к этой тыловой жизни оставалась Нинель.

"- Губы не надо, - сказала она, поворачивая голову к стене. - Поцелуй шею. Потом грудь. И потрись губами о соски. Нежно, нежно... Я тебе помогу. Я лягу на тебя. Только ты не шевелись. Я буду все делать. И не целуй меня в губы. Я сама буду целовать тебя".

За этим, казалось бы, неприкрытым эротизмом и испорченностью скрывалась у Нинель боязнь его грубости, боязнь его фронтовой жестокости. Она не доверяла ему действовать самому, она приучала его к нежности и ласковости. Точно так же она старалась ввести его и в мирную жизнь, готовая сама идти за него на компромисс, подальше от опасностей и борьбы. Это был реальный выход. Немало фронтовиков, может быть, спаслось благодаря женщинам, становясь ведомыми, отказываясь от своего офицерского вызова. Может быть, это был не худший из выборов спасения. Унижение ради любви простительно, ...но не для полкового разведчика Александра Ушакова. Он защищает друзей, он противостоит как преследующим его бандитам, так и преследующей его власти, и, раненый, мечется между Москвой и Ленинградом. Но в Ленинграде его верный старшина как раз и уполз, спасаясь, словно в укрытие, в семью. Гибнут друзья, одно за другим раскрываются его спасительные убежища, в одном подкарауливают бандиты, в другом дежурят милиционеры. Из-за бандитов погибает мать, с которой он так и не смог помириться, от которой ушел с вызовом и упреком. Как в бреду, всплывают фронтовые эпизоды, его сумасшедшее везение назло всем смертям, его вылазки к немцам, гибель друзей, куцые медальки вместо обещанных звезд, ибо звезды доставались штабным тыловикам и адъютантам.

В Юрии Бондареве и по сей день живет фронтовая ненависть ко всем штабным сволочам. Ее не придумаешь и не разыграешь. В этом он близок к Астафьеву и Быкову. Тем и отличается проза фронтовиков от прозы пишущих о войне журналистов, хотя бы от того же Константина Симонова или Василия Гроссмана. Думаю, такого романа, как "Генерал и его армия" Георгия Владимова, не смог бы написать ни один из фронтовиков, не смогли бы они преодолеть органическую ненависть к штабам. В этой явной субъективности проявляется предельная искренность непосредственных участников сражений.

Поразительно, но эта фронтовая ненависть, похоже, и спасла прозаика Юрия Бондарева от втягивания в водоворот "секретарской" литературы: он не захотел становиться одним из тех, кого всю жизнь ненавидел.

И отсюда вырастает в романе тема непротивления - обстоятельствам, друзьям, врагам. "Непротивление и трусливый сволочизм" большинства приводит к гибели тех, кто способен сопротивляться. Но гибель тех, кто сопротивляется, вдохновляет на сопротивление это самое большинство. Любому народу нужны герои. Любое сопротивление, отвечающее интересам народа, рано или поздно приводит к победе. Иначе народ исчезает за ненадобностью для мировой истории.

Александр Ушаков вступает в схватку с бандитами, убивает одного из них, раненый отлеживается у Нинель. Вынужденный уйти от нее, спасая ее, он идет по какому-то замкнутому кругу, который становится все уже и уже. Его как убийцу ищет милиция, его ищут сами бандиты. Сдаться, пойти в тюрьму он не желает. Не желает и тихо отлеживаться. Кто заставлял его попадаться на глаза дворникам и охранникам, вылезать из самого надежного своего убежища?

Он не мог стать тихим и незаметным, не мог уйти в тень, не мог смириться со сволочизмом. Такие первыми гибнут и в плену - вспомним прозу Константина Воробьева, и в лагерях - как у Варлама Шаламова. Такие гибнут и в жизни, но без таких гибнет сама жизнь. В эпоху тотальной дегероизации Юрий Бондарев с вызовом дал нам своего героя. Эльдара, одного из друзей-фронтовиков, запытали до смерти, узнавая адрес Александра, мать свели в могилу - все это банда Лесика, как-то странно связанная с самой милицией. Полковой разведчик, лейтенант Александр Ушаков идет в свой последний бой без надежды на спасение. Бросает свой офицерский вызов, не умея и не желая жить иначе.

"- Встать! Рядом с ...Летучей мышью, мразь! В визжащих и рыдающих не стреляю! Заткнись, гнида! А ну, рядом, Лесик-Песик-Дресик! Встать рядом! И молчи, убийца! А это кто такой?.. Твою мать, да никак мильтон?... Эх, мрази! - сказал Александр сквозь зубы. Пропал я, пропали и они. Все. Он сделал шаг назад и выстрелил два раза... Почти одновременно повалились они лицами вперед... Он с ненавистью посмотрел на тучного милицейского старшину... - А ну, мотай отсюда, мильтон... Запомни меня: командир взвода полковой разведки. Лейтенант Ушаков. Честь имею".

Вот так и поныне приходится защищать честь офицера, честь армии и России нынешним героям сопротивления, бросающим свой офицерский вызов всей сволочи, с перебором появившейся в нашем государстве.

"Что это было? Честолюбивое сумасшествие? Безумие?" - задается вопросом в финале писатель Юрий Бондарев.

А герой его умер в сельской больнице дачного поселка Верхушково, умер, не приходя в сознание.

И привиделось ему перед смертью, как "люди в ужасе бежали по городку, прикрывая головы руками, газетами, ставшими сразу черно-алыми, с ног до головы облитые чем-то красным, женщины тянули за руки кричащих детей, струи хлестали в их открытые рты, заливали брошенные на тротуарах коляски, текли кровавыми ручьями по лицам плачущих младенцев. Густо-алая стена падала с неба нескончаемо... Это была кровь, она соединялась в реки, изгибалась, змеилась везде... - и всюду стоял приторно-жирный, железистый запах человеческой крови..."

Роман Юрия Бондарева "Непротивление" появился одновременно с романом Виктора Астафьева "Прокляты и убиты". Оба не приемлют штабную сволочь, оба презирают смершевцев и трибуналы, даже эпизоды есть схожие: форсирование Днепра, показательный расстрел перед строем. Но насколько противоположны они в своей сверхзадаче!

Один ушел в дегероизацию, другой - в откровенную проповедь героя. Один - смирился со злом и даже сам заболел им. Другой - бросает свой офицерский честный вызов злу. Герои одного ухмыльнулись бы, видя "честолюбивое сумасшествие" полкового разведчика, и ушли бы в сторону, не принимая бой.

При всем демонстрируемом неприятии советского режима, Виктор Астафьев и его герои были всегда теми самыми непротивленцами, которые уходили от поединков, смиряясь с обстоятельствами, и только опосля выплескивали свое накопившееся зло.

При всем своем недавнем официальном величии, Юрий Бондарев никогда не был непротивленцем и не один раз за свою жизнь бросал офицерский вызов неугодным ему порядкам. С романом "Непротивление" он попал в самую точку. Это не только его художественная победа, но и призыв художника к сопротивлению, ставка на героя, так необходимого всем нам.

Александр Зиновьев

Зиновьев Александр Александрович родился 29 октября 1922 года в селе Пахтино Костромской области. Отец - художник, мать - крестьянка. Во время Второй мировой войны был летчиком-истребителем. С 1946 по 1951 год учился на философском факультете МГУ. Доктор философии. С 1954 по 1977 год работал научным сотрудником Института философии АН СССР. Кроме того, преподавал в МГУ. В 70-е годы обратился к литературе, стараясь в сатирических образах выразить то, что нельзя было передать в философских построениях. Считается одним из лучших логиков мира. За публикацию на Западе сатирического романа "Зияющие высоты" (1976) был исключен из КПСС и уволен с работы. Вынужден был по приглашению переехать в Германию, где долгое время жил в Мюнхене. Мне доводилось бывать у него в уютной мюнхенской квартире, где я брал у философа и писателя первое интервью. Зиновьев занимается также и живописью, создавая яркие и гротескные образы времени и своих оппонентов. Живя на Западе, опубликовал более 20 книг. Перестройку не принял сразу же, почувствовав фальшь и Горбачева и Ельцина. Вместе с Владимиром Максимовым сформулировал печальный тезис диссидентов: "Целились в коммунизм, а попали в Россию". В 1990 году ему было возвращено гражданство, и вскоре после этого философ со своей семьей переехал в Москву. По-прежнему активно работает и преподает в Литературном институте. Его анализ западной цивилизации признан во всем мире, его термины "катастройка", "западнизация" широко применяются при анализе российской действительности. Живет в Москве. Женат.

"Это мое мнение, мнение Зиновьева: нужна священная война. Нет никаких политических решений. Что бы вы ни делали, сегодня демократического выхода для России нет. Если в Вашингтоне решат, что нужно удержать Ельцина, а Ельцин как морально и интеллектуально разложившееся ничтожество уйдет со сцены, они все равно подберут человека, который будет продолжать делать то же самое. Если правители Запада сочтут нужным считать в России что-то законным, то и будет законным.

На Западе наступило мировое негодяйство. И нет ни одного политика, который бы заступился за Россию. А если он и найдется, его никуда не допустят. Весь западный мир превратился в сборище негодяев. Это нужно понять.

Россия захвачена. Хотите свободы, выход - война, любыми доступными средствами война. А на войне - действовать только военными методами против предателей".

Из интервью Александра Зиновьева

"Мировое негодяйство"

в газете "Завтра"

ВЗЛЕТ И ГИБЕЛЬ

КОММУНИЗМА

Владимир Бондаренко. Александр Александрович, считаете ли вы себя внутренне человеком ХХ века, живя уже в ХХI веке? Каково ваше отношение к ХХ веку?

Александр Зиновьев. Конечно, я человек ХХ века, и я считаю себя характерным продуктом ХХ века. Более того, я считаю, что ХХ век - это мой век. И если бы мне пришлось заново родиться и заново прожить жизнь и выбрать любой век, в котором жить, я бы выбрал ХХ век. Я считаю, что это грандиозный век в истории человечества, он до конца еще не понят и не оценен. Это дело будущего.

В. Б. Как бы вы определили главное событие ХХ века? Для вас лично какие события главные, в чем важность этих событий, когда век начался и когда закончился?

А. З. Главным явлением ХХ столетия я считаю рождение коммунистической социальной системы в нашей стране, ее взлет и гибель. История русского советского коммунизма составляет основу всего, что произошло в ХХ столетии. Так или иначе, отдаленно или непосредственно.

В. Б. Получается, что ХХ век, по большому счету, - русский век. Весь мир в хорошем и плохом, и во взлете, и в крушении, связан с развитием России и русского социализма.

А. З. Да, безусловно, это так. Я считаю, что ХХ век был вершиной русской истории, и именно в ХХ веке Россия сыграла решающую роль в истории человечества. И, хотя русский коммунизм разгромлен, он оставил неизгладимый след во всей истории человечества. От того, что Россия внесла в историю, человечество никогда не очистится и не избавится. Я имею в виду как великие достижения России этого периода, так и негативные.

В. Б. Но все-таки, кроме Октябрьской революции, которая послужила началом, какие еще конкретные главные события в ХХ веке вы бы выделили войну, коллективизацию?..

А. З. Естественно, я выделяю все крупнейшие события нашей российской истории, советской истории: построение коммунистической, не социалистической, а коммунистической социальной системы, включая и коллективизацию, и индустриализацию страны, затем Великую Отечественную войну 1941-1945 годов, в которой мы разгромили сильнейшую армию в мире. Это была величайшая война в истории человечества. Это была война не просто против Германии, это была война против Запада в целом. Запад руками Германии пытался задушить нас. Попытка тогда не удалась. Затем я считаю великими событиями ХХ века превращение нашей страны во вторую сверхдержаву планеты и такие явления, как выход первого человека в космос, и многое другое: создание лучшей в мире системы образования, необычайный взлет культуры, хотя и принято считать, что это был черный провал и застой. Это абсолютная чепуха. В истории человечества ничего подобного никогда не было. Наконец, наступили великие по-своему события, но события уже печальные для нашей истории: это поражение в холодной войне и распад Советского Союза, крах советской социальной системы и процесс деградации России, который начался в результате антикоммунистического переворота.

В. Б. Как вы считаете, что все-таки послужило главной причиной краха второй сверхдержавы мира? Ведь примитивно считать, что вот американцы вложили миллионы, миллиарды долларов - и все рухнуло. Ведь мы тоже вкладывали немало денег в пропаганду внутри западной системы или в странах Азии и Африки нашей модели, но почему-то свершилось так, как свершилось. Значит, внутри какая-то болезнь поражала наше руководство, нашу верхушку. На ваш взгляд, каковы главные причины кризиса?

А. З. На эту тему у меня написано несколько книг, вот недавно вышла "Гибель русского коммунизма", основная часть ее давно была на Западе опубликована, я написал ее давно. Только теперь она вышла в России. Я рассматриваю целый комплекс факторов, сводить все это к одному только фактору - ошибочно. Сработал целый комплекс факторов. Факторов внутренних и факторов внешних. Я подробно рассматриваю внутренние факторы, среди которых такие, как изменение социальной структуры советского населения, затем назревание кризиса, первого в истории и последнего специфически коммунистического кризиса, затем необычайно трудные исторические условия. В таких необычайно трудных условиях ни одному народу жить не приходилось. Я даже рассматриваю такой фактор, как качество человеческого материала нашей страны и его состояние. И внешние факторы. Внешние факторы - это 50 лет, полвека, шла холодная война. Хотя пушки не стреляли, бомбы не взрывались, но эта холодная война принесла ущерб нашей стране во много раз больше, чем горячая война с Германией. В результате холодной войны на нашу страну был обрушен мощный поток идеологической пропаганды. Происходило систематическое разрушение идеологии, менталитета, психологии населения нашей страны. И потом холодная война не ограничивалась лишь одними идеологически пропагандистскими средствами. Она включала в себя и гонку вооружений, и использование вооруженных сил как потенциальных сил войны. Запад превосходил нашу страну во многих отношениях в десятки раз, в том числе в экономическом и в военном отношении. Нам приходилось с ним тягаться и выкладываться буквально из последних сил, чтобы нас не уничтожили. Это трагическая история. Если бы мы не включились в гонку вооружений и в активную внешнюю политику, которая нам стоила очень дорого, нас разгромили бы еще раньше. Неужели вы думаете, что американцы остановились бы перед использованием тех военных средств, которые они имели, из каких-то гуманных соображений? Сбросили же они ядерные бомбы в Японии, хотя война уже закончилась. В этом не было надобности. Замечу кстати, что главные сражения против Японии были все-таки с нашей стороны. Капитуляция Квантунской армии перед советскими войсками означала конец войны. Атомные бомбы американцы бросили, имея в виду не столько капитуляцию Японии, сколько Советский Союз. Уже тогда перед Западом встала проблема сдерживания Советского Союза. Ему нужно было делать все для того, чтобы не допустить нашего подъема. Если бы мы не участвовали в гонке вооружений, нас бы уже в 1950-х годах разгромили. Удивляться тут нужно не тому, что нас разгромили, а тому, что мы 70 лет продержались. Решающую роль в крахе советской системы и нашей страны вообще сыграли такие факторы: холодная война - непосильная для нас холодная война почти полвека тянулась, - и колоссальный перевес сил Запада. У нас было 260 миллионов человек, и те силы, которые поддерживали нас за пределами нашей страны, нам обходились дорого, нам-то они почти ничего не давали. Во сколько нам обошлась Куба и африканские страны?! Это же огромные средства. Я не хочу сказать, что это зря делалось. Это тоже в какой-то мере сдерживало нападение Запада на нашу страну. Повторяю: колоссальный перевес сил и в экономике и остальных отношениях. Ведь на Западе почти миллиард человек. Запад-то в это время интегрировался, объединял свои усилия. Затем сыграли роль, конечно, те процессы, которые происходили в нашей стране под влиянием Запада. Произошел психологический, идеологический кризис в результате холодной войны, и в Советском Союзе сложилась мощная "пятая колонна" Запада. Западу удалось создать такую атмосферу в нашей стране, что массы населения были склонены к предательству. На путь предательства встало высшее руководство страны во главе с такими людьми, как Горбачев, Яковлев, Ельцин и др. И я думаю, что если бы во главе страны не оказался Горбачев и эти люди, то краха можно было бы избежать. Я уже писал о том, что кризис неизбежен, я писал еще в 1970-е годы, я предсказал уже тогда этот кризис, но мои суждения сочли за клевету на советское общество. Но кризис так и произошел. Кризиса можно было бы избежать или преодолеть его только советскими методами. Накануне перестройки я писал буквально десятки статей на Западе и сюда писал: предкризисная ситуация. Никаких реформ! Любые реформы в предкризисной ситуации должны были привести к краху. Никакой перестройки! Как только Горбачев появился, сразу вышли мои книги "Горбачевизм", где я об этом писал, потом книга "Катастройка", где я ввел этот термин. Именно приход Горбачева к высшей власти и перестройка послужили решающими событиями, которые ввергли нашу страну в состояние кризиса и краха. Замечу в этой связи, что приход Горбачева к высшей власти был не просто результатом внутреннего развития страны. Это был результат вмешательства извне. Это была грандиозная диверсионная операция со стороны Запада. Еще в 1984 году люди, которые активно работали над разрушением нашей страны, говорили мне: "Подождите год, и на русском престоле будет сидеть наш человек". И вот на русский престол посадили своего человека. Без Запада Горбачев никогда бы не пробрался на этот пост.

В. Б. Как вы считаете, возможна ли сейчас определенная реставрация? Мы видим, Путин строит единую партию и прочие институты власти. Может быть, все это даст уже запоздалый в разрушенной стране вариант Дэн Сяопина?

А. З. Нет, нет, нет. Реставрация советской системы исключена. Условий для этого нет никаких. Это я могу обосновать со стопроцентной убедительностью. Дело не в этом. Дело в том, что после краха советской системы сложилась новая социальная система. Я ее называю социальным гибридом, это гибрид советизма и западнизма. Гибрид остатка советской системы и подражания Западу. Ясно, что подражание Западу навязывается силой. Вопрос встает о советизме. Сейчас не идет реставрация советизма. Дело в том, что действует объективный социальный закон. Этот закон впервые в социологии описал я - закон социальной регенерации. Закон этот звучит так: если рушится социальная система, но при этом сохраняется человеческий материал и геополитические условия, то новая система будет максимально близка к разрушенной. То, что происходит, в особенности с приходом Путина к высшей власти, вырисовывается сейчас. Это не реставрация советской системы, это действие социального закона, в силу которого новая социальная система оказывается близкой к советской, хотят этого люди или нет. Это объективный закон, закон природы. Поэтому и получается так: Кремль или то, что называют Кремлем, то есть президентская власть, оказывается аналогом советского Кремля. Даже если просмотреть внутреннюю структуру администрации президента, то по функциям, которые она выполняет, по тому, как исполняют свои обязанности люди, вовлеченные в эту систему, можно усмотреть очень сильную аналогию с советским Кремлем. И другие компоненты социальной организации оказываются аналогичными советским. Включая Думу. Ведь Советы были выборными, демократичными снизу доверху. Если взять прерогативы парламента: и Думы и Верховного Совета, - можно усмотреть во многом аналогию. Ведь когда высшая партийная власть, Центральный комитет КПСС, принимала какие-то решения, она не издавала их как законы государства. Нужно было решение Верховного Совета, чтобы решения партийной власти становились законом. Так и тут. Президент представляет в Думу какие-то предложения, Дума обсуждает и утверждает. Взять хотя бы бюджет. Каким бы он ни был, но Дума утверждает бюджет так, как в советское время Верховный Совет утверждал, а не ЦК, хотя ЦК вносил свои предложения. Многое еще сохранилось и многое воспроизводится. В этом смысле я так определил работу в рамках, в которых и России предстоит жить в наступившем веке. Будет борьба. Можно отметить как факт, что путинское руководство явно укрепляет тенденцию к советизму. Я думаю, что это на благо России.

В. Б. По крайней мере, есть надежда на стабилизацию и сохранение России как крепкого государства. Но вернемся к нашему ХХ веку. Кого бы вы могли назвать из ведущих лидеров ХХ столетия?

А. З. Я считаю, что если XIX век можно назвать веком Наполеона и Маркса, то ХХ век - веком Ленина и Сталина. Я считаю их самыми крупными фигурами. И, может быть, даже Сталин крупнее. Ленин как революционер, а Сталин как создатель грандиозного социалистического, коммунистического общества глобального масштаба. Ну и еще могу назвать как выдающуюся личность ХХ века, конечно, Мао Цзэдуна. Его можно назвать третьим. Были и другие выдающиеся личности. И не обязательно я даю положительные или отрицательные оценки, я имею в виду роль, которую эти личности сыграли. К таким личностям, безусловно, можно отнести Гитлера, Черчилля, конечно. Потом ХХ век был не только веком политических событий, но и веком выдающихся научных открытий, технических изобретений, культуры. ХХ век необычайно богат этим. ХХ век - это и открытие кибернетики, изобретение телевидения, компьютера, кино. И в литературе, и в архитектуре. Здесь будет и Эйнштейн, и Винер, Королев, Гагарин, и сколько наших советских ученых: Курчатов и многие другие. В литературе - и Шолохов, и Маяковский. Это титаны мировой литературы. Толстой - это тоже часть ХХ века. Тут сделаны заготовки на много столетий вперед. И архитектура: ведь новые направления в архитектуре были открыты в нашей стране. То же самое - в живописи. И очередная эволюция будет еще реализовывать эти открытия, которые были сделаны в ХХ веке. И открытие ядерной энергии, и проникновение в микромир, и колоссальные открытия в генетике.

В. Б. То есть можно сказать, что до этого многотысячелетнее развитие человечества мало чем отличается. Человек XIX века или человек IX века практически жили в одних и тех же условиях. ХХ век кардинально изменил условия жизни человека и в техническом, и в других отношениях. Человек изменился.

А. З. К тому, что я сказал, хочу добавить следующее. В ХХ веке произошел эволюционный взрыв. И то, что я сейчас скажу, касается моих исследований. В ХХ веке, во второй половине в особенности, произошел переход, грандиозный эволюционный перелом. Человечество стало переходить от эпохи обществ к эпохе сверхобществ. Стали возникать человеческие общества более высокого уровня социальной организации, чем обычные общества. С этой точки зрения советский опыт особенно ценен. Советский Союз был первым в истории грандиозным сверхобществом. Я в моих работах, особенно в книге "На пути к сверхобществу", подробнейшим образом описал, в чем заключается этот эволюционный переворот. Я считаю, что этот эволюционный перелом сопоставим с величайшими переломами в истории человечества вообще. Я считаю, что по значимости сопоставимыми с ним были только два перелома. Первый - это факт возникновения самого человека, человечества, то есть переход из животного мира к человеку и другой - это возникновение обществ. Классическими образцами обществ были известные нам национальные государства стран Западной Европы, которые были известны в течение многих столетий в истории человечества. Этот перелом - наступила новая эпоха. Перелом от человека к сверхчеловеку, мышление в знаковой форме, в знаковой сфере... Короче говоря, этот перелом еще не изучен как следует. Я думаю, что мои работы в этом являются первыми, в которых дается такая постановка проблемы. Я думаю, пройдет немного времени, и все это будет детально изучено. Информационная эволюция составляет часть этого перелома. Так же, как и образование. Сейчас происходит стремительное образование западного сверхобщества после разгрома Советского Союза. Они пошли по тому же пути. Как я писал в моей книге "Запад", разгромив коммунизм на Востоке, Запад сам устремился в том же направлении. Классическим сверхобществом для меня является Советский Союз, он очень прозрачный был, простой. В силу нашей бедности у нас все было обнажено. Я берусь показать, что каждому элементу советского сверхобщества может быть найден в западном мире аналогичный элемент, выполняющий те же самые функции. И наоборот. Имеет место изоморфизм. Говоря языком логики, изоморфизм социальных структур.

В. Б. Александр Александрович, мы поговорили на тему главного события ХХ века. А вот если мы все же вернемся лично к вам. Каковы главные события в вашей жизни?

А. З. Моя жизнь сложилась так, что я оказался в какой-то мере летописцем и исследователем именно советского коммунизма, его рождения, расцвета, его истории, его гибели. И все основные события моей жизни теснейшим образом связаны с историей советского коммунизма. Я могу назвать свои личные события. Самым крупным событием моей юности было открытие того, что реальное коммунистическое общество является не таким, как его описывали в идеологии. И я поставил перед собой задачу исследования его. Это для меня - событие переворотное. Я должен заметить, что я воспитывался так, что стал очень рано коммунистом, но коммунистом романтическим, психологическим, а не формальным. И я таковым остаюсь до сих пор. Мое критическое отношение к реальному коммунизму объясняется не тем, что я отвергал его, я не отвергал, советская система - это моя система, мой строй, я от него никогда не отрекался. Мое критическое отношение объясняется тем, что я был именно идеалистическим, романтическим коммунистом. То есть реальность не соответствовала идеалу. Все время, пока я жил в Советском Союзе, там происходили всякого рода события: война, участие в войне; но все равно основной целью моей жизни всегда и при всех обстоятельствах было изучение советского общества. Я был арестован в 1939 году, сидел на Лубянке, и для себя сформулировал такую программу, что идеальных обществ не бывает, любые идеалы, когда реализуются, не совпадают с самими идеалами. Коммунистические идеалы - самые лучшие идеалы, и воплощение их дает вот такие негативные результаты... Я начал делать эксперимент над самим собой. То есть создавать свое внутреннее "я", свой внутренний мир, и создавал его таким путем, что изучал реальное советское общество, а затем вырабатывал свою собственную систему жизни, поведения. Думаю, что мне мой опыт удался. Потом я стал ученым, работал в области логики, думаю, что я добился значительных результатов. Я профессионал в этих вещах, знаю состояние мировой логики и знаю, что я совершил революцию в этой сфере. Параллельно я разрабатывал социологическую теорию, потом так обстоятельства сложились, что я начал печатать результаты своих исследований, но в литературной форме. Важным событием в моей жизни был тот момент, когда стали печататься мои литературные социологические произведения. Произошло это на Западе, и кончилось это тем, что меня выгнали из страны, я оказался на Западе, это было очень важное событие в моей жизни. Затем период жизни на Западе, интенсивная литературная работа, интенсивная работа в социологии, и я думаю, она была успешной, я имел на Западе успех. Но я относился к этому как к жизненной рутине. Другое крупнейшее в моей жизни событие - это когда я увидел, что назревает крах советского общества, и затем произошел этот крах, это для меня было событием трагическим. Это произошло в горбачевские и ельцинские годы. Это самое тяжелое событие в моей жизни. Я начал исследование и описание этого коммунистического переворота. Что получилось в результате этого переворота? Я живу теперь в постсоветской России. Должен сказать, что это чужой для меня мир, это не мое, не мой мир, но продолжаю жить постольку, поскольку в какой-то мере я еще не довел до конца свои исследования коммунистической системы, свои исследования Запада и впоследствии этого эволюционного переворота, который произошел во второй половине прошлого века. Поэтому мне есть чем заниматься. Но все крупнейшие события в моей жизни уже позади.

В. Б. Когда вы оказались в эмиграции, то остановились и жили в Германии, в Мюнхене. Почему вы выбрали Германию?

А. З. Во-первых, я не выбирал, меня ведь выслали из страны. Мне предложили или 12 лет тюрьмы, а семья высылается в Сибирь, или в течение 5 дней выезжать на Запад. Я не склонен к политическим скандалам так, как это делал Солженицын и другие, и все это не вышло на поверхность. Германию мне выбрали органы государственной безопасности. Нам дали паспорта, и там было написано: Мюнхен. Впоследствии я узнал, что в моей судьбе принимали участие такие люди, как канцлер Германии (тогда это был Шмидт), Геншер, в Баварии Штраус, который узнал, что я во время войны был летчиком, и он был летчиком... Мне в Мюнхене дали работу в университете по профессии. И я не думал, что мы там застрянем. Жена выучила немецкий язык, у нее хорошие лингвистические способности, дочь Полина пошла в немецкую школу и тоже овладела языком. Я владел английским, побывал в Америке и решил, что в Америке ни под каким видом я жить не хочу. Мюнхен - хороший, приятный город, нам там понравилось.

В. Б. Вы встречались со Штраусом? Какое впечатление он на вас произвел?

А. З. Близких отношений у нас не было, но несколько встреч произошло. Он, на мой взгляд, был одним из самых выдающихся людей Германии, человек очень симпатичный лично, сильный, влиятельный. В Баварии очень высокий уровень жизни.

В. Б. Вы никогда не писали и не говорили о вашей летной судьбе.

А. З. Видите, какое дело. Ведь я сбежал с Лубянки в 1939 году, был объявлен во всесоюзный розыск и мне все время приходилось скрываться. В самом начале войны я стал сержантом. Сам я самолетов не сбивал, а меня сбивали. Закончил войну в Австрии. День Победы встретил в Чехословакии. Объявили, что война кончилась, мы все бросились на аэродром, и только приготовились пьянствовать, как нас по тревоге - на аэродром, и опять боевой вылет. Я демобилизовался через год. Тогда я как раз находился в Австрии.

Родился я в глухой деревне в Костромской области. Деревни уже нет, последний раз я ездил на родину в 1946 году, уже тогда деревни не было. В 1946 году остатки нашей семьи переехали из колхоза в Москву. В семье было 11 детей, я был шестой. Отец и дед уходили на заработки в Москву, и мы, дети, постепенно перебирались в Москву. Я окончил школу в 1939 году, поступил в институт истории, философии и литературы, в это время я уже был антисталинистом, членом террористической группы, которая собиралась убить Сталина. В 1939 году по доносу меня арестовали. Сидел на Лубянке. Случайно получилось, что я ушел. Меня переводили с Лубянки на частную квартиру. Следователь не поверил, что я сам выдумал те идеи, которые им излагал, и хотели выяснить, кто меня научил. Получилось так, что мои конвоиры в дороге замешкались, и я ушел. Потом скрывался. Во время скитаний я зарабатывал тем, что на железнодорожных станциях разгружал вагоны, милиция сделала облаву, и таких, как я, было несколько ребят - тоже без документов. В основном это были уголовники. Всех нас забрали, предложили: или в армию, или в тюрьму. Мы согласились в армию. Документов не было, все заполнялось с моих слов. Так оказался в армии. Служил в кавалерии, потом сбежал из кавалерии в танковый полк, из танкового полка попал в авиационную школу. Когда началась война, я был в Западной Украине. Оттуда попал под Оршу, немцы были уже под Оршей. Мой принцип: где бы я ни был, я всегда был лояльным гражданином, всегда добросовестно выполнял свой долг. Был образцовым солдатом, образцовым сержантом, образцовым офицером. Единственно, я считался неблагонадежным, потому что позволял себе всякие высказывания. Потом была необходимость скрываться.

Могу рассказать один эпизод из времени войны, который характеризует, кем я был и что такое война. Идеализировать войну не следует. В войне и в армии все качества советской системы сохранялись и даже обострялись. Я уже служил в штурмовом полку на Ил-2, дело было в Германии, и для того, чтобы разобраться, где наши и где немцы, чтобы могли работать бомбардировщики и артиллерия стрелять, нужны были точные данные, нужно было сфотографировать сверху. А я считался самым плавным летчиком, то есть не дергал. Решили сфотографировать этот город. Значит, самолет должен быть очень устойчивым, чтобы включить кинопулемет и не маневрировать. Это значит, что в тебя стреляют зенитки, тебя бьют "мессера", а ты абсолютно беззащитен и не имеешь права уходить. Я за этот полет получил 32 пробоины. Еле дотянул до одного аэродрома и плюхнулся там. Результаты съемки сохранились. Командующий воздушной армии представил меня к ордену Красного Знамени за один этот вылет. Потом произошло следующее. Из политотдела армии прислали одного майора, которому как раз нужно было дать высокий орден. Для этого он должен был поучаствовать в боях. А в это время на нашем участке было летать сравнительно безопасно, и его посадили ко мне, как к плавному летчику, воздушным стрелком. Я решил над ним подшутить и стал маневрировать, хотя надобности не было. Стал бросать самолет. Его вырвало - кстати, перед вылетом он нажрался в нашей столовой. Он облевал мне всю машину. Когда прилетели, я его, угрожая пистолетом, заставил чистить машину. Он пожаловался. За это я получил 10 суток ареста, и меня отставили от этой награды. А майор получил орден Боевого Красного Знамени. В 1945 году я написал тост, он вошел в мою книгу "Светлое будущее". Я написал его печатными буквами, он всполошил особый отдел самого высшего уровня. Подозрение было, что это я написал, но доказать было невозможно. Если бы доказали, я бы вряд ли вышел из заключения. Я выпускал боевые листки, а они были стихотворные, я делал карикатуры и стихотворные подписи. Подозрение оставалось, но сажать еще за это не могли, все-таки ветеран войны, и к тому времени у меня было больше 30 боевых вылетов, на штурмовике это очень много. Демобилизовался в 1946 году в чине лейтенанта, я летал и после демобилизации, я был не в запасе, а в резерве, и мне присвоили чин капитана. Я стал командиром эскадрильи в воздушно-десантных войсках. Потом учился в университете, одновременно работал в школе и другими путями зарабатывал, потом - аспирантура, работал в Академии наук.

В. Б. Александр Александрович, а вы считаете свою жизнь удавшейся?

А. З. Главным в моей жизни было следование той клятве, которую я дал себе, сидя на Лубянке. Я дал себе клятву делать свой жизненный эксперимент, и суть его заключалась в том, что я есть суверенное государство из одного человека. И я эту свою клятву сдержал. Что бы ни было со мной в жизни, где бы я ни был, я выработал для себя определенную линию поведения, определенные взгляды и не отступил ни на миллиметр в сторону, не делал уступок никаким соблазнам.

В. Б. Вы себя больше считаете ученым или писателем?

А. З. Ни то ни другое. Передо мной эта проблема не стоит. Я скорее считаю себя миссионером и проповедником. Основное мое призвание рассказывать людям то, что я надумал в тех сферах, в которых мне приходилось работать. Я и рисовал много, но никогда не коллекционировал свои работы. Я никогда не рассчитывал на то, что я долго проживу. Я был уверен в том, что меня в 1939 году расстреляют. Я был готов к этому. Я был уверен в том, что погибну во время войны. И после войны, когда я вел активную антисталинскую пропаганду, то был уверен, что меня арестуют. И вот теперь, когда я написал "Зияющие высоты", я тоже был уверен в том, что меня не выпустят, однако я пошел на этот шаг, поскольку для меня эта проблема стала принципиальной: печатать или не печатать. Решил: печатать. Так что я в любое время мог исчезнуть. Скоро 80 лет, и я еще работаю.

В. Б. А что вы упустили в жизни, что вам не удалось?

А. З. В главном мне все удалось. Задним числом можно рассуждать. И во время войны были моменты, когда мне казалось, что лучше бы я погиб с теми ребятами, которые погибли. И потом из чувства товарищества, каждый раз, когда мне приходилось выбирать: оставаться в опасности или избегать ее, - я все-таки предпочитал оставаться. Потом, после демобилизации, когда я оказался в гражданке, были такие периоды ужасающего состояния, когда я много пил, но алкоголиком никогда не был. Это был период, когда распалась моя семья, и я был очень одиноким. Первая женитьба была во время войны. Неоднократно приходила в голову мысль, что самоубийством надо жизнь кончать. Но когда я увидел, что рушится Советский Союз, советская система, у меня возникло такое настроение: надо было исчезать еще тогда, когда Советский Союз пребывал в силе. Ведь все свои критические работы я писал, когда был уверен, что коммунизм пришел навечно. Могу сказать: если бы я знал, что он рухнет, я бы строчки не написал. Все-таки это мое общество. Я осознал затем свое положение так: судьба избрала меня быть летописцем, исследователем этого феномена, и я должен довести свое дело до конца. Я должен описать условия его гибели и последствия его гибели. Вот это я сейчас и делаю в своих книгах.

Меня все время кто-то охранял. Вот 1939 год. И надо же было: когда мы вышли из Лубянки на улицу, моих конвоиров позвали. Они сказали: парень, подожди нас, им и в голову не пришло, что я могу уйти, и я не думал, что могу уйти. А почему-то ушел. Кто-то меня толкнул, и я ушел. Или вот такой случай. У меня была язва двенадцатиперстной кишки на грани прободения. Когда меня обследовали, врачи даже домой меня не хотели отпускать, а направляли в больницу. Но я отпросился. Я встретил одного приятеля, его теща в это время достала такое лекарство, эликсир Долохова, - его изобрел один ветеринарный фельдшер. Этот эликсир должны были использовать для лечения лучевых болезней. Он действовал так: помажешь им, и тотчас поверхность быстро затягивается. Почему-то теще этого моего приятеля пришла в голову мысль (она лечилась этим эликсиром от экземы): а почему бы его не пить? Там он будет сжигать поверхность язвы, и тут же будет затягиваться. Я выпил бутылочку. А в это время меня должны были отправить на сборы как летчика. Мне не хотелось, так как я в это время начал работать над диссертацией. Я говорю, что не могу ехать, так как у меня язва. Меня на комиссию: даже никаких следов язвы не было. Мне сказали, что я единственный, кто выжил. Эликсир, оказывается, использовали и другие, и все умерли.

В. Б. А вы верующий человек?

А. З. Я верующий безбожник. Я усвоил от матери один постулат. В школе я носил крестик, и в школе проверяли на вшивость. Мне было неудобно, что у меня крестик, и я снял его и выбросил. Пришел домой. Матери сказал, и мать сказала мне: ты можешь не верить в Бога вообще, вопрос о том, существует Бог или нет, - не проблема для верующего человека. Самое главное, ты должен жить так, как будто какое-то высшее существо видит каждый твой шаг, знает каждую твою мысль и оценивает. И я воспринял этот постулат как одно из правил моей жизни, и с тех пор я прожил свою жизнь, как на сцене. Более того, я научился внутренне в голове жить так, чтобы не грешить в голове.

После Ленина никакого перелома не было. Основы были заложены уже в ленинский период. Я могу сказать, что Сталин, конечно, много нового внес в идею построения социализма в одной стране, он построил мощный аппарат и т.д. Я думаю, что если бы не Сталин, нас бы разгромили уже в 20-е годы. И победа в Великой Отечественной войне была возможна только благодаря системе и сталинскому руководству. Советская система была закономерным продолжением того социального строя, который был в дореволюционной России. Советская система принадлежит к тому же социальному типу, к которому принадлежала и царская Россия.

В. Б. Почему народ, когда произошла трагедия, развал Советского Союза, не поднялся на гражданскую войну?

А. З. Это уже народ был не тот. Мое поколение было убито на фронтах. Наступил разрыв поколений. Инициативу в обществе захватило послевоенное поколение. Я называю его поколением предателей. Мы были дети рабочих и крестьян. А эти были дети профессоров, академиков и т. д. Приходило поколение циников, шкурников, которые делали стремительную карьеру в комсомоле, в партии. То были карьеристы. Я вспоминаю одну из сцен в начале войны. Я был в подразделении, где собрался всякий сброд. Я был еще в танковой форме, были из пехоты. Ну, знаете, паника, хаос были в начале войны, нужно было выполнять одну задачу: лететь уничтожать десант. Я был раньше исключен из комсомола, ни одного члена партии не было, как потом выяснилось. Политрук нас построил и скомандовал: коммунисты - два шага вперед. Все как один сделали два шага. Кто бы мы ни были: были и антисоветчики, я был член террористической группы, собирались убить Сталина, тем не менее, мы все равно несли в себе дух того времени. А вы думаете, потом, когда пришли эти люди, горбачевы и ельцины, родившиеся в 1929, 1930 году, вы думаете, это поколение поступило бы так? Эти люди делали карьеру, как Горбачев делал карьеру, чтобы как можно больше вреда причинить партии. Яковлев был коммунистом, и что он делает? Он становится лидером антикоммунистов. А Ельцин? Делает карьеру в партии, летит в Америку и перед Конгрессом в Соединенных Штатах клянется, что он не допустит возвращения коммунистической заразы. Вот как уже изменился народ.

В. Б. Поколение шестидесятников в массе своей оказалось самым предательским поколением. Вообще, какова роль русской интеллигенции в ХХ веке?

А. З. Понятие "интеллигенция" - неоднозначное. До революции, когда образованных людей было очень мало, образованные люди составляли классовый слой интеллигентов. Туда входили писатели, художники... Что произошло после революции? Произошло колоссальное общее образование. Наша страна стала самой образованной страной в мире. Значит, уже произошло разделение: "просто" образованные люди и люди, которые выполняли функции, аналогичные тем, какие выполняли образованные люди в дореволюционной России. Но это не одно и то же. Есть в технике люди образованные, учителя, врачи. То есть наша страна стала страной образованных людей. Массу образованных людей зачислять в интеллигенцию нельзя. Эта особая социальная структура советского общества осталась неизученной. Но вместе с тем сложился особый слой людей из писателей, художников, журналистов, из некоторых работников гуманитарных наук, который выполнял в обществе уже идеологические функции, участвовал в формировании сознания людей. К этой категории относились известные писатели, художники, люди, которые кинофильмы делали - такие фильмы, как "Чапаев", ленинский цикл и другие прекрасные фильмы делали, и книжки прекрасные писали, и картины прекрасные писали. Этот слой можно назвать интеллигенцией. Его роль противоречива. С одной стороны, он был, конечно, оплотом режима. И интеллигенция в этих слоях выдумывала, и ГУЛАГ выдумали не какие-то злодеи, а те, кто зани

мались как раз проблемами воспитания советского общества. С другой стороны, поскольку это были люди образованные и они занимали привилегированное положение, среди них вызревали антисоветские, антикоммунистические настроения. Они и создали критическую массу в нашем обществе, способствующую развалу государства.

Анатолий Иванов

Иванов Анатолий Степанович родился 5 мая 1928 года в селе Шемониха Восточно-Казахстанской области. Умер 31 мая 1999 года в Москве. Известный прозаик, публицист. Отец - заведующий райотделом "Союзпечати", мать служащая, в годы войны - уборщица в сельском клубе. Сам Иванов и учась в школе, и после окончания школы работал в колхозе. В 1946 году поступил на факультет журналистики Казахстанского университета. С 1948 года начал печататься в газетах. В 1950 году окончил университет и стал работать в газете "Прииртышская правда" в Семипалатинске. Армейскую службу проходил на Дальнем Востоке, работал в армейской газете. Там же вступил в партию. После армии стал работать в сибирских газетах. Первый рассказ "Дождь" опубликован в журнале "Крестьянка" в 1954 году. Далее - публикация рассказа "Алкины песни" в журнале "Сибирские огни". Так же назывался и первый сборник рассказов, вышедший в 1956 году. Свои рассказы Анатолий Иванов часто перерабатывал в сценарии, пьесы и либретто, и поэтому довольно рано, благодаря театру, телевидению и кино, приобрел популярность сначала у сибирских зрителей, а затем и у всесоюзных.

В 1958 году вступил в Союз писателей СССР. В том же году в журнале "Сибирские огни" вышел роман "Повитель", первый в серии его всенародно известных романов, далее увидевших свет на телевидении в знаменитых киносериалах. Второй роман, "Тени исчезают в полдень" вышел в 1963 году, третий, "Вечный зов", - спустя целых 13 лет. Уже как сценарист, вместе с режиссером и главными исполнителями ролей, стал лауреатом Государственной премии СССР. Кроме известных всем романов, написал ряд повестей и рассказов, книгу публицистики "Живая красота творчества". В конце шестидесятых годов переезжает из Сибири в Москву, где сразу занимает видное место в Союзе писателей СССР, с 1981 года - один из секретарей Союза. Избирался депутатом Верховного Совета СССР. С 1972 года стал главным редактором журнала "Молодая гвардия", после увольнения оттуда за славянофильскую линию прежнего редактора. Анатолий Иванов сумел сохранить консервативную линию в журнале и даже еще более ужесточил ее в годы перестройки, став одним из главных литературных оппонентов ельцинскому режиму. В 1984 году удостоен звания Героя Социалистического Труда. Орденоносец. Последовательный сторонник социалистической линии в обществе. Непримиримый враг либеральной литературы. Первым в 1988 году в журнале "Наш современник" назвал Иосифа Сталина личностью шекспировского масштаба.

"...Оно на самом деле всяко бывает. Воевал я в ту германскую, знаю. Бежит-бежит солдат, напорется на пулю, ткнется о землю - и все геройство. А Петруха мой - что в нем геройского было-то? Ничего. Тихо жил, смирно, стыдился будто сам себя. До работы, правда, жадный был да еще детишек ловко и аккуратно делал - в год по одному. Шестеро у него осталось...

- Правильно, отец, по-всякому на войне гибнут. У меня сын без вести пропал в первые дни войны. Как он погиб, где - я, вероятно, и не узнаю. И никто не узнает. А все равно - герой. И твой сын, как бы он ни погиб, герой. Ведь за свою страну, за свою землю жизнь ему пришлось отдать. После войны народ о них песни сложит. О твоем сыне, о моем, обо всех...

- Да, война, - вздохнул старик. - Я вот тоже по-своему об жизни вообще рассуждаю. Силен сейчас Гитлер-то ихний, мы это разумеем. Всякие разные там Европы под ним ходят сейчас. Ну, а что ж, вглубь если поглядеть? Смердин наш тоже зверскую силу имел, вся округа под ним была, стоял он на ей крепко, казалось - не столкнуть. Где сейчас Смердин? Нету Смердина... И гитлеров разных не будет. Это ты верно, мил человек, сказал, одолеем рано ли, поздно ли... Дорого только людям обойдется, много крови истратится..."

Из романа "Вечный зов"

Анатолия Иванова

СОВЕТСКИЙ СОЮЗ

АНАТОЛИЯ ИВАНОВА

Когда Анатолию Степановичу Иванову исполнялось семьдесят лет, вот бы где показать нынешней власти свою объективность, отметить юбилей нашего эпического прозаика не хуже, чем юбилей, примеру, Юрия Любимова. Не тут-то было. Не заметили...

Но, как известно, у самых крутых поражений есть и свои победы. Нет счастья, так несчастье помогло. Когда на книжных прилавках восторжествовал рынок, то оказалось, что наш читатель мечтает не о стихах Иосифа Бродского и не о прозе Булата Окуджавы... Появился прежде всего, если не брать во внимание детективы и фантастику, спрос на советских лидеров литературы, на советских классиков словесности. На Анатолия Иванова, Петра Проскурина, Юрия Бондарева, Ивана Стаднюка, Ивана Шевцова, Станислава Куняева, Александра Проханова и других наших пламенных реакционеров... В каждом из них заложена капсула советского общества. Понадобится - и по прозе Анатолия Иванова мы можем восстановить все критерии советского строя, его жизнерадостность, высокую энергетику, пафосность великой мечты. При том, что в его прозе есть красочный, по-гоголевски щедрый в деталях мир быта, есть великолепные корневые характеры русских людей...

Читатели третьего тысячелетия будут изучать советскую жизнь не по учебникам Сороса и не по фальшивой прозе Анатолия Рыбакова, а по эпическим романам великолепного советского русского писателя Анатолия Иванова.

В одном году родились сразу нескольких выдающихся писателей современности: Владимир Чивилихин, Валентин Пикуль, Василий Федоров и Анатолий Иванов. Это признанные лидеры советской литературы, ее художественные летописцы.

Но и среди них Анатолий Степанович Иванов выделяется своим ярким самобытным даром. Он не боялся любых, самых трагических тем, которые были в жизни народа в ХХ веке, но он видел и в трагедии мощное героическое начало.

Впервые об Анатолии Иванове заговорили в конце пятидесятых годов, когда появились его рассказы, объединенные названием "Алкины песни". Но вскоре оказалось, что рассказы, как бы самобытны они ни были, - не главная стезя Анатолия Иванова. Читатель поразился откровенно русским характерам в романе "Повитель". Михаил Лобанов сразу же написал о "Повители" восторженную статью. Надо было поддержать сибиряка, пока его не съели опытные ремесленники из числа наших интернационалистов. Он еще и слова не сказал о своих политических и социальных взглядах, о своей судьбе, а наши плюралисты сразу обеспокоились: густым русским духом запахло, русский человек появился в современной литературе, и не плакальщик, не страдалец, не нытик, а - русский хозяин.

Не случайно и "Повитель", и следующий за ним роман "Тени исчезают в полдень" навсегда зачислены в списки русских народных бестселлеров, их читают и поныне. Иванов взял себе в учителя другого русского знатока жизни - Максима Горького. От него и оптимизм в характерах героев, от него и нелюбовь к буржуазности. Впрочем, в русской литературе никогда не было культа буржуазности. Кто бы ни описывал русскую действительность: Иван Бунин или Мережковский, Куприн или Ремизов, даже эстет Владимир Набоков, все отвергали буржуазность в качестве идеологии русского общества...

Но поразительна эта естественная стихийная антибуржуазность, борьба с собственничеством у советского сибирского писателя, родившегося уже в глубоко советском 1928 году, а осознавшего себя когда и коллективизация в Сибири была закончена, в самый разгар сталинских пятилеток... Анатолий Степанович как бы предвидел наше нынешнее будущее. Он понимал, что инстинкт собственника так же вечен, как инстинкт созидателя и творца. Он непреходящ, и поэтому бороться с ним надо даже в период, когда буржуазность, казалось бы, была выкорчевана с русской земли. За это стремление его и благодушные идеологи из ЦК КПСС постоянно поругивали: о какой борьбе талдычит Анатолий Иванов, когда вся страна готовится уже к коммунизму?

Нет, ничего нельзя остановить в своем развитии: ни добро, ни зло. Потому Анатолий Иванов всячески избегал социальных идиллий. Он воевал не с ветряными мельницами, как кричали марксисты-интернационалисты, кто осознанно, кто неосознанно готовившие почву для новой буржуазности в России, - он воевал с могущественнейшим врагом. Его романы достаточно кровавы и жестоки, потому что так и было, так и будет. Потому и будут читать новые борцы за народную Россию не плачи сострадальцев, не вопли разрушителей, не повествования сатанистов, а книги народного писателя Анатолия Иванова, герои которого, даже если гибнут, но собственничеству не покоряются. Он, по сути, и есть настоящий инакомыслящий, ибо он мыслил в своих книгах не так, как воспевали официальные певцы сладкие идиллии, казалось бы, нерушимой советской власти, но и не так, как нагнетали ужасы и недоверие наши официальные вольнодумцы. Даже в стане патриотов раздавались возгласы: да хватит уже воевать с буржуями, где Анатолий Иванов видит этих мироедов? Вглядитесь сегодня повнимательнее, друзья-патриоты, - даже не в молодых юнцов ельцинского призыва, а в "красных директоров" из когда-то могущественной оборонки, в генералов и маршалов, восторженно приветствующих Ельцина или Путина на наспех сколоченной трибунке под Мавзолеем в дни праздника Победы. Они же не день Победы пришли к Ельцину отметить, а свою буржуазность отметить в стане нынешних победителей.

Расцвет творчества Анатолия Иванова совпал с расцветом советского романа, который поистине стал заметным явлением во всей мировой литературе ХХ века. В годы, когда по Европе неслись вопли о смерти романа, в Советском Союзе, как бы наперекор мировому разложению, появлялись в семидесятые годы великолепные романы, эпические по судьбам, по характерам, по глобальности замыслов - Федора Абрамова, Петра Проскурина, Юрия Бондарева, Михаила Алексеева, тогдашнего Виктора Астафьева, Василия Белова, Георгия Маркова, Владимира Чивилихина... Но и в этой мощной плеяде Анатолий Иванов был среди первых. Не случайно на роман "Тени исчезают в полдень" обратили внимание телережиссеры, и, пожалуй, до "Семнадцати мгновений..." не было у миллионов советских зрителей более популярного сериала, нежели экранизация романа Анатолия Иванова. Тени жестоких собственников: дочери уральского золотопромышленника Серафимы Клычковой, мироедов Жукова и Кругляшкина - это не фантомные тени нынешнего американского ужастика из жизни вампиров, это реальные типы реального времени, это люди, опирающиеся на незабытое прошлое и надеющиеся на свое будущее. Но это и судьба народа, это волевые страстные характеры как врагов, так и друзей, это сложные трагические судьбы. Герои Анатолия Иванова и в лагерях оказываются понапрасну, и с властями не всегда в ладу, но они всегда знают, чего добиваются. Это люди большой судьбы. И врагами у них оказываются те творцы "пятой колонны", которые сегодня, подобно Ельцину и Путину, правят страной, а тогда, в послевоенные годы, сами часто были у власти, меняли личины и облики, сливаясь с ритмами страны и народа.

Вот это и был писательский "Вечный зов". Не случайно роман под таким значимым, знаковым названием стал вершинным в его литературном творчестве. Не случайно после "Вечного зова" уже навсегда Анатолий Иванов вошел в самый черный список, который составляли те, кто исподволь, планомерно готовил крушение нашей Родины, кто готовил развал советской Державы. Возглавляли эти силы, к сожалению, не диссиденты, и даже не заокеанские стратеги, традиционно ненавидящие Россию в любом ее состоянии. Возглавляли их люди с самого верха ЦК КПСС, люди со Старой площади. Где они - работники идеологического аппарата ЦК КПСС? Где Александр Яковлев, где Альберт Беляев, где верный ленинец Егор Яковлев, где работники "Правды" Егор Гайдар, Юрий Карякин и так далее, и тому подобное?.. Даже самые мелкие сотрудники ЦК КПСС уже давно на выгодных коммерческих должностях, в банках, владеют фирмами... Вот их всех и имел в виду в своем романе "Вечный зов" Анатолий Иванов. И они этого ему не простили ни тогда, ни теперь... Руководители советской власти всерьез боролись с искренними последовательными сторонниками этой власти. Анатолий Иванов, русский писатель-патриот, вместе со своими единомышленниками, с близкими ему мастерами словесности все эти десятилетия утверждал в литературе народность, патриотизм, героическое начало. А его блестяще выписанные образы злодеев, Валентика и Лахновского, можно спокойно проецировать на сегодняшнее время. Кто такой этот матерый троцкист Лахновский? Чубайс или Немцов? Березовский или Гусинский?

Он всегда был пророческим, этот бойцовский зов Анатолия Иванова. Его сильные характеры, его жесткие открытые конфликты как бы специально напрашиваются на экранизацию. Поэтому в сериалах Анатолия Иванова любили играть лучшие актеры советского кино. Вот что вспоминает кинорежиссер Валерий Усков: "Как кинорежиссер я, конечно, смотрю на творчество Иванова со своей узкоспециальной колокольни. И в данном контексте меня всегда поражали произведения Иванова в том смысле, что они сами напрашивались на экран. Мы с режиссером Владимиром Краснопольским создали целый цикл кинолент по произведениям Анатолия Степановича. Это любимые народом "Вечный зов", "Тени исчезают в полдень", это и вышедшая недавно на экраны историческая кинодрама "Ермак", сценарий к этой картине писал именно Иванов..."

Вот в самом деле - сибирская энергия. Не случайно уже в годы перестройки обратился Анатолий Иванов к образу Ермака, любимого народного героя, к ХVI веку, когда смело утверждалась русская государственность, когда русский народ становился основой, становым хребтом огромной Державы...

На Анатолия Иванова любят ворчать - мол, в его романах и фильмах много крови. Но так и было. Надо ли об этом забывать? Все-таки не одними молитвами строилось государство Российское, да и

молитвенников, монахов, церкви православные кто-то должен был и защищать. Кстати, и память о Ермаке защищать тоже необходимо. Случайно, что ли, сегодня его шельмует демократическая пресса? Случайно ли переименовали в Казахстане город Ермак, избавились от русского следа в своей истории? Этот фильм с удовольствием смотрела и смотрит молодежь. Он остросюжетен, он динамичен. Вместо американских вестернов пора создавать наши исторические фильмы.

Всем своим творчеством Анатолий Иванов служит России. Достаточно было романов и фильмов, чтобы отдать ему должное не просто как выдающемуся писателю земли Русской, но и как мужественному патриоту... Но ведь и журнал "Молодая гвардия" - это целая эпоха в жизни России. Это во все времена: и в советские, и ныне, в антисоветские, - крепость русского духа, бастион борьбы. С аэродрома "Молодой гвардии" взлетают истребители и бомбардировщики. Не случайно при этом словосочетании вздрагивают все сатанисты и русофобы. Это и стихи Феликса Чуева, Владимира Фирсова, Валерия Хатюшина, Владислава Артемова, Валентина Сорокина; это и проза Юрия Бондарева, Ивана Шевцова и Ивана Уханова; это яростная публицистика Михаила Лобанова, Владимира Бушина, Александра Байгушева, Эдуарда Володина... Всех их долгие десятилетия объединял в своем журнале кряжистый сибиряк Анатолий Степанович Иванов. Он давно, без всяких званий - народный писатель...

Михаил Алексеев

Алексеев Михаил Николаевич родился 22 апреля (4.05) 1918 года в селе Монастырское Баландинского уезда Саратовской губернии, в крестьянской семье. Родителей лишился рано. Мать умерла от голода, отец погиб в тюрьме. В 1936 году окончил школу-семилетку и поступил в Аткарское педагогическое училище. В 1938 году был призван в армию. Участвовал в советско-японском конфликте, был контужен, лежал в госпитале. Не успел вернуться домой, поучительствовать и жениться, как началась Великая Отечественная война. Михаил Алексеев был призван в Белоруссии и уже политруком минометной роты начал свой боевой путь по фронтам. Участник Сталинградской битвы. На Курской дуге был заместителем командира артиллерийской батареи. Уже в годы войны стал писать в армейской прессе и войну закончил сотрудником армейской газеты в Австрии. Там же написал свой первый роман "Солдаты". С 1951 года член Союза писателей СССР. С 1950 по 1955 годы работал в Воениздате. С 1965 года - секретарь правления Союза писателей России, с 1968 по 1990 год главный редактор журнала "Москва". Все его творчество посвящено или военной фронтовой тематике, или будням русской деревни. Наиболее известны романы и повести "Вишневый омут", "Карюха", "Ивушка неплакучая", где соединились и военная и деревенская темы. За "Ивушку неплакучую" получил Госпремию СССР. Большие споры вызвал роман "Драчуны" (1981), где впервые был изображен голод 1933 года. "Это была полностью запретная тема. Но она жила во мне, терзала... Я, выпустивший столько книг, не рассказал о самом главном для моих земляков, для всего народа! О самой большой беде... Мог ли я не рассказать об этом?" На книгу вышла замечательная статья Михаила Лобанова "Освобождение" в журнале "Волга". За эту статью главного редактора сняли с работы, Лобанова критиковали во всех газетах, а о самом романе как бы забыли. Зато в народе этот роман пользовался самой большой популярностью и принес его автору настоящую славу. Уже в годы перестройки Михаил Николаевич заканчивает свой художественно-документальный роман "Мой Сталинград" (1993).

Многие книги Алексеева экранизировались, фильмы до сих пор показываются по телевидению. В 1978 году Михаил Алексеев был удостоен звания Героя Социалистического Труда, имеет боевые награды. Живет в Москве. Женат.

Роман Михаила Алексеева "Мой Сталинград" не случайно назван - "мой". Произошло присвоение Алексеевым Сталинграда. Естественно, Сталинградская битва - эпоха в мировой истории и по праву принадлежит всему человечеству, всему ХХ веку, и, конечно же, Советскому Союзу, всей России, миллионам людей, сражавшимся в битве с фашистами. Она, конечно же, принадлежит тем сотням тысяч бойцов, которые там погибли. Писатель Михаил Алексеев взял на себя смелость и написал роман "Мой Сталинград". Он поставил себя в центр этой мировой битвы. И это придает особое ощущение всему тексту. Писатель сам является главным действующим лицом. Не Сталин, не Родимцев, не Лелюшенко, а он - Михаил Алексеев. Я бы даже не назвал эту книгу романом, в ней нет жанра. Так в старину и называли - книга. Самое главное - ее язык. Удивительный, русский, пластичный, поразительно емкий народный язык, которым Михаил Алексеев, уже пожилой человек, владеет виртуозно. Состарившийся во плоти своей, он остался по-прежнему молодым в языке, который в состоянии передать все: бой, слезы, страдание, пейзаж, красоту, величие, трагичность. Это тот русский язык, который во многом уже утрачен ныне, обеднен даже в среде значительных русских писателей более молодого поколения. Именно через этот язык с нами в книге говорит вся Россия. Эта Россия всегда добра, всегда светла, всегда свята, какие бы страшные, чудовищные дела в ней ни происходили. Сделав язык главным героем своего произведения, Михаил Алексеев вместе с языком возвеличивает и доброту говорящего этим языком народа. Он удержался от того, чтобы все подчинить вымыслу. Конечно же, он, маститый романист, мог бы все персонажи, которые попадались ему на фронте, додумать, создать эквилибристику судеб, закрутить интригу в придуманном сюжете. Однако он каждый раз, в самые, казалось бы, выигрышные моменты обрывал себя и придерживался чисто документального бытописания. У меня возникло ощущение, что эта книга является неким письмом фронтовика о том, что с ним происходило на фронте. Письмо это Михаил Алексеев писал 50 с лишним лет. Начинал писать еще тогда, в сталинградских степях, своим домашним в саратовскую глубинку, потом сам вернулся домой и сам же прочитал свое письмо. Он одновременно является и отправителем этих военных треугольничков зимы 1942-1943 годов, и получателем их, пришедших к нему почти через полвека.

Михаил Алексеев в своем тексте является воином, солдатом, который стреляет из минометов, закрывает глаза погибшим друзьям, укрывается в окопе от шквального огня немцев и одновременно присутствует как художник, озирающий события взором творца. И солдат, и Верещагин одновременно. Воюя, он ко всему странно пристально присматривается, словно уже тогда прозревает, что ему дано написать эту книгу. За счет того, что в книге есть и воин - стреляющий, страдающий и убивающий, и художник, наблюдающий за битвой, возникают удивительные сцены. Например, на фронт, в страшную мясорубку войны двигаются молодые свежие, прекрасно экипированные части, в новых мундирах и сапогах, с блестящими автоматами, с молодыми командирами, и они, приближаясь к линии фронта, встречают уцелевшие клочья, ошметки былых дивизий - все пораненные, в бинтах, с пустыми глазницами у лежащих мертвецов. Эта встреча живой материи с уже мертвой, пропущенной через мясорубку войны, удивительно передана писателем. Или рассказ о том, как он, Михаил Алексеев, присутствовал при расстреле дезертира, и он видит, как этот стоящий русский мужик на глазах у всех седеет.

Кто-то видел, как убивают кита в океане, кому-то удалось увидеть, как рожает африканская женщина в джунглях под звуки тамтамов. А ему довелось увидеть, как человек на глазах седеет, покрывается полярной предсмертной шапкой.

У Михаила Алексеева - прирожденное, абсолютно русское чувство пантеизма, единения с природой. Его пантеизм реализовался там, в Сталинграде, когда не спасет ни командир, ни броня танков, ни хорошо вырытый окоп, а спасает реликтовое русское ощущение яблоньки, которая росла у них над блиндажом и в которую он поместил свою жизнь. Яблонька уцелела под всеми артобстрелами и его спасла своей жизнью. Такова высокая мистика обыденной жизни.

У меня возникло ощущение, что этой книгой Михаил Алексеев дописал книгу Шолохова "Они сражались за Родину". То, что Шолохову не удалось докончить по разным причинам, сделал каким-то загадочным образом Алексеев. Он довел книгу о войне до конца. Впрочем, они близки по типу писательского дарования. Та же самая народность, та же самая война, те же самые герои, тот же самый язык, та же самая психология пехотинцев, артиллеристов. Один подход к человеку. Это не некрасовские "В окопах Сталинграда" и не роман Гроссмана "Жизнь и судьба"... Недаром Михаил Шолохов так любил Алексеева. Я помню, когда Шолохов нас с Михаилом Алексеевым пригласил к себе в Вешенскую, я видел, как дорог Алексеев Шолохову, как по-отечески он заботится об Алексееве. Михаил Алексеев тоже поклонялся и поклоняется Шолохову как верный и преданный сын. Может быть, это подспудно и двигало им, он как бы завершил работу своего отца.

Еще у меня было ощущение, что этой книгой Михаил Алексеев вольно или невольно ведет полемику с романом Виктора Астафьева "Прокляты и убиты". Вдруг Астафьев на закате своей жизни решил кинуть ком грязи в русскую советскую армию, в ее солдат, в ее Победу. Какой-то страшный и болезненный, чудовищный акт. Астафьев решил завершить жизнь отвратительной кляксой. А Михаил Алексеев, который тоже в своей саратовской глубинке хлебнул и раскулачивания, и комиссаров, и продразверстки, и голода - он мог бы нести этот камень за пазухой. А пишет эту войну как войну Великой России за Великую Победу. Нет никакого намека на реванш за личные обиды. И я уверен, что эту полемику с Астафьевым он выиграл в самом честном поединке, с помощью того же замечательного русского языка и того же фронтового боевого опыта русского солдата.

Когда я читал эту книгу, уже понимая, что это никакой не роман, не беллетристика, а почти документальный текст, я все время думал: а может быть, Михаил Алексеев среди тысяч увиденных им в Сталинграде людей встретил и моего отца? Может, где-нибудь на полустанке, на перекрестке фронтовых дорог, вдруг они на секунду встретились глазами? Может быть, события, описанные Алексеевым, теми же глазами видел и мой отец? Я читал "Мой Сталинград" глазами сына, потерявшего в Сталинграде отца, с надеждой, что на страницах книги я с ним хоть на миг, но столкнусь. Я не ведаю, где его могила. И поэтому, читая книгу, я каким-то образом отождествлял Михаила Алексеева со своим отцом и отношусь к нему самому и его книге как-то по-сыновьи. Как к литературному своему отцу, хотя мы и пишем по-разному.

Александр Проханов

СКВОЗЬ КРОВЬ И ГОЛОД

Владимир Бондаренко. Ваши книги, Михаил Николаевич, во многом автобиографичны. И "Мой Сталинград", и "Драчуны", и даже первый ваш роман "Солдаты". Как же должна быть наполнена событиями ваша жизнь, чтобы так живо передать и энергетику боя под Сталинградом, и ужас голода тридцать третьего года? Как вы сами пережили свой ХХ век? Как жили и как выжили?

Михаил Алексеев. У меня в прозе хватает и вымысла, и реальных событий. Все мои герои легко узнаваемы. Мне всегда по сердцу живые характеры. Я знаю хорошо людей с разнообразнейшими характерами. И мне их легко писать. И поэтому они легко уживаются с придуманными мной персонажами. Я сейчас перечитываю свой роман "Солдаты", который написан более чем 50 лет назад. И в "Солдатах" я оставил героем реального полковника Павлова, начальника артиллерии, которого знал со времени формирования дивизии и который меня перевел из минометчиков в артиллерийскую батарею на Курской дуге. А другого героя, полковника Демина, я придумал, но имел в виду полковника Денисова, которого очень хорошо знал. Который, собственно говоря, спас меня, наверное, когда уже перевел из артиллеристов в армейскую газету. Сколько еще боев было впереди. Одно тяжелейшее форсирование Днепра столько жизней унесло. Этот Денисов был храбрейший и умнейший офицер.

А вот, скажем, полковником Лосевым, которого так же хорошо знал, я напрямую не воспользовался, ибо получился бы самый отъявленный негодяй. Это был очень плохой командир дивизии. Когда позже Сталина обвиняли еще и в том, что он такого героя Сталинградской битвы, командира дивизии, а затем корпуса разжаловал в рядовые, снял генеральские погоны, я не соглашался с критиками. Много вреда наделал Лосев. У меня есть сцена, когда Лосев из ревности к командиру моего полка послал его на верную смерть. Командира полка очень любили в войсках. И Лосев боялся, что рано или поздно его заменят. Все к этому шло. На Южном Буге заставил среди дня нашего полковника Попова переправляться без прикрытия, в первых рядах на правый берег, где еще только сумели закрепиться первые разведчики. И его сразу же на берегу расстреляли. Потом Лосев лил на похоронах крокодиловы слезы. Его я в романе переделал и заменил фамилию... Так у меня и чередуются реальные персонажи и выдуманные.

Я, Владимир Григорьевич, уже старый человек. Прошел и огонь, и воду, и с пяток юбилеев - от пятидесятилетия до восьмидесятилетия. Вот недавно у меня на родине, в Саратовской области, по инициативе Аяцкова взяли и, не спрашивая меня, учредили премию имени Алексеева. Я даже протестовал. Не послушались. Но раз уж Аяцков с Ганичевым договорились и хорошим писателям дают премию, я только рад. Хоть так, но поддерживаю русские таланты. Конечно, не как Александр Солженицын, не на свои деньги, все расходы на премию берет на себя область. Значит, там еще уважают литературу, ценят звание писателя. А губернатор пошел на это, потому что увидел, какое отношение ко мне у саратовцев, моих земляков. Видел, как они гордятся тем, что у них известный писатель вырос. Дело ведь все-таки не только во мне. Ценит еще русский народ литературу. Три месяца на мое восьмидесятилетие проходил алексеевский фестиваль на Саратовщине.

В. Б. Знаете, Михаил Николаевич, рачительный хозяин всегда должен умело пользоваться всем тем, что дает ему земля. И сырье, и хлеб, и заводы... Но не менее важна и культура народа. Таланты народа. От этого ведь тоже уважение и к краю вашему, и к губернатору растет. Увы, чаще всего, наоборот, принижают свои же таланты. Преступно забывают о них, особенно наши политики всех мастей. Наверное, самая некультурная политическая элита сегодня правит Россией. А, по-моему, так надо беречь и лелеять каждый талант...

М. А. Так-то оно так, Володя, но ведь столько завистников даже среди писателей. Столько ненависти вызывает каждый твой успех, каждая премия. Я помню это еще по тем временам, когда был председателем Комитета по российским премиям. Тридцать претендентов, а даешь от силы троим-четверым. Остальные негодуют. Вот и сейчас прижизненная премия уже столько пересудов вызвала. Получается, что лучше бы ее совсем не было. Лучше бы никому не давать? Я представил себе человека, у которого все мыслимые награды есть, а вот алексеевской премии нет, - как лютовать будет?

В. Б. Пусть лютуют. Я считаю, Михаил Николаевич, главное - делать дело: писать, учреждать премии, выпускать журналы и газеты и этим служить русской литературе в меру своих больших или малых сил. А то, что у нас есть много скандалистов и завистников, так их везде и всегда много было. Перемелется - мука будет.

М. А. Из этого своего юбилея и учрежденной премии я понял, что далеко не простой человек губернатор Аяцков, хоть я и воюю с ним непрерывно по всем политическим вопросам, включая, кстати, и вопрос о земле. Когда он премию учредил, я говорю: вы что, меня уже к краю подталкиваете, не терпится, что ли? Он говорит: нет, по-другому, Михаил Николаевич. Разве не приятно будет молодому вашему коллеге из ваших же рук получить первую премию? И потом, вы уже все свое главное написали, когда уйдете, там писать не будете. Мы уже сейчас знаем вам цену. Нам достаточно того, что вы уже сделали...

В. Б. Ну а вы сами довольны тем, что удалось сделать? Думаю, тот же "Мой Сталинград" зрел в вас давным-давно. Но что-то мешало, почему-то откладывали. В "Солдатах" - Курская битва, в "Драчунах" впервые в литературе показали голод 1933 года, и уже под конец жизни - "Мой Сталинград". Кто устанавливал этот перечень, эту очередность? Сама жизнь? Цензура? Наитие?

М. А. К Сталинграду я не случайно под конец обратился. Почему я начал с Курской дуги в "Солдатах"? Вроде бы нелогично. Скажу честно, вначале побоялся. Думал, с малым своим литературным опытом не вытяну такую махину. Лучших времен дождусь. Пока я размышлял, Сталинграда не стало. А о волгоградской битве писать не хотелось, фальшь бы одна пошла. Это было так позорно и так некрасиво. Забыть о народном подвиге из-за того, что город не тем именем якобы назван. Потом пришло время, когда оказалось, что главное сражение было на Малой земле, а Сталинград вообще где-то сбоку. Я этому подыгрывать не хотел. Началось вранье, вся история войны наперекосяк. Я начну-начну - и бросаю. Так добросался, что растянулось это на 30 лет. А потом жило во мне также огромное желание больно и жгуче сказать правду о голоде 1933 года. Собственно, это две мои главные темы в литературе, да и в судьбе. Коллективизация и голод 1933 года и Великая Отечественная война. Сквозь кровь войны и голод крестьянства вел я своих живых героев. Не для того я уцелел и во время голода, и во время войны, чтобы, будучи писателем, не рассказать об этом своему читателю. Я понял, что не смогу написать "Мой Сталинград", пока не написал роман о голоде в Поволжье. Написал. Сначала все было прекрасно, "Драчунов" выдвинули на Ленинскую премию. Более того, вам, наверное, первому рассказываю, уже было проведено голосование по "Драчунам", и меня уже тайком поздравляли с присуждением Ленинской премии. Единогласно, при тайном голосовании, присудили мне Ленинскую премию. Бывший первый секретарь комсомола Пастухов мне позвонил после голосования и торжественно поздравил. Уже появились статьи о романе и в "Правде", и в литературных газетах. Вышла знаменитая статья Михаила Лобанова. Лучшая статья обо мне. Признаюсь, я ведь ее сам же и отвез в журнал "Волга", передал главному редактору, хорошему русскому поэту Палькину.

