"Охота на Сталина, охота на Гитлера" - читать интересную книгу автора (Соколов Борис Вадимович)

ТАЙНА "КРАСНОЙ КАПЕЛЛЫ"

Шелленберг утверждал, что в той или иной мере советскими агентами были рейхслейтер Мартин Борман, возглавлявший партийную канцелярию, и глава гестапо Генрих Мюллер. Вот что он писал по этому поводу в американской версии своих мемуаров:

"Борман, постоянно присутствовавший в окружении Гитлера, стал незаменимым человеком именно в силу этого постоянства. Все, что имело отношение к Гитлеру, проходило через Бормана. Он находился при решении всех вопросов, больших и малых; что бы Гитлер ни переживал: возбуждение, бешеный гнев или упадок сил - свидетелем этого неизбежно был Борман. От Бормана даже зависело, как направить эти эмоции Гитлера в русло его повседневной жизни. Борман мог ловко подыскать слово, необходимое для того, чтобы сменить неприятную тему разговора и перевести внимание фюрера на новый объект, - короче говоря, он умел рассеять его опасения. Он обладал прекрасной памятью и непреклонной волей, что было особенно ценно для Гитлера, в особенности в последние годы, Так как чем более абсолютистским становился режим, тем труднее было согласовать деятельность огромной военной машины с приказами фюрера. Чем более напряжены были нервы, тем более успокаивающе действовало на него постоянное присутствие Бормана, человека с твердым и непреклонным характером, который оказывался рядом в любое время дня и ночи (читая Шелленберга, можно подумать, что фюрер был безвольным, мягким человеком, но тогда как, интересно., удалось ему увлечь за собою 80-миллионный немецкий народ и санкционировать истребление миллионов и миллионов невинных людей? - Б. С.). Борман обладал способностью уловить самую суть вопроса, изложить его в доступной и доходчивой форме и суммировать основные проблемы в виде нескольких четких формулировок. Он настолько умело это делал, что, даже слушая его самый короткий доклад, можно было понять, какого именно решения он добивается. Примеры этого мне приходилось наблюдать неоднократно…

Я однажды беседовал о личных качествах Бормана с Гиммлером, который подтвердил правильность моей оценки. "Фюрер настолько привык к Борману, - сказал он, - что было бы крайне трудно уменьшить его влияние. Я много раз пытался с ним договориться, хотя фактически мой долг - добиться его отстранения. Я надеюсь, что мне удастся перехитрить его, причем так, что отпадет сама необходимость от него отделываться. На нем лежит ответственность за многие неверные шаги фюрера; он не только соглашался с тем, что фюрер должен быть непреклонным в своих решениях, но и активно способствовал этому".

Всю жизнь Борман методично закреплял за собой завоеванные позиции. Когда-то он был управляющим поместьем в Мекленбурге; затем стал диверсантом и участвовал в движении против французов во время оккупации Рура; он также входил в состав "черного", т. е. нелегального, рейхсвера. Он вступил в национал-социалистическую партию в самом начале ее существования и сделал карьеру под покровительством Гесса, место которого он занял и использовал для увеличения своей политической власти в таких масштабах, о которых Гесс и не мечтал. В 1945 году, здраво оценивая общую ситуацию и учитываю опасность, связанную с занимаемым им положением, он предпринял решительную попытку перейти в восточный лагерь.

Вторым представителем руководящих кругов, имевших явную склонность к России, был Мюллер. Серьезные подозрения относительно искренности его работы против России у меня впервые возникли весной 1943 года после окончания совещания атташе по делам полиции в иностранных государствах. Мюллер, мои отношения с которым становились все более враждебными, в тот вечер был подчеркнуто корректен и вежлив. Я думал, что была уже почти ночь и он порядком успел напиться, но вдруг он сказал, что желал бы поговорить со мной.

Разговор пошел о "Красной капелле". Он весьма настойчиво стремился выяснить причины, которые крылись за фактами измены, и хотел получить представление об образе мыслей, на основе которых такая измена стала возможной.

