"Повесть о пережитом" - читать интересную книгу автора (Дьяков Борис)

На 58-й авеню

Научную конференцию назначили на пять часов, в кабинете Баринова. Сам он пришел несколько раньше, листал медицинские журналы, книги.

Нововведение всем было по душе. Вольнонаемным медикам предоставлялась возможность совершенствоваться, а старым врачам-заключенным — хоть отчасти вернуться к теоретической работе.

Собрались как по уговору: все сразу. Не было только Кагаловского. Его опять за что-то посадили в карцер… Еле разместились в тесном кабинете. На скамьях и табуретах — заключенные, на стульях — вольнонаемные. Толоконников и я пристроились в дверях. Попросил разрешения присутствовать и Конокотин. Сел в углу, за цветами.

Баринов тусклым голосом начал говорить об особенностях работы врачей в лагере. Объяснил цель научных пятниц.

— Сегодня, — сказал майор, — на повестке дня — анамнез. Вы знаете, что к методу расспроса больных надо подходить не формально; а строго научно. В свете учения академика Павлова о высшей нервной деятельности и гениального труда товарища Сталина «Марксизм и вопросы языкознания» углубляется значение слова, посредством которого врач воздействует на больного…

Все, что затем говорил Баринов, я не слушал. Глядел на сидящих в комнате. Все они давно мне знакомы. Вот только Осипов новый — белобрысый, с болезненно-розовыми щеками. На прошлой неделе пришел к нам с этапом. Назначили его санитарным врачом. Теперь уже толстяк Заевлошин не будет отвечать за клопов…

Вчера у меня с Осиповым был короткий разговор в библиотеке.

— Вы коммунист? — спросил он.

Я кивнул. Осипов огляделся и, достав из бумажника, показал мне обложку от партийного билета.

— Я тоже… Не могу примириться с тем, что исключили…

Когда Баринов кончил говорить, стали задавать вопросы. В наступившей паузе раздался голос Конокотина:

— Я не ослышался, гражданин майор?.. Вы сказали, что крайне важно сочувственное внимание врача к физическим и душевным страданиям больного, все равно — здесь ли, на воле…

— Да! Весьма важно… чтобы собрать хороший, полный анамнез.

— Понял! — У Ореста Николаевича на щеках проступили красные пятна. — Тогда разрешите еще…

— Что еще? — нервно перебил Баринов.

— Вы имеете в виду, я так понимаю, и выдержку и такт со стороны врача — словом, все, что обеспечивает взаимное доверие…

— Да, так!

— И это распространяется на всех врачей, начиная с главного, гражданин майор?

— Сядьте! — крикнул Баринов. — Объявляю перерыв.

Конокотин вышел из кабинета и громко сказал:

— Майор считает мудрым только себя одного!..

Он направился в свою землянку.

Над конторским барьером склонился доктор Толкачев. Спросил меня:

— Как вам понравился дебют Конокотина?

— Понравился. «Внутривенное вливание»!

— Молодец! Вот такие, как он да Тодорский, говорю вам совершенно искренне, заставляют еще больше верить в справедливый исход всей нашей трагедии…

После перерыва на конференцию доставили «живой объект» — старика, страдающего острой формой кахексии — общим истощением организма. Его принесли на носилках. Откинули одеяло, сняли с больного белье. Вместо кожи — прозрачная пленка. Руки и ноги вытянулись, как у мертвеца. Голова набок. Старик судорожно зачмокал губами: просил пить.

Я не мог смотреть на человека-мумию и ушел из канцелярии.

В вечернем воздухе разлилась теплынь. Мошка впивалась в лицо, лезла в нос, в уши. Пришлось натянуть накомарник.

На скамеечке сидели, закутавшись в марлевые сетки, красноносый хлеборез и бывший (впрочем, и настоящий) кондитер Иван Адамович Леске, высокий, грузный. У надзирателей он был в особом почете, ибо обслуживал высокое тайшетское начальство. Ему доставляли масло, яйца, белую муку, и Леске на лагерной кухне, где варилась баланда, делал по спецзаказам печенье и даже фигурные торты. В такие часы около кухни останавливались заключенные, внюхивались в запах сдобы…

Хлеборез задержал меня, указав в сторону вахты. Оттуда по дощатым мосткам шел неуверенными шагами старшина Нельга. Поверх фуражки — сетка.

— Нализался начальничек! — усмехнулся Леске. — Даже сквозь маску видать.

Нельга приблизился. Мы — навытяжку. Старшина рыбьими глазами уставился на Ивана Адамовича.