В. Б. Так что вы читали эту прогремевшую на весь мир статью еще в рукописи и были согласны со всем, что там написано?

М. А. Конечно. Я и помог ее опубликовать в "Волге". Мне она ужасно понравилась... Так обидно, когда после шумного скандала кто-то сказал Михаилу Петровичу Лобанову, будто я во всем обвинил его и от статьи отказался. Чуть ли не заявив о ее вредности. Не было этого. А было другое. Конечно, досталось на орехи и Лобанову, пропесочили везде будь здоров, Николаев написал пасквиль в "Литературной газете", затем Оскоцкий в "Литературной России", приняли партийное постановление по статье, но и меня же за роман лишили Ленинской премии уже после голосования по присуждению. Заставили отменить решение. Роман "Драчуны" признали антисоветским, и премию Ленинскую решили передать другому. Вызвали в ЦК Георгия Мокеевича Маркова на ковер, дали ему там взбучку и приказали выходить из положения как угодно. Вы, мол, допустили ошибку, вы и должны ее исправить. Марков собрал всех членов Комитета по премиям и дал понять, что надо найти другого лауреата. Перечеркнули результат и дали Мустаю Кариму. Он, конечно, чувствовал себя неловко: хороший писатель, и премию заслужил не меньше моего. Но в тот раз занял мою полочку.

В. Б. У вас, Михаил Николаевич, очевидно, легкий характер. Не остается злобы и ненависти к своим невольным соперникам. Ведь вы, по-моему, единственный, кому дважды в жизни сначала присуждали премию, а потом отбирали. Всем же известна история, как вам, совсем еще молодому писателю, присудили Сталинскую премию, но в самый последний момент сам же Сталин вместе с Константином Симоновым премию и отобрали в пользу другого. Иного бы инфаркт хватил после такого, спился бы от обиды, а вы спокойно стали писать дальше и даже с соперником своим позже сдружились. Впрочем, так же вы выдержали и удар по "Драчунам", и с Мустаем Каримом не поссорились. Умеете держать удар.

М. А. Мустай Карим потом мне по "Драчунам" прислал такое потрясающее письмо. Даже хочу зачитать тебе кусочек: "У меня сейчас душа радуется и плачет от приобщения к большой благородной правде. Книга честная и совестливая, потому и отважная. Ты еще раз показал, что совесть и честь писателя не могут быть трусливыми или робкими. Рад безмерно за тебя и за нашу литературу. Мустай Карим. 9 сентября 1982 года". А вот что писал Василь Быков: "Вот только что дочитал ваших "Драчунов" и не могу не высказать вам моего восхищения. Восхищения правдой и мужеством. Нечто схожее пережили в те годы миллионы, но немногие оставили после себя свидетельства о пережитом, трагическом, страшном. Вы это сделали с блеском. Честь Вам и слава".

В. Б. Расскажите тогда уж еще раз и историю с отменой Сталинской премии...

М. А. Вдруг вечером врывается в маленькую мою квартирку на Октябрьском поле целая ватага фотокорреспондентов ТАСС. Начали меня и моих маленьких дочерей гонять по углам, ища нужный ракурс. Я их угостил водкой. Уже убегая, говорят мне: "Завтра с утра читайте "Правду". Вам присуждена Сталинская премия". Я, конечно, не спал, жена не спала. Утром ни свет ни заря - к почтовому ящику, Рано тогда газеты разносили. Выхватываю "Правду", читаю первую страницу сверху вниз, снизу вверх: список лауреатов есть, а меня там нет... Ночью, оказывается, не спал не только я, но и Сталин. Получает телеграмму от Сергеева-Ценского, кстати, очень хорошего и ныне подзабытого писателя: "Очень просим Вас, товарищ Сталин, присудить Сталинскую премию Евгению Поповкину. Он в Крыму собирает все литературные силы после войны. Хорошо бы, если Вы его поддержали бы за роман "Семья Рубанюк"..." Сталин вызывает Симонова: кого можно заменить? Говорит, конечно, все уже знают о решении, кого можно менее болезненно? Константин Симонов тогда вспомнил статью Гудзенко о моем романе в "Литературной газете", которой он и руководил, и там было написано, что опубликована только первая книга задуманного автором романа. Сталин ему и говорит: "Что же мы торопимся, пусть автор закончит роман полностью, мы ему и присудим премию". Вот так я не стал Сталинским лауреатом. А вскоре и Сталин умер, и Сталинские премии исчезли...

В. Б. Так получилось, что при вашем мягком лирическом характере все ваши главные книги полны трагизма и крови, голода и страданий. Значит, таким был весь ХХ век. Каким он был для России? Для каждого из наших соотечественников?

М. А. Попробуем разделить наш век одной линией на две половинки. Скажем, что дал ХХ век нашему советскому искусству и что дал ХХ век жизни русского народа. Жизнь была во многом трагическая почти весь век, но эти трагедии так много дали нашему искусству. А периоды затишья почти не давали шедевров. Такова реальная действительность.

В. Б. Конечно, не будь войны 1812 года, не будь Крымской войны и войны на Кавказе, не было бы ни "Войны и мира", ни "Хаджи-Мурата". Не будь гражданской войны, не было бы и "Тихого Дона". Но художников и писателей винить не в чем - не они создают трагедии, не они заказывают ради своих шедевров войны. Вот меня обвинили в "Новом мире", в статье Никиты Елисеева, что я, разбирая в книге "Дети 1937 года" удивительный феномен поколения 1937 года, этим как бы оправдываю все трагедии того времени. Полнейшая чушь. Да, естественно, одно связано с другим. И не будь трагедии 1937 года, очевидно, не было бы и такого яркого литературного явления. Только это совсем не означает, что я приветствую трагедийность времени. И вряд ли Михаил Шолохов или Андрей Платонов радовались трагедии гражданской войны. Но, несомненно, как писатели они рождены ею.

М. А. Вот так и все наше безусловно великое советское искусство ХХ века. Оно велико своей трагичностью. Творцы и в музыке, и в архитектуре, и в поэзии старались преодолеть трагедию, а тем и дать великую надежду народу своему. Мы не посрамили наших великих предшественников ХIХ столетия. Уверен, что русский, советский ХХ век останется в мировом искусстве навсегда. Безусловно, искусство ХХ века не менее значимо, чем искусство века предыдущего. Приведу один случай из жизни. Вскоре после войны, когда я уже работал в газете наших войск в Вене, когда уже стали печататься главы из "Солдат", меня пригласили на один конгресс писателей и критиков. Приехали писатели и литературоведы из Америки, из Англии, Франции и даже из стран побежденных. Тема конгресса: "Вторая мировая война в будущей литературе". Там рассуждали: может ли вторая мировая война дать толчок таким же шедеврам, как "Война и мир", и так далее? И в какой стране они могут появиться? Все сошлись на том, что подобный шедевр может появиться только в России. Именно потому, что столь велика была трагедия нашего народа, столь велика была жертва России. Вспомнили тогда и Михаила Шолохова. Ему тогда было слегка за сорок лет. По нашим временам - совсем юноша. А за ним уже был "Тихий Дон" и незавершенная "Поднятая целина". О нем и подумали все участники конгресса: может быть, его ждет еще и военная эпопея? Все дружно сравнили "Войну и мир" с "Тихим Доном". А мне кажется, отдельными главами "Тихий Дон" в художественном плане даже посильнее "Войны и мира" будет. Это даже нечто для человека непостижимое. Не может человек такого написать. Отсюда, я думаю, и все сомнения у скептиков по поводу авторства пошли. Только причем тут Крючков или Серафимович? Это уже дела небес. Так что зря Александр Солженицын с небесами, с Божественным началом спорить стал. Мелковато это. А вот года два назад в Латинской Америке был мировой писательский форум, где "Тихий Дон" был назван лучшим романом ХХ века. А ведь и Михаил Лермонтов первый вариант "Маскарада" в семнадцать лет написал. И там уже были гениальнейшие строчки. Строчки зрелого мужа, а никак не юноши. "Дай Бог, чтоб это был твой не последний смех" - какая трагичность совсем юного поэта. Дон - ведь это небольшая река по сравнению с Волгой, Амуром, Леной или Енисеем. А вот же прогремел на весь мир. Этот тихий Дон вышел из берегов и разлился по всему белу свету. Ни один писатель до Шолохова не обретал такой всемирной славы в таком возрасте. Так что не будем бояться сравнений ХХ века по силе своей с веком предыдущим. Я уверен, что и травят-то "Тихий Дон" именно за то, что написан русским писателем в советское время. Если такая глыба рождена во время сталинского кровавого правления, то что же получается? Получается, что мы с вами правы. Великое время рождает великие шедевры. А какая музыка была? Слышали, как наш гений Прокофьев умер? Он сидел за роялем, по радио объявили о смерти Сталина, тогда Прокофьев уронил голову на клавиши и умер.

В. Б. А вы, Михаил Николаевич, себя считаете советским писателем?

М.А. Конечно же, я - советский писатель. Ведь все было: и раскулачивание, и голод, и смерти близких, и арест отца. Это с одной стороны. А с другой: я не знаю, как бы я выжил, оставшись один после смерти матери. Ведь и помогали же всем. И спасали детей. Установка такая была во время голода: спасать детей. Знаете, как у меня мой любимый дед умер? Он последние годы у нас жил. Переехал от другого сына, чтобы не раскулачили. Во время голода мать его приглашает к столу, называли деда уважительно батюшкой: "Иди к нам, у нас еще немножко чего-то есть. И сын твой чего-то привез". А тот отвечает: "Корми детей, я уже пожил..." Ровно неделю пролежал и умер, не взяв у детей и внуков ни крошки. Такая мощная натура была. Вот крепкий русский характер. И сколько таких было. Советская власть должна была быть благодарна русскому народу, который такие беды ради нее вытерпел и перенес. И который не проклял ее. Не предал анафеме, а продолжал жить и побеждать. Творить историю. ХХ век - это непрерывный подвиг русского народа. Ведь голод и коллективизация унесли людей почти столько же, сколько война. И выстояли же. И такую державу отгрохали, что до сих пор нынешние кровопийцы за десять лет не могут до конца всю кровь нашу выпить. Парадоксально, но сегодня в нашей деревне все только на колхозах и совхозах и держится. Лопнут окончательно они - и деревни не будет как таковой. По этому вопросу я с нашим губернатором Аяцковым постоянно воюю. Не выживет сегодня деревня без колхозов. А он говорит: пусть будут собственники и кулаки. Но кулак сегодня не поднимет деревню, как бы ни пыжился. Ему надо крепкую большую ферму, тот же совхоз. Нигде в мире эти мелкие собственники не выдерживают конкуренции. Или ножки Буша, думаете, мелкий кулачок выращивает? Нет, корпорации сильнейшие. И нашего будущего кулачка, даже если такой появится, мировые сельскохозяйственные корпорации сожрут не задумываясь. У нас в деревне уже есть собственные землевладельцы. Один скупил земли у старух - такой кулачок, разбогатевший каким-то странным образом, скупил целую улицу и заливные луга, и огороды. Теперь у него и батраки появились, ну и что? Что, он выправит сельское хозяйство? Я был на совещании руководителей сельского хозяйства, спрашиваю: сейчас купили бы крестьяне землю? Все единодушно говорят: нет, даже если бы предложили бесплатно. Все равно бы не взял никто из тех, кто еще живет на земле. Спрашиваю, почему, взяли бы хотя по два-три гектара для себя? Мне отвечают крупные руководители хозяйств: пытались, все равно не берут землю. Люди боятся остаться один на один с землей. Крестьянский двор был так устроен, что в миниатюре это была сама Россия. Не было ненужных людей, все при деле: от хозяина до курицы все знали, что им надо делать. Был на самом деле некий крестьянский лад. И стране от этого лада перепадало немало. Сейчас у крестьянина даже сохи нет. И никакой малой техники нет. Что ему делать с землей-то? Чем он ее вспашет? На Западе-то для малых хозяйств есть и малая техника. Мы ее освоили? Мы ее производим? У этого землевладельца ни лошади, ни трактора не будет. А за крупным колхозом даже лентяй не пропадет. Да ему и не дадут быть лентяем. Вот что надо восстанавливать: полноту и самостоятельность колхозов. И поэтому я, переживший кошмар коллективизации и голода, я бы рад-радехонек искать хозяина на осиротевшей нашей земле. Ведь на самом деле в 30-е годы такие безобразия творились. Но нельзя вернуть былое. Я уже писал нашим руководителям: если вы одним взмахом руки ликвидируете колхозы и совхозы, вы получите голод еще более страшный, чем в 30-е годы. Вы добьете деревню навсегда. Похлеще 33-го года. И Аяцков ничего мне ответить не может. Ибо и у него в области дела идут хорошо там, где сохранились хорошие хозяйства.

В. Б. Вы, Михаил Николаевич, - человек земли. Были, есть и будете. С другой стороны, вы - писатель. Человек искусства. Вы думаете, как спасти сельское хозяйство. А как спасти русскую литературу? Каково сегодня место писателя в жизни общества? Нужен ли сегодня людям писатель? Весь ХХ век в России при всех царях и генсеках важнейшим было слово. "Словом останавливали солнце", как писал Николай Гумилев. Сегодня осознанно само государство задвигает писателя на окраину. На его делянку. На его хутор сиди, пиши и не возникай. Сможет ли Россия обойтись без писателя? Без его традиционного просветительства, пророчества, учительства?

М. А. Прошу заранее прощения. Если писатель задается вопросом: "Для чего я сейчас? Кому это нужно?" - значит, этот писатель литературе не нужен. Самое опасное для нас, писателей, если мы сами перепугаем себя. Соросов и Букеров у нас, русских писателей, нет. Спонсоры наши бедные. Правительство о нас не думает. Значит - все, кончено? Нет же, не кончено. Все-таки и мои три тома в эти же годы изданы. Находятся и люди, и издатели. И даже некоторые сукины сыны из сукиных сынов, не буду называть их имен, вдруг находят деньги на русскую литературу. Украдкой издают наши книги. Поддерживают традиции русской литературы. И фильмы по нашим книгам крутят и крутят по телевидению. Десятки раз. Все лучшее советское кино постоянно демонстрируют по самым разным каналам. Значит, людям это надо. Вот вчера "Журавушку" опять показывали по моей повести. Значит, и издатели, и телевизионщики не могут без нас обойтись. Им ладно, это выгоду дает, но если народу не нужно было - и выгоды бы не было. Вот что важно. Наши традиции живы в народе. Наши горе-реформаторы оказались в творческом плане полными импотентами. Ничегошеньки за десять лет путного не создали: ни в кино, ни в литературе. Им нечего показывать народу. На одном Жванецком-то не проживешь в искусстве. Поэтому и надо смелее быть, не пугать излишне самих себя. Выходит же все самое талантливое. И у Распутина, и у Личутина, и у Проханова. Выходят и ваши работы. Я же помню, как когда-то в 1987 году опубликовал в журнале "Москва", где был главным редактором, вашу нашумевшую статью "Очерки литературных нравов". С тех пор слежу по-отечески за вами, считаю себя вашим крестным отцом. Я вижу, как вы ведете свою линию, даже углубляете. Восхищаюсь вашими работами. Так нам ли бояться противника? Наше дело - это наши статьи и книги, надо не паниковать, а писать и печататься. Вышел же и "Мой Сталинград". Уже после публикации я был приглашен во Францию по случаю 50-летия победы под Сталинградом. Встречали, как героя.

В. Б. А сейчас что пишете?

М. А. Надеюсь закончить новый роман "Оккупанты". Важнейшая тема. Как нас встречали в 1944-1945 годах в освобождающейся от фашизма Европе. Дороги и в Чехословакии, и в других странах цветами были уложены. Мы были освободители. И вдруг как-то сами сейчас привыкли к слову оккупанты. Дикая ложь. Меня уговаривают, чтобы я слово оккупанты взял в кавычки. Я нарочно не буду закавычивать, только покажу, какие мы были оккупанты. А читатель сам поставит кавычки.

В. Б. Шестьдесят лет назад началась война. Где вы ее встретили? Как сложилась ваша военная судьба?

М. А. Призван я был в армию после окончания педагогического училища, попал в Сибирь и даже успел поучаствовать в операции на Халхин-Голе. Я был командиром отделения, пошли в атаку, бегу в сторону сопки, где засели японцы, и вижу вдруг, что моя левая нога отстает от правой, сделалась тяжелой. Кровь захлюпала. И я как бы умом только понял, что я ранен. Боль потом пришла. На грузовом автомобиле с другими ранеными от Халхин-Гола попал я прямо в Читу. К счастью, рана была нетяжелой, да и молодой был. На всех участников боев, оказавшихся в госпитале, вдруг обрушилась такая популярность. Девушки со всякими подарками выстраивались в очередь, чтобы нас навестить. Если бы вы знали, Владимир Григорьевич, как я любил тогда эту свою рану. Так девушки ухаживали - готов был лечиться без конца. Потом меня послали на курсы младших политруков двухмесячные. Вот политруком я и был отправлен в запас. Приехал к себе в село Монастырское, стал думать, что делать дальше. В это время началась война с Финляндией. Позорнейшая для нас война. Я только случайно на нее не попал. Был демобилизован немножко раньше, а в начале января 1941 года весь наш корпус направили с Сибири на финскую войну. Потом моя первая дивизия воевала на западном фронте, но я уже в нее не попал. Меня после армии сразу стали зазывать в сельскую школу учителем. Но в селе уже из близких никого не оставалось. Все разбежались во время голода и коллективизации, а кто и умер. А брат уговаривал поехать к нему в Сумы. Тем более он обещал меня хоть как-то приодеть. Тогда вышел чудовищный приказ Тимошенко, что после службы в армии все демобилизованные обязаны были сдать в военкомат абсолютно все обмундирование, а без него мне и ходить было не в чем. А брат работал на складе, обещал найти мне сукно диагоналевое. Он сделал мне и пальто и брюки. И я отвез свое военное обмундирование. Сразу и любовь молодая началась с учительницей молодой. Брат пишет: семья у него еще маленькая, приезжай вместе с учительницей, найдем, где жить. Тогда все-таки еще все друг другу помогали. Братья и сестры, и даже дальние родственники. Иначе и не выжили бы. Решил съездить к брату, вот там и застала война. Уже было не до учительницы. Помню, любовь моя 20 июня 1941 года пишет: вот приму у школьников последний экзамен и приеду к тебе. Значит, не судьба была. 22 июня слушал речь Молотова в Сумах, а 4 июля уже был младшим политруком в парковой батарее в отряде специального назначения. Командиром был генерал Честнов. Немцы прорвались к Пселу. Там я был контужен, пропал слух, полная тишина. Дальше харьковский госпиталь и еще дальше - в Чирчик под Ташкентом. Потом опять фронт. Там в артиллерийской батарее я начал писать стихи, придумал себе псевдоним. Взял инициалы своей любимой девушки: Зинаида Иосифовна Шевцова. Оставил только первые буквы ЗИШ. Подписал стихотворение свое Мих. Зиш. И послал в дивизионную газету. Напечатали. Ответственным секретарем был Андрей Дубицкий, он еще жив, ему 88 лет. Он сам был поэтом и быстро пронюхал про меня. Я ему посылал заметки об артиллеристах и уже после Сталинграда, после Курской дуги, перед форсированием Днепра был переведен из артиллерии в газету. Во время Сталинградской битвы большую часть я был политруком минометной роты, потом даже некоторое время командиром этой роты. С конца октября 1942 года меня начальник артиллерии из минометчиков забрал в артиллерийскую батарею заместителем командира по политчасти.

В. Б. А где вы закончили войну? Где встретили май 1945 года?

М.А. Мы дошли до Праги через Румынию, через Венгрию, через Австрию. Где-то километрах в шестидесяти от Праги в маленьком местечке я и встретил Победу. Я тогда уже работал в армейской газете "За Родину" 7-й гвардейской армии. И знаете, на какой должности: писателя. Так должность и называлась. Чего я там только не писал: и рассказы, и стихи, и зарисовки на все необходимые темы. Вот под Прагой, в местечке Косова гора, и располагалась наша газета. Там и встретил Победу. Я уже был капитаном. Вышел прогуляться и вдруг вздрогнул - так заорал петух, выгнул шею и несколько раз кряду стал кукарекать. И сразу началась пальба. Думаю: может, немцы откуда-нибудь? Нет, победа. И сообщил мне о ней петух. Уже после победы вызывает меня редактор Погарский. Такой прожженный журналист был. Нас уже перевели из Чехословакии в Венгрию. Редактор мне говорит: солдаты разлагаются, дебоширят, пить начинают. Надо их чем-нибудь завлечь. Срочно пиши приключенческую повесть. Беру под козырек. Пишу, машинистки хватают из-под рук и в набор. Немецкий знаменитый разведчик Гросс Швайн - большая свинья, и русский разведчик Аниканов - Аника-воин. И они друг с другом соревнуются. Мой Аниканов ищет немца в самых разных местах. Закончил сочинять, написал: продолжение следует, а сам думаю: редактор забракует, и ничего не надо сочинять. Уехал в войска, срочно вызывают: пиши продолжение. Я этого немца и в старика переодевал, и в лесника, так кусков шесть насочинял про поиски загадочного немца. Получаю от одного солдата письмо: "Дорогой товарищ капитан, не мучьтесь вы, я дам вам несколько автоматчиков. Окружите вы его да и арестуйте". Я так и сделал. Потом набрался наглости и сочинил вторую повесть, еще позаковыристей: "Привидения древнего замка" - о вервольфах, оборотнях немецких. Вылавливал их, как только мог. Мне все нравилось, и товарищам моим тоже. Я к тому времени был переведен в Вену, и уже работал не в армейской газете, а в газете Центральной группы войск. Там, кстати, служил и Семен Борзунов. Газета называлась "За честь Родины". Там я и печатал свои "Привидения древнего замка". И один только Виктор Стариков, уральский писатель, морщился, когда печатал, а все хвалили. Написал еще и третью повесть "Коричневые тени". К тому времени наш сотрудник Друзин уже уволился и переехал в Ленинград, работал в журнале "Звезда". Послал ему в "Звезду" эти свои "Тени". Вскоре рукопись вернулась с рецензией Бориса Лавренева. Мол, автор знает материал, но написано-то все с чужого голоса. Насквозь дилетантская. Я даже не знал слова этого - дилетант, залез в словарь. Тогда-то впервые задумался, что писать так, как пишу, - нельзя. А писать-то хочется, да и опыт такой фронтовой был огромнейший. Мне Стариков посоветовал: представь себе, что ты рассказываешь о войне своему близкому другу, как воевал, с кем воевал... Пьете с другом потихоньку шнапс трофейный или ром, и рассказываешь ему об увиденном.

Вот я и решился на такой опыт. Ночь была в моем распоряжении. Писал, наверное, по 20 страниц за ночь. А утром в газету на работу. Вынослив был тогда. Почти не спал месяцами. Когда набралось страничек достаточно, показал именно своему недругу Старикову, которому так не нравились мои приключенческие повестушки про вервольфов. Он прочитал и заорал на меня: какого же ты черта притворялся и сочинял подземельную галиматью? Это же настоящая проза у тебя. И помчался к главному редактору Жукову. Вот так и родились мои "Солдаты". А перед этим главный редактор спас меня от расстрела СМЕРШем.

В. Б. За что же вас, Михаил Николаевич, СМЕРШ готов был расстрелять?

М. А. Мне недавно прислал свои заметки на эту тему журналист Стародубцев. Он у нас в Вене был секретарем партийной организации газеты, а затем перешел работать в "Красную звезду". И вот мы с ним и проштрафились в глазах смершевцев. Семен Жуков еле отстоял меня от смершевцев, которые уже готовы были арестовать по расстрельной статье. У нашего газетного смершевца был свой кабинет. Он меня долго пытался завербовать, но не получилось. Я ему сказал, что, если узнаю что-нибудь о врагах - и сам сообщу без подсказки, а в помощники ему не гожусь. Вот тот на меня и разозлился. А тут еще и весь роман "Солдаты" кусками в газете был опубликован, завистники у меня появились среди журналистов, вот и донесли о моем приключении, когда мы с приятелем из "Красной звезды" Петром Стародубцевым ехали из Вены в поезде, выпили хорошенько и вели самые вольные разговоры и о войне, и о жизни послевоенной. Наговорили там всего недозволенного. Приятель-то в Москву перебирался, на работу в центральную газету. А я еще в Вене работал, но тоже подумывал о переезде в Москву и о литературной жизни. И тут вдруг вся жизнь могла пойти наперекосяк, а то и расстреляли бы за измену Родине. Такое случалось. Тем более завистники запустили еще сплетню, будто я с австрийкой живу, а в это время у меня жена рожает первую дочку. В общем, неприятностей был целый воз. Мы жили тогда во дворце австрийском и стали в шутку себя называть князьями и графьями. И вот ехали в купе из Вены в Москву майор Стародубцев и капитан Алексеев, на столик поставили хорошую бутылочку и дурачились. Как вы считаете, светлейший князь Петр, не пора ли пропустить по одной? Какие могут быть вопросы, князь Михаил? А смершевец сидит и записывает. Стародубцев - тот в Москве сразу к главному редактору бросился. Рассказал все, повинился. Редактор позвонил куда-то наверх, там хохотнули, подумали и сказали: ладно, не тронем твоих князей, но чтобы они больше не трепались. А в Вене-то меня уже местные смершевцы хотели раскрутить, и вот собралась тройка: главный редактор, парторг и смершевец, и тот заявил, что Алексеев заслуживает расстрела. К счастью, главный редактор Семен Жуков не дал в обиду. И постарался побыстрей перевести меня на работу в Москву. Тем более что у меня и роман "Солдаты" был уже закончен. Так я оказался в Москве вместо запланированного ареста. Отстояли меня в газете. Простили "княжеское вольнодумное бражничество". Ну а потом уже пошла моя литературная жизнь. Мы, писатели-фронтовики, старались держаться вместе: Стаднюк, Борзунов...

В. Б. Михаил Николаевич, подводя итоги, можно признать, что в вашей жизни было два переломных события: коллективизация и голод 1933 года, и война, вот и ваше творчество все - об этих двух событиях.

М. А. Вы правы, Владимир Григорьевич. Я родился 29 ноября 1918 года в селе Монастырское. А по паспорту - 6 мая. Кто знает, тот поздравляет осенью. А официально - в мае. Эта путаница возникла при поступлении в педагогическое училище. Метрики у меня не было. В сельсовете данных не было. А церковные книги уничтожили. Вот Владимир Бушин обрушился в газете "Патриот" на православие, а я с детства тяжело переживаю разрушение церквей. Считаю это величайшей ошибкой советской власти. Ненужной и вредной. Но вот и в жизни это разрушение привело к путанице в документах. Записали мое рождение на 6 мая, так и живу. Семья-то у меня непростая была. Мать не хотела выходить замуж за отца, даже пробовала наложить на себя руки, ее сняли с петли. А потом родила нас четверых, примирилась. Я младшим был. Отец-то еще с фронта не вернулся, с первой мировой, а она, когда узнала, что он в Челябинске, рванулась к нему. Вот потом я и появился. В деревне еще прозвали Мишка Челябинский, я не понимал, обижался. Под одной крышей нас жило 17 душ. Вот такие семьи тогда были. Свекровь еще не хотела пускать мать в Челябинск. Куда ты едешь, и так трое сыновей, привезешь четвертого, да еще две снохи с детьми, а деду одному всех тянуть... Все же братья на фронте тогда были. Дед один управлялся со всем семейством. А уж голод и коллективизация раскидали всех по стране. Брат мой уехал на механика учиться, а старший в армию пошел служить. Дед старших сыновей отселил от себя, а сам к нам в сад перебрался жить, чтобы кулаком не назвали, у него же отруба еще столыпинские были. А мы маломощные середняки были, вот и он с нами как бы маломощным стал. В саду я с ним и рос. Отсюда и "Вишневый омут", и любовь моя к земле и к природе. От деда и от нашего сада. Его так же, как и меня, звали Михаил Николаевич. Он с яблонями разговаривал, с растениями. Я в "Вишневом омуте" ему только отчество изменил, сделал Михаилом Аверьяновичем. Я тогда в "Огоньке" у Софронова работал, так, смотрю, и наш журналист Генрих Авиезерович Боровик тоже себя стал Генрихом Аверьяновичем называть. Может, и от моей книги. Мы же вместе работали, и я ему дарил "Вишневый омут". Я его спрашиваю: ты что, породниться со мной

решил? Когда дед умер, я очень переживал. Отец к тому времени уехал от нас, жил в другой деревне, с другой женщиной, хотел меня к себе забрать, спасти от голода, я отказался. Сбежал от него. Сутки только пробыл. Не захотел как бы с мачехой жить. А его вскоре и арестовали, там, в тюрьме саратовской, и умер в 1933 году. И мать тоже умерла. Но было указание: во что бы то ни стало спасти детей. Так мы и выжили. А потом и немцев расколошматили, до Берлина и Праги дошли. Богатая была у нас жизнь. Было о чем книги писать...

Виктор Розов

Розов Виктор Сергеевич родился 8 (21) августа 1913 года в Ярославле, в семье бухгалтера. В Костроме окончил школу. Увлечение театром привело его на сцену Костромского ТРАМа и ТЮЗа. В 1934 году поступил в училище при Московском Театре Революции, после окончания училища стал актером этого театра. В начале войны ушел добровольцем в народное ополчение Красной Пресни, был тяжело ранен и длительное время, целый год, лечился в тылу, в госпиталях Владимира и Казани. Там же созрело желание заняться литературой. После выздоровления поступил на заочное отделение Литературного института в Москве и в 1943 году написал первую пьесу. В начальном варианте театрам не подошла, но в переделанном виде, спустя 13 лет, в 1956 году уже под названием "Вечно живые" была опубликована и получила всемирную славу. Именно из "Вечно живых" возник позже сценарий фильма "Летят журавли", завоевавшего Золотую пальмовую ветвь на Каннском кинофестивале. "Вечно живые" стали творческим манифестом театра "Современник" с его стремлением к честному реализму.

В конце войны был приглашен Наталией Сац в качестве режиссера в Казахский театр для детей и юношества, на сцене которого поставил два спектакля, там же написал инсценировку "Обыкновенной истории" по И.А.Гончарову. Через несколько лет, в 1966 году, спектакль по этой инсценировке получил Государственную премию СССР.

В 1949 году написал пьесу "Ее друзья", которая вскоре была поставлена на сцене Центрального детского театра. Там же была поставлена и его пьеса "В добрый час", получившая широкую известность и принесшая ему первую всесоюзную славу. В этой пьесе была заявлена четкая нравственная программа самого драматурга. Другая его знаменитая пьеса, "В поисках радости", поставленная в 1956 году в том же ЦДТ, была направлена против омещанивания, нравственного опустошения человека. Именно там молодой Олег Табаков рубит громоздкую мебель, заслоняющую человеку выход в широкий мир. Виктор Розов принципиально антибуржуазный писатель, он одним из первых почувствовал нарастание буржуазности в нашем обществе. Свой бой за добро Виктор Розов продолжил и в пьесе "Гнездо глухаря" (1978), где более жестко и даже зло обличает неприемлемые для него капиталистические тенденции в обществе. Его пьесы идут в сотнях театров страны, часто натыкаются на цензурные рогатки, и здесь Виктор Сергеевич Розов тоже показывает себя принципиальным и мужественным человеком, никогда не уступающим и не отрекающимся от своих позиций. При всей своей мягкости и доброте он всегда непримирим к своим оппонентам. Розов не побоялся порвать со многими театральными друзьями после перестройки, когда увидел, что они занимают проельцинскую сторону, легко отказываются от всех своих былых коммунистических убеждений. Виктор Розов - сторонник честного социализма и уверен, что рано или поздно этот путь будет вновь избран Россией. Лауреат многих премий. Живет в Москве.

"Учились бесплатно, начиная с детского садика и до вуза. Выдвинуты на сцену, если о нашем театральном деле говорить... Стали знамениты на весь мир - и теперь плюют на свое прошлое...

Считаю аморальным, безнравственным и очень некрасивым. На этой почве у меня с достаточно значительной частью нашей интеллигенции негласное, но явственное расхождение. Они сердятся на меня, что я придерживаюсь каких-то старомодных взглядов, приписывают мне, что я оправдываю все беды, которые были в прошлом, винят в том, что не принимаю происходящего сейчас.

Да, не принимаю! И не понимаю, как можно принимать. Как может не болеть душа, если они знают, сколько миллионов людей оказались сегодня у нас за чертой бедности, что больше двух миллионов детей в невоенное время беспризорники...

Невольно все это обращаешь в адрес власти, которая неправильно правит государством. Наверное, мои понятия и представления во многом, что называется, доморощенные, возможно в чем-то наивные. Но я считаю, что нам надо было идти сейчас по пути ленинского нэпа. И тогда все-таки страна вышла бы на социалистический путь развития. Без иллюзий общества коммунистического, ибо в моем представлении это больше литература, а социалистический путь - реально наиболее справедливый... Не знаю, может быть, в Китае за последние годы сделано нечто подобное...

Идет атака, чтобы истребить у нас чувство Родины. Уже территорию разбили, военный приоритет Америки безусловен - им только сейчас не хватает убить наш русский дух. Вот и идет разложение русского духа всеми способами. С одной стороны - жвачкой, рекламами всякими, пропагандой всего заграничного, а с другой - искусством западным, то есть в основном американским кино. Всегда с погонями, всегда с убийствами и часто с безнравственностью... Это - самое главное!.. Покушение на русский дух...

Мы действительно сдали очень многое. Как в первый период Великой Отечественной. Мы сдали тогда Брест, сдали Минск, сдали Киев, Одессу, Смоленск, - до Сталинграда. Но что было потом? Был Сталинград.

Вот и сейчас. Страна разбита на куски. Фабрики и заводы стоят. Поля не убираются. Мы сдаем, можно сказать, город за городом. Приезжают какие-то "ролинг стоуны" - и вокруг них устраивается странный ажиотаж. Да, мы отступаем пока на всех направлениях. Но я верю: наступит наш Сталинград!"

Из беседы Виктора Розова

с Виктором Кожемяко

РУХНУЛИ ВСЕ БАШНИ...

Беседа после учреждения литературной премии "Хрустальная роза"

имени В. И. Розова

Владимир Бондаренко. Когда-то, в семидесятых, я учился у вас в Литературном институте, и главное, что запомнилось из бесед с вами, - не тонкости литературного мастерства, а постулаты доброты и сострадания людям. Может быть, вы и не задумывались об этом, но были, и очевидно для многих, христианским проповедником. Не выпячивая и не выставляя напоказ свою русскость, вы оставались всегда тем глубинно русским человеком, который в любую, самую жесткую эпоху готов оказать помощь каждому попавшему в беду человеку. Позже были у нас и творческие встречи, и споры. Одно время мы вместе сотрудничали в журнале "Современная драматургия", и мне довелось вживую увидеть, как при всей мягкости и доброте, вы непреклонны в утверждении своих принципов и равнодушны к суетной славе. При мне резали и кромсали вашу пьесу, запрещали ее к постановке. И вы отказывались идти навстречу чиновникам в уверенности, что ваша правда победит. По сути, вы всегда выходили победителем, даже когда до победы приходилось ждать целые десятилетия. В гибельные девяностые, когда, увы, большинство деятелей из литературно-театральной элиты отвернулись от народа, побежали наперегонки за миражами западной цивилизации, вы, никого из них не осуждая и не упрекая, отказались от либеральных подачек, сами позвонили мне в газету "День", стали печатать у нас свои публицистические статьи. Вы были с нами и в 1993 году, и в 1996-м. Вас поливала грязью либеральная печать, но вы никогда не отказывались от своих взглядов, всегда предпочитали оставаться с народом. Вы при жизни стали одним из символов совестливой русской интеллигенции. И вот сейчас вы получаете первую хрустальную розу литературно-театральной премии, которая будет носить славное имя Виктора Розова. Я рад за вас, я желаю вам долгого доброго здравия. Как вы сами, Виктор Сергеевич, относитесь к учрежденной литературно-театральной премии имени Виктора Розова?

Виктор Розов. Ох, Володенька, сложно я к ней отношусь. Очень трудно ответить. Я ведь еще живой, а уже моим именем награждают... Справедливо то, что ею награждают молодых писателей и артистов. Потом сама награда, эта хрустальная роза - очень красива. Запомнится. На этом хрустальном заводе всегда делали очень хорошие вещи. А тут уж особо расстарались.

В. Б. О вашей скромности, Виктор Сергеевич, и деликатности всегда ходили легенды. Но уж не кто иной, как вы, давно заслужили право на свою именную премию. В этом есть высокая символика, знак преемственности. Мудрый Виктор Сергеевич передает свою премию молодым драматургам, поэтам, актерам. Они об этом и через пятьдесят лет будут рассказывать своим детям и внукам.

В. Р. Только смешно, что первым молодым лауреатом этой премии назвали самого старого писателя. То есть меня самого. Принято говорить: оказали честь. Но раз решили учредить премию и первую присудили мне самому, может быть, в этом есть и справедливость. Все-таки я немало потрудился. Я ведь всегда был труженик прежде всего. Поэтому и все стены моей квартиры, как вы, Володя, видите, увешаны театральными афишами моих спектаклей. Так уж много написано мною пьес. В какой-то степени, хотя бы как трудяга, я, может быть, и получил по праву эту премию. Мне нравится хрустальная роза, я люблю хрусталь.

В. Б. К первому присуждению этой премии в издательстве "Олма-пресс" вышел и трехтомник лучших ваших пьес, многие из них и сегодня идут в театрах России. Лишнее подтверждение того, какой вы трудяга.

В. Р. Вот это, Володя, и есть для меня лучший подарок, что пьесы до сих пор идут. Когда вновь в МХАТе у Татьяны Дорониной поставили мою пьесу спустя много лет после ее написания - это было феноменально. И ведь люди идут, и как смотрят! Значит, нужна доброта и радость людям. И ведь ничего не меняли в тексте, все оставили, как было написано полвека назад. И принимается зрителем так, как должно приниматься. Это меня до слез тронуло. Не идеология важна, а то, что ребята в пьесе помогают друг другу, спасают друг друга. Помощь - это самое драгоценное, что человек может сделать в жизни.

В. Б. Мы с вами уже год живем в третьем тысячелетии, в ХХI веке. Уже началась новая история мира. Взрывают американские небоскребы, бомбят мусульманские города, идет война цивилизаций. Явно новое состояние человечества. И уже находясь в этом новом состоянии, мы можем более спокойно всматриваться в век минувший, в наш с вами родной ХХ век. Мы родом оттуда. Мы все равно причислены к нему. Сколько бы ни прожили в третьем тысячелетии. Каким ХХ век видится вам?

В. Р. Это очень сложный век. Много крови было. И много дел. Мы ушли от диктатуры, от излишних страданий, от сталинизма. С другой стороны, мы потеряли чувство дисциплины. Сейчас живем в уголовном обществе. Этого же раньше не было. Избавление от уголовщины - это великое благо. Но как ее искоренить совсем? В уголовщину нырнули самые, казалось бы, видные, казалось бы заметные, казалось бы, добропорядочные люди...

В. Б. А как вы сами, Виктор Сергеевич, прожили в ХХ веке? Вы родились в 1913 году. Помните гражданскую войну, воевали и были тяжело ранены во время Великой Отечественной войны, вы участвовали во многих важнейших событиях ХХ века. О чем так хорошо написали в своих воспоминаниях. Что было переломным для вас?

В. Р. Жизнь каждого человека настолько отдельна и разнообразна, что порой непонятна даже для него самого. Как я стал драматургом, это одному Богу известно. Я об этом и не помышлял. Написал первую пьесу с голодухи и под суровые обязательства. Если бы я вовремя ее не написал, меня, может быть, посадили бы в каталажку. Я сам же подписал договор на написание и получил под него гонорар, деньги-то все проел, а пьесы нет... Когда я вернулся с фронта после ранения, после всех госпиталей, где лежал и в смертной палате одно время, - уже актером в театре я играть не мог. Но было много еще фронтовых бригад и в Москве, и в Костроме, где я жил. С одной костромской фронтовой бригадой ездил и я по госпиталям, по режимным предприятиям, в том числе и по лагерям. Стихи читали, сценки разыгрывали. И как-то под Рыбинском мы выступали перед заключенными. После выступления из рядов заключенных в простой телогрейке с номером выходит дама. Иначе ее и назвать нельзя, несмотря на весь казенный вид. И говорит повелительным начальственным голосом: товарищи артисты, кто у вас режиссер? Кто написал эти сцены? Выхожу и говорю, что я. Дама представляется: я - Наталья Сац... Вспоминаю сразу всю историю с ее исчезновением из театра, покрытую завесой тайны. Она была репрессирована, как говорили тогда, по мужу. Ничуть не сомневаясь, Наталья Ильинична сказала: "Значит так, я выхожу в 1945 году. Мне дают театр в Алма-Ате, приглашаю вас на первую постановку своего спектакля..." Закончилась война. Жили мы очень голодно. Никакой постоянной работы. И вдруг приходит на гербовой бумаге правительства Казахстана письмо. Русский театр для детей открыт, согласно нашей договоренности приглашаю вас на постановку спектакля. Еду в Алма-Ату, Наталья Ильинична уже уверенно ходит вокруг первого секретаря обкома, и тот беспрекословно дает театру все необходимое. Я ставлю "Снежную королеву". Там же Наталья Сац мне напомнила, что я еще и пьесу обещал написать. По рукам. Договор подписываем, сразу же под пьесу гонорар. Возвращаюсь домой. Через год приходит бумага. Если вы, товарищ Розов, не вернете деньги, или не пришлете пьесу, то мы передаем дело в уголовный суд. Денег для возврата, естественно, не было. За месяц написал пьесу "Ее друзья". Так я под обаянием Натальи Ильиничны Сац и под страхом уголовного суда стал драматургом. А какие еще события были самыми важными? Их так много. В итоге самом последнем оказалось, по-моему, самым важным событием ХХ века, века сталинского, не то, что две башни в Америке рухнули, а то, что у нас в России рухнули все башни... Не просто Останкинская башня, это скорее символ, а все башни, на чем держалось и государство, и общество, и народ. Мы прекрасно с вами знаем, что все ценности переменились. Все то, что считалось порочным, сегодня стало признанным, легализованным. Например, отношение к деньгам. Раньше иметь много денег казалось стыдно, откуда ты их возьмешь? А теперь чем больше у тебя денег, тем больше к тебе уважения, хотя знают, что деньги краденые... Ой, он наворовал столько, что стал очень почтенный человек... Вот в этом смысле в России рухнули все башни.

В. Б. И что же нам делать в этом новом обществе? Плакаться? Вспоминать прошлое? Или стараться изменить направленность событий? Стараться повлиять на атмосферу общества? Строить новые башни?

В. Р. Все дело в человеке. В воспитании человека. На меня, например, эти рухнувшие башни никак не повлияли, я свои взгляды менять не собираюсь. Я не стал ни богаче, ни беднее. Как я получал авторский гонорар за спектакли, так и получаю. И не лезу ни в какие махинации. И не выпрашиваю ни у кого ничего. За труд свой получаю, а чужих денег чураюсь. Идти на какие-то уступки разного характера: или материальные, или идеологические не собираюсь. Еще в мою первую пьесу чиновники пытались вставить имя Сталина, я наотрез отказался. Меня уговаривали долго довольно большие люди, я не поддался. Прошло время, и те же самые люди звонят и требуют: если в пьесах есть слово Сталин, вычеркните. Я говорю: у меня нет нигде. Не верят. Этого не может быть, перечитайте свои пьесы и обязательно вычеркните. А я-то знаю, что осознанно никогда не вставлял это имя. Так никогда в жизни никто меня не мог заставить сделать то, что я не желал. Что же мне под конец жизни менять свои принципы? И ради золотого тельца тоже не буду ни перед кем угождать.

В. Б. Вы - поразительный человек, Виктор Сергеевич. Бывшие советские подхалимы талдычат одно, бывшие антисоветские диссиденты - другое. И по словам тех и других получается, что нельзя было в ХХ веке просто быть порядочным человеком и к тому же замечательным писателем. А вы - прямой укор и тем и другим. Мне кажется, вы, кроме своей порядочности и огромнейшего таланта, еще и просто умеете радоваться жизни, откровенно любите жизнь во всех проявлениях. Я знаю вас уже десятки лет, знаю о многих неприятностях и бедах и никогда не видел вас сломленным. Может быть, это ощущение радости жизни и делает вас счастливым человеком?

В. Р. Мало того, что мне удалась моя жизнь. Я, Володя, на самом деле счастливый человек. Я получил все дары Божьи ни за что ни про что. Пьесы я писал так легко, как, наверное, можно писать только в детстве. Что в голову придет, то я и писал. И все совпадало. Более того, первая пьеса, написанная в 1949 году, идет сейчас сразу в нескольких театрах. В том числе во МХАТе, главном театре страны. За что такая награда мне с неба падает - понятия не имею. Я пошел смотреть спектакль у Дорониной "Ее друзья" и пришел к выводу, что писал о чем-то важном для людей. Дружба, верность, преданность, доброта и прочие добродетели, которые вызывают аплодисменты у зрительного зала. В жизни сейчас этого очень мало. Люди истосковались по добру. Соскучились по доброте. В моей работе мне дороже всего отклики зрителей на доброту. Аплодируют не красоте жеста, не удачной игре, а доброте.

В. Б. И все-таки, счастье - в чем оно? В работе? Что вы считаете свое главной удачей? Какие спектакли запомнились?

В. Р. Очень интересный спектакль "Вечно живые" поставил Олег Ефремов. Удачны были все спектакли в "Современнике". Считаю большой удачей спектакль "Ее друзья" у Дорониной. А я эту пьесу считал проходной, несерьезной. Надо же, написана в 1949 году, а идет в 2001 году. Любой драматург был бы доволен. Георгий Товстоногов как-то сказал: "Вы извините меня, что я не ставлю ваших пьес сам, отдаю другим. Знаете, почему?" Я говорю: нет, не знаю. Товстоногов мне: "Я не могу поставить их так хорошо, как Олег Ефремов и Анатолий Эфрос. А хуже ставить не хочу". Вот искреннее признание. Анатолий Эфрос был талант на грани гения. Ему в голову взбредало такое, что не придумаешь никогда. Я видел его спектакль, поставленный в Америке, в Миннеаполисе, - отличная работа, принят был восторженно. Жалею, что из русских я один его видел. Надо нам гордиться своим искусством, своими мастерами.

В. Б. Вы назвали одним из своих лучших спектаклей постановку Олега Ефремова, высоко цените его работу в "Современнике". Сейчас вокруг Олега Николаевича в газетах прошла дискуссия. Анатолий Смелянский решил показать всем "изнанку" Олега Ефремова, продемонстрировал читателям его алкоголизм. Увы, это тоже относится к "разрушенным башням". Читателю дают не доброту почувствовать, а что-нибудь скандальное, грязненькое, попахивающее. У Пушкина всех интересует его "донжуанский список", у Чайковского - его сексуальная ориентация. И так далее. О ком угодно: о Рубцове, о Булгакове, о Шолохове, - обязательно найдутся Смелянские, которые будут выворачивать изнанку личной жизни. Вот и до столь уважаемого самими либеральными писателями и режиссерами Олега Ефремова добрались. К счастью, в защиту Ефремова выступил вскоре Михаил Рощин. Ваш коллега, прекрасный драматург. Поразительно, что разоблачителем Ефремова оказался чуть ли не его лучший друг, правая рука, главный идеолог театра. По крайней мере, так он себя всегда представлял в театральном обществе. Даже непонятно, зачем Анатолий Смелянский пошел на это? Кроме дешевой популярности и бульварной рекламы своей будущей книги, он ничего не получил. А репутацию испортил навсегда. Значит, сидела в нем глубоко внутри эта гниль, эта порча, которая заставила его пойти на подлость, - как говорится, не корысти ради. Как вы к этому относитесь? Каково ваше мнение об Олеге Ефремове?

В. Р. Я ценю Олега Николаевича очень высоко. Во-первых, это боец. Как он тащил "Современник", как защищал каждую пьесу, которую там ставили, один он знает. Он сам не раз мне жаловался на то, что весь измочален. В трудное время ему удалось создать современный театр, где жило наше живое время во всей своей правде. У него была та правда, которой не чувствовалось в других театрах. Это заслуга Олега Ефремова. Кроме того, он изменил актерскую игру. Приблизил актеров к зрителю. Много можно о нем говорить, всей газеты бы на него не хватило. Я высочайше ставлю его на пьедестал советского искусства. Он улучшил советский театр. А всякие злопыхатели, всякие шмакодявки вроде Смелянского - это все дрянь. Не надо выискивать в человеке низменное. Не надо думать, что грязь в каждом из нас - это и есть главная правда о нас. Не надо рушить башни в человеке.

В. Б. Вы счастливы в работе, в творчестве, но вы счастливы и в друзьях. С кем вы дружили? Кого цените из друзей?

В. Р. Вы знаете, Володя, есть друзья дома, а есть друзья по работе. По творчеству. Друзья по работе - Александр Петрович Штейн, Алексей Николаевич Арбузов... Со многими из драматургов я в самых лучших отношениях. Завистников было не скажу, что много. Поначалу, правда, иные считали, что из автора пьесы "Ее друзья" драматург не выйдет. Ошиблись. Как-то сижу я в министерстве культуры в коридорчике, со мной сидят тоже какие-то бедолаги-драматурги. Спрашивают, что я сейчас пишу. Я им изложил содержание пьесы, которую писал, "В добрый час". Моя наиболее удачная пьеса. Они выслушали и сказали: из этого ничего не выйдет, это не материал для пьесы. Но судьба нас рассудила.

В. Б. Так у них же нет, Виктор Сергеевич, знаменитой розовской сентиментальной интонации. У вас невозможно было что-нибудь украсть, сплагиировать, у вас нет эпигонов, ибо у вас не метод какой-то новый творческий, не сюжет неожиданный, а ваша интонация, которую не подделать. Вы могли хоть на всю страну рассказать замысел своей пьесы, и у сотен эпигонов и завистников ничего бы путного не вышло. Драмоделам нечего у вас брать. Ваша изумительная легкость не только писания пьес, но и восприятия их - она от Бога.

В. Р. Я не любил общаться с малознакомыми литераторами, старался не ходить на их встречи, как сейчас говорят - тусовки. Там мне было скучно. Я получал всегда от них какое-то негативное впечатление. Когда друг друга поливают из шланга грязью. Это тяжело слышать и видеть. Я всегда писал правду в той ситуации, которую изображал. Это вызывало и нарекания: откуда вы взяли? Да прямо за окном, на улице, за стенкой у соседей. У себя дома, наконец. Но мне всегда казалось, что я недостаточно остро написал, недостаточно правдиво написал. Я всегда был собой недоволен.

В. Б. А кем вы были довольны в русской драматургии? Кого вы, Виктор Сергеевич, более всего цените из русской классики?

В. Р. Прежде всего и выше всего - Александр Николаевич Островский. Потом в определенной мере Антон Павлович Чехов...

В. Б. К Чехову у вас более сложное отношение?

В. Р. По молодости я им увлекался, но потом одно время ненавидел. Ноет, ноет, и всегда мне приходили на ум строчки Владимира Маяковского: "Сидят и ноют на диване разные тети Сони и дяди Вани". Я не люблю нытье и долго привыкал к нему. Привык. Смотрел уже как на нечто отстраненное... Назову еще Толстого. Много талантливых русских драматургов, но прежде всего Островский, Островский.

В. Б. Среди своих сверстников вы называли Арбузова, Штейна, а из более молодых вам был близок Александр Вампилов?

В. Р. К драматургии Александра Вампилова, скажу честно, всегда относился сдержанно. Конечно, талантливый мастер, и горько, что рано погиб, но мне в его написанных пьесах не хватает крови. Эмоциональности больше надо. Это очень важно, чтобы в пьесе была одна, а может быть, даже две сильных эмоциональных сцены. Чтобы дело доходило до хватания друг друга за горло.

В. Б. Есть ли у вас предпочтения в современной западной драматургии?

В. Р. Так как я - русопят, то я воспринимаю все нерусопятское условно. Поэтому пьесы иностранные, конечно, лучшие из них, прекрасны, но они мне чужие. Иностранных пьес, близких моему сердцу, я не знаю.

В. Б. Вы счастливы в работе, счастливы в друзьях. Счастливы и в семье. Расскажите о вашей жене Надежде Варфоломеевне, с которой вы совсем недавно, на пятьдесят шестом году семейной жизни, повенчались в церкви.

В. Р. Я написал о ней много в моей книге воспоминаний. Она очень одаренный человек. Прекрасная актриса. Сегодня хоронят Гошу Вицина. Она с ним часто играла, это была замечательная пара, трогательная пара, искренняя пара, правдивая пара на сцене. И они крепко дружили очень долгие годы. Потом Гоша Вицин как-то закрылся от людей, увлекся йогой, но тем не менее она уехала сейчас провожать Гошу в последний путь. У нас отношения были прекрасные с Гошей и его первой женой Надеждой Васильевной. Так что с семьей мне тоже очень повезло. И детьми я доволен, выросли не негодяи. Они, увы, унаследовали самые ужасные наши черты - это доброту, непротивление злу, что я проповедую, нравственность, любовь к Отечеству. Русскому притом.

В. Б. Да, в наши времена - это самые ужасные для успешной жизни качества: доброта, сострадание, нравственность, человечность. Но, может быть, эти неистребимые в людях качества и спасут человечество? Может быть, все-таки не красота, а доброта спасет мир? Хотя в понятие красоты Федор Михайлович Достоевский вкладывал и красоту нравственную.

В. Р. Боюсь. Володя, наступают ужасные времена, и не только в России. Эти взрывы в Нью-Йорке. Эти ковровые бомбежки азиатских городов. Америка вляпалась как следует. Все человечество переживает критический момент, осознать который нам удастся или нет, если мы сами уцелеем, я не уверен. Это страшнейший кризис, я чувствую. Силы распределились. Я не уверен, что человечество выйдет из этого кризиса. Может быть, нас ждут страшные времена.

В. Б. Может быть, и беды минувшего века окажутся лишь прелюдией настоящих бед? Была и стабильность в Советском Союзе, была и мощь. Были и победы. Вы по-прежнему чувствуете себя советским человеком?

В. Р. Абсолютно.

В. Б. Что входит, на ваш взгляд, в понятие "советский человек"?

В. Р. Бескорыстность, самоотверженная отдача делу. Честность.

В. Б. Как вы оцениваете будущее нашей литературы? Есть надежды на новые высоты, на новое величие?

В. Р. Величие еще предстоит. Еще появятся авторы, великие русские авторы. Вот-вот. Они на сносях.

В. Б. А кого бы вы назвали из классиков советской литературы?

В. Р. Маяковского и Горького я люблю. Твардовский был хороший писатель. Евгений Шварц был хороший писатель. Много было великолепной литературы в советское время. Очень ценю Юрия Олешу, Валентина Катаева, Михаила Булгакова. По сусекам поскрести, много чего наскребем. Мы еще живем под грудой русской классики, она на нас давит, не дает подняться.

В. Б. Вы реалист?

В. Р. Да. От начала и до конца. Я верю только в реализм. Вот из молодых режиссеров сейчас все больше мастеров левого направления. И смотреть нечего. Я не очень люблю это левое направление. Люблю Малый театр. Это особый театр. Театр в какой-то степени мемориальный. Смотреть спектакль в Малом театре - это не то же самое, что идти смотреть спектакль в "Современнике". Даже если идет одна и та же пьеса.

В. Б. Очевидно, в Малый театр надо водить детей, как в лучшие музеи мира, чтобы воспитывать их в традициях русской культуры?

В. Р. Взрослых тоже не мешает туда поводить, чтобы узнали о самой русской культуре.

В. Б. А как вы относитесь к современному телевидению?

В. Р. Оно стало гораздо хуже. Решает свои коммерческие задачи, далекие от народа, далекие от зрителя. Идет обман. Надо проповедовать душевность, духовность. Это важно для всех.

В. Б. У вас еще осталась надежда на нового русского президента?

В. Р. Я надеюсь. Придет поколение, которое вытащит нас из этой ямы.

В. Б. Что вам не нравится в людях?

В. Р. Прежде всего жадность.

В. Б. Что спасло русский народ в ХХ веке?

В. Р. Вопрос очень сложный. С одной стороны, сталинизм с его безжалостностью к человеческой судьбе, с другой стороны, - это гигантское строительство. Вот и в Великой Отечественной войне народ победил, я думаю, благодаря дисциплине вплоть до тирании. Приказ Сталина - это был Закон Божий.

В. Б. Вы считаете победу в Великой Отечественной войне одним из великих событий ХХ века?

В. Р. Я не буду оригинален, поэтому отвечу: да, считаю.

В. Б. Если вы - советский человек, то задумывались ли, почему так внезапно рухнул Советский Союз?

В. Р. Вша заела. Мелкая всякая шушера вылезла на должности. Стала делать то, что ей выгодно лично, совершенно не интересуясь судьбой Отечества. А потом еще это американское хищничество, американское желание управлять миром.

В. Б. И как мы выдержим такую разруху?

В. Р. Я надеюсь. С нами Бог. В нашем деле важно терпение. Великое терпение. Довольствуйся тем, что у тебя есть. И трудись.

В. Б. Вы верующий человек?

В. Р. Да. Глубоко верующий. Хотя иконки мои не шикарные, да я и раздарил много. Хотя меня учили безбожию и посылали в юности в деревни доказывать крестьянам, что Бога нет.

В. Б. Мы от всей души желаем вам, Виктор Сергеевич, здоровья и покоя. Поздравляем вас с премией, с вашей хрустальной розой. Поздравляем и первых лауреатов, актеров. Поэтов, драматургов. А что бы вы пожелали нашим читателям?

В. Р. Жить спокойнее и добрее. Не рвать газету в клочья, если она не выражает твоего мнения.

Николай Тряпкин

Тряпкин Николай Иванович родился 19 декабря 1918 года в деревне Саблино Тверской губернии, в семье крестьянина-столяра. В 1930 году семья перебралась в подмосковное село Лотошино. Там Николай Иванович в 1939 году окончил школу и поступил в Московский историко-архивный институт. Начавшаяся война резко сменила ход жизни. На фронт не взяли, и в числе эвакуированных Тряпкин оказался в деревне под Сольвычегодском, где впервые обращается к поэзии. Он признает, что русский Север сделал его поэтом. С тех пор в его поэзии господствует деревенский уклад, деревенская мистика, и даже переезд в Москву лишь укрепляет ее. Осенью 1943 года Тряпкин возвращается домой к родителям. В 1945 году показывает свои стихи Павлу Антокольскому, который не только одобрил их, но и содействовал публикации в журнале "Октябрь". Почти до конца жизни поэт продолжает жить в Подмосковье, лишь незадолго до смерти получает московскую квартиру. Его любят, ценят и... не замечают. Выходят книги, о них пишут, но в целом его поэтическая философия "общего дела", проистекающая из нравственных исканий русского народа, далека от господствующей лирики. Его поэзию очень ценят писатели круга "Нашего современника": Юрий Кузнецов, Станислав Куняев и другие. Он, может быть, оказался последним поэтом русской глубинки, русского лада. Он не был чисто крестьянским поэтом, но все пропускал через свой крестьянский мир. Он был вольным хранителем русского слова, не боялся затрагивать трагические темы раскулачивания, коллективизации, тяжелой жизни крестьянства. В последний период своего творчества резко выступал против перестройки и разрушения России. Вошел в редколлегию газеты "День", был ее постоянным автором и в каком-то смысле поэтическим символом. Умер в Москве 20 февраля 1999 года. Один из последних классических поэтов России ХХ века.

ВЕРБНАЯ ПЕСНЯ

За великий Советский Союз!

За святейшее братство людское!

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси наше счастье земное.

О Господь! Наклонись надо мной.

Задичали мы в прорве кромешной.

Окропи Ты нас вербной водой.

Осени голосистой скворешней.

Не держи Ты всевышнего зла

За срамные мои вавилоны,

Что срывал я Твои купола,

Что кромсал я святые иконы!

Огради! Упаси! Защити!

Подними из кровавых узилищ!

Что за гной в моей старой кости,

Что за смрад от бесовских блудилищ!

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси мое счастье земное.

Подними Ты наш красный Союз

До Креста Своего аналоя.

Николай Тряпкин

ОТВЕРЖЕННЫЙ ПОЭТ

Николай Иванович Тряпкин всегда был отверженным поэтом. Это его стезя. Его крестная ноша, которую и нес он безропотно до конца дней своих. В каком-то смысле он культивировал свою отверженность от литературной элиты. Он и не тянулся особо к избранным, к элите, ибо понимал: там, в их миру, он будет лишен и поэтической и мистической свободы. С юности своей: сначала тверской, потом подмосковной, а потом и северной - он впитывал в себя знание о своем народе, о пророческой надвременной Руси. Его вела судьба изначально. Даже от войны всеобщей он был отвержен - не взяли по здоровью, послали в эвакуацию на Север. За тайным знанием. Именно там, на русском Севере, он стал поэтом. Побывал и пахарем, и пастухом, потом выбился в книжные люди, и северяне искренне гордились своим поэтом. Сам Николай Иванович признавал мистическую значимость северных лет в своей поэтической судьбе. "В этой маленькой северной деревнюшке и началась моя творческая биография... Коренной русский быт, коренное русское слово, коренные русские люди. Я сразу почувствовал себя в чем-то таком, что особенно мне близко и дорого. У меня впервые открылись глаза на Россию и на русскую поэзию, ибо увидел я все это каким-то особым, "нутряным" зрением. А где-то там, совсем рядом, прекрасная Вычегда сливается с прекрасной Двиной. Деревянный Котлас и его голубая пристань - такая величавая и так издалека видная! И повсюду великие леса, осененные великими легендами. Все это очень хорошо для начинающих поэтов. Ибо сам воздух такой, что сердце очищается и становится певучим. И я впервые начал писать стихи, которые самого меня завораживали. Ничего подобного со мной никогда не случалось. Я как бы заново родился, или кто-то окатил меня волшебной влагой". Крестник русского Севера, сольвычегодских и устюжских деревень, старинных погостов, старообрядческих преданий и сказов. Позже, на страницах газеты "Завтра", он писал:

Когда-то там, в лесах Устюги,

Я неприкаянно кружил.

Скрипела ель, стелились вьюги

У староверческих могил.

И на каком-нибудь починке

Я находил себе ночлег

И припадал к молочной кринке

Не протерев зальдевших век.

И в смутном свете повечерий

Я погружался в древний быт,

В медвежий сумрак, в дым поверий,

В какой-то сон, в какой-то мыт.

И постигал я те столетья

И в том запечном уголке,

И в хламе старого веретья,

И в самодельном черпаке...

.....................

И в смутном свете повечерий

Я закрываюсь в тайный скит.

И несказанный дым поверий

В моих преданиях сквозит.

И на каком-нибудь починке

Я источу последний пыл

И слягу в старой веретинке

У староверческих могил.

Его пророческое потаенное слово шло откуда-то из глубины глубин мистической Руси в поисках утраченных истоков, первооснов народного слова. Он был нашим русским дервишем, понятным всем своими прибаутками, частушками, плясовыми, и в то же время непонятным почти никому в своих магических эзотерических прозрениях... Он не погружался в фольклор, не изучал его, он сам был им, был посланцем древнего смысла слова. И потому легко нарушал законы, сочиненные фольклористами. Его чистейший русский язык частенько был неправильным языком. В этом он схож, пожалуй, только еще с одним таким же кудесником русского слова, Владимиром Личутиным. Что им до правильности времен, до сочетаемости тех или иных былинных героев, если они сами были родом из тех же времен? И из того же племени героев.

За фольклором, за фольклором!

За янтарным перебором!

За гармошкой, за рожком!

То в телеге, то пешком...

И с каким же интересом

Шел я полем, шел я лесом!

И не знал я до сих пор,

Что я - сам себе фольклор.

Пожалуй, первым эту его посланность нам из глубин своего же народа подметил близкий ему мистическим погружением в слово Юрий Кузнецов: "Толпа безлика, у народа есть лик. Этот народный лик проступает в творчестве Николая Тряпкина... А сам поэт обладает магической силой, одним росчерком пера он способен удерживать все времена: "Свищут над нами столетья и годы, - / Разве промчались они?" Николай Тряпкин близок к фольклору и этнографической среде, но близок как летящая птица. Он не вязнет, а парит. Оттого в его стихах всегда возникает ощущение ликующего полета... Поэт владеет своим материалом таинственно, не прилагая видимых усилий, как Емеля из сказки, у которого и печь сама ходит, и топор сам рубит. Но это уже не быт, а национальная стихия..." И далее Юрий Кузнецов говорит верные, но по сути своей трагические для нас всех слова: "В линии Кольцов- Есенин, поэтов народного лада, Тряпкин - последний русский поэт. Трудно и даже невозможно в будущем ожидать появления поэта подобной народной стихии..." Думаю, и в прозе после Владимира Личутина вряд ли появится еще хоть один такой же таинственный владелец глубинных основ русского слова. Поразительно, что и тому и другому память слова дала все та же северная архангелогородская земля. Но вскоре после войны Николай Тряпкин уехал с Севера, вернулся в родное Подмосковье. Стал печататься в московских журналах. Талант его признавали. Глубину таланта, его мистическую основу не чувствовали и даже побаивались. Виделось в его поэзии что-то колдовское, завораживающее.

Я уходил в леса такие,

Каких не сыщешь наяву,

И слушал вздохи колдовские,

И рвал нездешнюю траву.

И зарывался в мох косматый.

В духмяный морок, в дымный сон,

И был ни сватом и ни братом

Жилец Бог весть каких времен,

И сосны дремные скрипели

И бормотали как волхвы.

Но где, когда, в каком пределе

Вся память вон из головы.

Потому и казался он многим чужим, потому и сторонились его, как некоего аномального явления. Ну ладно бы, выглядел явно странным, явно отверженным в грозовые сталинские годы, когда спокойно писал и о Христе, и о крестной ноше, о Зимогорах и о возрожденных Назаретах, тем самым опровергая все нынешние байки о запретности христианских тем и стародавних преданий.

И летят над путями походными

Солнцебоги с твоих рукавиц.

И проносятся песни свободные

Над провалами черных темниц.

Не поверишь, что написано в 1944 году, и публиковалось во всех его сборниках. Ясно и понятно, что он тогда же совсем молодым из своих устюжских северных глубин писал охотно и по велению души о победных боях, о распарившемся льде Волги, ибо "солнце, как шлем Сталинграда, над великой рекою встает", но странно и загадочно, что тогда же и будучи тем же юнцом, одновременно с воспеванием реальных побед над фашистами он писал о старом погосте, который способен вдохновить бойцов на смертную борьбу:

Порос морошкой мховый плис

надгробий

Но смутный голос дедовских предтеч

Остался в недрах правнуковой крови.

И когда пришел "с огнем незваный незнакомец", русским воинам "в этих камни заглушивших мхах / вдруг стала всем до боли близкой давность./ И каждый вспомнил: здесь родимых прах..."

Тогда уже, в сороковые годы, безусый хлипенький поэт боролся своими стихами не за власть Советов, и даже не за родимый, оставленный где-то в Подмосковье под немцами дом, а за архаичный национальный прамир Святой Руси. Он, как и Николай Клюев, мог назвать себя "посвященным от народа", но, в отличие от своего великого предшественника, Николай Тряпкин не запирается в свой подземный рай, как в некое гетто прошлого, - скорее наоборот: вытягивает прошлое на свет, на волю, на будущее, озвучивает мистику, удивительным образом соединяя далекий от советских новин стародавний мир предков с прорывом в будущее, в русский безбрежный космос, становясь близким Велимиру Хлебникову, Андрею Платонову, ранним футуристам:

И над миром проходят

всесветные громы,

И, внезапно издав ураганные гамы,

Улетают с земли эти странные храмы,

Эти грозные стрелы из дыма и звука,

Что спускаются кем-то с какого-то лука

И вонзаются прямо в колпак

мирозданья...

И рождаются в сердце иные сказанья...

Можно еще вылавливать стилистические блохи в ранней поэзии Тряпкина, но меня поражает все та же мысль, что такие мистические стихи писались в военные и первые послевоенные годы.

Здесь прадед Святогор в скрижалях

не стареет,

Зато и сам Христос не спорит

с новизной.

И на лепных печах, ровесницах Кащея,

Колхозный календарь читает Домовой.

Понятно, что такие стихи не поместит в свою антологию типичной советской поэзии "Уткоречь" Дмитрий Галковский. Не влезают по всем параметрам тряпкинские стихи в его "квазиэпос разрушенной эпохи", это не поэзия Долматовского или даже Симонова. Это какой-то другой параллельный поток русской поэзии, который, не прерываясь ни на миг, жил еще в те суровые и победные, трагичные и величавые сороковые и пятидесятые годы. Русский народ и тогда еще умудрялся жить по своим внутренним законам, согласно собственному ладу:

Под низкой божницей мерцаньем

кимарит

Моргасик с луной пополам.

Старик повторяет в напев поминальник,

Догадки плывут по бровям

.....................

И шикает старый: припомнишь ли скоро,

Какого ты роду, чьих прав,

С безвестием троп, с бормотанием бора

Давно свои думы смешав?

Это диковинное стихотворение "Пижма", написанное аж в 1946 году и тоже публиковавшееся во всех тряпкинских советских изданиях, противоречит не только так называемому поэтическому мейнстриму сталинских индустриальных лет, но и утверждаемой сегодня схеме нормы вольности сороковых-пятидесятых годов. А ведь было тогда еще немало таких колдунов по Руси: и Михаил Пришвин, и Борис Шергин, и Александр Прокофьев, и Николай Заболоцкий, - из северных, сибирских, уральских углов перла еще на литературную комиссарскую рать кондовая лучезарная мракобесная Русь. Более того, и советскость-то они переделывали по-своему, и ракетами позже научились управлять по-свойски, и в космос даже первыми в мире полетели. Но отторжение этого русского параллельного потока от официальной жизни и страны и ее культуры шло планомерно, наступательно, в этом Дмитрий Галковский прав. Русский Рай, имевший совсем иные координаты времени и пространства, иную мораль и этику, чем у цивилизационного поступательного космополитического движения, не мог прийтись по душе ни политическим, ни литературным властям европоцентричного мира. Номенклатурная Россия отторгала Николая Тряпкина от своего читателя, его глубинный русизм пугал чиновных комиссаров больше, чем диссидентские потуги шестидесятников.

Не бездарна та планета,

Не погиб еще тот край,

Если сделался поэтом

Даже Тряпкин Николай.

Даже Тряпкин Николай

Ходит прямо к Богу в рай.

И Господь ему за это

Отпускает каравай.

Отпускает каравай

И кричит: "Стихи давай!

А врагов твоих несчастных

Я упрячу в гроб-сарай.

.....................

Ты же, Тряпкин Николай,

Заходи почаще в рай.

Только песенки плохие

Ты смотри не издавай.

А не сделаешь такого,

Я скажу, мол: "Ах ты вошь!"

И к Сергею Михалкову

В домработники пойдешь".

И это касалось не только одного Николая Тряпкина. В те же шестидесятые-семидесятые годы советской интеллигенцией успешно формировалась иерархия литературных ценностей ХХ века. В первый ряд выдвигалась ныне уже незыблемая обойма: Борис Пастернак, Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Анна Ахматова. Спору нет, все сильные поэты. Но даже Владимир Маяковский какой-то подспудной национальной энергией не вписывался в этот ряд. Его отодвигали куда-то вбок. Тем более явно на обочине оказывались Велимир Хлебников, Николай Клюев, Павел Васильев, Николай Заболоцкий. А за ними и все тайные проводники по параллельной мистической Руси. Лишь Сергей Есенин каким-то чудом через свою напевную лирику пробрался в сердце каждого русского, и уже невозможно было его оттуда вышибить. В Александре Твардовском и официальная и неофициальная элиты видели лишь влиятельного редактора и никак не хотели видеть крупнейшего национального поэта. То же самое повторилось и с молодыми современниками Николая Тряпкина. Так же формировался незыблемый ряд от Беллы Ахмадулиной до Иосифа Бродского, опять же, безусловно, талантливые поэты. Их имена ныне известны каждому школьнику. И совсем в безвестности сегодня поэты корневой национальной традиции Анатолий Передреев, Владимир Цыбин, Борис Примеров, Татьяна Глушкова. Мало кому знакома ныне и поэзия Станислава Куняева, знают его имя лишь как редактора "Нашего современника", осознанно не замечается даже такая глыба, как Юрий Кузнецов. Лишь Николай Рубцов своими простыми лирическими строчками, подобно Сергею Есенину, проник еще в семидесятые годы в сердца русских людей и воссиял на поэтическом небе звездой первой величины...

