Борис МАЙНАЕВ

НАД ПРОПАСТЬЮ ЛЮБВИ

Она ушла три дня назад.

Все это время он слышал, как медленно, с противным скрежетом, ползет по пазам дверное полотно и сухо стреляет стальной язычок замка. Ему хотелось, чтобы это был щелчок револьверного выстрела, но этого счастья судьба ему не дала.

Опустив голову, он медленно ходил по комнатам, но стоило ему поднять глаза, как его взгляд натыкался на серую дверь. Один раз, а, может быть, и не один, он долго стоял у порога, размышляя, кто, когда и где мог создать такую странную краску. Она не была стальной, она не была серебристой, она, в обычном понятии этого слова, даже не имела цвета. Это была тоска, намазанная на плоскость. Это была тоска, раскатанная в такую тонкую пленку, что походила на паутину, укутавшую его липкой болотной мерзостью, которая высасывала из его груди жизнь…

Зазвонил телефон. Звонок был так резок и такой болью отозвался в голове, что его руки сами собой зажали ладонями уши, но трель была так пронзительна, что раз прорвавшись в плоть, обрела там свою жизнь, калеча и измываясь над его сознанием. Когда это стало невыносимо, он подошел к тумбочку и поднял трубку.

– Она таки ушла от тебя? – Ему показалось, что он слышит громкое воронье карканье, а не материнский голос

– Да.

– Я счастлива.

– Мам, что ты говоришь?!

– Эта блядь испортила тебе жизнь. Она опозорила твое имя. Слава богу, что она таки не родила тебе детей. Как бы ты сейчас мучился?

– Мама, я люблю ее.

– О чем ты говоришь ?!

Он явственно увидел, как мать всплеснула руками и отшатнулась от телефона. Ее черные густые брови насупились, а длинная волосина, торчавшая на верхней губы задрожала от волнения.

– Не вздумай повторить это в пр Ыличном обществе, – это ее «ы» всегда смешившее его, сейчас чуть не заставило сорваться на крик, – люди будут смеяться. Они таки будут долго смеяться.

– Пусть смеются, смех продлевает жизнь.

– Ты мне ее так продлил, что я уже и деньги на похороны отложила. Ты знаешь, в шкафу стоит наша старая сахарница с отколотой крышечкой? Та, которую я провезла сквозь все таможни и границы.

– Да, мама.

Ему захотелось заплакать и, как было в далеком детстве, спрятаться в ее руки. Они всегда пахли какими-то цветами, а он до сих пор не знает какими. Это вдруг заставило его сердце забиться чаще. Ему показалось, что если сейчас он не узнает этого, то уже никогда-никогда не сможет раскрыть секрета этого чарующего запаха.

– Мама, какими цветами пахнут твои руки?

Она всхлипнула и чуть не задохнулась от возмущения и ярости. И это было так явственно слышно в трубке, что он чуть не уронил трубку.

– Ты что, таки меня совсем не слышишь?! Я тебе говорУ, что там лежит две тысячи долларов. Я думаю, этого хватит, чтобы все сделать по-людски, чтобы наши евреи не говорили, что мы с тобой нищие.

– Мама, о чем ты ? – он забыл свой вопрос. – Какие похороны?! Какие деньги?! От меня ушла жена, которую я люблю больше жизни. Ты меня слышишь, больше жизни…

Она тяжело вздохнула:

– И что ты нашел в этой гойке – ноги, как спички, груди – два плевка?

Она засопела, помолчала, потом добавила, – про зад и говорить нечего – шило, тупое шило.

– Мама, – он вдруг почувствовал, страшную усталость, – извини, я устал.

– Правильно, – обрадовалась она, – ляг, поспи, вспомни, как говорят русские: « утро вечера мудренее.» Поспи и все пройдет.

– Любовь?

– Спи, – она положила трубку и в комнату медленно вернулась тишина.