— Ты… трубочка с кремом! Глядишь и думаешь: «Хорош гусь…» А? Думаешь?

— Никак нет, гражданин старшина. Я так не думаю. — Леске кивнул на красноносого. — Это он так думает!

Хлеборез захлопал глазами.

Нельга — на хлебореза:

— Ты?!

— Ничего подобного, гражданин старшина! Это Иван Адамович думает, что я думаю. А я ничего такого не думаю, что он думает!

У Нельги — мозги вразброд.

— Э! Мать-перемать… — Увидев поодаль надзирателя с приплюснутым лицом, закричал — Выгоняй на поверку ходячих… бродячих!..

На вечернюю поверку вышло человек двадцать.

Остальных подсчитывали на местах.

Нельга подозвал надзирателя:

— Иди в канцелярию к Баринову. Пересчитай, сколько там голов, хвостов!

Тот двинулся по дорожке. Карандаш за ухом. Под мышкой учетная дощечка. Головой — из стороны в сторону: не попадется ли блуждающая единица?

Нельга, хватая воздух руками, взобрался на бугорок. Там ветер. И хмель и мошку сгоняет.

— Разберись по пять!

Мы образовали четыре ряда.

— Внимание! — Нельга подтянул ремень на гимнастерке. — Вопрос: кто вы такие?

Голос из последнего ряда:

— Люди!

Нельга задвигал в воздухе указательным пальцем.

— Не-ет! Вы преступники… Это кто крикнул? Кто?.. Ты, косой? Я с тебя, гляди, наждаком форсу счищу!.. Вопрос: почему преступники? Ответ: потому, что совершили преступление. Ясно?..

Старшина тряхнул головой. Вероятно, мошка под сетку залезла. Поднял накомарник, сплюнул в сторону, снова натянул. Подал команду:

— Снять намордники!

Толоконников тяжело вздохнул.

— Пьяная морда… Э! Шут с ём!..

И первым сорвал сетку с головы.

И все сняли. Мошкара набросилась. Мы завертели головами, замахали руками.

— Мы не считаем вас за людей, — ораторствовал старшина. — Вопрос: почему?.. Ответ: потому, что вы не люди. Но мы делаем из вас людей. Тут идет… перевоспитание. Ясно?..

Вернулся надзиратель. Протянул старшине учетную доску.

— Сколько пар копыт? — грозно спросил Нельга.

— Девятнадцать.

— Их ты!.. Вроде не получается… Одного недобираем… В морге был?

— Тамо есть упокойник.

Нельга слепо уставился в доску.

— Который укрылся — душа вон и лапти кверху!

Стражи отправились на вахту подытоживать списочный состав заключенных.

Мы стояли минут тридцать, пока не донеслось:

— Р-ра-а-зойдись!

Нашлась, значит, потерянная единица. Виновата была арифметика…

По двору задвигались человеческие фигуры: шли дневальные с деревянными подносами на кухню за ужином, спешили в свои корпуса ходячие больные, застигнутые проверкой кто где, начали расходиться участники научной конференции.

Все больше сгущались сумерки. Небо из розового становилось малиновым. Набегали черные тени. У меня выдался свободный час, и я направился проведать старшего санитара десятого корпуса Ефрема Яковлевича Котика.

Лицо у Ефрема Яковлевича вытянутое, лоб выпуклый, слегка отвисшая нижняя губа, угловатый подбородок и тонкая, с выпирающим кадыком шея. Котика в шутку называли «пастором». После двухсуточного карцера у него под глазами набухли мешки.

— Как жизнь, господин пастор? — спросил я, входя в узкую комнату санитара.

Котик вытирал посуду. Криво улыбнулся:

— Давно известно, что человеческий яд равен десяти змеиным! — ответил он. — Одно слово: Крючок… А, пес с ём, как говорит Толоконников!

Так уж повелось у лагерников, особенно среди земляков, что при разговоре на любую тему непременно пойдет речь и о «деле». Ну, а меня, как говорится, и медом не корми — узнать о новой судьбе.

Котик в сорок третьем был старшим инженером Наркомата морского флота СССР. В это время его и взяли. В июньский вечер, теплый и звездный, как помнилось Котику, вернулся он с женой из Большого зала консерватории. Оба были под впечатлением вальсов Штрауса. Уселись пить чай и — звонок в передней.

Через полчаса Ефрем Яковлевич очутился в тюремном боксе.