Борьба с посвященными от народа поэтами, с пророками мистической сокровенной Руси шла тайно и явно по всему фронту как с номенклатурно-советской, так и с либерально-диссидентской стороны.

Но даже в этом осознанном замалчивании творцов русских мифов поражает тотальная отверженность поэта Николая Тряпкина. Особенно в последний период его жизни. Его книг не было на прилавках уже более десяти лет. Его обходили с премиями и наградами. До сих пор, спустя три года после смерти, не установлен памятник на его могиле. Поэт переживал свою семейную драму и не получал помощи ниоткуда. Последние годы жизни он вообще жил почти как бомж. Уйдя, почти по-толстовски, из своего дома, встретив отторжение новой родни, он все с тем же неукрощенным кержацким духом подолгу скитался по чужим домам.

И ни отцов тебе, ни отчего завета,

Ни дедовских могил, ни чести, ни стыда.

Ирония судьбы! В дом русского поэта

С приплясом ворвалась

хитровская страда.

Все знали и молчали, никто не пожелал найти выход из этого тупика. Да, вроде бы нам, газете "День", стыдиться нечего: именно мы помогали все последние годы Николаю Ивановичу финансово, именно Александр Проханов, соединенный с Тряпкиным все теми же невидимыми узами подземной сакральной Руси, безудержным русским космизмом, верою в будущий русский Рай, вставал по ночному звонку Николая Ивановича и ехал к нему домой разбираться с нараставшей семейной драмой. Но кто мог дать ему свой спокойный угол?

Ни голицынского Пострелкина,

Ни малеевского слепня.

Даже Белкина-Переделкина

Не оставили для меня.

Все мильонами да трильонами

Стали денежку исчислять.

А с моими-то гуслезвонами

И знакомства не стали знать.

Укатили все дрожки младости.

Поиссяк мой последний грош.

А теперь вот - ни сил, ни радости,

Только сердца глухой скулеж.

А теперь вот, с последней станции,

Я прошусь у иных жучков

Не в Америку, не во Францию,

А в закутку для старичков.

Какой из союзов писателей мог бы ему на старость лет обеспечить творческую дачу в Переделкине или во Внукове, или хотя бы оплачивать ему на льготных условиях комнату в Доме творчества, как это делается для Михаила Рощина, тем самым разрешив затянувшееся идеологическое противостояние, которое, как в двадцатые годы, перерезало в годы перестройки не только тряпкинскую семью, но и сотни тысяч других семей? С болью вырывается у поэта: "Называешь меня фашистом, / А сам живешь в моем доме.../ Взял бы я тебя за пейсики - / Да и палкою по спине..." Много раз приходил он к нам в редакцию газеты, подолгу сиживал в отделе литературы, считая нашу газету своим родным углом, пока еще у него были силы. А силы-то были на исходе. Его родной, державный - и национальный, и домашний - мир рушился, загоняя уникальнейшего русского поэта в тупик, откуда нет выхода. Этот тупик в 1999 году закончился глубочайшим инсультом, а чуть позже - и смертью поэта.

Не жалею, друзья, что пора умирать,

А жалею, друзья, что не в силах карать,

Что в дому у меня столько

разных свиней,

А в руках у меня ни дубья, ни камней.

Дорогая Отчизна! Бесценная мать!

Не боюсь умереть. Мне пора умирать.

Только пусть не убьет стариковская ржа,

А дозволь умереть от свинца и ножа.

Его отчаянные, призывающие к бунту и восстанию стихи последних лет не хотели печатать нигде. Только в "Дне" и "Завтра" отводили мы целые полосы яростным поэтическим бойцовским откровениям Николая Тряпкина. Только на наших вечерах выпевал он свои гневные проклятья в адрес разрушителей его Родины и его дома.

И все наши рыла - оскаленный рот,

И пляшет горилла у наших ворот,

Давайте споем.

Грохочут литавры, гремит барабан,

У Троицкой лавры

жидовский шалман,

Давайте споем.

Огромные гниды жиреют в земле,

И серут хасиды в Московском Кремле,

Давайте споем.

И все наши рыла - оскаленный рот,

И пляшет горилла у наших ворот,

Давайте споем.

Нас упрекали за публикации таких рассерженных стихов. Говорили и даже кричали во весь голос, что поэт исписался, что он становится опасен для окружающих. И в то же время тряпкинская энергетика новых гражданских стихов, его политическая сатира и пророческие сновидения были опорой для почти миллиона наших читателей тех раскаленных дней в начале девяностых. Из далекой Америки в ответ на его проклятья ельцинскому режиму, на проклятья рушителям его дома и его родины опубликовал в либеральной печати Александр Межиров свою поэму "Поземка", свой последний прямой разговор с бывшим приятелем.

Извини, что беспокою,

Не подумай, что корю.

Просто, Коля, я с тобою

Напоследок говорю...

И о чем же говорил напоследок с русским поэтом, ищущим лишь закутка для стариков в этом злобном мире, другой поэт, сбежавший из родного отечества после пренеприятнейшей истории с задавленным Межировым насмерть артистом театра на Таганке, да еще и оставленным умирать в кустах без всякой помощи? О том, как сумели избавить его от всех судебных неприятностей и срочно переправили в Америку на постоянное место жительства? О том, что его же знаменитый поэтический лозунг "Коммунисты, вперед!" стали воспринимать в годы перестройки как призыв к эмиграции в Израиль и США? Нет, Александр Межиров упрекает уже весь русский народ, победивший фашизм, в том, что в русское сознанье вошла отрава побежденного им фашизма:

Побежденный победил,

Кончилось и началось,

И в конце концов пришлось,

Довелось проститься, Коля,

Тряпкин, истинный поэт,

Потому что получилось

То, чему названья нет.

Получилось - виноваты

Иудеи - супостаты.

На которых нет креста

В том, что взорван храм Христа,

Превратили рай в харчевню,

Трезвый край и в пьянь и в рвань,

Раскрестьянили деревню,

Расказачили Кубань.

И в подвале на Урале

Государь со всей семьей,

Получилось - мной расстрелян,

Получилось - только мной.

Александр Межиров как бы все обвинения, всю яростную гражданскую полемику первых лет перестройки предъявил Николаю Тряпкину, сожалея, что этот "поэт по воле Божьей" впал в "старческую ярость", и даже признавая, что "ты Заступницей храним / В небе своего напева, / Звуков райских Серафим. / Твой напев туда возьму я, / Чтобы на земле Святой, / И горюя, и ликуя, / Слышать, Коля, голос твой..."

Если честно, то в поэме Межирова мне слышны и собственное его покаяние, и тоска его по России, и даже какая-то тяга к бывшим русским друзьям:

Таня мной была любима.

Разлюбить ее не смог,

А еще любил Вадима

Воспаленный говорок...

Сейчас и Таня Глушкова, и Вадим Кожинов, и Николай Тряпкин уже по другую сторону Бытия. Александр Межиров недавно неожиданно прислал в "День литературы" свой голос в защиту томящегося в Лефортове Эдуарда Лимонова. Утихли и страсти первых лет крушения нашей державы. Сейчас можно уже сказать, что напрасно Александр Межиров увидел в гражданской и домашней драме Николая Тряпкина лишь одну антисемитскую страсть. Далеко не ко всем евреям обращены гневные строчки Тряпкина, и далеко не только к евреям, впавшим в грех разрушения. А и к таким же русским, таким же грузинам, таким же татарам... К высокомерию Америки, к тотальному непониманию России у многих западных политиков. Со своей крестьянской народной логикой стремится поэт отъединить зло от святости, любовь от ненависти, ища изначальную прародину у всех народов. Как и у всякого природного русского человека, близкого и к земле и к фольклорным началам, у Тряпкина нет вражды ни к каким народам и странам, и его зло - всегда конкретно. С наивностью пророка он умудряется на страницах той же самой газеты "День" и обругать конкретный "жидовский шалман" у Троицкой Лавры и написать скорбное послание своему другу Марку Соболю:

Дружище Марк! Не упрекай меня,

Что я стучусь в твое уединенье.

Давай-ка вновь присядем у огня,

что мы когда-то звали вдохновеньем.

Скорблю, старик, что наш ХХ век

Столь оказался и сварлив и смраден.

Задели гной - и вот уж сам генсек

Прополз по миру - гадина из гадин...

И вот бушуют вирусы вражды,

И вот снуют все яблоки раздора,

А мы друг другу целимся в зады

Иль прямо в грудь палим из-под забора...

Для нас ли дым взаимной чепухи?

Поверь-ка слову друга и поэта:

Я заложил бы все свои стихи

За первый стих из Нового Завета...

Так получилось, что и "Послание Марку Соболю", и "Стихи о Павле Антокольском" стали невольным ответом Николая Тряпкина своему бывшему приятелю, обосновавшемуся подальше и от личных и от державных бед в благополучной Америке.

Все летим да бежим.

А в итоге - вселенская горечь.

Одинокий мой скит!

Одинокое сердце мое!..

Дорогой мой старик!

Несравненный мой Павел Григорич!

Разреши мне взгрустнуть.

И поплакать во имя твое.

Впрочем, не учитывает из своего американского далека Александр Межиров и некий семейно-домашний оттенок мнимого тряпкинского антисемитизма. Горечь семейного разлада переносится и на горечь межнациональных страстей. Так уж получилось, что стихи девяностых годов Николая Тряпкина полны и горечи, и печали, и беды, и прощаний. В них не так уютно, как бывало в иные годы и десятилетия.

Развалилась моя вселенная,

Разомкнулась моя орбита.

И теперь она - не вселенная,

А пельменная Джона Смита.

И не звездною путь-дорожкою

Пролетает моя потешка,

А под чьей-то голодной ложкою

Заблудившаяся пельмешка.

Неожиданно для самого себя Николай Тряпкин, в силу своего заикания, да и в силу творческого дара осознанно культивировавший в стихах певучесть, праздничность, историчность, воскресность, природность, не считающий себя никогда солдатом или бунтарем, именно в девяностые годы переродился в иного поэта. Из лирической отверженности он перешел в наступательную бойцовскую отверженность. Иные его друзья этого не принимают и не понимают, они готовы вообще перечеркнуть у Николая Тряпкина все стихи девяностых годов. Им всегда был ближе другой Тряпкин. Этакий "древний Охотник с колчаном заплечным", домашний колдун, привораживающий своими травами и заговорами, деревенский юродивый с глазами ребенка, открывающий красоту мира, красоту мифа, красоту лиры. И на самом деле, всем памятно программное стихотворение поэта "Как людей убивают?", все ценители русской поэзии ХХ века помнят эти строчки:

Как людей убивают?

Как людей убивают?

Никогда я не видел, как людей убивают,

Не крутился я в бандах,

и на войны не брали,

И в застенки меня палачи не бросали,

И пред смертью не звал я

молодого Орленка,

И на землю гляжу я глазами ребенка.

Только травы мне шепчут

да колосья кивают,

Точно сами собой все друзья умирают...

.....................

А в полях мне все слышится

звон жаворонка,

И гляжу я на землю глазами ребенка...

О страна моих предков! Земля дорогая!

Это что же?

За что же мне милость такая?

.....................

И цветы отвечают кивками участья...

Это что же

И есть настоящее счастье?

Готовый манифест русского народного пацифизма. Мудрое молчание и смирение перед тайной вечности. Отрицание чуждого официозного пафоса. Нежелание народа ни воевать, ни бунтовать - уйти и раствориться в природе, жить тайной природной жизнью...

Вновь хочется сделать небольшое обобщение. Именно поэты, посвященные от народа, певцы народного рая и лада, поэты параллельного национального потока не бряцали в двадцатом веке в стихах своих ни оружием, ни проклятьями. Даже животных, своих братьев меньших, поэты русской традиции предпочитали "никогда не бить по голове". Осознанно не лезли в политику, предпочитали лирическую эстетическую оппозицию любому официозному режиму. В России народ столетиями жил отдельно от власти, от дворянской или комиссарской элиты, и лишь в годы трагедий, будь то война с французами 1812 года или с немцами 1941 года - происходило национальное единение. Вот и народная литература, появившаяся в письменном виде лишь в ХХ веке, шла своим параллельным потоком, не вмешиваясь в дела власти, поднимая свои народные проблемы, воспевая природу, добро и любовь. У них и лирика не случайно была - тихая. Царило христианское смирение, оправдывая предназначение Святой Руси. В стихах Николая Рубцова, Анатолия Передреева, Владимира Соколова, Бориса Примерова, Николая Тряпкина и других нельзя было встретить имен Ленина и Сталина, гимна революции, проклятий американскому империализму, приветствий Анджеле Дэвис или Фиделю Кастро. Это все абсолютно из другого мира, из мира придворной поэзии, воспевающей ленинское Лонжюмо и Братскую ГЭС, кубинскую революцию и строительство БАМа. Параллельная русская литература, одним из поэтических лидеров которой, несомненно, был Николай Тряпкин, всегда существовала осознанно аполитично. Имперскость - и та была выражена не напрямую, а в самом слове, в языке, в масштабности взгляда на мир, во вселенской природности, в лирическом космизме, но никак не напрямую. Даже проявления гражданских чувств порой поэты русские стыдились. Сплошная сказовость. Лирическая широта души и всечеловечность.

Ты же дуй и колдуй, ветер северный,

По Руси по великой, по северной

Поплывем Лукоморьями пьяными

Да гульнем островами Буянами.

Для того, чтобы быть таким смиренным поэтом, надо было обладать и в сталинские, и в брежневские годы и смелостью, и дерзостью, и мужеством. Так не боялся писать Николай Тряпкин еще в 1947 году, в самое суровое сталинское время. В этом тоже был вызов национальной параллельной литературы. Потому и не пускали их в президиумы и в придворные салоны, там гуляла другая литературная элита. Ни Николая Клюева в двадцатые годы, ни Андрея Платонова в сороковые годы, ни Николая Тряпкина в семидесятые годы в этих салонах было не увидеть. Не то чтобы они были врагами государства, нет, роль государства они понимали и ценили, но себя считали скорее заступниками народными перед любым государством. И вот воспеваемая придворно-прогрессивной элитой великая советская держава в одночасье рухнула. Мгновенно все лауреаты и орденоносцы не просто затихли, а в большинстве своем стали лютыми антисоветчиками и жертвами советского режима. Одному из них недовыпустили собрание сочинений, другому долго тянули с Ленинской премией, третьему дали не ту дачу в Переделкине. Бедные жертвы советского режима! От Бориса Пастернака до Андрея Вознесенского. От Михаила Шатрова до Олега Ефремова...

И в тот момент, когда бывшая лауреатская литература отвернулась от погибающей советской державы, ее певцами и защитниками неожиданно стали недолюбливаемые властями, отверженные и гонимые, ютящиеся на обочине официального литературного процесса русские национальные писатели. Уж они-то никогда не лакействовали перед властями. Им бы первыми и добивать эти скурвившиеся номенклатурные власти... А они ринулись на баррикады, гордо обрели красно-коричневость...

Помню, как на одном из последних съездов советских писателей в число делегатов не включили Николая Тряпкина, не тот оказался уровень значимости у талантливейшего национального поэта. Если зачитать сейчас список тех делегатов, кого предпочли Тряпкину, можно со смеха упасть со стула, никто таких писателей и тогда-то не знал. В знак протеста Юрий Кузнецов, попавший в этот делегатский список, отказался от своего участия на съезде в пользу Николая Тряпкина. В результате на съезд не попали ни тот, ни другой... И вот этот гонимый властями Николай Тряпкин - так же, как аполитичнейшая Татьяна Глушкова, так же, как тонкий лирик Борис Примеров, - в трагичнейшие для страны девяностые годы стал ярчайшим певцом погибающего советского строя. Или ненависть к буржуазности у русского народа и ее певцов перевесила неприятие номенклатурного чиновничества, или это был природный национал-большевизм, или прорывалось извечное чувство противоречия, несогласия с официальной установкой, или господствовала в их стихах все та же извечная русская жалость к павшим, к поверженным, но красно-коричневыми в литературе стали в основном поэты и писатели, далекие от официозной советской литературы. Когда-то, на заре красной эры Николай Клюев писал:

Есть в Ленине кержацкий дух,

Игуменский окрик в декретах.

Как будто истоки разрух

Он ищет в Поморских ответах.

Спустя семьдесят с лишним лет, уже при закате советской Атлантиды, Николай Тряпкин продолжает бунтарское дело своего любимого предшественника:

За великий Советский Союз!

За святейшее братство людское!

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси наше счастье земное.

О Господь! Наклонись надо мной.

Задичали мы в прорве кромешной.

Окропи Ты нас вербной водой.

Осени голосистой скворешней.

Не держи Ты всевышнего зла

За срамные мои вавилоны,

Что срывал я Твои купола,

Что кромсал я святые иконы!

Огради! Упаси! Защити!

Подними из кровавых узилищ!

Что за гной в моей старой кости,

Что за смрад от бесовских блудилищ!

О Господь! Всеблагой Иисус!

Воскреси мое счастье земное.

Подними Ты мой красный Союз

До Креста Своего аналоя.

Нет, выкидывать из поэзии Николая Тряпкина мощные трагичнейшие красные стихи 1994 года, написанные уже после полнейшего крушения некогда могучей державы, уже после октябрьского расстрела 1993 года, у меня лично не поднимется рука просто из любви к его таланту.

Знаю, что кое-кто из именитых патриотов постарается не допустить целый красный цикл, десятки блестящих поэтических шедевров, в его будущие книги, тем более и родственники препятствовать этому урезанию не будут. Но писались-то с болью в сердце эти строки не именитыми патриотами и не осторожными родственниками, писал их истинный русский национальный поэт Николай Тряпкин. И что-то глубинное выдернуло его из сказов и мистических преданий, из пацифизма и любовного пантеизма в кровавую барррикадную красно-коричневую схватку. И это была его высшая отверженность. В те годы он был частью нашего "Дня", был нашим сотрудником в народе. Был нашим баррикадным поэтом. И он гордился таким званием. Гордился совместной борьбой. Он писал в "Послании другу", посвященном Александру Проханову:

Не спят в руках веревки и ремень,

А ноги жмут на доски громовые.

Гудит в набат твой

бесподобный "День",

И я твержу: "Жива еще Россия!"

И я смею только гордиться, что все его последнее десятилетие жизни и творчества постоянно встречался с ним и дома, и в редакции газеты, и на наших вечерах, и в его бродяжничестве у знакомых, и после его тяжелейшего инсульта, когда он вернулся уже смиренный к себе домой - умирать. Я с женой и двумя поэтами, Валерой Исаевым и Славой Ложко из Крыма, был у него в день восьмидесятилетия. Больше никого из писателей не пустили, да и мы попали только потому, что привезли из газеты к юбилею солидную сумму денег. Он лежал в кровати чистенький и смиренный. Добродушный и домашний, но душа его оставалась все такой же бунтарски отверженной: "Права человека, права человека. / Гнуснейшая песня двадцатого века..."

Я познакомился с Николаем Ивановичем Тряпкиным еще в студенческие годы, в знаменитом в литературной среде тех лет общежитии Литературного института. Помню, я был там с кампанией левых авангардных поэтов и критиков, пили, гуляли - и вдруг услышали где-то в соседней комнате завораживающее пение каких-то неведомых нам и непривычных для нашего уха стихов. Заглянули. Там жил мой однокурсник, талантливый поэт Игорь Крохин из Мценска, ныне покойный. И у него в гостях сидел на кровати и напевно читал свои стихи про возвращение Стеньки Разина и "Летела гагара", про забытые песни старины и стихи о Гришке Отрепьеве, о пролетариях всех стран и, конечно же, знаменитые "Увы, брат, Черчилль Уинстон" тоже слегка хмельной Николай Тряпкин. Надо сказать, что и Юра Минералов, и Адам Адашинский, и другие левые поэты из нашей кампании оценили и качество стихов, и мастерство их исполнения. К себе в комнату мы так до утра и не вернулись. Это была хмельная ночь вольной хмельной поэзии Николая Тряпкина. Меня еще тогда поразило иное чисто народное, а, может, староверческое сострадательное отношение к Гришке Отрепьеву. И была в нем какая-то гордость за Отрепьева, мол, вот, наш, из самых низов народа, а в цари выбился, прямо как в русской сказке. Такое отношение, кстати, и к другому Григорию - Распутину.

Для меня ты, брат, совсем не книга,

И тебя я вспомнил неспроста,

Рыжий плут, заносчивый расстрига

И в царях - святая простота.

Мы с тобой - одна посконь-рубаха.

Расскажи вот так, без дураков:

Сколько весит шапка Мономаха

И во сколько сечен ты кнутов?..

Заметьте, как Николай Тряпкин выражает и мимоходом свое народное отношение к царской челяди:

А тебя вот псивые бояре

Изрубили прямо на куски.

Это - народное, совсем иное, чем официальное, царских ли, советских ли времен,- отношение ко многим историческим событиям и личностям прорывалось и в фольклоре, в лубках, в представлениях скоморохов. У Тряпкина оно воспринималось тоже не как его личное, а как нечто природное, нечто выкрикнутое из народного сердца. Может быть, поэтому в шестидесятые-семидесятые годы его самые озорные и разбойные стихи не подвергались официальному осуждению, как, скажем, стихи о Курбском Олега Чухонцева. Ибо в тех - чухонских - виделось нечто личностное, индивидуально-протестное. А в тряпкинских слишком сильны и слышны были народные верования, избяной язык. Их чужеродность чиновному миру обходили, как бы не замечая. Только так можно было в самые застойные годы, с голосом юродивого распевать строчки о Савелии Пижемском, что "затянет псалом о местах пересыльных, / О решетках пяти лагерей..." В том стихотворении сошлось все: и самолеты, летящие в таежные прели, и грозный "устав" староверческий, сотворенный самим Аввакумом, и сам мощный диковатый старик, зарубивший староверку жену за измену, перенесший гнев свой и на староверов, и на депутатов, и на весь народ, не боящийся и самого Христа... Этим и сильна поэзия Тряпкина. В ней отражается все, что есть в народе: и смирение, и богохульство, и святость, и дикость, и терпение, и бунтарство.

Эй вы, у-ло-чки,

Переу-лоч-ки!

Что у господа Христа

В карау-лоч-ке?

У него графин мадеры

И закуска из лося.

Заходите, староверы,

Приложи-те-ся.

Все наползает друг на друга: кровь и почва, ксенофобия и всечеловечность, гульба до беспредела и жалость без края...

В песни Николая Тряпкина погружаешься с головой, как в саму Россию. И не находишь никакой одномерности. Никакого определения. Кто он православный поэт или языческий? Старовер или атеист? А то и огнепоклонник? Даже в форме путаешься, традиционалист ли он или тайный новатор, открывающий новые пути?

Подземные духи! Откройте мне дверь

У мраков своих.

Клянусь, я умею быть вещим, как зверь,

И чутким, как стих!

Какие там смотрят глаза по углам

Из вечных темнот?

Откройте мне свой заповедный Пергам,

Любезный народ!

Конечно же, такая его поэзия была обречена на отверженность и со стороны власть имущих, и со стороны либерального диссидентства, и даже со стороны официального народничества. Ибо и туда, в канонические православные и патриотические уставы, не укладывалась его вольная поэзия. Это поэзия русского народа, еще не оформленного ни в религиозные, ни в идеологические рамки, - поэзия, которую и сам народ не всегда осмеливался принимать за свою. Потому и не рвался долго Николай Иванович Тряпкин в столицы, подальше от идеологических битв и от собственного битья. Его келья была - в отверженности.

Меня били-колотили

В три ножа, в четыре гири,

А я скрылся как в могиле...

Где? Ответствую на спрос:

В той избушке-лесовушке,

На неведомой опушке,

У задворенки-старушки,

А всем прочим - дулю в нос.

...........................

Меня били-колотили

И в столице и в Тагиле.

А теперь меня забыли.

Что за прелесть! Как в раю!

Тропы гончие заглохли,

Раны старые засохли,

Долбуны мои подохли,

А я песенки пою...

Вот так и пел свои песенки и в студенческих общежитиях, и на писательских собраниях, и на поэтических фестивалях отверженный поэт Николай Тряпкин. Как я жалею, что не записал на магнитофон его, можно сказать, сольный последний концерт, который он мне как бы подарил на моем пятидесятилетии в уютной кампании друзей. Уже разошлись с вечера и банкета все официальные и полуофициальные лица. Утомились музыканты. Собрались за одним большим столом Стас Куняев, Александр Проханов, Владимир Личутин, Александр Бобров. И вдруг не выступавший на самом вечере Николай Иванович разошелся, зажегся каким-то внутренним огнем и часа два, не меньше, пел нам свои лучшие стихи, а потом еще стал в такт стихам и приплясывать. Его пение стихов - это тоже искусство, ворожба, заклятье... Об этом искусстве очень хорошо сказал Проханов: "Он пел свои стихи, будто баллады. Водил дланью перед ликом, как бы отсылая стихи вдаль, и они, подобно птицам, срывались с его румяных губ, уносились в пространство. Была московская комната, теснота, духота, а казалось, Тряпкин сидит на травяном холме, на ветряном высоком кургане, бренчит в гусли, и молодая степь волнуется от его кликов и рокотов.

Всегда удивлялся, восхищался, порой ужасался: что это за ключ, древний, гремучий, неиссякаемый, бьет в Тряпкине, как из-под камня, из-под ледникового гранита, из-под древней дубовой колоды, ослепительный, чистейший, волшебный. К этому ключу на водопой приходят утомленные витязи, запаленные пахари, прохожие богомольцы, и лесное зверье, и таинственные косматые чудища с забытыми именами. Этот ключ не Тряпкина, а богов, а поэт только поставлен у источника стражем и хранителем... Тряпкин, как дудка, сквозь которую дует Русь... Век бы ему петь то удалые-плясовые, то разбойные, то плачи-причеты, то величальные. Но вдруг жизнь прожита. И беда в России. Родина, разоренная, оскверненная, без заступника, без царя и вождя, терпит страшный позор. И старый поэт берется за древнее свое ремесло, скликает на рать разбежавшееся воинство, будит хмельного князя, корит, гремит, устрашает, молит, тонко и голосисто взывает. На бой, на последнюю схватку за Отечество..."

Когда он пел, исчезало заикание. Он весь преображался, будто подключался к невидимому источнику энергии, и уже пела красота столетий, лицо как бы украшалось невиданными глазу, но ощущаемыми цветами. Одежды становились древними. И то меч, то посох, то даже скипетр виделся в его руках. Певец во стане русских воинов.

Итак, начинаем. Время.

Да здравствует светоч дня!

Я ноги обую в стремя.

И ты, герой, - на коня.

Гремят по стране витии,

Высокий поднявши груз.

О Русь! Купина! Россия!

Великий Советский Союз!

Держава на полном сборе.

Хвалынцы и тверяки.

И песни мои в дозоре,

Готовые, как штыки.

Его никак нельзя назвать крестьянским поэтом, хотя множество стихов вроде бы посвящено сельской тематике. Крестьянство - это его точка опоры, так же как фермерство у Фолкнера или Роберта Фроста, да и у многих других ведущих поэтов западного мира, от Одена до лауреата Нобелевской премии, выходца с островов Вест-Индии Дерека Уолкотта, поэзия соотносится с праосновами своего народа, своей земли.

"Предшественники - это не только поэтические предки, но также часть истории собственной расы" - говорил Уолкотт. В этом смысле Николай Тряпкин куда ближе своей поэзией к ведущим поэтам мировой цивилизации, не забывающим о своих корнях, чем наши прозападные беспочвенные поэты-шестидесятники. Его крестьянство - это та точка опоры, с которой он воздвиг свою поэтическую вселенную. В его крестьянских стихах нет сиюминутности. А часто нет и социальности, они идут от изначальной основы человечества в целом, и нашего народа в частности, от первичного ремесла человека.

Не алтари и не пророчества,

Не брага Звездного Ковша

Меня хранит от одиночества

Моя крестьянская душа.

Или же столь простое и вместе с тем емкое своей философией понимание поэзии как первичного дела человека.

Я вышел оттуда,

где знают простейшие вещи,

где любят стамеску, топор, и лопату,

и клещи,

где плесы не плещут без весел,

мостков и причалов,

Я вышел оттуда, где все можно

сделать сначала.

Готовь же свой парус туда

к запредельным причалам,

Чтоб выйти, коль надо,

опять с топором и кресалом!

Эта великая простота изначальности дана была ему вместе с его фамилией. Уверен, что фамилия и определила его поэтику. Таким поэтам не требуется псевдоним. На мой взгляд, поэтическая трусость и переменчивость Евтушенко началась уже тогда, когда, испугавшись "непоэтической фамилии" Гангнус, которую носит его родной брат, он взял себе более благозвучный псевдоним. Только по-настоящему большой и природный национальный талант делает поэтичным все вокруг. И появляются такие простые и великие русские фамилии: Пушкин, Шишкин, Тряпкин...

Поразительно, как его "дремучая давность" соединяется с фантазиями будущего, с открытостью миру и космосу, а Русь изначальная прорастает империей и глобальными проектами.

Черная, заполярная

Где-то в ночной дали

Светится Русь радарная

Над головой Земли....

Невидаль ты ушастая!

Гаечный нетопырь!

Громко тебя приятствую

Или твержу псалтырь.

Пусть ты не сила крестная

И не исчадье зла.

Целая поднебесная

В лапы твои легла.

Русь ты моя глобальная!..

Вот таким глобальным человеком, таким глобальным поэтом и был при всей своей отверженности Николай Иванович Тряпкин, родившийся 19 декабря 1918 года в тверской деревне Саблино в семье крестьянина-столяра и закончивший свои дни в Москве зимой 1999 года. Всю жизнь живший в параллельной русской культуре, он и остался в ней вместе со своим народом. "Нет, я не вышел из народа./ О чернокостная порода!/ Из твоего крутого рода/ Я никуда не выходил..."

Владимир Бушин

Бушин Владимир Сергеевич родился 24 января 1924 года в рабочем поселке Глухово Московской области. Мать в молодости - работница на ткацкой фабрике Арсения Морозова, позже - медицинская сестра. Отец после окончания реального училища поступил в Алексеевское офицерское училище и окончил его в 1916 году. В Октябрьскую революцию, как и тысячи русских офицеров, встал на сторону красных. Позже - член коммунистической партии. Школу Владимир Бушин окончил в Москве за несколько дней до Великой Отечественной войны. С осени 1942 года - на фронте. В составе 50-й армии прошел боевой путь от Калуги до Кенигсберга. Потом - Маньчжурия, война с Японией. На фронте вступил в партию, публиковал свои стихи в армейской газете "Разгром врага". После возвращения с войны окончил Литературный институт имени Горького и Московский юридический (экстерном). Печататься начал на фронте. Опубликовал несколько книг прозы, публицистики и поэзии: "Эоловы арфы", "Колокола громкого боя", "Его назовут Генералом", "Клеветники России", "Победители и лжецы", "В прекрасном и яростном мире", "Окаянные годы"... Учился в аспирантуре, работал в "Литературной газете", в газете "Литература и жизнь", на радио, в журналах "Молодая гвардия", "Дружба народов". В годы застоя был в течение нескольких лет "отлучен" от литературы. Сегодня Владимир Бушин - один из самых яростных, непримиримых публицистов, представляющих патриотическую оппозицию. Живет в Москве.

Да. Все доступно, все возможно!

Не падай духом ни на миг.

Одно лишь, друг мой, безнадежно

Рассчитывать на черновик.

И не рисуй свой путь превратно:

Меня, мол, время так вело.

Ты знал, что жизнь - единократна

И все в ней сразу - набело!

Владимир Бушин

ПРАВДУ НЕЛЬЗЯ УНИЗИТЬ...

Владимир Бондаренко. Ради чего вы пишете, Владимир Сергеевич? Может быть, вы надеетесь своими яростными статьями восстановить в скором времени советскую власть? Или хотите помочь обездоленным людям, дать им глоток надежды? Оказать поддержку хотя бы словом? Или же, прекрасно зная, что погибло все, расхищено и разворовано и никакой надежды на реальное возрождение России, а тем более Советской России, в скором будущем нет, вы своими статьями мстите, как можете, разрушителям державы?

Владимир Бушин. Это какая-то трудно объяснимая потребность высказаться, выразить свое отношение, свое негодование... Мне кажется, если бы я не мог в эти годы открыто высказываться о наболевшем, я просто бы не смог жить. Разорвалось бы сердце.

У Евгения Винокурова есть такие строчки:

Замолкнет сердце вдруг, и разорвется

От песен, переполнивших его...

Сейчас песни разные. Главным образом, гневные, злые. Меня Александр Проханов в последний раз, когда я принес статью, спрашивает: "Ты - добрый человек?"

Я отвечаю: "По-моему, я - добрый человек. Я - не злобный человек. Не злопамятный, отходчивый". Но то, что произошло в нашей стране, прощать нельзя. Забыть такое преступление, как уничтожение великой державы, недопустимо для любых властителей, любых руководителей. И несмотря на все, что происходит, у меня сохраняется вера, что в конце концов народ восторжествует.

В. Б. Это уже скорее у вас, Владимир Сергеевич, начинается вера христианская. Мистическая. О каком-то будущем торжестве Царства Божия на земле. Если говорить о реальной современной жизни России, не видно ни малейших шансов на какое-то народовластие. И остается только задуматься всем, что же послужило поводом для внезапного, по сути, краха советской державы? Ведь никто же такого не ожидал: ни ненавистные тебе диссиденты, ни американцы со своим ЦРУ. Да, они вредили чем могли, но до поры до времени советской власти чихать было на все эти усилия. Мощь державы только росла. И вдруг все переломилось. Может быть, и наши с вами бесконечные споры из этого и вытекают. Я лично не верю даже в малейшее участие в крушении советской власти всех этих максимовских "Континентов", солженицынских "ГУЛАГов" или энтээсовских "Посевов". Да читали ли все эти нынешние вороватые властители, все эти ходорковские и починки, хоть какую-то антисоветскую литературу? Или вы думаете, Борис Ельцин штудировал "Архипелаг ГУЛАГ" прежде чем взобраться на свой танк в 1991 году? Увы, советская власть сама в массовом числе породила эту гнилую верхушку. Потому, кстати, совершенно справедливо никто из диссидентов в антисоветское перестроечное время к власти допущен не был. Не их рук дело - этот переворот. А вы все ругаете Солженицына и даже Распутина за сотрудничество с ним, Шафаревича, Глазунова... Не кажется ли вам, что тем самым вы преувеличиваете их значимость в событиях последнего десятилетия? Почему практически в большинстве своем вся советская верхушка изменила советской власти? Это главный вопрос всем коммунистам на все времена, почему происходит перерождение? Почему для торжества коммунизма постоянно надо обновлять 1937 год или китайский поход хунвейбинов? Иначе верхушка становится тотально буржуазной?

В. Бушин. Конечно, эта катастрофа изменила весь мир. Но почему она произошла? В одной из твоих предыдущих бесед, с председателем Союза писателей Валерием Ганичевым, меня поразило одно место. Он рассказывает, что было создано общество дружбы с болгарами как крыша для русских патриотов Их притесняли, их обвиняли в национализме, и, чтобы смыть с себя обвинения в чрезмерной русскости, они устраивали заседания своего общества то в Тбилиси, то еще где-нибудь в национальной республике... И вот в 1972 году они летели из Тбилиси в Москву. Когда пролетали над Краснодаром, над Кубанью, Семанов и Кожинов встали и сказали: "Почтим память Лавра Корнилова, погибшего в этих местах..." И это 1972 год. Валерий Ганичев главный редактор крупнейшего и влиятельнейшего издательства "Молодая гвардия", другие тоже немалые должности занимали... Вадим Кожинов позже вспоминал, мол, у него лишь в шестидесятых годах был краткий период диссидентства. Это неправда. 1972 год. И они чтят память лютого врага советской власти... Почему им тогда не почтить память воевавшего там же в Великую Отечественную войну немецкого фельдмаршала? Для меня это - одно и то же. При всем том я признаю, что Лавр Корнилов - это русский офицер, а немецкий фельдмаршал - захватчик и оккупант. Вы правы, Владимир Григорьевич, разложение проникло чрезвычайно высоко, и антисоветизм становился моден именно в кругах наших чиновных верхов и интеллигенции, а не в народе. Все они, упомянутые Ганичевым патриоты, - интеллигентные, высоко образованные люди. И они были уже в семидесятые годы антисоветчики... Мне однажды Валентин Сорокин, наш поэт и сопредседатель Союза писателей, тот же вопрос задал, что и ты: "Почему так сразу все рухнуло?" Я ему ответил: "Так ты почитай свои даже нынешние стихи, и тем более статьи... Они же - антисоветские. Ты изображаешь Ленина черт знает как, Мавзолей изображаешь, как какой-то кровавый волдырь на теле земли. Ты Михаила Горбачева называешь последним ленинцем... Вот поэтому все и рухнуло враз".

Все эти настроения проникали, как метастазы, во все слои, в том числе и в руководящие. Но я с тобой в корне не согласен, что диссиденты не участвовали в сломе советской власти. Концентрирующую роль в идеологии, конечно, сыграл Александр Солженицын и ему подобные. Игоря Шафаревича тогда еще мало кто знал. Я его узнал только по "Русофобии". Я, кстати, у его отца в Энергетическом институте лекции слушал.

В. Бондаренко. Извини, я перебью. Все-таки какую роль сыграла диссидентствующая интеллигенция? Конкретно свергло советскую власть горбачевское Политбюро. И тот же Верховный Совет СССР помогал свергать советскую власть своими решениями. И позже Ельцин со своей командой, набранной из таких, как Бурбулис, сплошь из обкомовских работников. Тотальный удар по советской власти нанес прежде всего ЦК КПСС. Сколько раз мы ждали, что Горбачев будет свергнут на очередном пленуме,- и все напрасно. Единогласно принимались все горбачевско-шеварднадзевско-яковлевски е решения. Попытка Егора Лигачева со статьей Нины Андреевой, по сути, никем подержана не была. Кто струсил, кто уже готовил себе уютные валютные места. Хоть один обком партии оказал сопротивление, поднял красное знамя, пытался защитить свой дом, как мы, русские писатели, в том же 1991 году? И этой верхушке, свалившей ради своих будущих владений советскую власть, плевать было на Солженицына и ему подобных. Что она и доказала, не подпуская Солженицына и близко к своей кормушке. К рычагам власти... Им надоело быть временщиками, решили хапнуть Россию навсегда. Вот в чем разбираться надо нынешним красным идеологам...

В. Бушин. Володя, надо было создать критическую атмосферу в обществе. Вот диссиденты ее и создавали. Грех Михаила Горбачева гораздо больше, чем грех Бориса Ельцина. Это он создал атмосферу вседозволенности, цинизма, этого лобзания с папой римским... Все возможно, все дозволено, почему нет? Старушку-процентщицу убить или государство развалить? Все можно. И виноваты в этом все, создававшие антисоветскую атмосферу. И Александр Зиновьев, который целил в коммунизм, а попал в Россию, должен себя спросить, а зачем он в коммунизм целил? Зачем в Сталина готов был стрелять? Сейчас он превозносит коммунизм, а тогда-то, в семидесятые годы, он целился в коммунизм, не понимая, что Россия и коммунизм - это одно и то же. Так сплелись и переплелись, что не отделить одно понятие от другого. И никогда не было разделения, которым мучаются многие патриоты, на советское и русское. Я всегда себя чувствовал русским человеком, и я всегда считал себя советским человеком. И сейчас считаю. В раннем детстве, еще, наверное, до школы, я первое стихотворение выучил: "Песнь о вещем Олеге". И когда я сейчас читаю у Владимира Солоухина, что у них в деревне в каждой избе был уголок Ленина, с портретом трехлетнего кудрявого Ильича, что он в 4 года учил стишки о Ленине, а русской поэзии, мол, не было, мне это странно. Не было этого, особенно в деревнях. Я помню первое стихотворение, которое я прочитал на вечере в школе:

Такой зеленый, листочек нежный,

И непокорный, и неудержный,

Вперед стремлюсь я и убегаю,

К жизни новой всех вас зову...

Чего там советско-коммунистического, в этом стишке? Просто жизнерадостные добрые стихи, и их было много в наших учебниках. Никогда не забывалось русское в нашей жизни.

В. Бондаренко. Вот вы считаете, что советское и русское - это одно и то же, и еще: "Россия и коммунизм - это одно и то же". Значит, для вас Россия возможна только в советском виде? Вы должны сейчас себя чувствовать крайним пессимистом. Возможна ли для вас, Владимир Сергеевич, Россия несоветская? Или, если нет советской власти, то Россия безусловно обречена на гибель?

В. Бушин. Ты мне однажды, Владимир Григорьевич, уже этот упрек высказывал в печати, ставя меня и Татьяну Глушкову в один ряд с поэтом Георгием Ивановым, призывавшим к атомной бомбардировке красной Москвы: мол, или белая Россия, или никакой России... Ничего подобного. Я согласен на любую Россию, но лишь бы жизнь была у народа нормальная. Чтобы это была русская земля, русской культуры, русского языка. Сейчас я публикую статью о национальной кротости великороссов. Я там протестую против всего того, что искажает нашу русскую жизнь. Я к этому очень чувствителен. Я ничего не приемлю в нынешней жизни, включая эти новые длинные конверты с западным порядком написания адреса. Это же наш русский быт, наш менталитет, кому он мешал? Почему у меня его отнимают? И чем этот западный порядок написания адреса принципиально лучше? Иван Жуков писал: на деревню, дедушке... Мы теперь и Чехова будем исправлять? Дедушке, на деревню? Это искажает мою жизнь. Или все эти новые названия? Я не приемлю ни Петербург, ни Самару... Я не знаю таких городов в моей жизни. Письма, которые ко мне приходят из Ленинграда... Если там написано Петербург, я на них просто не отвечаю... И книг не посылаю с таким адресом...

В. Бондаренко. Извини, Володя, но ведь это же связано еще и с возрастными особенностями твоего поколения. Да, это великое поколение, не спорю, и не раз писал об этом. Но уже по возрасту вы, фронтовики, не приемлете нового. Так же не принимало нового поколение после 1917 года, даже за "ять" боролись, и за названия старые, и за свои конверты, рождественские открытки... Поколение Ивана Бунина, Мережковского, Георгия Иванова отрицало все, пришедшее с советской властью,- даже поэзию Есенина, не говоря уже о Маяковском. И многие из них боролись не с коммунизмом, не с идеологией, а с новыми порядками, меняющими привычную жизнь. Это нормальный консерватизм стариков. Они никакими богатеями не были. Не за старые миллионы и особняки боролись многие белогвардейцы. Не было у них особняков и миллионов, даже у Колчака и Деникина. Они привыкли жить в другом мире, в другом привычном укладе, который был порушен. То же самое было и в петровское время. Бояре, которым стригли бороды, которых переодевали в иные одежды, напяливали парики,- им все это было противно и чуждо. А Патриарх Никон со своими нововведениями, порушивший былую Русь? Почитай "Раскол" Личутина, расхваленный недавно ужас где: в "Плейбое",- и ты увидишь ту же борьбу... Любое поколение борется за свой уклад жизни. Вот и ты борешься за свой уклад. И я борюсь... А наши дети и внуки будут спокойно жить в нем. Или ты считаешь, Владимир Сергеевич, что даже новые конверты - это не очередная ломка уклада русского, а еще одна примета окончательной гибели?

В. Бушин. Нет, я не думаю, что мое неприятие нового - это дело возраста. Идет не просто новое, идет разрушительное новое... Я очень рад созидательному новому, люблю технику. Я рад, что в магазинах сейчас все есть. Без очереди можно купить все что угодно. Я рад, что у меня есть сотовый телефон, и я всегда могу со своей дачи соединиться со всем миром. Рад, что у меня есть компьютер и Интернет. Всему этому я радуюсь...

В. Бондаренко. Я смотрю, ты такой технократический реакционер, легко в свои годы осваиваешь новейшую технику, тебе могут позавидовать даже пятидесятилетние, боящиеся дотронуться до компьютера. Куда Личутину до тебя...

В. Бушин. Я тебе расскажу такую вещь. Однажды на Рождество, которое отмечали в Кремлевском Дворце, я запоздал, там был небольшой фуршетик. Подхожу, стоят за столом покойный Петя Проскурин, Царство ему Небесное, Сорокин, кто-то еще. И кто-то из них говорит: вот ты, старик, молодец, много пишешь... Я отвечаю: как же, компьютер помогает. Сорокин удивляется: так ты на компьютере все пишешь? Они на меня посмотрели как на предателя... Как на национального изменника. А я помню время, когда Александр Твардовский возмущался тем, что люди печатают стихи на машинке. Это позор, профанация.... Недавно была какая-то передача, там выступал еще один, оказывается, консерватор, режиссер Роман Виктюк, он тоже яростный ненавистник техники, в том числе и компьютера, и говорит: "Я хочу, чтобы между мной и листом бумаги не было ничего...". Но это невозможно. Гусиное перо - уже некое техническое приспособление. Разница только в уровне техники, и телега была техническим новшеством, а как на паровоз смотрели? К новому уровню техники надо привыкнуть. А вот к новым взаимоотношениям социальным я привыкать не хочу. Это уже не новшество, а простая колонизация великой державы. Какой тут прогресс?

В. Бондаренко. Может быть, твоя публицистическая ярость связана с типом таланта? Ты неугомонен, активен, как сказал бы Гумилев - пассионарен, вот твоей энергии и нужен постоянный публицистический выход? Может быть, ты просто критикан по натуре? Ты - вечный протестант, и такие люди нужны в обществе. Но ведь ты же, Владимир Сергеевич, вечно был чем-то недоволен и в советское время. Я же помню твои свирепые статьи против литературных начальников того, советского времени, твои выступления на писательских собраниях. Все ждали: вот, сейчас Бушин резанет. Сидели на собраниях до тех пор, пока ты не выступишь. Тебя ведь и в советское время начальники недолюбливали. Потом ты так легко влился в протестную линию перестроечного времени, уже против новых властей. Если откровенно, как ты думаешь, твоя яростная непримиримая публицистика не связана с типом твоего дарования?

В. Бушин. Думаю, что не связана. Во-первых, потому, что всегда, когда я что-то критикую, при этом что-то защищаю. Иногда действительно мне говорят: ты опять разнес того-то и того-то. Зачем? Но я же разнес во имя чего-то другого... Скажем, в статье о Евтушенко я защищаю Михаила Шолохова. Сейчас написал очень резкую статью о Бенедикте Сарнове, при этом защищаю Семена Михайловича Буденного, которого он оболгал. Конечно, есть такие протестующие моменты в моей публицистике, но у меня много и позитивных статей...

В. Бондаренко. Не надо оправдывать свои бичующие статьи. В этом нет ничего зазорного, в таком типе таланта. Скажем, есть великий сатирик Салтыков-Щедрин или Гоголь в "Ревизоре". Или обличительная публицистика Белинского. Твой тип творчества все-таки связан с таким бичующим, разоблачающим направлением. И слава Богу. Я могу не соглашаться с тобой в конкретных статьях, и часто, но сам тип полемиста, памфлетиста, литературного фельетониста Владимира Бушина для меня очень ценен. Прозаиков и поэтов у нас много. А Бушин у нас один...

В. Бушин. Спасибо. Но понимаешь, в чем дело все-таки. Тип типом, может, я и в других условиях полемикой все равно бы занимался. С Бондаревым ли, или с Марковым, но очень уж ненавистна мне и как человеку, и как писателю политика разрушителей России. Если бы Горбачев в свое время сказал: дорогие товарищи, коммунистическая партия сыграла свою историческую роль, наступают новые времена, давайте что-то другое придумаем... И без этого хамства, без этого глумления, без поношения прошлого попробовал сделать что-то новое, как делают в Китае, к примеру, - это вызвало бы лишь уважение. Ему же удалось из ЦК КПСС удалить чуть ли не 150 человек, и те ушли покорно. Он действительно им сказал: почтенный возраст, новые задачи, вам уже не справиться. И они честно ушли. Думая, что придут молодые, продолжать их дело... А началось поношение всего и вся. Разор, глумление над армией, над партией, над прошлым. Я никогда не был безумным почитателем Ленина. Я жил при Сталине и его ощущал как лидера. Это был мой вождь. Мой верховный главнокомандующий. А Ленин для меня уже был в истории. Я узнал его гораздо больше сейчас. Просто опровергая ложь на него, я много нового узнал. И он предстал передо мной в гораздо более привлекательном облике. А сколько лжи на него?! Вот "Телец" сокуровский - это же ужасно. Не хочется смотреть. Или эта телепередача, в которой люди едят торт, сделанный в форме Ленина - какое-то людоедство, а не эстетика.

В. Бондаренко. Я часто думаю: все видят эти тотальные разрушения, эту мерзость разврата и запустения, почему же не сформировалось крепкого протестного народного движения в России? Почему по большому счету народ отмолчался и в 1991 году, не подержав ГКЧП, и в 1993 году, не выйдя миллионами на улицы. Не объявив всеобщую забастовку и так далее? Вот писатели выступали с протестами громко, свою миссию, я считаю, выполнили достойно. И "Письмо к народу", и еще раньше "Письмо 74 писателей", и "Письмо 1993 года", - все лучшие русские мастера, от Леонида Леонова до Георгия Свиридова подписывали... А народ по-прежнему отмалчивался. В чем причина? Может быть, поэтому продолжаются и наши бесконечные расколы внутри патриотического движения. Ибо оно замкнуто само на себя, нет движения вширь... Возможен ли союз белых патриотов и красных патриотов, то есть людей думающих по-разному, но любящих Россию? Возможен ли единый союз государственников?

В. Бушин. Я верю в союз во имя России белых и красных. Но ведь белые-то до сих пор агрессивны. Мы же их долгое время не трогали. Я их могу понять... В советское время много было наговорено нелепостей, несуразностей об исторической России. Всех царей изображали идиотами... Конечно, историческое прошлое надо восстанавливать, но не сейчас, когда нас настигла общая государственная беда. И не надо придумывать ложь уже о советском времени. Вот Владимир Солоухин и Астафьев пишут, что войну выиграли тем, что забросали немцев трупами... Как им не стыдно было такое писать? Я не говорю, что это невозможно просто. Я сам готов не трогать царское старое, их ценности. Как правило, я защищаюсь. Мои статьи в большинстве своем носят характер ответов. Вот вышли две книги Сарнова, возмутительные, клеветнические, антисоветские. Человек бесстыдно пляшет на костях. И я защищаю оболганных, от Семена Буденного до Павлика Морозова... Я всегда защитник, и не более...

В. Бондаренко. Получается, Владимир Сергеевич, по сути, ты христианский защитник, защищаешь всех оскорбленных и униженных.

В. Бушин. Конечно, я всегда на стороне меньшинства.

В. Бондаренко. А сам ты - верующий человек?

В. Бушин. Знаешь, Владимир Григорьевич, недавно умер академик Долежаль. Ему перевалило за сто лет. К нему явилась наша журналистка и она задала ему такой же вопрос: "Вы верите в Бога?" Он ей сказал: "Девушка, никогда не задавайте такой вопрос". Это настолько лично, настолько субъективно, настолько интимно. А мы его поставили рядом с вопросом: ты за "Динамо" или за "Спартак"? Я сам однажды на этот вопрос ответил так: "Я в Бога не верю, но Он в меня верит, потому что я Его никогда не подвел..."

В. Бондаренко. И все-таки ты себя относишь к сфере православной культуры?

В. Бушин. Конечно. Я - человек крещеный. Традиционное православие и его обряды, понятия мне свойственны. Я крещен с некоторым запозданием - не с таким, как ты или Валентин Распутин, но все же с запозданием. Отец у меня был коммунист, мать тоже коммунистка, но в 1924 году приехал из деревни дед, узнал, что внук некрещеный, взял меня в охапку и быстренько отнес в церковь. Наверное, я уже ходил, мне было года полтора. Так семейная легенда рассказывает.

Кстати, потом мать вышла из партии... Сейчас говорят: такое невозможно было. А она вышла из партии, и ничего с ней не случилось.

В. Бондаренко. Если уж мы вышли на родителей, - расскажи о них. А заодно и откуда ты родом, такой непримиримый?

В. Бушин. Мать моя из потомственных ткачих, родилась и жила в Богородске, который потом стал Ногинском, там была фабричная слобода Глухово. Работала на ткацкой фабрике одного из Морозовых, Арсения Ивановича Морозова. Очень хорошо о нем говорила. Отец тоже родился в Глухове. Но у него дед был деревенский, Тульской губернии. Благодатные места на берегу Непрядвы в двенадцати верстах от Куликова Поля. Я там провел свое детство. Среди деревенской и фабричной детворы. Дед мой еще участником русско-японской войны был. В тридцатые годы на него написали донос, что у него в городе два дома построено для сыновей. Его тогда забрали. И он некоторое время сидел в Товарковской тюрьме. Отцу удалось туда тотчас поехать и даже освободить его. После этого дед вернулся к себе в село Рыльское, и вскоре его же избрали председателем колхоза. А отец в юности кончил Алексеевское офицерское училище вместе с будущим маршалом Василевским. Примкнул к красным. Затем окончил медицинский институт. Умер рано, в сорок лет. Отца часто назначали главным врачом в фабричные больницы, и мы кочевали вместе с ним. Глухово, Минино, Раменское, Кунцево... И наконец, в Измайлово. В это время он и умер, остались мы втроем у матери. Сестры вскоре вышли замуж. А я жил с матерью.

В. Бондаренко. Ты, собственно, прямой очевидец всех сталинских лет. Что ты скажешь о том времени? Были ли репрессии, нужны ли они были? Как был настроен народ?

В. Бушин. Репрессии были, отрицать не собираюсь. Об их причинах подробно пишет Вадим Кожинов. Во многом я с ним согласен. И то, что их раздувают бесконечно, - тоже факт. Федулов, дурак, орет по телевидению: коммунисты уничтожили сто миллионов! Откуда тогда все мы взялись? Откуда русский народ? Даже не задумываются - врут, и все. Изымите сто миллионов из обращения, и посмотрите, что со страной бы сталось? И кто бы тогда воевал? Конечно, были и явные несправедливости - того же Мерецкова, Рокоссовского арестовывали... Но посмотрите биографию маршала Говорова. Он был царским офицером, затем командовал батареей в армии Колчака. Естественно, был беспартийным очень долго, чуть ли не до генерал-лейтенантского звания. Командовал армией, фронтом, будучи беспартийным. А маршал Шапошников?.. Его в 1929 году назначили начальником Генерального штаба, он был беспартийный. А та же Эмма Герштейн пишет, что в 1929 году беспартийным нельзя было руководить никаким заведением. И потому ее отец заведовал отделением. Смешно такое читать. Можно в ответ перечислить столько беспартийных на высочайших должностях. Вот хотя бы первый председатель Союза писателей России Леонид Соболев - всю жизнь был беспартийным. Царский мичман. Да и Константин Федин тоже был беспартийным.

Конечно, у нас была трагическая история в ХХ веке. Но надо всегда стремиться к истинной правде. Понимать и величие эпохи, и ее обидные промахи.

В. Бондаренко. Ну, а в твоей личной жизни какие события оказались переломными, что повлияло на всю твою судьбу? Кто сделал тебя таким, как ты есть?

В. Бушин. Надо полагать, семья сделала меня таким, как я есть. Мне было всего 12 лет, когда умер отец, но он оказал на меня большое влияние. От него я полюбил Александра Пушкина. Отец любил читать его вслух по вечерам. Жаль, сейчас ушла традиция семейного чтения. Это же остается на всю жизнь. "Полтаву" до сих пор в отцовском исполнении помню. Ну и потом среда, конечно, фабричная и деревенская, воспитывала, потом армия, фронт. Конечно, война повлияла на жизнь. В 1942 году я начал воевать от Калуги. Воевал в связи. Я был радистом, наша задача была - следить за небом, за немецкими самолетами и сообщать далее в зенитный полк обо всех полетах. Потом Смоленщина, Польша. От Гродно вдруг бросили в Восточную Пруссию. Мы, между прочим, с Солженицыным все время где-то рядом воевали. Он в 48-й армии. Я в 50-й. Я знаю весь путь его армии...

В. Бондаренко. Кстати, о Солженицыне. Я с тобой, помню, не соглашался, когда ты упрекал его: мол, и воевал где-то вдали, даже жену к себе пригласил. Он был начальником звуковой батареи. Не ахти какой чин, и никаких тебе блатов. А солдата не спрашивали, где воевать. Одному в пехоту - и сразу в бой. А второй всю войну на аэродроме. А третьего и в СМЕРШ зашлют, тоже не спросят. Как можно упрекать солдата, где он воевал? А Виктор Астафьев или Александр Михайлов, окопники, - и тебя могут также упрекнуть. Мол, что за фронтовик?.. Или артиллеристы, которых много оказалось среди писателей... Не думаю, что Солженицын так уж мог управлять своей военной судьбой.

В. Бушин. Ты сейчас неточен. Я Солженицына в его военной судьбе не упрекал. Я не упрекаю Солоухина, который вообще всю войну в Кремле просидел, в охране. Я не упрекаю Василия Федорова, который всю войну проработал на авиационном заводе. Ты прав, Владимир Григорьевич, судьба по-разному складывается. Но Солоухину не следовало бы говорить безответственные вещи о войне. А Солженицын в письме писательскому съезду называет себя командиром батареи, прошедшим всю войну. Во-первых, не всю войну, на войну он попал только в мае 1943 года. Во-вторых, когда говорят "батарея", имеют в виду батарею артиллерийскую... А ни в чем другом я его не упрекаю. Я же мог совсем не воевать, нестроевым был. Я был младшим в классе, нас было двое - я и Юра Шведов. Всех ребят уже отправили на фронт, а нас не брали. Я ходил в военкомат и разносил повестки призывникам. И как-то прочитал в "Правде" очерк Симонова об одном артиллеристе. Я подумал: физически я несилен, близорук, в очках, но артиллеристом я могу быть... И я решил попроситься в артиллерийское училище. Поговорил с военкомом. Получаю повестку: в артиллерийское училище. Формируется какая-то команда, мы почему-то пешком идем куда-то под Москвой, вдруг оказывается училище химслужбы. Мне это было отвратительно. Но возиться с моими желаниями никто, конечно, не стал. Но я не прошел даже в это училище по здоровью. И меня направили в знаменитые Гороховецкие лагеря. Вот там я хлебнул, конечно, в этих лагерях, почему мне понятен "Один день Ивана Денисовича" Солженицына. В этих лагерях почище было... Там люди и умирали. Это конец 1942 года. Потом уже с маршевой ротой отправили в Калугу, в Мосальск, и там нас разбирали по разным частям. Так я и попал в связисты.

В. Бондаренко. Ты сравнил, Владимир Сергеевич, свои Гороховецкие лагеря с лагерем, описанным Солженицыным. Значит, есть художественная точность описания? Значит, есть литературный талант? И в "Одном дне...", и в "Матренином дворе"?

В. Бушин. Да, конечно, признаю его как художника. Я был одним из самых первых, кто его превозносил. Все его раннее творчество я и сейчас высоко ценю. И сейчас готов перепечатать свою статью о его "Иване Денисовиче". Это сильная вещь. И "Матренин двор". И другие рассказы. Я отдаю ему должное как художнику, но читать его "Красное колесо" невозможно.

В. Бондаренко. Может быть, сейчас не время для объемных вещей? Мало кто прочел "Пирамиду" Леонова, "Раскол" Личутина, вот и "Красное колесо" в том же ряду непрочитанных книг.

В. Бушин. Понимаешь, вот прислал мне Юрий Мухин свою книгу "Убийство Сталина и Берии", там много неубедительного, шестьсот страниц, но я ее всю прочел с интересом.

В. Бондаренко. А кого из писателей нашего ХХ века ты высоко ценишь?

В. Бушин. Если в хронологическом порядке, то начну с Горького и Бунина. Куприн. Из советских, конечно же, Михаил Шолохов, очень люблю полузабытого Макаренко. Вообще, много ярких писателей было в ХХ веке.

В. Бондаренко. Ты сам испытал чье-то влияние?

В. Бушин. Не могу сказать, кто на меня повлиял, это сложный вопрос. Увлекался я, когда начал писать стихи, Владимиром Маяковским. Мой старший товарищ подарил как-то четырехтомное собрание сочинений Маяковского с предисловием Луппола. Я зачитал его до дыр. В школе о нем уже доклады делал. А уже через Маяковского узнал и Анну Ахматову. Нельзя знать Маяковского и не знать Ахматову. Они очень связаны, по-моему, творчески друг с другом. Вот как сатирик на меня большое влияние оказал Фридрих Энгельс, его "Антидюринг". Остроумно написанная книга. У меня даже была статья "О литературном стиле "Антидюринга", напечатана в ленинградском журнале. Очень рано я полюбил и Пушкина, и Лермонтова, всю русскую классику.

В. Бондаренко. Что ты еще не успел сделать в своей жизни?

В. Бушин. Мне надо бы написать мемуары. Очень много видел, многое помню. Но в моих статьях я весь. Если их в хронологическом порядке собрать, то и о личном у меня много в статьях моих, и вся война, и писательская жизнь. Но уж не знаю, удастся ли мне написать все-таки чистые воспоминания. Эти годы, трагические, конечно, для меня были решающими как для литератора. И известность я обрел благодаря публицистике. Больше ничего и писать не хочется. Я себя считаю критиком, публицистом и поэтом. Так часто бывает.

В. Бондаренко. А можно тебя назвать консерватором? Человеком определенной системы ценностей?

В. Бушин. Понимаешь, есть слова, в которые вкладывают разный смысл. В хорошем смысле этого слова я, безусловно, консерватор. Меня спрашивают: ты - интернационалист? Отвечаю: да, я - интернационалист. Но какой смысл я вкладываю? Хорошо отношусь к людям всех наций. Но свой народ я люблю больше. Я - русский человек. А когда интернационалистом называют неких безликих, безнациональных деятелей, то мне они чужды. С ними я не хочу иметь ничего общего. Вот и о консерватизме надо говорить четко. Да, я консервативен в том смысле, что уважаю традиции и ценности прошлого, не хочу их менять. Ленин говорил, что он не любит новое лишь из-за того, что оно новое. И не боялся признаться, что не любит Маяковского. А нынешние руководители побоятся признаться, что, к примеру, не любят Солженицына. У них язык не повернется. Ленин был не провинциален... А наши политики сплошь провинциальны. Как можно не любить Солженицына или Пастернака, общество осудит?! Да плевать мне на общество. Я говорю то, что думаю. Вот Бунин говорил, что он не любит Достоевского. Чайковский не любил Достоевского. Это были люди самостоятельно мыслящие. И при всем при том, конечно, я консерватор. Я - за традиции и за государственность. У меня даже есть стихотворение "Хочу я быть традиционным..."

В. Бондаренко. Тебя можно назвать одним из последних солдат советской державы. Можешь ли ты сейчас уже оценить значимость советской цивилизации? Была ли она неизбежна в истории России?

В. Бушин. Не знаю, была ли советская цивилизация неизбежна. Знаю, что она была. Знаю, что это была высшая точка всей русской истории за тысячелетие. В этом я целиком согласен с Александром Зиновьевым. Николай Гоголь говорил о Пушкине: "Какой чудный сон я видел при жизни". Так и у нас всех. Мы видели при жизни великую советскую эпоху. Действительно поразительно: в такой короткий срок произошли такие глобальные преобразования. Стали супердержавой. Первыми покорили космос. Это же поразительно. Часто приводят высказывание Иосифа Сталина 1931 года: "Мы отстали на 50-100 лет от передовых стран Европы. Мы должны этот отрезок пробежать в 10 лет. Иначе нас сомнут..." И пробежали. Это энтузиазм народа. Меня до неистовства доводят, когда отрицают все достижения советской эпохи. Я спрашиваю у Солоухина: кем бы ты был без советской власти? Солоухин говорит, мол, до революции Есенин же был... Но Есенин же - гений. А кто такой Солоухин? Талантливый литератор из народа. И никуда бы он не пробился без советской власти. Куда пробьется сегодняшний беспризорник? Лишь в лагерь...

В. Бондаренко. И кто же автор этой суперцивилизации в советском варианте? Каково место Сталина в истории России? Как ты к нему относишься, как к человеку и как к исторической личности?

В. Бушин. Я думаю, что чем дальше идет время, тем больше становится видна величественная фигура Сталина. Как ни парадоксально, демократы своими действиями оправдали Сталина во всем. Абсолютно во всем. Так бы можно предположить, что лучше бы помягче вести политику, лучше бы не делать таких резких шагов, а посмотришь на действия демократов, и видишь, что Сталин был прав. И то надо было, и другое. Как бы трагично это ни выглядело. Репрессии по сравнению с тем, что творится сейчас с любым человеком, выглядят совсем иначе. Вот отключают электричество во время операции. Вот не дают пенсий старикам по полгода. Нужны ли репрессивные меры? Вы верите, чтобы в сталинское время могло случиться такое количество аварий и катастроф? Вы верите, что во время наводнений погибло столько бы людей, как погибает сегодня? Наверняка и предупредили бы, и сделали все, чтобы вывезти вовремя, а может, и наводнения не допустили бы. Вспомни последнюю катастрофу советского времени - в Армении. Вся страна оказывала срочную помощь. Там несколько дней работал Рыжков, глава правительства. А как строили разрушенный Ташкент? Помнят ли об этом узбеки? А сейчас в день, когда бушевала стихия и погибло около семидесяти человек, наш президент был на заключительном концерте конкурса Чайковского. А потом укатил в Канаду. В промежутке еще наградил Волчек, еще раз Жванецкого, Митту, Ваншенкина...

В. Бондаренко. Наши государственные премии уже давно вызывают иронию. Чем дальше от русской национальной культуры, тем больше шансов получить премию. За десятилетие ни разу не дали премию представителю нашего союза писателей, в который входит все-таки процентов 80 всех литераторов. А среди них и Распутин, и Юрий Кузнецов, и Личутин, и Белов, и Проханов, и Куняев, много талантливой молодежи. Вот и Путин, подобно Ельцину, абсолютно игнорирует русскую культуру. Нашел время для посещения ПЕН-клуба, но, конечно же, в наш Союз писателей - ни ногой. И награждаются любыми премиями из народного бюджета исключительно либералы. Такого расистского подхода нет и не было ни в одной стране мира. Разве что при Гитлере тоже игнорировали Томаса Манна, Бертольда Брехта... Путин - не человек русской культуры. Но вернемся в наше недавнее прошлое, ты считаешь, что в советское время каждый человек мог осуществиться, стать личностью?

В. Бушин. Конечно, кроме жуликов, которым пути были перекрыты. Я сейчас живу у себя на даче в Красновидове в специфической либеральной писательской среде. Там много критиканов. Я им говорю: запомните, мы прожили не просто благополучную жизнь. Мы прожили сказочную жизнь. У нас было все, что необходимо человеку для счастья: работа, специальность, жилье....

В. Бондаренко. Относительно писателей я с вами согласен, Владимир Сергеевич, это была сказочная жизнь. Никогда больше у писателей такой жизни, такого благополучия не будет. Да, гении пробьют всегда себе дорогу. Но талантам, а то и просто ремесленникам, или любителям стишки посочинять никто уже больше ни домов творчества, ни поликлиник, ни пособий предоставлять не будет. Никто и издавать не будет. Советский писатель был престижным человеком, каким бы малым талантом он ни обладал. Его даже секретари обкомов и уважали, и побаивались. Все закончилось навсегда. При этом именно писатели так любили покритиковать все и вся. Рубили сук, на котором дружно сидели. Чем это объяснить?

В. Бушин. Многое, Владимир Григорьевич, объясняется человеческой природой. Люди поразительно забывчивы. Вот у меня вчера состоялся разговор с одной родственницей. Она в восторге от Путина. Спрашиваю: а что такое? Ты понимаешь, говорит, ему никто не помогал, он сам себе сделал карьеру... Я ей говорю: ты забыла, что такое честная карьера? А она у тебя прошла на глазах. Твой муж работал в Ярославле на шинном заводе и одновременно учился. Кончил институт, взяли его на автомобильный завод. Заметили в нем толк, послали на какой-то срок стажироваться в Америку. Вернулся, послали в тьмутаракань. В Ирбит, на занюханный заводик автоприцепов. Он там себя показал, наладил дело - и его назначили директором гораздо более крупного завода. Он и там как следует поработал. Его берут в Ростов-на-Дону сначала на завод "Красный Аксай", потом директором Ростсельмаша, потом председателем Совнархоза. На каждом этапе он показывал свое умение. И никаких блатов или родственников в ЦК у него не было. Вот это и есть честная карьера. А какая карьера у твоего Путина? И на кого он опирается? Вот откуда-то вынырнул Ходорковский с семью миллиардами долларов. Что, он эту нефть разведал? Скважины бурил? Просто прикарманил готовое советское производство богатейшего сырья и стал богачом. Они выскакивают, как черти из болота.

В. Бондаренко. Вот Путин и будет делать ставку на них, строить еще одну латиноамериканскую диктатуру с нищим народом и сверхбогатыми сырьевыми нефте-газомиллионерами - без всякой высокой технологии. Слышали крик нобелевского лауреата Алферова о гибельном положении в науке? Зачем колониальной стране высокая наука? Зачем высокая культура? Зачем литература? Будет амнистия сомнительных капиталов всем этим Ходорковским, чтобы они с прибылью все свои миллиарды с Гибралтаров и прочих оффшорных зон перевели в Россию. Будет продажа всех земель. На чем вновь наживутся чиновники, продавая все за мизерные цены и получая конверты себе в карман. И на этом, очевидно, конец... Ты сам на что-то надеешься?

В. Бушин. Понимаешь, этот путинский призыв: "ребята, возвращайте денежки" - мне напоминает историю с горбачевскими кооперативами. Все думали поначалу, может и сам Горбачев даже, что кооперативы будут - сапожные мастерские, лавочки маленькие, кооперативные портные... Оказалось, что это вырастает мощный теневой капитал... Так будет и с возвращением амнистированных денег. Так со всеми его наивными, предназначенными для народа призывами. Начиная со спорта, и кончая армией. Все он делает невпопад... Я долгое время относился к Путину все-таки с надеждой. Вот человек, который в кратчайшие сроки сделал такую карьеру, он должен преобразиться. Он должен понять, что на нем сконцентрировалась история. И он должен отринуть все, что его связывало с Ельциным. Он ничего этого не сделал. Повторяет все то же.

В. Бондаренко. По-моему, он даже пошустрее Ельцина готовит Россию к превращению в латиноамериканскую страну с неким диктатором-генеральчиком, управляемым из Вашингтона, командой олигархов-сырьевиков и темным забитым малообразованным народом. И никакой разумной перспективы что-либо изменить. Бессильны старики с нищей пенсией. Бессильны молодые, от полного отчаяния бреющие себе головы и пинающие какого-нибудь негра. Ибо нет ни работы, ни цели в жизни. При Ельцине было больше хаоса и самодурства, множество князьков, жулики делили собственность и потому разоряли спецслужбы, дабы не мешали. Теперь все поделено, надо охранять, растет вновь власть спецслужб, уровень свободы и независимости быстро падает. Для такой диктатуры и создали в срочном порядке закон о борьбе с экстремизмом. Тому подтверждение и суд над Эдуардом Лимоновым. И внезапная перемена обвинителя в суде над Будановым. Уверен, скоро начнут закрывать оппозиционные газеты. Грядет наш русский Сомоса. И как мы с вами его будем встречать?

В. Бушин. Понимаете, Владимир Григорьевич, сейчас видно, что Ельцин был проще и понятней. Он много глупостей проговаривал. Удалось ему назначить Степанкова - и он радуется, не скрывая: "У нас теперь наш прокурор..." Ему говорят: куда делись миллионы в Чечне? Он отвечает: "А черт их знает..." Нынешний никогда на подобную простоту не пойдет. Он увертлив и осмотрителен. Кажется, Сергей Кара-Мурза сказал, что он не дойдет до крайних мер, поскольку слишком интеллигентен. Я думаю, Кара-Мурза ошибается. Тьер во Франции тоже был историк, интеллектуал...

