"Город, который сошел с ума (сборник)" - читать интересную книгу автора (Юдин Борис Петрович)Чайная розаВместе с Петраковым из вагона вышли ещё человек десять. Вообще-то, вместе со штатскими вышло больше. Кто их там считал сколько? Но демобилизованных было человек десять. Они, не сговариваясь, сбились в кучку возле досчатой будки с надписью «Кипяток», поставили вещмешки у ног и стали крутить самокрутки. Не то, чтобы очень уж очень хотелось курить, а просто для того, чтобы осмотреться. Среди одинаковой линялости гимнастёрок и пилоток выделялся одноногий старший сержант на костылях. – Ехал я из Берлина, – бойко пел репродуктор. Вокзал стоял в лесах и был подведён уже под крышу. Пленный немец с лопатой лениво переругивался с конвоиром. – Ну, едрить! – задумался старшина Ермаков и прикурил, – где ж тут теперь комендатуру найти? – А чё её искать? – хмыкнул Серёгин, – Она, вон, сама нас нашла. И точно. Из-за будки не торопясь вышел патруль. Лейтенант и двое бойцов. Солдаты дружно бросили курить и подтянулись. – Товарищи! – двинул речугу лейтенант, когда патруль подошёл поближе. – Для проверки документов прошу пройти за мной. Там же транзитники смогут переночевать. – Всемерное проявление заботы о демобилизованных воинах, значит. – Подвёл итог Серёгин и снова иронически хмыкнул. – Приказ по комендатуре, – сказал лейтенант и улыбнулся. – Чтоб не болтались, где попало. А то собирай вас потом пьяных. Лейтенант, похоже, выпустился совсем недавно, пороху не нюхал и радовался жизни вовсю. Демобилизованные неорганизованной группкой двинулись вслед за лейтенантом в сторону двух вагончиков, стоящих неподалёку. На окне одного из вагончиков была надпись от руки: «Военная комендатура «. На ступеньках другого сидели два молоденьких солдата и играли в карты. Рядом с ними к вагону были прислонены две метлы. – А ну, отставить азартные игры! – Крикнул им лейтенант. Потом по-девичьи покраснел и матерно выругался. – Внимание! Слушай мою команду! – Закричал старшина из комендатских. – В Шеренгу по – одному становись! Не сразу, но все же, из неорганизованной группы образовалась шеренга. – Равняйсь! Смирно! – продолжал надрываться старшина. – Товарищ лейтенант! Группа мобилизованных к досмотру готова. – Ну, мать их так, этих тыловых! – удивился Серёгин. – И тут от них спасу нет. – Вам что-то не нравится, рядовой? – обиделся лейтенант. – А ну, предъявите документы. Посмотрим, где такие шутники водятся. Серёгин поставил у ног ёмкий чемодан жёлтой кожи, достал из нагрудного кармана гимнастёрки пакетик, завёрнутый в белую тряпицу, аккуратно развернул эту тряпицу и протянул офицеру солдатскую книжку. – Понятно… – протянул лейтенант сквозь зубы, листая страницы. – Два штрафбата в Вашей биографии, боец. Это за что, интересно? – Этапы большого пути, командир, – улыбнулся Серёгин металлом зубов. – А всё же? – не отставал лейтенант. – За чувство юмора, – посерьёзнел Серёгин. – Я, салажанок, полком до войны командовал. Тут все посмотрели на Серёгина повнимательней и увидели и багровеющий свежий шрам от правого виска до подбородка, и то, что на стриженной когда-то под ноль голове пробилась уже седая щетинка. Лейтенант хотел что-то сказать, но потом молча вернул Серёгину документы и оглядел строй. – Товарищи бойцы! Согласно приказу о борьбе с грабежами, изнасилованиями и мародёрством мы должны досмотреть ваши вещи. Предлагаю тем, кто имеет при себе оружие, золото и драгоценности, сдать их добровольно. – А у нас по Армии приказ насчёт трофеев был, – недовольно сказал Ермаков. – Рядовой и сержантский состав имеет полное право на десять кило трофеев. – Так точно, – добродушно сказал лейтенант. – Меня ваши трофейные шмотки не интересуют. Я внятно сказал – оружие, золото и драгоценности. – Какое золото, бля? Какие драгоценности? – закипешился рыжий солдатик Костин. – Я всю войну с передовой не вылазил. Не то что комендантские крысы. – А вот мы и посмотрим сейчас кто откудова вылазил. Из какого места, – деловито сказал старшина и подошёл к Петракову. Петраков достал документы. И пока он их выковыривал из кармана стало видно, что на правой руке у него два пальца оторваны. Да и сам Петраков был невидный какой-то. Небритый, сутуловатый, и правый