— На смену «Сказкам Венского леса» пришла несуразная быль! — сказал он, ходя из угла в угол своей комнаты в десятом корпусе.

Вел следствие подполковник Комаров.

— Вы почему не вступали в партию? — спросил он.

— Будь я коммунистом, вы спросили бы — почему я вступил в партию?

— Отвечайте на вопрос! — прикрикнул Комаров.

— Отвечу, гражданин подполковник. У нас в стране миллионы беспартийных, но они всей душой и сердцем с партией. В этом и сила советского народа, и тот самый «секрет», который никак не поймут наши зарубежные противники. Но вы-то, гражданин подполковник, должны понимать?

— Читаете политграмоту?

— Что вы! Отвечаю на вопрос.

Комаров карандашом выбил по столу мелкую дробь и продолжал:

— Вы получили от Ротшильда пятьдесят тысяч фунтов стерлингов на подрыв освоения Северного морского пути?

Котик развел руками.

— Что вы такое говорите, гражданин подполковник? Да за подобные вопросы вас надо, по меньшей мере, исключить из партии!

Комаров разъярился. Привел Ефрема Яковлевича в кабинет высокого начальника — Абакумова. Тот принял подследственного с подкупающей вежливостью, сказал любезно (как говорит хозяин пришедшему гостю):

— Садитесь! Раскрывайтесь.

— В чем? — удивился Ефрем Яковлевич. — У меня нет ничего закрытого.

— Значит, и с Ротшильдом, по-вашему, все придумано?

— Чистейший анекдот, гражданин начальник!.. Спросите у моего следователя, он убедился: никакой силой нельзя заставить меня признать то, чего не было!

— Плохо знаете нашу силу, — улыбнулся Комаров. — Все, все признаете! — зло проговорил он, опираясь руками о спинку кресла.

Абакумов молча кивнул головой на дверь.

Конвоир повел Котика по длинным коридорам.

При последнем свидании Комаров с каменным лицом сказал:

— Дорого вы обошлись мне, Котик… Фамилия у вас ласковая, а когти острые… Поедете в лагерь на десять лет. Не пугайтесь: лагерь — это строительство с ограниченной свободой.[10]

Наш разговор прервал лежавший в корпусе лейтенант, из подчиненных майора Яковлева: коренастый блондин, тщательно выбритый, с пролысиной, убегающим назад шишковатым лбом. Лейтенант вошел, с шумом распахнув дверку.

Мы встали, вытянулись.

— Кто?

Он ощупал меня колкими глазами.

— Медстатистик.

— Сидайте!

Вынул из пижамной куртки серебряный портсигар. Раскрыл.

— Прошу!

Ефрем Яковлевич взял папиросу.

— А ты что, стесняешься? — спросил меня лейтенант.

— Не курю, гражданин начальник.

— Легкие бережешь?

Он щелкнул крышкой портсигара. Подтянул штаны, присел на край стола, отодвинув посуду.

— Котик! Как, по-твоему, будет война?.. Трумен опять там чего-то того…

Ефрем Яковлевич усмехнулся.

— Гражданин лейтенант, что вы задаете мне такой вопрос? Той десятки, которой наградили меня в МГБ, хватит вот как! — Он провел пальцем поперек кадыка.

— Да ты что? Я не провокатор…

Лейтенант ткнул в сторону Котика оттопыренным большим пальцем:

— На всю жизнь перепуганный, ха!.. Ты кем на воле был?

— Начальником юридического отдела Главсевморпути, старшим инженером…

— Хо-хо!.. — перебил он. — А я думал правда пастором… И Шмидта знал? И Папанина?

— Очень близко. Мои начальники…

— Н-да… А зацепили тебя за что?

— За шиворот…

— Гм!.. Вот так и ни за что?

— Да нет… Сказали, что получил пятьдесят тысяч фунтов стерлингов от Ротшильда на подрыв Севморпути…

— Фи-ю-ю!.. От Ротшильда?.. Врешь!

Лейтенант весь как-то внутренне сжался.

— Можете не верить, но это было одним из обвинений…

Лейтенант повел глазами на меня.

— А тебя, когда брали, кем был?

— Работал в правлении Союза писателей.

Он щелкнул языком, почесал плешь.

— Ишь, какие сидят!.. С вами только и поговорить о серьезных ситуациях. Так что, санитар, я… как тебе сказать?.. спросил про войну без всяких там прочих…

Ефрем Яковлевич прищурился:

— А как вы сами, гражданин начальник, полагаете: будет война?