В. Бондаренко. Кстати, и Пол Пот Сорбонну заканчивал. Прежде, чем стать красным кхмером...

В. Бушин. Вот видишь. Так что и наш интеллигент Путин не остановится ни перед чем. Я в этом уверен.

В. Бондаренко. И какие формы борьбы сегодня возможны?

В. Бушин. Трудно сказать. Мне симпатичны лимоновцы и сам Эдуард Лимонов. Они конкретны, партия направленного действия, но не насилия. Я всей душой с ними. Но массу пока они не завоевали.

В. Бондаренко. К тому же сейчас кругом суды над ними, и сроки дают ужасающие. Что басаевским бандитам, у кого по сотне жертв, руки по локоть в крови, что ребятам, поднявшим знамя в Риге или же взорвавшим памятник Николаю Второму под Москвой, - сроки тюремные одни и те же. Явная несопоставимость действий. Но когда русский суд жалел русских же ребят? И обратите внимание на полную пассивность общества. Сидит Эдуард Лимонов больше года в тюрьме за одни лишь дерзкие слова - и пусть сидит. Молчат писатели, молчат ученые. Молчит общество. Тебя, Владимир Сергеевич, не поражает пассивность русского народа? Ты говоришь, что он достиг высшего благополучия в советское время, так что же он не боролся за свою власть? Если честно, народ молчит все эти 15 лет. Лишь мизерная часть обездоленных выходила на наши митинги, шла к Дому Советов в 1993-м. Не надо автоматной стрельбы. Блокируйте дороги, остановите электроснабжение, перекройте Москву - так, как это делают во всех цивилизованных странах, если у них хоть на копейку упадет доход. Я был во Франции во время всеобщей забастовки бензоколонок, премьер-министр на третий день поднял руки вверх, ибо страна стояла. Я видел, как бастовали железнодорожники в Германии, авиадиспетчера в США. Правительство сразу же вынуждено было принимать действенные меры. Где наши реальные протестные действия, ибо мне надоели демонстрации на 1 мая и на День Победы, которые властям абсолютно безопасны.

В. Бушин. Я за эти годы сильно изменил мнение о родном народе. Во всяком случае, о его нынешней генерации. Того восторга и ликования, которые у меня были раньше по отношению к нему, сейчас нету. Может быть, на войне как раз погиб цвет нации. Этим, возможно, объясняется многое. Уже и не осталось лидеров, способных на действия. Неужели такое терпел бы молча Михаил Шолохов? А многие писатели нашего союза уже молчат и никак не реагируют, а то и поддакивают режиму. Один Александр Проханов реализовался сейчас. В начале перемен он еще не имел такого влияния, тогда во главе союзов писательских были Марков, Михалков, Бондарев. Вот такие, к сожалению, лидеры первое время молчали. На них полилась волна грязи о бесконечных переизданиях, о сумасшедших гонорарах, и все это во многом соответствовало истине. Такие фигуры, как Юрий Бондарев и Михаил Алексеев, Петр Проскурин, все хотели пересидеть тихо. Не бунтовали. Больше того, у Бондарева была статья в "Правде" с названием "Почему молчат писатели?". Я тогда воспротивился этому, и написал свою статью. Молчали литературные генералы, протест шел как раз снизу, от нас, от рядовых писателей. Кстати, у Станислава Куняева есть хорошее стихотворение на эту тему "Олимпиец", посвященное Бондареву... Молчали герои советского союза, молчали герои социалистического труда, лауреаты всех степеней... Вот и домолчались до полного краха.

В. Бондаренко. Я во всем согласен с твоим отношением к советским литературным генералам, кстати, и писал об этом жестко не один раз, наживая себе многочисленных врагов. Не согласен только в случае с Юрием Бондаревым. Признайте, Владимир Сергеевич, куда всем нам уйти от его блестящей метафоры с самолетом, взлетевшим и не знающим, куда летит, где аэропорт, где место приземления, высказанной на партконференции?

В. Бушин. И все-таки надо было ему быть энергичнее... Большая же у него власть тогда была. Хотя, ты прав, это выступление на партконференции, спор с Баклановым - незабываемы... Потом он написал важные принципиальные вещи, но все-таки время для борьбы было упущено. Я тогда предлагал собрать съезд писателей, Юрий Бондарев не согласился с моей идеей. Может быть, мы смогли бы на самой ранней стадии разрушения поднять писателей, которые тогда очень много значили в обществе...

В. Бондаренко. Если говорить о последних съездах писателей России, то вспомним и съезд в 1991 году, когда пробовали поставить Александра Проханова первым секретарем, чтобы он возглавил борьбу. Большинство писателей проголосовало против него, выбрали провинциального, ничего не понимающего в политической жизни страны Бориса Романова. Тем лишь загубив и его самого. Борис был хорош на своем месте, в новгородской и мурманской провинции, а для влияния на жизнь страны у него не было ни сил, ни имени, ни таланта... После этого прошло уже более 10 лет, и вот уже нет ни той боевой литературы, ни того боевого духа, и по-прежнему Прохановым недовольны смиренные наши христарадничающие литераторы, типа Дорошенко и Кокшеневой и иже с ними, упрекающие нынешнего несомненного лидера литературы в его дерзком художественном походе по коридорам уже не дантовского, а ельцинско-путинского ада. Я бы и рад в чем-то согласиться с ними, но кого они предлагают взамен? Кого видят они, наши смиренники, в лидерах современной живой русской литературы? Есть ли хоть один крупный литературный талант в их коридорах?

В. Бушин. Александра Проханова я очень ценю, а современной литературы, скажу честно, не знаю. Володя. Я всегда восхищаюсь тобой, как у тебя еще находится и время и терпение все отслеживать... Ты за всем в литературе следишь, все знаешь. А у меня уже на этот новый поток сил не хватает... Последним лидером, как и ты, вижу лишь Проханова. То, что он сделал в газете и в книгах своих, - это деяние. Я восхищаюсь им. Меня озадачивают у него некоторые вещи, его излишняя широта, его иногда неразборчивое отношение к авторам "Завтра", кого только он не печатал. Но я никогда своего отношения не скрывал, говорил ему в лицо о несогласии. Как можно поддерживать людей, тянущих Россию в НАТО? Или позитивно писать о Колчаке?

В. Бондаренко. Может быть, это и есть необходимый сбор всех русских патриотических сил? Пусть каждый выскажется, отберем лучшее, найдем сообща истину?

В. Бушин. Ну нет. Не нужны мне такие союзники. Вот ты, например, сколько раз вычеркивал из моих статей всякое отрицательное упоминание о Солженицыне? Мне удалось прорваться с Солженицыным только лишь в связи с его премией... Почему вы не можете одернуть Раша, которому так нравятся Геббельс и его дети? Плевать мне на это. Почему нельзя сказать автору, так всегда водилось. И автор сам уберет лишнее....

В. Бондаренко. Тебе же не нравится, когда у тебя убирают лишнее... Так и другим. Мы всем патриотам России даем определенное право на полемику, мы ищем силы для общей борьбы. Нельзя обособляться в своей правоте, так никогда ничего серьезного мы и не сможем противопоставить тому же Путину. Мы и скинов готовы сегодня выслушать, футбольных фанатов, антиглобалистов. Собирая все протестные силы воедино, мы, может быть, делаем сегодня самое важное дело. Кому опасны маргиналы поодиночке?

В. Бушин. Все равно их надо редактировать и убирать лишние вольности. У меня была история с Митрополитом Иоанном. Я не понимаю "Советскую Россию", зачем эта советская газета допускала антисоветские высказывания Митрополита? Я ценю Митрополита как борца против нынешнего режима, было сделано им много прекрасного. Но зачем его высказывания уснащать антисоветчиной? Сократили бы, и все хорошо. Всегда так было. Льва Толстого редактировали - и ничего, терпел.

В. Бондаренко. Ты прав лишь со своей четкой идейной стороны. У одних, по твоему совету, мы уберем антисоветчину, у других, как у тебя, например, всякую критику белых патриотов, того же Солженицына, у третьих мы вырежем христианство, у четвертых мусульманский уклон, и не будет тогда газеты "Завтра", а будет еще одна конкретная узкопартийная маргинальная газета, типа "Дуэли" или "Русского вестника", известная лишь в узком кругу своих сторонников, не более. Не важнее ли пойти вперед? Найти новые силы сопротивления? Может быть, поэтому у нас за десятилетия так и не возникло крупного, влиятельного, как "Рух" на Украине, или "Саюдис" в Литве, широкого русского патриотического движения? Только все вместе мы смогли бы свергнуть антирусский режим, не защищающий наши национальные интересы. Или же реально влиять на действия правительства, как влияет Ле Пен на политику Франции. Проиграть-то он проиграл, но его главные позитивные лозунги тут же взял себе на вооружение Ширак. Надо работать над созданием русской национальной элиты. Это и есть наша главная задача, которая должна в главные моменты объединять и тебя и меня... Ты согласен?

В. Бушин. Согласен, целиком. Я готов на любые ограничения пойти, в смысле эмоций, в смысле имен, лишь бы быть заодно, и с Игорем Шафаревичем, и с другими государственно и национально мыслящими деятелями. Когда я прочитал "Русофобию", я позвонил и поздравил автора. Очевидно, нам всем необходимо быть вместе, сообща искать выход. В ближайшее время, наверно, ничего позитивного у нас не произойдет, но не верить - значит, не жить.

В. Бондаренко. Интересно. И во что ты веришь? В новую советскую Россию? Или понимаешь, что той России, того Советского Союза уже не будет, и ты веришь, скорее, в страну, уважающую интересы народа, проводящую четкую социальную политику?

В. Бушин. Да. Вовсе не обязательно, чтобы все было по-советски. В прошлое вернуться нельзя. Но в прошлом было много хорошего и его надо взять в будущее. Не обязательно и невозможно повторять то, что уже было. Я - за новую Россию.

Михаил Лобанов

Лобанов Михаил Петрович родился 17 ноября 1925 года, русский критик, публицист, общественный деятель. Вырос в многодетной крестьянской семье на Рязанщине, в деревне Иншаково, близ родины Есенина. В 17 лет был призван в армию, на Курской дуге получил тяжелое ранение, был демобилизован. Окончил филологический факультет МГУ в 1949 году. Первая книга - "Роман Л.Леонова "Русский лес" (1958) Приобрел широкую известность публикациями в "Молодой гвардии", его статьи стали классическими для возрождающегося русского движения. Автор биографий драматурга А.Н.Островского и славянофила-философа С.Т.Аксакова и ряда других книг, составитель документального сборника "Сталин" (1995). Лобанов всегда был верен русскому патриотизму. С 1960-х годов преподает в Литературном институте. Кандидат филологических наук. Прославился своей статьей "Освобождение", опубликованной в журнале "Волга" и посвященной роману Михаила Алексеева "Драчуны". Впрочем, статья выходила далеко за рамки анализа самого романа и касалась общественной жизни всей страны. Главный редактор "Волги", известный поэт Н.Палькин, был за публикацию статьи изгнан с работы. Сам автор отделался обсуждениями в Литературном институте и в Союзе писателей России, а также клеветническими статьями Ю.Суровцева, В.Оскоцкого и других. Живет в Москве.

"В моей жизни были переживания, духовные перевороты, которые, собственно, и определили мой путь как "внутреннего человека". Но начну я с одного потрясшего меня события - лета 1967 года, когда Израиль за несколько дней разгромил Египет. Я жил в то время под Москвой, в Левобережье, в хибарке (среди других садовых участков) моего земляка-рязанца, читая В.Розанова под возню мышей или крыс под полом. И всю книжную дребедень смахнуло, как пыль смерчем, когда я услышал о блицкриге израильтян. Ужасом повеяло от мысли, что такое же самое может случиться у нас. Я не испытывал, пожалуй, такого потрясения со времен, когда, учась в Московском Университете, после войны прочитал в журнале "Америка" об опасении ученых, что со взрывом атомной бомбы в результате цепной реакции может расколоться земной шар. Опасения ученых так на меня подействовали, что я с пронизывающим чувством жалости прощался с чудом во Вселенной - Землей, со всем дорогим для меня на ней, с близкими мне людьми, с восходами солнца, закатами. И вот в ином роде, но нечто подобное по остроте воздействия этот израильский блицкриг. Тогда, при военной мощи нашей страны, мое восприятие происшедшего могло выглядеть в глазах "трезвомыслящих" болезненной фантазией, бредом, достойным стать мишенью для хохмачей. Но это было предощущение, как я теперь вижу, страшного будущего, рождавшегося в подсознательной глубине откровения реальности, чему свидетелями мы стали ныне, с наступлением еврейского ига..."

Михаил Лобанов,

из книги воспоминаний

"На передовой"

УСТУПИ МЕСТО ДЕЯНИЮ...

Владимир Бондаренко. Русское направление подводит свои итоги в литературе. В меня это вселяет оптимизм: значит, есть чувство чего-то крепко сделанного, неисчезаемого - это во-первых, и есть надежда, что эти итоги, отраженные в виде книг воспоминаний, будут прочтены, изучены и поняты молодыми... По-настоящему прогремел трехтомник воспоминаний Станислава Куняева, вызвал споры, полемику, несогласие, но, минуя какие-то конкретные ошибочные оценки и личностные обиды, трехтомник дал читателям главное - ощущение русского пути. Сейчас многие читают с интересом книгу воспоминаний Сергея Викулова "На русском направлении". Готовятся к выходу мемуары Леонида Бородина. Вызвала огромный интерес книга художника Ильи Глазунова "Россия распятая". Книги разные, но это все - наш русский фронт сопротивления, наше видение мира. Вот и ваши, Михаил Петрович, главы из книги, опубликованные в журнале "Наш современник", уже активно читаются и врагами и друзьями. Что означает для вас "Опыт духовной автобиографии"? Для кого вы писали свою книгу? На что надеялись?

Михаил Лобанов. Я писал свой "Опыт духовной автобиографии" не из узко личных побуждений, не ради собственного честолюбия и даже не для массового читателя, а, главным образом, для историков литературы. Может быть, эта книга пригодится и тем, кто будет изучать историю разрушения нашего великого государства. Причины нашей величайшей катастрофы, конечно же, слишком глубокие и не походя о них надо говорить, да и все ли они открыты нам? Но могут внести свою долю в понимание того, что произошло, все свидетельства современников, в том числе и мое. Разумеется, не голословные свидетельства, а рожденные из собственного опыта активного участия в событиях конца ХХ века. Известно, что идеологические истоки того, что происходит ныне в нашей стране, - во многом в шестидесятых годах теперь уже прошлого ХХ столетия. Именно тогда, сорок лет тому назад, и выявилась сперва прикровенная, а потом и все более открытая борьба двух направлений в литературе, в общественной жизни - либералов и почвенников. Или иначе: космополитов и патриотов. Вот я и оказался волею обстоятельств, как когда-то в Великую Отечественную войну стрелком на передовой, - на той же передовой в идеологической борьбе. Не со стороны наблюдал за происходящим, а изнутри испытывал накал этой борьбы. И было для меня очевидно, как либеральные миазмы разъедали, подтачивали основы общественного бытия. Там, в шестидесятых-семидесятых годах в скрытой форме уже существовало то, что расцвело ядовитым махровым цветом с "перестройкой" при "демократах". Я писал об этой опасности, вызывая на себя вал обвинений в "антиисторизме", "внеклассовости", "шовинизме". Обвинения сыпались не только со стороны антирусской прессы, но и со стороны официальных властей. Вплоть до генсека ЦК КПСС Юрия Андропова, который дал команду осудить нас в специальном решении ЦК партии, подверг критике мою статью "Освобождение" о романе Михаила Алексеева "Драчуны". А бить меня было за что...

В. Б. Удивительно то, что всерьез эта смычка антирусских сил из ЦРУ и из КГБ, из радио "Свобода" и из ЦК КПСС никогда не разбиралась. Обратите внимание, как одинаково, вплоть до запятых, громили романы Валентина Пикуля и Михаила Алексеева, статьи Вадима Кожинова и ваши, стихи Станислава Куняева и Николая Тряпкина, в отделах культуры и пропаганды ЦК КПСС, в газетах "Правда" и "Известия" - и по всем буржуазным голосам. И никто не задумывался, почему так схожи статьи в "Правде" и выступления на радио "Свобода" по русскому национальному вопросу. Меня-то окунули в эту борьбу с головой с самого начала, когда я, скажу честно, мало что в ней понимал,- и вдруг за достаточно лирическую историко-литературную статью "Сокровенное слово Севера", опубликованную в журнале "Север", будучи всего лишь начинающим критиком, я попал под обстрел и "Правды", и "Коммуниста", и "Литературной газеты", и все те же идеологические марксистские зубры Суровцев и Оскоцкий нашли у меня все тот же антилениский внеклассовый подход... Но и "Свобода" в лице Марка Дейча тоже прицепилась ко мне... Они же были близнецы-братья: идеологи из ЦК суровцевы, беляевы и оскоцкие и идеологи из ЦРУ и "Свободы". Те из них, кто жив, и сегодня убедительно эту близость доказывают, печатаются в одних и тех же либеральных органах, состоят в одних и тех же партиях. Как выросла эта яковлевско-горбачевская раковая опухоль в руководстве страны? Была ли она неизбежной?

М. Л. Теперь-то все открылось. Готовилась перестройка, готовился разгром государства, а для этого, как всегда при революциях, требовалась духовная подготовка к ней. Наверху действовала пятая колонна с просионистской проамериканской идеологической обслугой. Задачей было внедрение в массовое сознание бактерий разложения, подрыва всего национального и государственного. А я "пер против рожна". Против журнала "Юность" - матерого гнезда "детей ХХ съезда", хрущевских выкормышей, всех этих аксеновых и гладилиных, прочих будущих эмигрантов третьей волны. Против Евтушенок с их изощренным "Да здравствует - Долой!" Против Окуджав с их расистским "А одна ли у нас кровь?" Против Бочаровых с их нигилизмом, язвительностью в адрес армии. Против либерального направления журнала "Новый мир", которое и породило нынешнее его прислужничество "реформаторам" и соросам. Против американизма, этой смертельной угрозы национальной самобытности народов. Против глумления над русской историей и русской классикой. Вот обо всех этих событиях в моей жизни я и пишу в своей "духовной автобиографии". Как это было, как готовилось то, что мы сегодня имеем...

В. Б. В советское время вас, пожалуй, наиболее жестоко критиковали из литературных критиков русского направления в самых высочайших идеологических инстанциях и в ведущих партийных изданиях. Из-за ваших статей выгоняли с работы главных редакторов журналов, даже фамилию вашу вычеркивали из общей обоймы упоминаемых в статье критиков. Вы были среди самых гонимых. Почему же после перестройки вы не оказались в стане жертв социализма, в стане таких антисоветских патриотов, как Игорь Шафаревич, Леонид Бородин или даже Владимир Солоухин? Вам же доставалось поболее, чем тому же Солоухину? Что привело вас в стан "красно-коричневых"? А вернее, в стан последовательных защитников социализма?

М. Л. Я не мог стать сторонником "перестройки" хотя бы потому, что толкачами ее были те же самые идеологи, с кем я боролся десятилетиями. Те же самые русофобы. Кто были любимцы Горбачева? Бакланов, Гельман, Гранин, Юрий Афанасьев... Ни одного русского писателя не было и рядом с Ельциным. Помните, с кем он поехал в Петербург на пушкинский праздник? Как будто перепутал Пушкина с Шолом-Алейхемом, забрал с собой исключительно одних соплеменников последнего, хазановых и жванецких. А помните встречу ЕБН с тем же "избранным народом" в Кремле с обсуждением "Что делать?" и с пированием этих местечковых бояр в Грановитой палате? Та же компашка собирается и вокруг Путина, все те же вечно цветущие хазановы и жванецкие. Могло ли присниться нам, фронтовикам, такое, чтобы президент России в годовщину начала Великой Отечественной войны торжественно вручил государственную премию по литературе бешеному русофобу, презренному фельетонисту Войновичу за его Чонкина, с глумлением над русским солдатом, ненавистным ему, видимо, потому, что русский солдат спас все еврейство от гитлеровского истребления...

В. Б. Последовательность антинациональной культурной политики Путина уже очевидна. С самого начала он предпочел встречу с малочисленным антирусским ПЕН-клубом, отказавшись от встречи с Союзом писателей России, куда входит до 80% писателей России. Да и назначение министром культуры местечкового порнографа Швыдкого, прославившегося показом по телевидению тайно заснятой порнопленки с генеральным прокурором, тоже говорило об уровне культуры нашего президента. Видимо, литературу он совсем не читает и никогда не читал, только этим и схож с американским президентом Бушем. Кстати, абсолютное бескультурье президента в каком-то смысле пошло нам на пользу. Ему по фигу все либеральные издания, он не встречается с либеральной культурной элитой, а народу эти господа тоже малоинтересны, и поневоле рынок стал передвигаться в нашу сторону. Вот и пришло время Александра Проханова, как первого писателя России. За ним, уверен, придут в массовое сознание читателя и другие патриотически настроенные литераторы. Смешно, но из телевидения изгнаны давно и все либеральные звезды литературы. Кому сегодня нужен постаревший Василий Аксенов с его семидесятилетием? Никто же не желает читать его последний опус "Кесарево свечение", скучное и старчески немощное творение, лишенное всяческой энергетики. Либеральных писателей не способны вытянуть на поверхность дня даже их былые друзья из политики.

М. Л. Через культуру, через писателей многое открывается и в политике. Вот, например, Гайдар с Чубайсом, по их словам, каждый старый год провожали вместе с Окуджавой. С гордостью говорят, что когда принимали то или иное государственное решение, всегда думали о том, как к этому отнесется Булат. Страшно подумать! Высшим авторитетом для этой парочки было мнение эстрадника. И от этого зависело положение дел в государстве, наше с вами положение. От решения барда, того самого Окуджавы, который признавался, что испытывал величайшее наслаждение в дни 3-4 октября 1993 года, когда расстреливали невинных людей у Дома Советов. Кстати, в своей статье "Просвещенное мещанство" я писал, что не дай Бог попасть под власть таких, как Окуджава. Писал тогда в связи с тем, что этот бард угрожал судом женщине-рецензенту, которая назвала скучным фильм, одним из авторов сценария которого был Окуджава. Ну и накинулся на меня за Окуджаву "Новый мир" в статье Дементьева "О традициях и новаторстве"!.. Вот такие экстремисты и ходят в любимцах у главарей нынешнего режима. Как я мог быть вместе с ними?

В. Б. С либералами сегодня, пожалуй, уже мало кто из порядочных людей хочет быть. Тотальное большинство населения не верит власти ни в чем, презирает ее любые действия. Тем более и ежедневные смерти меняют обстановку в стране. Даже молодым опротивело все, вот они и лезут в скинхеды, в лимоновцы, в спортивные фанаты, лишь бы хоть чем, но досадить этой власти. К сожалению, многие идут в наркотики, гибнут по пустякам, а кто поумнее - уезжают из нашей страны. Надеюсь, не навсегда. Но когда я спрашивал вас, Михаил Петрович, почему вы не с жертвами социализма, не в рядах оппонентов марксизму, я имел в виду совсем не либералов, к которым, кстати, и примкнули все руководящие марксисты. Достаточно широк стан белого патриотизма - людей, любящих и Россию, и наши духовные ценности, и считающих, что именно марксисты, большевики, комиссары виновны в катастрофе России, спихнув ее в пропасть в октябре 1917 года. Они же, вернее, вся их верхушка, вновь кинули Россию в бездну в конце восьмидесятых годов... Считается, что и ваши статьи семидесятых-восьмидесятых годов подтверждают эту истину, особенно статья "Освобождение", где есть высказывания и о Ленине, и о расстрелах, и о страшном организованном голоде в начале тридцатых годов в Поволжье. Что же, вы в чем-то изменили свои взгляды, или неправы те, кто видит в тех статьях осуждение социализма?

М. Л. Я никогда не считал себя жертвой социализма. Социализм, между прочим, - это не чиновники и даже не члены Политбюро, не Генсеки КПСС, а то, что сдерживало их самих, вынуждало их даже подниматься над собой, хотя бы внешне. Хотелось бы им урвать от края и до края, да нельзя. Потому-то и ненавидели социализм горбачевы-ельцины и другие обкомовские вельможи, что он не давал хода их аппетитам, алчности. При их-то власти необъятной - ни роскошных тебе владений, ни потрясающей "священной частной собственности", ни миллионов наворованных. И это было хорошо, это было благо для народа, потому что был строй, который держал в узде низменные инстинкты горбачевых-ельциных, не давал развернуться потенциальным хищникам, будущим березовским-гусинским-ходорковским и прочим. Строй позволил мне окончить Московский университет, дал высшее образование моим четверым братьям, что немыслимо при нынешних демократах. Строй позволил мне занять какое-то свое место в литературе. И я не чувствовал себя жертвой. И если были нападки на меня за мои статьи, то не социализм же нападал, а та самая публика, которая, как показало время, подтачивала изнутри этот социализм, а ныне в качестве "демократов" терзает Россию. Всех, кого ты, Володя, перечислил в роли "жертв социализма" я все-таки немного знаю и не очень натурально чувствую себя около них. В свое время Вадим Валерьянович Кожинов выпустил книгу, в которой есть страница с фотографиями в таком порядке: Солженицын, Шафаревич, Осипов, Бородин, Лобанов. При встрече вручает мне Вадим книгу с милой своей усмешкой: "Не обессудьте, - говорит, - если не понравится соседство с Солженицыным. Тогда, в шестидесятых годах, вы одинаково думали". В ответ я спросил: а где доказательства этого? Кожинов улыбнулся, видимо, полагая, что это достаточный аргумент в пользу им сказанного. В твоем вопросе есть нечто схожее.

Не буду говорить о других, скажу коротко об Игоре Ростиславовиче Шафаревиче. У него репутация выдающегося математика, он широко известен как автор знаменитой "Русофобии", которую я очень ценю, о чем в свое время писал в "Литературной газете". Он интересен мне и тем типом мышления, который, видимо, связан с его профессиональными занятиями. О математике существуют высказывания, довольно нелестные для нее. Сам великий математик Паскаль не особенно ценил математику из глубины своего религиозного сознания, называя ее "в конце концов, только ремеслом", далеким от главного дела - изучения человека. Не видел духовной, нравственной пользы в математике и Достоевский. А очень самобытный "философ сердца" Юркевич писал, что мы напрасно искали бы в "математическом воззрении", в математических чертежах выражение человеческого духа со своими внутренними интересами. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что отпечаток такого "математического" мышления лежит на публицистических работах Шафаревича. "Математический чертеж" как бы накладывается на историю, на живую жизнь, на социальное, духовное бытие и выводы как бы формализуются, не имеют полноты содержания. Причем то, что для него самого, казалось бы, является духовной сутью, может и не быть этой сутью... И хотелось бы, чтобы та его христианская позиция, о которой он как-то говорил в печати, все-таки хоть в какой-то мере соответствовала объективности оценок. Так ничего и не было хорошего при советской власти? Так и был он только жертвой социализма, а не самым молодым академиком, лауреатом всех премий и так далее? А факты? Еще подростком до войны вошел он в кадры кинематографа, как юная математическая знаменитость, наряду с вундеркиндами-скрипачами, пианистами и так далее. Я помню эти довоенные газеты с портретами юных победителей международных музыкальных конкурсов, и как я гордился ими! Нас, семнадцатилетних, всей "серой деревенской массой" из десятого класса в январе 1943 года призвали в армию, и вскоре мало кто остался в живых. Меня, рядового солдата-стрелка, судьба хранила, остался жив после ранения и контузии от осколка мины 9 августа 1943 года. Каждая жизнь свята, и простого и так называемого великого человека. Сколько их не вернулось с войны! Игорю Шафаревичу, из поколения двумя годами старше нашего, советская власть дала возможность продолжать образование. А потом в молодости такая блестящая карьера. Лауреат Ленинской премии. Член-корреспондент Академии наук СССР. Член множества зарубежных академий. Правда, впоследствии, как диссидент, он пострадал, из МГУ его перевели на работу в другое научное учреждение, но не перевешивается ли этот горестный для него факт всем благополучием его жизни при ненавистном ему социализме? Шафаревич считает советский период российской истории "черной дырой", сплошным ГУЛАГом. Он и мою статью "Освобождение" подверстал к солженицынскому "Архипелагу..." в своей недавней статье в журнале "Москва". Я же считаю, что советский период - это вершина государственности в тысячелетней истории России. Вершина по величию нашей державы, по влиянию на мир, по реальной силе противостояния мировому финансово-капиталистическому разбою. Теперь-то даже слепому видно, какие силы зла вырвались наружу с разрушением нашего великого государства. Во внешнем мире - невиданная, никем не сдерживаемая агрессивность США. Внутри России - разгул коррупции, воровства, разбоя, катастрофичности, разжигание всего низменного в человеке, ненависть к социальной справедливости, ко всему тому, что было завещано нам христианской этикой.

В. Б. Вы сами, Михаил Петрович - человек ХХ века, корневой советский человек, из тех, что и пострадали немало, и повоевали с немцем крепко, и в советской литературе вы заняли заметное место своими книгами. Да и кто другой может сказать, что по его статье принималось специальное постановление ЦК КПСС? Но сами вы откуда родом? Кто ваши родители? Как пришли в литературу? Почему потянуло вас к русской партии?

М. Л. Отец мой, Петр Александрович Лобанов, умер в 1930 году, когда ему было всего тридцать лет с немногим. Пятилетним я лишился отца, и всю жизнь жалел, что от него не осталось фотографии. Как, впрочем, и от моего деда и прадеда по отцу. Прадед был землевладельцем. Дед, который был женат на одной из пяти его дочерей, владел ватным заведением на реке Пра. Мама умерла восьмидесяти четырех лет 12 января 1988 года. Была она родом из крестьянской многодетной семьи Конкиных. В своей "...Автобиографии" я подробно рассказываю об этой семье, которая стала как бы воплощением того, какие широкие дороги открылись для крестьянских детей в тридцатые годы. Мама, как и мой отец в свое время, работали на местной фабрике. Родился я на Рязанщине, в мещерских местах, в деревне Иншаково, под Спас-Клепиками, где, как известно, учился Сергей Есенин. Здесь я и рос, учился в Екшурской средней школе. В 1938 году как ученик одной из лучших школ Российской Федерации был награжден путевкой в пионерлагерь "Артек". Это было, как я вижу теперь, нечто знаковое для меня. 1938 год с процессом над троцкистами-бухаринцами, арестами их последователей - и путевка в знаменитый "Артек" для деревенского подростка из бедной семьи. Через год начали выходить мои рассказики в районной газете "Колхозная постройка"... Но я хочу рассказать прежде всего о своей матери, Екатерине Анисимовне, о ее влиянии на меня. Она была воистину праведницей. На ее руках было одиннадцать детей: нас с братом Дмитрием двое Лобановых, четверо Агаповых от второго мужа, да еще пятеро его детей от умершей жены. Мама была ее подругой и обещала ей, смертельно больной, что не оставит ее детей. И не оставила. И они, уже взрослыми, всегда называли ее мамой. Не помню, чтобы она когда-нибудь сидела без дела. И только со временем я по-настоящему понял, что держало ее в жизни, непосильной для других... Всему она радовалась. "Какая-то я чудная, - говорила она мне, - всему радуюсь. Получила письмецо, всех ребят вспомнила, все в комнатке прибрала, до постельки добралась, всему рада". Потом только мне открылось, что это и есть та благодать, которая даруется редким душам. Часто она мне снится. Рассказал об этом священнику на исповеди. "Зовет быть ближе к Богу", ответил он.

В. Б. Когда я вас попросил принять участие в обсуждении нашумевшей книги Александра Солженицына "Двести лет вместе", вы отказались. Я чувствую, потому что ругать ее вам было не за что, а хвалить своего давнего оппонента вы не хотели. Но тем не менее в своем "Опыте духовной автобиографии" вы много пишете о еврейском вопросе. Чем он вам интересен и важен? Что в еврейском вопросе для вас актуально?

М. Л. Из своего личного опыта я могу сказать, что для меня явления духовные - гораздо более реальная вещь, чем эмпирика, видимая всем. В начале 1968 года в журнале "Юность" в статье "Заклинатели духов" мне досталось за "духовность" в моих "молодогвардейских" статьях, за само слово "дух", которое высмеивалось как фикция. Но если это фикция, то почему же преследование меня либералами и началось за это слово, почему оно не давало им покоя? Да потому, что это действительно реальность. Так же и в еврейском вопросе. Незабываемо для меня, как я был потрясен блицкригом Израиля в войне с Египтом летом 1967 года. Это была какая-то мне самому непонятная интуитивная, может быть, даже мистическая реакция на событие. Я ужаснулся: ведь такое же, как с Египтом, может случиться и с нами! Израиль так же стремительно может захватить и Москву. Тогда это могло показаться несуразным, при тогдашней-то нашей военной мощи. Но то состояние, то наитие так и осталось во мне, его уже не вырвешь, это моя реальность, более несомненная для меня, чем любая другая бытовая реальность. И вот произошло то, что меня так ужаснуло. Сионисты-экстремисты ныне и в Кремле, и везде. Еврейский вопрос ныне поставлен во главу угла нашего существования. Теперь это уже, я бы сказал, показатель степени развитости каждого из нас, развитости духовной, культурной, национальной. А ведь все абсолютно ясно. Евреи сами открыто говорят, что впервые за тысячелетнюю историю России они пришли у нас к реальной власти. Почитайте об этом у Эдуарда Тополя. Александр Солженицын призывает в своей книге к диалогу между евреями и русскими, тем самым, на мой взгляд, парализуя нашу русскую волю к сопротивлению. Потому что какой может быть диалог победителей с побежденными? Да еще тех победителей, о которых небезызвестная в литературных кругах Надежда Мандельштам писала, что "еврей больше, чем человек". А ее супруг, поэт Осип Мандельштам, уже в прозе утверждал, что присутствие еврея подобно тому, как капли драгоценного мускуса наполняют ароматом все комнаты.

В. Б. Все утверждения об исключительности евреев мало чего стоили бы, если бы наш русский народ твердо хранил свое достоинство и честь и в делах своих опирался бы на защиту русских национальных интересов. Могут и якуты объявить себя сверхнародом, избранной нацией, и татары, - кто угодно, но все их утверждения будут слышны лишь в своем кругу, для собственного самолюбования, пока окружающие их народы, в том числе и русский народ, обладают достоинством и честью, умом и мужеством, силой интеллекта и силой оружия, хранимого в достаточном количестве. А вот когда мы сами позволяем возникать в России этому пресловутому еврейскому вопросу, тогда и происходит эта мандельштамовская ароматизация всего общества. Интересно, что сегодня цивилизованная Европа гораздо более откровенно поддерживает тех же палестинцев в их борьбе, чем Россия, обвиняемая в антисемитизме.

М. Л. В своей статье "Россия и евреи" русский религиозный философ Лев Карсавин пишет: "Мы считаем "антисемитизм" одним из самых отрицательных явлений. Но возьмем его как симптоматический факт. Тогда окажется, что ослабление его в современной Европе признак не совершенствования, а упадка в европейской культуре. Его наличие в России, наоборот, свидетельствует о здоровье русской культуры. Там же, где есть здоровье, есть возможность действительно преодолеть антисемитизм, а не просто о нем забыть". Мысль глубокая, здоровая и полезная для самих евреев, хотя, по-моему, крайне сомнительна мысль о наличии этого антисемитизма в России, да еще в большем количестве, чем в Европе. Никогда этого не было, как нет и сейчас. Недаром Борис Березовский писал, что антисемитов в России гораздо меньше, чем в Европе, ему виднее. Потому они уверенно затягивают петлю на шее русского народа, что не боятся никакого отпора. И всякую волю к сопротивлению называют антисемитизмом...

В. Б. Вернемся к современной литературе, хотя и в ней, очевидно, не обойтись без пресловутого еврейского вопроса. И опять же пишут о нем сплошь сами еврейские авторы. Обратите внимание, в русской прозе, что в левой, что в правой, почти не касаются национального вопроса - там все о душе, о жизни, о вечных вопросах, а как только начинаешь читать самых модных еврейских авторов, то в центре почему-то всегда еврейский вопрос... Что у Мелихова, что у Наймана, что у старика Бакланова. Нас прямо-таки втравливают в него, а как только заденешь этот еврейский вопрос, даже так деликатно, как Солженицын, - сразу будто вляпался в лепешку коровьего помета, все брызги вокруг... Стоит ли вообще задевать его? Может, лучше поговорим о насущном в литературе? Что в ней-то происходит? Чем она вас поражает в последнее время?

М. Л. Поражает игра в литературу. Мы пишем с самодовольством о чем угодно, не замечая катастрофы, будто ничего в стране не произошло. Нет смертей, трагедий. Даже иностранцы глубже реагируют на нашу боль. Посмотрите, как трагически воспринял трагедию нашего государства итальянский публицист Кьеза. Он назвал свою проникновенную,

с болью написанную книгу "Прощай, Россия!". Где-то в богословском сочинении я прочитал о печали слова, которое впитывает в себя сознание нашего человеческого несовершенства. После великой трагедии, постигшей Россию, как можно играть в литературу, сочинять какие-то постмодернистские кроссворды? Это же все фальшиво. Неискренне. Исчезла сама атмосфера подлинной литературы. Нас всегда тешило изречение, что слово есть уже и дело. Но вспоминаются слова героя шиллеровской пьесы, которые он бросает в лицо художнику. Ты свергаешь, - говорит он, - тиранов на полотне, одним мазком кисти освобождаешь государство, а сам остаешься жалким рабом. Твоя работа - скоморошество. Одна видимость борьбы. Так уступи же место деянию! Вот эти слова мы и должны сегодня сказать всем писателям, играющим в слова: уступи место деянию! Деянию в жизни, деянию в литературе, в судьбе человечества, в судьбе России. А мы видим кругом дезертирство из действительности в стилизованную историческую беллетристику, дешевые фантазии. Куда угодно, лишь бы подальше от жизни, от реального обжигающего материала. Литературе пора вернуть чувство государственности. А ведь в народе до сих пор не исчезла ответственность за судьбу страны. Это даже удивительно при нынешнем криминализированном режиме. Мой брат Дмитрий Петрович Лобанов, полковник в отставке, всю жизнь отдавший ракетным войскам, как-то сказал мне: "Не могу понять, как человек на самой вершине власти может не думать, каким он останется в истории России? Были у нас Иван Грозный, Петр Первый, Сталин... Неужели можно на вершине власти не думать об этом?" Увы, вряд ли там кто-нибудь об этом нынче вспоминает...

Феликс Кузнецов

Кузнецов Феликс Феодосьевич, член-корреспондент Российской Академии наук с 1987 года, директор Института мировой литературы РАН, родился 22 февраля 1931 года на Вологодчине. Окончил МГУ в 1953 году. Литературовед, критик, публицист, общественный деятель. В свое время был лидером и идеологом "исповедальной прозы" (Аксенов, Гладилин, Войнович), но позже отошел от либералов и сблизился с русским патриотическим направлением. В молодости работал в "Литературной газете" вместе с Юрием Бондаревым и другими молодыми либералами. Писал о революционных демократах в истории русской культуры, поругивал славянофилов. Со временем возглавил Московское отделение Союза писателей и совершил немыслимое: из штаба либералов он превратил московский союз писателей в центр русского патриотического движения. Затем возглавил центр русского литературоведения. Сейчас готовит монографию о Михаиле Шолохове и "Тихом Доне" - великой трагедии ХХ века. Лауреат Государственной премии СССР. Женат, имеет четырех детей. Живет в Москве.

"Боль Шолохова связана была отнюдь не с тем, что он к концу жизни разочаровался в идеалах коммунизма. Он разочаровался в тех коммунистах, которые стояли у власти, - это они, на взгляд М.А.Шолохова, "сами же не захотят" коммунизма и уготовят нам такое "светлое будущее", в котором не захочется жить. Эти слова М.А.Шолохова еще раз свидетельствуют, что он был великим провидцем, - все последующее, послебрежневское время воочию подтвердило историческую справедливость горького предвидения М.А.Шолохова. Но при всем

своем неприятии эпохи Брежнева, Шолохов в еще большей степени не принимал антисоветизма, антикоммунизма и диссидентства. Будучи убежденным государственником и патриотом, Шолохов не принял диссидентства потому, что видел в нем угрозу национальным интересам страны. В 1978 году Шолохов направил в ЦК КПСС письмо о судьбе русской культуры, о ее спасении и защите, которое было положено под сукно. Это письмо, так же как и последняя беседа с сыном, М.М.Шолоховым, - своего рода завещание писателя, приоткрывающее завесу над его внутренним миром. В письме в ЦК Шолохов ставит вопрос о стремлении недругов "опорочить русский народ", когда "не только пропагандируется идея духовного вырождения нации, но и усиливаются попытки создать для этого благоприятные условия". Шолохов писал о "протаскивании через кино, телевидение и печать антирусских идей, порочащих нашу историю и культуру", о том, что "многие темы, посвященные нашему национальному прошлому, остаются запретными", что "продолжается уничтожение памятников русской культуры..." Незадолго до смерти Шолохов говорил с сыном о вечных ценностях человеческой жизни: "Веры у людей никто и никогда отнять не сможет. Без веры человек - не человек. Отними у него веру в Бога, он станет верить в царя, в законы, в вождя... Высокой должна эта вера быть. Возвышенной. Плохо, страшно, когда предмет веры мельчится. Мелкая вера мелкий человечек. А высшие духовные ценности можно и в культ возвести. По мне, так и нужно. Должно..."

Феликс Кузнецов,

из книги "Незразгаданная тайна "Тихого Дона"

МОЙ ВЕК

Владимир Бондаренко. Феликс Феодосьевич, вы - человек ХХ столетия и им останетесь уже до конца, сколько бы ни прожили в третьем тысячелетии. Как бы вы оценили свой ХХ век? Что он дал миру и России?

Феликс Кузнецов. Двадцатый век - это время трагического прорыва России в будущее. Может быть, самая яростная попытка моей страны за все время ее существования - опередить историю, выпрыгнуть из истории. Мы мало задумываемся об истоках переживаемых нами невзгод, сложностей и противоречий. А между тем, не снимая ответственности с текущих поколений, надо признать, что истоки наших трудностей уходят в глубокую старину. Этого часто не понимает ни сама Россия, ни так называемый Запад. Когда в Европе был пир Возрождения и с такой щедростью выплеснулся наружу талант и разум человека, дав подчас феноменальные результаты, Россия лежала пластом, перекрыв своим телом путь татарского нашествия на Европу. А наше Возрождение начиналось в первопрестольном граде Киеве ничуть не позже европейского, и начало Возрождения было не менее блестящим... Потом - обрыв на два с половиной столетия. К счастью, не была уничтожена духовная, православная основа народа, татары и не ставили такой задачи, но экономическое и политическое развитие в России остановилось. Тогда-то мы и отстали от так называемой просвещенной Европы на два с лишним века. Все последующие столетия Россия мучительно пыталась сделать рывок вперед. Стремились догнать... Мы внутренне выбрали для себя все-таки европейский, а не азиатский путь как задачу развития. Хотя, может быть, азиатский путь развития по большому счету для человечества неизмеримо гуманнее, благороднее и даже выгоднее, потому что не предполагает хищнического отношения к природе и, в конечном счете, к человеку. Он предполагает естественное органичное врастание человека в природу. Мы этим путем идти не хотели. Начиная с Алексея Михайловича, с Никона и далее с Петра Великого мы стремились опередить свою историю и вырваться в европейскую цивилизацию. Платили и платим за это колоссальную цену, и каждый раз могущественным магнитом времени были отбрасываемы назад. Мы шли по принципу: два шага вперед, шаг назад. Было несколько такого рода прорывов. В конечном счете, они давали результат, Россия в девятнадцатом столетии вышла в ряд самых могущественных держав мира. Мы заставили себя уважать, заставили с собой считаться. Но все эти прорывы всегда были за счет народа, за счет крепостных крестьян. За счет беспощадности по отношению к самим себе, за счет некоей схимы... Двадцатый век в этом отношении, конечно же, являет миру пример такого самоотречения народа ради своего будущего. Я не хуже кого бы то ни было представляю, что значила для народа революция 1917 года, а затем и гражданская война, и коллективизация, по своим кровавым последствиям, по тому колоссальному ущербу, который был нанесен народной культуре, по фантасмагорическому количеству жертв. Сейчас, занимаясь творчество Михаила Шолохова, уже через его книги, статьи и письма я отчетливо вижу, через какую трагедию прошел наш народ. Но если бы мы не прошли через эту трагедийную полосу, мы не смогли бы остановить фашизм. Без этого самоотречения, без обреченности крестьянства, на костях которого была создана промышленная мощь державы в тридцатые годы, мы бы не победили в Великой Отечественной войне. Мы встретили фашистов на уровне вооружений самых промышленно развитых стран. Если бы мы войну проиграли, мы были бы просто уничтожены. Как народ, как государство.

История - вещь исключительно жестокая. Как говорил Чернышевский, это не тротуар Невского проспекта. Вне всякого сомнения, и Сталин - не мой идеал, и Ленин - не мой идеал, но без этих фигур, без коммунистической партии, без советской власти Россия бы в той войне погибла. Я прекрасно понимаю масштаб личности Ленина. Когда говорю, что он не мой идеал, имею в виду, что далеко не во всем согласен с его решениями. Это мое очень давнее ощущение. Строго говоря, наша революция совершалась в значительной степени под лозунгом мировой революции. Россия рассматривалась как костер - для того, чтобы разжечь пламя мирового пожара. По мнению еще одного лидера революции, Льва Троцкого, если бы при этом сама Россия сгорела, это не страшно. Главное - мировая революция. Эти лидеры были абсолютно антинациональными, антипатриотическими по определению. Ленин, и в этом его величие, сумел понять ошибочность такого плана. Осознал историческую неверность этого направления идей. Он в результате осознал революцию как этап модернизации России, он мечтал о дальнейшей европеизации ее. Его завещание, его последние работы - это же работы трагические. Огромная тревога за судьбы страны. Он понял, что в крестьянской по преимуществу стране люди совершенно не готовы к социалистическим преобразованиям. Об установлении социализма военным путем уже и речи не шло. Отсюда его нэп. Его поиски постепенного, нормального буржуазно-демократического развития. Собственно, ленинский нэп - это то, на чем сейчас, как на дрожжах, растет Китай. Сталин с его ощущением грядущей войны отказался от ленинского плана, предложив свой мобилизационный. В условиях явного нарастания грядущей войны и явной неготовности народа, экономики и промышленности России к такой войне, путь такого ускоренного развития, рывка в будущее, возможен был только через диктатуру. Только через репрессии. Только через страх. Мы были обречены на такую трагичность, ибо она вела к победе. Мы создали мощную страну с мощной промышленностью, с передовой наукой. Что никто оспорить не может. Была создана и величайшая культура, народ получил образование. Получил полное равенство прав на образование, на медицину, на работу. Это переплетение светлых и черных сторон жизни сопровождало весь ХХ век. Он не был черным и не был розовым...

В. Б. Несмотря на все русские трагедии, все равно, я считаю, двадцатый век можно назвать русским веком. Именно Россия определила все его развитие, изменила судьбы мира и в 1917 году, и в 1945, и, увы, в 1991-м. Не американцы победили, а мы сами себя проиграли и вовлекли в эту катастрофу чуть ли не треть человечества. Предопределив своим поражением бомбардировки Ирака и Сирии, новый колониализм в Африке, новую ситуацию в арабском и шире - в исламском мире. Признаем и то, что такого взлета, как в послевоенный период, Россия не знала за всю свою тысячелетнюю историю. Ни при Петре Великом, ни при Николае Первом - никогда еще Россия не играла такую важную роль в мировой истории. И может быть, никогда уже играть не будет. Это был наш век...

Ф. К. Я полностью согласен с вами, Владимир Григорьевич. Если бы не было России в ХХ веке, миру, прежде всего Европе и США, было бы очень скучно жить. Так же, как восемнадцатый век определила великая английская революция. Так же, как девятнадцатый век определила французская революция. Конечно же, мировое развитие в ХХ веке определила русская революция 1917 года. Если бы не было нашей революции, то люди в Европе и в США, трудящиеся люди во всем мире жили бы значительно хуже. Это хорошо, что труженики в развитых странах неплохо живут, но эту долю богатств им выделили из страха повторения русского Октября 1917 года в других странах мира. Увы, мы после революции не дали своему народу такого благосостояния. Но в страхе перед будущим капиталисты всего мира пошли на значительные социальные уступки своим рабочим. И многие ученые на Западе это прекрасно понимают.

В. Б. Феликс Феодосьевич, теперь давайте посмотрим на ХХ век с точки зрения развития литературы. Тем более, мы сидим в кабинете директора Института мировой литературы. Мне кажется, сегодня занижают не только роль России в прошедшем столетии, но и роль русской литературы. Уверен, скоро настанет время, когда признают, что русская литература ХХ века не менее значима, чем великая русская литература ХIХ века. Мы сами порой чересчур скромничаем. Да, в девятнадцатом столетии был Достоевский и Толстой, но и в двадцатом тоже были Шолохов и Платонов, Горький и Бунин, Булгаков и Набоков. Да, золотой век определила поэзия Пушкина и Лермонтова, но и в нашем с вами прошедшем столетии были Есенин и Маяковский, Блок и Ахматова. Конечно, "лицом к лицу лица не увидать", но уже с высоты третьего тысячелетия Большой стиль нашей великой эпохи не так уж плохо смотрится. Вы согласны с такой золотой оценкой русской литературы ХХ века?

Ф. К. Я смотрю на это более осторожно. Моя осторожность продиктована профессией. Я все-таки больше историк литературы, чем критик. Необходима большая историческая дистанция, чтобы точно определить место литературы ХХ века. Чтобы точно соотнести художественные ценности ХIХ века, "серебряного века" в начале ушедшего столетия и периода, как вы говорите, "Большого стиля" советской литературы. Но в глубине души я склоняюсь к вашей, Владимир Григорьевич, точке зрения. Вне всякого сомнения, Советский Союз дал миру великую литературу, которая сопоставима в нашем веке лишь с литературой США. В Европе я не вижу подобных шедевров. Большая литература рождается на больших тектонических сдвигах. Великая литература девятнадцатого столетия тоже питалась социальными соками, историческими событиями. Это только постмодернизм считает, что можно создать большую литературу эксплуатацией предыдущих шедевров. Это нелепость. Только большие движения народной жизни дают великие произведения. В ХХ веке это были, во-первых, сама революция и связанные с ней события, независимо от того, за или против нее писались романы и повести. Не только Фадеев, но и весь Платонов, весь Булгаков, Шолохов, в конце концов и Солженицын почти всем творчеством связаны с революцией. Никуда от этого не уйти. То же - Алексей Толстой, Михаил Пришвин с его дневниками.

В. Б. По сути, и все лучшее в эмиграции тоже так или этак создавалось в связи с революцией.

Ф. К. Второй тектонический сдвиг - это процесс ухода под воду многовекового народного уклада, атлантиды крестьянской жизни. Процесс модернизации, который столь мучительно шел в России, принес нам сильную науку, оборонку, промышленность, но загубил традиционный уклад. Сделал народ иным. Впрочем, так же мучительно он ранее шел и в других странах - к примеру, в той же Англии, когда, как помните, "овцы съели людей". Этот процесс и был зафиксирован нашими писателями в шестидесятые-семидесятые годы. Я вернулся недавно с дней Николая Рубцова, моего друга и земляка. Вместе с главой Тотемской администрации ненадолго заехал в свою родную деревню. Проложен асфальт, вся деревня уже иная, но жители ее - практически не крестьяне. Все они работают на газопровод. Они уже совсем другие, уже стесняются своего северного диалекта, у них другой говор. Практически ХХ век уничтожил русскую деревню, в лучшем случае - преобразовал ее в нечто новое. Это огромнейший трагический процесс. Он прошел по судьбам миллионов людей. И этот процесс не мог не вызвать писательского внимания. Тем более что крестьянство обрело в ХХ веке грамотность. Само заговорило своим голосом в литературе. Не случайно два самых великих писателя в ХХ веке, Михаил Шолохов и Сергей Есенин, родом из деревни. Они услышали начало этого процесса и ощутили всю глубину трагедии русского крестьянства. А уже в мое время, как продолжение, - целый пласт так называемой деревенской литературы. На самом деле - литературы бытийной, о всечеловеческом бытии на примере русского крестьянина. Это блестящие имена: Василий Белов, Валентин Распутин, Федор Абрамов, Василий Шукшин, Борис Можаев, Евгений Носов. Литература прощания. И Александр Солженицын сюда же входит своими лучшими произведениями. Завершается эта плеяда тем же Николаем Рубцовым. Буквально за каких-то двадцать лет никому не известный паренек без телевидения, без шумной рекламы стал известен всему народу. Сделано было все, чтобы замолчать его, но он уже, как и Сергей Есенин, стал народным поэтом. Он точно выразил потребность души простого русского человека. Я горжусь тем, что был одним из первых, кто услышал эту литературу. Первая книжка рассказов Распутина вышла с моим послесловием. Первые книжки Василия Белова и Евгения Носова получили мою поддержку на страницах "Комсомолки". После выхода в журнале "Север" уже классического "Привычного дела" я первым откликнулся в "Правде". Я писал о Яшине, об Абрамове, это были мои близкие друзья. Это была моя литература. А настоящий перелом в моем сознании произошел после встречи с Николаем Рубцовым. Я же был до этого одним из лидеров "шестидесятников". Когда-то именно я окрестил писателей-исповедальщиков Аксенова, Гладилина и других "четвертым поколением". Это была большая статья в "Литературке", вызвавшая возмущение Никиты Хрущева. Я много писал, и восторженно, об их творчестве. И вдруг поэзия Рубцова, проза первых "деревенщиков" развернули меня. Я осознал сам по себе, что иду не туда, пишу не о том и не о тех. Тогда же, кстати, так же разворачивался от былой либеральщины и Юрий Бондарев, работавший вместе со мной в "Литературке". И недавно скончавшийся наш замечательный критик и историк Вадим Кожинов в те же годы отворачивался от былого угара "оттепели". Это никак не было связано с осторожностью или официальной политикой, деревенщиков дубасили не менее, а часто даже более сильно в партийных структурах, чем либеральных лидеров исповедальной литературы. Но мы скинули с себя, как мешающий жить и работать, этот нарост либерализма.

Да, каким-то прозрением для меня прозвучали поэзия Коли Рубцова и он сам. Мы как-то вовремя нашли друг друга. Помню, я готовил его для экзамена по русской литературе, он называл меня "профессор", относился ко мне с пиететом, подарил мне самую дорогую для него вещь - томик Тютчева, а на самом деле это он был для меня настоящим профессором. Такая странная необъяснимая вещь...

В. Б. Очевидно, третьим таким же тектоническим сдвигом для русской литературы была Великая Отечественная война, которая до сих пор не ушла из литературного пространства. Но можете ли вы, Феликс Феодосьевич, кратко суммировать итоги русской литературы ХХ века и назвать десять лучших русских писателей?

Ф. К. Можно попытаться навзлет. Есть возможность ошибиться.

Начнем ХХ век с Максима Горького. Хотя у меня глубочайшее несогласие с ним по части отношения к русскому крестьянству. Михаил Шолохов, который меня просто потряс. Конечно, Сергей Есенин. Конечно, Михаил Булгаков. Конечно, Андрей Платонов. Хотя он не близок мне, я больше оцениваю его умозрительно, как гигантскую лабораторию. Отношение сложное, но я все равно его ставлю в первой пятерке. Далее определенный перерыв. И уже из второй половины века я бы выбрал Юрия Бондарева, Федора Абрамова, Василия Белова, Валентина Распутина. У меня остается только один палец (мы отмечали цифровой порядок по пальцам, чтобы не сбиться.- В.Б.). Я бы отметил Александра Солженицына. Прежде всего, его рассказы "Матренин двор" и "Один день Ивана Денисовича".

В. Б. А как сложилась ваша личная судьба в ХХ веке?

Ф. К. Я - целиком и полностью порождение Великой Октябрьской социалистической революции. Если бы не было революции, не было бы и меня. Булат Окуджава любил цитировать один наш с ним разговор. Он сказал, что если бы предложили ему выбирать, кем бы он хотел быть в ХIХ столетии, он ответил бы - "русским барином". А я сказал, что хотел бы быть крестьянином. Булат резюмировал: "до сих пор у Феликса Кузнецова душа крепостного крестьянина. Это и определяет все его поведение..." Окуджава просто не знал, что на русском Севере, откуда я родом, крепостных крестьян не было. Там были царские земли. Хотя мать моя была из того края Тотемского уезда, по соседству с Костромской губернией, где уже крепостное право было, и мой прадед выкупил свою семью из крепостного состояния. Вышел на отруб, поставил хутор.

Родился я 22 февраля 1931 года в деревне под Тотьмой. Отец мой, Феодосий Федорович Кузнецов был сельским учителем, мать - Ульяна Ивановна Широкова. Они из крестьян Тотемского уезда Вологодской губернии. После революции пошли учиться в Тотемское училище. В 1924-1925 годах они училище закончили, поженились, и вот - возник я. Только революция дала возможность им учиться, и хотя два дяди у меня были арестованы и погибли в 1937 году, тем не менее, я, как и миллионы других ребятишек, тоже смог окончить среднюю школу, поступить вначале в Институт международных отношений, а потом перевестись в МГУ, закончить университет, затем аспирантуру и далее уйти в критику и науку. Я смог, как говорят американцы, сделать сам себя. И в стране были миллионы таких, как я.

Невозможно представить, чтобы сегодня мальчик из сельской школы, из глухого угла России без мохнатой руки, без поддержки, не имея серьезных денег, поступил бы в МГУ или в МГИМО. Такое было почти невозможно до революции, такое просто невозможно сейчас, в начале третьего тысячелетия. Если бы мы все не получили образования, какой бы была Россия? Может быть, в деревне бы осталось больше людей, но сумела бы такая деревенская Россия справиться с фашизмом без оружия, без науки, без заводов? Мы пахали бы той же самой сохой. Наша деревня была богатой, ее можно было всю раскулачивать, впрочем. Как почти весь Север. Или как казачьи станицы на юге России. Я бы так и жил в деревне. Очевидно красивой, наполненной духовностью жизнью русского крестьянина, но образования бы я точно не получил. Литератором и ученым точно бы не стал. ХХ век - конечно же, мой век. Советская власть это моя власть. Я - убежденный советский человек. Убежденный коммунист. При всем том, что мой взгляд на историю страны не совпадает, может быть, со многими постулатами, которые записаны в скрижалях коммунизма. Я считаю, что в попытке опередить историю, вырваться из нее видна романтическая утопия. Была попытка построения некоего социализма в стране, которая была абсолютно не готова к этому. Социализм - это идеал, к которому надо было очень медленно и постепенно приближаться. К нему еще человечество придет, если уцелеет. А реально была попытка модернизации страны очень жестким, суровым способом. Я никогда не скрывал и не скрываю своих убеждений. Я изменил убеждения только один раз. По внутреннему разумению, придя к выводу об их ошибочности. Это было в 1954-1955 годах. Борьба с культом личности, захватившая тогда все студенчество, и увела меня в сторону. Но я вовремя огляделся.

В. Б. Вы считаете себя, Феликс Феодосьевич, уже до конца жизни советским человеком?

Ф. К. Да. От этого я никогда не откажусь. Это вас, Владимир Григорьевич, не разочаровывает?

В. Б. Нисколько. Скорее, я и ожидал подобного ответа. Мой следующий вопрос. Назовите самые важные вехи в вашей жизни. События, которые изменили ход вашей жизни? Вехи для вас лично - не для истории, не для посторонних.

Ф. К. Самой первой вехой в моей жизни оказалось событие, которое потрясло меня до основания. Событие, которое чуть не изменило мою жизнь. Это была драка в садике в центре Тотьмы. Шел 1947 год. Лето между девятым и десятым классом. Отец еще недавно пришел с войны. А в деревне мне приходилось отстаивать, во-первых, свое имя. Право иметь такое странное для деревни имя - Феликс. Все деревенские бабы меня звали Фикусом, так им было легче и понятно, а Феликс и не выговорить. И достоинство мне приходилось отстаивать через кулаки, через постоянные драки. Я привык ходить вооруженным чем-нибудь увесистым и надежным. Время после войны было суровое. Драки были страшные на Севере. И в воскресенье, в наш престольный праздник, который всегда отмечался на Севере, на меня налетел в этом городском садике мой сверстник. У него была гиря на ремешке, у меня нож. Я ему - убери гирю, он мне - убери нож. Все кончилось тем, что не столько я ударил, сколько он налетел на нож. Нож прошел на расстоянии полсантиметра от сердца. Я пошел сдаваться в милицию. А только что были в 1946 году объявлены два указа о хулиганстве и о воровстве, по 25 лет лагерей. Меня спасло чудо. То, что он выжил, и то, что на садик окнами выходила прокуратура, и прокурор с самого начала все видел. Он видел безвыходность моего положения. Если бы я не оборонялся, тот парень меня бы убил стограммовой гирей. К счастью, он и его родители не стали возбуждать дело, только это меня и спасло. Но это событие просто перевернуло меня. В восьмом классе были переэкзаменовки, в девятом одни тройки, а после этой драки школу я кончил с золотой медалью. Я за год, поняв, что мне в жизни надо, изменил отношение не только к учебе, но и к жизни, к целям жизни. Это было первое мое потрясение.

Второе мое потрясение произошло, когда я поступил в МГИМО и за полгода понял, что поступил не туда. Я не принял этот институт, практически ушел из него, скрывая от родителей. Начал пробиваться на факультет журналистики в МГУ. Я попал пацаном на прием к заместителю министра обманным путем. Это был академик, химик, человек огромного роста, и он проникся моей ситуацией, написал резолюцию о переводе в МГУ. Без всяких звонков. Когда я пришел в МГУ, там долго выясняли, какого начальствующего Кузнецова я сын. Тогда было два больших начальника Кузнецовых: один - адмирал, другой - генерал. В МГУ же учеба пошла хорошо, затем сразу же аспирантура.

И третье мое потрясение - это, конечно, ХХ съезд КПСС, студенческое движение на факультете журналистики, которое возглавлял тогда Игорь Дедков и в котором принимало участие большое количество талантливых людей. В том числе и мы, аспиранты МГУ. Почти год мы держали оборону, многие из нас потом попали под наблюдение, историков просто посадили. Нас не посадили, но взяли на контроль. Когда я в 1956 году закончил аспирантуру, то получил практически волчий билет, с огромным трудом устроился младшим редактором в Совинформбюро. Смысл движения был в том, чтобы после ХХ съезда партии поменять состав преподавателей на факультете, приблизить его к современности. Для меня это движение тоже было этапным в жизни. Некий рубеж, он и определил период моего либерализма.

Следующее потрясение - это снятие Хрущева, я его пережил тяжело. Затем постепенное осознание русской национальной проблемы, осознание исторического пути России. Мое размежевание с теми силами, с кем был близок после 1956 года.

Ну и, конечно, рубежом был 1991 год. То, что называется новой буржуазной революцией в России. Я ее до сих пор не принял. Но понимаю, что прошлого уже не вернешь, и надо в новых обстоятельствах находить новые возможности и для русской литературы, и для самого государства, и для каждого из нас. Все определяет инициатива и энергия человека. В нашем институте я уже попытался построить работу по законам нового времени - с тем, чтобы спасти институт. И я эти задачи выполнил. При всем том, что по убеждениям я - советский человек, но дела уже вел по законам рыночного времени. Я добился того, чтобы поставить на баланс наше здание и прихватить еще соседнее, затем найти надежный банк и сдать это здание в хорошую аренду, а на эти деньги развернуть научную деятельность в институте. Может быть, эти новые условия работы были бы неплохими, при условии, чтобы страна без революций вышла на них под руководством коммунистической партии. Это китайский путь. Я убежденный сторонник китайского пути, и уверен, они еще докажут всему миру преимущества социализма. Никогда не могу простить Горбачеву его киселеобразное поведение.

В. Б. Феликс Феодосьевич, вы родились в Тотьме. На том же русском Севере и примерно в те же годы родились и Василий Белов, и Николай Рубцов, и Ольга Фокина, а чуть пораньше фронтовики Сергей Орлов, Федор Абрамов, Александр Яшин, Сергей Викулов, чуть попозже Владимир Личутин. Северная дружина. В литературе заговорили о вологодской школе, шире о северной школе. Откуда вы все так внезапно взялись, из каких глухих углов? А потом после Личутина - ни одного яркого всероссийского имени. Почему затишье?

Ф. К. Прежде всего - язык, яркий народный язык. Сохранившийся в мои годы еще на Севере и исчезнувший ныне. Места наши были на столетия законсервированы от вражеских и иных нашествий. Туда почти не проникала цивилизация. Еще на моем веку ходили бабы в кокошниках. Я сам ходил в домотканых одеждах. В силу этого своеобразный резервуар языка. А литература - это прежде всего язык. Кстати, такая же история была с югом России, с Доном, откуда родом и Шолохов, и вся донская рота, и тот же Солженицын, и, последним, - Юрий Кузнецов. А во-вторых, это связано с ощущением гибели народной деревенской цивилизации. Это же все писатели, прозванные "деревенщиками". Видимо, этот каток по Центральной России прошел раньше, а до нас и в Сибирь уничтожение старого уклада дошло позже. И вот, как реакция на трагедию, возникла наша северная литература. А то, что последние лет двадцать нет никакого яркого пополнения, так где оно есть? Как бы ни раздували все эти нынешние Букеры и Антибукеры, ничего мощного пока не видно... Эпоха перестройки русской литературе пока что ничего не дала. Это более глубинный вопрос: что случилось, почему Россия замолчала? Опустились руки?

В. Б. Вы, значит, признаете наличие духовного, культурного кризиса в русской культуре?

Ф. К. Я не только признаю, а считаю это очевидным. У нас глубочайший духовный кризис, равного которому, может быть, и не было в истории. Беда, что и сказать об этом почти некому. Тусующаяся публика считает, что сейчас пришло время расцвета. Они танцуют и веселятся, как на "Титанике". Сплошная бесовщина.

В. Б. Значит, вы предполагаете, что Россия как "Титаник" тонет, уже уходит под воду навсегда?

Ф. К. Над Россией нависла такая опасность, какой в истории России еще не было. Если мы не осознаем всю степень существующей опасности, не соберем силы, а собрать силы может только интеллигенция, русская интеллигенция, которой почти не осталось, то мы можем исчезнуть с лица мира. России свойственна вера в чудо. Может быть, это чудо произойдет, но без наших общих усилий вряд ли. Может быть, нас спасут наши недра. Народ раздавлен, оскорблен нищетой. Даже в коллективизацию и войну люди жили лучше, были надежды на лучшее. А сейчас - ни надежд, ни света, ни тепла. Так живет подавляющее большинство людей. У нас в России еще остаются богатейшие мозги, но идет атака на образование. Если иметь в виду дьявольскую программу уничтожения России, я вижу триединую формулу: Россию стараются обезлюдить, ополовинить. Россию стараются оглупить, оболванить. Лишить интеллекта. Россию стараются растлить. И выхода не видно...

В. Б. Вы трижды сказали: Россию стараются... А что делает сама Россия, куда она старается? Вы почти не видите надежд ни в литературе, ни в самом существовании России. Но вы же - историк литературы. Вы знаете, как до зеркального повторялись те же формулы в начале двадцатого века. Вы знаете, как прекрасный русский писатель Алексей Ремизов писал слово о погибели земли русской. Вы знаете работу еще одного прекрасного русского писателя Евгения Замятина "Я боюсь", где он пишет, что у русской литературы есть одно будущее - это ее прошлое. Да и Максим Горький в тот период впал в уныние. Вроде бы они были правы. После "серебряного века", после мирискусников, даже после русского авангарда - вдруг бездарная рапповская литература, все издательства заполонены безграмотными виршами. Будто и не было совсем недавно Гумилева и Блока, Бунина и Ремизова. Так и сейчас, на место Твардовского и Рубцова, Распутина и Бондарева идут такие же наглые и бездарные, такие же дремучие и бескультурные (почитайте, к примеру, статейку Льва Пирогова в "Независимой газете" о нашествии новых сетевых варваров) сетевые рапповцы. Сетевое раппство, сетевое рабство. Но именно ссылка на двадцатые годы и успокаивает, мимо этих бездарей, рядом с ними, сквозь них - в те же годы, плача по погибшей русской культуре, прорастали Михаил Шолохов и Андрей Платонов, Михаил Булгаков и Леонид Леонов, Сергей Есенин и Анна Ахматова. Так же и уменьшалась Россия, правила бал русофобия не менее оголтелая, троцкисты рвались в мировую революцию. А усатый нянь постепенно возрождал почти что царские государствообразующие структуры. Мы можем осудить его за жестокость, но мы не можем сказать, был ли у России иной выход. Мы сейчас забыли, что собой являли двадцатые годы, но это был такой же период распада и государства и литературы. Спасла ставка на великие традиции: и в политике, и в культуре. И позже в армии, когда вновь ввели погоны, ордена, звания и мундиры... Может быть, и сейчас спасет ставка на великие традиции?

Ф. К. Вы, Владимир Григорьевич, абсолютно правы в характеристике того периода, но тогда к власти шли пассионарные силы. Они все-таки, надо признать, были саккумулированы в коммунистической партии, при всей ее полосатости в двадцатые годы. Эта партия была обуреваема национальной идеей, идеей государственности и объединения страны. Внешние слова и реальная практика не всегда совпадают. Ни тогда, ни теперь. Вы вслушайтесь в песни того времени. Народ еще пел. Всмотритесь в кинокартины, Это же мировые шедевры. Сколько там чистоты, сколько величия, сколько надежд! А сейчас? Где все эти признаки возрождения? У меня большой счет к нынешней компартии. Компартия не хочет думать о культуре, о литературе. Не случайно же компартия не выдвинула ни одного писателя в Думу, даже Александра Проханова, столько для нее сделавшего. Не понимают ее роли, ее значимости, ее пророческой силы. Они даже ни к кому не обращались. Полнейшее непонимание значения интеллектуального начала в жизни страны. Без этого невозможно говорить о каких-то планах на будущее, сколько бы нефти ни продавали. Как ни странно, у меня сегодня больше веры в Путина. В тех русских мужиков, особенно в провинции, которых сейчас очень много в среднем звене и в бизнесе, и в управлении. Парни глубокие, умные, национально мыслящие. Мне один из них недавно сказал в Череповце: поскольку нам в России гораздо труднее, чем на Западе, наши мозги гораздо хитроумнее. Мы ищем со всех сторон, а они только в заданном направлении. Прежде всего, должна задышать экономика. Как ни странно, именно сегодня ей нужна свобода делать, работать, мыслить. У нас в перестройку свободу дали только олигархам, любой отечественный производительный бизнес задыхается в налогах и взяточничестве. Если русские мужики получат свободу, я верю в экономическое чудо. В этом смысле я пока еще сторонник Путина. При условии, что он расстанется с Грефом.

В. Б. Для этого необходимо единение русских. На какой основе? На какой почве? На каком национальном чувстве?

Ф. К. Эта почва уже созрела в народе именно благодаря величайшему и постоянному оскорблению русских национальных чувств. Другое дело, что это не оформлено в умах нашей интеллигенции. Интеллигенция отстает от народа. Народ мудрее интеллигенции, мудрее патриотических лидеров. Все патриотические силы предельно разобщены, что говорит лишь об амбициях и колоссальном эгоизме лидеров. Потому за ними и не идут. А национальные чувства русских все-таки никогда не были узкими. Достоевский прав, русские обладают всечеловеческим сознанием. Нам близки все народы, населяющие испокон веку Россию. И татары, и осетины, и мордва, и карелы. Нам с ними нечего делить. У нас одна Родина, одни недра, одно прошлое и одно будущее. Или мы победим, или вместе погибнем. Ни на какой этнической основе мы не победим. Только вместе. Кстати, и победа Путина, и победа "Единства" говорит о тоске народа по всеобъемлющей национальной идее. Все, кто за Россию, должны быть с нами. Если такой путь предложен сверху - что ж, давайте посмотрим. От хорошего никогда не надо отказываться. Может быть, иначе нельзя было в нынешней России?