глаз косит. – А вот это интересно, – процедил старшина, листая Петраковские бумаги. – Товарищ лейтенант! Тут из похоронной команды кадр. – Ну, ну… – лейтенант подошёл поближе. – А это что такое? Это чьё? У ног Петракова рядом с вещмешком стоял солдатский котелок. А из котелка этого торчало растение. Тонкий прутик – саженец с четырьмя листьями. – Это моё, товарищ лейтенант, – сказал Петраков и почесал затылок. – Разрешите доложить подробно. Были мы расквартированы у одной немки под Кенигсбергом. И увидел я у неё на окошке чудный цветок. Чайная роза по-нашему называется. А цветёт!.. Красота и только. И решил я своей девке такой цвет привезти. Нехай порадуется. Вот… Везу. Повисла пауза. Потом лейтенантик закурил и спросил Петракова: – Так Вы что, боец? Своей невесте не платье и не чулки везёте, а вот этот цветок? – Так точно, товарищ лейтенант, – подтянулся Петраков. – Чайная роза называется. – Товарищ лейтенант! – восхитился старшина. Вы гляньте только какой иконостас у этого похоронщика. Я и не знал, что ордена Славы за рытьё могил дают. – Дык, я же с сорок второго на фронте, – спокойно пояснил Петраков. – В похоронку я только после госпиталя попал. Как негодный к строевой. – Продали! – вдруг выкрикнул Костин. – Всё продали, суки! Продали Рассею! Потом Костин упал навзничь и начал биться в судорогах, неестественно выгибая спину. Серёгин рванулся было помочь, но старшина его охолонул: – Встать в строй!. Таких припадочных у нас каждую неделю… Потом, не обращая внимания на бьющегося Костина, покопался в его вещмешке, достал кусок хозяйственного мыла и разрезал этот кусок пополам. На срезе блеснуло несколько золотых колец. Подбежали, бросив свои мётлы, солдаты из наряда. Подхватили Костина. Понесли в вагончик. Старшина, завязывая мешок, предложил Серёгину: – Пойдёмте со мной. Актик о задержании составим. Вроде понятого будете. Закинул за плечо вещмешок с уликами и тоже пошёл в вагон. – Все свободны, товарищи бойцы, – крикнул лейтенант. – А я? – спросил Петраков. – А что Вы? – недопонял лейтенант. – Вы тоже можете идти. – Так куда же я пойду без бумаг? – удивился Петраков офицерской непонятливости. – Старшина же мне мои документы забыл отдать. – Придётся подождать, – сказал лейтенант, а потом улыбнулся по-детски открыто. – А что? И в самом деле красиво цветёт эта Ваша чайная роза? – Глаз не отвести, – заверил Петраков, завязывая вещмешок. – Вы, боец, в ту теплушку пройдите, – показал лейтенант. – Там стол есть, топчан. Можно поесть и отдохнуть. И Петраков двинулся в указанном направлении. Часа через три, четыре нарезал Петраков хлеб на газете, расстеленной на столе, смотрел как старшина разливает водку из фляжки и недоумевал: – И как же тебя, Никита Фомич, на эту припухаловку занесло? По блату, или как? – Какой блат, Коля? – Старшина уже налил и немецким штыком вспарывал брюхо банке с американской тушёнкой. – Откуда у меня блат? Я же в СМЕРШе барабанил. Волкодавом был. Ты понял? А потом в Литве с ребятами на мину напоролись. Выпивши были. Вот, и потеряли бдительность, так сказать. Одного – в клочья и наповал, другому ногу оторвало. А меня осколками посекло малость да контузия… Вот, в звании понизили и списали сюда. Ну, за Победу. – За Победу, – встал Петраков. Посмотрели друг другу в глаза. Чокнулись и выпили одним махом. – А ты мне вот что скажи, Коля, – прищурился старшина. – Как это ты в сорок втором в действующую армию попал? Тут же у вас немцы стояли. – Скажу я тебе, Никита Фомич, как на духу. – Петраков смёл со стола крошки в ладонь и отправил их в рот. – Тут как вышло? Ты, только не перебивай. Тут вышло так, что немца поначалу люди встречали, как освободителя. Колхозы думали отменят. Ну, кое-кто в полицаи подался. Да что там далеко ходить. Два моих брата в полицаи пошли. Ну, они уже отделившись были, а я с батькой жил. Батька мне так и сказал: – Колька! В полицию пойдёшь – прокляну. Батька-то у меня строгий. Ну и вот… К нам в деревню немец только по весне добрался. Ну, собрали всех. Давай жидов да комиссаров искать. А на мне гимнастёрка была надета. Мамка, правда, луковой шелухой покрасила, а ума-то не хватило пуговки срезать. Вот один увидел – хвать. Кричит, что комиссар. Мамка, помню, в ногах