"Пиратская история" - читать интересную книгу автора (Сандрацкий Борис)

10

В капитанской каюте Фил присел на койку. Устало взъерошил волосы. Хольк, флаг, монах… Жаклона, конечно, из капитанов придется убрать. Слишком он еще глуп для капитанства. Пусть будет кормчим, это у него получается, а командовать над ним должен кто-то другой, посолиднее. И про мертвый хольк Жаклон, наверное, напривирал куда больше, чем было на самом деле, это как пить дать…

Открылась дверь, и Жаклон втолкнул в каюту монаха.

Тот едва удержался на ногах.

— Жаклон, — сказал Фил, — крикни на берег, чтоб позвали Гоура. Пускай смотаются за ним в тюрьму, на лошадях, мигом, туда и назад!

— Ну, — произнес Фил, оставшись в каюте наедине с монахом, — здрасьте… Что хорошего скажешь, парень? Как поживает папа римский, не знаешь? Мы тут за него очень беспокоимся. Как он там, в Риме? Не тоскует?

— Думаю, у него есть много причин для печали.

— А у тебя?

— Тоже.

— Жить хочешь? — внезапно спросил Фил.

— Конечно, — спокойно ответил монах.

— Понял уже, что ждет тебя в нашем городе?

— Да.

— Мне приятно, что ты не валишься на колени и не лижешь мои сапоги, — сказал Фил. — Присаживайся.

— Благодарю. Вы очень любезны.

Монах сел на табурет, привинченный к полу. До того, как пинасе оказался в руках пиратов, он принадлежал какому-то богатому испанскому купцу. Его просторная капитанская каюта была обставлена изящной мебелью. Погибший предшественник Жаклона хоть и был коренным фрис-чедцем, смотрел на это сквозь пальцы. Жаклон же, не терпевший роскоши, первым делом повыбрасывал из каюты всю прежнюю мебель, заменив ее на матросскую койку, два табурета и дощатый стол. Свою одежду он вешал на им же вколоченные в стенку ржавые гвозди с огромными круглыми шляпками.

Монах, подумал Фил, от своей веры, ясное дело, не откажется, не тот фрукт, видно по глазам. Но держит себя с достоинством, да, с достоинством… С таким человеком даже просто так приятно потолковать, прежде -чем взбешенный Жаклон расправится с ним. Надо же хоть когда-нибудь попять, что это за люди такие — святоши, и что их заставляет надевать рясу. Вот этот, к примеру. Мог бы стать заправским моряком…

Адмиралу перехотелось расспрашивать пленника про мертвый хольк, про исчезнувшую с холька команду, про историю с флагом. Все это, скорее всего, жаклоновские враки. Фил был в этом уверен почти наверняка.

— Монах, — сказал Фил, — когда мы закончим этот разговор, тебя убьют. Как я понимаю, ты не собираешься молить меня о пощаде?

— Нет.

— Значит, я в тебе не ошибся, — Фил был доволен своим умением с ходу разгадывать, кто есть кто.

— Другие — молят? — спросил монах.

— Еще как! Таких проще укокошить сразу, чем наблюдать, как они позорят себя. Мы берем в плен только тех, кто потверже, поупрямее. Из них потом получаются пираты что надо, — адмирал прицокнул языком. — Я забыл представиться. Меня зовут Фил. Я адмирал этого острова.

— Рад познакомиться. Если вы…

— Чему радуешься-то? — перебил его Фил.

— Знакомству.

— А-а, — Фил недоуменно хмыкнул. — Ну, продолжай…

— Если вы позволите, пусть мое имя останется при мне. Можете называть меня просто монахом. Но, однако, если вы настаиваете, я могу и…

— Нет, не настаиваю. Это твое дело. Когда-то, много лет назад, в нашем городе, жил один человек, его звали Чед. Но своего настоящего имени он так и не назвал. Здесь это никого не удивляет… Ты, монах, я вижу, смышленый человек. Растолкуй мне, будь добр, что там у вас творится, в вашей Европе. До нас, через пленных, доходят разные слухи.

— О чем?

— Так, насчет ваших тамошних предводителей… В Ватикане, говорят, сущий бордель. Святоши своих же травят ядом, это правда? Одному папе римскому подсунули пилюлю с ядом, другому, третьему… Это правда? — повторил Фил.

— Ходят слухи, — подтвердил монах, на его лице появилась горькая улыбка.

— Что они там не поделили? Власть? Деньги?

— Несчастные люди. Я им сочувствую.

— Кому? Тем, кто был отравлен?

— Да. И тем, кто отравил их, тоже.

— Какой ты, однако, добряк, — Фил усмехнулся. — Но ты же подчиняешься этим, из Ватикана. Боишься их?

— Не боюсь. Но я их люблю и сочувствую им.

— Да? Любопытно, — Фил оживился, — Не понимаю, как это можно любить и тех, и этих? Всех, значит, уважаешь?

— Любить друг друга должны все. А уважать — это когда есть за что, это надо заслужить.