Он зашел в спальню и, чувствуя слабость в ногах, подошел к той части кровати, на которой совсем недавно спала жена. Все эти дни он даже не прикасался к покрывалу, а сейчас ему захотелось пощупать подушку, на которой лежала ее щека, дотронуться до простыни, которая еще должна была хранить запах ее тела. Он осторожно провел пальцами по наволочке. Она была холодна, как снег. Тогда он откинул покрывало и медленно опустил лицо на голубоватую ткань простыни. Она пахла табаком. И он едва сдержался, чтобы не закричать. Это был кисло-горький запах ее измены. Он поднялся и, почти не глядя на свои дрожащие руки, поправил покрывало. Потом достал пылесос и принялся аккуратно чистить коврик, на который по утрам ступали ее ноги. Пропылесосив квартиру, он тщательно стер влажной тряпкой пыль с мебели, окон, дверей и картин, которые собирал всю жизнь. Уже закончив уборку, он снова вернулся к картинам. Медленно обошел каждую из них, подолгу вглядываясь в глубину холстов. Что он искал или с чем прощался – не знал и он сам, потому что в голове было пусто и, глядя на полотна он, похоже, даже не понимал, что на них озображено. Потом он так же медленно обошел книги, взял с полки томик сонетов Шекспира, несколько секунд смотрел на серый от частого перелистывания страниц обрез, но не открыл, аккуратно вставив на место. Проходя мимо тумбочки, он вынул из розетки телефонный кабель и неспешно вошел в ванную комнату.

Это было единственное место, которое убирала она. Тут каждый милиметр стен, пола, шкафчиков и зеркал – хранил память ее пальцев, ее прикосновений. Он внимательно огляделся, потом достал свой старый дорожный несессер, который много лет назад ему подарил главврач поликлиники, отправляя его, тогда молодого терапевта, в первую командировку. Здесь в отдельном вощенном конвертике он держал запасные лезвия к безопасной бритве. Среди них была пачка любимых им «мэн». Он возил ее с собой лет двадцать, используя только в самых экстренных случаях. Последний раз он открывал пакетик четыре года назад, когда готовился отправиться в посольство ФРГ, чтобы подать заявление на отъезд…

Советский Союз распался. Проектный институт, где работала жена закрыли. Он, уже начальник отделения республиканской клиники и кандидат наук, три месяца не получал заработную плату, живя на подношения больных и гонорары от публикаций.

– Правительство ФРГ, – как-то раз пришла с новостью жена, – с удовольствием принимает евреев и создает им все условия для жизни и работы. Надо быть последним дураком, чтобы не воспользоваться случаем и не уехать из этого бедлама…

Он не хотел никуда уезжать. Тогда она решила поговорить с ним и едва он вернулся с работы, как она вошла в его кабинет в своем прозрачном пеньюаре. Ночь была сладостнее и горячее, чем брачная. Утром он уже был в посольстве и заполнял необходимые документы. Когда из Германии пришло разрешение на въезд. Он пришел к своему главврачу подписывать анкету для ОВИРа и удивился исказившемуся лицу своего старого шефа.

– Зачем вы калечите себе жизнь? – спросил старик, – я живал за границей, работал в Венгрии, на Кубе и в ГДР. Мы всегда там чужие. У нас, как любят там говорить, другой менталитет. Да и возраст, вы забыли, что вам вот-вот пятьдесят. Вас никто там не возьмет на работу. Вы же хороший клиницист и, – он опустил голову, – мягкий и добрый человек, – там таким трудно. Там нужны молодые люди с крепкими кулаками и пустыми головами. Кому вы, советский ученый, врач, там нужны? Открыть свой праксис вы не сможете – ведь у вас же нет ни копейки за душой. В Германии будет хорошо только вашей маме. Ей будут платить пенсию, которой хватит и на украшения, и на путешествия к берегу Средиземного моря, а вы…

Он, все это время удивлявшийся горячности с которой говорил его шеф, вздохнул:

– Институт жены закрыли… Да и мы тут, без зарплаты…

– Ваша жена, – главный вдруг вскочил, добежал до двери и резким поворотом ключа запер ее, – ваша жена…

Старик замолчал, пожевал губами, потом, почему-то, с сожалением и сочувствием оглядел его:

– Знаете, умная, лябящая жена это такая редкость, как, может быть, настоящая любовь. Я встречал жен, завидующих удаче своих мужей. Встречал тех, кто живет с нами только, чтобы чувствовать защищенность, стоит же нам заболеть, состарится или, – он вздохнул, – или им подворачивается партия повыгоднее, то они… Ваша… Ваша жена… – он вздохнул и в его глазах появилась боль, – Я хотел оставить вам свою клинику… Я устал работать и уже договорился в министерстве… Кому я теперь передам свое дело? Наше дело?!