— Я?.. Гм!.. Черт ее знает! Все возможно… — Он подбоченился и заговорил тоном штатного оратора: — Надо силы мира укреплять, бороться с врагами внутренними и внешними, с империалистическими происками, черпать силы в массах…

— У-у, да вы всю политику насквозь видите! — с непроницаемым лицом сказал Ефрем Яковлевич, хотя я заметил, что ему стоило больших усилий, чтобы не прыснуть.

— Ты говоришь! — Лейтенант важно вздернул плечами и закачал ногой. — В совершенстве знаю и стратегию и тактику… Когда нужно рокирнемся, когда треба — и ход конем!.. Давай-ка, Котик, сгоняем партию в шахматы? Убедишься в моей теоретической подкованности!

На десятом или двенадцатом ходу лейтенант смахнул фигуры с доски.

— И все-то вы, черти, умеете!

Уходил смущенный, раскрасневшийся. Очевидно, в каком-то кусочке мозга у него стало жечь… В дверях обернулся:

— Я нарочно проиграл!

Только вышел я из десятого корпуса, как вблизи вахты затрещала автоматная очередь. К воротам побежали надзиратели. Выскочили из корпусов врачи, санитары…

— Что случилось?

Неизвестность продолжалась недолго. В зону пришла бригада Акопяна, задержавшаяся на стройке. Работяги цепочками растянулись по двору, вытирали рукавами потные лбы.

И ползла вместе с ними по баракам весть:

— Зубного техника застрелили…

Возвращаясь с общих работ, Королев у самых ворот вахты вышел из строя и кинулся в сторону с громким криком: «Убегаю-ю!..»

Оружие было применено, как полагалось по инструкции, без предупреждения…

«Кто убил Королева? — в ужасе думал я. — Кто разрешает провоцировать побеги?.. Кто утвердил инструкцию смерти?..»

Где-то глубоко в моей душе зрел страшный ответ…

Седьмой корпус стоял на пригорке. Оттуда хорошо была видна синеватая таежная ширь. Над ней бескрайнее небо, часто менявшее краски. Совершенно сказочными бывали заходы солнца весной. Бледно-зеленые, пурпуровые, синие, желтовато-розовые, фиолетовые лучи, сливаясь, обнимали полнеба. Чародейство света!

В свободный вечерний час мы приходили на этот бугор. Задумчиво двигались по тропинке, не отрывая глаз от заката. Здесь, на малом клочке земли, жила обманчивая воля: не было надзирателей, никто тобой не командовал (только с вышек наблюдали), а впереди простор. Этот бугор и тропинку осужденные по 58-й статье прозвали «58-й авеню».

В один из таких вечеров пришел на авеню и Флоренский. Глаза поблескивали: получил письмо от жены.

— И хлебнула же горя моя Наташка! — рассказывал он. — Знает теперь, как долбить киркой вечную мерзлоту!.. Сейчас, слава богу, уже не на общих. Лаборантка в больнице. Занята, пишет, по горло… Молодчина она! За какое дело ни возьмется, досконально изучит… Один надзиратель спросил у нее: «Ты где и когда шпионила?» Она ответила: «Нигде и никогда». Надзиратель сказал: «Ну, если так, будем смотреть на вас с приятностью». И согласился приносить в зону нужные Наташке медицинские книги. Она пьет фенамин, ночи просиживает над конспектами. Вот послушайте…

Флоренский вынул письмо.

«…Все у меня подчинено тому, чтобы при встрече с тобой, моим мужем, другом и учителем, отчитаться за прожитые трудные годы и быть достойной тебя…»

— Черт возьми! — Николай Дмитриевич сдернул очки, достал носовой платок. — Мошка в глаза лезет… И еще новость… потрясающая!.. Наш Белый Медведь, Достовалов Николай Иванович, шлет Наташке письма из ссылки! Она теперь все знает о моем лагерном житье-бытье. И главное — о компрессионном остеосинтезе!.. Наташка хочет быть достойной меня, а я… я склоняю голову перед ее мужеством и стойкостью!.. Какой же исключительный мужик этот Достовалов!..

Я смотрел на восхищенное лицо Флоренского, казавшееся светло-красным в огнях заката, и вспомнил, что говорил мне о своем земляке-ивановце фельдшер Анатолий Медников, один из первых комсомольцев Ивановской губернии…

После гражданской войны вернулся в родные места с красными ткачами-воинами и молодой хирург Флоренский. В Кохомской больнице он появился в потертой военной шинели и буденовке… Много трудился, чтобы восстановить запущенное лечебное хозяйство. Стал в Кохме первым бортхирургом: вылетал на самолете в дальние уголки губернии, к больным. Но чаще тащился на телеге, верхом на лошади или подсаживался в попутную машину… В первый же день Отечественной войны ушел на фронт… Трудно сложилась его судьба…

На тропинку внезапно заявился надзиратель с приплюснутым лицом.