В. Б. Феликс Феодосьевич, вернемся опять к вашему веку. Вы начинали как интереснейший критик. Сначала подняли на щит четвертое поколение Аксеновых и Гладилиных, затем, пережив некий катарсис, пришли к Белову и Распутину, активно участвовали в литературном процессе. Одновременно, будучи человеком пассионарным, блестящим организатором и неформальным лидером, вы шли по карьерной лестнице, возглавили Московскую писательскую организацию, затем стали директором ИМЛИ. О критике Феликсе Кузнецове почти позабыли. Вам не жалко? Я не считаю вас простым литературным чиновником. Вы - ярчайший талантливейший организатор, очевидно, любого производства. Вам бы возглавлять перестройку и таким, как вы, а не болтунам типа Горбачева. То, что вы сделали на посту председателя Московской писательской организации - почти чудо. Из оплота либерализма вы за десять лет, не имея никакого плотного фундамента под ногами, одно космополитическое болото, сотворили оплот патриотических сил. А это же крупнейшая и влиятельнейшая творческая организация России. Вам этого подвига никогда не простят наши общие враги. Позже вы повторили этот же прорыв в ИМЛИ. И все-таки, вам не жалко, что вы порвали с живым словом, порвали с литературным творчеством, наступив на горло собственной песне? Не жалеете об уходе из критики?

Ф. К. Нет. Я постепенно уходил из критики. По мере того, как я написал о тех, о ком хотел бы написать. А потом не стало интересных объектов для меня. Писать просто для того, чтобы печататься, никогда не хотел. А пассионарность, как Вы говорите, конечно, в нашем роду была. Мой отец работал директором школы. Прекрасный педагог, заслуженный учитель республики, он всю жизнь мечтал поехать и возглавить какой-нибудь развалившийся колхоз. У меня есть от него этот деловой дар, хватка. И мне было просто интересно, скажем, решить эту новую задачу переустройства Московской писательской организации. Когда я туда пришел, ни меня не приняли, ни я ничего там не принял. Но я пришел в одну организацию, а ушел из другой. Я и сейчас горжусь этим своим наследием. Это была сложнейшая творческая задача. Такая же интересная задача была связана и с институтом. Но сейчас я возвращаюсь к творчеству. Я вообще счастливый человек. И я считаю, что мне крупно повезло. После долгого периода организационной работы в конце жизни сейчас я вышел на творчество русского и мирового гения Михаила Шолохова. Я долгое время не интересовался им. Ценил, но, очевидно, недопонимал. У меня был только один разговор с ним по телефону. И разговор очень странный. Нет, дважды с ним разговаривал. И дважды сначала вопрос: Кузнецов? - и пауза такая раздумчивая... Потом уж я узнал, что Кузнецов его первая фамилия. Да, я пропустил поначалу мимо себя Шолохова. И причиной была моя либеральная молодость. Оттуда небрежное отношение, непонимание, что такое - Шолохов. А сейчас он уже со мной будет до конца дней. Я думаю, своей книгой верну уже навсегда России Шолохова, которого так нагло хотели у нас украсть. Моя нынешняя задача - вернуть украденное и раскрыть, в меру моих сил и возможностей, масштаб этого самого крупного в мировой культуре ХХ века писателя. Так что я вернулся. Владимир Григорьевич. Вернулся за письменный стол. Полоса молчания закончилась. Это колоссальное счастье.

В. Б. И все-таки, зачем уже полвека все русофобы мира стараются совершить подмену Шолохова? На миг допустим, что "Тихий Дон" написал Крюков, или Серафимович, или еще какой русский человек. Они ведь и его бы смешали с грязью. Значит, дело не в фамилии, зачем им воспевать казацкого офицера Крюкова или убежденного большевика Серафимовича? По большому счету, они бьют по самому "Тихому Дону" и ненавидят прежде всего сам роман...

Ф. К. Вы правы. Конечно же, задача наших врагов не в том, чтобы установить реальное авторство романа. Задача состоит в том, чтобы доказать: Шолохов не мог написать роман. А кто написал - не так и важно для них. За этим, конечно, стоит сам "Тихий Дон", во-первых. И весь Шолохов, во-вторых. Это квинтэссенция русской национальной идеи. Шолохов изначально и до конца был человеком, исповедующим эту национальную систему взглядов. Не случайно и кончил он известным письмом по национальному вопросу о судьбах русского народа и русского государства. Его роман был первым мощным вызовом троцкизму. Один из парадоксов "Тихого Дона" в том, что, с одной стороны, роман был принят на "ура" белогвардейцами, в том числе атаманом Петром Красновым, который дал высочайшую оценку ему. С другой стороны, роман в самую трудную минуту был поддержан самим Сталиным, увидевшим в нем опору в борьбе с троцкизмом. И этим же объясняется ненависть к Шолохову всех тех сил, кто так или иначе был связан с троцкизмом. А также всех их последователей.

Конечно же, они ненавидят сам роман. С другой стороны, они не хотят верить, что простой русский парень из глубинки, будь это Шолохов, или Белов, или Рубцов, - способны на истинное творчество. Им принять такое невозможно. Это, значит, и впредь будут появляться откуда угодно, из лесов и болот, из степей и гор, непонятные русские гении?.. Я сейчас читаю архивы РАППа. Какое лютое неприятие Шолохова, какая ненависть!

В. Б. Феликс Феодосьевич, вам Шолохов дал сейчас новое дыхание. Это ваша последняя великая удача. А в целом вы - удачливый человек? Удалась вам жизнь?

Ф. К. Ну я еще ее до конца не прожил, чтобы ставить последнюю точку. Но если бы пришлось начинать жизнь сначала, я бы не стал ничего менять. Все мое. И с удачами, и с неудачами.

В. Б. Мы с вами прожили конец ХХ века. Чего вы ждете, на что надеетесь в третьем тысячелетии?

Ф. К. Я бы хотел, чтобы в третьем тысячелетии простые люди России жили достойно. Это первое. Второе. Думаю, что открытия точных наук приведут к победе духовности и разума.

В. Б. С кем вы были дружны в ХХ веке?

Ф. К. К сожалению, в моем возрасте записная книжка уже содержит много прочерков. У меня было несколько близких друзей в литературе. Во-первых, Александр Яшин, с ним мы были очень близки. Во-вторых, Федор Абрамов. С ним тоже немало было проговорено, передумано. В-третьих, Борис Можаев. Коля Рубцов, с которым мы дружили по-настоящему еще в юности. Была у меня дружба с кинорежиссером Андреем Тарковским. Сейчас осталось несколько человек. Дай Бог, будем доживать вместе. Наше поколение завершает свой путь. Сделано было немало. Но наша боль в том, что мы виновны: отдали страну в чужие руки.

Валерий Ганичев

Ганичев Валерий Николаевич родился на станции Пестово Ленинградской (ныне Новгородской) области 3 августа 1933 года. Вскоре с семьей переехал в Сибирь, в Омскую область, где и жил до начала Великой Отечественной войны. Затем на Украине, на Полтавщине, закончил среднюю школу. В 1956 году окончил исторический факультет Киевского университета, работал в Николаеве. В 1960 году перешел на работу в ЦК ВЛКСМ. Увлекся журналистикой, и вскоре перешел на работу заместителем главного редактора в журнал "Молодая гвардия". С 1968 по 1978 год - директор издательства "Молодая гвардия". С 1978 по 1980 год - главный редактор газеты "Комсомольская правда", попытался сделать из газеты ведущий орган русских патриотических сил, за что и был переведен на должность главного редактора "Роман-газеты", где проработал с 1981 по 1998 год. В 1988 году открывает новый журнал "Роман-журнал ХХI век".

В годы перестройки однозначно примкнул к патриотическим силам России. Валерий Николаевич - заместитель Главы Всемирного Русского Народного Собора, заместитель председателя Комитета в защиту отечественной культуры, сопредседатель фонда "Русская национальная школа".

Как литератор посвятил себя исторической теме, автор книг "Росс непобедимый", "Тульский энциклопедист", "Флотовождь", "Русские версты", "Адмирал Ушаков".

Валерий Николаевич Ганичев с 1994 года возглавляет Союз писателей России. Доктор исторических наук, профессор. Живет в Москве.

"Атака на русских и русское всегда была широкой. Европа, ее эгоистические силы чувствовали в искреннем духовном поиске славянофилов опасность. Там уже забыли, как всего 25 лет назад трепетали перед тираном Наполеоном и как европейскую цивилизацию спасла Россия. Европа формировала очередной антирусский идейный фронт. И в этом едином русофобском хоре соединились голоса английских лордов, французских аристократов, вождей и теоретиков пролетарских революций. Маркиз де Кюстин, сочинение которого о посещении России в 1839 году вытаскивалось в оправдание каждый раз, когда надо было развязывать войну против России (так было перед Крымской, Первой мировой, Великой Отечественной, в период перестройки), начинал свой клеветнический поход в эти годы. Тогда он и создал свое проникнутое злобой "путешествие в Россию". Еще более нацелен был против духа нашей страны Маркс. Именно он почувствовал сильнее других своих либеральных и консервативных собратьев сдерживающую роль зарождающейся, утверждающейся идеологии славянофилов России на пути к уничтожению семьи, науки, религии, на пути к мировой, как сегодня говорят, глобализации. В те 40-е и 50-е годы ХIХ века он писал о том, что в России, у этой варварской расы, имеются такая энергия и такая активность, которых тщетно искать у монархий старых государств... Славянские варвары - природные контрреволюционеры. Поэтому необходима беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть со славянством... на уничтожение и беспощадный терроризм. Как смыкается это нынче с господами Бжезинским, Кохом, Березовским, Ковалевым, Хаттабом и Басаевым. Нужны ли нам господа саймсы, пайпсы, саксы, гарвардские советники, аргентинские президенты, по которым нас учили? Нет, нам нужны Хомяковы, Аксаковы, Киреевские, Суворины, Столыпины, Иваны Ильины, Жуковы, Косыгины, Валентины Распутины. Нам нужны философия сопротивления распаду, наука возрождения, организации и стойкости духа..."

Из статьи Валерия Ганичева "Пророк в своем Отечестве",

газета "Гудок", 21 мая 2002 г.

БЫЛ ЛИ РУССКИЙ ОРДЕН В ЦК?

Владимир Бондаренко. Как начинался твой русский путь, Валерий Николаевич? Казалось бы, комсомольская молодость, быстрая карьера в ЦК ВЛКСМ - как тут осознать себя русским? Все тогда распевали песенку на слова Роберта Рождественского "Наш адрес - не дом и не улица, наш адрес Советский Союз", все считали себя просто советскими, даже в паспорт собирались внести графу "советский". С утра до вечера твердили и по радио и по телевидению, что все мы "родом из Октября", а до 1917 года не было ничего путного, ничего хорошего. И вдруг не откуда-то снизу, с отброшенных историей замшелых островков уцелевшей лапотной Руси, а в кругах молодых коммунистических лидеров, военных, ученых заговорили о соборности, об особом пути России, о тысячелетней истории. Вас назвал своим главным идеологом первый космонавт мира Юрий Гагарин, что и послужило концом вашей блестящей номенклатурной карьеры. И это была русская национальная идеология. Как ты сам к ней пришел? Что побудило тебя искать русский путь в советском обществе?

Валерий Ганичев. Мы - дети Победы. Наше послевоенное поколение восхищалось и восторгалось подвигами отцов. Мы чувствовали себя центральной мировой державой. Но, к счастью для нас, в период нашего взросления русское не было запрещено. Все мы помнили знаменитый тост Иосифа Сталина за русский народ. Может быть, этот тост и стал впоследствии причиной возникновения русского национального движения?! А потом последовали и исторические фильмы, романы о русских героях, о Суворове, Нахимове, Петре Великом, Иване Грозном. Это все тоже поднимало наш патриотизм. Мы все в юности с восторгом смотрели фильмы "Александр Невский", "Богдан Хмельницкий", "Суворов", позднее запрещенный. Там был эпизод, когда вбегает солдат и кричит: "Наши взяли Прагу", - это предместье Варшавы, а в то время у нас началась уже большая любовь с Польшей... Надо признать, Сталин тогда допускал русскую пропаганду. Исторические книги сегодня уже незаслуженно забытых писателей "Севастопольская страда", "Цусима", "Порт-Артур", "Дмитрий Донской"... Мы и красных воспринимали прежде всего как русских, а у беляков - была Антанта. Это поле, на котором и прорастал будущий русский патриотизм.

В. Б. Но вот прошло детство. Прошла юность, осталась эта русская закваска, позади уже и Киевский университет, и работа в Николаеве в комсомоле, новый рывок - ЦК ВЛКСМ, там-то вы не могли не чувствовать некоего противодействия вашим русским замашкам, никакие ссылки на Сталина, которого уже не было, не помогли бы. Скорее шла война со всем русским и в культуре, и в литературе. Чувствовали вы это противодействие? Глухое, а то и явное неприятие вашей русскости во взглядах? И как вы чувствовали своих в этой номенклатурно-партийной среде? Были ли свои? Кто-то в ЦК содействовал открытию клуба "Родина", обществу охраны памятников? Где концентрировались русские круги советского общества?

В. Г. Я настаиваю: все мы, позже осознавшие себя русскими, и возглавившие те или иные русские национальные организации, были воспитаны в русле военного патриотизма.

В. Б. Значит, все-таки Великая Отечественная война родила русский путь? Дала возможность формированию русской национальной элиты?

В. Г. Безусловно. И поэтому, когда я оказался на комсомольской работе, то очень быстро вошел в число тех, кто придумывал и разрабатывал поход по местам боевой славы нашей молодежи. Ведь десятки миллионов молодых людей участвовали в этих походах. Штаб возглавлял маршал Конев. А уже развивая идеи этого движения, я написал записку о воспитании патриотизма на примерах памятников русской культуры: Соловки, протопоп Аввакум, Ломоносов. Передал записку в ЦК ВЛКСМ. Помню, выскочила секретарь ЦК ВЛКСМ Марина Журавлева и закричала: "Смотрите, что он предлагает - протопопа Аввакума в качестве героя?!" Но была и поддержка по нескольким каналам. Русский дух уже засел в головах некоторых наших лидеров. Первый, кто меня поддержал, это главный редактор журнала "Молодая гвардия" Анатолий Васильевич Никонов. Его я считаю предтечей всего русского движения. Фронтовик, закончил исторический факультет МГУ... Все, что связано с русским патриотизмом, он бережно обкладывал всем необходимым советским содержимым, подбирал спасительные цитаты из классиков, он приучал нас работать в стилистике того времени. Я перешел к нему заместителем главного из ЦК ВЛКСМ в конце 1963 года. Возможно, что с его помощью и помощью Павлова, тогдашнего руководителя комсомола, они меня из студенческого отдела перевели сначала заместителем заведующего по вопросам печати. Вот там-то я и увидел, кто заправлял почти во всех органах советской печати. Те же, что и сейчас заправляют. В то время я познакомился и с другими столпами русского возрождающегося движения: с Ильей Сергеевичем Глазуновым и с Владимиром Алексеевичем Солоухиным. Каждый из них раскрывал передо мной те или иные красоты древней русской культуры. С Ильей Глазуновым мы сдружились, он мне давал очень многие полезные книги, которые были для меня недоступны. Книги о потерях и трагедиях русского народа. О виновниках трагедии. Скажем, он протягивает: вот полистай фальшивку, "Протоколы сионских мудрецов", тебе как историку будет полезно знать, как ее состряпали... Вот и читал из его рук такие "фальшивки", многое становилось ясным. Мы с ним много ездили по России, и я опубликовал в журнале "Молодая гвардия" его первую автобиографическую повесть "Путь к себе". Это было осознание его истоков России, его путь в русскость... А у Владимира Алексеевича Солоухина была своя программа, связанная с крестьянством, с возрождением крестьянства. В этот период 1962-1964 годов фактически начинало утверждаться русское национальное мировоззрение. До этого оно все удерживалось в рамках военно-патриотического движения. И вдруг осозналось шире - как государственное мировоззрение. Журнал "Молодая гвардия" в тот период был главным очагом русского духа.

К нему потянулись многие поэты, художники, прозаики, политики. А Илья Сергеевич Глазунов помогал создать тот знаменитый клуб "Родина". Помогали восстанавливать памятники культуры, проще если - кирпичи растаскивали, мусор убирали, а заодно обсуждали пути развития цивилизации, России, христианства. Конечно, клуб находился под пристальным вниманием КГБ. Тем не менее там многие из молодых ребят получили закалку. Как многие считают, этот клуб стал базой для будущей "Памяти" - не в ее чучельном представлении, а реальным идеологическим центром России. Дальше умелый селекционер Анатолий Васильевич Никонов двинул меня обратно в ЦК ВЛКСМ заведующим отделом пропаганды. Я уже, конечно, к этому времени очень многое понимал и стал собирать вокруг себя таких людей, которые реально представляли положение и хотели служить России. При этом, конечно, были разные люди. Покойный Владимир Илларионович Токмань, он стал потом главным редактором журнала "Студенческий меридиан", украинец, покрепче иного русского. Был и Саша Ципко - числился умником, философом, ему позволялось мыслить, он и назвал наш отдел пропаганды "центром красного русского патриотизма", - признавался позднее, что у нас ему дозволялось говорить то, что он никогда и нигде не мог бы сказать. Он выступал у нас с докладами о Бердяеве, о русских философах. Помню, в ответ на косые взгляды я добавил на обсуждении: "Пусть у нас будет один красный Бердяев". Он высказывал на тот момент довольно крамольные мысли, приближенные к русской философии. Был там у нас и Хасбулатов, занимался экономикой, был Альберт Лиханов, возглавляющий сейчас Детский фонд. Как-то сам собой возникал центр людей, занимающих определенные должности и владеющих русским национальным сознанием. Нам надо было как-то сорганизоваться, как нынче говорят, найти "крышу". Я предложил создать советско-болгарский клуб творческой молодежи. Я был в Болгарии, там идею поддержали. От меня такую записку могли не принять, и я ее запустил из Болгарии. Такой клуб был создан даже по решению ЦК партии. Все ключевые позиции в клубе заняли мы. Привлекли всех молодых филологов и историков, писателей и художников, критиков. Там бывали Ланщиков, Олег Михайлов, Василий Белов, Валентин Распутин. Это был как бы клуб русской национальной интеллигенции под болгарским прикрытием. Кстати говоря, со временем левые силы в Болгарии написали записку в ЦК КПСС, что клуб стал рассадником шовинистических взглядов. И Геннадия Михайловича Гусева обязали разобраться с этим вопросом. Мы оправдывались уже тем, что заседания клуба проводили в самых разных республиках, в частности, в Грузии. Как-то оправдались... А из той поездки в Грузию помню, как Вадим Кожинов и Сергей Семанов в самолете, когда мы летели уже из Тбилиси домой, встали где-то над Краснодаром со своего кресла и заявили: "Мы пролетаем над землей, где героически погиб Лавр Корнилов, просим всех встать!" И все встали, даже секретарь ЦК ВЛКСМ Камшалов постоял. А это все-таки 1972 год был... Еще в 1968 году меня назначили директором издательства "Молодая гвардия". Фактически в этом издательстве прошли почти все первые публикации о русской идее, о России, о царской монархии. Под разными предлогами, но мы прославляли русское дело.

В. Б. Думаю, о первых шагах русского движения тебе и другим соратникам надо обязательно написать книгу. И наперекор всем этим воспоминаниям участников "пятой колонны", которые так же, как и вы, под крышей ЦК партии, но, увы, гораздо успешнее, делали свое черное дело. Все эти Бовины, Черноуцаны и другие птенцы гнезда Яковлева тогда же мечтали о переделке всей России на проамериканский лад. Книгу эту надо написать и наперекор нынешним молодым русским экстремистам, считающим, что лишь они начинают с нуля, что все советское надо выжечь каленым железом... Одна знаменитая серия ЖЗЛ с ее миллионными тиражами, зачитываемая до дыр, перевернула мозги большому количеству молодежи, а ведь и эту серию преобразовывал ты.

В. Г. Я долго искал, кого назначить на эту важнейшую серию, ездил в Ленинград, пригласил возглавить Сергея Семанова, близкого мне по духу человека. И мы стали резко менять аморфную серию на серию лучших людей России. Я был в Нью-Йорке в 1968 году и там знаменитый книготорговец Камкин мне сказал: "Я знаю эту вашу серию, но почему в ней нет ни Суворова, ни Пушкина, ни Ушакова?.."

И вот появилась первая книга Олега Михайлова "Суворов". Она произвела ошеломляющее впечатление, разошлась один раз, второй раз по сто тысяч. Потом "Державин", и так далее. Это уже наладил Семанов, за что ему хвала навсегда. В издательство "Молодая гвардия" я тоже привел своих людей, сделав его национальным русским патриотическим издательством. Пригласил Сергея Семанова, Николая Старшинова, Вадима Кузнецова, покойного Пигалева. И после журнала "Молодая гвардия" издательство стало вторым очагом русского духа. Тем более, что в 1972 году произошел разгром журнала. А "Наш современник" еще не набрал своей силы. И вот выходит у нас, к примеру, сборник "О, русская земля", и хотя мы его аккуратно обкладывали всякими Евтушенками и другими, но сразу же получили выговор: "Почему о России, а не о Советском Союзе? Почему само понятие еще существует - русская земля, когда земля-то советская?" Нынче-то вся эта земля скоро будет принадлежать иноземным богачам, причем с помощью тех же самых крикунов, кто нас обвинял в те далекие годы. Публикуют письмо в "Советской России" за подписью Дмитрия Лихачева, Мошинского, что вышла в "Молодой гвардии" порочная книга. Особенно досталось за стихотворение Языкова "К ненашим". Позднее я позвонил Дмитрию Лихачеву и спрашиваю, как же вы такое подписали? Слышу в ответ: знаете, все-таки и Языков не нужен был, и слабости в подборках поэтов есть, но в целом-то вы делаете хорошее дело, прошлое надо уважать. Я сразу же в ответ: вот вы и напишите нам предисловие к книге "Русские писатели семнадцатого века". Его предисловие - это было гарантированное прохождение через цензуру. Как бы там сейчас ни говорили, а Лихачев был в высшей советской элите, многое мог. И вот он, чувствуя какую-то свою вину, дает добро на предисловие к книге Дмитрия Жукова. Так что и нам наносили удары, и мы их умели держать.

В. Б. То есть, Валерий Николаевич, вы чувствовали, что требуется русификация режима, какой-то вариант русского социализма, и даже более русского православного социализма. И постоянно вели работу в этом направлении? Но были ли высшие силы в ЦК КПСС, кто поддерживал вас? Как относились к вашим усилиям в армии, в КГБ? Существовал ли на самом деле мифический "русский орден ЦК", о котором пишет Александр Проханов в своем последнем романе "Господин Гексоген"? Все знают о пятой колонне ЦК, работающей на ЦРУ. Это Шеварднадзе, Яковлев, Горбачев. Но была ли в противовес им русская "колонна меченосцев"? Кто реально помогал вам? Никто еще никогда не писал такой книги, "Русский орден ЦК". А ведь она очень нужна, такая книга, и написанная не руками борзописцев, а знатоками вопроса, Ганичевым, Семановым, Викуловым, Лобановым... Кто реально поддерживал вас и русскую идею в целом на самом верху в ЦК КПСС?

В. Г. Да, было такое ощущение, тем более, Владимир Григорьевич, нам казалось, что в верхах крепнет определенное направление, определенное крыло, которое поддерживало русскую линию. Я не знаю подробностей, но иные детали мне известны. Когда в 1971 году Степаков стал заведующим отделом пропаганды и поддерживал все наши усилия, его быстро убрали. По слухам, Яковлеву было сказано: ты станешь заведующим, если разгромишь русское движение. А мы в это время печатаем знаменитое "Письмо одиннадцати". Начинали его писать у меня в кабинете, потом перешли в кабинет к Софронову. Мне сказали: ты не подписывай, ты занимаешь важное место. Его нужно сохранить.

Вот после этого "письма одиннадцати" Яковлев повел ответное наступление. Подключил и Лихачева. И сам выступил со своей нашумевшей статьей "Против антиисторизма". Мы тоже решили сопротивляться. Он выступил перед секретарями обкомов и ЦК комсомолов в Академии общественных наук, я там тоже сидел. И за пять дней до публикации в "Литературной газете" он ее всю зачитал руководителям комсомольских организаций. А потом там же в зале поворачивается ко мне и говорит: вот, умный человек Валерий, но как же такая патриархальщина, внеклассовый подход? Крестами все заставили... Я понимал, что, очевидно, вопрос со мной уже решен наверху. Мы вышли, все бюро ЦК комсомола, Тяжельников, Пастухов, Янаев, я стою где-то поодаль. Кстати, не забуду, как Янаев отошел от Тяжельникова и встал рядом со мной как бы в знак солидарности. Я об этом написал позже ему в Лефортовскую тюрьму, благодарил... Позже я выступаю вместе с Тяжельниковым перед ленинградским активом интеллигенции. В первых рядах сидели Товстоногов, Гранин... Тяжельников выступил о делах комсомола, а я говорил о неправильных тенденциях в нашей литературе, об излишнем пацифизме, о преклонении перед Западом. Все они были несколько ошарашены, но когда на виду у всех из-за стола президиума вышел Романов, подошел ко мне и пожал руку, спасибо вам за это выступление, за вашу позицию, всем стало ясно, кто в Ленинграде враг западничества и русофобии. После статьи Яковлева мы решили сопротивляться, обратились ко многим, в том числе к Шолохову. Как известно, Михаил Шолохов написал свое "русское письмо" к Брежневу, ныне опубликованное в "Завтра". Были тысячи писем в ЦК КПСС от самых видных людей с возмущением по поводу яковлевской статьи. Об этом нам рассказал Воронцов, помощник Суслова. После выхода в "Литературке" статьи Яковлева "Против антиисторизма", на заседании Политбюро, Брежнев спросил у Суслова: "Ты читал эту статью?" Тот сказал, что нет, даже не видел. Хотя было трудно предположить, чтобы без ведома Суслова Яковлев пошел на такую публикацию, да и главный редактор газеты наверняка справлялся... По версии Воронцова, Брежнев сказал приблизительно следующее: ну, если тот публикует без спроса такие вещи, ссорит нас с нашей интеллигенцией, - убрать этого засранца... Его сразу же назначают первым заместителем главного редактора Профиздата. Но в тот же вечер Яковлев ложится в больницу, три месяца там лежит, за это время проходит усиленная обработка нашего мягкотелого генсека, в итоге Яковлев едет послом в Канаду. Потому что считается самым крутым антиамериканистом, написавшим книгу "Пакс Американа". По иронии судьбы, эту книгу выпускал я в нашем издательстве. Но все-таки считалось, что мы тогда выиграли, Яковлева с ведущего идеологического поста подвинули. Это русское патриотическое направление проявлялось на самом высшем уровне в Политбюро ЦК и было связано с такими громкими фамилиями, как Шелепин, Мазуров, Машеров, Полянский. Поговаривают, что близок был к "русскому ордену" и Кириленко. Ну и Романов ленинградский тоже. Они противостояли космополитическому крылу в Политбюро и одновременно закоренелым догматикам марксизма, отрицающим любое национальное начало в жизни общества. Для меня не ясна роль Суслова во всем этом движении. Или он был чистый аппаратчик и не более, человек буквы... Иные считают его масоном. Не знаю... Вот Пономарев и все советники генсека были наши явные враги. Андропов, Шеварднадзе ненавидели русскую партию и боялись ее. Помню, мы выпустили несколько книг против сионизма: Евсеева "Фашизм под голубой звездой", Бегуна "Вторжение без оружия". За книгу Бегуна нам досталось по высшей мере: и от цензуры, и от начальства. Меня вызывал Севрук, кричал на меня: как вы можете выпускать такие книги? Но у нас были свои козыри, своя поддержка. Мы тоже умели обороняться. Даже стали готовить второе издание. Севрук выступил категорически против, но в это время поступил звонок от Машерова: почему у вас задерживается выход книги Бегуна? Мы отвечаем: есть возражения отдела пропаганды. Нам было сказано Машеровым: "Я считаю, что задержка неправильна, книгу надо выпускать". Спрашиваю: я могу сослаться на ваш разговор? - "Да, пожалуйста". На второй день с тихим торжеством пришел в отдел пропаганды. Начинаю разговор о книге. Слышу: хватит говорить об этом, ее выпускать не будем. А вот Машеров, кандидат в члены Политбюро, говорит, что книгу эту надо выпускать... Севрук побелел. Ну я не говорил, что не надо выпускать совсем, но надо подработать... Давайте работать. Мы работали, еще был звонок Машерова: "Поторопитесь, эта книга нам очень нужна в борьбе с буржуазной идеологией." Книга вышла 200-тысячным тиражом. Вот такую прямую поддержку нам не один раз оказывал Петр Миронович Машеров...

В. Б. А вам не кажется, что поэтому Машерова и убрали так жестко?

В. Г. У меня нет сомнений, что его боялись как возможного и очень сильного претендента на роль генсека. Один из молодых еще в ту пору, фронтовик, его любила вся Белоруссия, сильнейший лидер, хозяйственник. Экономика Белоруссии была на высшем в стране уровне. Было сильно развито патриотическое воспитание. Наука, культура. Опасный был конкурент. Все может быть...

В. Б. В этой борьбе за издания, за пропаганду, за лидеров как вы понимали высшую свою цель, свою сверхзадачу? Что вы делали? Для чего вы все это делали? Было ли у вас свое представление о модели государства? О модели иного социализма, скажем, христианского?

В. Г. У нас было представление о модели социализма для народа, для русского народа. Мы сочетали русскую идею с идеей социализма и не видели в этом противоречий. Противоречия были с реальной жизнью. С реальной властью. Были у нас и теоретики, были идеологи. И мы боролись с заскорузлыми понятиями о социализме с одной стороны, и с прозападными космополитическими тенденциями с другой. Особенно борьба обострилась с приходом к власти Юрия Андропова - яростного русофоба. У меня было очень много встреч с Михаилом Александровичем Шолоховым, и он мне рассказывал, что написал записку в ЦК о положении русского народа, об отсутствии защитников его интересов в правительстве, в ЦК, в любых государственных структурах. Суслов и Андропов эту записку замотали. В итоге, вместо того, чтобы способствовать развитию русского патриотизма, использовать, как в годы войны, его силу для развития государства, делалось все для тотального разгрома патриотического движения, для уничтожения русского национального самосознания, русской народной культуры. Михаил Шолохов ушел тогда в сторону христианского православного социализма. Или даже не социализма, а социальной и народной справедливости.

В. Б. То есть сама господствующая структура, партноменклатура, позднее предавшая советскую власть, загоняла вас, патриотов своей страны, - в своеобразное подполье, в резервацию?

В. Г. Безусловно. Я в 1978 году был назначен главным редактором "Комсомольской правды", тогда третьей газеты страны. Я не хотел идти туда, я не люблю газету с ее суетой, скандалами, текучкой. Но все мои русские коллеги и соратники просто заставили меня дать согласие. Считалось, что это очень большое повышение. Это уже номенклатура Политбюро ЦК КПСС. Помню, как меня утверждали на Политбюро, как Суслов вел, как Кулаков развернулся и очень долго меня рассматривал. А произошло это мое назначение по предложению армии. Епишев сказал, что "Комсомольская правда" стала газетой, растлевающей молодежь, и в армии запрещают ее читать. Нужен человек, хорошо знающий военно-патриотическую работу и настроения молодежи. Ко мне три раза приходил Пастухов и говорил, что надо идти, хотя бы ради нашего общего дела. А Пастухов только что стал первым секретарем ЦК ВЛКСМ. За два с половиной года своей работы я опубликовал в газете примерно двести русских писателей, которых раньше к "Комсомолке" даже не подпускали. Анатолий Иванов, Володя Фирсов, Сергей Викулов, естественно, Михаил Шолохов... Они раньше не бывали там. Этот разворот мне давался с огромным трудом, русских людей в газете почти не было. Немного почистил кадровый состав газеты, принял Валентина Свининникова, Юру Медведева, все-таки поворот в сторону России в "Комсомольской правде" состоялся, и это вызвало переполох везде, в том числе и на самом верху. Человек тридцать ушло из газеты, в основном в "Литературную газету", я только вздохнул с облегчением. Это были самые бешеные русофобы. Но удары стали следовать один за другим. На стол Суслову легла записка, что собралась группа комсомольцев и космонавтов, были там Аксенов, Виталий Севастьянов, Карпов, это был последний день Олимпиады в Москве, мы отдыхали в бассейне, и Виталий Севастьянов так мимоходом предложил выпить за, как говорил Юра Гагарин, главного комсомольского идеолога - за Ганичева. Выпили и забыли. А Суслову донесли: мол, пили за главного идеолога... Серый кардинал не мог предположить, что кроме него кто-то еще может считаться главным идеологом. Он сразу сказал: немедленно убрать его с газеты. Стали искать самые нелепые предлоги. Вот мы покритиковали футбольную команду "Динамо" за катастрофические проигрыши, а нам говорят: "Вы что, не знаете, кто за "Динамо" стоит? Как посмели критиковать?" Или задели ЦСКА . Опять вызывают на ковер: "Как вы смели?" А за ЦСКА стоял Устинов, за "Динамо" Андропов - вот и покритикуй в таких условиях. Это первый выговор. Второй за то, что опубликовали фельетон "Следствие ведут кунаки", про Северную Осетию. В драке убили человека и осудили русского парня без всяких доказательств. А убил другой, но и следователь, и судья, и так далее - были одного родства, кунаки. Фельетон вызвал большой шум в республике. Гонения на русских в конце концов и привели к нынешней чеченской войне, никто десятилетиями на Кавказе не защищал интересы русского населения. Все шло в пользу националов. А надо было лишь соблюдать справедливость. Руководители Северного Кавказа требовали от меня извинений. Севрук давил. Я отказался. Показал письмо, подписанное тремястами старцев-кавказцев о взяточничестве, коррупции, сказал, вот о чем писать надо. У меня был микроинфаркт, отлежался в больнице. А третий удар уже в 1980 году: особенно по Ставрополью, Краснодару и Сочи серии статей о взяточничестве сразу в "Правде", в "Крокодиле" и у нас прошли. А это же были вотчины наших руководителей, их места для отдыха. Этого уже мне не простили. И на всероссийском совещании журналистов Михаил Зимянин резко упрекнул меня: мол, они в "Комсомольской правде" хотят доказать, что у нас в стране есть коррупция... И смех, и грех.

Пришли к выводу, что меня нужно убрать. И на съезде писателей ко мне подошел уже на банкете Михаил Зимянин и давай меня распекать. Мы стоим с фужерами, с бокалами, он и говорит: "Вы должны уйти из "Комсомольской правды". Только не жалуйтесь..." Они боялись, что я пойду к Михаилу Шолохову. "Мы вас убираем по возрасту". Хотя я был значительно моложе первого секретаря ЦК ВЛКСМ да и многих других именитых комсомольцев.... "Вот, пожалуйста, "Роман-газета", вы с писателями дружите, сами пишете, вам и карты в руки..." Я уже был членом Союза писателей и понял, что надо уходить в литературную нишу, скрываться от преследований товарищей по партии, да и духовно мне там было бы интереснее. Я дал добро. Так вот и поговорили с Зимяниным. Позже мне говорит Володя Фирсов: "Как вы дружески говорили с Михаилом Васильевичем, мы вами любовались..." Так что попытка сделать из "Комсомольской правды" оплот патриотизма, подобный "Молодой гвардии", у меня не вышла. Слишком близко к вершинам власти. Слишком влиятельна газета в народе. Контроль жесточайший изо всех отделов ЦК. Да и кадры поменять полностью не удалось, хоть и обвинил меня Юрий Щекочихин, что Ганичев стал в газете проводить политику расовой чистки и антисемитизма. Поэтому, дескать, он и ушел оттуда. Я встретил его недавно в Думе и говорю: Юра, а я и не знал, что ты еврей. Он смутился и сказал, что вообще ему моя линия не нравилась... От меня уходили люди, которые не хотели писать о России и русском народе, о русских проблемах и так далее.

В. Б. А сам ты, Валерий Николаевич, откуда родом? Кто твои родители?

В. Г. Родился в Новгородской области, станция Пестово, отец работал на лесопильном заводе. Он из крестьян тех деревень, которые были затоплены, я говорю: родился на дне моря, - работал в Череповце в депо, потом машинистом на Октябрьской железной дороге, с ленинским призывом вступил в партию. Попал на лесопильный завод мастером и позже был направлен в Сибирь. У матери в гражданскую войну родители умерли, сирота, росла в Вологде, затем в Череповце, где родители и познакомились... В Сибири мы жили в Западно-Сибирском крае, где-то на стыке Тюменской и Курганской областей, по сельским районам, отец был секретарь сельского райкома партии, это Нижняя Тавда, в тайге. Я мальчишкой помню, как Нижняя Тавда закрывалась на ночь воротами жердяными, чтобы не вошел медведь. Это Большеречье-на-Оби, это Марьяновка, станция, где я пошел в свой первый класс. Там каждые пять минут мимо окон шел поезд: или туда или обратно. Впечатления военного детства. Нас было четверо братьев, но отец все равно попросился на фронт, ему сказали: построй аэродром, собери урожай, тогда мы отпустим тебя на фронт. Аэродром построил, урожай собрал, но, как хозяйственник настоящий, оставил зерно на посевную, не сдал до последнего зернышка. И за то, что он оставил зерно, его приговорили к расстрелу, потому что указание было: все сдать. Кончилось тем, что народ вступился за отца, ему дали строгий выговор с надзором, а на следующий год он собрал самый высокий в Сибири урожай. И ему дали орден Красного Знамени. Вот вам советское "Преступление и наказание". Все вроде бы и правильно, а жизни висели на волоске. Потом его послали на освобожденную Украину, поднимать разрушенные войной хозяйства. В 1945 году в Полтавской области я и закончил среднюю школу. Украинский язык выучил без всяких указов президента, потому что мы общались друг с другом. Поступил в Киевский университет на исторический факультет. Вспоминаю, что в школе ходил в одиннадцать кружков, и это был поселок. Все бесплатно: и художественный кружок, и исторический, и драматический... Это чудо было. После университета получил назначение учителем в город Николаев. Приехал в сельскую школу, все часы разобраны, мне говорят: становитесь мастером производственного обучения. Я хожу с ребятами на строительство дома, потом появились и часы, потом пригласили в горком комсомола. И вот оттуда, из Николаева, где я выступал в газете, ездил с лекторской группой, вел какие-то занятия, меня и послали в Москву.

В. Б. Значит, своей "малой родины" у тебя как бы и нет? То Сибирь, то Новгородская область, то Украина...

В. Г. Нет, Владимир Григорьевич, родина все равно есть. Приезжаю в Новгородскую область - слышу свое родное. Приезжаю в Сибирь - и чувствую сибирскую природу как родную. Даже гудение рельсов чувствую. Сейчас мы ехали по Транссибу, и на три минуты остановился поезд на станции Марьяновка. Я вручил большую библиотечку школе, в которой учился в годы войны, и мы собирали по копейке, сдали на танк. Собирали теплые вещи. И, конечно, это Полтавщина - тоже мое родное. Никакого национализма я там не видел и не чувствовал. Сейчас вместе с Борисом Олейником был на презентации Гоголя в Киеве, пришли все мои сокурсники. Все дружно вспоминали прошлое. Потом Николаев - рабочий город, судостроительные заводы теперь не работают, но люди как-то живут, к нам никакой вражды. Думаю, что произошло уже разделение Украины на две части. Западные области тяготеют к католицизму, к Европе, за исключением Закарпатья. Ошибка Сталина, что, вернув себе Галицкую Русь, которая столетиями мечтала о воссоединении с Россией, он отдал карпаторосов Украине и стал их украинизировать. Это же не украинцы, это русины, остатки древнего Галицко-Волынского княжества. Их надо четко отделять от западенцев. Думаю, западенцы уйдут туда, на Запад, а восточная Украина приблизится к нам неизбежно, без всякого насилия. Это же наша первородина. Наша основа. И они лучше сохранились как нация. У них больше хоров, быт сохранен лучше. Нам еще стоит поучиться у украинцев сохранению своих национальных корней... Но, тем не менее, чувствую, что разъединение у них неизбежно произойдет. В этом едином каком-то союзе, не лишая их никакой их незалежности, но мы объединимся, а уж как они с западенцами разберутся, я не знаю...

В. Б. Думаю, чересчур много исконных русских земель и русского народа забрала к себе Украина, чтобы все это переварить. Я не требую ничего обратно: ни Крыма, ни Севастополя, ни Новороссиии и Одессы, ни Донбасса и Харьковщины, - но такой мощный русскоговорящий, русско-культурный массив никогда не украинизируется. Скорее, наоборот, и это будет второе русское государство на просторах Евразии. Я как-то спорил с лидерами УНА-УНСО. Говорю: если бы вы реально мечтали об украинизации Украины, вам надо было самим насильно отдать москалям и Крым, и Новороссию, и все русскоязычные земли, - тогда бы вы сумели выстроить единый украинский народ. А забрав себе такие имперские пространства, вы вынуждены жить по законам империи. В таком случае я бы с удовольствием и всю Россию присоединил к Украине со столицей в Киеве. Пусть Москва бы отдохнула...

В. Г. Я помню, пятнадцать лет назад выступал Дмитро Павлычко и кричал: надо нам избавиться от гоголизмов. Тогда они были против "предателя Гоголя". А сейчас профессор из Нежина на недавнем юбилее провозгласил: "Нехай живе украинско-русский письменник Микола Гоголь!" Я сказал: поделимся. Гоголь - сын украинского народа и великий русский гений.

В. Б. Да, можно позавидовать украинскому собиранию национальных обычаев и обрядов, их врастанию в свою национальную жизнь. Почему же этого не происходит у нас? Почему на Украине существует РУХ? Как бы мы к нему плохо ни относились, но это реальная политическая сила на карте Украины. А есть ли русское национальное движение как реальная политическая сила на карте России? Может быть, такими станут со временем лимоновцы, если их не пораскидают по тюрьмам? Больше никого не вижу. Какие-то липовые амбициозные микроскопические образования. Их показывают по телевидению как страшилки, готовя свой страшный антирусский закон об экстремизме, равный закону об антисемитизме 1918 года. Этим законом не с мнимыми радикалами бороться будут, а с реальными зачатками русских национальных движений. Даже с православными организациями. Уверен, в недавнем взрыве на Киевском шоссе задействованы или наши спецслужбы, или же, как в случае с Новинским из "Знамени", какие-то фанатичные евреи. Не вижу я среди русских националистов людей, готовых к подобных делам... И почему все же в России так и не сформировалось русское национально-православное движение как одна из ведущих политических сил? Куда бы собрались все здравые русские патриоты, не ущербные, не фанатичные, подобрался бы и национальный капитал? Нам не нужны уже маргинальные организации. Надоело. Сотни через меня и нашу газету прошло этих маргиналов: искренних и провокаторов, честолюбцев и фанатиков, умных и смелых, загнанных в угол и раздавленных охранкой. Где они - все эти Миши Астафьевы, Коли Павловы, Коли Лысенко, Аксючицы, "Державы", РОСы, РОНСы и так далее? И ни одной попытки создания единого мощного русского Руха... Украинцы смогли, а мы - нет. Литовцы смогли - а мы нет. Поляки смогли - а мы нет. Не способны к единству? Каждый мнит себя лидером?

В. Г. Знаешь, Володя, к сожалению, это традиция не только советского времени. Начиная с девятнадцатого века, с Петра Великого, влияние иноземного начала на общество было очень высоко. Со всех университетских кафедр несли проклятья русской культуре. Россия - тюрьма народов, поработительница, захватчица... Поразительно, что раздували это не инородцы, а наши же демократы, они несли эти знания в каждый дом, в каждую юрту, в каждую саклю. В отличие от США, где решали, и успешно, проблему единой нации уничтожением сотен индейских племен (где они теперь?), у нас интеллигенты несли ложно понятую идею сочувствия и сострадания всем другим народам, кроме своего. Лишь славянофилы создали блестящую теорию самостояния России. Надеюсь, когда-нибудь наши власти возьмут ее на вооружение. Других подобных теорий у нас нет. Ею не воспользовались власти, и это привело к их крушению, в конце концов. Советские власти тоже не воспользовались ею, не пожелали изменять ее, применять в современных условиях, и мы видим нынешний итог. В первый советский период было правление космополитической большевистской верхушки, мировой революционной организации. И всякое национальное направление мысли до 1929 года каралось. Фактически не отменен был жесточайший закон об антисемитизме, под который можно было подвести даже еврея и спокойно расстрелять. Уничтожение всякого проявления национального самосознания. Клеймилось больше всего не проявление мелкобуржуазной идеологии, даже не белогвардейщина, а русский шовинизм. Другого в нашей стране, оказывается, не было. Только перед войной Сталин почувствовал, что ему нужно иметь некую опору на народ, и тогда чуть-чуть в его письмах об учебниках истории ударили по русофобам, по Демьяну Бедному с его издевками над русскими богатырями. Неистовые ревнители чуть-чуть отступили... Как остался в те космополитические годы жив Михаил Шолохов или Леонид Леонов, одному Богу известно... После войны некоторое время патриотический налет у пропаганды продержался, но вскоре вся наша идеология была направлена опять против русского патриотизма. Против придуманного шовинизма. Хрущев даже отменил парады Победы. Дабы унизить доблесть победителей. Но на местах уже работали люди с крепким национальным сознанием. Тридцатые годы было уже не вернуть. Русские люди работали со своим внутренним русским укладом, но, даже не понимая своего устройства жизни, своей идеологии, им не приходило в голову, что они живут как русские, и никак не иначе. В национальных республиках такую мысль в головы трудящихся пускали, а в России категорически нет. Мы впервые создали национальные элиты у многих молодых народов Сибири и Дальнего Востока, мы возродили национальные элиты у народов Кавказа и Средней Азии, но мы тотально уничтожали свою русскую национально мыслящую элиту. У нас не было своей Академии Наук, своего Союза писателей... Это отторжение народа от своего национального сознания и не смогло впоследствии способствовать возникновению русской национальной элиты.

В. Б. Опять Россия осталась без своей национальной элиты. И сколько можно твердить, что можно быть левым или правым, либералом или коммунистом, но прежде всего ты должен защищать национальные интересы своего народа и своего государства?! Я когда-то видел Жоржа Марше. Я хорошо знаком с Ле Пеном, встречался и беседовал с ним. И я уверен: пришел бы к власти один, пришел бы второй, - они бы боролись друг с другом, но прежде всего защищали бы французские национальные интересы. Так делают и англичане, и немцы любых политических взглядов. Лишь у нас властвуют политики, безразличные к интересам своего народа. И тот знаменитый "русский орден в ЦК", о котором мы говорили, в чем-то существующий неорганизованно, на подсознании деятелей партии, на стихийном проявлении природных чувств, тоже не сумел победить без строгой организации, подмяли его ребята из Гарварда. Пустили "русский орден" из ЦК, одного за другим, кого в отставку, кого и под грузовик, а кого послом в дальнюю страну. И это всего лишь людей, думающих о своем народе. Может быть, королевская семья в Англии и есть "английский орден", может быть, монархии во всем мире нынче и играют, пусть условную, но очень важную функцию национального соединения, "национального ордена"? А где же "русский орден"?

В. Г. Очень много было сделано, чтобы подменить "русский орден", чтобы внедрить в движение горлопанов, маргиналов, фанатиков, еретиков. Как вы говорите, Владимир Григорьевич, не была отработана и теория создания нашего национального движения. Не было простых и убедительных лозунгов. И, кроме того, русский человек - всечеловек. Это наше великое достижение, но это и наша великая беда. Мы источили себя тем, что мы отдали всем все свои богатства: и духовные и интеллектуальные. От искусства музыки до искусства физики, от поэзии до математики, - все национальные академии держались на русских ценностях. Разве нам это вспомнят с благодарностью? Мы, пожалуй, первыми и выдохлись в рывке за великим будущим для всего человечества.

В. Б. Мне кажется, после великой Победы в каждом рядовом, в каждом сержанте, в каждом лейтенанте зашевелился русский дух. Увы, он не был задействован. Его испугались. Да, частично, в науке, в оборонке, в великих стройках, в космосе какие-то частицы его господствовали, победно витали в душах освобожденных людей, и люди гениально творили. Дали бы этому победному духу путь вперед - и вся история пошла бы по-другому. Но его быстро вогнали в рамки заколоченных стройных систем с другими идеологическими названиями. Вот почему в хрущевское время так испугались Церкви. Ее же клеймили тоже как сталинское наследие, изгоняли как следствие сталинизма. Об этом молчат не только шестидесятники, но почему-то и сами священники. Вот тогда воинствующая Церковь могла бы занять место главенствующей идеологии в стране победившего социализма. Политическая элита давала зарок на вненациональность, это было преддверие будущего краха Державы. Вненациональная элита в мировой истории всегда рано или поздно разрушала свою державу.

А мы, русские интеллигенты, не сумели за период нашего определенного доступа к тем или иным коридорам власти сформировать русской национальной политической элиты ни в шестидесятые, ни в восьмидесятые, ни в двухтысячные годы... Это мой личный взгляд. Это главная причина двойного кризиса государства российского в ХХ веке - и тогда в 1917 году, и сейчас в 1991 году у власти существовала вненациональная космополитическая элита.

В. Г. Наверное, вы, Владимир Григорьевич, правы. У нас были иллюзии, что мы совместим социализм с русским началом. Учесть интересы всех наших народов. Помешало предательство. Против нас восстали все партократы во главе с Андроповым. Тот так и заявил, что русский путь - это самый главный враг, страшнее диссидентов. Вот и получили, что хотели. Русское государство их не устраивало. Диссидентов лелеяли, подержат для приличия, для создания авторитета немного в тюрьме и на запад, а там их уже с помпой отправляют. Русские же непримиримые патриоты, Огурцов, Бородин - сидели от звонка до звонка в тюрьмах, и никакой Запад им не помогал. Кто выдержит это? Я не знаю, кто сейчас в нашей власти является последовательным защитником русских интересов. Царит американский подход и в политике, и в жизни, и в экономике, и прежде всего в культуре, на телевидении...

В. Б. У меня все время, Валерий Николаевич, возникает такой вопрос. Нас в России - 85 процентов: больше, чем французов во Франции, бельгийцев в Бельгии. А уж тем более - больше, чем украинцев на Украине. Почему все эти страны считаются монокультурными и мононациональными? Почему там стараются наверху - пусть и по-дурацки, как на Украине, - но защищать украинские интересы, а не русские или еврейские. Эстонцев в Эстонии меньше, чем русских в России - почему нам не взять за пример политику Эстонии? Что делаем мы сами - русские? Почему нас откровенно не интересует наша собственная судьба и наше будущее? Ведь не может быть, чтобы культурная политика Израиля определялась арабами или русскими, которых тоже там немало. Почему мы, 85% населения страны, позволяем собой володеть кому угодно во власти? Значит, есть в нас самих какая-то червоточинка?

В. Г. Бывают периоды кризисов. Вот и самозванец-король сидел на троне, и все бояре перебежали к нему, но нашлись же силы на спасение, нашлись Минин и Пожарский... Найдутся и сейчас. Откуда придут - не знаю. Вижу, что растет число талантливых поэтов по всей России. Их пока не замечают, но они ведь выражают чье-то мнение? И вы, Владимир Григорьевич, как критик должны их заметить. А то, о чем вы говорите, - да, эта беда существует. Будем надеяться, что Россия сосредотачивается, как сказал князь Горчаков. Надо выбросить из своего лексикона всяческое нытье и плачи, надо бороться делом. Надо делать пусть и маленькое, но дело в пользу России. Только не надо надеяться на один какой-то вариант: то ли левый, то ли правый. Надо пробовать везде, искать русские прорывы и во власть, и в культуру, и на телевидение. Главная беда наша - капитал в России оказался полностью ненациональный. Вот это очень серьезная беда, почти непоправимая. Наверное, так было рассчитано теми, кто занимался распадом страны. Даже с Запада возникали удивленные голоса, даже американские евреи призывали своих единокровников: делитесь, господа! И здесь целиком - вина правительства, власти, всех президентов. Капитал в любой стране должен быть в руках того народа, который составляет большинство. Кто это должен регулировать? Власть. Или тогда рано или поздно займется переделом сам народ, который найдет новую "Аврору"...

В. Б. Бывая регулярно в ведущих западных странах, в том числе и в США, я увидел еще один миф о мнимой несокрушимости иноземного капитала. Системами налогов, таможенных пошлин, законами о гражданстве американцы быстро вытеснили японцев со своего финансового рынка. Значит, если будет воля руководства переместить национальный капитал если не в государственные, то в другие руки - это довольно просто, было бы желание. Не уверен я только, что это желание существует у Владимира Путина или у его окружения. А без этого нам на самом деле, как народу, рано или поздно конец. Вымрем, как индейцы. Застынем в резервациях и будем дарить топорики своим завоевателям. А что делать в этой ситуации русским писателям? Смириться? Погрузиться в отчаяние? В психологические глубины подсознания? Писать манифесты и дацзыбао? Бить в давно уже треснувший колокол? Или заниматься своим частным интимным делом, ни на кого не обращая внимания, ни на кого не работая, ни о чем не мучаясь?

В. Г. Конечно, сегодня многие могут печатать все, что хотят. Но уровень профессионализма резко снизился. Сейчас исчез институт редактуры, исчезла корректура... Впрочем, дело не в этом. Может быть, не каждый должен брать на себя роль поводыря, пророка, это дается очень немногим, а точнее дается гениям. Подлинный русский писатель - действительно выразитель мнения духа и боли народа. Это безусловно. Я боюсь назвать имена, дабы не обидеть людей.

В. Б. А вы, Валерий Николаевич, отодвиньте от себя на минуту кресло председателя Союза писателей и, как русский умный человек, скажите свое мнение о современной литературе.

В. Г. У меня высокое мнение о ней. Она продолжает исполнять ту же миссию пробуждения совести, обличения. У нас нет пока еще такого рычага на телевидении, через который мы бы несли свое мнение народу. А может быть, и хорошо, что нету. В ХIХ веке произведения наших классиков нередко шли в народ тиражом пятьсот экземпляров. Но вся Россия их знала. Читающая Россия.

В. Б. Немного поспорю с вами. Вся Россия стала читать Пушкина и Лермонтова в сталинские годы, именно тогда всех учителей обязали, высокую культуру несли в массы, как картошку при Екатерине, и правильно делали. Факты говорят, что царская Россия не так уж хорошо знала своих классиков... А приучать к высокому чтению надо в детсадовском возрасте.

В. Г. Ну, что ж. На эту тему еще Некрасов писал: "Когда мужик не Блюхера и не милорда глупого, Белинского и Гоголя с базара понесет..." И пришло такое время. Читать было престижно. Помню, меня при утверждении в комсомоле на высокий пост спрашивали: "А вы что читаете?.." Не читать было стыдно, неприлично, нельзя было не читать.

В. Б. Это время прошло, и все-таки пишут. Что пишут сейчас? Были великие времена "деревенской прозы", Василия Белова, Валентина Распутина, Василия Шукшина. Была "фронтовая проза", показавшая горькую правду войны. Что сейчас происходит в литературе? Или ничего интересного? Тотальный кризис?

В. Г. "Деревенская проза" сумела не только вызвать читательский интерес, но и в чем-то перевернуть общественное сознание. Остановили поворот северных рек, подняли проблему Байкала. Поднялся интерес и к простому человеку, к самому крестьянину. Он почувствовал себя личностью. Ведь кто он был еще недавно: крепостной Ивашка, затем гражданин без паспорта. И вот он увидел себя уже совсем другим, свободным, победившим в войну. Это воистину историческая проза о русском человеке. Сегодня же у нас идет перелом не менее значимый, чем в двадцатые годы, но гений, подобный Михаилу Шолохову, еще не пришел. Он на подходе. Те, кто осознает происходящее и пробует зафиксировать на бумаге,- есть. В нескольких очагах. Один очаг - это духовная литература, литература православного звучания. Я бы назвал прежде всего Виктора Николаева "Живи в помощи". Его роман читается во всех храмах. Ему в русло выстраивается яркий писатель Николай Коняев из Питера. Он говорит о повороте нашего общества к вере, о поисках своей веры.

Второе - осмысление наших дней во всей трагичности и драматичности, в безжалостной хроникальности реальных событий. Тут безусловный лидер Александр Проханов. Я давно уже назвал лучшим романом прошлого года его чеченский роман "Идущие в ночи". Никто, кроме него, не сможет уже так изобразить чеченскую войну во всем ее объеме, в полноте, в противоречиях с той и с другой стороны. Это наш "Хаджи-Мурат". И нечего стесняться таких сравнений. У Проханова есть все, у него есть правда и той стороны, и этой. У Льва Толстого больше наблюдательности.

Я уже говорил, что появилась новая яркая поэзия. Скажем, Светлана Сырнева, слезы у людей при чтении. Только что вышла книга "Десять поэтов", подготовленная Ларисой Барановой, - это памятник современной поэзии. Я радуюсь новой группе молодых критиков, которые следуют по нашему пути. Это и Лидия Сычева, и Капитолина Кокшенева, и Алексей Шорохов. Послушал их, и у меня от сердца отлегло. Есть кому продолжать.

Сейчас многое в душе человеческой взяла на себя церковь. Но церковь была и при Достоевском. Писателю церковь не помеха - лишь в помощь...

Татьяна Глушкова

Глушкова Татьяна Михайловна родилась 23 декабря 1939 года в Киеве в семье ученых-физиков. Школу окончила в Киеве, далее поступила в Литературный институт имени Горького, который и закончила в 1965 году. Много переводила с украинского, с грузинского, с латышского и других языков народов СССР. Два года проработала экскурсоводом в Михайловском и с тех пор - страстный поклонник пушкинских мест. Первый поэтический сборник, "Белая улица", вышел в 1971 году и был доброжелательно встречен критикой. В ее стихах оживают древний Киев, древний Новгород, любимый Псков, Прибалтика. Где-то с конца семидесятых годов меняется тематика стихов, появляется грусть, а затем и трагедия любви, она становится поэтессой трагической судьбы. И спасают ее лишь старые книги "Очарованье старых книг.../ Наш стих - наследник русской прозы./ В безмерной глубине возник/ его таинственный родник / и тот невыспренний язык, / когда уж выплаканы слезы".

С конца 70-х годов активно включается в общественный и литературный процесс, становясь на защиту народных ценностей и народной культуры, появилась остро-полемическая книга статей "Традиция - совесть поэзии".

Перестройку Татьяна Глушкова резко не приняла, и из книжной, погруженной в культуру поэтессы превращается в яростного борца, непримиримого консерватора, становится символом красно-коричневых культурных сил. После трагедии 1993 года лирика ее достигает высшего накала чувств, она создает классический цикл стихов, посвященных трагедии русского народа. Разрушение СССР пережила как потерю Родины. Возник цикл публицистических статей, где она обвиняет в разрушении Родины не только ельцинский режим, но и молчащих патриотов, людей компромисса, критически относящихся к советской власти. В последние годы жизни писала автобиографическую книгу о военном детстве "После Победы", частично опубликованную в "Завтра", "Дне литературы" и "Независимой газете". Несмотря на одиночество и тяжелую болезнь, много работала до самой кончины. Умерла от тяжелейшего инсульта в 2001 году. Похоронена в Москве.

Час Беловежья

Когда не стало Родины моей,

Я ничего об этом не слыхала:

Так, Богом береженная, хворала!

Чтоб не было мне горше и больней...

Когда не стало Родины моей,

Я там была, где ни крупицы света:

Заслонена, отторгнута, отпета

Иль сожжена до пепельных углей...

Когда не стало Родины моей,

В ворота ада я тогда стучала:

Возьми меня!.. А только бы восстала

Страна моя из немощи своей...

Когда не стало Родины моей,

Тот, кто явился к нам из Назарета,

Осиротел не менее поэта

Последних сроков Родины моей...

Татьяна Глушкова

ПОЭТ И ЕГО СВОБОДА

Владимир Бондаренко. Какая свобода нужна поэту?

Татьяна Глушкова. Внутренняя. Та, которой лишить не может никто. Полная внутренняя независимость. "Дорогою свободной / идти, куда влечет тебя свободный ум", - как завещал Пушкин... "Свободный ум" - редкое качество. Тут нужна смелость, отвага, неодолимая сила духа. Неспроста рядом же Пушкин говорит о "подвиге благородном" свободного в помыслах поэта.

В. Б. Как достигается внутренняя свобода? С чего начинается она для художника?

Т. Г. Я думаю, она есть составляющая самого творческого дара. И находится в соответствии с масштабом его. Но, с другой стороны, можно заметить, что она неотрывна от чувства ответственности за всякое высказанное тобою слово. Это чувство ответственности "обрекает" художника на охранение своей внутренней свободы, потому что без нее невозможно приблизиться к истине, которая открывается лишь свободному, не скованному предрассудками и бескорыстному духу. Чувство этой всецелой ответственности удерживает художника в неоглядном поле внутренней свободы, в ее жестком, по сути, режиме. "Никому Отчета не давать, / Себе лишь самому / Служить и угождать" - мечтает и, собственно, рекомендует нам Пушкин. Но, вопреки видимости, речь не об эгоизме и даже не о простом, банальном эгоцентризме. Когда поэт идет "против течения", полагаясь на свой "свободный ум", - это объясняется не мятежностью его духа или, как говорят нынешние литературные обыватели, его "трудным характером", но, напротив, весьма смиренным служением - послушностью "веленью Божию", слышимому им. Истинный поэт не волен быть управляемым иными, земными волями или силами, даже если б хотел этого ради отдыха от своей свободы, от своей личной всецелой ответственности... Добавлю, что богом такого "дикого и сурового" (Пушкин) поэта по-прежнему является Аполлон.

В. Б. Разве тут невозможны ошибки? Неточное слышание "веленья Божия"?.. Не говоря уж о том, что в душе Пушкина, на которого ссылаетесь вы, жил ведь - и с годами все глубже - как раз христианский Бог.

Т. Г. Иисус Христос все же как будто не брал на себя функции Мусагета - предводителя муз... И не следует спрямлять, подгонять под формально-христианское сознание столь сложное явление, как художественное творчество, полное своих тайн... А ошибки в точном слышании "веленья Божия", конечно, возможны. Но ведь те, кто упрекает поэта во всякого рода "неуправляемости" или "беззаконии", вовсе не заняты этим слушанием, вслушиваньем - они слышат лишь друг друга, складывая так называемый "общий глас", "общее мнение".

Внутренняя свобода поэта - это вовсе не привилегия его. Напротив, он обычно дорого оплачивает ее. Дорого оплачивает все свои несовпадения с "общим" или "авторитетным" гласом. Правда, вознаграждается за нее в самом творчестве.

В. Б. Чувствуете ли вы себя свободной?

Т. Г. Да. В той же мере, в какой я ответственна за свое писательское слово. Тут, знаете, парадокс: безответственные, "беспечные" люди в искусстве - внутренне несвободны; они могут быть лишь своевольными или имитаторами свободы. Но своеволие их - это вовсе не то, что Пушкин называл "прихотью" художника ("По прихоти своей скитаться здесь и там..."), "тайно" или бессознательно подчиненной некоей, может, не сразу и уловимой творческой задаче...

В. Б. Чем конкретно оплачивается внутренняя свобода?

Т. Г. Отказом от всех соблазнительных "заменителей" ее. Отказом от множества свобод внешних - начиная со свободы в деньгах, материальных условиях, в жизненных удобствах и кончая удовольствием от быстрого признания со стороны публики. То есть отказом от множества "громких прав, от коих не одна кружится голова", - если и здесь воспользоваться словами Пушкина... Вместе с тем величина платы поэта за свою внутреннюю свободу зависит от конкретной исторической эпохи, конкретного состояния общества.

В. Б. Как уберечься талантливому человеку от саморазрушения - особенно в трудные, "смутные" времена? Какие табу должен он для этого признавать?

Т. Г. Видимо, надо постоянно строить свой дух. Думаю, что лишь в последнюю очередь стоит винить внешние обстоятельства, искать в них себе оправданий. А табу - например, не лгать читателю - должны быть внутренними. А уж коли солгал или невольно ошибся - не страшись прямо признаться в этом. Прямо, от своего личного имени. А не так, как за грубые свои заблуждения на поле общественной деятельности "винится" обычно на съездах писателей какая-нибудь именитая "наша совесть", прячась за якобы стадное "мы". Воистину - как Сальери: "...мы все... Мы все, жрецы, служители музыки. Не я один..." Нет, чтоб бесстрашно сказать о себе, как Некрасов, что "много виноват"!.. К саморазрушению ведут самопотачки. Жизнь в кредит читательского доверия. Спекуляция былыми заслугами и т.д.

В. Б. Чувствуете ли вы свое поэтическое поколение: от Ахмадулиной до Чухонцева, от Рубцова до Шкляревского? Можно ли оторваться от своего времени, от своего поколения?

Т. Г. В поколении, условно обозначенном вами, я, кажется, младшая и, во всяком случае, стою в нем особняком. Никогда не вписывалась ни в какие поэтические "обоймы": ни в евтушенковско-ахмадулинско-вознесенскую, ни в "деревенскую" с ее идеологической эстетикой "малой родины", ни в бодрую "ЦК-ВЛКСМовскую" (была и такая), ни в ту "городскую", полуинтеллектуальную, что славила НТР (научно-техническую революцию, бывшую в моде), всяческие Ангарские да Усть-Илимские ГЭС или "величавое облако ангарской целлюлозы"... Меня упрекали в несоответствии "современности" и ставили как поэта (да и теперь ставят) далеко на обочину "литературного процесса", а то и просто сбрасывали в кювет. Это - не сетование с моей стороны, а прямой ответ на ваш вопрос. К тому же я вижу тут, если хотите, провиденциальный смысл: эти обстоятельства укрепили меня на своем пути.

В. Б. А вы не преувеличиваете эти обстоятельства, как и свою отъединенность от поколения?

Т. Г. В литературе поэту важны не сверстники, а единомышленники. Вы же начали перечень с явного моего антипода, которому при всех прилежных "трагических" гримасах суждено по преимуществу так и остаться клоунским, фарсовым вариантом Ахматовой-Цветаевой-Пастернака... Понимаю, что наступаю на любимую вашу мозоль, но А.А.Ахматова отзывалась об Ахмадулиной куда презрительней. Ну а можно ли вообще оторваться от своего поколения? От литературного - случается... Разве Н.Рубцова мы строго мыслим в его "поэтическом поколении"? Не уверена в этом. Другое дело - взятое в целом поколение историческое... Оторваться же от своего времени художник, по-моему, не в силах. Разве что "современность" люди понимают по-разному, подчас диктаторски, между тем как у каждого времени не одна, а несколько тенденций. Время многослойно - отчего и существуют в одну эпоху взаимонеподобные поэты.

В. Б. Значит, они равноправны: та же Б.Ахмадулина и Н.Рубцов?

Т. Г. Нет, конечно. Важно следовать не злободневной, "модной" или "эффектной", а перспективной тенденции, пусть она сегодня теплится вроде на задворках. Под перспективностью я разумею живучесть. То, что всерьез уходит в будущее, хотя и похоже на "прошлое"... Вот оно-то, хоть и с виду "задворочное", оказывается подлинно современным. Воплощая в себе нетленность, то есть духовность, своего времени. Это и видим у Н.Рубцова.

В. Б. А если приблизиться к собственному вашему опыту? Всегда ли легко, не впадая в снобизм, отличить современное от злободневного, "однодневного", чтобы ступить на верный поэтический путь?

Т. Г. Это снова-таки вопрос таланта... Вопрос исторического, социального, национального чутья. Вопрос, если можно так выразиться, художественной стратегии - в отличие от тактики угождения публике и стяжания благодарных рукоплесканий... Замечу, однако, из своего опыта, что между злободневным в искусстве и тем, что тяготеет к более глубокому ощущению времени, на всех уровнях таланта обычно идет напряженная борьба. Я столкнулась с этим давно. Рано. А верней - вовремя, чтобы раз и навсегда сделать выбор. Кажется, из всех поколений студентов Литинститута я одна, живя решительно вне политики, после пяти лет учебы не была допущена к защите диплома, ради которого-то и училась - заочно. Мне предложили, вместо диплома, жалкую и позорную по тем временам справку, что прослушала я, мол, в институте пятилетний курс лекций... А все потому, что творческий руководитель, очень авторитетный тогда Илья Сельвинский дал неожиданный для меня отзыв о моей дипломной работе: "София Киевская и тому подобная сусальщина не могут быть темами советского поэта..." Хотя при этом высоко, даже преувеличенно, оценивал мое "дарование", которое я якобы гублю... Цикл стихов о Софии был написан мною еще в 1960 году, и я не желала отказываться от него. Тогда еще и слуху не было ни о каком "Русском клубе" или "Обществе охраны памятников истории и культуры". А я не отделяла от "этой сусальщины" сами воспоминания о Великой Отечественной войне:

...И от стен обагренной Софии,

от ее закопченных камней

снова смотрят в огонь неживые

византийские очи людей.

И едва отличим от мозаик

Даже детский пылающий взгляд...

Вот в стакане вода замерзает.

Вот всю зиму коптилки коптят.

А Софийская колокольня потом оказывалась у меня "главным украшением" во время салюта "в день 7-го ноября": "И голубая, голубая, / она вступала в высоту, / печаль веков превозмогая, / птиц направляя на лету..." Конечно же, это было нестерпимо в эпоху хрущевского вандализма!

В. Б. Что же, у вас так и нет диплома о высшем образовании?

Т. Г. Года через полтора после окончания Литинститута я его получила. Чудом. В результате нежданного, именно чудесного для меня, вмешательства Сергей Наровчатова. Пока я жила себе в Михайловском, работая экскурсоводом в Пушкинском заповеднике, он каким-то образом прочитал мою забракованную дипломную работу и написал свой отзыв о ней, резко поспорив со своим бывшим учителем - тем же Сельвинским... Да и кукуруза начала отцветать уже... Так что выдали мне для чего-то даже "диплом с отличием".

В. Б. Чего больше было в вашей литературной жизни: одиночества, почти остракизма или таких "чудес", как поддержка со стороны того же С.Наровчатова, казалось бы, далекого от вас? Что вы думаете вообще об одиночестве поэта? Ощущаете ли его сейчас?

Т. Г. Одиночество в творческой жизни - вещь нормальная. Если хотите классичная. (Что не значит, однако, что оно должно быть особой, "почетною" темой стихов.) Впрочем, тут недалеко до нескромности, когда говоришь об этом: ведь всерьез одиноки только большие поэты. Они одиноки даже и в славе, если она выпадает им при жизни. Надо учиться переносить одиночество - видеть его плодотворность, а не просто трагедию.

В. Б. В чем его плодотворность? Разве оно не приводит к отчаянию?

Т. Г. В условиях для сосредоточенности... Я надеюсь, мое одиночество плодотворно. А отчаяние?.. Когда мне казалось, что я вовсе забыта, всеми оставлена, я брала лист бумаги и писала - как двадцать лет назад:

...Уже мой голос замело

и все, что было мною,

чтоб я узнала, как мало

отчаянье земное...

А счастливых случаев, внезапной поддержки, не чаянной вроде уж помощи - бывало очень много. Но можно ли было бы их оценить, если бы не было одиночества? Им-то как раз, коль оно - плодотворно, коль оно терпеливо сносится, чудеса, видимо, и заслуживаются. Между прочим, однажды чудесной своей стороной открылся передо мной и ваш друг А.Проханов.

В. Б. Среди старших, чем ваше, поколений знали ли вы Анну Ахматову, 110-летие которой мы недавно отмечали и которая, по-моему, вам близка в своей гражданской лирике?

Т. Г. Лично - не знала. Робела. Не приходила на условленные встречи. На этом знакомстве сильно настаивал Б.Слуцкий, сам-то "коллекционировавший" живых поэтов... И тогда же, лет 35 назад, написала "зеленые", робкие "Стихи о несостоявшемся визите". В них шла речь о потоке возможных поклонников, почитателей... Помню такие, не публиковавшиеся строки:

...И я, незваная, вхожу

так в реку окунают!

на стены я не погляжу,

портретов не узнаю.

И буду тихо говорить

О пушкинской аллее.

И, уходя, благодарить

И медлить не посмею...

Благоговение, видите ли, было!.. Хотя многие, не смущаясь, звонили, набивались на встречу, стихи свои для отзыва слали...

Сразу скажу, что не знала и Пастернака. Была лишь на его похоронах.

В. Б. А испытывали к нему подобное же чувство?

Т. Г. Всякому чувству свое время... В 1957 году, когда мне впервые попалась книга Б.Пастернака "Стихотворения", 1935 года, "избранное" его на ту пору, я, ни у кого не спрашивая о нем, уверена была, что он уже умер. Потому что - вряд ли может быть жив такой замечательный поэт!.. О нем ведь не говорили, он не был уже знаменит... Когда в "Дне поэзии" 1957 года были напечатаны два его стихотворения, "В больнице" и "Летчик", их никто не заметил. Заметили - евтушенковскую "Плеяду"... А Пастернак гляделся воистину... "крестиком на ткани / И меткой на белье". Как тот еле видимый летчик... Куда ему было, скажем, до Степана Щипачева?!.. Это теперь уже многие знают его наизусть и нередко задним числом переписывают историю своей любви к нему. А тогда - цвела искренняя диковатость вкусов. До сих пор отношусь с большим уважением к той "бесславной" полосе его жизни... А позже разразился скандал вокруг "Доктора Живаго", и я поняла, что поэт еще жив...