"Я считаю, - сказал я, что вы должны признать: советское влияние в странах Западной Европы нашло распространение не только среди рабочего класса; оно завоевало приверженцев и среди образованных людей. Я оцениваю это как неизбежное историческое явление нашей эпохи, в особенности если принять во внимание духовную анархию западной культуры, в которую я включаю и идеологию Третьего Рейха. Национал-социализм не более чем куча отбросов на фоне безотрадной духовной пустыни. В противоположность этому в России развивается единая и совершенно не склонная к компромиссам духовная и биологическая сила. Цель коммунистов, заключающаяся в осуществлении всеобщей духовной и материальной мировой революции, представляет собой своеобразный положительный заряд, противопоставленный западному отрицанию".

Я провел эту ночь напротив Мюллера, глубоко погруженный в свои мысли. Передо мной сидел человек, ведший борьбу с коммунизмом во всех его разнообразных формах, человек, который в ходе расследования дела " Красной капеллы" прилагал все усилия, чтобы раскрыть самые отдаленные ответвления заговора. Какая же перемена наступила теперь!

Вдруг он заявил: "Знаете, Шелленберг, то, что между нами возникли недоразумения, просто глупо. Вначале я думал, что нам удастся отбросить эти недоразумения в процессе наших личных и профессиональных контактов, но это не получилось. По сравнению со мной вы имеете ряд преимуществ. Я из низов: мои родители были бедны. Я был полицейским сыщиком, начал с облав и прошел суровую школу повседневной полицейской работы. А вы - образованный человек, юрист, воспитывались в культурной семье, путешествовали. Другими словами, вы прочно связаны с закостенелой системой консервативных традиций. Я не говорю сейчас о германском народе - он по-прежнему остается верным, настойчивым и храбрым - и не о героизме наших солдат на фронте. Я говорю об интеллигентских слоях общества и об их крайне запутанных представлениях о духовных ценностях. Национал-социализм никогда не был для них перспективным и не смог изменить их. Если нам суждено проиграть эту войну, то причиной проигрыша будет не недостаточный военный потенциал; причиной будет духовная неспособность наших руководителей. У нас нет настоящих руководителей. Правда, у нас есть наш руководитель - фюрер, но на нем все замыкается. Возьмем толпу, находящуюся в его непосредственном подчинении. Кого вы там найдете? Они дни и ночи проводят в непрерывных ссорах: одни стремятся заручиться расположением фюрера, другие хотят закрепить за собой власть. Несомненно, что фюрер давно уже это видит, но, руководствуясь совершенно непонятными для меня соображениями, по-видимому, предпочитает именно такой порядок вещей для того, чтобы властвовать. Вот в чем его главный недостаток. Как бы я ни хотел думать иначе, но я все более склоняюсь к выводу, что Сталин умеет делать эти вещи лучше. Подумайте только, что пришлось перенести его системе в течение последних двух лет, а каким авторитетом он пользуется в глазах народа. Сталин представляется мне сейчас в совершенно ином свете. Он стоит невообразимо выше всех лидеров западных держав, и если бы мне позволено было высказаться по этому вопросу, мы заключили бы соглашение с ним в кратчайший срок. Это был бы удар для зараженного проклятым лицемерием Запада, от которого он никогда не смог бы оправиться. Видите ли, говоря с русскими, всегда ясно, как обстоят дела: или они вам снимут голову, или начнут вас обнимать. А эта западная свалка мусора все толкует о Боге и других возвышенных материях, но может заморить голодом целый народ, если придет к выводу, что это соответствует ее интересам. Германия достигла бы гораздо больших успехов, если фюреру удалось проникнуть в самое существо этого вопроса. Но у нас все замышляется и осуществляется вполсилы, и, если мы не будем соблюдать осторожность, это нас погубит. Гиммлер проявляет твердость лишь в тех случаях, когда чувствует поддержку фюрера. Если бы этого не было, он не в состоянии был бы решить, какого курса ему придерживаться. Гейдрих далеко превосходил его в этом отношении; фюрер был прав, называя его «человеком с железным сердцем». Борман знает, чего хочет, но он слишком мелкая личность и не может думать как государственный деятель. Посмотрите на него и на Гиммлера - ведь это сцепились две змеи. Гиммлеру будет трудно забраться наверх".