— Флоренский, на вахту! Тамо конвой дожидается.

Николай Дмитриевич попрощался. Он уезжал дня на четыре в Тайшет, в больницу вольнонаемных: неотложные операции.

На «58-ю авеню» подходили лагерники.

Вышел подышать свежим воздухом повар Жорка Пуртов, жилистый татарин с черными глазами, круглыми, как пуговицы. Он в теплых домашних тапочках, в синей куртке и синих шароварах, завязанных веревками у самых щиколоток. Руки за спиной. Для каждого наготове улыбка.

Сзади Пуртова одиноко брел маленький Берлага — дирижер, окончивший Московскую консерваторию, — и грустно моргал глазами. Походил он на выпавшего из гнезда птенца, но когда на лагерной сцене становился за пульт, сразу словно вырастал, и руки его пели… только это бывало не часто…

Временно снялся с поста и дневальный Жидков. Стоял, на краю пригорка и поглаживал длинную белую бороду.

Прораб Иванишин, светло-русый, рябой, шел согнувшись (мучала язва желудка) и внимательно прислушивался к оживленному рассказу бригадира Акопяна.

Терапевт Кагаловский, тыкая кулаком в воздух, доказывал какую-то истину постоянно строптивому «донскому казаку» Ермакову.

Люди двигались и двигались… Плыл по бугру большой серый ком человеческой тоски…

Ко мне подошел Тодорский. Он тяжело тащил опухшие ноги.

Молча глядели мы на лучи заката.

Давно мне хотелось задать Тодорскому сокровенный вопрос, но все не было удобного случая да и боялся бередить его душу. А тут вдруг спросил:

— Скажи, как ты выдерживаешь такой срок заключения? Четырнадцать лет страданий ни за что!

Александр Иванович долго не отвечал.

— Трудный вопрос ты задал… Не знаю, как и объяснить… Длинен крестный путь до моей Голгофы. Его надо мерить не шагами, не верстами, а, как в монгольских степях, уртонами. Уртон — это, знаешь, верст шестьдесят!.. Вот так… Прошел я бог знает сколько таких уртонов, и бог знает сколько еще осталось. Сам дивлюсь, как можно брести по бесконечному тернистому пути с такой непосильной ношей… — Он чуть улыбнулся. — Извини за терминологию. Сказывается семинарское образование…

Александр Иванович достал папиросу. Похлопал себя по карману. Оглядел проходивших. Заметил Жидкова.

— Огонька не одолжите?

— С преогромным удовольствием.

Жидков, шевельнув щетинистыми бровями, протянул коробку спичек.

— Поразительное зрелище! — сказал он. — На Рижском взморье при заходе солнца иногда вспыхивает на горизонте зеленый луч и тут же тонет в море. А здесь, изволите ли видеть, целый час перед глазами!

И, забрав бороду в горсть, он пошел в домик начальника мыть полы. Ему все трудней было гнуть спину: болел позвоночник.

Тодорский продолжал, склонившись ко мне:

— Мы с тобой члены одной партии. Ты прекрасно знаешь, что это партия высочайшей выдержки и стойкости. И такими она учила быть каждого из нас… Да, товарищ, что и говорить! С тобой, со мной поступили жестоко. Тут страшная, чудовищная ошибка. Но ведь ошибаются люди, и партия сумеет преодолеть их ошибки, как бы высоко ни стояли те, кто в таких преступных ошибках виновен. Я в это верю, верю! Отсюда и терпение… Живет, товарищ, в нашей партии ленинская правда. Вот увидишь, восторжествует она, непременно!

Тодорский мягко улыбнулся.

— Если бы кто сторонний послушал, опять сказал бы: «С ума спятил старик! Его, карася, на сковородке жарят, а он кричит: „Да здравствует мужество!“» Но так сказал бы именно сторонний, чужой…

Александр Иванович дышал тяжело, но голос его был твердым.

— Кажется, Вересаев писал, что у человека есть спасительное свойство: привыкать ко всему, к любым условиям. Ты, я вижу, тоже освоился среди болезней и смертей. Привыкнешь и к топору и к лопате, хотя, должно быть, никогда в руках их не держал. Всякая работа сначала трудна. Но только сизифовы камни перетаскивать невозможно!