В. Б. И не отважились познакомиться, как, например, юный Андрей Вознесенский?

Т. Г. Этого у меня и в мыслях быть не могло: я не обладала ни самоуверенностью, ни бесцеремонностью. Слишком высоко он стоял в моей иерархии!.. А на похороны его мы с мужем пошли. Хотя нам, студентам Литинститута, это "не рекомендовалось". У меня сохранилась фотография из журнала "Пари матч" 1960 года, на которой мы и сняты крупным планом вблизи открытого гроба... Тем интереснее бывает читать "воспоминания" или стенания тех, кого там не было.

В. Б. А кто запомнился?

Т. Г. Больше всех не писатели, коих было... капля, а Святослав Рихтер. Как он шел по солнечному двору, в черном, с букетом малиновых левкоев... Где взял он левкои в конце мая? Тогда еще вспомнилось: так, с левкоями, пришел Виктор Гюго на похороны Бальзака, о чем рассказал Жюль Ренар в своем "Дневнике"... Не забыть и огромный траурный рихтеровский "концерт", который слушали мы, стоя под окном дачи усопшего, а окно было еще уставлено пузырьками с лекарствами, с ленточками бумажных рецептов...

В. Б. Пишете ли вы мемуары?

Т. Г. Боюсь, мемуары пишут, когда больше уж ничего не могут написать. Либо - как в случае Герцена, - если жизнь была полна встречами с действительно выдающимися людьми. А то нынче - поток мемуаров про разные серенькие, грубо нарумяненные жизни, где авторы суетно самоутверждаются перед тем как кануть в Лету. Да и злобный поток "дневников"... Когда-нибудь, может, и набросаю некоторые страницы. Например, о дружбе с Генеральным конструктором О.К.Антоновым, который очень любил поэзию. Или с вовсе забытым к началу 60-х годов архитектором Константином Мельниковым, в доме которого - теперь знаменитом - было так хорошо бывать. Особенно - в православные праздники, бедно, тепло и торжественно отмечавшиеся там, под иконами с вышитыми полотенцами... Отчего бы не рассказать, как всемирно прославленный этот новатор, "конструктивист" говорил о Баженове, о лично знакомом ему Константине Коровине, расстилал великое множество грандиозных, неосуществленных своих проектов, а однажды сказал мне: "Деточка, никакой современный материал (строительный) не может перекричать застенчивого шепота искусства". Это он вспоминал о построенном им деревянном Советском павильоне на Всемирной выставке в Париже в 1925 году.

Вообще же мемуары - нелегкий жанр. Он требует душевной культуры: он, на самом-то деле, требует забыть себя - ради тех, о ком вспоминаешь. Ну, и ум, конечно, нужен, если философствование или публицистика вторгаются в воспоминания. Желательно - герценовский ум!

В. Б. Вы сейчас говорили о людях великой прошедшей эпохи, каждый из которых по-своему прославил ее. Почти никто из них не дожил до наших катастрофических дней. Каков ваш поэтический взгляд на крушение Державы? Предвидели ли это поэты?

Т. Г. Мой поэтический взгляд выражен в моих стихах 90-х годов, начиная со стихотворенья "Час Беловежья" ("Когда не стало Родины моей..."), написанного в апреле 1992 года. А предвидели ли поэты наперед?.. Может, я недостаточно осведомлена, но, пожалуй, - нет, конкретного этого события не предвидели. Общеапокалиптические мотивы лирики некоторых из них отнести сюда можно с натяжкой. Но вспоминаю собственное видение... отпадения Украины, с заклинанием о Киеве: "Приснись же мне, славянская столица!.. / Позволь мне наглядеться про запас / На синеву под булавой Богдана!.." В этом странном "сне" 1981 года было прощание с чем-то безвозвратно удалившимся:

...И вырастает многоглавый дом

он звался родиной,

он равен был отчизне...

Я узнаю задумчиво, с трудом,

Я здесь была в иной какой-то жизни...

Отвечая на ваш вопрос, я оставила в стороне тех, как правило, эмигрантских авторов, что плотоядно предвкушали крушение ненавистной им Державы. Вряд ли в их яростной стихотворной публицистике мы имеем дело с чистым предвидением: энергия проклятий и угроз не есть чистое, объективное откровение, которое обычно ошеломляет самого поэта, случаясь независимо от его мечтаний, его воли... А иначе первым ясновидцем пришлось бы признать "бедного Евгения" из "Медного всадника", когда он, "как обуянный силой черной, вскричал: "Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе!.."

В. Б. А обязаны ли поэты предвидеть конкретные исторические события? И вообще: непременно ли поэтический дар сочетается с даром предвидения?

Т. Г. Древние греки считали, что - непременно. Аполлон-Мусагет - это также и бог "ясного зрения", ясновидения. Это он наделил Кассандру даром предвидения, а Дельфы, где был храм Аполлона и знаменитый оракул, расположены "у подножья горы Парнас"... И вот увидел же Н.Рубцов фантастическую на то время картину некоей великой беды: "И не леса мне видятся окрест, / А лес крестов в окрестностях России". Это, кстати, похоже и на распад СССР: ведь - "в окрестностях России". То есть не в союзных ли республиках первым делом?.. Он "не досмотрел" свои "Видения на холме": "Кресты, кресты... Я больше не могу!" Но его почти умоляющий возглас: "Россия, Русь! Храни себя, храни!" - имеет, пожалуй, связанную с острым предчувствием природу... А Лермонтов? У него-то было прямое прорицание: "Настанет год, России черный год, / Когда царей корона упадет..." Не считаю уж случаев "заметафоризированных" предсказаний...

В. Б. А часто ли предвидели вы - именно в стихах?

Т. Г. Как ни странно, Чернобыль предвидела - вплоть до направления движения радиационного облака: "на Витебск и на Вильно"... Правда, незадолго - за пять лет. В стихотворении "Тревожная весна" вела речь о некоей небывалой, "последней весне", которая - "еще ничьей не тронула груди, еще ничей язык не опалила..." И даже - "лети во мгле, не узнанная Богом". Опустошение, безлюдье, звенящее в странно-сомнамбулических строках, оказалось похожим на весть о чернобыльской катастрофе. Там дальше было и худшее пророчество - о судьбе Киева: "Свернулся свитком твой могучий век / и откатился в дали Прикарпатья..." Знаменательно, что сигналы и токи посылает именно та земля, где ты родился... Касаются-то они судьбы всей страны, но идут - оттуда. И вот, в 80-е годы, срывались шальные строки:

От круч Днепра всего видней

Балканы...

В окно стучится сербская страда...

Да и название тогдашнего раздела моей книги - "Балкон над пропастью висит" - содержало, пожалуй, предостережение... Ну и Голод великий в 80-м году мне мерещился, хотя жила я тогда в благополучной Прибалтике. Такой голод, который пока и не случился:

Отчизне снова выпадает смерть:

В бурьяне дремлет пусторотый Голод.

Еще он слаб, еще он милосерд,

Еще он мертв, а может, просто молод.

Еще не глянул ямами очей,

Еще зарытой зыбки не качает...

Но, словно пена из морских зыбей,

Колотится в окно рыданье чаек.

Высоким вдовьим голосом кричат,

Надрывным стоном содрогают небо...

Это все облечено в картину шторма: "Все море - в блеске чаячьих рубах, / как будто мина пропорола днище...", - а для того, чтобы в советское время опубликовать непонятно-мрачное это предчувствие опустошения и на море, и на суше, пришлось даже придумывать особый, фальшивый заголовок...

В. Б. А предвидения личной судьбы?

Т. Г. Это всего проще, но и всего опасней: непременно сбываются. В 70-х годах в стихотворении "Река Лыбедь" - о возвращении в освобожденный, разрушенный, голодный, холодный Киев 1943 года - звучал голос этой, ныне подземной, реки, привечавшей меня-ребенка:

Сколь широкие встретишь печали

На скрипучем родимом крыльце!..

Не пугайся: что было в начале,

Только раз повторится - в конце!

Повторилось!.. Именно "в конце", в последнем периоде моей жизни... Явно есть вещи, о которых в стихах лучше не поминать. Особенно про болезнь, смерть. Тут уж поэт точно похож на ворона. Поэтому я теперь норовлю писать так: "И совсем заурядная хворь / посещает меня Христа ради..." Не более!

В. Б. Если процитированные вами строфы были опубликованы в свое время, то интересно - были ли замечены как прогноз? Или этому мешает возможность субъективного толкования стихов, которая всегда существует?

Т. Г. Вряд ли были замечены... Видите ли, ведь Аполлон тут же и наказал Кассандру неверием людей в ее предсказания. И, похоже, правильно сделал! Тут он "заодно" с христианским Богом.

В. Б. Что же, все ваши прорицания - мрачные?

Т. Г. Нет, конечно. Однако светлые пока не сбылись.

В. Б. Например?

Т. Г. Был у меня лет двадцать назад "Сон о Востоке и Западе", где Россия именовалась "страна Разлука" и "страна Разруха" - с большой буквы, а автор "на выселках отчизны" глядел "за горизонт степной", лежа себе "в простуде под ворохом тряпья". Кончалось же оно так:

...Но молчаливо люди

читают между строк:

под Западом не будет

пылающий Восток!

Под Западом не будет

Здесь даже воробья!..

и т.д., так что "страна моя Разруха" оказывается уже "в плакучем далеке"...

Но, пожалуй, и "мрачные" пророчества, чтобы не утратить художественности, не должны быть беспросветными. Допускаю, что и рубцовские "Видения" могли бы быть "не замечены", если б не "перекрыл" он их "безбрежным мерцаньем" "бессмертных звезд Руси", ради которого и хочется выучить наизусть все стихотворение. Не то с Ю.Кузнецовым: "Он пугает, а мне не страшно", - эти слова Л.Толстого о Леониде Андрееве прилагаешь невольно к пустынным его "озарениям"... Вы ведь, Владимир Григорьевич, подняли сложный и тонкий вопрос - об исторических предчувствиях поэзии, и он перешел естественно в творческую проблему распределения света и тени. И не упрекнут ли нас в суеверии?

В. Б. Тогда спрошу просто: могучая Держава распалась. Распадается и пространство, и время. О чем сегодня писать поэту?

Т. Г. Недавно критик В.Курбатов в письме ко мне процитировал строчку из новой моей книги "Грибоедов": "Часы на башне вечности стоят..." иллюстрируя этим свое, да и общее подавленное состояние. Я ответила: "Они не стоят, пока я пишу это о них"...

В. Б. Но как все же соотнести "корабль вечности" с "кораблем современности", особенно если современность, как сейчас, похожа в лучшем случае на безвременье? Может ли поэт по этой причине пренебречь ею?

Т. Г. Это - в поэзии - должен быть один и тот же корабль. А вообще надо договориться, что мы понимаем под "вечностью". Вечность - это бессмертие или, напротив, смерть, нечто "по ту сторону" жизни, вне нас и безотносительное к нашему дню? Помните, маленький Кай во дворце Снежной Королевы никак не мог сложить из льдышек слово "вечность", потому что в сердце его уже вонзился осколок зеркала троллей? Но в ином (не андерсеновском) сознании "вечность" - это именно смерть, полное небытие. Но такая враждебная времени, жизни (современности, если хотите!) вечность плод больного или распадающегося духа, забывшего о целостности. И это не я, а один из моих героев, теряющий рассудок несчастный поэт наш К.Батюшков, бродя в пепле улиц Помпеи, "жарко шепчет вечности: "Помедли! Не засыпай часы золой своей..."

В. Б. Значит, современность и вечность - едины, проникают друг друга? Как же тогда с отбором достойного поэзии материала?

Т. Г. Поэзия указывает нам и на "бег времени" (так называлась последняя книга А.Ахматовой), и на, можно сказать, обратную его текучесть, и даже осмеливается утверждать, как И.Бунин, о мире - что "времени в нем нет". Пожалуй, последнее и передает существо поэтического взгляда, улавливающего "точки пересечения" ново-современных явлений с непреходяще-вечными.

В. Б. Но пространство-то и впрямь распадется: в государственном, историческом смысле. Можно ли поэту создать свое мистическое имперское пространство в Отечестве Слова, вне реального географического Отечества?

Т. Г. Да, пространство страны распадется, "тает". И это тотальная, не только географическая для нас или государственная трагедия. Приходится духовно удерживать его в себе. Нам, кто знал непорушенное, не сжимающееся, как шагреневая кожа, отечественное пространство, это не так уж и трудно. Но этим надо постоянно заниматься, потому что деструкция пространства - это, как наглядно показал распад СССР, и деструкция психики, этики, эстетики ядерная цепная реакция осыпей и разрух. Так, на большом историческом пространстве великой страны не прижились бы нынешние лауреаты валютных премий вроде мерзопакостника Вл. Сорокина или так называемых поэтов, произошедших от одесского анекдота... Кстати, не уместился на нашем былом пространстве и любимый "либеральными патриотами" А.Синявский, затеявший "Прогулки с Пушкиным". Не уместился в тогдашних душах людей: и был отринут дружно, свободно, вне понуждения и пропаганды. Большому историческому пространству присуща некая непререкаемая теснота. Это именно в нем ("велика Россия..."), оказывается, "отступать некуда"... А "Отечество слова" категория космополитическая. Это некий приют для безродных. Для подвешенных в воздухе эмигрантов. К тому ж, от "Отечества слова", слова, абстрагированного от родившей его земли, - один шаг до другого "Отечества слова". Пример тому - В.Набоков, который и впрямь "словесно одарен". Впрочем, издавна переселившись именно в "Отечество слова", он, по-моему, утрачивал Россию, "русский взгляд на жизнь" (И.Тургенев) даже в русских своих романах.

В. Б. А что вы думаете о "всемирности" таланта? Может ли большой талант усидеть на своем пеньке, ограничиться им?

Т. Г. Как сказать... Популярный тезис о "всемирности", провозглашенный Достоевским в его пушкинской речи, не столь безусловен, ибо слит у него с идеей "перевоплощения своего духа в дух чужих народов". Это не совсем то, о чем позднее говорил А.Блок: "Нам внятно все - и острый галльский смысл, / И сумрачный германский гений..." К тому же сам Достоевский отмечает, что пушкинская "всемирная отзывчивость" "нигде, ни в каком поэте целого мира" не повторилась. "Это только у Пушкина", - говорит он. Так возможно ли на "явлении невиданном и неслыханном" основывать всеобщую "формулу творчества"?

В. Б. Но Достоевский считает это "неслыханное явление" пророческим для России и видит в нем - именно в "совершенно чудесных" перевоплощениях Пушкина - великую "силу духа русской народности", которая выражается в "стремлении ко всемирности и ко всечеловечности". "...Наш удел есть всемирность..." - говорит он, утверждая при этом ее корневые, почвенные основы.

Т. Г. Ну, а Герцен, который задолго до Достоевского отмечал у русских "большую способность усвоения и пластицизма" ("...нет народа, который глубже и полнее усваивал бы себе мысль других народов, оставаясь самим собою"), усматривал тут "...женственность, недостаток самодеятельности" ("...они не вполне довлеют себе", - говорил он о славянах), - то есть палку о двух концах, а не безусловную силу... Во всяком случае, когда Достоевский восхищается пушкинским, как ему кажется, "свойством перевоплощаться вполне в чужую национальность" (то есть не оставаясь самим собою!), это похоже уже на разговор о восторженной ассимиляции и "русской народности", и личности величайшего русского поэта.

В. Б. Что же предлагаете вы?

Т. Г. Если сказать броско, - не сводить Пушкина к другому юбиляру этого года: к "набоковщине"... А главное: не следует видеть императив для художественного творчества там, где Достоевский занят не "философией творчества", а в широком смысле национальной философией и психологией. Или же - строит свой, христианский миф о "великой тайне" Пушкина, со всеми достоинствами, но и с издержками страстного, может, и исступленного, такого строительства.

В самом деле, отчего же поэт, хоть бы и большой, непременно должен перевоплощать свой дух "в дух чужих народов", "врастая" то в один, то в другой национальный костюм? Тут ведь есть и что-то от попытки уподобить призвание поэта - профессии актера.

В. Б. Что же тогда "всемирность" таланта - или вы сомневаетесь в ней? Может быть, довольно для нашей поэзии имперского пространства России, которое, предположим, будет восстановлено?

Т. Г. Имперское сознание тем и характеризуется, что "интегрирует" в свою империю весь мир. Всякий "Рим" обратно читается как "Мир". Помните, в 1993 году я писала: "Но был весь мир провинцией России, / Теперь она провинция его..."? Это и есть формула имперского сознания. И тут же формула "утраты Империи"... Хотя применительно к нашей стране уместно, конечно, - пушкинское, замечу! - слово "СОЮЗ", а не это, слишком "бряцающее", - "Империя"...

Так что "всемирность" нашей поэзии, или, как вы выражаетесь, "имперское пространство" ее, - это, в ощущении, одно и то же.

Что же касается "всемирности" конкретного таланта, то суть, конечно, в сиянии "всемирных идей", о каком вскользь говорит в связи с Пушкиным Достоевский, увлеченный все-таки самими по себе духовными "переодеваниями". Между тем как эти "переодевания" или "перевоплощения" целесообразны лишь как средство, одно из возможных средств, для донесения "всемирных идей". Но последние могут быть извлечены и из "своего пенька". Здешнего, родного для поэта...

В. Б. Даже самого "малого", провинциального?

Т. Г. Удалось же это, не сходя со "своего пенька", Сервантесу в "Дон Кихоте". Да и в кризисной-то уже Испании... А представим, что Гете написал только "Фауста", без всяких "Западно-восточных диванов"... Что же, автору немецкого "Фауста" нам пришлось бы отказать во всемирности? Тому, кто на местно-германском (в раздробленной Германии) материале дал, по слову Тургенева, одну из "коренных особенностей человеческой природы"?.. Точно так же именно сияние "всемирных идей" надо бы первым делом следить во "всечеловечном" нашем Пушкине. Он всемирен, на мой взгляд, и в "русско-пейзажных" "Бесах", и в "петербургской повести" "Медный всадник"...

В. Б. Кажется, в этом вашем рассуждении есть что-то выгодное для наших поэтов: не надо узнавать весь мир, "чужой мир", колесить по планете...

Т. Г. Выгодно - быть гением! Ну, чем не всемирен "маленький" лермонтовский "Парус", лишенный колоритно-национальной какой-либо экзотики?.. Чем не всемирны стихи Ф.Тютчева, обращенные к Денисьевой?.. Или "всемирность" русской лирики исчерпывается пушкинской песней Мери из "Пира во время чумы": "А Эдмунда не покинет Дженни даже в небесах" - этим или подобными же "перевоплощениями в чужую национальность", которыми заворожен был Достоевский?

Впрочем, можно привести и более крайние, чем Лермонтов и Тютчев, примеры. Так, решусь утверждать, что сияние всемирных идей обнаруживается и у столь "узко-национальных", воистину не покидавших здешнего "своего пенька" русских гениев, как Грибоедов или Некрасов. Я имею в виду "такой многогранный кристалл человеческого духа, как "Горе от ума" (определение замечательного нашего эстетика, философа М.А.Лифшица), а также некрасовские "Рыцарь на час" или "Последние песни"...

Я начала с Сервантеса, но известно, что не сходил со "своего пенька" и гений братской нам - украинской - литературы Тарас Шевченко. И если ваша газета недавно устами одного литератора высокомерно назвала этого национального гения "хамом", то я пользуюсь случаем защитить достоинство русско-славянской "провинциальной" культуры в ее всемирном именно значении. У Шевченко были огромные основания для той сатиры, что содержится в поэме "Сон", раздражая сегодняшних наших "царистов". И он, конечно, во многом перекликается с некрасовской "музой мести и печали", так же, увы, не слишком привечаемой сегодня... Поэт - величина иная и неизмеримо большая, чем, например, член Монархического союза или "романовской" партии.

В. Б. Похоже, мы возвращаемся непосредственно к теме свободы поэта, к теме "тайной свободы", которую поэт сам себе берет.

Т. Г. Без которой он - не поэт, а лишь "благонравный" верноподданный. Хуже того - хамелеон, послушно меняющий партийную окраску.

В. Б. Но проблема "всемирности" таланта все-таки неизбежно обращает нас прежде всего к Пушкину.

Т. Г. Пушкин, конечно же, был "гражданином мира" при всей своей русской душе и глубокой народности своего творчества. Его "свой пенек" обладал свойством "ковра-самолета", легко, вдохновенно переносящегося в любое пространство Земли. Но это всегда обладало художественной целесообразностью, имело сверхзадачу, не сводясь к артистичному этнографическому эксперименту, а тем паче - к бравированию "русской силой"... Допускаю, что если бы для воплощения той всемирной идеи, которая сияет в его "Моцарте и Сальери", Пушкин мог найти материал в истории русского искусства, он не прибегнул бы к европейским историческим лицам. Но в России, если были, как всюду в мире, свои Сальери, не было - до самого Пушкина! - Моцарта. Гения такого масштаба и типа... или же он достоверно не известен нам... Правда, в этом случае обеднел бы сам цикл, единый цикл "маленьких трагедий", который я читаю как изображенные Пушкиным ступени, симптомы "заката Европы", "крушения Европы", "крушения гуманизма". Но сама, несомненно всемирная, идея несовместности гения и злодейства, вообще говоря, могла вырасти и из здешнего, православного, материала. Да она, по сути, и выросла, пусть задним числом и уже "на полях" литературного создания: жизнь и смерть самого Пушкина утверждает ее.

В. Б. Что ж, вы довольно уверенно оспариваете Достоевского... Хотя его пушкинская речь - нечто вроде национального Евангелия для множества современных писателей. "Не сотвори себе кумира" - так?

Т. Г. Я-то думаю, вся утрированность предсмертной для Достоевского его пушкинской речи продиктована отчаянием, то есть попыткой преодолеть отчаяние перед реальным "русским будущим", видимым писателем. Полагаю, он видел нечто вроде нынешнего нашего национального дня и желал "перевернуть" для себя бездну, зияющую у ног, чтобы смотрелась она некоей необозримой высью... Отсюда и упоение тем, что тревожило и Герцена, и К.Леонтьева, все экстазы перед пограничной со слабостью "русской силой"... Между тем, до чего доходят у нас начетчики Достоевского?! До какой национальной гордыни, - когда повторяют слова о "всемирной отзывчивости" или "мировом значении русской поэзии"! "Да, - читаю в недавнем, "пушкинском", номере столичного русского журнала, - пожалуй, ни один испанский писатель не создал ничего более испанского по духу, чем "Каменный гость"..." Так во имя "русской отзывчивости" перечеркивается вся испанская литература: от Сервантеса до Гарсиа Лорки. Эдак недолго и саму Испанию упразднить на карте мира, заместив ее Большим Болдином Лукояновского уезда Нижегородской губернии... Ну, а далее выясняется, что "Пир во время чумы" Пушкина - это "великая английская трагедия", а французы могут считать "Скупого рыцаря" шедевром (своей! - Т. Г.) национальной драматургии"... Тут уж впору и русским заплакать: отнимают у нашей поэзии сразу две "маленькие трагедии", передавая их другим национальным литературам. Уж и язык, на котором создано произведение, неважен для национальной "идентификации" поэзии!.. А ведь пишет это талантливый человек. Есть, конечно, что-то очень русское в этом безоглядном патриотическом увлечении. Но все-таки: родись хоть сначала испанцем, чтоб ручаться за лучший экстракт испанского духа!

В. Б. Что ж, широк русский человек!

Т. Г. Порой недурно бы сузить, как считал Иван Карамазов. Хоть бы ради самодовления!..

В. Б. Но не чревато ли оно тем же - обедненным - культом "малой родины", который знаком нам в советской поэзии последних ее десятилетий?

Т. Г. Все можно довести до абсурда - и широту, и узость... Но, я думаю, у больших поэтов есть - у каждого - "милый предел" вроде пушкинского, но нет "малой родины": как-то неприложим к ним такой адресок или "нишка"...

В. Б. Как же вышло, что советская поэзия объективно все-таки раскололась - одни ушли в беспочвенную космичность, другие ограничили свои просторы "малой родиной"?

Т. Г. Причин много. В общем виде они восходят к "тектоническим" сдвигам в истории нашей, как и европейской, цивилизации, утратившей способность к высокой целостности мировосприятия даже со стороны творческих людей. Ближайшим же образом раскол на две крайности, о котором вы спросили, можно связать с резко изменившимся после Октябрьской революции социально-национальным составом здешнего "поэтического цеха". "Малая родина" характерна для крестьянского элемента, ограничивающего свой взор, дух родной околицей, а подчас и эдаким горделивым хуторянством. Вместе с тем емкость "географического" кругозора - это вопрос и качества, и масштаба таланта. Так, "крестьянский" Сергей Есенин видел все же "шестую часть Земли с названьем кратким "Русь"... Это также и вопрос культуры. "Крестьянский" Николай Клюев простирал свой взор к Беловодью не хуже, чем дворянски-культурный Николай Гумилев с его "Индией духа" и дальними горизонтами романтических землепроходцев... Но крестьянская культура (то же, что народная в прямом смысле слова) так же отцветала, как и закатывающаяся дворянская. Те, кого прежде назвали бы "крестьянскими поэтами", не случайно получили "почти такое же" имя - "деревенщики". Но крестьянский поэт может, собственно говоря, писать обо всем - со своей, крестьянской, точки зрения. А "деревенский" или "деревенщик"?.. Чутко "поновленное" имя не указывает ли заведомо на замкнутость и тематики, и "географии"? Безбрежное "крестьянское море", плескавшееся по всей России и бившее в границы ее, раздробилось как будто на "отдельные", разрозненные деревни, обмелело, вмещаясь в стенах сиротливой избы: утлой уже оболочки быта, в огороже подворья и реже - района...

В. Б. А Николай Рубцов? Так ли он узок, "локален"?

Т. Г. Это - счастливый случай истинного лирического таланта. К его творчеству можно бы поставить те два эпиграфа, которые Пушкин вынес перед главой второй "Онегина": "О rus!.." ("О деревня!") из Горация и - "О Русь!" То есть в движении лирической волны у Рубцова сливаются эти два разномасштабных понятия или перетекают одно в другое. Это я и назвала бы возможной емкостью "малой географии". Которая вправе смеяться над беспочвенной "космичностью".

В. Б. Значит, не будет особой натяжкой считать "деревенского" Н.Рубцова имперским поэтом?

Т. Г. Союзным, лучше бы сказать. Задушевное существо русской лирики во всех, в том числе государственных случаях (отношениях), исповедует идею союза в самом принципиальном смысле слова. Известные строки Н.Рубцова: "С каждой избою и тучею, / С громом, готовым упасть. / Чувствую самую жгучую. / Самую смертную связь", - в своем роде могут быть "прокомментированы" пушкинскими: "Друзья мои, прекрасен наш союз! Он, как душа, неразделим и вечен..." А русская, заповеданная Пушкиным и коренная идея союза относится к разряду всемирных идей.

В. Б. Ну а беспочвенники, беспочвенные "космисты"? Отчего их так много в советской и сегодняшней, постсоветской поэзии?

Т. Г. Это восходит к европейскому процессу "крушения гуманизма" (А.Блок) с извращенными представлениями о человеке-мутанте (мой термин). А ближайшим образом тесно связано с еврейским элементом, хлынувшим в русскую литературу. Он принес с собой особую психологию кочевой, неземледельческой нации, резко противоречащую русской оседлости, укорененности, даже насмехающуюся над нашей "неподвижностью", "косностью". Эту психологию и философию (ее четко выразил, например, Семен Липкин, утверждавший: "Ведь земля - для кочевья. Было б пастбище, было б немного травы") не следует смешивать с культурностью, свойственной лишь укорененному духу. С культурностью или нериторической, нечаянной "всемирностью", благодатной всечеловечностью, которая обеспечивает врожденным "твердым стоянием" (Достоевский) на незаменимой "своей почве".

В. Б. Не удивительно ли, что при всей своей "масштабности" эти "земляне" - не только противники идеологии "малой родины", но, как правило, враги Империи, которая олицетворялась для них Советским Союзом? Что руководит в этом ими: политика или искренний максимализм?

Т. Г. Дело в том, что они - враги формы, вообще оформленности и предпочитают, чтобы материя растекалась, как сказал бы К.Леонтьев. Отсюда, кстати, и дерзкое разрушение стихотворной формы, каким часто увлекаются "планетарные" наши "земляне". Классической империи с ее жесткой "уздой спасительного насилия" (К. Леонтьев) они противопоставляют не более гармонический СОЮЗ, а распыленность, свободу полной, индивидуалистической несвязанности, легко переходящей в элементарный хаос... "Всечеловечность", к какой способны они, подразумевает не гетевско-пушкинское единство человечества при всем разнообразии существующих цивилизаций, но однородность человечества, при которой и не может стоять вопрос о таком сложном, внутренне напряженном процессе-явлении, как единство... Отсюда и ложная, пусто-риторическая "всемирность", да и все адаптации абсурдного постмодернизма.

В. Б. Вы, стало быть, отделяете эту философию от политики? Стихи - от гражданской позиции, либеральных политических убеждений их авторов?

Т. Г. Политика сама не отделяется от этой философии, опирается на нее - так же, как постепенно прилепляется она (в форме национализма) к поэтическому культу "малой родины". Философская "всемирность" беспочвенников оборачивается политическим идеалом "мирового правительства", "нового мирового порядка", упраздняющего разнообразие цивилизаций. Но, говоря строго, и то, и другое: и "запечный" национализм новых "почвенников", и примитивный космополитизм бескорневых "землян", - ведут к смерти культуры.

В. Б. То есть и русский "деревенский", и еврейский "кочевой" элемент в расколотой нашей литературе - "оба хуже"?..

Т. Г. Точней? Оба могут быть хуже. Нельзя ж исключать случаев чудесного перерастания личностью социально или национально заданного ей "потолка". О таких здесь поминалось. Вообще, говоря о двух полярных тенденциях в нашей поэзии, не следует все сводить к происхождению авторов. Так, нельзя забывать и роль пропаганды, идеологии. Например, идеологии "мировой революции", господствовавшей долгое время. Или нынешнего активного насаждения либерального космополитизма. А с другой стороны, - и роль литературной критики, уж так умилявшейся "малой родиной" наших поэтов "из глубинки", словно желала навеки загнать их в тесную лощину, в узкую щель... Своеобразный бунт против этого явило творчество Ю.Кузнецова. Впрочем, "горизонтальной" цели он - как показывает ряд его наиболее известных произведений - противопоставил цель "вертикальную", где, по крайней мере, гудит и свистит ветер, напоминая об иных сферах, пусть подземных или вообще нежилых. "Малая", да и хоть бы "Большая Родина" оказалась у него просто "холмом земли" в когтях некоего демонического - постисторического - орла... Впрочем, откровенный взгляд "с точки зрения пустоты" с его архаической непросветленной трагедийностью, выработанный поэтом в 70-80-е годы, имеет преимущества перед ложно-гуманной или прямо циничной "всечеловечностью". Как и бунтарские устрашительные мечты "про древний хаос, про родимый" (Тютчев) все же, может быть, предпочтительнее идиллических или элегических буколик или эклог на тему "малой родины"...

В. Б. Бунт, сказали вы... Это похоже на начало разговора об антитрадиционализме современного стихотворчества - русском и ином... Так ли?

Т. Г. Не скатиться бы до разговора об антипоэзии! И вот уточню лишь, что и хаосы-то, в ощущении нашем, бывают разные. Тютчевский, "древний, родимый" - это все ж прародитель ЖИЗНИ, праколыбель ЕЕ. Или - "колыбель звуков", как слышал хаос А.Блок. Хаос же у распыляющих человечество "землян" или у иных наших траги-"космистов" - это все некий эпилог к СМЕРТИ... Да и весь "постмодернизм" впору бы назвать неким "научно-фантастическим" ПОСТСМЕРТИЕМ духа. Но, слава богу, современная поэзия не исчерпывается им. Не исчерпывается и теми полярными позициями, о которых мы говорили...

В. Б. Каково же на сегодняшний день ее состояние?

Т. Г. Нормальное - на ее русском фланге. Много хороших стихов встречаю и среди новых имен. Хотя немало и публицистической шелухи: "гражданских" воплей и выкриков, сигналов отчаяния... То есть фактов негармонического сознания. Особенно грустно, когда поэт из "любви к России" сводит счеты с народом, коря его за безмолвность, апатию. С эдаким благородным гневом... Это - глупость. Это простительно только совсем молодым.

В. Б. Вам кажется, что поэт, даже самый замечательной, не лучше своего народа?

Т. Г. Чем же он может быть лучше? Откуда же он тогда, такой хороший, взялся?.. Думаю, что поэт только выявляет лучшую потенцию своего народа. Как Пушкин, чья "исключительность", "чрезвычайность" (по слову Гоголя) в том, что он глубже всех проник в непридуманные возможности развивающегося русского духа...

В. Б. У меня остаются еще вопросы, которые я рад бы обсудить. В частности, о вашей новой большой стихотворной работе, посвященной А.С.Грибоедову. О сочетании гения поэтического с геополитическим даром в истории русской поэзии. Но это - обширная тема, а наша беседа и так весьма насыщенна. Поэтому спрошу только: считаете ли вы сложившейся, состоявшейся вашу личную поэтическую судьбу?

Т. Г. Что понимать под этим - внешне видимый рисунок литературной судьбы или внутреннюю, творческую состоятельность, содержательность?.. Внешне все складывается - от века - так, что если, к примеру, я первая смогла написать, буквально по свежему следу событий 1993 года, широко известную книгу стихов, посвященных защитникам Дома Советов в Москве и памяти павших там героев, "Всю смерть поправ..." (большинство этих стихотворений тут же опубликовала газета "Завтра"), то премию за поэтическое решение этой именно темы Союз писателей России "патриотически" присудил, разумеется, не мне, а автору балагурской, двусмысленной поэмки "Прощайте, дворяне", пересыпанной дешевыми шуточками о "тюрьме эсэсэсэрской" и "изверге" Ленине... Я не к тому, что автор этот бездарен, я, так сказать, к внешнему раскладу судьбы. Ибо воистину - как писал Б.Пастернак: "Кому быть живым и хвалимым, / Кто должен быть мертв и хулим / Известно одним подхалимам, / Влиятельным только одним". Последние годы накопилась уж целая литература, посвященная дружному "вычеркиванию" меня из русской поэзии и общественной мысли. Давно ли газетно-журнальным дуплетом выкрикивали: "Ведь никакого отношения ни к русской культуре, ни к православию ОНА (т.е. я.- Т. Г.) не имеет"?.. "Шизофрения", мол, да "духовная пена" - любая моя работа, а стихи (уж простите за цитату!!) просто "зловонный омут" или - более благовонно! - "интеллектуальная плесень"... Ну, конечно, не Пушкин, не Блок или хотя бы Твардовский, некогда привечавший меня, ставили эти диагнозы, а "рус-сейший" какой-нибудь, вроде Кара-Мурзы, современный арбитр по всем вопросам или дежурный "ассенизатор" русской поэзии из "Нашего современника". Обижаться нельзя: ведь и сам праотец Ной, спасший живую жизнь на Земле, под пером "православно-культурных" моих эстетиков - не более, чем "пьянчужка"... Право, соревнуюсь успешно со своим земляком М.Булгаковым по количеству выпавших мне заушательств, разве что не Лелевичи да Латунские, а "родные", "герои русского Сопротивления" брызжут прокисшим ядом. Правда, я уж четверть века тому ответила всем "влиятельным", распорядителям внешних судеб, когда писала о своем "доме", "тереме":

...А что сроден он будке собачьей

и что в мерзлую землю зарыт,

ничегошеньки ровно не значит,

ни о чем еще не говорит!

Ну а конкретную собственную оценку подлинной моей "поэтической судьбы" оглашать мне неуместно. Хотя бы потому, что опубликована слишком малая, микроскопическая толика из написанного мною в эти годы - "Когда не стало Родины моей..."

ПОЭЗИЯ ПОСЛЕДНЕГО

СРОКА...

(печатается в сокращенном варианте)

Татьяна Глушкова не пожелала жить на "лоскуте державы". Она не стала пытаться переделать себя для иной России, обрести новое дыхание в поэзии третьего тысячелетия. Предпочла остаться в великом и трагическом ХХ веке.

Все ее споры с былыми друзьями были предельно искренни, ибо она и от них ждала той же литературы последнего срока, тех же последних, завершающих слов, которыми жила последние годы, которые выговаривала, выкрикивала, ждала апокалипсических видений, ждала непримиримости к разрушителям Родины, и, не дождавшись, отвернулась от них. Со своей точки зрения она была абсолютно права. Она, как верный воин языческих времен, пожелала быть погребена вместе со своим Властелином, имя которому - Советская Держава. Прежде всего, допев ему свою великую Песнь. Песнь о Великой державе, о Великом времени. После написания стихов об ушедшей Родине Татьяну Глушкову уже мало что связывало с жизнью. Она, может быть, по-земному, по-человечески, стараясь уцелеть и удержаться в новой жизни, перекинула мостик к поэтам иных времен. Как пишет Глушкова в своем предисловии к циклу стихов "Возвращение к Некрасову": "Он постучался ко мне... постучался в сознание, чтобы воззвать к силе духа, к дельному продолжению бытия - пусть и рушится вокруг все привычное, дорогое, пусть хочет рассыпаться сама плоть жизни..." Она хотела найти у них, у Некрасова, у Грибоедова, - некую отдушину, обрести успокоение, почерпнуть мистической энергии, ушла в их время и даже пыталась писать как бы от имени своих великих предшественников, но, думаю, очень уж глубоко она вошла в поэзию последнего срока, оправдывая "поэзии страшное имя", очень уж много сил ей отдала. После такого погружения в кровавую бездну, в трагедию общества, родной страны - не выживают.

Может быть, впервые после Анны Ахматовой в том же ХХ трагическом, окаянном и великом веке Татьяна Глушкова успешно преодолела путь от любовной трагической лирики до высот народного трагизма. От пронзительного любовного "я" до эпического грозового "мы"...

Из ранних ее стихов я бы отметил прежде всего ее окаянные и разлучные, по-бабьи пронзительные стихи о любви и одиночестве. "Свела нас вовсе не любовь, / а только медленная мука, / реки вечерняя излука, / воды остуженная кровь./ ...Свела нас эта простота / ночного жаркого объятья..." Пусть не смущает иных книжных читателей ее высокая и грешная страсть:

Что до тела тебе моего!

Я всегда молодела от горя:

Этой горстью соленого моря

Умывалась пречище всего!

Что до тела тебе моего!

Свою любовь Татьяна Глушкова не только в стихах, но и в жизни рифмовала лишь с кровью, "ибо легче - любви не знавала". Страсть дает плазменную энергию стиху - и уже все определяет страдание, радость, надежда, она окунается так глубоко в своем и упоении любовью, и погружении в любовь, что отключается от всего внешнего мира:

Я не знала темней забытья,

Чем с тверезостью протоколиста

Вспоминать, как весенние листья

Шелестят на плече у тебя.

Воистину, только женщинам дана такая полнота погружения в любовь! Но именно тогда, когда любимый становится хлебом насущным, первейшей принадлежностью к жизни, он уходит. Оставляя за собой пожарище любви.

Как медленно он разжимал

Свои, уже пустые, руки.

Веселым поездом разлуки

Уже манил его вокзал.

Разлука на какое-то время становится ключевым словом в лирике Глушковой. Хоть и наперекор судьбе, умом своим старалась убедить себя: "Разлуки нет". Даже так девизно назвала свой третий сборник стихов, но в жизни-то разлука стала ее спутницей до конца дней.

Не измены - но хриплые звуки

Немотой искаженного рта,

И теперь уже полной разлуки

Через степь золотая верста.

Лучшие разлучные стихи становятся созвучны народным русским песням, древним женским плачам.

Нелюбимая - телом страшна,

Нелюбимая - ликом зазорна.

Нелюбимая - слишком вольна!

Нелюбимая - слишком покорна!...

Нелюбимую ты не жалей:

Эка невидаль - муки-разлуки!

Что ни кочет, - по ней - соловей:

Всюду слышит любимые звуки.

Нелюбимую ты не люби,

Эка, жадные руки простерла!

А сведи к той кринице в степи,

Что похожа на черное горло!

Поясочек удавкой завей...

В нынешнем скудном эмоциями мире, когда даже поэзия потворствует своим прихотям - быть подальше от читателя, когда поэты утыкаются в стихи, как в броню, защищаясь от жестокого и расчетливого мира, - в броню сложности, холодности, отстраненности, - в этом мире разлучные, страдающие, горестные стихи Глушковой о любви дают читателю возможность жить сердцем, сопереживать, звучат для него как последняя исповедь о сгоревшей страстной любви.

И я ничем уж не владела,

Достойным боли и любви.

И лучезарный отблеск тела

Уж не был на устах молвы.

...И обретается та протестантская, если хотите умных слов, экзистенциальная свобода, от которой так хочется выть. Свобода беспредельного глубинного одиночества...

Я подслушала: там, впереди,

За горою, - такая разлука,

При которой - ни слова, ни звука,

Ни любви, ни проклятья в груди...

Лишь в низине, в капустных лесах,

Одиноко, как во поле чистом,

Машет бабочка белым батистом,

Через миг истлевая впотьмах...

..............................

А ты-то думал, я спроста

Шепчу иссохшими губами:

Еще румянятся уста,

Еще последняя верста

Лежит за дымными горами,

Еще и он - перед глазами!

.............................

Что тебе до безрадостных строчек?

Я б сама променяла их стон

На степных, подрумяненных ночек

Колокольный, малиновый звон!...

Но нет уже и не будет малинового звона страстных ночей. Нет даже тепла объятий и поцелуев, ибо сама в конце концов безрассудно и безотчетно, с русской женской беспредельностью, подарила любимому "право целовать чей-то жадный роток...", не осталось даже следов любовного недуга, безнадежно прошло то время, "...когда оливковое тело, как будто душу, берегла". Нет уюта семьи, от матери в память остался лишь ее голос, и - может быть, самое страшное? (Как выдает стих скрытую печаль поэта?!) - "...это ли обида, / проклятье дней, трезвон ночей,/ что я избавлена от вида / смятенной дочери моей..." Избавлена от права поучать, от замираний и воспеваний. Ибо нет и никакой дочери, и стоишь в этой жизни на поле - которое не перейти - одна. Отсюда - острейшее чувство одиночества, когда становятся чужды современники, объединенные с поэтом лишь мгновеньем времени. Уходят в прошлое друзья и подруги, исчезают возлюбленные... Как спасение погружение в бездну времени и литературы, ощущение всей истории как единого с тобой пространства. Когда не современники, а соотечественники, как когда-то писал критик Николай Страхов, собранные бережно и коллекционно тобою из всех веков русской истории, объединяются с тобою же единой судьбой и единой культурой. Судьба культуры, судьба поэзии становится главной для дальнейшего существования Татьяны Глушковой. И в любовной лирике ее личность поэта определяла не только смысл, но даже форму, ритм и рифму стиха. Масштаб эмоций определял и значимость тех или иных строк, то уходя в предельную исповедальность, то впадая в молитвенное смирение. Все становилось поэзией. Все оправдывалось поэзией. "Даже если я духом мертва, так и это душе пригодится!", даже если "...я была сожжена и отпета - до пришествия Судного дня" - все преображается поэзией, ею и спасается, ею врачуется. Поэт начинает героически противостоять своей судьбе, как писала Анна Ахматова "наперекор тому, что смерть глядит в глаза..." Очень точно определила эти стихи критик Инна Роднянская: "Эстетизированная стойкость как ответ на судьбу". Поэт становится выше своей горькой женской биографии. Может быть, провидчески, и трагедия любви была дана для того, чтобы во время оно поэт возвысился до трагедии своего народа? Слился с судьбой народа? Обрел народный слух?

Татьяна Глушкова находит себе отзвуки в разных эпохах, но и сама становится шире своего личного времени. Она смело вверяет трагизм своей судьбы, всю канву своей внешней жизни вольным поэтическим строкам. Убегая от свободы одиночества в свободу русской поэтической речи.

Горделивой моей прямотой,

Терпеливым моим униженьем

Я добыла бесстрашный покой.

Навеваемый стихосложеньем.

Все отдала, от всего отрешилась, обретая дар "...у тоски любовной нечаянные песни занимать..." Все для дальнейшей жизни Татьяны Глушковой со временем сделалось поэзией, а поэзия, в свою очередь, стала для нее всем. И уже не друзья и подруги навещали ее, не возлюбленные и не родственники, а соотечественники иных лет и эпох. Герои великих творений, да и сами великие творцы русской культуры.

Чьих стихов неразрезанный томик?..

И уже под обрывом возник

Этот красный охотничий домик,

Черной девки задушенный крик...

.............................

Ты сгодишься мне в полночь слепую,

Где, как зло, легкодумно добро,

Чтобы я в эту кровь голубую

Снег падучий да тьму земляную,

Торопясь, обмакнула перо!..

Она уходит в культуру, как в полноводную реку, возвращается к своему детству с милыми сердцу книгами Пушкина и Некрасова, Грибоедова и Блока. Она даже не стесняется брать у них слова и образы, ибо и сама становится почти анонимным народным автором, она волшебным образом соединяет классическое восприятие с народным. И для нее великие творцы прошлого являются неотторжимой частью народа.

Взяла я лучшие слова

У вас, мои поэты.

Они доступны - как трава.

Как верстовые меты...

Они давно ушли из книг,

Вернулись восвояси,

В подземный, пристальный родник

И пьешь при смертном часе...

Но чем отстраненней, казалось бы, от примет внешней жизни становится Глушкова в своей зрелой поздней поэзии, чем больше исторических примет и бережно медлительных философских сокровений в ее стихах, тем все объемнее звучит народное "мы", соборное "наше". Как и любимый, ценимый ею великий русский мыслитель Константин Леонтьев, она все больше начинает понимать взаимосвязь величия культуры и величия державы. Это тончайшее эстетическое чувство и дало возможность ей одной из первых ужаснуться хаосу перестроечных лет. Татьяну Глушкову поразила несоизмеримость эпических державных замыслов наших прежних грозных властителей и мелкотравчатость, некрасивость, уродство нынешних ее разрушителей.

Ее либеральные враги не поняли, что даже в стихах о Сталине ею движет прежде всего красота дерзновенных решений. Наверное, так же Александр Пушкин восхищался Петром Великим в своей поэме "Медный всадник", так же прекрасно знал о жертвах и великой крови, так же жалел несчастного маленького человека, но красота замысла поражала. Имперская эстетика не может не вызвать восторга даже у самых отчаянных демократов, ежели они не лишены чувства трагедийной красоты.

Он не для вас, он для Шекспира,

Для Пушкина, Карамзина,

Былой властитель полумира,

Чья сыть, чья мантия - красна...

..................

И он, пожав земную славу,

Один, придя на Страшный Суд,

Попросит: "В ад!.. Мою державу

Туда стервятники несут".

Она, как никто другой, предчувствовала будущие сумерки литературных амбиций и судорогу поэтического слова в наше лоскутное, раздробленное время. Недаром она не один раз сравнивала наши дни с "последними днями былого Рима". Великая имперская культура Пушкина и Толстого могла возникнуть только на великом имперском пространстве, красота слова лишь мистически развивала красоту самой державности.

И надобен чухонский топкий брег

И высохший фонтан Бахчисарая,

Чтоб эта муза, смуглая, босая,

Столетьями, широтами играя,

Дичась, от любопытства ли сгорая,

Ступила на псковской, уездный снег...

Нам пишется на краешке стола?

Нам хватит дести жеванной бумаги?

Все так! - доколе реют наши флаги,

Мелькают веси, грады, буераки,

Три океана дыбятся во мраке

И рекам, звездам, верстам

несть числа!

И надобно было Татьяне Глушковой пройти и пережить трагедию любви, окунуться в одиночество, изжить его погружением в культуру и историю, дабы во всей полноте пережить катастрофу России и стать ее свидетельницей уже на вечных пространствах истории.

Пишет Татьяна Глушкова: "Стихи 90-х годов у людей моего поколения - во многом уже итоги духа. (В данном случае я бы сузил понятие ее поколения до всего лишь нескольких поэтов, не сломленных этими годами. Но и среди нескольких в отражении народной трагедии она, несомненно, первая.- В.Б.) Биография, география уже почти вся позади: с нежным Михайловским, пушкинской деревенькой, навеки вошедшей в мою жизнь, с размеренным, хоть и вполне увлеченным, трудом... Гул Истории, или же, как я его назвала, "все безмолвие русской Голгофы", стал тем фоном стихов, что затмевает и заглушает частности личных мытарств и страданий, размывает все быстротекущее - может, и саму плоть живописной в ее подробностях жизни. Улетучивается ее аромат - в пользу грозной музыки, какую вбирает обнаженное поэтическое слово..."

Приговор поэта обжалованию не подлежит. И как бы будущие либеральные историки ни пытались оправдать творцов разрухи, русская литература не дает им никакого шанса. В отличие от грозных триумфаторов прошлого, от Петра Великого до Сталина, у пигмеев времен перестройки нет даже попыток великих преобразований, рекам народной крови они, их сотворившие, не способны ничего противопоставить. Потому и молчали прикормленные либеральные музы. Даже об октябре 1993 года в ответ на глушковский цикл "Всю смерть поправ..." и прохановский роман "Красно-коричневый" писатели иного стана не смогли написать ни строчки, кроме позорного расстрельного письма в газету "Известия". Так и останется уже навсегда жирный кремлевский боров в русской литературе приговоренным безжалостными глушковскими строками:

То Ирод из Кремля справляет пир.

Кошерное несут ему жаркое.

Стекает по кистям беспалым жир.

Кровь, как вино, течет, течет рекою...

Может быть, потому и осознанно сбросили русскую литературу с пьедестала, осознанно унизили значимость писателя, что придворные льстецы, несмотря на все подачки, не смогли выдавить из себя ни одного шедевра, ни одной мало-мальски значимой строки в защиту ельцинской своры, а с другого берега, с берега народного горя, неслись лишь плачи одних и проклятья других? Надо признать, русская литература не замаралась в ельцинском блуде. Даже сломленные или продавшиеся не исторгли из себя ни одного значимого художественного слова в поддержку режиму. Мы знаем равновеликую красную и белую классику, значит, и там и там - было величие идей. Была красота и правда. Был цветаевский "Лебединый стан" и были "Двенадцать" Блока. А что противопоставить глушковским строчкам из стихотворения "Горит Дом Советов":

Дождь отказался лить

смывать следы,

И снег помедлил

падать простодушно.

И солнце ясным глазом с высоты

Глядело на расстрел... И было душно

В тот день осенний: сладковатый чад

Клубился ввысь...

Какой листвы сожженье?

О снегопад, - как милосердный брат,

Приди на поле этого сраженья!

Этими трагически-величавыми стихами Татьяна Глушкова завершила не только свою судьбу, но и поэзию ХХ века. Она воздвигла свой памятник своему ушедшему вместе с ней народу. Дальше уже жила как бы и не она. Что-то шумела, что-то отрицала. Негодовала. С точки зрения поэтической, может быть, это было уже и лишнее. Но так ли просто земному человеку, совершившему неземной поступок, закрыть свою судьбу?

А мы живем теперь чужие жизни.

В чужую жизнь вплетаем

жизнь свою

Ненужную, как память об Отчизне

В чужом, немилом, сумрачном краю...

Наверное, так же доживал Александр Блок после написания поэмы "Двенадцать". Глушкова не впала в исторический пессимизм, понимает и даже надеется, что у русского народа еще будет своя новая судьба. Но в чем-то это будет уже новый народ и новая судьба...

И, может быть, задумчивый потомок,

Придя на семь поруганных холмов,

О нас помыслит: из таких потемок

А песнь?.. И вроде из славянских слов

Составлена, содеяна... Сокрыта,

Самой сырой землей сбережена.

Так значит, эта раса не убита

И даром, что нещадно казнена?

И все погибшие вновь когда-нибудь встанут в строй, помогут и жизнью, и делами, и даже гибелью своей будущему русскому Отечеству. Эту гибель людей уже никто не в силах перечеркнуть, значит, и она была не напрасной?

И нету мощи, чтобы одолеть

Ту крепь

коль встанут мертвые с живыми,

Единого Отечества во имя

Готовые вторично умереть.

Значит, не напрасной была и жизнь Татьяны Михайловны Глушковой, родившейся 23 декабря 1939 года и ушедшей в мир иной 22 апреля 2001 года. Вместе с ней ушли в прошлое и все наши споры и разногласия. И воссияло все яркое и цельное, что определяло ее поэзию и ее судьбу.

Ее духовник, настоятель церкви Знамения Божией Матери отец Александр сказал в своем поминальном слове: "Как и все наши соотечественники, кто жил последний период атеистической жизнью, Татьяна Михайловна была так же сложна. И труден путь к Богу, особенно для людей творчества... Очень сложно совладать с теми дарами, с теми талантами, которыми Господь щедро одарил Татьяну Михайловну. И, тем не менее, она шла к Богу. Она с благоговением великим причащалась Святых Христовых Тайн. Очень тщательно всегда готовилась к исповеди... Татьяна Михайловна была верной дочерью своего народа... Всю боль, всю скорбь своего земного Отечества, которое нам Господь заповедал любить, она пропускала через свое сердце. И тот талант, который Господь ей даровал, как светильник, светящийся на свечнице, она отдавала Богу и своему народу. Она всегда сразу же откликалась на все трагические события последних лет, которые происходили в нашей стране. Она не была безучастна к этим событиям, хотя все мы знаем, что долгие годы она страдала тяжелым недугом. И, может быть, легче было бы углубиться в себя, в размышления о своей жизни, но Татьяна Михайловна размышляла и о себе, и о своем пути к Богу. И до последнего вздоха думала и переживала о своем народе..."

Я рад, что до последних дней своих она сотрудничала с газетой "День литературы". Вот и на отпевании ко мне подошел известный композитор Овчинников и признался, что покупал нашу газету ради публикаций Татьяны Глушковой. Он был не один такой.

Я всегда высоко ценил ее поэзию, и Татьяна это знала. Но никогда не стеснялся полемизировать с ней, признавая ее силу и ее убежденность. Когда она долго мне не звонила, начинало чего-то не хватать, но когда возвращались ежедневные часовые звонки, исполненные не быта, который для Глушковой не существовал, а бытия, литературного и государственного, тогда ее становилось сразу много.

Не все наши совместные проекты удались. Задумали цикл бесед. Состоялась только одна, вторая, посвященная творчеству Иосифа Бродского, которого Татьяна очень хорошо знала в молодости. Не удалась. Задумали дискуссию о современной поэзии. Оба заболели. Задумали два мнения о книге. Не вовремя поссорились. Но и того, что вышло в наших газетах, что было прочитано и отредактировано мною, хватит на целую книгу. Стихи о Некрасове и Пушкине, о Грибоедове и Свиридове, изумительные по силе стихи о Доме Советов, статьи литературные и политические, нежные и лирические рассказы о киевском детстве.

Мои друзья упрекали меня за приверженность к Глушковой, за мое всепрощение ее, а сама Татьяна в это время упрекала меня за соглашательство с друзьями. Она была непримирима и потому тотально одинока. Она была национальным русским поэтом, но при этом, безусловно, вся целиком, советским имперским поэтом. Она была тонким знатоком русской культуры, но и сама стала частью русской культуры....

Знаю, что, несмотря на болезнь, писала Татьяна много. Энергия таланта не покидала ее до смерти. Вот уже прошел год, и где все, ею написанное? И кто этим распоряжается? После смерти многие газеты и журналы, даже полемизирующие с нею, готовы были щедро напечатать ее наследие, неужели это помешало бы ее читателям, ее памяти? Что ждет ныне ее неопубликованные стихи? Где ее книга рассказов о киевском детстве? Где эссеистика? Ее поэзия последнего срока нужна сегодня, чтобы помочь новому поколению разобраться в прошлом. Или таких свидетелей убирают из памяти народной?

Татьяна Глушкова - мужественный человек с трудной судьбой. Но и в этой судьбе ей выпал редкий час откровения, слияния со своим народом. Ее трагические стихи лягут в самый трудный момент, как свидетельство правды о своем народе, и, может быть, спасут многие души.

Не знаем сами, как спасает

Тот стих, что сердце бередит.

Он добр, язвителен ли, строг ли,

Но в нем навек впечатан лик:

Незримый нам наш тайный облик

Хранит поэзии язык.

Николай Губенко

Губенко Николай Николаевич, депутат Государственной Думы Федерального Собрания РФ второго (1995-1999) и третьего (с декабря 1999 года) созывов, председатель Комитета по культуре и туризму, актер и режиссер, Народный артист России. Художественный руководитель театра "Содружество актеров Таганки" с 1994 года. Родился 17 августа 1941 года, окончил актерский и режиссерский факультеты ВГИК. С 1964 года - актер Московского театра драмы и комедии (Театра на Таганке). 1970-1987 - режиссер-постановщик киностудии "Мосфильм". 1987-1992 - главный режиссер Театра на Таганке, одновременно (1989-1991) - министр культуры СССР. В 1990-1991 годах - член ЦК КПСС, член Президентского совета СССР. В последнее время вышел из КПРФ. Много лет во главе разных комиссий защищал культурные трофейные ценности от вывоза в Германию. Последовательно отстаивал национальные интересы России. Женат на известной актрисе Жанне Болотовой.

ПО ПРАВУ СОВЕСТИ...

"Сразу же после утверждения закона о так называемых "перемещенных культурных ценностях" Советом Федерации он был буквально атакован всеми телевизионными каналами. Складывалось впечатление, что эти выпады организуются целенаправленно с некоего общего командного пункта... На экраны телевизоров была выброшена фальшивка о якобы "грабительской" концепции закона. Ущерб, нанесенный гитлеровской Германией культурному достоянию Советского Союза, не имеет аналогов в мире. Уничтожение нашей культуры было составной частью фашистской идеологии - идеологии уничтожения славянской расы. Фельдмаршал Рейхенау в приказе по армии "О поведении войск на Восточном фронте" писал: "Основной целью похода... является полное уничтожение ее власти и истребления влияния на европейскую культуру... Никакие исторические или художественные ценности на Востоке не имеют значения". Как оказалось, кое-какие ценности на Востоке все же имели значение. Только в ходе секретной акции по разграблению музеев и книгохранилищ, которая имела код "Линц", ведомство Розенберга для вывоза из СССР художественных, культурно-исторических ценностей затребовало 1418 вагонов... Все это тщательно упаковывали и отправляли в Германию. Остальное подлежало уничтожению и осквернению. Осквернены были дома-музеи Пушкина в Михайловском, Толстого в Ясной Поляне, Чайковского в Клину, Тургенева в Спасском-Лутовинове, Гоголя в Сорочинцах. "Достаточно уничтожить памятники народа, чтобы он уже во втором поколении перестал существовать как нация" говорил нацист-идеолог Розенберг, которому Гитлер поручил это важное дело. Разумеется, советский солдат пришел в Берлин в 1945 году не для того, чтобы грабить культурное достояние Германии. Но в осуществление права Советского Союза на компенсационную реституцию Советская Военная Администрация сочла возможным перемещение части культурных ценностей Германии в Советский Союз".

Николай Губенко,

из беседы с Александром Сухопаровым в журнале "Парламент"

"КАКАЯ ВЛАСТЬ

ТАКАЯ И КУЛЬТУРА"

Владимир Бондаренко. Николай, ты - известнейший актер, кинорежиссер, последний министр культуры СССР, наконец. Что заставило тебя в трудные для Таганки дни в 1993 году по просьбе актеров возглавить отделившуюся от Юрия Любимова половину театра? Ведь ты же сам и делал все, чтобы вернуть Любимова на Родину, будучи главным режиссером театра после смерти Анатолия Эфроса.

Николай Губенко. В основе моей работы в театре, который пятый год не финансируется из бюджета, лежит стремление к справедливости. Точнее, неприятие несправедливости. Наверное, громко, но точно.

Когда в 1983 году Любимов предал театр, оставшись за границей, главным режиссером был назначен Анатолий Эфрос. Это было губительно и для театра, и для Эфроса. Не буду вдаваться в подробности. Трансплантация пусть даже талантливого режиссера, с новой стилистикой, новой верой, новыми идеалами оказалась смертельной. Прежняя публика стала отворачиваться от театра, а новая еще не успела повернуться к нему лицом, как Эфроса не стало. Тогда-то меня и попросила труппа Таганки возглавить театр - судя по всему, согласно принципу "своя рубашка ближе к телу".

До 1991 года театр и я сделали все, чтобы вернуть Юрия Любимова, понимая его ошибку, понимая, что ему невыносимо на Западе. Понимая, что он режиссер сугубо советских компонентов.

Что я имею в виду? Вспомним интервью, в котором Любимов обрушился с критикой на итальянцев за то, что ограничивают его свободу действий. Любимов писал письма генеральному секретарю итальянской компартии Берлингуэру с просьбой оградить его от пожароохранных служб в театре в Болонье, где он работал: пожарные не давали на сцене закрыть какой-то выход. Главный итальянский коммунист Берлингуэр был просто в ужасе, не мог понять, почему советский диссидент обращается к нему с такой просьбой. В Италии пожарные не подчиняются никаким идеологическим указаниям. Это был типично советский подход - жалоба в инстанции. Так было и во Франции, когда компартии Франции тоже "досталось" от Любимова за что-то его не устроившее... Налицо была все большая политизация, а вместе с ней и деградация прекрасного режиссера. На Западе он, как правило, клишировал спектакли, давно поставленные на Таганке, да еще стал специалистом по опере. (Недавно наша публика стала свидетельницей его экзекуции над "Пиковой дамой" П.И.Чайковского). Как он сам говорит о себе в этом контексте: "Я был оперо-уполномоченным".

В. Б. Может быть, вспомнилась многолетняя работа в НКВД?..

Н. Г. Того успеха, которым пользовался Любимов на Таганке, на Западе у него никогда не было... И, наконец, в 1990 году, когда все, начиная от генсека КПСС и заканчивая актерами Таганки, сделали все, чтобы помочь человеку вернуться на Родину, чтобы блудный мастер вновь припал к источнику своего вдохновения, Любимов возвращается и говорит тем, кто его спас: "Вы мне не нужны! Мне нужно 15 человек, а остальные - балласт..."

Я своими глазами читал контракт, подписанный им с Гавриилом Поповым, где черным по белому значилось, что "только я, Любимов, вправе привлекать иностранных инвесторов, только я, Любимов, вправе нанимать и увольнять актеров... а все спорные вопросы должны решаться в международном суде в Цюрихе..." Боязнь, испуг, страх, ужас у большей части труппы! Актеры прибегают ко мне: "Это несправедливо! Защити, выручи, Коля!"

Справедливость, а по нынешним обывательским меркам - это едва ли не синоним идиотизма, заставила меня вмешаться, защитить тех, кого Любимов хотел уволить. Вот до сих пор и защищаю, выручаю. Притом, что пятый год ни копейки из бюджета, а кормить людей надо. 147 человек. Да еще здание, его надо тоже содержать, надо делать репертуар. Если бы не помощь зрителей, друзей, попечителей, мы бы не выжили. В результате: "Чайка", "Иванов", "Мы попали в западню" А.Чехова, "Белые столбы" М.Салтыкова-Щедрина, "Враги" М.Горького, "Дурь" Н.Некрасова, "День победы" по советской поэзии, "Принцесса и свинопас" Г.-Х.Андерсена и, наконец, в ближайшее время премьера "Про Федота-стрельца..." Л.Филатова. Таков репертуар театра.

Можно было бы сделать и больше, если бы не безденежье и откровенное удушение театра, которое Любимову - в его бытность "инакомыслящим" в советские времена - и не снилось.

В. Б. Что же является концепцией театра? Что, кроме простой необходимости выживания, объединяет людей? Какова идея театра? Ведь не секрет, что вокруг тебя объединяются отнюдь не только твои политические единоверцы. Ты входишь в коммунистическую фракцию Думы, но тот же прекрасный русский актер Леонид Филатов далеко не левых убеждений. Как и другие звезды Таганки, ушедшие к тебе от Любимова: Зинаида Славина, Инна Ульянова, Наталья Сайко... Почему большинство старой легендарной Таганки оказалось с тобой? У тебя ставит интересный нашумевший спектакль Сергей Соловьев, к тебе приносит пьесы Леонид Филатов. Что ими движет?

Н. Г. Ты прав. Сергей Соловьев - абсолютный гайдаровец. А идеология Гайдара, идеология насилия, обмана и истребления народа, для меня неприемлема. Леня Филатов тоже отнюдь не коммунистических взглядов. Но это не мешает всем нам увлеченно работать вместе. И возможно ли какого-либо человека причислить к какому-то единообразному идеологическому направлению?

Символика Христа может объединять миллионы людей, но его идеи до такой степени разнятся в душах, что даже лик Христа за многие века обрел самые разные портретные черты. Государство обязано обеспечить человеку принцип социальной справедливости: помочь развитию его таланта, поддерживать уровень профессионализма, расширить круг знаний, дать импульс его интеллекту, материальное и духовное благополучие.

У нас же реальная политика государства, власти, если ты, конечно, ей не угоден, состоит в том, чтобы уморить художника голодом. (Смотрите исполнение бюджета за этот год). Если не удается уморить, то власть любым способом пробует "приспособить" художника. Только задания художника шире и глубже заданий "реальной политики" и потому труднее воплощаются. Нас, таких разных, объединяет искусство, посредством которого мы надеемся улучшить мир.

Я воспитывался без отца и матери, которых не стало во время войны, когда мне было одиннадцать месяцев. Государство накормило и одело в детских домах, интернатах 19 миллионов таких же, как я, военных сирот, дало им образование, профессию, обеспечило работой.

Государство, то есть народ, потерявший в войне 27 миллионов соотечественников, окровавленный, голодный, нищий, в тяжелейших условиях послевоенной разрухи, не задумываясь, взял на себя опеку над обездоленными. Такова была идеология. Причем отнюдь не только на политическом, властном уровне. Миллионы детей были усыновлены, удочерены простыми людьми, будь то в Узбекистане, Туркменистане или в Сибири, куда они были эвакуированы во время войны. Мой брат и сестры тоже. И делалось это не для продажи детей (ты знаешь, что это стало сейчас одним из видов "предпринимательства"), а из простого чувства сострадания. Вот за это миллионы таких же, как я, и поклоняются советскому государству, духовному величию, подвигу его граждан. За доброту, за сострадание, за общность людей, за дружбу без различия национальностей. Разве тогда мы задумывались, кто из нас кто: грузин, украинец, русский, печенег или еврей?

В. Б. Этот принцип равенства пришел из царской империи...

Н. Г. Полагаю, что в царской империи, при наличии черты оседлости, такого равенства не могло быть. Для евреев, в частности, в учебных заведениях была введена процентная норма. В 1887 году была сокращена территория черты оседлости и началось выселение евреев из местностей, которые были исключены из нее. Напомню тебе, что в 1891 году, когда правительство начало "чистку" Москвы, из города было выселено 38 тысяч евреев. Выселение проводилось московским генерал-губернатором, великим князем Сергеем Александровичем, совершалось жестоко и вызывало немало трагедий. Даже Исаак Ильич Левитан, которого к тому времени считали ведущим пейзажистом, подвергся выдворению из Москвы. За него вступились влиятельные люди, и только благодаря их усилиям он смог вернуться в Москву. Но художник помнил это унижение до гроба.

В. Б. Увы, какие-то ограничения по отношению к отдельным народам делались и в советское время, особенно во время и после войны. Такие ограничения бывали и бывают во всех странах в силу разных причин, но исключения лишь подтверждают правило. В целом я бы говорил не о советском идеологическом принципе, а о присущей русским человечности, когда и к покоренным народам мы относились как к равным - вместе учились, вместе работали. Не было колониального деления народов по сортам. Грузины, осетины, татары - были в высшей элите имперской России.

Н. Г. Российская империя приумножалась не только и не столько "покорением" народов. Колониальный опыт Англии в отношении Индии, Голландии в отношении Индонезии, или скажем, Франции в отношении Алжира в меньшей степени присущ Российской империи и уж, тем более, ее наследнику Советскому Союзу. Присоединение, скажем, Армении, Грузии, Украины, Казахстана носило добровольный, спасительный характер для их народов. И никуда мы здесь не денемся от идеологического принципа. Идеология приумножения Российской империи носила большей частью мирный, защищающий, сострадательный, а не захватнический, насильственный характер.

Такую же идеологию исповедовал и Советский Союз, освободивший Европу от фашизма. Разница лишь в идеологических институтах: при царе это была церковь, при Сталине - компартия, а вот при Ельцине... Сегодня едва ли кто-нибудь рискнет говорить о приумножении Империи или Союза. Скорее об уничтожении, упразднении, разрушении.

Россия переживает муки унижения и разделения. Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой сокращаются в школьных программах. На смену им приходит Закон Божий. Тот самый Закон, который отлучил Толстого от церкви за его "Воскресение". Четыреста лет понадобилось Римской церкви, чтобы признать свою вину за то, что сожгла Джордано Бруно. Сколько понадобится нашей церкви, чтобы признать свою - перед Толстым? И не только перед ним. Кто благословил нынешнюю власть? Когда в 1993 году лилась кровь, долг Патриарха заключался в том, чтобы духовенство пришло к зданию парламента и именем Христа, именем правосудия подняло Карающую руку на того, кто нарушил закон, пролил кровь. Предательская часть армии не посмела бы стрелять в парламент. И тогда Патриарху поставили бы памятник, и народ прославил бы его в своих молитвах, если бы кровопролитие было прекращено церковью. Что сделал Патриарх?

В. Б. Хочу возразить тебе в самом главном. В отличие от католицизма, где все держится на непогрешимости Папы Римского, наместника Бога на земле, в православии нет этого первого постулата. Ты не приемлешь Патриарха, но его не приемлют и многие православные священники, кое-кто отказывается даже поминать его в своих молитвах. Но это не снижает святости самой православной веры.

Н. Г. А разве не лицемерным является отношение церкви к светской культуре? Все то же, что и в двадцатых годах, только с точностью до наоборот. Тогда изгоняли священников из храмов, теперь изгоняют культуру, которая сохранила эти храмы; на улицу, в небытие выбрасываются архивы, музеи, библиотеки, оркестры. Я ведь помню, как, кстати, тот же Патриарх, еще будучи депутатом Верховного Совета СССР, говорил о необходимости постепенного возвращения храмов не в ущерб учреждениям культуры, благодаря которым они сохранены, и с непременной гарантией государства в предоставлении помещений взамен.

В. Б. И я в этом с тобой полностью согласен, но надо ли вновь обвинять духовенство как таковое? Я-то считаю, что как в двадцатые годы не оседлые крепкие крестьяне и не квалифицированные рабочие, так и сейчас не подвижники-священники, а люмпены от народа и от духовенства одинаково рушат и храмы, и музеи... Люди без роду и племени, без корней, способные лишь разрушать - что в 1917 году, что в 1997-м. Не случайно эти Гайдары, Окуджавы, Аксеновы - из одних и тех же нигилистических кругов.

Разночинцы в культуре ли, в армии, в церкви, в крестьянстве - не имеют сословной, кастовой, национальной этики. Была этика купеческая, была крестьянская, была православная мораль, была офицерская честь, были, кстати, выработаны и строгие партийные нормы поведения. Своя советская иерархия, свои правила чести. Сегодня рухнуло все - и старое, и советское, и православное, и партийное... Хаос, беспредел. Кто остановит это безумие?

Н. Г. "Почему гадят в любезных сердцу барских усадьбах? - писал А.Блок в 1918 году. - Потому что там насиловали и пороли девок. Почему валят парки? Потому что сто лет под их развесистыми липами господа показывали свою власть; тыкали в нос нищему мошной. Потому что сто лет здесь ожиревший поп, икая, брал взятки и торговал водкой".

Одно из двух: или церковь столь же мстительна, как крестьянин, "дырявящий собор", или она заблуждается, поддерживая нынешний режим.