Услышав, что Мюллер высказывает подобные взгляды, я был изумлен. Ведь он всегда говорил, что Борман не что иное, как преступник; чему же следовало приписать внезапную перемену отношения к нему? Я нервничал, пытаясь понять, что нужно Мюллеру. Хочет ли он поймать меня в ловушку? Выпивая одну рюмку коньяка задругой, он отпускал такие выражения в адрес гнилого Запада и наших руководителей - Геринга, Геббельса, Риббентропа и Лея, что те, наверное, чувствовали себя в тот момент весьма дурно. Мюллер был живой картотекой, ему было известно все, самые интимные эпизоды жизни каждого из них, и поэтому он сообщил мне ряд забавных деталей. Но все омрачало не покидавшее меня чувство беспокойства. Чего добивался этот человек, которого переполняли горечь и обида, так внезапно начавший раскрывать передо мной свою душу? Раньше никто подобных вещей от Мюллера не слышал. Для того чтобы направить беседу по иному пути, я беспечным и шутливым тоном заявил:

- Превосходно, господин Мюллер. Давайте сразу начнем говорить "Хайль Сталин", и наш маленький папа Мюллер станет главой НКВД.

Он посмотрел на меня, в его глазах таилась зловещая усмешка.

- Это было бы превосходно, - ответил он презрительным тоном, и его баварский акцент проявился сильнее. - Тогда бы вам и вашим твердолобым друзьям буржуа пришлось бы качаться на виселице.

Странная беседа закончилась, но я так и не понял, к чему стремился Мюллер. Это стало ясно несколько месяцев спустя. Наш разговор происходил как раз в то время, когда Мюллер стал идеологическим перевертышем. Он уже не верил больше в победу Германии и считал единственно возможным выходом из положения заключение мира с Россией. Это находилось в полном соответствии с его образом действий. Насколько можно было судить по ним, его концепция взаимоотношений государства с отдельной личностью с самого начала не была ни германской, ни национал-социалистической, а фактически была коммунистической. Кто знает, сколько людей тогда под его влиянием перешло в восточный лагерь?

Мюллер прекрасно знал, что ему не удалось произвести на меня впечатление. Перемирие, которое мы заключили на один вечер, закончилось. Впоследствии из-за его враждебного отношения я потратил впустую немало нервов и сил. Между нами шла своеобразная дуэль в темноте, причем преимущество было на его стороне. Враждебность его особенно усилилась с конца 1943 года, когда он установил контакт с русской секретной службой, и мне приходилось считаться не просто с его личной неприязнью: я был объектом ненависти фанатика.

В 1945 году он присоединился к коммунистам, а в 1950 году один немецкий офицер, возвратившийся из русского плена, рассказывал мне, что в 1948 году видел Мюллера в Москве. Вскоре после той встречи Мюллер умер".

Да-а, шеф гестапо Мюллер, работающий на НКВД и симпатизирующий "восточному лагерю", душеприказчик Гитлера Борман - это вам не загадочная Ольга Чехова и боевик боксер - "перебежчик" Игорь Миклашевский. Такие люди при желании и покушение на Гитлера могли организовать куда лучше, чем Штауффенберг, и государственный переворот устроить, чтобы сделать Третий Рейх союзником Советского Союза. Да и информацию, касающуюся общей стратегии войны и замыслов Гитлера, шеф гестапо и особенно вхожий к Гитлеру и держащий в руках все нити управления начальник партийной канцелярии могли бы поставлять Советам в избытке. Но вот беда: как раз с конца 1943 года, после ареста группы Шандора Радо в Швейцарии, никакая информация стратегического характера из источников в Германии в Москву не поступала". Во всяком случае, сведения такого рода никак не отразились на планировании основных операций Красной Армии в последние два года войны.

В сообщении Шелленберга очень настораживает и то, что Генрих Мюллер, не отличавшийся излишним образованием и интеллектом и не замеченный современниками в склонности к философствованию, в "Лабиринте" предстает настоящим философом, выдвигающим оригинальную концепцию превосходства коммунизма над национал-социализмом. Похоже, что здесь под маской персонажа Мюллера в шелленберговских мемуарах говорит сам Шелленберг, человек весьма образованный. Таким вот иезуитским способом бывший шеф зарубежной разведки национал-социалистической партии, возможно, взялся объяснить Западу причины победы России во Второй мировой войне.