Тодорский остановился, хлопнул меня по плечу.

— А еще знаешь, что мне помогает? Могучий русский язык!

— При чем здесь русский язык? — не понял я.

— Вот при чем! — Он оперся на мою руку. — Стоим мы на вечерней поверке, точно слепые на паперти, беспомощные, униженные, переминаемся с ноги на ногу, ждем, покуда Нельга кончит измываться, подсчитает нас, двуногих! А мне такое стояние нипочем. Я смотрю не на злобное лицо надзирателя, а на деревья, освещенные последними лучами солнца, там, за зоной. В голове мелькают слова: «…и золотит верхушки лиственниц высоких…» Стараюсь возникшие вдруг слова, точно драгоценный камень, облечь в оправу. И все лагерное как бы застилается туманом. Я ухожу из обстановки человеческого унижения и бесправия в область прекрасного… Сознаться тебе, все эти годы у меня какая-то двойная жизнь, притом в двух крайностях: сугубо примитивная и сугубо творческая…

— Александр Иванович, откуда это у тебя?

— Откуда?..

Тодорский помолчал немного, а потом задумчиво сказал:

— В какой-то степени от Демьяна Бедного. Он прочитал мою книжку, отзыв Ильича, и был потом моим наставником и другом. Он и преподал мне «одиннадцатую заповедь»: ежедневно, независимо ни от чего, занимайся русским словом, сочиняй, пиши, шлифуй написанное. Иначе никогда не будешь грамотным литератором… Этой заповеди я следую и в лагере. Вот так и поэма родилась…

Он притушил окурок.

— Ну, ответил я на твой вопрос?

— Ответил… Спасибо… А когда отошлешь поэму?

Тодорский продолжительно вздохнул.

— Решил не посылать. Все равно он ее читать не станет.

Александр Иванович тряхнул мою руку и медленно пошел в барак.

На тропинке появился Лисовский, в прошлом офицер Советской Армии. Лежал он в первом корпусе с язвой желудка. После обеда приходил в КВЧ и, сидя в стороне, играл на баяне… Мы разговорились с ним о предстоящем самодеятельном концерте. Из-за угла вынырнула фигура в черном халате. Узкогрудый, жилистый человек остановился передо мной.

— Библиотекарь! Дайте книжку!

Я вздрогнул. Человек этот до ужаса походил на следователя Чумакова. Как все равно двойник! Только был седым, изможденным.

— Библиотека уже закрыта.

Высокий голос человека звучал льстиво и просяще:

— А-ай!.. Сделайте одолжение, откройте!

— Вы из какого корпуса?

— Из туберкулезного…

— Так вам же книги выдает старший санитар.

— Знаю… Но он отбирает на ночь. А у меня бессонница.

Я не мог отвести глаз от лица этого человека: вылитый Чумаков!

— Как ваша фамилия, товарищ?

— Чумаков.

Я оторопел.

— Чумаков?!

— Чумаков. Семен… — подтвердил он.

«Отец! — мелькнула мысль. — Этот Семен, а тот Иван Семенович… И лицо, лицо!.. Или… невероятное совпадение?..»

— У вас есть сын Иван?

Чумаков на мгновение замер. Потом спросил осторожно:

— А что?

«Как ответить?» — соображал я.

— Был у меня в Москве один знакомый, Иван Чумаков… Иван Семенович. Не ваш ли сын?

— Нет у меня сына Ивана! — резко произнес больной и отшатнулся.

Забыв о книгах, он направился к своему корпусу.

— Постойте! — остановил Лисовский старика. — И мне знакомо ваше лицо.

Больной вернулся, стал близоруко всматриваться в баяниста.

— Кажется, и я встречал вас. А вот где, забыл!

— Я вам напомню, — сказал Лисовский. — В Ченстохове! В фашистском лагере для военнопленных советских офицеров.

— А! — выдохнул Чумаков.

— Но вы были там под другой фамилией… Если не ошибаюсь — Петров?.. Выступали с антисоветскими лекциями.

Чумаков начал судорожно отмахиваться от Лисовского и поспешил к себе на койку.

— Продажная сволочь!.. «Забывчивым» стал… — бросил ему вслед Лисовский.

…Перед отбоем я проходил мимо третьего корпуса. Два санитара вынесли на носилках покойника. Из-под простыни торчала остроконечная голова.

«Тракцист» умер…