"Юность командиров" - читать интересную книгу автора (Бондарев Юрий)

10

Он вместе со всеми сидел в классе, выполнял приказания, кратко отвечал на вопросы, дежурил по батарее, но все это словно проходило мимо его сознания, скользило стороной, как в горячем тумане, без твердого ощущения внешних толчков.

Раз во время занятий в поле, когда в минуты перекура лежали на теплой траве, Алексей повернулся на бок, сорвал ромашку, улыбнулся чему-то, и Борис, заметив это, спросил:

– Что с тобой?

– Абсолютно ничего, Боря.

– Нет, я чувствую, с тобой что-то происходит: ты или стал сентиментален, или до одурения рассеян. Впрочем, каждый по-своему с ума сходит.

– Ты так считаешь?

– Да, кстати, знаешь новость? Мне в штабе сказали: готовится новый послевоенный устав. Офицер перед женитьбой должен представить свою невесту полковой даме, жене командира полка. В обязательном порядке. Кроме того, офицер должен знать иностранные языки, хороший тон… И поговаривают о новой форме для разных родов войск. Неплохо?

Алексей смутно слышал Бориса; покусывая стебелек ромашки, он глядел в небо и думал о своем. Его гимнастерка еще слабо хранила лесные запахи той просеки и свежего сена, когда они сидели возле костра. Та гроза и тот вечер жили в нем - и будто вокруг, как в дреме, стучали тяжелые капли в последождевой тишине, и в этой тишине он вспоминал Валин смех, ее глаза, ее неумелые губы. Он был потрясен этим новым чувством, которое жизнь превращало в непрекращающийся праздник.

А в эти дни, училище готовилось к выезду на летние квартиры, и все огневые взводы чистили материальную часть: орудия, боеприпасы, дальномеры; батарейные старшины получали на складах брезентовые палатки, лопаты, котелки, фляги - готовились к тактическим учениям, к боевым стрельбам на полигоне. Говорили, что дивизионы выедут в лагеря надолго, до поздней осени.

Предстоящая разлука с Валей заставила Алексея тщательно изучить телефонную книжку в соседней от училища автоматной будке. Он позвонил вечером и, ожидая, когда снимут трубку, водил пальцем по темному, запыленному стеклу; там, отражаясь, загорался и гас огонек папиросы.

– Попросите Валю, - сказал Алексей и подумал: "Что она делает сейчас? Где она?"

– Я слушаю, - проговорил знакомый голос в трубке. - Кто это? Алексей? Здравствуй! Извини, я сразу не узнала. Откуда у тебя номер телефона?

– Пришлось прочитать талмуд в автомате.

– Бедный… Можно было сделать легче - узнать у дежурного телефон капитана Мельниченко.

– Валя, мы уезжаем. Надолго, - сказал он как можно спокойнее.

– Я знаю, - ответила она. - Я думала об этом…

– Я тебя не увижу очень долго.

– И я тебя. Это ужасно, Алексей. Надо дожить до октября, - она помолчала. - Это так долго, Алеша!..

– До свидания, Валя! Я позвоню еще. - Он повесил трубку, чувствуя, как упал ее голос, ответивший ему:

– Я буду ждать твоего звонка. До свидания, Алеша.

Утром, сразу же после завтрака, его вызвали к командиру батареи. Он взбежал по лестнице на четвертый этаж, спрашивая себя: "По какому делу? Зачем?"

Капитан Мельниченко, в белом кителе, стоял у окна, тыльной стороной ладони поглаживал выбритый подбородок; было хорошо видно его озаренное ранним солнцем спокойное, темное от загара лицо. Алексей знал, что Валя сестра комбата, и вошел в канцелярию с отчетливо мелькнувшей мыслью о том, что вызывают его не случайно, - и, доложив о себе, ждал первых слов капитана, внутренне напряженный.

– Сегодня батарея выезжает в лагеря, - сказал Мельниченко. - Вместе с дивизионом. Из нашей батареи в лагерь отправляются три орудия, четвертое остается здесь.

– То, что в ремонте?

– То, что в ремонте. - Капитан помедлил. - Вот что, Дмитриев, мне не хотелось бы перед стрельбами оставлять здесь на два дня Чернецова: в лагере будет много работы. Я решил оставить вас. Через два дня орудие выйдет из ремонта. Получите орудие для стрельб и приведете машину в лагерь. Вот возьмите карту, просмотрите маршрут. Вопросы есть?