— Может, и так, — задумчиво произнес Фил. — Но — любовь! Я не говорю про любовь между мужчинами и женщинами. Я — про любовь вообще, между всеми людьми. Ты же про нее говорил?

— Именно про нее… Любовь дана каждому, от рождения и до смерти. Любовь к ближнему. Она всегда есть в человеческой душе. Но не все пользуются этим дарованным им счастьем.

— Кто же его даровал?

— Господь.

— Ну, начались сказки, — Фил сердито засопел. — Господь… Мы его называем небесным дураком, да будет тебе это известно! Дураком, которого никогда не было и нет.

— Я соболезную вашему горю.

— Горю?

— Да. Я так думаю. Но Господь не в обиде на вас.

— Тоже, как и ты, сочувствует нам?

— Да, конечно.

— Значит, мы, по-твоему, тоже несчастные?

— Увы!

— А ты — счастливый?

— Я об этом не думал.

— А кто вообще в этом мире счастливый, по-твоему?

— Тот, кто любит.

— Кого любит? — заорал Фил, не вытерпев. — Ближнего — так ты сказал? А кто он, этот ближний? Если это отец, то я, значит, счастливый человек! Я люблю отца! И значит, все люди счастливы, если брать по-твоему! Потому «что у каждого есть отец, или мать и отец, или… кто там еще… бабушка, скажем, или сын, дочь, жена, друг! Но почему же я так мало встречал в океане счастливых людей? Почему? Ты мне объясни, кто он, этот твой ближний?

— Каждый человек, — ответил монах.

— Туманишь!

Фил уже сам не рад был, что затеял этот разговор. Монах, который поначалу, чисто по-людски, так понравился Филу своим умением держаться, теперь уже смущал его своей непреклонной уверенностью. Теперь Филу, наоборот, уже не терпелось поскорее поставить его на колени! Но не силой, а только правдивыми словами, точными, как выстрелы, бьющие наповал.

— Любовь к ближнему! — зло произнес Фил. — Вот она, стало быть, какая необъятная!.. Но где же она, эта любовь, у испанцев, которые истово веруют в твоего, монах, Господа, но заодно перестреляли и перевешали уже почти всех карибских индейцев? Из какого кармана должны достать испанцы эту твою всеобщую любовь, чтобы не дуреть от золота?

— Из того же кармана, что и вы, Фил!

— В моем кармане — только гребень, которым я расчесываю волосы. А в потайном кармане куртки — стилет, про который я никогда не забываю. И больше в моих карманах ничего нет. Но я люблю своего отца, который меня воспитал, и люблю всех людей, которые живут в этом городе, на этом острове. Эту любовь мне не надо ниоткуда доставать. А все прочие люди мне без разницы!.. К слову, монах: что это твой Господь до сих пор не торопится наказывать нас за наши… как это по-вашему… грехи? Мы же убиваем, разбойничаем. Но — живем и не тужим.

— Но Господь никого не наказывает.

— Хм… Какой у тебя голос спокойный… Но ты объясни мне, зачем же он нужен, этот Господь, если он все терпит и ни мычит ни телится!

— Чтобы любить нас и печалиться о нас.

— И все?

— Но разве этого мало?

— А инквизиторов он тоже любит и тоже печалится о них?

— Да.

— Но они же действуют от его имени!..

— В этом их огромный грех перед Господом. Когда-нибудь им придется за это ответить.

— Чем? Смертью?

— Умирает тело, душа остается, ей и нести за все ответ.

— Где? На небе, конечно же, да?

Фил ткнул пальцем вверх, усмехнулся. Вспомнил, кок часто кричали пленники, перед тем, как пираты их убивали: «Вы за все ответите на небесах!» Сколько раз он слышал эти слова…

— Это как Господу будет угодно, — ответил монах. — Он один знает — где.

— Если твой Господь так добр к людям, как ты говоришь, почему же он позволяет людям делать оружие и стрелять друг в друга?

— Это люди сами придумали. Господь их этому не учил.

— Что, и святош-инквизиторов люди сами придумали? На свою же голову?

— Да. Те, кого вы, адмирал, называете святошами, это обыкновенные люди. И, как все люди, они бывают разными: одни — благородны, другие — подлецы, третьи — равнодушно трусливы…

— Получается, что сами же люди во всем и виноваты? А чему же учит твой Господь?

— Любви. Добру. Милосердию. Он дает людям жизнь, а дальше они должны сами показать, на что способны. Человеческая жизнь, с самого ее начала, подобна юному путнику, который стоит на развилке дорог, Сам выбирай, куда идти.

— Ну и куда же, монах, посоветуешь идти юному путнику?

— А это он сам должен выбрать. Хочешь жить честно — иди вперед, по прямой дороге, никуда не сворачивай и ничего не бойся. И всегда благодари Господа за все тяготы, которые встретятся тебе на пути. Прямая дорога — самая простая и самая тяжелая, но она самая прекрасная, ибо она ведет к Господу. На этой дороге ты никого не убьешь, не ограбишь, не обманешь.