Он вдруг почувствовал, что ему хочется встать, подойти к старику, с которым он работал почти двадцать лет, и обнять его. Он поднялся, но, почему-то, опустил голову и едва слышно пробормотал:

– Я никогда не забуду вашей доброты, вашего отношения ко мне, но оставаться здесь, видеть как гибнет все, чему отдано столько лет жизни – увольте. Я не хочу смотреть в глаза больным людям, которым не могу помочь от того, что в больнице нет ни медикаментов, ни расходного материала, ни, извините, обычных простыней… Они больные, а я им говорю: « купите лекарства, принесите бинты, не забудьте постельное белье…»

– Это все пройдет, – главврач ищуще заглянул в его глаза, – нам бы в гражданскую войну не влезть, а все остальное будет, поверьте, будет.

– Простите, – он поклонился и пошел к выходу.

– Погодите, – старик устало взмахнул рукой, – я еще не подписал ваши бумаги…

Он вспомнил слова своего шефа, когда только с третьей попытки сдал положенные в ФРГ экзамены на подтверждение своего диплома, а потом почти два года не мог устроиться на работу. Писал, ходил на встречи, звонил по объявлениям и никак не мог понять в чем дело, чем он не нравится людям, от которых зависит его судьба?

В Германии проблем с языком у него почти не было. Он, еще с институтской скамьи, бегло говорил по-английски и это, особенно в первое время, им очень помогло.

А вот у нее все было по-другому. Учить язык, сидя за столом ночи напролет, как делал он, она не могла. На курсах, «чтобы не позориться» скрывалась за его спиной.

– Мне нужно жить не в лагере с нашими бабами, а среди немцев, – постоянно ныла жена, – только тогда я смогу говорить на нормальном немецком языке.

Зато, едва на нее обратил внимание один из преподавателей, как она буквально засветилась и ожила. В конце той недели она вдруг подошла к нему, прижалась и, дождавшись, пока желание пронзит его от макушки до пяток, прошептала:

– Этот препод пригласил меня в дискотеку. Ты, надеюсь не будешь возражать?

Он, подталкивая ее к кровати, больше думал о том, сколько времени потратит мать на разговор с соседкой по общежитию, чем о ее словах..

– Давай тут, у порога, – прошептала она, – если мать толкнет дверь, я просто разогнусь и впущу ее…»

Она ушла, а он, дождавшись, пока мать заснет, сел к столу, включил крохотную настольную лампу и принялся читать немецкий медицинский журнал. Проснулся он за тем же столом. От необъяснимого волнения колотилось сердце. «Сто двадцать, не меньше», – автоматически отметил он и огляделся. Их кровать была пуста. Часы показывали начало третьего ночи. Стараясь двигаться бесшумно, он подошел к окну. У ворот громадного здания, в котором они жили, никого не было.

Он бы и сам не смог объяснить, как очутился на улице. Дул мягкий, по-весеннему ласковый ветерок. Тратуары были пусты. Лишь по дороге иногда проносились редкие машины. Только сейчас он вспомнил, что даже не спросил, где находится дискотека, на которую она пошла. Не зная почему, он пошел в левую сторону. Шагов через десять он поднял голову и кинулся назад. Ему показалось, что в машине, пронесшейся в сторону их дома, мелькнул ее силуэт. Он бежал, чего-то боясь и на что-то надеясь, но автомобиль, притормозивший было у ворот общежития, стремительно понесся дальше. Он немного постоял и медленно пошел назад. В комнату он вернулся через час. На своей койке тонко посапывала мать. Жены все еще не было.

Она пришла двадцать семь минут пятого. Он поднял голову от страницы журнала, на которую смотрел уже больше часа, но ничего, кроме часовой стрелки, не видел и чуть не вскрикнул. Ее высокая прическа была сбита на сторону, лифчик топорщился выше груди, а на губах висела пьяная полуулыбка.