– Слушаюсь, получить орудие и привести его по маршруту, - ответил Алексей, не задавая ни одного вопроса, хотя все, что он услышал, было похоже на неправду.

– Вот и отлично! Жду вас в лагере через два дня. Вы свободны.

– Через два дня я буду в лагере!

Он почувствовал такой прилив сил, такую неожиданную радость оттого, что мог быть свободен целых два дня, поэтому в тот миг полностью осознал только одно: два дня он будет еще в городе, два дня, а значит, два раза он может встретиться с Валей, - и этому трудно было поверить.

… Алексей не знал, однако, что вчера Валя зашла в комнату брата, тихонько села на подоконник, долго глядела, как в синей дымке вечерней улицы один за одним зажигались шары-фонари, потом сказала не без упрека:

– Уезжаете на все лето?

Мельниченко в ту минуту брился; по привычке, оставшейся с фронта, он делал это по вечерам.

– Уезжаем, сестренка, - ответил он и тотчас спросил: - С каких это пор мы перешли на "вы" - "уезжаете"?

– Именно! - Она обеими руками охватила колено.

– Не понимаю. - Василий Николаевич отложил помазок, взял бритву, пощупал кожу на щеке. - Сплошные ребусы. А конкретнее?

– Глупо это все-таки как-то!

Василий Николаевич даже не выказал озадаченности - нередко ее суждения, ее поступки поражали его своей непоследовательностью и вместе прямотой, неизвестно было, что можно было ждать от нее через минуту, Он не забывал, что она с ранних лет росла одна, и он сам, часто бывавший в долгих разлуках со своей сестрой, не без чувства некой вины перед ней прощал ей многое, чего не прощал другим.

– Знаешь что, выкладывай-ка все начистоту, - сказал Василий Николаевич, взглядывая на нее в зеркало. - Все по порядку…

– По порядку?

– Да, докладывай. Без шарад и ребусов.

– Ты, конечно, знаешь Алексея Дмитриева?

– Трудно мне не знать Дмитриева. Но откуда ты его знаешь - это уже мне непонятно. Ах да, по госпиталю!

– Я его знаю. Не только по госпиталю, если хочешь… И мне нужно его видеть два-три дня! Заранее не спрашивай зачем - не жди доклада. А может быть, это и не секрет - просто сейчас не скажу. Очень важное дело!

Он, опять не показывая недоумения, намылил щеки, проговорил спокойно:

– Ну хорошо, не буду спрашивать. Но оставить его в училище я не могу. У него стрельбы… А это не игрушки, сестренка. Несмотря на секреты чрезвычайной важности…

Тогда Валя, возмущенная, спрыгнула с подоконника, прервала его:

– Неужели у вас в армии все подчинено одному - как у вас называется, боевой подготовке? И больше ничего не существует? Вы не знаете своих курсантов, вы видите только шинели! Только свои пушки. Ты сам сухарь! У тебя погибла жена! А ты ни одного слова о ней!

"Я понимаю. Твоя колючесть есть лишь форма самозащиты", - подумал Василий Николаевич и сказал по-прежнему сдержанно:

– Если у тебя действительно какое-то серьезное дело с Алексеем Дмитриевым, то, может быть, ты объяснишь мне, в чем оно?

– Сейчас - нет. - Она подбежала к нему, уже зная, что добилась своего, поцеловала его в намыленную щеку. - Ты все-таки понял! Спасибо тебе!..

Он долго думал позднее об этом разговоре и, догадываясь, в чем дело, решил оставить Дмитриева с орудием на два дня в училище, сознавая, как порой много значат в жизни человека два дня, два часа, даже час. Но, приняв это решение, он испытывал такое чувство, будто пошел на сделку со своей совестью, и тут же ловил себя на мысли, что по своему положению офицера привык (да, привык) смотреть на курсантов как на людей, которые обязаны выполнять чужую волю, чтобы обрести свою собственную, - и тут не до нежностей. Что ж, армия не случайный полустанок, на котором ты сошел, потому что ошибся поездом.

Да, он никогда дома не говорил о своей жене. Сестра была права, но не понимала одного: воспоминания не облегчают. Однако ему почему-то казалось иногда, что она где-то рядом, что он встретит ее на улице, что однажды, придя домой из училища, увидит ее сидящей в своей комнате. А когда в этом году он встретился с женщиной, взгляд которой говорил ему слишком много, он непроизвольно для самого себя стал находить в ней качества, не похожие на качества Лидочки, и интерес к этой женщине у него пропал. Он не был однолюбом - просто ничего не мог забыть, хотя все между ними было кратким, быстротечным, как миг.