— Да-да, — Фил засмеялся. — Только не забудь взять с собой нож, пистолет и побольше этаких свинцовых штуковин под названием пули. Иначе: ты-то никого, зато тебя и грабанут, и облапошат, и укокошат. Славная дорожка, ничего не скажешь. Иди и пой, и жди, певчая птичка, пока из тебя сварганят рагу!..

— Это уж как Господу будет угодно, — возразил монах. — Господь сам знает, сколько времени он дал каждому человеку на земной путь. Это точный срок, от первого мига до последнего, и этот срок нельзя ни убавить, ни продлить. От людей туг ничего не зависит. Земная жизнь — это всего лишь испытание для души, не более.

— А другие дороги… они куда ведут?

— В никуда, — коротко ответил монах.

— Ах, — опять засмеялся Фил, — что же нам, фрис-чедским грешникам, теперь делать? Мы же не знали, неучи, что с самого начала пошли в никуда! Ума не приложу, как же нам теперь исправляться! Вроде уже поздновато, а? Растолкуй, монах, растолкуй!.. Расскажи перед смертью еще какие-нибудь байки про своего доброго-предоброго небесного придурка!

— Адмирал, — вдруг жестко произнес монах, чеканя каждый звук, — вы можете оскорблять меня, и я все стерплю и все прощу, ибо я не умею мстить. Но если вы не возьмете свои гнусные слова о Господе обратно, вы больше не услышите от меня ни слова.

Монах замолчал, глядя в глаза Филу. Тот тоже не отводил свой взгляд.

В гляделки решил со мной поиграть, подумал Фил. В детскую игру… Весь в моих руках, а вот, смотри-ка, отважен… А ведь я, кажется, уступлю ему. Да, уступлю. Он, как ни крути, по-своему прав. Для пего небесный дурак, видно, значит то же, что для меня — отец. Окажись я на месте монаха, я бы тоже не потерпел таких слов про Дуката. Теперь этого парня сколько ни пытай, он свое слово сдержит: будет молчать. Но я, вот что странно, не хочу заканчивать этот разговор. Не хочу… Почему?! Что, что меня заставляет задавать монаху вопрос за вопросом?! Что?!

— Хорошо, — сказал Фил. — Я беру те свои слова обратно. Продолжим?

Монах помолчал. Кивнул.

— Во дела! — вдруг сказал Фил. — Голова раскалывается… Еще никогда я не вел таких заумных разговоров… Ты голоден?

— Нет. А вы?

Фил не ответил.

— Скоро сюда придет Гоур, — после долгой паузы сказал он. — Это наш городской тюремщик. Посмотрим, что ты ему скажешь.

— То же, что и вам.

— Ну, я-то в святошеских заумствованиях мало что смыслю, это все от меня уж очень далеко. А Гоур — старая лиса, он через все прошел. Он тебя, верно, и слушать-то не станет. А если и станет, то быстро выведет на чистую воду… Когда тебя будут убивать, твой Господь спасет тебя от гибели?

— Ему виднее.

— А если не спасет? Ты не проклянешь его за это перед смертью?

— Нет. Это будет праведная смерть, и моя душа вернется к Господу незапятнанной.

— Испачкаться боишься?

— Черной работы не боюсь. После нее руки можно вымыть, и вот они уже чисты. А душу ничем не отмоешь. Так не проще ли ее вовсе не пачкать?

— Душа, душа… Что, там, на небе, где живут эти… души, тоже есть города, улицы?

— Там все есть.

— И тюрьмы тоже?

— Наступит время — сами узнаете, — монах улыбнулся. — Печально, что вы не верите ни одному моему слову.

— Откуда ты это знаешь? Ты что, разгадываешь мои мысли?

— Назовем это так, — монах опять улыбнулся.

— Ну, и что же я сейчас, в этот момент, думаю о тебе?

— Вы жалеете о том, что я никогда не стану пиратом.

— Продолжай, — сказал Фил.

— Вы очень боитесь верить моим словам, но они остаются в вашей душе помимо вашего желания. И вам неприятно это сознавать. Вы мечетесь между своим любопытством ко мне и своей неприязнью к тому, о чем я говорю.

Фил хмыкнул.

— Все это ерунда, — сказал он. — Ты просто понял это по моим глазам. Но в Бога я все равно никогда не поверю.

— А я вас и не заставляю. И это вас тоже раздражает, правда?

— Не дури мне голову, монах, — устало произнес Фил. — Не будь ты святошей, я бы и в самом деле взял тебя матросом на свой фрегат. И ты научился бы и убивать, и песни горланил бы, в стельку пьяный!

— Нет, адмирал. Нет.

— Вот потому мне и обидно, что все это невозможно.

Фил потер пальцами виски.

— Мне, — сказал он, — в первый раз жаль, что тебя, пленника, придется убить.

— Спасибо.

— За что? — удивился Фил.

— За сочувствие.

— А, пустяки… Что думал, то и сказал.

В дверь постучали.

— Войдите! — буркнул адмирал.

На пороге стоял Гоур.