валялась, кричала, что её вина. Где там. Собрали нас человек пять из деревни и погнали. Пригнали к оврагу. Поставили. Да и пальнули. Очнулся я ночью. Смотрю – мать, перемать! Звёзды надо мной какие! – Немцы стреляли? – деловито спросил старшина. – Какие немцы, Фомич? Немцы о нас не пачкались. Наши и стреляли. Пульнули и пошли самогон жрать. Мол, с утречка зароют. Нет, Фомич! Ты слушай! Прибёг я домой. То-то маме радости было. И не поверишь, только царапина на виске. Скользнула, видно, пуля и приглумила малость. И всё. А через неделю выдали меня соседи. Ну, собрали нас таких в Слободе и погнали к Суражу. А в конвое знакомый был. Мы как в лесок зашли, так он мне подмигнул. Я – в кусты. Прибёг до хаты батька мне и велел в Красну армию идти. Я и побег лесами. Через недельку какую пришёл. Ну, там, конечно, особисты, то да сё… Полгода мурыжили. А потом в артиллерию записали. – Значит, говоришь, если бы не пуговицы, на фронт бы не пошёл? – Конечно не пошёл бы. Что я там не видел? – Ну, давай, Коля, за удачу. – Поднял старшина кружку. Снова звякнула кружечная жесть. И только дружно хакнули, выдохнув палящий водочный дух, как снаружи вагончика послышались голоса: – Нет, Вы только представьте себе, Сергей Петрович! Простой солдат да ещё из похоронной команды везёт домой не одежду, не посуду, не материальные, так сказать, ценности, а цветок. Цветок! Вы только вдумайтесь. Вот он, образ советского солдата-победителя! Каково? Я обязательно, Сергей Петрович, писать об этом буду. Да. Тысячу раз прав был Достоевский, утверждая, что красота спасёт мир… Пока салага-лейтенант распинался, старшина моментально прибрал на столе и налил в кружки кипятку из чайника. – Наш с капитаном из ВОХРы идёт, – прошептал он Петракову. – А ну, покажите мне Вашего Мичурина, – пробасил капитан, открывая дверь и подходя к столу. – Ты что ли Достоевский? Петраков молчал, стоя навытяжку. – А это значит и есть тот самый Аленький цветочек? – спросил капитан, кивнув на, стоящую у окна, Петраковскую чайную розу. – Ну, смотри, лейтенант. Я тебе фокус-покус покажу. Как в цирке. Капитан сгрёб цветок и вытряс ком земли из котелка на стол. Потом, недоуменно потыкав пальцем в землю, замысловато выругался и вышел, хлопнув дверью. – Ну, ну, – подвёл старшина итог. – Похоже, Коля, ты действительно контуженный на всю голову. Я ведь, грешным делом, тоже думал, что ты в цветке везёшь. А ты… Да… Пока старшина распинался, дверь снова хлопнула. Это вернулся капитан. – Ты куда едешь, Тимирязев? – строго спросил он у Петракова. – Да тут рядом, – засуетился Петраков. – От Суража километров десять по большаку, а там поворот на Слободу и останется километров пятнадцать. – Вобщем так! – распорядился капитан. – Завтра у меня машина за кирпичом пойдёт. Как раз тебе по дороге. Часы есть? Старшина! Прикажи дневальному, чтобы поднял этого мичуринца в пять утра и показал где КПП. Капитан помолчал немного для важности, потом вынул из кармана галифе фляжку и положил на стол: – А это тебе, чтоб не обижался. Выпейте тут за Победу. И снова хлопнул дверью, уходя. Лейтенант тут же озаботился: – Я тебя, Никита Фомич, по-человечески прошу – не злоупотребляй. Ночью поезд встречать. – Хороший парень, – оценил Петраков лейтенанта, когда тот вышел. – Образованный, жуть! – похвастался старшина. – В самой Москве учился. Выпросился добровольцем, а, пока курсы, то да сё, война и закончилась. Хороший. Только доверчив. А людям, Коля, верить нельзя. – Это точно, – поддержал Петраков. – Вот ты, Фомич, мне не веришь и правильно делаешь. – А пойдём-ка мы с тобой, Коля, покурим, – предложил старшина. Сели на ступеньках вагона. Затянулись махорочкой. Старшина спросил: – Коля. А ты в Бога веришь? – Как не верить, Фомич? Конечно. – А ведь коммунист, наверное? – Конечно. А как же? Как люди, писал, что если не вернусь из боя, прошу считать коммунистом. Как же ещё? И всё – же, Никита Фомич, я тебе скажу, что есть над нами что-то… А как же? Вот, под Великими Луками в глубоком тылу стояли. И я с другом моим сердечным отирался возле кухни. А там как раз суп гороховый. Я присел возле кухни под кусточком, а товарищ мой зовёт в старую бомбовую воронку. Кричит, что бомба в одну воронку второй раз не попадает. А