– Ты чего не спишь? – Ее голос был похож на бред, а глаза,.. глаза были лишены зрачков.

– Ты где была?! – Прошептал он, холодея.

Она громко икнула, потом, зажав руками рот, кинулась к туалету.

Он опустил голову к журналу и снова ничего не увидел. Из-за тонкой стены донесся рвотный стон. Ноги сами подняли его и понесли на кухню. Там он наполнил стакан теплой водой из термоса и вошел в туалет. Она, упираясь обеими руками в унитаз, так низко опустила голову, что ее тонкие белокурые волосы плавали в лужице воды, копившейся в фаянсовом углублении. Рвотный позыв согнул ее тело и он чуть не вскрикнул – на ней не было трусиков. Сердце, вдруг увеличившееся до размеров грудной клетки, забилось о его ребра. Он хотел что-то сказать, но судорога сжала мышцы лица и гортани.

– Я умираю, – прошептала она и подняла голову.

Он увидел ее голубые глаза, в которых плескалась черная боль, и протянул ей стакан. Ее тонкая, полупрозрачная рука потянулась к нему и только тогда он понял, что стакан пуст. Где-то в отдаленном уголке головы шевельнулось удивление: « он же был только что полным?.. «

– Я умираю, – снова повторила она.

И он опустился перед ней на колени. Потом осторожно раздел ее, взял на руки и, включив горячую воду, шагнул с ней под душ. Он мыл ее прохладное тело, как мыл бы своего ребенка. Он шептал ей какие-то слова, как шептал бы их над детской колыбелью. Он целовал ее опухшие губы и пил ее горькие слезы…

Что-то сверкнуло. Он поднял голову и увидел, что стоит в ванной комнате и держит в руках несессер. Он задумчиво достал из вощенного пакетика три последних лезвия и, положив назад новые, оставил для себя то, которым брился перед первым посещение посольства ФРГ. Потом он аккуратно закрыл потертый кожаный чехол своего дорожного несессера и положил его на место…

– Ты дурак и простофиля, – в его ушах зазвучал ее голос, звеневший от ярости и презрения, – ты думаешь тогда, когда ты кинулся меня спасать от изнасилования, ты меня спас? Херушки. Я сама им дала. Всем пятерым мальчишкам своего двора, а кричать стала, когда они решили пройтись по второму разу и кто-то въехал мне в зад. А ты, ты как был дураком, так им и остался. Ты там, у беседки, после чье-то оплеухи, валялся без сознания и они бы отбарабанили меня еще раз, потому что мы все были пьяны, но на мой крик прибежал не только ты, но и этот носатый сосед из тридцать второй квартиры. Помнишь, он отливал тебя водой? – Она повернулась к нему и, чему-то усмехнувшись, накинула на плечо ремень от сумки, с которой уходила из их дома, уходила от него, – это потом моя старшая сестра придумала эту историю с попыткой изнасилования. Мать взяла деньги с их родителей, а я вдруг решила выйти за тебя замуж. А что – богатый еврей, отличник, без пяти минут студент и к тому же джентельмен, книжный герой. Я, на что была глупышкой, а сразу поняла, что ты дур-р-р-ак.

Она шагнула к порогу. Медленно, с противным скрежетом, проползло по пазам дверное полотно и сухо выстрелил стальной язычок замка…

Он уселся на краешек ванны и пустил горячую воду. Некоторое время он бесмыссленно смотрел на плотную струю, с шумом рвущуюся из крана, потом осторожно уменьшил ее наполовину.

Прежде чем его допустили к экзаменам на подтверждение медицинского диплома, он, как того требовали законы Германии, восемнадцать месяцев отработал в клинике местного мединститута. Шеф отделения, профессор, хвалил его, отмечал на пятничных собраниях коллектива, но потом, когда он получил разрешение работать в Европе, ответил на его запрос коротким отказом. Не поверив своим глазам, он поехал в клинику, чтобы поговорить с профессором. ».Этого быть не может, – сказал он ей, – скорее всего: какая-нибудь секретарша напечала, а шеф подмахнул не читая. « Профессор принял его у порога, напоил любимым кофе, потом, опустив глаза, сказал:

– Вы же не просто врач, а доктор. Час вашей работы стоит столько же сколько я сейчас плачу двум врачам. Я бы с удовольствием взял вас, но у клиники нет денег. Мы сокращаем медперсонал. Ищите, а когда найдете, я дам вам рекомендацию – вы прекрасный клиницист и, если бы я мог, – профессор поднял глаза и он, увидя в них ледяное спокойствие патологоанатома, поднялся, поблагодарил и вышел, решив никогда больше не переступать порога этого кабинета.