Церковь обладает гигантским влиянием и капиталом. Она обладала им при царской и при советской власти. Достаточно сказать, что при Николае I в России было двести тысяч священников. Давай прикинем, что это такое на сто двадцать миллионов полуграмотной, крепостной, помещичьей России, в которой правит самодержец, жестоко подавивший восстание декабристов, направивший руку убийц А.Пушкина и М.Лермонтова, гноивший в ссылке Т.Шевченко, потерпевший поражение в Крымской войне. Думаю, что партийных секретарей по идеологии было значительно меньше в расчете на душу населения. И вот представь, что ежедневно к заутрене, обедне, к вечерней службе в церковь стекаются миллионы народа, а им с амвона проповедуют идеи царя-батюшки. Какая мощь идеологического прессинга! Сродни СМИ. Массовое просвещение - а при советской власти наша система образования была признана одной из лучших в мире - заставило церковь уйти в тень.

Что же мы наблюдаем сегодня, при нынешнем упадке образования? Мы видим, как на любой презентации второму, как правило, слово предоставляется священнику. Еще недавно это делал секретарь по идеологии. И новый "секретарь-священник" проповедует идеи "царя Бориса Второго". Результаты этих идей налицо: обнищание масс, попрание памяти отцов, кровопролитие в Чечне, убийства и изнасилования, расслоение общества на бедных и богатых, унижение и гибель армии, растление молодежи, забвение русской культуры, предательство русских, брошенных на произвол судьбы в некогда братских республиках, поклонение золотому тельцу и т.д.

С той же легкостью, с которой мы предательски отдали политические и географические завоевания, добытые кровью и потом поколений, мы отдаем и величайшее достижение мирового разума - атеизм. И во всем этом церковь участвует и своим влиянием, и капиталом. Чего стоит только одна массированная атака на большевизм!

Будто и не бывало в нашей истории раскола, отстранения от патриаршества Никона царем Алексеем Михайловичем, упразднения патриаршества Петром I и передачи им же кремлевских соборов в ведение светской власти. Будто Екатерина II не урезала монастырские угодья и не лишала церковь льгот...

В. Б. Ты говоришь, что разрушается культура, и обвиняешь в этом церковь. Ты был последним (юридически, может, еще и ныне действующим) министром культуры Советского Союза. А что делал министр культуры Евгений Сидоров? Что делает все министерство культуры?

Н. Г. Неактуально. Сидоров уже не министр. Президент даровал ему (как говорят) из подарочного фонда чудное местечко представителя при ЮНЕСКО. И вскоре Евгений Сидоров отбудет в Париж, так сказать, "за заслуги в области..." и т.д. Кстати, несмотря на свое дарование разрушителя, Ельцин умеет прислушиваться к деятелям культуры. Разумеется, когда ему надо. На мой взгляд, Сидоров не вполне пользовался этой его способностью. Почаще бы ему надо было брать с собой к президенту выдающихся деятелей культуры. Тогда бы и бюджет культуры был не 0,86 процента, а хотя бы 2 процента, в соответствии с законодательством.

Во время президентских выборов Ельцин продемонстрировал удивительную нежность к тем, кого обыватели называют "интеллигенцией". Хотя я бы не назвал людей, поддержавших Ельцина в президентскую кампанию, интеллигентами. Это лживые, лицемерные, фальшивые люди. Вчера они присягали советской власти, сегодня - Ельцину, а завтра "покаются" и вновь присягнут советской власти.

Та часть "народной интеллигенции", которая сегодня плавает на поверхности, предала свой народ, стала лакействовать перед ее же губителями. Она так же лакействовала бы и перед Гитлером, победи он в войне. Впрочем, иные и сотрудничали: писали в оккупационной прессе, пели, развлекали оккупантов...

В. Б. Но ты справедливо заметил, что даже эту лакейскую прослойку приближенных не решался привлечь Евгений Сидоров для спасения важнейших культурных памятников. Все-таки министерство культуры и его министр Сидоров были нужны именно в пассивном состоянии, чтобы с виду все было чинно существует министерство, решаются задачи, а при этом необратимо гибнет прежде всего народная культура: музеи, библиотеки, киностудии, музыкальные коллективы.

С кем бы мне ни приходилось встречаться из деятелей культуры самых разных взглядов: с Ириной Архиповой, Ильей Глазуновым, директорами Михайловского и Ясной Поляны, - нигде не слышал одобрения поведения министерства культуры и его тогдашнего министра. Может быть, вообще сегодня это министерство никому не нужно и его лучше закрыть - все будем меньше бездарных чиновников кормить?

Н. Г. Боюсь, что в наши дни министерство может оказать поддержку немногим, да и то, большей частью, моральную. Не имея средств, оно должно быть в повседневном поиске меценатов, попечителей, спонсоров, соединяя их со страждущими театрами, библиотеками, музеями.

Год назад я был в Архангельской области и стал свидетелем блистательного искусства тамошних мастеров. Прекрасное исполнительское мастерство, великолепный кукольный театр, замечательная живопись. Люди эти уже по году не получали зарплату. Хотя туда приезжал Ельцин в канун своих выборов и, катаясь на качелях, пообещал им пару-тройку миллиардов рублей.

Стыдно, стыдно и стыдно. Общность народа, государства - производное жизненных условий, в которых она формировалась веками. И сегодня культура может выжить только благодаря той же общности, сплоченности, солидарности. Не надо строить храмы, разрушая библиотеки. Надо поддерживать и то, и другое.

Я как-то попросил Р.И.Вяхирева подарить концертный рояль музыкальной школе на Соловках. Конечно, это мелочь для Газпрома. Но какая радость для детей, которые еще ни разу не выезжали с острова даже в Архангельск! Вот если бы каждый из выживших в нынешних смертельных для культуры обстоятельствах смог помочь ей хоть чем-то...

В. Б. Я бы тебе слегка возразил. Что может сделать даже благородный Вяхирев со своим Газпромом из того, что раньше делало для культуры государство? Сколько роялей надо для всех музыкальных школ России? Ведь все исчезло. Ладно, Вяхирев подарил что-то Соловкам, Брынцалов подарит от своих щедрот что-нибудь на Курилы, а в целом-то все погибнет. Да и подаренное не переживайте, утащат с тех же Соловков, не дожидаясь приезда музыкантов...

Н. Г. Ты меня не так понял. Я с тобой согласен: это функция государства, но на безрыбье и рак - рыба. Когда я стал министром культуры СССР в 1989 году, бюджет культуры составлял по Союзу 1,2% от бюджета страны. Все-таки общими усилиями мы смогли увеличить этот процент до 1,8% в 1991 году. Сейчас процент бюджетного финансирования по культуре составляет 0,86% - вот и весь наш вход в цивилизованное общество. Разве не понятно, что страна теряет молодое поколение? Уже два миллиона из них не учатся в школах, колются, опиваются. Это все результат умышленно насаждаемой "культуры" насилия, жестокости, продажности всех и вся.

В секретном докладе Алена Даллеса Конгрессу США в 1945 году было сказано: "Окончится война, и мы бросим все, что имеем, все золото, всю интеллектуальную мощь на оболванивание и одурачивание русских людей. Посеяв там хаос, мы незаметно подменим их ценности на фальшивые и заставим их в те фальшивые ценности верить. Мы найдем своих единомышленников, своих союзников в самой России. Эпизод за эпизодом будет разыгрываться грандиозная по своему масштабу трагедия гибели самого непокорного на земле народа, окончательного, необратимого угасания его самосознания. Из литературы и искусства мы постепенно вытравим их социальную сущность. Все будет изображать и прославлять самые низменные человеческие чувства. Надо создать и вдалбливать в человеческое сознание культ секса, насилия, садизма, предательства. Словом, всякой безнравственности. В управлении государством мы создадим хаос и неразбериху".

Такова была программа наших противников уже в 1945 году, когда мы были союзниками. И, надо отдать должное, им это удалось. Русский народ распят. Кто держит крест? Власть. Кто гвозди? Средства массовой информации. Кто молоток? Те, кто отдает голоса этой власти. Кто поддерживает эту власть? Америка.

В. Б. Николай, я хотел бы задать тебе как заместителю председателя Комитета по культуре вопрос: ну а Дума в состоянии хоть чем-то помочь отечественной культуре? Правительство при слове "культура" хватается за кольт - это понятно. Всем чубайсам и немцовым культура, а особенно русская культура, не то что не нужна - ненавистна биологически. Что может им противопоставить Дума? В комитете по культуре, где работают прекрасные люди самых разных направлений, но стремящиеся сохранить былое величие культуры, приумножить его, вы вместе со Станиславом Говорухиным способны реально что-то сделать?

Н. Г. В прошлом году был принят закон о поддержке отечественной кинематографии. Он был принят в трех чтениях, очень быстро. Практически единогласно. Большинство было ошеломляющее, мы как бы заранее преодолевали вето президента. Правительство, как мне кажется, в лице Черномырдина сознавало те обязательства, которые накладывались на него. Но сейчас Виктор Степанович идет на поводу у Чубайса. Чего стоит один секвестр... Мне Анатолий Борисович кажется умным, очень расчетливым и очень нерусским человеком. Человеком, преследующим интересы западных стран. Ельцин, конечно, всегда на его стороне. Черномырдина держат, как клапан, выпускающий ностальгические пары воспоминаний о великом прошлом...

Так вот, мы приняли закон о поддержке отечественного кино. Правительство дало нам согласие, а в результате закон совершенно не действует. Закон попран, он оставлен правительством в забвении. Киностудия "Мосфильм", когда-то крупнейшая в Европе, с пятью тысячами опытнейших профессионалов кино пошла "под нож".

Беда в том, что, принимая законы, мы не властны воздействовать на исполнительную власть. Такова конституция.

В. Б. Тот же закон о культурных ценностях, который принят и вами, и Советом Федерации, Ельцин, нарушая даже свою Конституцию, не подписал. Что нужно для того, чтобы этот закон заработал? Смещение Ельцина?

Н. Г. Все-таки похоже, депутаты Думы - не более, чем куклы. Да и в самой Думе тенденция соглашательства доминирует. Говорю как свидетель...

Что касается закона о культурных ценностях, то могу сказать, что должен был сделать президент. Дума и Совет Федерации преодолели его вето, он обязан был подать в Конституционный суд. Он этого не сделал, поступил вопреки Конституции. Так же, как и четыре года назад стрельнул в Парламент, убил сотни русских людей, какая разница! В Чечне убил сотни тысяч, ну и что? Главное - он у власти. Президент, к несчастью, на примере этого закона о культурных ценностях продемонстрировал абсолютно антирусскую, пронемецкую позицию. Он пошел против народа. Против его памяти. Он просто сплясал чечетку на гробах двадцати семи миллионов погибших соотечественников. Такого бы не позволил себе ни один президент в демократической стране. Германия по закону обязана была компенсировать наши потери. Германия эту компенсацию признала. Признала меры по изъятию имущества "необратимыми". Это записано в международных договорах.

Президент попрал международное законодательство, а заодно и память тех, на гробах которых он так лихо дирижировал при уходе советских войск из Германии. Это последовательная политика президента.

В. Б. Но вместе с Ельциным ее проводит и его "культурное окружение". Ельцина поддерживал покойный Окуджава, за него - Виктор Астафьев. Почему крупные мастера искусств - вместе с разрушителем? А, скажем, былые антисоветчики нынче вновь в оппозиции к нынешнему режиму. Такими были покойные Синявский, Максимов, Авторханов, такими остаются здравствующие Солженицын, Зиновьев, Буковский...

Н. Г. Знаешь, когда-то я уважал Любимова, мне очень нравился "Матренин двор" Солженицына. Я считал, что нюансировка Ростроповича в семидесятые годы была непосильна никому другому из виолончелистов. Все эти выдающиеся по тем временам литераторы, музыканты, режиссеры, помимо профессии, зарабатывали еще и на инакомыслии, противостоянии Советской власти. Нет, они не стремились к власти, но они хотели, чтобы им платили по совместительству. Сейчас инакомыслие неоплачиваемо. Какой смысл? Нет сверхдержавы. Она уничтожена. Нынешняя российская власть весьма удобна нашим противникам, поскольку властвует под диктовку. Стоит ли противнику нести расходы на противостояние такой власти?

Сейчас, будь в оппозиции Гегель, Монтень, Сенека и Талейран, вместе взятые, они были бы невостребованы, нет былого колосса. Нет Советского Союза. Дело сделано.

Разумеется, есть нюансы. Отец того же, скажем, Окуджавы, был расстрелян, мать отсидела 19 лет. Мой отец ушел на фронт добровольцем 23 июня 1941 года, имея пять душ детей, и погиб. У каждого из нас свои корни, каждый действует соответственно своей жизненной ретроспективе...

В. Б. Теперь вернемся к твоему театру. Каковы планы?

Н. Г. Я бы хотел в нем просто работать. Просто работать над спектаклями. Для меня главное - реализация замысла. Хочу поставить Виктора Гюго. После этого - "Ревизора" Гоголя. Потом - спектакль о Пушкине. О большем я и не думаю. Поэтому о какой-то системе или о каком-то направлении в театре я и говорить, и думать не хочу.

Главное, чтобы люди хорошо реализовали себя в профессии. Желательно талантливые люди. Но у меня нет финансов для реализации замыслов. Хожу с шапкой по кругу: "Дайте двести миллионов, и я сделаю спектакль по роману Гюго". Я даже не рискую обратиться к Зюганову, хотя этот спектакль мог бы быть в копилке компартии.

В. Б. Я уже слышал от разных людей, что, мол, у компартии денег просить не будем. Почему? Компартии разных стран, не скрывая того, выделяют деньги на те или иные книги, газеты, спектакли, пропагандирующие их позицию. Что зазорного в том, чтобы, скажем, поставить яркую "красную" пьесу с привлечением денег от КПРФ? Почему надо ставить такие пьесы, униженно прося денег в разных банках?

У компартии есть определенные деньги, и ей необходимо иметь свое художественное издательство, свои газеты, свою программу на телевидении, свои спектакли... Почему же Александр Проханов ни разу не брал деньги у компартии, ни вы на свои постановки, ни Николай Бурляев на свой славянский фестиваль? Если партия защищает интересы народа, почему бы часть средств, имеющихся у нее, не выделять на отечественную культуру?

Н. Г. Думаю, у партии тоже нет денег. Я чувствую в ней духовную, моральную крепость, но материально ее ресурсы невелики.

В. Б. Очевидно, надо опираться и на те силы, которые заинтересованы в укреплении России, каких бы взглядов они ни придерживались, откуда бы ни пришли. Возможно, необходимо искать компромисс с тем же Лужковым, с которым мы не раз судились, с какими-то структурами, не нужными западному "цивилизованному" миру и потому опирающимися на национальное развитие самой России?

Н. Г. Юрий Лужков - опытнейший хозяин, он мудро правит Москвой, дотирует пенсионное обеспечение, помогает многим театрам. Но не нашему. Если же такое случится, это, считаю, будет говорить и о его политической мудрости.

В. Б. А что вообще сегодня происходит в культуре, в театре? Видишь ли ты новые имена, явления? Или нет времени ни на что?

Н. Г. Вот пример. В нашем театре поставил спектакль "Дурь" молодой режиссер Кирюшенко. Интереснейший спектакль, но о нем же - нигде ни слова...

Во всем я ценю - профессию. Слесарь-инструментальщик приходит к себе на завод. У него должны быть прекрасные инструменты. Посредством своего дарования, чутья, улавливающего доли микрона, он с помощью инструментов реализует замысел конструктора.

Для реализации, скажем, того же "Иванова" необходимо спокойное душевное состояние. Нужен режиссер-постановщик, который приходит в хорошем расположении духа, зная, что артисты (а это основной инструмент) у него в порядке, сыты и довольны, что они не подрабатывают по ночам в ларьках, что не подметают офисы. Они приходят, настроенные на творчество. Так вот, всего этого сегодня нет. Артист нищ, издерган, замучен бытом.

В. Б. Николай, ты собираешься играть Иванова в своем спектакле. Как ты оцениваешь Иванова? Что это за русский характер?

Н. Г. Одно из определяющих свойств русского характера - способность брать на себя чужую вину. Сегодня многие просвещенные, совестливые люди, настоящие интеллигенты, добровольно уходят из жизни. Начиная с академика Нечая и кончая офицерством: за год покончили жизнь самоубийством более пятисот офицеров. Они не могли больше жить среди негодяйства, творящегося в стране. Они ничего не могли изменить к лучшему и винили себя во всем происходящем. Иванов сродни таким людям. Он ушел из жизни, не желая прозябать в условиях подозрительности, предательства, обвинений, всей этой грязи. Пьеса кажется мне не просто современной, но и своевременной.

В. Б. Классика, наверное, всегда своевременна. Мы вместе много говорим о советской цивилизации. Когда ты был министром культуры СССР, как ты понимал именно советскую культуру? В чем ее цель?

Н. Г. В том, чтобы сохранить традиционную общность народов и национальностей, живущих в нашем государстве. В том, чтобы люди были людьми. Нынешнее глумление над нашей историей в СМИ и лицемерные призывы к согласию заставляют меня сказать вот что:

каждый гражданин должен отдавать себе отчет, что 25 октября 1917 года было, было 22 июня 1941 года, было и 9 мая 1945 года, был Парад Победы, когда фашистские знамена пали к подножию Мавзолея Ленина. Ленина, чье появление в истории Государства Российского было естественным и необходимым явлением народного развития. Ленина, который силою своего гения помог народу совершить тяжелый переход, сопряженный с опасностями.

Победа в Великой Отечественной - величайшая Победа, которой может и не случиться в будущем России. И это была Победа народа во главе с коммунистической партией под руководством Сталина. Человек, который хочет видеть правду, чувствовать ее, может и должен углубиться в советскую эпоху, посмотреть, как Россия продолжала жить новою жизнью после смерти Ленина, как преобразовывалась без помощи его гения, как обрела со Сталиным положение сверхдержавы, при всех светлых и темных сторонах, ибо в жизни человека и в жизни народов нет возраста, в котором бы не было и тех, и других сторон.

Александр Проханов

Проханов Александр Андреевич, прозаик, родился 26 февраля 1938 года в Тбилиси. Выходец из старинного рода молокан и русских баптистов, которых еще Екатерина Великая сослала в Закавказье. В 1960 году окончил Московский авиационный институт имени Орджоникидзе. Несколько лет работал инженером-ракетчиком. Еще в институте начал писать стихи, а потом и прозу. В середине шестидесятых резко сменил образ жизни и уехал работать лесником сначала в Карелии, а потом в Подмосковье. Член Союза писателей СССР с 1972 года. С конца 60-х годов - корреспондент "Литературной газеты". Ездил по всем горячим точкам планеты, начиная с острова Даманский. Подолгу находился в Афганистане в период проведения военной операции нашим ограниченным контингентом. С 1985 года - секретарь правления Союза писателей РСФСР. В 1989-1990 годах был главным редактором журнала "Советская литература". С декабря 1990 года - главный редактор газеты "День", а после ее запрещения ельцинским режимом и разгромом редакции в октябре 1993 года основал новую газету "Завтра". Автор "Слова к народу", который считается манифестом сторонников ГКЧП в августе 1991 года. В КПСС никогда не состоял. Награжден орденами Трудового Красного Знамени, "Знак Почета" и Красной Звезды. Увлекается рисованием, коллекционирует бабочек. Убежденный сторонник сильного государства. Автор более тридцати книг. Лауреат премии "Национальный бестселлер". Живет в Москве. Женат. Имеет троих детей.

Они - первопечатники,

Взрывчатники, свинчатники,

Они - первопрестольники,

Тринитротолуольники.

Девочка в гробу,

Божьему рабу

Дай гранатомет,

Сладок, как мед.

Один ваххабит

Убит.

Другой ваххабит

Побрит.

Третий ваххабит

Поехал в Ирбит.

В глазах рябит.

У меня дружок был Гена,

Выпил рюмку гексогена.

Если ночью не взорвусь,

Утром Сашей назовусь.

Девочка в гробу,

Дай мне вербу.

Посажу в Печатниках,

Полью из чайника.

В Чечню полечу,

Мои раны залечу.

Полевые командиры,

Пулевые командиры.

Пули высверлили дыры

В бородатых головах.

Не спасли ни капониры,

Ни Аллах.

Не помню ни званий, ни лиц, ни имен.

Попал в окруженье ОМОН.

Парень из Липецка.

Рана липкая.

Парень из Вологды,

Рана колотая.

Парень из Ельни,

Рана стреляная.

Пошли в рукопашную.

Огня не мешало бы.

Нету Степашина,

Нет и Рушайло.

Давно не видели в отряде этих бар.

Опять звучит во тьме "Аллах акбар".

Штык-ножом пронзил я ваххабита,

Разорвал я до ушей чеченцу рот,

Было мне за Родину обидно,

Было мне обидно за народ.

Оттого в руке моей кровавой

Яркий и прекрасный, как топаз,

Вырванный из костяной оправы,

Стекленел чеченский мертвый глаз.

Оттого моей невесте милой

Приказал я долго не тужить,

На мою солдатскую могилу

Аленький цветочек положить.

Играет Березовский в казино,

Танцует с кастаньетами Гусинский,

Потеет Ходорковский в бане финской,

Все русское добро в Манхэттен свезено.

Стоит Россия в продранной рубахе,

И держит русский голову на плахе.

Блистает в воздухе чеченская секира,

Блестит алмаз еврейского банкира.

С тех пор, как у меня на сердце лед,

Мне другом стал один гранатомет.

Лети, лети печальная граната,

За Терек, за Дунай

до штаб-квартиры НАТО.

Благослови меня, владыко Иоанн,

Чтобы накрыл меня спасительный туман

И я проник к Басаеву на базу,

Что сразу возле дома "ЛогоВАЗа".

И пусть враги услышат чутким ухом,

Как я пускаю преданную "муху".

Жужжи, жужжи, веселая шалунья,

Пусть враг не доживет до новолунья.

Пусть разлетится, как гнилая ваза,

Лепной дворец приемов "ЛогоВАЗа".

И я исчезну, грозный аноним.

Так мы Москву от взрывов сохраним.

Пусть Березовского коснется "муха",

И сразу у него пройдет желтуха.

Боже правый, сладчайший Христос,

Я тебе автомат мой принес.

Серафим шестикрылый, пернатый,

Положу пред тобою гранаты.

Чудотворец Никола, прости,

Я забыл пистолет принести.

Пройдет зима, наступит лето

И ты услышишь песню пистолета.

Артиллеристы, Сталин дал приказ.

За Тереком с чеченцами "КамАЗ".

Осталась от него лишь струйка дыма.

Горит в сердцах у нас любовь

к земле родимой.

Идут за Сунжею чеченские "тойоты".

"Сто третий", подымите вертолеты!

Осталась от "тойот" чеченских вонь.

За нашу Родину - огонь, огонь!

Хочу, чтоб убивать и грабить перестали,

Чтоб пулеметы их дома хлестали,

Чтоб им ночами снова снился Сталин.

А там глядишь, из Грозного да в Таллин.

Не говорите нам, что мы фашисты.

У нас в Рязани яблоки душистые.

У нас в полку слагают песни вольные

Орудья нарезные, гладкоствольные.

Пусть певица Танечка Петрова

Мне поет до самого Покрова.

А потом поет до Рождества.

Дуб зеленый, где твоя листва?

Александр Проханов

С БЕРЕЗОВСКИМ Я ВСТРЕЧАЛСЯ НА ПОДЛОДКЕ...

Злые вопросы автору нашумевшего

романа "Господин Гексоген"

После публикации романа Александра Проханова "Господин Гексоген" еще в конце прошлого года в газетном варианте, как совместный выпуск "Советской России" и "Завтра", очень быстро в нашем слегка закиснувшем от отсутствия ярких произведений культурном пространстве поползли слухи, один нелепее и грандиознее другого. И чем ошеломительнее был успех у нового романа, тем неожиданнее слухи. Как оказалось, все наше общество свято верит в теорию заговоров, оно уверено, что успех романа подготовлен заранее, в таинственных кабинетах. Никто из идеологов нового порядка оказался не в состоянии просто поверить, что читателям, журналистам, издателям, критикам надоела десятилетняя скучнейшая либерально-буржуазная жвачка букеровских лауреатов, всем захотелось живой злободневной художественной литературы, и первым камнем, здоровенным булыжником, брошенным в витрину либерального литературного бомонда, оказался вовремя подоспевший роман Проханова. А вот издатели-эстеты из "Ад Маргинем" Александр Иванов и Михаил Котомин поверили, издали роман уже в книжном варианте с обложкой работы модного книжного художника Андрея Бондаренко - и победили... Каждую неделю печатаются новые тиражи, за месяц общая цифра экземпляров "Господина Гексогена" приблизилась к ста тысячам. Обложка с нарисованным черепом Ленина при галстуке вызвала новую волну слухов. А тут еще феноменальный прорыв в шорт-лист самой популярной литературной премии "Национальный бестселлер" с невиданным отрывом в 9 баллов от ближайшего конкурента. И опять слухи: мол, что-то здесь не так... Я решил собрать эти страшные слухи вместе и порасспросить моего друга Александра Проханова об их достоверности. Слухов никаких мы не боимся, поэтому без страха и сомнения, даже с некоторым любопытством решили развеять страхи друзей и удовлетворить любопытство обывателя.

Владимир Бондаренко. Во многих газетах утверждается, что успех вашего романа "Господин Гексоген" напрямую связан с поддержкой этого проекта Борисом Березовским, что именно на его деньги и издан роман, и закуплены десятки лучших либеральных перьев, и проводится мощная раскрутка романа по всем каналам ТВ и во всех влиятельных газетах. Так ли это? Говорят, вы даже встречались где-то или с самим Березовским или с его представителем?

Александр Проханов. Теперь, когда раскрутка уже состоялась, я понимаю, что шила в мешке не утаишь. Должен признаться, что встреча с Борисом Абрамовичем Березовским у меня состоялась. Она была обставлена чрезвычайно конспиративно, для меня было не просто и рискованно встретиться с ним. Встреча состоялась на борту американской подводной лодки класса "Огайо" в Тирренском море. После огромной паузы в общении, когда мы долгое время не имели реальной возможности видеться друг с другом, я увидел, что изгнанник печален, исполнен нежности к нашей Родине. Мы, обнявшись, долгое время бродили по подводной лодке, иногда поднимались на верхнюю палубу. Действительно, он расспрашивал меня о романе. Многие образы его, особенно тот, в котором угадывался он сам, показались ему обольстительно прекрасными. Он нашел массу совпадений, массу тонких, угаданных мною черт его характера. Благодарил за этот прекрасный, любовно и нежно выписанный образ.

Борис Абрамович не мог долго оставаться на подлодке. За ним прилетел американский вертолет и унес его с подводной лодки в неизвестном направлении. Перед тем как улететь, он спросил у меня реквизиты, чтобы оказать финансовую помощь. Я как-то засуетился и отдал ему все реквизиты, но когда вертолет улетел, я обнаружил, что это были реквизиты фонда в поддержку жертв Холокоста. Я понимаю, почему такая активность сейчас развита этим фондом. Видимо, деньги, которые предназначались мне и моему "Господину Гексогену", пошли на реконструкцию музея в Майданеке и Треблинке.

В. Б. А на самом деле, мог бы Борису Березовскому пригодиться роман "Господин Гексоген"?

А. П. Я думаю, что Березовский такой человек, которому все могло бы пригодиться. Вся Россия целиком или разрезанная на восемьдесят кусков. Ему пригодились Доренко и Невзоров... Березовскому годится все, что плохо лежит.

В. Б. Почему "Независимая газета" то ругает роман, то хвалит? Сначала была опубликована отрицательная рецензия Игоря Зотова "Сермяжное барокко", затем он же выдвинул этот роман на премию "Национальный бестселлер" правда, после того, как его же выдвинул еще один номинатор, Олег Пащенко из Красноярска. Сейчас Игорь Зотов оправдывается в своих передовых, уверяя, что и роман не так уж хорош, и вы отнюдь не его любимец...

А. П. Когда я увидел первую рецензию Игоря Зотова на роман под названием "Сермяжное барокко", она показалась мне достаточно язвительной и негативной. Я отдал ее своим новым издателям, возмущаясь: мол, что же тут понаписали?! Александр Иванов и Миша Котомин объяснили мне, что это блестящая рецензия. Так сегодняшние критики обрабатывают любую приглянувшуюся им книгу. Некая ирония, некий скептицизм. Определенная доля черных чернил. Критики стали как каракатицы: прежде чем тебя облобызать, обязательно плюнут тебе в лицо этим черным настоем яда. Что же касается самого Игоря Зотова, с которым я, к сожалению, не знаком, то отдаю ему должное: он создал блестящую рубрику в "Экслибрис НГ", где творит новые репутации и крушит старые. Это целая магическая лаборатория по созданию виртуального литературного процесса. Я не могу объяснять тексты Игоря Зотова рационально. Зотов - человек загадочный, таинственный, он неисчерпаем, как электрон. Он скорее объект для фундаментальной физики, чем для моего лирического взгляда.

В. Б. Почему ваш роман "Господин Гексоген" так дружно поддержали многие молодые критики и издатели леволиберального радикального толка? Видите ли вы возможность смычки леворадикальной эстетики с левыми политическими силами?

А. П. Народилось новое поколение интеллектуалов, которым сейчас 25-27-30 лет, это молодые люди, которые начинали как яростные демократы, наполненные антисоветским, антикоммунистическим пафосом. Они в свое время приветствовали либеральную революцию, разрушившую страну, партию и общество. Прошли годы, все деградировало, все оказалось продажным. Молодые либералы повзрослели, начитались книг, у них появились связи с такими же, как они, интеллектуалами на Западе. И они резко полевели, радикализировались. Первая попытка связать красную политику с радикальной культурой была сделана Эдуардом Лимоновым, когда он только что вернулся в Россию из идеализированного обществом Запада. Лимоновская партия зарождалась как некий интеллектуальный клуб, куда первыми пришли вовсе не боевики и не гранатометчики, а рокеры, художники, музыканты, поэты, философы с новым стилем, с новым дизайном. Курехин, Летов, Витухновская... И сам Лимонов был такой. Из этой небольшой, радикальной и энергоемкой культуры создалась такая же энергоемкая партия, и все их акции политические - это такие перфомансы, которые, правда, стоят их отчаянным авторам и свободы, а иногда даже жизни. Что может быть зрелищнее и прекраснее, чем отхлестать сытую физиономию британского принца Чарльза красными гвоздиками? Такой художественный акт ничем не хуже акта молодогвардейца Сергея Тюленева в годы Великой Отечественной войны. Это героизм, которого нам так не достает. Это все равно, что поднять красный флаг над фашистской комендатурой. Такая очень важная для нас смычка происходит. Она будет втягивать все больше и больше молодежи в радикальную политику. Я в своей политической практике, в своих дискуссиях, которые веду постоянно в среде коммунистов, все время упрекаю их в старомодности, в некоторой отсталости, в изнурительной тавтологичности. Я мечтаю о вторжении авангардной интеллектуальной молодежи в наши ряды. Молодежи, которая готова рисковать, готова ошеломлять, эпатировать сытых буржуа. Революция - это всегда эпатаж, всегда взрыв и всегда авангард.

В. Б. И как ты думаешь, готовы ли сегодня лидеры КПРФ, тот же Геннадий Зюганов, пойти на смычку с молодыми авангардными радикалами?

А. П. Я думаю, что все на все способны. Все зависит от того, что будет предложено и кем. Какая форма давления будет оказана. Найдутся ли в недрах красного истеблишмента несколько активных посредников, объединителей, любящих и ценящих авангард. В той степени, в которой от меня это зависит, я делаю все для такого сближения. Я даже рассматриваю нынешний ошеломительный бум от моего романа, эффект от него, как результат такого взаимодействия.

В. Б. Но в этом расширении эстетических зон взаимодействия есть ли какие-то табу, какие-то границы, которые нельзя перешагивать? Тебя не напугало сотрудничество с такими "аморальными" изданиями, как эротический "Плейбой"?

А. П. Я думаю, что самыми аморальными изданиями на сегодняшний день являются такие газеты, как "Известия", которая глумится над своим народом, поддерживая самые губительные для народа либеральные реформы, которая продолжает дуть в дудку, способствующую вымиранию миллиона русских людей в год. И на костях погибших преуспевают близкие "Известиям" олигархи. Вот это аморально и отвратительно. Такая газета даже страшнее какой-нибудь порнушной газеты, рекламирующей скотоложество. А в самом "Плейбое", в котором вышло мое огромное интервью, я ничего страшного и возмутительного не заметил. Красивая обнаженная натура, прелестная женская грудь, но такие же груди гроздьями висят на рекламных щитах по всей Москве. Сексуальная революция, которая прокатилась по миру, а потом пересекла всю Россию туда и обратно, сняла табу с обнаженного женского тела. И этот, достаточно наивный по нынешним временам, дизайн "Плейбоя" меня никак не смущает...

В. Б. Не считаешь ли ты, что издательство "Ад Маргинем", выпустившее роман, осознанно, провокационно подставило тебя, поместив на обложку ужасающий череп Ленина? Согласовывался ли с тобой проект обложки? Почему ты дал добро? Как ты сейчас относишься к Ленину?

А. П. Мои отношения с этим издательством были таковы. Я изначально продал им все права на рукопись. Это не баснословные деньги. На эти деньги нельзя построить авианосец. На эти деньги даже нельзя подарить галстук-бабочку Борису Березовскому. Это очень маленькие деньги. Но я почувствовал в этих адских магах, как я их называю, силу, умение и какой-то новый взгляд на издательскую культуру. Поэтому я отдал им все на откуп. И редактуру текста, которую они произвели, и дизайн обложки, который они создали, я не контролировал. Я увидел только готовую книгу. Смущает ли это меня? Нет. Когда я увидел книгу, увидел обложку - мне ли возмущаться и падать в обморок после того, что я видел, как из танковых пушек вырываются снаряды и гвоздят по Дому Советов в 1993 году или как эти танки размолачивают кишлак Мусакалы, когда я видел море народной крови и груды трупов, когда я видел вблизи все крушение родного мне государства, - мне ли пугаться черепа Ленина? Ленин - великий человек, великий революционер, человек, который поднял на дыбы весь мир, это и есть Господин Гексоген. Ленин взорвал планету, взорвал буржуазный мир, он, по сути, всю планету сделал красной. Такие люди не могут выглядеть прилизанными, с нежно зачесанными косицами. У таких людей могут быть три головы, может быть шестьдесят крыльев, это мистические люди. Он может быть с голым черепом, а потом превратиться в восхитительную женщину, может быть каким-то птеродактилем или же с апостольским ликом. Это стомерное явление. Святоши, которые хотят видеть Ленина уютно лежащим в Мавзолее, или Ленина в детстве с кудрявой головой, или когда он в валенках ходил по снежной мостовой, эти святоши проповедуют ханжество и пустоту. Ленин - всякий. В том числе и такой. Он может быть еще и страшнее. Для белой гвардии. А для красной гвардии он может быть восхитительным божеством. Меня это не смущает.

В. Б. Потерял ли ты сам доверие к красному проекту?

А. П. Потерял ли я доверие к красному проекту? Я - художник, а не проектант, не конструктор, не демиург. Красный проект, как его сформулировали большевики, прошел весь путь от Первой Конной армии до первой гвардейской танковой дивизии и далее. От Луначарского к Суслову, потом к Горбачеву и к ГКЧП - это все взлет и угасание красного проекта в том виде, в котором был сконструирован. Я в этом проекте родился, жил, я сам - часть этого проекта. Как я могу потерять интерес к красному проекту, если я - часть его? Как я могу потерять интерес к своим глазницам, к своему сердцу, к своим болячкам, к своей первой любви? Другое дело, что если я сейчас буду маршировать и победно бить в барабаны - это будет выглядеть наивно. Красная идея, красный смысл, все то, о чем мы с тобой говорим, это не лаборатория, не результат сговора трех или четырех талантливых людей. Он был заложен еще при рождении Земли, в первичном взрыве Вселенной. В этих спектрах Вселенной уже была заложена красная идея, и пока будет жива Вселенная, красная идея будет вспыхивать где угодно и когда угодно: в антиглобализме, в Венесуэле, на юге, на востоке. И никакие олигархи не справятся с этим красным космизмом. И я вижу себя вписанным в эту красную схему. И взрыв моего "Господина Гексогена" - это тоже красный смысл.

В. Б. Почему так резко изменен в книжном варианте финал романа? Вместо православного Крещенского финала, дающего надежду на будущее, - беспомощный и раздавленный герой, потерявший веру во все? Исчезающий или растворяющийся в радуге президент лишь дополняет апокалиптичность видения. Нет ли у тебя желания в будущем восстановить первоначальный финал?

А. П. Я уже сказал, что полностью доверил своим издателям судьбу книги, и я не ошибся. Если бы я доверил эту судьбу прежним, то и судьба ее была бы той же самой, что у всех предыдущих романов, которыми я дорожу не меньше, а может быть, больше, чем этим. "Чеченский блюз", "Идущие в ночи", которые я писал на полях сражений, не получили такого резонанса, как "Господин Гексоген". Не прозвучал, как требовалось, и роман "Красно-коричневый", посвященный октябрьским событиям 1993 года и всей нашей патриотике. Нет, я считаю, ребята из "Ад Маргинем" сделали все, что нужно, я им очень благодарен, восхищен их работой, не до конца даже понимаю виртуозность ее. Что же касается моего финала, то я за него спокоен. Роман написан так, как он написан. Я его переиздам. Этот роман является частью мегаромана, состоящего из шести книг с одним и тем же героем. Это одиссея моего героя, который прошел по последним советским войнам, региональным и геополитическим: афганская, кампучийская, никарагуанская, африканская. Позже мой герой становится участником трех катастроф в России конца ХХ века: ГКЧП, расстрел Дома Советов и гексогенные взрывы в Москве.

В. Б. А веришь ли ты в причастность спецслужб к взрывам домов?

А. П. Читайте роман, там все сказано. Когда найдется издатель всех шести романов, конечно, я восстановлю прежний текст финала. Взрыв продолжается.

В. Б. Все видели, как Геннадий Зюганов по телевидению резко осудил обложку романа. Иные коммунисты отказываются покупать роман из-за обложки. Не испортились ли твои отношения с левыми друзьями? Что они говорили тебе?

А. П. Я думаю, что Геннадий Зюганов все-таки прежде всего очень резко осудил "Закон о земле", очень резко осудил вторжение американцев в Среднюю Азию, очень резко осудил все путинские реформы смерти. Думаю, что его пафос прежде всего направлен против чубайсовского управления величайшей советской монополией света. На фоне этих резких осуждений легкое, вскользь сказанное раздражение по поводу обложки моего романа я не считаю принципиальным. Мимоходное замечание, не более. Когда мы идем по улице, нас может на миг раздражить любой пустяк, облако или даже собственная стопа. Но это тут же и забывается. Я думаю, на самом деле, Геннадия Зюганова слегка покоробила эта двойная экспозиция, и он высказал свое мнение. Что же касается коммунистов, то пока я не замечаю тысяч людей, осаждающих газету "Завтра", где я работаю, забрасывающих меня камнями и кольями, требующих моего распятия, я не вижу людей, бросающих мои книги мне в окно, как когда-то бросали в окно Кнуту Гамсуну и Эзре Паунду. Ничего этого нету. Наоборот, масса людей за автографами приходит каждый день. Видел такой момент: к нашему киоску в Союзе писателей, где лежит моя книга с ленинской головой, подошел пожилой убежденный коммунист, спросил продавца, есть ли у них "Господин Гексоген", ему дали в руки книгу, он возмутился: "Какой ужас!" - и добавил: "Ну, дайте три экземпляра..."

В. Б. Во многих либеральных изданиях была высказана мысль, что ты решил порвать со старым литературным истеблишментом советского периода и вписаться новым романом в новую литературную среду, в круг Владимира Сорокина и Виктора Пелевина. Так ли это? Как ты относишься к их прозе? Близки ли они тебе? Ты - реалист или постмодернист, играющий словами и сюжетами?

А. П. Вопрос поставлен так, как будто у меня был заранее продуман проект. Будто бы насидевшись в старой патриотической среде и будучи недоволен ее обветшанием и одряхлением, я решил забыть своих старых литературных друзей и ворвался куда-то в другой мир. Может, я прорыл туннель, прорвал линию Мажино и завоевал нового читателя... У меня не было таких задач. Я настолько изнурен своей газетной работой, своими писаниями, что таких стратегических решений я не принимал. Это был косвенный результат от написанного. Что касается нового читателя, то слава Богу, что он у меня появился. Любой писатель будет рад новому читателю. Но я и старых читателей не потерял. Я очень горжусь тем, что меня стала читать молодая интеллектуальная студенческая среда, которой показалась интересной моя стилистика, мои постулаты и моя эстетика. В патриотической политической среде я, конечно, не находил отклика и отзыва на свои художественные произведения. Когда мы встречаемся с моим другом Альбертом Макашовым, мы, конечно, не говорим о метафорах или эстетике моих романов. У нас с ним другие темы для разговоров, не подумайте, что мы с ним только "о жидах" говорим - нет. Военные темы, политические темы, исторические темы. И поэтому мне, конечно, интересно сейчас видеть эстетическую реакцию на свои художественные работы. Меня это ошеломляет и восхищает. Все эти споры, дискуссии вокруг романа и его героев. Что касается таких модных писателей, как Владимир Сорокин и Виктор Пелевин, и их возможной встречи со мной... Боже мой, встреча с Сорокиным или Пелевиным трактуется как какой-то мистический олимпийский шаг. Да с кем я в своей жизни только не встречался?! С белыми, с красными, с зелеными, с серыми, с черными... Я даже с Горбачевым встречался. Как бы это противно ни было. Руку пожимал, и у меня после этого только четыре пальца отсохло, а пятый шевелится, могу еще им на курок нажимать. С Путиным встречался. С цэрэушниками, с моссадовцами, с неграми, с китайцами... Что же удивительного будет, если я встречусь с тем же Сорокиным? Я читал и Пелевина, и Сорокина, и считаю, что на фоне тухлого, потного, гнусного и конформистского движения "Идущие вместе" они просто интересные живые личности. Нет ничего более ужасного этого посткомсомольского союза "Идущие вместе". Огромное количество таких маленьких райковых в сюртучках и галстучках, которые демонстрируют новый контроль над идеологией общества. На них только и можно реагировать этой блестящей прозой Сорокина и Пелевина, эпатируя серое ничтожество. Это форма литературного сражения с бездарностью, с конформизмом, с повторением задов, с эпигонством и подражательством прошлому. Это протестные вещи. Я читал сорокинское "Голубое сало", читал "Сердца четырех", сейчас я читаю его новый роман "Лед". У Пелевина читал "Чапаев и Пустота". Если Пелевин устанет работать в своем жанре, я бы мог вместо него парочку таких же романов написать. А могу написать массу сорокинских романов, штук двести , не меньше, если сам Владимир Сорокин утомится и скажет: "Слушай, Проханов, дай мне передохнуть. Сочини за меня парочку-другую романов". Я скажу: "Конечно, с удовольствием, Владимир, вы блестяще пародируете стиль Набокова, Толстого и Пастернака, а я могу пародировать и ваш стиль тоже. Я сейчас всю весну провел в деревне. Много с навозом общался. Изучил все подробности животных фекалий. Могу изобразить. Методику вашу считайте, что освоил".

В. Б. Ты - член редколлегии известного журнала "Наш современник". Почему твой роман "Господин Гексоген" отказался печатать этот журнал? Все предыдущие романы ты печатал только там. Чем мотивировали редакторы журнала свой отказ? Означает ли это конец твоего сотрудничества с "Нашим современником"?

А. П. Мой давний товарищ, главный редактор журнала Станислав Куняев, прочитав роман, сказал: "Знаешь, Саша, время толстых романов прошло. Журнал не такой толстый для твоего романа. Печатать большие произведения - это значит на весь сезон закупорить наш журнал и не дать возможность печататься другим". Что же, я его понимаю. Конечно, такие романы, как "Раскол" моего друга Владимира Личутина, или мой "Красно-коричневый" были тяжелым бременем для журнала, когда они печатались в "Нашем современнике". Куняев повторил: "Время толстых романов прошло". Конечно, мне было несколько обидно и больно, я не нашел ничего лучшего, как ответить: "Ты знаешь, Стасик, время толстых журналов тоже ушло". Но если толстые журналы не в состоянии печатать мировоззренческие романы, осмысливающие наше время, нашу эпоху, вести интеллектуальную дискуссию со своими оппонентами и исполнять ту же роль, какую всегда на Руси исполняли толстые журналы, то значит, несомненно, и время толстых журналов прошло. Журналы без позиционных, осмысливающих время произведений на самом деле никому не нужны. Очень скоро они станут такими раритетными изданиями, камушками на ладони, а должны быть булыжниками для боя. Будущее покажет. Но пока я остаюсь членом редколлегии этого замечательного журнала. И все, что от меня зависит, как от члена редколлегии, для популярности этого издания я буду делать.

В. Б. Вашему бывшему союзнику и постоянному автору газеты "Завтра" Сергею Кургиняну кажется, что своим романом вы совершили диверсию против красной идеи. И что ваш роман - окончательный демонтаж советской власти. Как вы относитесь к обвинениям Кургиняна, что вы - певец тления, певец гниения былого державного величия?

А. П. Может быть, Сергей Ервандович отчасти и прав в своем упоении красной идеей. Я бы хотел стать таким, как он. Стать собственником пяти или шести роскошных зданий, которыми владеет Сергей Ервандович Кургинян в центре Москвы, и перенести свою редакцию газеты "Завтра", которая совсем по-капиталистически ютится в трех маленьких комнатках, в его роскошные апартаменты, которые домовладелец Кургинян, считающий себя ужасно красным политологом, заполучил еще от советской власти. Еще я страшно завидую Кургиняну, что он, оставаясь таким красным провозвестником, вошел в тесные братские отношения с Гусинским и с братьями Черными, обслуживая их своими текстами, своими аналитическими выкладками. Конечно, если считать братьев Черных святыми для красной России людьми, тогда можно уверовать и в собственную безгрешность. Может быть, именно удаленность от братьев Черных мешает мне чувствовать себя полноценным красным идеологом?.. Сергей Ервандович Кургинян, на самом деле, талантливый, яркий человек, абсолютно театральный человек, который уже два десятка лет танцует на досках в своем театрике политической буффонады. От него исходит очень много экстравагантных идей. Какими-то его идеями я сам пользовался в своих романах. Это романные, фантасмагорические идеи, они абсолютно не годятся для реальной политики, для политической практики, и беда тому политику, кто станет следовать рекомендациям Кургиняна, но слава тому художнику, который, слушая его великолепные бреды, перенесет их на полотно, на бумагу, даже на музыку. Великолепное впадание в транс с каким-то клекотом, с вырывающимся пламенем из его уст. С этой желтой пенкой, которая вскипает на губах. Он уверяет, что я сжег в своем сердце красный смысл. Я, как Данко, сначала вырвал из груди свое красное огненное сердце, а затем вместе того, чтобы вести людей за собой, погасил свое сердце, затоптал как окурок. На самом деле ничего этого нет. Мой герой Белосельцев - это не Проханов. Есть эволюция художника и есть эволюция героя, но дальше следуют новые его превращения, новые герои. Художник, пока он творит, никогда не стоит на месте. Как может мой роман извратить красный смысл, демонтировать советскую идею? Неужели, прочитав его, все побежали выносить Ленина из Мавзолея? Неужели исчез выстрел "Авроры", исчезла сама Октябрьская революция? Исчезло все левое движение на планете? Бред, смехота. Даже если бы я этого пожелал, я был бы не в силах никаким романом изменить ход истории.

В. Б. И все-таки не опасаешься ли ты, что часть читателей, кто с радостью, кто с печалью, воспримут твой новый роман как пасквиль, а тебя как нового Невзорова? Нашего бывшего друга, автора пламенных "шестисот секунд", цинично отказавшегося от всего, что он делал для сопротивления, загубившего свою репутацию и как человека, и как художника, и как журналиста? Не пугает тебя такая параллель? Ты извлек из нового романа максимум энергии, но не горит ли твой былой иконостас со смоляными старыми досками?

А. П. Что касается параллелей с Александром Невзоровым. Невзоров сегодня конюх на конюшне у Березовского. Он стал жертвой. Была какая-то греческая богиня, которая, прикасаясь к мужчине, превращала его в свинью. Борис Абрамович Березовский похож на ту античную богиню. К чему он ни прикоснется, все начинает хрюкать. Невзоров и Доренко - два тому примера. Он превратил этих двух талантливых людей с помощью своей кормушки в нечто низменное. Испепелил их талант. Невзоров как журналист сегодня не больше, чем заплатка на протертых джинсах Михаила Леонтьева. И он смирился с этой ролью. Погубил свою репутацию. А я остаюсь в своей честной кампании. Я иду с народом на первомайской демонстрации, стараюсь задеть за живое своими выступлениями на трибунах, своими передовицами в газете. Меня бьют кастетами по башке. Я запечатлел красную империю и в ее расцвете, и в ее борьбе. Кто еще сегодня передал так полно красный смысл в своих художественных текстах? Может, Кургинян, который уже второе десятилетие репетирует "Пикник на обочине"? Поэтому никакой аналогии с Невзоровым я не вижу. И моя репутация, даже если Сергей Кургинян будет обливать ее серной кислотой, никак не пострадает. Это же катастрофа, трагедия для художника, если ты сам кидаешь в огонь свою репутацию, а потом греешь у огромного ее пламени свои синюшные ладошки.

В. Б. Кто ты - враг или союзник президента Путина? Твой роман одни читают как пропутинский, другие - как антипутинский. Какие-то тексты из романа дают подтверждение и тому и другому толкованию. Правда, третьи считают, к ним я и себя отношу, что ты сам менялся по ходу написания романа. Начинал с явных надежд на перемены в обществе и государстве, на возрождение России. Но постепенно терял все надежды. Время в политике двигалось быстрее, чем писался роман. И к его завершению ты пришел к полному недоверию, даже к презрению. Так ли было на самом деле?

А. П. К новому президенту у меня очень скептическое отношение. Конечно, оно не сравнимо с тотальной, религиозной ненавистью, которую я испытываю к Ельцину, это другое чувство. Другая энергетика. Роман рассказывает в метафорической форме, как сфабриковали нового президента. Там показана методика, как через кровь, взрывы, политические диффамации умело синтезировали в лаборатории, одним из начальников которой был Березовский, этого небольшого изящного человечка. Мое отношение к нему таково: он не взял власть, не захватил ее, это не Ле Пен, это не Гитлер, не Сталин, не Ясир Арафат. Ему не пришлось идти на жертвы, чтобы эту власть прибрать к рукам. Его пригласили кукловоды, синтезаторы, дали ему эту власть на время. И он тяготится этой властью. Он в этой власти бессмыслен, пуст. Реальную власть имеют другие люди. Так называемая ельцинская "семья", круг влиятельных олигархов. А Путин политически прикрывает страшный, окончательно умертвляющий нашу Родину, Россию олигархический режим. В каком-то смысле он даже не ответствен за это. Он не пророс сердцем, он эфемерен, легок. Это голографическая картинка, и не более того. Он не имеет плоти, это лишь зайчик света на стене, направляемый зеркальцем, которое находится в руках у мировой закулисы. Я верю, он на самом деле в какой-то момент исчезнет, как исчез у меня в романе из кабины пилот. Был ли Путин? Был ли мальчик? Еще один из вечных русских вопросов.

В. Б. И кто придет взамен. Неужели Чубайс?

А. П. Придет тот, у кого нет ног.

В. Б. А как ты сам объясняешь столь шумный успех нового романа? Его художественные качества несомненны, на этом сошлись, пожалуй, все критики, его политическая острота и злободневность тоже не подлежат сомнению. Но были же другие твои романы, были значимые романы у твоих друзей и недругов, у Личутина, у Маканина, у Крусанова, у Лимонова, но, пожалуй, за десять лет никогда еще не было подобного интереса ни у читателей, ни у прессы. Остается только 31 мая назло всем либералам получить премию "Национальный бестселлер"...

А. П. Я бы хотел, чтобы эту премию получил мой друг Эдуард Лимонов, томящийся уже год в тюрьме, но, к сожалению, он не попал в шорт-лист. Если честно, я не очень верю в премию. Не допустят. Не разрешат ее организаторам и членам жюри. Это же будет плевок во власть. Как бы ни мечтали Татьяна Набатникова и Виктор Топоров создать полностью независимую и некоррумпированную премию, им не позволят... Но для меня премией уже стала вся эта безумная шумиха вокруг романа. Два раза таких премий не дают. Я выплыл на глазах у всех читателей, как какое-то чудовище. В лунные ночи где-нибудь в Индийском океане плывет тихая джонка по лунной воде, и вдруг начинает кипеть океан, и из его берегов выходит страшное, жуткое чудовище, огромный осьминог с выпученными глазами, с щупальцами в пол-океана. Вот так и я возник из красно-коричневого бурного потока, из протестной лавы. Всплыл из неведомых вод и напугал всех... А потом опять уйду на глубину, вода успокоится, океан сомкнется, и опять на этом месте будет плыть нежный цветок, сорванный с побережья, имя которому Сорокин, или зеленая чудная благоухающая ветка, имя которой Пелевин... А я уйду к потонувшим советским галеонам, к потонувшей красной Атлантиде. Там мое место.

Конечно, мой успех сейчас нельзя объяснить ни гипотетическими деньгами Березовского, ни гипотетическими деньгами Путина, есть ведь и такое мнение, что сразу две эти стороны вкачали в меня деньги. Я считаю, что общество, которое до недавнего времени трактовалось согласно устоявшейся схеме: вот красный блок, вот белый, вот православный, вот еврейский, вот либеральный и т.д. - начинает меняться. Представь, валится со стола горшок глиняный. Когда он еще летит со стола на пол, вроде бы он еще сохраняет форму горшка, но еще миг, и остаются одни осколки. Роман ударился о реальность и разлетелся на множество осколков. Для меня иллюзия о старой форме постсоветского общества рассеялась после публикации романа и такой неожиданной реакции на него.

ПРОХАНОВСКИЙ ПРОРЫВ

На литературном пространстве России давно уже воцарилось время Проханова. Пусть он сам об этом не догадывается, пусть это не принимают обиженные бонзы и именитые певцы иных времен, советских, досоветских или даже постмодернистских, перепутанных с альтернативной историей. Это все от страха перед непостижимой действительностью. И на самом деле, кто определял литературный процесс девяностых? Алла Латынина права, перечеркивая все достижения Букера за последнее десятилетие. Не сундучок же Милашевича является способом осмысления мира. Но либеральная критикесса не заглядывает по инерции в наши хоромы. Боится заглянуть... Страшновато. Но и на наших-то пространствах почти никому не под силу заглянуть в глаза действительности. Осмыслить злобу дня. Писатели дожевывают минувшие эпохи. Будто забывают, что "Тихий Дон" написан сразу по следам событий. То же - и "Котлован", и "Мастер и Маргарита". Впрочем, и "Бесы" Достоевского, и "Евгений Онегин" Пушкина - это была тоже злоба дня. А сейчас осмысление действительности ушло в детективы и остросюжетные романы, где тот же Виктор Пронин в "Бандах" дает свою оценку сегодняшней действительности, где Анатолий Афанасьев, как Гойя, передает страшные гримасы общества. Проханов, пожалуй, единственный, который не боится заглянуть в бездну нового времени. Эта бездна его обжигает, уродует. Накладывает на него маску усталости и мистического пессимизма. Посмотришь на него - и задумаешься: а надо ли спокойному литературному обывателю так лезть напролом. Без головы ведь останешься. Есть у нас сегодня живые классики, великие русские писатели, но они же сами посторонились. Отошли от края бездны. Они сами отдали наше время летописать Александру Проханову. Значит, нынче его время...

В новом романе "Господин Гексоген", который еще дымится после своего рождения, дыбится и выламывается из привычных матриц испугавшегося "Нашего современника", Александр Проханов, может быть, с наибольшей решимостью прощается с нашим общим великим прошлым, открывая ворота будущему, какое бы оно ни было. Хоть преисподняя Ада. Значит, заслужили своими деяниями, значит, наказаны Господом. И нечего отворачиваться от содеянного нами же.

Все-таки не дядя Сэм и не хитрый еврейский меняла выдернули из-под нас ковер былого благополучия, а мы сами. Осматриваемся сегодня смелыми глазами - и не видим вокруг себя ничего. Голый человек на голом пространстве. Впору зажмурить глаза, как и делают многие именитые литераторы, блуждая по внутренним пространствам своей души или выстраивая себе разнообразные миражи. Лишь очень смелый человек способен открыть глаза. Ибо он верит в свою новую жизнь, в нескончаемость мира. Недаром герой прохановского романа Белосельцев в самом финале, после крушения всех мифов, погружается в крещенскую воду. Значит, впереди не смерть, все-таки, и не Ад, а новое рождение новой, неизвестно какой еще России.

По первому прочтению новый роман крайне пессимистичен. Это "Красно-коричневый" наоборот: почти те же самые события, но всегда уже с апокалиптическим концом. Первое признание Проханова в тотальном, необратимом крушении советской цивилизации. В завершении красного мифа. Ужасающая мавзолейная сцена - одна из лучших в романе. Хотя и не для слабонервных. Но вместе с красным мифом с неизбежностью, пугающей уже белых патриотов, рушится и государственный миф. Все, что ныне есть, - или имитация, или доживание старого, дожевывание старого. Доживают творческие союзы, доживают партии, движения. Про- или антисоветские - это даже все равно. Как бы Сергей Михалков с сыновьями ни переделывали гимн, он уже звучит в прошлом времени. Не спасет, по Проханову, и последняя хранительница идеологии, официальная церковь во главе с Патриархом. Слишком уж она слилась с исчезающими структурами, чтобы так легко переодеться в белые одежды и стать воссоздательницей государства Российского. Увы для наших оппонентов, но и их либерально-еврейский миф о новой Хазарии тоже неосуществим. И все это нынешнее еврейское финансовое и информационное могущество так же тленно, так же имитационно, почему и держат их умные идеологи все свои капиталы в далеких заморских банках. Не будет никакой новой Хазарии. Нового либерального российского рая.

Александр Проханов - крушитель старых мифов, великих, могущественных, но, как великаны с острова Пасхи, уже никому не нужных, кроме историков и туристов. Этих мифов десятки. И они слетают с Белосельцева один за другим, как одежды. Оставляя его нагишом в чужом и страшном мире. Как жить человеку, если у него потеряна вера в государство, строй, былые идеологии, в окружающее общество? Строить свой индивидуальный рай? Уткнуться в мир семьи, в лоно любимой женщины и ничего вокруг себя не видеть? Так пытались делать еще герои "Белой гвардии" Булгакова, и так же неудачно. Индивидуальный рай вне общества, вне своего народа невозможен. Из прекрасных идиллических псковских воспоминаний Белосельцева вырывает колючая действительность. Последний миф, миф об индивидуальном рае тоже лопнул, подобно всем другим. Связка шаров, этих разноцветных мифов, держала героя на высоте. Шары лопаются один за другим. И вот он, чужой всем, никому не нужный, потерявший веру, летит вниз, в саму бездну...

Может быть, этого и ждали от Проханова, как и от других русских писателей-воителей, духоборцев, демоны зла? Может быть, потому так возрадовались иные либералы этому роману, невнимательно прочитав его финал? И на самом деле, чего не радоваться? Не видит ничего хорошего в будущем Валентин Распутин, подводит печальный итог в "Миледи Ротман" Владимир Личутин, последние лидеры ХХ века прощаются с сегодняшней реальностью, теряя последние надежды. Но, признавая печальные итоги дня сегодняшнего, Александр Проханов уповает в высший замысел человека. Да. Он гол и бос, но он жив, и его ждет новое Крещение. Бездна подождет.

Мистический реалист Александр Проханов становится знаковым художником нашего времени.

Значимость прохановского прорыва на литературном пространстве России осознают гораздо позже. Когда придет понимание русской литературы, как постоянного движителя истории. Когда люди культуры займут надлежащее место в управлении развитием России.

Сейчас в рядах оппозиции еще застыл момент недоумения: что делать, радоваться или печалиться этому прорыву, упрекать ли Проханова в чрезмерной художественной вольности при обращении к святыням или же признать этот прорыв первым из сталинских ударов по врагу, признать ударом, равным победе патриотического кандидата на губернаторских выборах.

Был момент года три назад, когда оппозиция просто обязана была, используя все средства, все свои немалые возможности, признать роман Александра Проханова "Красно-коричневый" как словесное знамя своего движения, как его духовный символ. Как полновесную авангардную дивизию в битве с врагами России. Не сочли нужным, не поняли силы слова. Это тогда еще должен был состояться легендарный прохановский прорыв - в телевизионных выступлениях лидеров движений и партий, в десятках и сотнях статьях и интервью. Не случилось... Многими лидерами патриотов до сих пор не осознается значимость слова, значимость художественного образа. А ведь уже несомненно наступало прохановское время в литературе. Речь я веду не о популярности самого романа и его автора. Не о зримой земной славе Александра Андреевича Проханова. Это все подробности его писательской биографии, не более. Речь я веду о прохановском влиянии на читателя, влиянии на общество, на формирование вектора духовного развития страны. Уже лет десять, на мой взгляд, нет иного русского писателя, способного, подобно Александру Проханову, так метафорически осмыслить нашу действительность и сотворить реальный магический фольклор наших дней. Но сколько же можно, будучи в патриотическом братстве, работая на наше соборное единство, оставаться Александру Проханову тотальным одиночкой в современной литературе, перетаскивающим глыбы осмысленного бытия своего народа и не замечаемого никем на достаточно широком литературном патриотическом пространстве?

То, что прорвалось сегодня через либеральную печать после выхода нового прохановского романа "Господин Гексоген", должны были сотворить все мы сообща еще несколько лет назад. И, повторю еще раз, не ради славы и рейтинга самого Проханова. Он, к счастью, этим не озабочен, звездной болезнью не страдает, да и имя его как политика и журналиста и без того чересчур на слуху у всех. Его художественные слова, его метафоры времени нужны были народу. Они должны были быть прочитаны. Уловлены и поняты теми, кто готов еще жить и бороться за Россию. Без вещих слов Россия неизбежно будет потеряна. Так же, как и всякая другая страна. А вещие слова даются далеко не каждому талантливому писателю и далеко не каждый год. Увы, часто они бывают у нас на Руси и не услышаны, или услышаны чересчур поздно... Жаль, что оппозиция так недоверчива к своим магам и кудесникам слова. Потеряла веру в значимость слова как деяния в то время, как в сознание людей умело вбрасывались мусорные либеральные слоганы. Простые как окурок или стакан дешевого пойла: "Бери от жизни все" или "Ночь твоя, добавь огня"... У наших же лидеров, имеющих постоянный выход на телевидение, лишь пробрасывались где-то в конце выступлений, через запятую, имена давно ими же нечитанных кумиров прошлых советских десятилетий: Бондарев, Белов, Распутин. Не спорю, славные имена, каждый из них в свое время совершал свой прорыв в русскую историю. Побеждая пространство в сознании людей. Закладывая в их душах понятия великой Победы, любовь к родной земле. Важно и то, что их понятия, их магические слова в их время были услышаны миллионами людей...

А в самое страшное, испепеляющее время гибельных перемен, когда уже не действовали простые образы и не доходили до души народа простые протестные слова, когда потребовались, как во времена адовы, горестные метафоры зла, брутального зла, чтобы пробиться к сердцу человека, - такие метафоры были даны свыше художнику слова, чей черед наступил стать первым. Его-то и не хотели слышать, свои же не хотели знать как художника. Видели в нем славного бойца, политика, репортера, журналиста, издателя пламенной газеты, но никак не мастера магических слов...

А время уже не слышало простых и назидательных слов. Время требовало метафоричности, ибо само было сплошной метафорой.

Прохановский прорыв состоялся сейчас не с той стороны, откуда ждали. Теперь, дай Бог, самим бы не затоптать, мол, не хотим читать бульварные издания и слушать либеральное телевидение... Мол, что-то тут не так... Мол, издательство не то, художник не тот и журналы не те. И чего это ни одного телеканала не нашлось, где бы не высказались по новому роману Александра Проханова "Господин Гексоген", и чего это все либеральные влиятельнейшие газеты из номера в номер обсуждают, обмусоливают, подробнейше анализируют роман своего заклятого врага?.. И как он докатился до таких скандальных изданий?

И в самом деле. Что-то тут не так. Неладное творится в нашем королевстве литературном. О жизни нашей, о проблемах злющих читатель предпочитает узнавать из бульварной литературы. И герой долгожданный, смелый, положительный, способный на подвиги, тоже приходит из книг наших державных фантастов и детективщиков. От Сергея Алексеева до Виктора Пронина. А вот соединить закрученный детективный сюжет и высокую метафористику, политический памфлет и героическое сказание, дать конспирологию нашего времени и мистическую символику происходящего сумел, пожалуй, только один Александр Проханов. Он, как Суворов или Георгий Жуков, сумел найти слабое место в обороне противника и прорвать фронт совсем в неожиданном месте. Его приход с романом "Господин Гексоген" в издательство "Ад Маргинем" - это неожиданный прорыв красных не напрямую, в лоб, где их ждали, а через гнилой Сиваш, по горло в мутной воде. Его победный прорыв с отрывом в девять баллов в шорт-лист премии "Национальный бестселлер" - это неожиданный бросок Суворова через Альпы. Он заставил читать свой магический ошеломляющий роман всех: администрацию президента, депутатов Госдумы, лидеров правых и левых партий, боевых генералов и утонченных эстетов. Он мощно встряхнул читательские мозги даже у прокисшей интеллигенции.

Думаю, недовольство наших сановных патриотов от этого незапланированного прорыва в массы своего же художника слова будет сдерживаться тем, что первыми набросились на роман и его автора сановные либералы, почуяв опасность прохановского прорыва. Не случайно же газету "Известия" в пяти номерах подряд трясет от его романа, как от прямого попадания бомбы или же от взрыва того самого гексогена, давшего имя произведению. Впрочем, его роман и есть мощный заряд гексогена для притупившегося и сломленного читательского сознания. То Максим Соколов в двух субботних колонках "Известий" никак не может прийти в себя от энергетической мощи прохановского романа, узнавая его стиль даже в анонимных текстах, ибо "Пушкин! Он и в лесах не укроется, лира выдаст его звонким пением". И ведь верно же мыслит Соколов, прохановская стилистика видна за версту. Он легко узнаваем читателями прежде всего своим стилем. Клеймо мастера. Нет талантливого художника без своего стиля, и опять же, как бы ни злобствовали либеральные критики из буржуазной среды, как бы ни клеймили его "сусальным графоманом", только большой мастер слова способен создать свой стиль. Под его языковое влияние попадает и сам Максим Соколов, хотя он и не похож на тех "московских богемных юношей", у которых, согласно "Известиям", "в этом сезоне Проханов чрезвычайно моден, почти как абсент..." Раз уж сравнивает известинский колумнист Проханова в своем первом субботнем фельетоне не только с абсентом, но и с Пушкиным, то в следующем, конечно же, ему приходится в высоком стиле писать о "солнце русской словесности А.А.Проханове". Достал до печенок его прохановский "гений величавый". А дальше уже пришла очередь еще одного рассерженного буржуа, Александра Архангельского, все многолетние труды которого по завоеванию умов наших сограждан пошли насмарку: "Я в ярости: московская литературная тусовка окончательно сошла с ума... Проханов со своим "Господином Гексогеном" получит премию. Признание золотой молодежи он уже получил... Агрессия маргиналитета, дорвавшегося до информационого ресурса, не знает пределов..." Понимает господин Архангельский, что маргиналитет-то у нас в России все растет и растет. Озлобленный, умный и все более национально ориентированный. Прохановские зерна гнева попадают в подготовленную самой жизнью почву. Не уместив свою ярость в одном номере, Архангельский, подобно Соколову, перенес ее еще в один. То ли решив добить этим "великолепного графомана", то ли разозлившись на телевидение, беспрестанно рекламирующее роман, своим особым мнением о "господах гексогенах", наоборот, пожелал добавить известности красно-коричневому писателю и его скандальному творению. Свою лепту к прохановской славе в "Известиях" внесла и Юлия Рахаева, вполне доброжелательно назвав роман фаворитом премии "Национальный бестселлер".

Такая волна проханомании прошла практически по всем видным либеральным газетам. Какое-то зацикливание на "Господине Гексогене", Александр Проханов стал новым властелином колец, дающим господство над сознанием людей. Обнаружилось явно магическое воздействие прохановских заклинаний, подтвердился массовый гипноз журналистов из "Московских новостей", "Коммерсанта", "Трибуны", "Труда", "Комсомольской правды". За последние годы ни об одном из романов писателей любого направления и любой известности не было столько споров. К примеру, возьму еще одну газету, "Время МН". Сначала февральская колонка Аллы Латыниной "Проханов как авангардист", в которой видный критик либерального толка старается чуть ли не защитить Проханова от объятий губительных литературных радикалов. "Чего не отнимешь у романа, так это кричащей, скандальной злободневности. Все персонажи современной светско-политической хроники бродят на его страницах, все знаковые и скандальные события последних лет получают объяснения и толкование в свете проповедуемой Прохановым "теории заговора"..." Вот так бы в рамках острого политического романа-памфлета и готова его расхвалить Латынина, но видит же, не вмещается роман в простую форму политического памфлета, иначе бы и писать о нем не стала, чересчур большой замах у автора, чересчур значима мистическая символика. И значимость эта критику явно чужда и враждебна. Отсюда и желание перечеркнуть значимость, сыграть на понижение, попытаться выдать "взвихренную патетическую стилистику" за "эффектный авангардистский трюк... Последний солдат империи, единственный наследник "большого стиля", Проханов пишет так, что Сорокин с его постмодернистским передразниванием может отдыхать... почему так подставился Александр Проханов... кто втянул его в губительный для репутации пламенного трибуна проект?"

Поразительна забота либеральных литературных идеологов о чистоте репутации наших пламенных трибунов. Их просто бесит уникальное сочетание в прозе Проханова досконального знания реальности жизни, ее низовых глубин и магической метафористики, социального сюрреализма...

Спустя какое-то время в этой же газете "Время МН" один из блестящих молодых критиков новой волны, начинавших с позиций крайнего либерализма и достаточно быстро понявших вред, ложь и позор его на просторах России, Дмитрий Ольшанский, признал роман Проханова главным событием года, а его самого назвал "лучшим русским писателем". Вскоре там же в спор вмешался прозаик Петр Алешковский, увидевший в Проханове некую смесь Жириновского с Глазуновым. Вроде бы вынужден признать, что, по крайней мере, есть хотя бы "куски, написанные хлестко и интонационно ярко. Но никто и не спорит, что Проханов писатель... Да, есть удачные попадания, когда, скажем, мост через Москва-реку похож на кардиограмму...". Но либеральный писатель по-настоящему испугался растущей на глазах значимости романа: "протаскивать Проханова... с его идеологией охотнорядца, рядящегося в маску патриота, недостойно... Меня в этой истории пугает одна вещь: смычка левых эстетов с ультралевой оппозицией..."

А ведь правильно эта смычка пугает жирных либеральных котов с их кастрированной прозой, так и не нашедшей своего читателя. Как правильно и то, что сегодня все левые эстеты "подают Проханова как нечто уникальное, как явление в литературе". И правильно озабочена все в той же газете уже политолог С.Тарощина тем, что "на общем фоне заката коммунизма титаном мысли вдруг предстал коммунист Александр Проханов. Сюжет о его новой книге "Господин Гексоген" миновал редкий канал... Ни одна книга современного автора не вызывала подобной эйфории... сам-то тираноборец свое дело знает и не упустит случая сообщить электорату кардинальное..."

После газет на роман Проханова переключились глянцевые журналы и интернет-издания, начиная с именитого "Русского журнала", появились серьезные статьи радикальных антибуржуазных критиков Льва Данилкина в "Афише", Славы Курицына в "Jalouse". Сергей Пархоменко в своем "Еженедельном журнале" смело предположил, что "похоже, с Прохановым произошло то, что уже случалось с другими титанами слова. Например с Львом Толстым и Гюставом Флобером. Рожденные силой таланта герои отказывались повиноваться воле автора и принимались действовать вопреки первоначальному замыслу, но в соответствии с правдой жизни". С кем только ни сравнивали за эти месяцы, после выхода "Господина Гексогена", его автора - кто с издевкой, кто всерьез, кто с доброй иронией, кто признавая величие. В этом списке Данте с его кругами ада и Достоевский, Маяковский и Гумилев, Набоков и Киплинг, "накокаиненный Фадеев" и Григорий Климов. Его сверстник, писатель Сергей Есин пишет в "Дне литературы" после прочтения "Господина Гексогена", что можно написать прозу под многих классиков, но нельзя стать таким, как Проханов, - энергетики не хватит.