я не иду, потому что смутно мне как-то. И тут как навернёт из дальнобойной. Смотрю – стоит мой Савка и кишки руками держит. Весь живот ему разворотило. А сквозь пальцы у него суп гороховый течет. – А что, герой? В похоронке вашей хапнуть можно было? – А чё? Конечно, можно. – Согласился Петраков. – Везде можно, если совести нет. Наши мужики, как на неметчину пришли, так пошалили как надо. Одних немок перепортили – не сосчитать. – Ладно, Коля, – старшина погасил окурок. – Пойдём-ка мы да выпьем за тех, кто не пришёл. А утречком трясся Петраков в кузове полуторки между мрачных пленных и посматривал по сторонам. Шевелились людишки, обустраивались. И на эту, вновь зарождающуюся жизнь, смотреть было радостно. Петраков постучал по крыше кабины возле неприметного просёлка, уводящего направо в кусты лозняка. И зашагал по-солдатски размеренно… – Эй, служивый! Ты чей будешь? Петраков оглянулся и увидел, что это он уже Слободу почти что прошёл. И не заметил за своими думками, как прошагал десяток километров. – Колька я. Петрака младший, – сказал Петраков присаживаясь рядом с дедом на брёвна возле хаты. – Это который в Красну армию лесами ушёл? – недоверчиво спросил дед. – Он самый, – подтвердил Петраков. – А тебя, батя, я признал. Ты старый Базыль. – А раз признал, насыпь-ка табачку солдатского. Закурили. Петраков неспеша смотрел по сторонам. Деревня казалась обезлюдевшей. Только кудахтала где-то радостная несушка да время от времени перебрехивались собаки. – Я вот что тебе, солдатик, скажу, – начал дед Базыль и закашлялся. – Зря идёшь. Вот что я тебе скажу. Спалили всех твоих. И батьку, и мамку, и Наташку твою, и деток. Всю деревню спалили. Одна твоя сеструха Марья осталась. Та поехала как раз к куме в гости за реку. Вернулась – на тебе. Всех спалили. – Как же так вышло? – спросил Петраков и заиграл желваками. – А вот так, – вздохнул дед. – Ночевали партизаны у Нюшки. Ну, напились, понятно. И пердолили тую Нюшку в очередь. Обыкновенно… А тут по деревне немецкий патруль поехал. Трое на конях и собака. Эти-то дураки с пьяну выскочили и давай пулять. Немцев убили, а собака ушла. И привела карателей. Всех и спалили. – Ладно, дед, – поднялся Петраков и похлопал Базыляка по сутулой спине. – Пойду я. Раз сеструха жива, значит есть куда. – Жива, как есть! – заверил Базыль. – И хата её уцелела. Вишь ты какое счастье. Так что иди и не сомневайся. Живая она. Но Петраков уже шагал в сторону синеющего леса. У опушки Петраков свернул в кусты лозняка и, оказавшись на берегу маленького пруда, сбосил вещмешок и скатку, а сам упал на землю лицом вниз. Лежал и грыз эту родную и ненавистную землю, подвывая по-волчьи. Потом поднялся и сказал своей чайной розе: – Будем жить, брат. Что тут сделаешь? Надо жить. Петраков достал из вещмешка фляжку, взболтнул возле уха. Потом перекрестившись, сказал: – Упокой, Господи, души невинно убиенных. И несколько раз тяжело глотнул. Потом Петраков достал кусок мыла, разделся и долго мылся в пруду. А, вымывшись, тщательно брился, закрепив зеркальце в развилке сучьев. Приведя себя в порядок Петраков достал из вещмешка всё чистое и переоделся. Звякали медали, горели кровью нашивки за ранения, светились неведомым светом ордена. Переодевшись Петраков раскатал шинель и вынул из карманов три холстинных свёрточка. Развернул. На сером теле шинели засверкали кольца, цепочки, часы и нательные крестики. Отдельно лежала пачка денег. Петраков погладил этот блеск рукой и сказал саженцу: – Нет, ты понял, брат? Думал – всё для деток. Приду, думал, надо одеть, обуть, в люди вывести. Вот и пришёл… Петраков отделил несколько бумажек и положил в карман. Потом, вытряхнув чайную розу из котелка, уложил своё добро в котелок и в тряпочку завернул. Потом аккуратно зарыл котелок под корни старой сосны. – Ты не бойся, брат, не брошу, – говорил Петраков чайной розе, укутывая её корни в портянку и перевязывая верёвочкой. – Ты мне помог, а я не брошу. Четыре досмотра – это тебе не кот начихал. Не бойся. Будем жить. Гроши есть, чего не жить? И Петраков зашагал по песчаной дороге в лес. А завтра день будет безветренным и тёплым. И с утра до вечера будет надрываться кукушка, обещая всем, кто её слышит, жизнь вечную. |
||
|