Только через год его взял на работу один старичок, имевший свой праксис в небольшой деревеньке под городом. Она воспряла духом и стала говорить о собственном доме и ежегодных поездках на Мальорку. Они съездили туда один раз и там был этот испанец. Он застонал, вспомнив как на пляже наткнулся на них и увидел волосатое тело, сжатое кольцом ее ног…

Вода была слишком горячей, но он, постепенно опускаясь, одолел ее жар. Сам не зная почему, он тщательно помыл руки, потер мочалкой запясья, достал из пакетика лезвие, нащупал пальцем пульс и, отметив его наполнение, медленно провел бритвой по руке.

– Может быть, ты таки мазохист, – спросила его мать после той первой ночи, когда она изменила ему с преподавателем языковых курсов, – разве нормальный мужчина может ей это простить?!..

Боли не было, просто левая рука, как-то сразу потяжелела и, чтобы переложить в нее лезвие, ему пришлось делать это, не поднимая ее из-под воды. Когда и из правого запясья потянулся темный след и белая эмаль ванны стала исчезать в розовом тумане, он аккуратно промыл лезвие и осторожно положил его на белый край.

« Не дай бог испачкаю ванну «, – подумал он, облегченно откидываясь на валик полиэтиленовой подушки, укрепленной здесь ею для удобства…

Он проработал у старика почти год. Потом тот пригласил весь коллектив праксиса в ресторан и объявил, что уходит на пенсию и продает свое дело чужаку из соседней Земли.

– Он сказал, что приедет со своим медперсоналом, – старик пожал плечами и почему-то виновато посмотрел на него, – поэтому я вынужден дать вам всем расчет. Коллега, я тут попытался найти вам работу, – старик поднял свою рюмку с любимым коньяком и едва прикоснулся к его, – но часть моих знакомых пугает ваш возраст, другие боятся вашей ученой степени, – простите меня, но больше я ничего для вас сделать не могу. Поищите в интернете, может быть в Африке или Азии…

Так он стал возить пиццу. Она тоже нашла работу и совсем скоро стала менеджером небольшой, но благополучной фармацевтической фирмы…

В голове появился звон и сонная одурь полуобморочного состояние стала туманить его взор.

« Черт, забыл позвонить шефу, что сегодня не приду и ему надо вызвать другого водителя:, – подумал он, но сознание тут же переключилось на другое:

– На копейки Pizzafahrer'а мы вдвоем не проживем, – ее голос стал отдаляться, – не станешь же ты альфонсом и не будешь жить за мой счет, или? К тому же мой бойфренд предложил мне переехать к нему.

– Он женится на тебе? – Почему-то спросил он.

– Еще чего?! Они тут просто так живут.

– Ты хоть любишь его? – Ему показалось, что в этом случае он мог бы понять ее.

– Глупости. Ты как был дур-р-р-аком, так им и остался.

Вдруг он услышал как медленно, с противным скрежетом, ползет по пазам дверное полотно и сухо щелкает стальной язычок замка.

« Бреда, вроде, не предусмотрено…»

– Входи, – в коридоре послышался ее звонкий голос, говоривший по-немецки, – сейчас тут никого быть не может. Хозяин возит пиццу.

Послышались тяжелые мужские шаги.

– Не туда, в гостинную. Тут диван тверже, а если упадем, то дальше ковра не укатимся…

Ярость высветлила его сознание. Он попытался подняться, но ни руки, ни ноги уже не слушались.

« Как я мог любить эту,.. эту,.. – он так и не смог прошептать в ее адрес ни одного бранного слова, – мама… Прости меня… Мама…»

Сквозь тонкую дверь ванной послышался ее протяжный стон.

И он сорвался в пропасть.