Он видел Лидочку урывками между боями. В дни наступления, когда невозможно найти времени съездить в медсанбат, она сама, часто под огнем, приходила к нему на НП - приходила, чтобы только увидеть его.

Ничего, все забудется. Время излечивает. Оно умеет излечивать.

Весь день Алексей пробыл в артмастерских, а когда вернулся к обеду, батареи уже были пусты - дивизион выехал, и среди сиротливых коек бродила одинокая фигура дежурного, говорившего с унылой обескураженностью:

– Что ж это такое! Пустота! А тут почту приволокли, целую кучу писем. Ну что я с ними буду делать? Бежать рысцой за машинами и орать: "Стой, братцы!"?

– Юморист ты, - весело сказал Алексей. - Давай письма, через два дня буду в лагерях - раздам ребятам. Кому тут из наших?

– Да вот, - пробормотал дежурный и принес целый ворох писем.

Алексей лег на голый матрац соседней кровати, положил сумку с конспектами под голову, стал разбирать письма не без интереса.

– Гляди, я пошел дневальных шевелить, - проговорил дежурный. - Обленились, орлы, в связи с новой обстановкой.

Он читал адреса писем со всех концов России - из разных городов, колхозов, из воинских частей: счастливая была эта почта - никогда столько писем не приходило в батарею. Здесь были письма Гребнину из Киева, Нечаеву из Курска, Карапетянцу из Армении, Зимину из Свердловска, был денежный перевод Борису из Ленинграда. ("Неужели из Ленинграда? Значит, родные его вернулись из эвакуации?!")

И вдруг спазмой перехватило ему горло, маленький желтый конвертик-треугольник словно обжег его пальцы. "Полевая почта 27513, Алексею Дмитриеву". Наискосок: "Адресат выбыл". И совсем внизу: "Березанск. Артиллерийское училище". И обратный адрес: "Омск. Дмитриева Ирина".

"Дорогой, любимый брат!

Вот пишу тебе, наверно, пятое письмо - и никакого ответа. Все письма приходят со штемпелем "Полевая почта изменилась" или "Адресат выбыл". Но я уверена, что ты не убит, нет. Последнее письмо получила из Карпат. И вот пишу, пишу…

Я по-прежнему живу у тети Нюси, учусь в девятом классе, живем мы неплохо.

Милый мой брат! Во всех письмах я не писала тебе о нашем несчастье… (Зачеркнуто.) Я надеялась и ничего не знала… А может, это ошибка? Ты помнишь Клавдию Ивановну Мещерякову, детского врача, мамину подругу? В ноябре сорок четвертого года мы получили от нее письмо из Ленинграда. Клавдия Ивановна пишет, что мама наша, милая, хорошая наша мама, пропала без вести. Где, как, отчего - она не пишет. Ты ведь знаешь, что она пошла врачом в полевой госпиталь и все время работала там, всю блокаду. Клавдия Ивановна была у нас: квартира заперта, и никого нет, а ключи у домоуправа. Я подумала сначала, что это ошибка, написала Клавдии Ивановне, но она ответила - это правда. Ей сообщили в военкомате.

Я не представляю, Алеша. Я рвусь в Ленинград, чтобы хотя бы самой узнать… (Зачеркнуто.) Потом и мне сообщили из военкомата.

Милый Алеша! Я не хотела тебе писать о маме, но лучше все знать без обмана, чем лгать. Я все, все помню: наше детство, нашу маму, надевающую серьги, - помнишь, когда она ожидала отца, - наши комнаты, наше парадное с кнопочкой звонка. Я не могу себе простить, что я однажды маму обидела, когда ты уже был на фронте. Я сказала: "Не надо меня воспитывать, я сама себя воспитываю". А мама чуть не заплакала. Какая я дура была! Я только сейчас поняла, какая была наша мама, она ни на что не жаловалась, сама соседей успокаивала. Вова и Павлуша ушли на фронт после тебя, а Елена Михайловна очень беспокоилась. А когда от тебя не было совсем писем, мама выходила только к почтовому ящику и говорила: "Завтра будет обязательно". Алеша, не могу писать, а тетя Нюся говорит, что не вернешь, успокаивает, а сама на кухне плачет.

Я должна была тебе сообщить, Алеша.

Крепко целую тебя. Твоя любящая сестра Ирина.

Мой адрес: Омск. Улица Ленина, 25, Анне Петровне Григорьевой, для меня.

12 мая 1945 г.".