Пересказывать или даже перечислять десятки статей из "Независимой газеты" и "Экслибриса НГ", посвященных феномену Проханова, я уже не берусь. Игорь Зотов, Лев Пирогов, Владимир Березин... Пожалуй, мимо романа "Господин Гексоген" не прошел ни один уважающий себя критик. Интересно, что даже самые лютые недруги Проханова не смогли не найти ничего более резкого, чем обозвать его графоманом, к тому же политическим. Сановные либералы встревожены расколом в своем лагере. Немало самых утонченных стилистов с репутацией высоких эстетов поддержало в печати прохановский роман. Что же случилось? И что это за роман?

Успех его не объяснить умелой раскруткой молодых ребят из "Ад Маргинем". Максимум, они могли бы обеспечить два-три издания, к тому же малотиражных. Совпадением выхода книги с победой в шорт-листе "Национального бестселлера"? Частично да, но откуда такой победный отрыв от соперников в девять баллов? Кое-кто из либеральных критиков объясняет прохановский триумф в самой весомой ныне литературной премии дисциплинированностью "красно-коричневых" членов большого жюри, взявших под козырек при появлении его романа, выпущенного еще в газетном варианте совместно "Советской Россией" и "Завтра". Категорически не согласен. Именно в этом году на премию были номинированы многие достойные единомышленники и соратники Проханова по патриотическому движению, его близкие друзья Владимир Личутин с романом "Миледи Ротман", Анатолий Афанасьев с "Гражданином тьмы", Юрий Козлов с "Реформатором", Борис Екимов с "Пиночетом", Эдуард Лимонов с "Книгой воды". И никто не смог бы заставить патриотически настроенных членов жюри перевести стрелки с Личутина или с Афанасьева на Проханова, если бы они сами не сделали такой выбор. Очень уж точно попал "Господин Гексоген" в цель, став всеобъемлющим мифом нашего времени. По сути, роман Проханова должен стать равным по влиянию на умы людей книгам "Как закалялась сталь" Николая Островского и "Молодая гвардия" Александра Фадеева. Это романтическая мистерия, посвященная жизни отставного разведчика Виктора Андреевича Белосельцева, ушедшего от дел, вернувшегося в осажденную ельцинскими выродками Москву. Он становится, если хотите, нашим Вергилием, нашим путеводителем, нашим гидом по кругам ельцинского ада. Вместе с ним мы застаем в постели с девкой Генерального прокурора, вместе с ним мы организовываем из Москвы басаевское нападение на Дагестан, а затем и сами взрывы в Москве. Мы убиваем бывшего питерского мэра и отстраняем суетливого премьера, доказавшего, что честь офицера в России ничего не стоит. Мы присутствуем на смотринах проекта новой Хазарии вместо России, меняем руководителей телеканалов, мы делаем все, что на самом деле делали, а вернее, в чем соучаствовали как граждане России за это позорное десятилетие. Но, как видите, Россия все еще стоит на месте, и проект Хазарии провалился, и Чечня худо-бедно, но под российским контролем, и этому всему тоже есть объяснение в романе. Если читать второпях, как это сделали в редакции одного из наших патриотических журналов, то можно увидеть в романе чуть ли не апологию новому путинскому режиму. И, главное, все концы с концами сходятся, всем важнейшим событиям последних лет даются конспирологические и очень убедительные объяснения. Только вот Путин-то в финале испаряется самым непосредственным образом, не долетев и до конца своего пути. Может быть, и здесь предвидение будущего? И Александр Проханов - наш современный Нострадамус, в своих сочинениях предсказывающий будущее России? По крайней мере, именно ревностью к более удачливому сопернику, в художественной форме гораздо более точно описывающему всю геополитику и нынешней и будущей России, объясняю я всю истерику полузабытого полурозового политолога Кургиняна, всю его грязную брань в адрес романа и его автора.

Если читать второпях, то можно увидеть и отречение автора от всех мифов прошлого, от красного мифа, от мифа русскости, от православного мифа, от мифа государственности, А кое-кто с гневом увидит и смерть еврейского мифа, и смерть мифа индивидуализма, и гибель новой буржуазии, и реальную гибель всех предателей России, встраивающих свою родину в американский сырьевой проект. От этой спешки, от быстрого и невнимательного чтения, с одной стороны, от романа отказались сотрудники "Нашего современника" - за пропутинскую позицию, с другой стороны, его на первых порах поддержали сотрудники изданий, контролируемых Березовским, - за антипутинскую позицию.

Мне кажется, все эти скоротечные мифы, отблески реальных событий, сочно выписанные карикатуры на реальных политиков, - на самом деле всего лишь фон прохановского романа, такой социальный сюрреализм, притягивающий внимание читателя. Уверен, о конкретных событиях, о Собчаке и Гусинском, о Дьяченко и Скуратове, даже о взрывах в Москве в скором времени если не забудут, то отодвинут в даль памяти.

Ведь когда-то и приключения свифтовского Гулливера задумывались и прочитывались как некий политический роман. И кто сейчас помнит реальных прототипов и реальные события, имевшие место быть в старые английские времена?

"Господин Гексоген" - это монументальная живопись, которую виртуозный и пламенный художник посвятил новой России - России, решившей выжить и победить несмотря ни на что. Роман разочарует пессимистов, которым сегодня надобны лишь плачи и стенания, бывших вельмож, ностальгирующих по прошлому своему величию. Но всех тех, кто не бросил Россию в лихую годину, кто боролся за нее и в 1991-м, и в 1993-м, и в 1996-м, кто борется за нее и сейчас, роман вдохновляет жить и побеждать.

Поразительно, но дело даже не в главном герое романа, не в Викторе Андреевиче Белосельцеве, в котором проглядывается и сам автор. После вторичного прочтения "Господина Гексогена", уже в книжном варианте, я осознал некую высшую религиозность его, некую печать тайного знания. Герои будут гибнуть, предатели всех мастей будут стараться делать свои грязненькие делишки, но Россия будет жить. Тайный ли орден КГБ одерживает верх, или же к власти приходит "Русский орден" из офицеров ГРУ. Один миф сменяется и в книге, и в самой жизни другим мифом, но России суждено жить и дальше. Это магическая фреска о жизни. Один карнавал сменяется другим, одни куклы меняют других. Меняются сами кукловоды, а мистерия русской жизни продолжается. Это уже высшее, шекспировское или же античное, понимание истории.

Наверное, мог бы погибнуть и сам Белосельцев, как гибли столько раз прохановские главные герои и в "Красно-коричневом", и в "Чеченском блюзе", и во многих других книгах автора. Он не боится темы смерти, жадно пишет и о смерти, и о любви. Все-таки, на самом деле, из русских самый близкий ему писатель - это Достоевский. Но и замах у Проханова - не ниже. А какая хищная наблюдательность отсюда?! От сверхнаблюдательности - и парад метафор. Он оставляет будущему галерею самых разных политических героев. Как коллекцию своих бабочек, пойманных на месте боев. Хотите где-нибудь в двадцать третьем веке посмотреть на бабочку Хакамаду - пожалуйста. Хотите на хитиновую оболочку Татьяны Дьяченко - открывайте страницу. Как художник, Александр Проханов абсолютно безжалостен. Это не пушкинский, не гармоничный тип творца. И самым диким, самым палаческим образом он расправляется на страницах своей прозы прежде всего с самыми любимыми своими героями. Но эта смерть рождает новую жизнь. Так рождались и развивались сами империи. Он, как и Достоевский, как и Шекспир, представляет собой имперский тип художника. И тяга к его прозе сегодня - это всеобщая наша тяга к империи в любом ее виде.

Эдуард Лимонов

Лимонов (Савенко) Эдуард Вениаминович родился 22 февраля 1943 года в городе Дзержинске Горьковской области. Прозаик, поэт, публицист, основатель Национал-большевистской партии. Отец - офицер НКВД, во время Великой Отечественной войны уполномоченный по выявлению дезертиров в Марийской АССР, затем начальник клуба, начальник конвоя, политрук, увлекался поэзией и музыкой. Лимонов был назван в честь любимого отцом поэта Эдуарда Багрицкого. Рос Эдуард в предместье больших городов, в военных городках с их кочевым люмпенизированным бытом, отсюда и его стихийный демократизм, ненависть к истеблишменту. Юность прошла в Харькове, там стал писать стихи, работал на заводе сталеваром. Там же встретил первую любовь... Его тянуло в среду художников и писателей. Из Харькова Эдуард перебирается в Москву, где быстро входит в общество СМОГов, занимает свое место в культуре андеграунда. Вступает в авангардистскую группу "Конкрет", выпустил в самиздате первую книгу "Кропоткин и другие стихотворения" (1968). В 1971 году пишет поэму "Русское", где задолго до постмодернистов обыгрывает русскую классику, но при этом уже доказывает свою приверженность русскому национализму и консерватизму. Подвержен влиянию Велимира Хлебникова и обериутов. Был назван Юрием Андроповым "убежденным антисоветчиком", что никогда не соответствовало действительности, ибо даже в ранних своих стихах Лимонов высоко оценивал и роль государства, и роль армии. Еще с харьковской юности он привык к борьбе, к конкуренции, к стремлению быть лидером. Не случайно и название его прозаической поэмы "Мы - национальный герой" (1974). Поэтому тема соперничества с великими современниками и предшественниками становится постоянной в его творчестве. С шестидесятниками Евтушенко и Вознесенским, с новомодным тогда Бродским, с покойными символистами... Из Москвы вместе с женой Еленой, будущей главной героиней нашумевшей книги "Это я - Эдичка", уезжает по израильской визе сначала в Австрию, а затем в Америку. В США быстро восстановил против себя почти всю эмиграцию, издеваясь над их лакейством и русофобией. До 1980 года жил в Нью-Йорке, работал официантом, домоправителем, грузчиком, там же произошел трагический, по сути, разрыв с женой Еленой, в результате которого и появился первый прозаический опыт Лимонова "Это я - Эдичка". Роман имел скандальный успех и во Франции, где был издан, и в США. По приглашению своего друга художника Михаила Шемякина в 1983 году переезжает во Францию и в 1987 году получает французское гражданство. Печатается и у Владимира Максимова в "Континенте", и у его врагов Андрея Синявского и Марии Розановой в "Синтаксисе". Вслед за первым романом появляется "Дневник неудачника" (1982), затем харьковская трилогия о детстве и юности "Подросток Савенко", "Молодой негодяй" и "...У нас была великая эпоха". Последняя из харьковских повестей и стала одной из первых публикаций в перестроечной России, в журнале "Знамя", что вскоре радикально-либеральные руководители журнала признали своей неудачей.

Печатал его и Юлиан Семенов в своем еженедельнике. Тогда же, где-то в 1991 году, я связался с Лимоновым по телефону и предложил сотрудничество с газетой "День". Сначала Эдуард присылал нам рассказы, затем, после своих первых приездов в Россию, и публицистические статьи. Вскоре (1991-1993) он стал ведущим публицистом и "Дня", и "Советской России", ездил с бригадой "Дня" в Приднестровье, затем уже сам воевал в Сербии. В 1991 году восстановил российское гражданство. Одно время примыкал к движению Жириновского, входил в его теневой кабинет, затем был среди основателей Фронта национального спасения. В 1994 году создал свою газету "Лимонка" и национал-большевистскую партию, объединяющую тысячи молодых сторонников русского социализма. В 2001 году был посажен в тюрьму за свои радикальные высказывания, сидел в Лефортове больше года, сейчас в Саратовской тюрьме (16 апреля 2003 г. Эдуард Лимонов "за незаконное хранение оружия" получил 4 года.- Ред.). В тюрьме написал уже семь книг: "Книга мертвых", "Книга воды", "Моя политическая биография", "Священные монстры", "В плену у мертвецов" и др.

Яркий представитель самого реакционного авангарда, выразитель русской низовой культуры рабочих окраин.

"Внук и племянник погибших солдат и сын солдата, я воздал должное атрибутам мужественности, несмотря на то, что они не в чести у сегодняшнего гражданина. Мои личные пристрастия я отдаю армии Жукова в битве за Берлин, а не "Шербургским зонтикам". Человека "героического" я активно предпочитаю "пищепереваривающему".

Эдуард Лимонов,

из "Дневника неудачника"

"НАС НЕ ЗАПУГАТЬ!"

Владимир Бондаренко. Прогремел мощный взрыв в штаб-квартире твоей национал-большевистской партии. Ты еще днем был в Санкт-Петербурге, выступал в телепередаче, посвященной очередным поминкам по русской литературе. Ритуально на Волковом кладбище поднимал свой стакан с водкой, поминая русскую литературу у могилы великого русского сатирика Салтыкова-Щедрина. А ночью - может быть, в отместку за эту кладбищенскую забаву - судьбе было угодно не препятствовать взрыву в вашем партийном бункере. Что же на самом деле произошло?

Эдуард Лимонов. Так получилось, что 13 июня мы поминали литературу на "Литераторских мостках" Волковского кладбища Петербурга. В тот же день 13 июня я вечером сел на поезд в Москву. Приехав 14-го в восемь тридцать утра, я нашел на автоответчике испуганный голос Саши Дугина - и было сказано: "Эдуард, нас взорвали..." Что выяснилось? В 4.39 утра раздался взрыв. Взрывное устройство было подложено в нишу нашего полуподвального окна, выходящего в редакционный зал. По предварительным данным экспертов, взявших килограммов двадцать вещественных доказательств, взрыв был силой примерно около трехсот граммов тротила. Дугин видел результаты этой предварительной экспертизы. Это было взрывное безоболочное устройство, якобы с часовым механизмом. Сразу же мы собрали там, в штаб-квартире партии, пресс-конференцию. Что характерно, милиция сама быстро убрала все следы взрыва - все вынесли и даже подмели. Остатки рамы взяли, навели полный порядок. Милиция стала минимизировать событие, преуменьшать все его последствия. Радио "Эхо Москвы" по моей наводке позвонило в милицию, и им уже сказали, что взрыв был силой 150 граммов тротила, а по НТВ уже сказали - о ста граммах тротила. Кому-то крайне невыгодно придавать значение этому взрыву. Милицию можно понять, они не хотят иметь теракт на руках.

Кто это мог сделать? Взрыв был достаточно сильный. Несмотря на то, что, как говорят, это было безоболочное взрывное устройство, на противоположной стороне нашего большого редакционного зала стена вся в глубоких вмятинах. Если бы там стоял человек, он превратился бы в лепешку. Это же, повторяю, большой зал метров сорока. До противоположной стены достаточно далеко. Стекла все вылетели не только у нас, в нашем полуподвале, но и на первом этаже, в паспортном столе отделения милиции. Тут сразу возникла версия, озвученная на НТВ, что, возможно, это было покушение на милицию. Это глупая версия. Над нашими окнами всего-навсего два захудалых окна паспортного стола. Кому они нужны? Тогда бы подложили устройство в окно самой милиции... Я лично это все связываю с предыдущим покушением на меня 18 сентября прошлого года. Помнишь, на меня напали здесь же, недалеко от нашего здания, ударили в затылок, потом били ногами в лицо. В результате, ты знаешь, у меня был многократный перелом носа и уже навсегда слегка поврежден левый глаз. Травма глазного яблока. Боялись, что будет отпадение сетчатки. А перед нападением долгое время за мной шла почти открытая слежка...

Кто это может быть? Существует несколько серьезных версий. Тогда в сентябре, незадолго до нападения, мы опубликовали статью "Черный список народов", где речь шла о чеченах. О народе, не подлежащем исправлению... Тогда же мы опубликовали очень много резко отрицательных материалов о генерале Лебеде. Мы его яростно атаковали, называли предателем... Сейчас в 64-65-м номерах были опубликованы под псевдонимом материалы о незаконных банковских операциях, которые ведут к той же чеченской диаспоре в Москве. Там называются фамилии, конкретный банк "Конти"... Могли быть они, могли быть и какие-то спецслужбы. Русские, казахские... Мы весь май ездили по Казахстану, готовились к вооруженному восстанию русских. Думали, что в Кокчетаве состоится казачий круг, который поставит вопрос об отделении от Казахстана и призовет русских к вооруженному восстанию. Мы своих целей не скрывали. Там нас арестовывали, задерживали, обыскивали. Встречались мы там 9 мая с Коломцом, ныне арестованным казахами. Так что могла быть месть казахских спецслужб. Или узбекских. Мы очень нелестно писали о режиме Каримова. Это настоящее полицейское государство... Могли быть и наши какие-то спецслужбы. Это необязательно непосредственно ФСБ... Мы за последнее время очень проявились как растущая активная партия. И захват крейсера "Аврора" в Петербурге, и поездка в Кокчетав, и многие другие общероссийские акции. Знают и по агентурным данным, что наша партия растет. В то время как все другие русские национальные образования замыкаются в себе и самоликвидируются. Подъем у нас очень большой, масса перспективных идей. И спецслужбы могли устроить этакий превентивный взрыв, как бы напугать, предупредить нас. Личных врагов у меня нет, случайности исключены. Ведем мы себя там очень корректно, никакого шума, никаких хулиганств, так что бытовые причины тоже исключаются. У нас нет крупных денег, а там, где нет денег, никакого криминала быть не может, мы не интересны рэкетирам или иным криминализированным системам. У нас нет магазинов, дискотек, притонов, ночных клубов. Это на сто пятьдесят процентов политическое преступление.

В. Б. Эдуард, в демократической прессе я читал, да и по телевидению слышал, что вы как бы повторили акцию Лысенко, суд над которым идет как раз в эти дни. Мол, и он сам устроил взрыв своего кабинета в Думе, и Эдуард Лимонов сам устроил безопасный взрыв для большей популярности и саморекламы. Что бы ты ответил на эти домыслы?

Э. Л. Это бесстыжие и гнусные домыслы. Они говорят лишь об аморальности всех этих демократов. Мне даже отвратительно слушать о моем якобы самовзрыве. И, кстати, милиция-то никаких претензий не имеет, они сразу определили, откуда ветер дует. Но наше телевидение правда не интересует. Представляю, сколько бы вони было, если бы взорвали редакцию "Литературной газеты" или "Московского комсомольца". Весь мир бы об этом шумел. Но дохлая "Литературка" никому в мире не нужна. А о "Лимонке" стараются не говорить. Не буду приводить самые разные политические и идеологические доводы, почему мы не могли сами себе устроить взрыв. Скажу для простого читателя просто и ясно. Мы с большим трудом, с огромными усилиями получили себе это полуподвальное помещение. Мы бережем его. Нам ни за что нельзя его потерять. В таких условиях рисковать помещением ради какой-то рекламы может только сумасшедший. Мы еле-еле аннулировали огромный долг за помещение. Наше помещение - это наша жизнь. Жизнь всей партии. Подставить под удар штаб-квартиру растущей партии - на это никто бы никогда не решился. Не говоря уже о моральной стороне этого вопроса. Мы - не мелкие провокаторы, и не циничные политические проститутки, и не жирные буржуи. Я не знаю, как было у Николая Лысенко, но если такая же ложь, то можно лишь посочувствовать.

В. Б. Ты прав, Эдуард. И этому поверят даже твои враги. Годами бороться за помещение, получить его с неимоверным трудом на приемлемых условиях и устраивать в нем показательный взрыв - это самая большая клюква. Реклама, конечно, нужна, но потеря помещения для партии в момент ее динамичного роста - это катастрофа. Такая овчинка не стоит выделки. Скорее можно предположить противоположное, что одной из целей провокационного взрыва и являлось стремление добиться выселения вас из помещения. Мол, как можно в жилом доме допускать размещение шумной радикальной газеты, а тем более национал-большевистской партии. Заказчики взрыва, может быть, и надеялись на то, что возмущенные жители заставят выселить вас из вашего подвального бункера. Как отнеслись к взрыву ваши соседи, жильцы дома? Не было протестов? Как отнеслась сама милиция, занимающая первый этаж над вами?

Э. Л. До сих пор у нас отношения с жильцами были очень хорошие. Никто никогда на нас не жаловался. Когда на меня осенью было нападение, люди подходили, сочувствовали. Как нам известно, сочувствуют и сейчас. Подходили разные старушки и говорили: вот бандиты распоясались, куда милиция смотрит? Это же на самом деле наглость невероятная. Кто-то настолько уверен в себе, что не стесняется совершать и нападения, и взрывы прямо рядом с отделением милиции. У нас с этим отделением самые хорошие отношения. Мы служим России, они служат России. Конечно, милиции может не нравиться это лишнее внимание. Эти лишние уголовные дела. Мы в этом смысле получились беспокойными соседями. Но они должны же понимать, что идет волна насилия. Они должны видеть в нас потерпевших. Раньше все-таки не было такого политического насилия. Такие расправы были только в криминальном мире. Идет эскалация насилия. Прямое насилие перемещается в политику. Заметь, Володя, по судьбе вашей газеты. В 1992-93 годах радикальнее вас газеты не было. Но, насколько я знаю, вам еще не устраивали взрывов... Вас закрывали много раз, преследовали по судам, но на вас не нападали, за исключением 4 октября 1993 года, когда к вам ворвались автоматчики и разгромили редакцию. Но и это было политическое нападение. Такого вот криминального насилия, уголовных нападений на Александра Проханова, к счастью, не было. Значит, наступает другое время. Не нападали и на Жириновского, на Зюганова.

В. Б. Мы с тобой склоняемся к самой серьезной версии. Постепенно, даже незаметно для окружающих, растет влияние вашей партии, растет количество ее молодых членов, растет тираж газеты "Лимонка". Растет количество региональных отделений в городах России. Вы - единственная в России партия, которая на 90 процентов состоит из молодежи, вы всерьез работаете с молодежью. Спецслужбы обеспокоены молодежным радикализмом и хотят, пока не поздно, сломать вас, подчинить своему влиянию, запугать, загнать в гетто. Так в свое время плотно взяли под контроль партию Жириновского, так запугали, раскололи, загнали в тупик баркашовцев. Спецслужбы научились маргинализовать националистические русские движения, превращать их в замкнутые малочисленные секты. Вы вырываетесь из этого маргинального сектантского этнического гетто, вы популярны среди студентов и школьников. Вас надо остановить любым путем. Скажи, обоснованны ли их страхи? Насколько растет партия? В каких городах появились новые отделения?

Э. Л. Мы только что прошли перерегистрацию У нас 16 региональных отделений и почти столько же готовятся к открытию. Санкт-Петербург, Екатеринбург, Москва, Северодвинск, Ростов и так далее. Мы уже можем в один день организовать в десятках городов какие-то акции протеста, пикеты, демонстрации, шествия - что угодно. И все это при отсутствии мощных средств. Такой радикальной партии, как наша, нелегко найти деньги. Для властей самое страшное, и тут ты, Володя, прав, что мы - молодежная партия. Потом мы же сумели вырваться из такого националистического гетто. Знаешь, когда одни и те же люди общаются многие годы с друг с другом, приток людей нисколько не увеличивается. Может, это и разумная, и правильная организация, но она не развивается, а мы прорвались в новую среду. К нам поворачивается вполне нормальная молодежь. Те, кто еще недавно и не числил себя среди патриотов. Мы влияем на молодежь часто для начала не сухой политикой, а рок-концертами, тусовками, самыми разными прибамбасами. А потом люди втягиваются в политику, и та же Алина Витухновская надевает на себя майку национал-большевистской партии. Ребята впитывают наши идеи ежедневно с музыкой, стихами, с различным стебом. Это очень опасный для властей феномен. Власти не так боятся малочисленных националистических сект. Пять-восемь человек - ну и что, так они и будут. Нет тенденций к развитию.

У нас движение расширяется, оно на подъеме. Немало интересных талантливых людей тянется к нам. И есть уже достаточно плотный костяк партийных организаторов, солдат партии. Туда трудно даже внедрить кого-нибудь чужого из ФСБ. Молодые не могут еще быть столь двуличными, они раскрываются в деле. Это не то, что у Жирика. Широкой публике наша партийная работа не видна, но мы за последние два года колоссально выросли. Приходила куда-то газета, в какой-нибудь Волжск, ребята организовывали кружок, писали нам - и в результате возникала структура НБП. Вот буквально в эти дни регистрируются еще два отделения: в Петропавловске-Камчатском и во Владимирской области...

В. Б. Очень важно, что вы преодолели маргинальность, вышли, как ты говоришь, из националистического гетто. Но избежите ли вы еще одной ахиллесовой пяты всех молодых партий - постоянных расколов?

Э. Л. Партия всегда состоит из людей. Людей разных. Но мы не давим на них. Мы не изображаем из себя непогрешимых людей, ошибки всегда бывают. Это нормально. Но в партии нет соперничества. Нет амбициозной борьбы. Должен быть командир в любой армии. Командир, который выслушивает все разумные советы и потом сам принимает решение. Практика показала, что любые слишком демократично построенные партии распадаются. Невозможно бесконечно заниматься прениями. Этот союз, мой и Дугина (тьфу-тьфу - чтобы не сглазить), оказался куда более долговременным, чем многие считали. Были ощутимые попытки нас развести, поссорить. Слава богу, этого пока не произошло. Ты совершенно правильно обратил внимание на этот прием разрушения любой партии со стороны спецслужб. Я заметил, как средства массовой информации хотят поссорить нас с Дугиным, стараются не звать нас вместе на передачи телевидения, противопоставляя друг другу. Скажем, приглашать Дугина на пресс-клуб и не приглашать меня. А там его обласкивать и всячески настраивать против Лимонова. К счастью, и я, и он всегда это понимаем и смеемся над дурными усилиями. Многие бы обрадовались, если бы наше творческое и политическое содружество рухнуло. Пока жив - не позволю. (К сожалению, за время, прошедшее после нашей беседы, союз Лимонова и Дугина распался. Эдуард Лимонов уже полтора года сидит в тюрьме по надуманным обвинениям, а Александр Дугин рвется в коридоры власти - это его большая ошибка. - В.Б.)

В. Б. Если сравнивать вашу партию с армией, получается, что ты командир, а Саша Дугин - комиссар?

Э. Л. Наверное, сравнение командира и комиссара подходит. Близко к этому. Дугин - жрец, маг, он должен все объяснять. А мои функции - более практические. Мне приходится быть и бухгалтером, и завхозом. Я раньше никогда не был организатором. Мне это все внове. Я до сих пор учусь.

В. Б. Значит, ты, Эдуард Лимонов, чувствуешь себя вполне комфортно в идеологическом пространстве Александра Дугина? Все твои собственные идеалы, стремления, представления о политике вписываются в жесткую геополитическую концепцию певца "консервативной революции"?

Э. Л. Для меня Александр Дугин шире идеологии. Он летает так высоко, как хочет. Я никогда не цензуровал его статьи в "Лимонке". У нас на самом деле очень большая свобода высказываний. Основное наше качество - ненависть к системе. А выражаться эта ненависть может каким угодно образом. Допускаются любые уклонения от нормы. Я не проверяю по линейке каждый день свои идеологические взгляды. Тем не менее еще до знакомства с Дугиным я написал "Дисциплинарный санаторий", где ясно выражены мои взгляды на систему. Почему мы называем свою газету газетой прямого действия? Мы не пытаемся объяснить людям, что нынешний режим - это зло. Для нас это аксиома, не требующая доказательств. И нас читают те, кто тоже изначально согласен с таким утверждением. Мы требуем от своих читателей не объяснения зла, а конкретной борьбы с этим злом. Требуем конкретных действий. Прямых действий. Мы предлагаем модели поведения человека в системе зла. От моделей "красных бригад" до чегеваризма. У нас счастливо смешалось левое и правое. Романтический фашизм двадцатых годов, антиамериканизм Никарагуа и Сальвадора, мы вбираем в себя все крайности. Мы - последовательные борцы с системой. В том числе и со вписанной в систему так называемой розовой думской оппозицией. Сейчас доказывается правота тех моих позиций, которые я защищал еще в 1994 году, когда начал выступать против конформизма и нерешительности Геннадия Зюганова. Эти люди завели нас в дремучее болото конформизма. Они соучаствуют во власти, делят ответственность за все, что произошло со страной. В 1992-93 годах шла такая волна антиельцинского протеста, что если бы оппозиция мощно поддержала и возглавила эту волну, власть бы смыло обязательно. Режим существует по причине оппортунизма и трусости лидеров нынешней левой оппозиции. Теперь уже формы борьбы другие. Народ потерял веру, впал в безнадежность.

В. Б. Вернемся к началу нашей беседы. Ты, по-моему, подробно объяснил читателю, почему надо было кому-то взрывать вашу штаб-квартиру. Надо было обыскать вас и в русском поезде под Пензой. Надо было задержать в Кокчетаве. Надо было налететь на вас в Минске, устроить побоище в Киеве... Ну и что? Сумеют таким образом остановить тебя и твою национал-большевистскую партию?

Э. Л. Я - русский человек. А настоящий русский человек, если залупается, то навсегда. Нас не запугать!

В. Б. Ты сказал, что вы прорываетесь к молодежи с помощью знаковых имен в рок-музыке. С помощью песен, с помощью современной поэзии, через искусство приближаете ребят и к своим идеям. А кто из известных имен сотрудничает с вами? Кто из поэтов, музыкантов, художников поддерживает ваши идеи? У всех на памяти вступление в национал-большевистскую партию блестящего творца поп-механики, композитора, музыканта Сергея Курехина. Как он пришел к вам?

Э. Л. Мы не искали себе кумиров молодежи, певцов и музыкантов. Мы сами для них были интересны. И они шли к нам. Сергей Курехин пришел к нам сам. Он переживал и творческий и философский кризис. На него повлияло мнение известных западных музыкантов. Он узнал о нас от своих немецких друзей. Он понял, что наши идеи - крайне авангардны. А для него важно было быть в авангарде. Это был первый импульс для него после возвращения из Германии посмотреть на нас пристально. Он приехал к нам, много общался с Дугиным, выступал вместе с нами и в результате оказался обладателем нашего национал-большевистского партийного билета № 418. Мы всегда были тесно связаны с Егором Летовым и его "Гражданской обороной". Да, у нас были осложнения, разногласия, но мы никогда не порывали друг с другом. Я думаю, все разногласия еще из-за того возникают, что он большей частью в Омске живет, а мы здесь. Так бы мы давно обо всем договорились. Дима Ревякин наш друг. 5 апреля я ему вручал членский билет нашей партии. Многие к нам ходят, а еще больше вокруг нас возникает некое тусовочное поле из художников, поэтов, певцов, да кого угодно. Мы работаем на партию. И мы только рады, если ребята говорят, что они идут в нашу партию, потому что у нас Сергей Курехин, или вступают в наши ряды, потому что с нами Егор Летов. Неожиданно с нашими ребятами появилась поэтесса Витухновская. Я даже и не знал об этом. Пока я ездил по Средней Азии, сначала в газете прошла статья о ней, а потом и целая подборка ее текстов. В результате я ее увидел уже в майке национал-большевистской партии. Публиковали мы Бренера. Хотя до этого мы резко выступали против него. Когда мы поняли, что у него революционный дух выше всей этой буржуазной пошлости, мы стали его поддерживать и печатать. Он - явно революционный художник. Я почитал его книгу и был от многих вещей в полном восторге.

В. Б. Публикация Алины Витухновской в "Лимонке" удивила всех еще и потому, что до этого защищали Витухновскую самые цепные псы ельцинского режима. Те самые послушные ельцинскому режиму Битовы и Евтушенко.

Э. Л. Они ее защищали, но это не значит, что она разделяет их взгляды. Меня в свое время во Франции тоже защищали самые разные деятели культуры. Вплоть до Франсуазы Саган. Хотя какое ей дело до моей революционности? У меня с ней нет ничего общего. Филипп Суппо подписал, старый сюрреалист. Даррида - философ, и так далее. Такие киты буржуазности. Но решили защитить - благое дело. Что я - против буду выступать?

Витухновская - скорее представитель такого авангардно-анархистского направления. Пусть ее вытащили из тюрьмы защитники режима, но в тюрьме-то она сидела, в отличие от них. Значит, она куда ближе нам, чем им. Ее поэзия - это смесь наркотиков, какого-то СПИДа, бунта, бреда, зачем она нужна ельцинистам? Она сама это поняла... Или Вадим Степанцов. Он тоже сам к нам пришел. Он выступает с нами на всех наших вечерах. Печатает свои стихи в нашей газете. Так что "Орден куртуазных маньеристов" тоже признает национал-большевистскую партию. На самом деле сегодня мы, национал-большевистская партия, подмяли под себя всю контркультуру. И это, конечно, опасно для правящих кругов. Люди контркультуры смотрят теперь на нас с полным доверием. Рокеры, авангардисты, скинхеды. А это же и есть настоящий цвет нынешней интеллигенции, как к ней ни относись. И Витухновская, и Степанцов, и покойный Курехин. Это самые авангардные течения в искусстве. Сейчас в обслуге у Ельцина никого из настоящих художников нет, кроме престарелых шестидесятников...

В. Б. Не раз писалось и друзьями нашими, и врагами, что "Лимонка" много взяла у раннего "Дня". От авторов полосы "Рок - русское сопротивление", того же Егора Летова или Сергея Троицкого, до рассказов Влада Шурыгина. Да и сами вы, Александр Дугин и Эдуард Лимонов,- активная боевая часть газеты "День". Говорят, что со временем от "Дня" отпочковалось несколько изданий, та же "Дуэль", до этого "Аль-Кодс" и ваша "Лимонка". Согласен ли ты с этой идеей о преемственности? Есть ли влияние идей раннего радикального "Дня" на ваше движение?:

Э. Л. Конечно, Володя, ты же сам сказал, что "День" - это и я тоже, и Дугин тоже. Наш вклад в ранний "День" достаточно заметен. Но "День" сам отказался от своего радикализма, став "Завтра". Вернее, вы совершили ошибку, пойдя за парламентской оппозицией, она слегка приглушила вас своей нерешительностью. Лидеры оппозиции после 93-го года сами ушли от радикализма и утянули вас за собой. Я чувствую, что Проханову там должно быть душно со своей неистовостью. Я ведь не отрицаю, что сама колонка "Лимонка" была задумана у вас, кстати, у тебя на квартире...

В. Б. Я помню, вы с Прохановым сидели на полу в коридоре, был ноябрь 93-го года, ты собирался улетать в Париж, и мы договаривались о регулярном выпуске твоей колонки, окрестив ее "Лимонкой". Так что я горжусь, что твоя "Лимонка" самым конкретным образом родилась у меня на квартире.

Э. Л. Как колонка вашей газеты - да. Но вы быстро колонку перестали печатать, я мыкался с ней по разным изданиям, в "Новом взгляде" печатал. А потом попросту вынужден был издавать свою газету. Потому что негде было печататься. "Советская Россия" меня выставила, вы не печатали, мы решили выступать самостоятельно. Нигде нельзя было высказать свои взгляды. Мы просто вынуждены были создать свое национал-большевистское движение в декабре 93-го года. Не мы стали другими, а другие ушли от политического радикализма. Мы лишь подняли знамя, выпавшее из рук "Дня". В раннем "Дне" все влияли друг на друга. Прекрасное было время. Нельзя сказать, что Проханов влиял на меня или ты на Дугина. "День" возглавлял всю оппозицию в то время. "День" уже стал славной историей. Очень жаль, что историей. Тем не менее возникла необходимость в более радикальном политическом движении и в более радикальном органе печати.

В. Б. Сейчас ты совершил целый ряд поездок. На Украину, в Крым, в Белоруссию, по всем республикам Средней Азии. Я знаю, что пытался поехать в Прибалтику, но тебя не пустили местные антирусские власти. С чем связаны эти поездки? Это новый этап движения? Борьба за Империю? Организация своих филиалов в республиках СНГ?

Э. Л. Мы всегда говорили, что в будущем самые "горячие точки" - это Северный Казахстан и Крым. Мы в этом убеждены и сегодня. Мы всегда приоритетно печатаем материалы и о Крыме, и о Северном Казахстане. Конечно, будучи честными и последовательными людьми, может быть, наивными, что тоже хорошо, мы поверили в наши донесения о том, что в Казахстане назревают события, что на казачьем круге будет провозглашена попытка отделиться от Казахстана всем древним русским казачьим землям, и мы сразу же решили поехать туда. В Кокчетаве должны были объявить казачью республику. Мы не могли остаться от этого в стороне. Я собрал добровольцев из московского отделения. 9 человек вызвались ехать, и мы отправились на борьбу... Никто больше не поехал. Это удивительно, но это характеризует всю нашу националистическую оппозицию. Элдэпээровцы обещали автобус - не дали. Депутат Евгений Логинов должен был приехать - не решился. Беляев из питерской национально-республиканской партии обещал приехать - не приехал. А мы приехали на перрон в Кокчетаве и сразу же были высажены местными ментами. Нас загребли, обыскали, с трудом выпустили. Я горжусь поездкой, и одновременно мне очень грустно. Наши националисты умеют только языками трепать. Это абсолютно московские дурные тусовки людей, не умеющих ничего делать. Болтуны, хоть в Думе, хоть чуть ли не в подполье одни и те же. Смешны все их претензии на самый чистый русский национализм. Это все треп. Московский глупый кухонный амбициозный треп. Никто из сотни организаций, громыхающих своим национализмом, не приехал в Кокчетав. Мы единственные обещали и приехали. Честно прошли через весь этот ад. А потом мы из Казахстана решили пробиваться в 201-ю дивизию в Таджикистане на обычных пассажирских поездах. Мы проехали через всю Среднюю Азию, через Узбекистан, Самарканд в общих вагонах. Мы видели крайне затравленных русских людей повсюду. Если бы наши мерзавцы в Думе, эта сволота, видели, как в Средней Азии сливаются с тенями русские, лишь бы их не заметили, как они боятся глаза поднять, слово сказать, лишь бы их не зарезали, не изнасиловали, думаю, нашим депутатам должно быть стыдно. Бросили миллионы своих соотечественников на унижение. Попробовали бы так поступить американцы или французы. Мы оказались где-то на задах базара. Все-таки нас было до десяти человек, и к нам подошел боязливо один из местных русских, сказал: "Ну вот, тяжело нам... Да, помощи ждать неоткуда". В Ташкенте совсем не видно русских, где они прячутся? И розовая Дума позорно молчит. С гордостью за нас повторю: мы единственные поехали с нескрываемым желанием воевать на стороне русских. Удивительно, что нас в поезде всех обыскивали в первый раз недалеко от Пензы наши спецслужбы. Не казахские и не в Казахстане, а в самой глубинной России. В районе станции Белинская...

В. Б. Вот, небось, критик-то наш знаменитый в гробу переворачивался. Белинский, думаю, был бы на стороне национал-большевиков...

Э. Л. Так вот, наш доблестный ФСБ прямо прошел по вагону, по обычному плацкартному вагону на русской территории и обыскал заодно чуть ли не весь вагон из-за нас... Потом еще раз обыскали на русской территории недалеко от Казахстана. Русские фээсбэшники работают с казахскими спецслужбами против интересов России, против русских в Казахстане. Мы узнали, что с конца апреля были мобилизованы курсанты Академии ФСБ, были поставлены на полуторачасовую готовность с тем, чтобы отбыть в Северный Казахстан. И естественно, чтобы бороться с русскими. С казаками. Власти ельцинской России однозначно на стороне Назарбаева и против русских в Казахстане. Позор для наших спецслужб...

Тот, кто меня готов обвинить в ненависти к другим народам, послушайте. В поездке по Средней Азии в самых раздрызганных вагонах мы видели и слышали, что массы простых людей, казахов, узбеков - буквально воют и скулят и хотят, безусловно, вернуться в Советский Союз. Они хотят, чтобы Россия очнулась, наконец. Туркмены, таджики - не боевики, не чиновники, простые люди, каких 90 процентов в каждой республике, они мечтают о Советском Союзе. Они не только хотят вернуться в прошлое, но даже на нас смотрели с каким-то упреком, мол, что же вы, русские, понаделали? Что же вы нас бросили? Это было для меня даже неожиданностью. Это дает надежду. Простые люди не против России.

В. Б. И это дает тебе уверенность в успехе движения? Ты - оптимист?

Э. Л. Я не оптимист, а суровый реалист. Мы пришли бороться. Мы пришли надолго. Безусловно, будут и результаты. За победу надо много, много работать. Только так. Вкалывать и вкалывать. Мы будем землекопами истории. Перекопать тонны пустой земли, чтобы докопаться до руды национального русского подъема.

В. Б. Это интересно. Национал-большевики - землекопы истории? Ты лидер землекопов. А кто будет писать песню об этих землекопах? Кто воспоет их труд? Ты будешь писать о них? Или ты не считаешь уже себя писателем?

Э. Л. Я уже давно пишу не прозу, а такие книги, как "Убийство часового". Это живое мясо жизни. Живое мясо истории. Скажем, тот же азиатский поход. Описать этих людей, их пот и кровь, их нужду и забитость... Краткий курс Средней Азии. Сейчас кто ездит в таких разбитых плацкартных вагонах? Бедные, и то по крайней нужде. Вот это все и надо описать. Творится жутчайший произвол. Одновременно идет живая жизнь Востока. Десятки тысяч лиц, штурм этих вагонов с выбитыми стеклами, без дверей и туалетов. Гробы в вагонах перевозят, вонь, смрад, стоны. Азиатские краски. Конечно, все это мне было необыкновенно интересно как писателю...

ГРЯЗНЫЙ РЕАЛИЗМ

ЭДУАРДА ЛИМОНОВА

1. ЕЩЕ ОДИН РУССКИЙ

Эдуард Лимонов, на мой взгляд, очень близок Сергею Есенину. Настоящему, подлинному Есенину. Поэту с нежной душой и резкими, грубыми поступками. Поэту из гущи народной и всегда трагически одинокому. Христианскому отроку, книгочею и бесшабашному хулигану. "Пей со мной, паршивая сука" и "Черный человек", "Москва кабацкая" и "Анна Снегина" - как это перекликается с "У нас была великая эпоха", с "Дневником неудачника", со стихами из сборника "Русское", с недозволенной искренностью "Эдички". И тот, и другой молодыми, красивыми, влюбленными вошли в русскую литературу, без приглаженности, с черного хода, не спрашиваясь ни у кого...

В прозе, конечно, Эдуард Лимонов ближе раннему Максиму Горькому, его босяцким рассказам, его ночлежкам, но судьбою, характером - они скорее противостоят друг другу. Горький старательно изживал из себя босячество, перечеркивал и стеснялся своего люмпенства, как чего-то постыдного. Дитя бараков, Эдуард Лимонов - несет свою российскую барачность как знамя, как символ нашей эпохи.

Критики Лимонова чаще других обращаются к Достоевскому в поисках "русского следа" в этом незаконном отпрыске русской литературы. Не любя Лимонова, наши либеральные интеллигенты сближают его с героями великого русского гения. Пишет об "Эдичке" А.Тимофеевский: "Получился замечательный роман, написанный его персонажем, нечто подобное тому, как если б коллизии Достоевского взялся изображать Смердяков. Получилась картина пленительная и отвратная, но от которой русский Нью-Йорк уже неотделим навеки". О.Давыдов в "Независимой" всю статью о прозе Лимонова умудрился написать исходя из фразы героя "Эдички": "Эх, не могу переступить Раскольникова... Эдичка несчастный, сгусток русского духа". По мнению Давыдова, проза Лимонова как бы написана Родионом Раскольниковым.

"Достоевский!" - вот первое, что приходит на ум, когда начинаешь читать роман Лимонова" - согласимся с таким утверждением, но продолжим генеалогию литературного древа Эдуарда Лимонова. Героев Лимонова мы сможем во множестве найти у Василия Шукшина. Все эти "промежуточные", уже не деревенские, но еще и не городские персонажи, заселяющие наши города и стройки, все то, что презрительно истеблишментом советского общества называлось люмпен-народом, но уже и определяло во многом состояние общества,- этот народ требовал своего воплощения в русской культуре. Шукшин, зафиксировав начало его появления, увы, очень рано погиб. У его продолжателей не хватило смелости пойти со своим героем до конца.

Посмотрим на героев прозы Лимонова через призму "прозы сорокалетних". С удивлением обнаружим близость писателя к повестям Руслана Киреева и Владимира Маканина. Найдем место бессмертному Эдичке среди героев "московской школы". Это такой же мятущийся, противоречивый, безыдеальный, но тоскующий по идеалу герой, как и его сверстники, оказавшиеся в поморской деревне (В.Личутин), среди демонов и московских пивнушек (В.Орлов), в уральских бараках (В.Маканин) или в лагерных бараках и диссидентской среде (в произведениях Л.Бородина "Правила игры" и "Возвращение"). Словом, в литературном отношении это был обычный персонаж прозы "сорокалетних", или "московской школы".

Эдичка, герой самого нашумевшего романа Лимонова, - не более автобиографичен, чем другие герои прозы сорокалетних и представляет собой все тот же вариант все того же лживого времени. И еще доказательство ненужности побега за границу (ненужности в психологическом, духовном смысле), ибо от себя не убежишь и другим не станешь. Этот герой, прежде чем броситься в бой с власть имущими, проверяет все варианты спасения. Но и с американской мечтой Эдичку ждет "Разочарование" (так называется скандальная статья Лимонова, опубликованная в "Новом русском слове"). Дальше начинается поиск пути, бесстрашный вызов всему, что мешает жить.

Не знаю, может быть, неожиданно для самого автора и для всей прозы семидесятых годов, но допускаю, что лишь Эдичка и станет тем литературным типом, который уже навсегда будет в глазах читателей характеризовать не Америку, не эмиграцию, а всю нашу эпоху бессудебья. У многих других его талантливых коллег не хватило мужества сказать о себе все.

Это, может быть, единственная подлинная исповедь человека, потерявшего все, кроме права на собственную любовь. И дело не в откровенности сексуальных описаний. Скажем, в другой своей лучшей книге "Подросток Савенко" секса как такового почти нет, но они равны, "Эдичка" и "Подросток Савенко",- в своей предельной искренности простого маленького неухоженного человека, брошенного своей страной и своим временем на произвол судьбы. Вся перестройка - это дело рук шестидесятников-неоленинцев, верящих, что путем несложных марксоидальных изменений можно все так же ускоренно влезть в свое "счастливое будущее". Одни утописты соорудили в начале века Октябрь семнадцатого года, другие утописты-шестидесятники слепили перестройку-катастройку. Но все их утопии были материалистичны, не одухотворены, лишены плоти любви и духа любви.

"Ясно, что Мама-Россия занята - мазохистски копается во внутренностях своей собственной истории, плачет над задушенными в последние полсотни лет в ее материнских объятиях покойными ее детьми. Поэтому до младших ее отпрысков дело, кажется, дойдет не скоро..."

Я постарался назвать нескольких виднейших русских писателей: от Максима Горького и Сергея Есенина до сверстников из "прозы сорокалетних" для того, чтобы опрокинуть навязываемую либеральными критиками и зарубежными обозревателями версию о "нерусскости" лимоновской прозы, о его якобы выпадении из всех наших традиций.

Можно упомянуть и о свободной поэзии Баркова, о русском авангарде начала ХХ века, чтобы убедиться лишний раз, что в великой русской литературе все есть. Венедикт Ерофеев был литературным отцом прозаика Лимонова. Даже близко: Веничка, как звали абсолютно все Ерофеева, и Эдуард Вениаминович; поди разберись, Веничка - это Вениамин или Венедикт?! И уж совсем близко и без стеснения, с любовью заимствовано: Веничка и Эдичка. Впрочем, тогда многие были под влиянием Ерофеева в их компании: и Ленечка Губанов, этот лимоновский друг-недруг, с которым то дрались, то целовались и о котором позже Лимонов написал прекрасную главу в своем московском романе, и художник Ворошилов, и первые "памятники", обожавшие Ерофеева. Прочитайте "Москва-Петушки" и вернитесь к "Эдичке" - вы увидите несомненную связь: не подражание, не заимствование, не эпигонство, а творческую связь. Развитие идеи. Пожалуй, "Эдичка" более совершенен, более сделан, в ерофеевской прозе больше размашистости, всяких отклонений.

Есть общее ощущение времени у Лимонова с Губановым. Прочитайте одновременно стихи Лимонова из сборника "Русское" и стихи Губанова. Задумайтесь над тем ранним, еще где-то в шестьдесят девятом году и далее, отрицанием литературного истеблишмента, парадного подлизывания, стремления любым путем попасть в придворную элиту. Вот почему и смоговцы, и Веничка Ерофеев, и Лимонов сразу и яростно отбросили поэтов-шестидесятников Евтушенко, Вознесенского и других - за придворное диссидентство, за лакейство, за неизбывную тягу к великосветским салонам, к дачам цекистов и чекистов, к наградам и премиям. Разве не близко - у смогиста Юрия Кублановского: "Хитрый Межиров, прыткий Евтюх, Вознесенский - валютная липа" и у Лимонова характеристики всех этих "официальных левых" в прозе и стихах. Они даже не хотели - сосуществовать. У них была своя компания, где детский поэт Сапгир соседствовал с художником Брусиловским, сказочник Циферов с гитаристом Бачуриным. Как пишет Лимонов: "Вдруг воздух огласился ругательствами и вообще произошло замешательство. В лисьей шапке с волчьим взором, взбудораженный и тоже нетрезвый появился поэт Леонид Губанов. За ним шел поэт Владислав Лен и пытался осторожно и солидно урезонить его..."

К чему это я цитирую: к тому, что и в своей поначалу скандальной стилистике Лимонов прежде всего близок - наиболее близок - той атмосфере московских кружков шестидесятых годов, тому устному творчеству, которое было столь популярно в годы оттепели. И он, может быть, единственный наиболее полно выразил свою эпоху, свое окружение в слове, в книгах. И тем старательнее ныне в статьях о смогистах, о Ерофееве "чистенькие критики" не упоминают ни Эдуарда Лимонова, ни такого же реального участника тех далеких дней Николая Мишина, ныне руководителя издательства "Палея". Главные действующие лица, Губанов и Ерофеев,- ушли в мир иной такими же непокоренными, как и были, многие разъехались по белу свету и ныне далеки от событий на своей родине, остальные же (как правило, второстепенные участники) давно не бунтари и усердно дотягивают до нынешнего совбуржуйского истеблишмента все яростно-нонконформистские движения шестидесятых годов,

И только бунтарь Эди Лимонов остался бунтарем, а значит - не сдался, не принял навязываемых правил игры, а значит - единственный остался верен духу самого молодого общества гениев...

А теперь, поняв всю русскую природу таланта Эдуарда Лимонова, эскизно обрисовав его русских прародителей и литературных родственников, можно вернуться к тому, что изрекал литературный Запад, приученный русскими силовыми приемами к прозе русского "инфант-террибля". Точно так же прорывались грубо, по-русски в западную живопись - Михаил Шемякин, в западный балет - Михаил Барышников и так далее.

Из книги "Дневник неудачника": "Кто это стучится в дверь? Да так себе, проходимец, писателишка. Эди Лимонов... "Да так, еще один русский!" сказал большой любитель черешен Миша Барышников, когда его спросили, кто это. Мне это определение понравилось. Я и есть еще один русский".

Как сказал американский критик Р.Соколов: "Вот он взял и смахнул викторианскую паутину с русской литературы".

Судьба Лимонова - отчасти это и судьба Набокова. Ведь на "Лолиту" также набросились и за антиамериканизм, и за нарушение норм морали. В творческой сути своей это скорее писатели-антиподы. Подчеркнутый аристократизм Набокова, его строгий, классический язык, холодная чопорная стилистика не имеют ничего общего с "грязным реализмом" Эдуарда Лимонова. Здесь ближе сравнение американским критиком Джоном Оксы прозы Лимонова с такими писателями, как Чарльз Буковски и Хуберт Сэбли, с чем согласен и сам Лимонов. "Под "грязным реализмом" же следует понимать жестокий творческий метод, не обходящий молчанием и самые, казалось бы, низменные или неприятные проявления человека. Герой Буковски - писатель-алкоголик, антигерои-герои Сэбли - обитатели дна общества: наркоманы, хулиганы, бродяги. В известном смысле "грязный реализм" - это оживленная горьковская традиция "жестокого реализма".

Поразило, когда Олег Ефремов запретил имя Максима Горького, унизив сразу двух великих русских писателей: и Чехова, и Горького, - побивая одного другим. То запрещали Булгакова и Гумилева, теперь - Горького и Маяковского. Поразительно, что запрещают, по сути, одни и те же люди из чистенького советско-буржуазного истеблишмента. Что Андрей Жданов, что Олег Ефремов - одни и те же запретители русской литературы, с которыми борется всю жизнь Эдуард Лимонов.

Не зная ни Венедикта Ерофеева, ни Василия Шукшина, ни других русских писателей, на Западе сравнивают прозу Лимонова со своими "взрывателями устоев": с книгами У.Берроуза, всколыхнувшими в шестидесятые годы Америку, но больше всего с "Тропиком Рака" Генри Миллера. Не возражает против этого сравнения и Лимонов. В одном из интервью он сказал: "Если мой роман будет опубликован, то Россия пусть позже других, но будет иметь своего писателя, которому посчастливилось или, наоборот, во всяком случае которому пришлось стать русским эквивалентом Седина и Миллера. Я на эту роль не напрашивался, специально ничего не хотел, но, по-моему, я первый стал писать простым нелитературным, злым... каким угодно языком. Во Франции это называют "лангаж вер", зеленым, то есть нормальным языком, которым на советской улице все говорят. Я стал говорить открыто обо всех активностях человека. Не обязательно все должны так писать, но я думаю, что этот опыт нужен и русскому обществу, и русской литературе, оба станут свободнее".

2. БУНТАРЬ ИЗ ПРОВИНЦИИ

Я абсолютно уверен в том, что беспощадная жизненность Эдуарда Лимонова связана с его провинцией, с харьковской окраиной, с деревенским прошлым его родителей. Обычно москвичи сдаются куда быстрее. Все в Москве: от фундаментальной науки до чиновничьих контор, от издательств и газет до армейских штабов - определяется провинциалами. Вся динамика развития нации, все жизненные соки страны - оттуда же. Отсюда и лимоновский стиль жизни, "крутой замес ухваток шпаны и привычек богемы, абсолютного индивидуализма и пиетета перед государственностью, лихой российской отчаянности (не бэ, прорвемся!..) и невероятной литературной работоспособности". Его нонконформизм произрастал в барачных условиях, вырабатывая невероятную стойкость, ибо он не имел ничего общего с уютными интеллигентскими кабинетами и фрондирующими застольями. Когда чистоплюи из критиков и критикесс хотят видеть ухоженного Эдичку в размышлениях о чужой культуре, о разбитой любви и уж, так и быть, о сексе (модном сегодня в профессорских салонах, где и матом уже не грешно пробавляться), но протестуют против его плебейства, против его злобного антибуржуазного оскала, они оскопляют его. И доказывают свое полное непонимание природы лимоновского таланта. Им в Лимонове дорог лишь "контекст разбитой любви и отверженности, все краски чужой культуры", как пишет в "Независимой" О.Давыдов, а все остальное в его прозе - уже "пустые претензии". Без красок чужой культуры они в прозе видят лишь "обычного сукина сына... с харьковской окраины... Типичный люмпен".

Они ненавидят не конкретно Эдуарда Лимонова, а миллионы таких, как он, "типичных люмпенов" с рабочих окраин, из промышленных поселков, из общаг и бараков, они ненавидят и Владимира Максимова с "Прощанием из ниоткуда", и Виктора Астафьева с "Последним поклоном", ненавидят всех нас чуть ли не классовой ненавистью. А кто виновен в люмпенизации страны, кто виновен в барачном строе? Не вы ли, чистюли кабинетные, ликвидировали миллионы "неперспективных" деревень, напланировали сотни гигантских строек, заставили весь русский народ стать кочевым? Не вы ли столетие издевались над деревенской патриархальностью, над кондовостью Матер и Тимоних? Да, Лимонов - почвенник барака и коммуналки, он стал выразителем люмпенизированного народа, и в этом он всегда искренен и правдив.

Даже удивительно, насколько непрофессионален разбор прозы Лимонова в "Независимой". Критик считает, что автор выдумывает это люмпенство, эту барачность своих героев, и что ныне, в поездках по России он собирает новый материал, героями которого станет "вся эта компания - чикины, бондаренко, жириновские, макашовы". Критик бедный и не понимает, в какую историю попал, что говорит о его феноменальной наивности и неискушенности в литературе. Ни Давыдов, ни Макашов, ни Чикин не попадут в герои никакого романа.

Герои лимоновской прозы - это, как всегда и бывало в русской литературе, все те же обычные люди, часто не в лучшую свою пору. Он и сейчас в своих поездках ищет именно своих героев.

Эдуард Лимонов, а вернее, Эдуард Савенко родился 23 февраля 1943 года, следовательно - Водолей. Все любители астрологии могут соотнести характер и прозу писателя со знаком Водолея. Любители социологии могут обратить внимание на место рождения - Дзержинск Горьковской области - значит, земляк столь ценимого им Максима Горького. Детство и юность провел на окраине промышленного Харькова. Начал писать стихи в пятнадцать лет. Читал их с эстрады, пробовал печатать в харьковских газетах. Обо всем этом написал в трех повестях харьковского цикла "...У нас была великая эпоха", "Подросток Савенко" и "Молодой негодяй". С 1967 года жил в Москве без прописки, нелегально, у своих друзей, художников и поэтов андеграунда. Зарабатывал портняжничеством. И сейчас в Москве есть масса людей, рассказывающих, что они ходили в брюках, сшитых самим Лимоновым, а то и хранящих эти самые брюки. Занимался в литературной студии, руководимой Арсением Тарковским. Еще в Харькове взял псевдоним - Лимонов, сознательно нелепый, искусственный. Впрочем, в кругу знакомых его так и звали - "Эди" и "Лимон". Подросток с кликухой "Лимон" стал писателем Эдуардом Лимоновым, но паспорт менять не стал. Во всех документах: и здесь, и в Америке, и во Франции, "проходит" как Савенко. Московский период жизни описан в рассказах, в до сих пор неопубликованном московском романе. В 1974 году, устав от неухоженности и неуютности, завоевав, наконец-то, сердце любимой Елены Щаповой и женившись, поверил в "американскую мечту" так искренне, как привык верить русский человек, и отправился в США спасать себя и свою прекрасную Елену. Так же искренне - разочаровался в Америке, и с той же неистовостью, с которой бунтарил в Харькове и Москве, предпринял штурм Америки. За любовь к свободе, за бунт и нонконформизм вылетел из "Нового русского слова", где одно время считался наиболее перспективным журналистом, расстался с женой, и уже в одиночку, без всякого литературного опыта, без поддержки эмигрантских организаций, без славы диссидента и политического оппозиционера - он доказал право на свое существование в этом мире. Он бросал вызов всегда и всем, кто хотел его смирить. В Америке он стал гордиться и тем, что он - сын офицера НКВД и никогда не был репрессирован.

"Счастливый человек, который не был репрессирован", - говорил он о себе, меняя профессию за профессией: каменщика, землекопа, официанта, живя в самых дешевых отелях, а то и вовсе бездомничая. Ему претило ради куска хлеба предавать Родину, заявлять о своем антикоммунизме, вспоминать о московских мытарствах, выдавать себя за жертву режима. Он никогда не был ни коммунистом, ни вообще сторонником системы, но он любил свое государство и свой народ и не желал притворяться. Надо сказать, власти он всегда недолюбливал, и они платили ему тем же. Думаю, так будет и в будущем. Он не человек компромисса, не человек системы (любой), но он - человек действия, дела и долга.

С эмигрантами ему всегда было тяжело. "Я никогда не любил диссидентов и никогда не скрывал этого. И они меня не любили... В Нью-Йорке, например, это были какие-то похожие на крыс и мышей серые люди, шмыгающие по улицам, вечно затравленные, замученные и забитые. Я никогда не хотел быть таким".

И тем не менее Америку он победил. Победил своим нашумевшим романом "Это я - Эдичка", победил своей русской энергетикой, направленностью на дело. Победил, уже уехав из нее. Он был одним из первых эмигрантов, написавших русский Нью-Йорк, русскую Америку и вообще - Америку, которую он знал и чувствовал своей кожей чернорабочего, кожей бродяги и отщепенца, сидящего на велфере. Такую литературу официальная Америка признавать не хочет, в этом мире плюрализма ругать Америку не позволяет себе ни одно крупное издательство. И пришлось Эдуарду Лимонову, по существу, эмигрировать еще раз - в Европу, где выходили его антиамериканские романы и сборники эссе.

Его первый роман, прежде чем завоевать мир, был отклонен в тридцати шести издательствах и в конце концов вышел на французском языке в 1980 году в издательстве "Рамсей". Лишь спустя годы, обойдя мир, книги об Америке вернулись в США. Еще спустя годы они достигли России. В Америке происходит действие "Эдички", "Дневника неудачника", "Американских каникул" и многих рассказов. За период эмиграции около двадцати книг вышло у Эдуарда Лимонова, из них на родном русском - всего семь. Такое недовольство вызывал прозаик и у левой, и у правой эмиграции своей независимостью, антиамериканизмом, бунтарским вызовом нонконформизма, сформированного русской провинцией.

"Русский читатель-эмигрант в большинстве своем не понял, что среди воплей Эдички самый сильный - вопль индивидуума против засилья коллективов. Переехав в американский, или французский, или израильский коллектив из советского, эмигрант инстинктивно пристроился к новому улью "МЫ" и радостно присоединяется к толпе погромщиков всякий раз, когда линчуют "Я"... Биологическое презрение Эдички к наскоро сооруженной американской цивилизации... было интерпретировано "МЫ" как антиамериканизм", - так пишет сам Лимонов об эмигрантской блокаде.

В журнале "Знамя", не разобравшись, в первом увлечении, напечатали его наиболее прогосударственный, можно сказать - имперский, державный труд повесть "У нас была великая эпоха". Уже в послесловии к повести В.Шохина оправдывается: "Автор "Великой эпохи" не хочет поступаться реальностью той, пусть мифологизированной реальностью, которая, как это ни горько признавать, существовала и преобладала в сознании нашего народа".

На Кубани, где побывал Лимонов, в журнале "Кубань" вышла вторая харьковская повесть "Подросток Савенко". Нашим читателям интересно будет узнать, что "Подросток Савенко" - наиболее известная повесть Лимонова и переведена на гораздо большее количество языков, чем тот же "Эдичка".

Сам прозаик, готовясь к русским публикациям, просил обратить внимание на следующее: "Став писателем вне советской литературы... я оказался свободен от многих присущих этой литературе традиций и сам того не сознавая, нарушил множество ее табу. Я перечислю здесь самые основные.

1. Мат. В рассказах моих (как и в романах) персонажи и автор употребляют так называемую ненормативную лексику, проще говоря - мат. Объясняется это не пристрастием автора к таковой лексике, а тем, что подавляющее число моих персонажей - очень живые люди в тяжелых и крайних ситуациях и, как подобает такого типа людям, выражаются энергично и крепко, а не на литературной латыни.

2. Неприличия. Употребление "прямых" описаний сексуальной активности человека вызвано необходимостью моего стиля - открытого и без умолчаний. В моих книгах, даже в самых рискованных, однако, нет ни строчки порнографии.

Я хочу, чтобы читатель помнил о нарушениях табу. Его также не должно смущать то обстоятельство, что "Я" (и лишь в редких случаях "ОН") моих текстов - одновременно и герой, и автор. Не следует понимать мой метод как эгоцентризм и объяснять его эгоизмом. "Лимонов" моих рассказов - всего лишь предлог для того, чтобы описать, представить, показать (как хотите) других людей и их судьбы, места отдаленные и ситуации. Все многообразие мира".

И в самом деле, Лимонов, оставаясь автором, становится и героем всех своих произведений. Безусловно - главным героем, вокруг которого уже задействованы сотни персонажей. Кто из них более популярен: Эдичка-герой или Эдичка-автор, - сейчас трудно определить.

Его жизнь становится легендой, но уже никто не может разобраться, насколько эта жизнь принадлежит автору книг о жизни героя.

Таков ли он сам, писатель, как описываемый им персонаж? Тем более, что за годы, прошедшие со времен написания первых книг, Лимонов изменился, изменились его позиции по многим важнейшим проблемам, изменилось и само ощущение жизни. Уже нет того неудачника, который вел свой дневник, нет того разочарования в любви. Как бы ни был близок автор тогда своему герою, сегодня уже точно - это лишь литературный персонаж, чего бы он ни касался. Долгие годы многие прототипы обижались на него за свое изображение. Касалось это даже изображенных родителей. Сегодня они, уже, как правило, гордятся приобщению к литературе, будь то в "Эдичке" или в "Подростке Савенко", но уже автор сомневается, а соответствовало ли происходящее действительности, уже автор претендует на фольклорный вариант.

Впрочем, так ли важно, был ли таким Эдичка Лимонов в действительности - он стал духом своего времени, его метафорой. И потом автор даже в документальном произведении всегда идеализирует себя или разоблачает себя более, чем это есть на самом деле. Относясь к реальному Лимонову так, как герои книг относятся к литературным героям, читатель ошибется. Он поверил в миф и потому обманут, подобно ребенку, поверившему во всамделишного деда Мороза. Но тем не менее, и в жизни, и в литературе Лимонов внушает оптимизм. Показывая грязь, он уверяет, что из любой грязи человек может выбраться. Этим он дает надежду всем: от нынешних обитателей американских трущоб до нынешней харьковской шпаны.

Конечно, его проза даже героем своим - непривычна. Но я сейчас мог бы назвать целый ряд русских писателей и художников откровенно патриотического, государственного направления, творчество которых, на первый взгляд, вступает в противоречие с социальными взглядами писателей авангардной эстетики. Это уже упомянутый мной Венедикт Ерофеев, Юрий Мамлеев со своими "Шатунами" и прочей дьяволиадой, Александр Проханов с технократическим, апокалиптическим видением "Вечного города", Александр Зиновьев с сатирическими "Зияющими высотами"... По сути, авангардна и урбанистична эстетика Александра Невзорова, начиная с его музыкальной заставки.

Сейчас - время баррикад, сейчас все русские писатели, вся русская национальная элита - должны быть вместе.

В своем предсмертном интервью европейскому журналу Венедикт Ерофеев на вопрос о своих политических кумирах назвал Аракчеева и Столыпина великими государственными деятелями: "Если хорошо присмотреться, не такие уж они и разные". Корреспондент, раздосадованный таким выбором, добавил: "В таком случае сюда бы Троцкого..." И получил резкий ответ: "Упаси Бог. Этого жидяру, эту блядь, я бы его убил канделябром. Я даже поискал бы чего потяжелее, чтобы его по голове хуякнуть".

Вот и давайте разберемся, куда нам заносить таких писателей.

Я не знаю, что будет с писателем Лимоновым дальше. Пока он все еще не любит старых героев, но молодость описана до последней минуты, но годы идут, а писать себя нынешнего ему уже неохота.

Как и в его давних стихах, посвященных Елене: "Прости меня. В июльской старушке я сегодня увидел тебя. Это неприлично и нехорошо". Или в "Дневнике неудачника" - призыв искренний, от вопроса в себе: "Я хочу умереть молодым... Не может быть Лимонова старого! Сделайте это в ближайшие годы". Да и верно, Лимонова старого пока в прозе не видно. А что будет?

3. НЕПОТОПЛЯЕМЫЙ ЛИМОНОВ

Писателя Эдуарда Лимонова, поэта Эди, американского безработного, московского богемщика, шпану и босяка из Салтовки, харьковского портняжку топили в этой жизни многие и много раз. Ему везло. Как и всякий прорывавшийся в одиночку, а часто и заранее списываемый со счетов, он выработал независимость, выработал свое одиночество. Энергия таланта и побуждала молодого Савенко-Лимонова к действиям, привела его к Анне, в компанию поэтов, художников, любителей умно потрепаться и просто тунеядцев. Это же движение к литературе отдалило его от полууголовной Салтовки. Конечно, в харьковских книгах Лимонов идеализирует себя. Читая нынче наших "чистоплюев" в "Независимой газете" о "сукином сыне с харьковской окраины", грабителе и насильнике, я вижу их чистенькое совбуржуйское детство, с наивностью верящее во все лимоновские ужасы, рассказываемые о себе. Я-то во всех этих историях вижу жажду подростка в сильных и смелых друзьях, в надежном защитнике, который не обманет.

Он - типичный сын улицы, и в свою литературную среду входил с превеликим трудом: признавали талант, но чувствовали природную неиспорченность. Заманивая в салоны и в авангардистские действа, посмеивались над его "ненашестью".

Подросток Савенко, как и положено, на первых порах на пути из окраинно-дворового приблатненного мира в литературу, восхищался первым "живым поэтом", девицами, знающими про Пастернака и Бабеля, официальными лидерами неофициального искусства. Он менял кумиров по мере своего собственного творческого взросления. Пройдя все круги провинциального признания, кроме мертво-официозного, которого он и не жаждал, он рвется в Москву. "Почему ты уверен, что ты особенный?" - кричит ему его приятель Юрка. А Лимонов еще ни в чем не уверен. Это вовсе не Лимонов кричит, а энергия таланта. Сколько чеховских героинь и героев рвалось в Москву? А не в Москву, так во что-то другое - с жаждой состояться. И сколько из них "утонуло", спилось, растратилось на пустяки и на говорильню, сколько заразилось интеллигентскими болячками и уехало из России, вопя о ненависти к своему народу? И что? Много ли они получили от мира в своих Парижах и Нью-Йорках?

Лимонов - оказался из выплывающих. Он выплыл из блатного круговорота, выплыл сам, и это - главный ответ всем нынешним его очернителям.

Он выплыл из московских авангардистских салонов художников-оппозиционеров, из алкогольно-наркотического дурмана и русофобского окружения, довлеющего над всей российской интеллигенцией. Собственно, это окружение и сформировало со временем сознание "российского националиста" Эдуарда Лимонова, никогда прежде не интересовавшегося ни национальным вопросом, ни евреями как явлением, ни проблемой российской государственности.

Еще в Харькове его поразила зацикленность многих местных евреев на русофобии. В "Молодом негодяе" он пишет: "Со скамеек у "Зеркальной струи" все с большей самоуверенностью и возрастающей презрительностью глядят на окружающий их Харьков сионисты. Эд Лимонов не любит козье племя, из толпы которого ему стоило таких трудов выбраться, и цену козьему племени знает. Но даже ему неприятно брюзжание сионистов на русский народ... "Юра, если вы все в этой стране так ненавидите, - сказал однажды Эд Милославскому, почему бы вам не уехать отсюда?.." Именно после шестидневной войны они взбесились. Вдруг возможно стало одним махом зачеркнуть личные неудачи, личное безволие, сонность, робость или недостаток таланта, объявив себя евреями и свалив причину неудач на чужую им страну, в которой они себя обнаружили. Опять фараон был злом, а евреи стали безусловным добром... Можно ли винить их за этот стихийный национализм, вдруг вспыхнувший в них? Статистов, шестерок - тех винить за что? Им во все времена необходимо общее дело, за которое они могут уцепиться, дабы преодолеть индивидуальное ничтожество. А вот талантливого Милославского винить можно".

Выплыл он и в Америке, из безработицы, нью-йоркского дна, грязи и ненависти. На этот раз выплыл - уже навсегда. Уже вехой в русской литературе. "Кого я встречу, что впереди - неизвестно. Может, я набреду на вооруженную группу экстремистов, таких же отщепенцев, как и я, и погибну... Ведь я - парень, который готов на все. И я постараюсь им что-то дать. Свой подвиг. Свою бессмысленную смерть, да что там постараюсь?! Я старался тридцать лет. Дам".

Ему повезло, сегодня он дает свое все не где-то там далеко, а в России, в окопах Дубоссар, на штурме антинародного Останкине. Он готов на все за свою великую эпоху, за свой народ, за свою Державу.

Он не лжет ни в романах, ни в статьях. Но когда же надоест этой бездарной своре чистоплюев-критиков делить писателя по клочкам. Целый год в "Литератур

ной газете" делили Солженицына. Уже столетие делят Достоевского на "чистого" и "нечистого". Пришел черед Лимонову...

Лимонов - это и вся горечь происшедшего со страной. Это и тоска по тому, что было, по деревенским предкам своим: "Предки мои, очевидно, землю любили. Как весна - так тоскливо, маятно, пахать-сеять хочется, землю рукою щупать, к земле бежать. А ведь был бы я наверняка мужик хозяйственный, строгий..."

Так кто же виноват, что Савенки становятся Лимоновыми и разбрасывает их от Колымы до Флориды? И что делать, чтобы вновь все собрать воедино? Не иначе, как придется пройти новую "героическую эпоху".

"Внук и племянник погибших солдат и сын солдата, я воздал должное атрибутам мужественности, несмотря на то, что они не в чести у сегодняшнего гражданина. Мои личные пристрастия я отдаю армии Жукова в битве за Берлин, а не "Шербургским зонтикам". Человека "героического" я активно предпочитаю "пищепереваривающему". Это из его прозы. Это - девиз. Все-таки един Лимонов!