Гелен, вероятно, под впечатлением от книги Шелленберга, в своих мемуарах развил версию о Бормане - советском агенте. Начал он издалека - со своих бесед с главой абвера адмиралом Канарисом:

"… Наша беседа приняла весьма оживленный характер после того, как Канарис с явным возмущением упомянул о полученном им от Гитлера задании убить Черчилля. Он отклонил это задание, также как за некоторое время до того проигнорировал приказ разыскать бежавшего французского генерала Жиро и "прикончить его на месте". В связи с этим следует упомянуть, что Канарис решительно отвергал политические убийства. Его глубокая религиозная убежденность абсолютно запрещала ему даже думать о подобной возможности. К этому я, с полной определенностью, могу добавить, что второй отдел его управления, в задачу которого входили диверсии или саботаж - в отличие от советского КГБ и его методов - выводил из строя лишь важные в военном отношении объекты во вражеском тылу. Указания об устранении отдельных выдающихся деятелей противника Канарисом решительно отклонялись, даже если они исходили от политического руководства Германии.

В одной из обстоятельных бесед мы с адмиралом пришли к выводу: Советы, по-видимому, имеют в высшем эшелоне власти нашей страны хорошо ориентирующийся в обстановке источник информации. Не раз, независимо друг от друга, мы убеждались, что через весьма короткий промежуток времени решения, принятые немецким руководством на самом высоком уровне, до мельчайших подробностей становились достоянием противника.

Здесь я хочу нарушить свое длительное молчание и сообщить о тщательно скрывавшемся Советами секрете, который может стать ключом к пониманию одной из самых удивительных и загадочных историй нашего века. Речь идет о роковой роли, которую сыграл ближайший соратники доверенное лицо Гитлера - Мартин Борман во время войны и первые послевоенные годы. Он был важнейшим источником информации и консультантом Советов, начав работать на Москву еще до русской кампании.

Канарис и я - каждый своим путем - установили следующий неоспоримый факт: Борман располагал единственной в Германии неконтролируемой радиостанцией. Однако для нас было абсолютно ясно: скрытно наблюдать за одним из могущественнейших людей, стоявшим в национал-социалистической иерархии сразу после Гитлера, в то время было невозможно. Любой неосторожный шаг означал бы, что с нами мгновенно будет покончено. Канарис поделился со мною казавшимся ему подозрительным фактом и попытался выяснить мотивы изменнической деятельности рейхслейтера. Он не исключал того, что Бормана шантажировали, но полагал, что, скорее всего, побудительными причинами стали безграничное тщеславие и закомплексованность, а также неудовлетворенные амбиции занять, естественно, в подходящий момент место Гитлера. Нам теперь известно, сколь искусно Борману удалось скомпрометировать в глазах фюрера поочередно своих опаснейших соперников - Геринга и Геббельса.

Мои предположения подтвердились лишь после 1946 года, когда представилась возможность провести расследование обстоятельств таинственного исчезновения Бормана из бункера Гитлера в Берлине. Неоднократно появлявшиеся в международной прессе утверждения, что бывший рейхслейтер якобы живет в непроходимых джунглях между Парагваем и Аргентиной в окружении вооруженной до зубов личной охраны, лишены всякого основания.

Две полученные мною в пятидесятые годы заслуживающие доверия информации позволяют утверждать, что Борман находился в Советском Союзе, само собой разумеется, под чужой фамилией и надежной охраной.

Бывший заместитель Гитлера по партии переметнулся к Советам в тот момент, когда Красная Армия, завершив штурм Берлина, окружила здание новой имперской канцелярии, под которым в глубоком бункере скрывался Гитлер со своими приспешниками. Сейчас Бормана уже нет в живых".

Просто фантастика, если представить себе, как два истинных патриота Рейха Канарис и Гелен, рискуя жизнью, выслеживают советского супершпиона Бормана. Вообрази себе, читатель, как адмирал и генерал (подчиненным такого дела не поручишь!) дождливой ночью хоронятся в саду бормановской виллы, чтобы засечь, как рейхслейтер на своем не контролируемом германскими спецслужбами передатчике отстукивает морзянку в Москву. Хороший сюжет для сенсационного детектива.

Но в сообщении Гелена истине соответствует только одна, последняя фраза: "Сейчас Бормана уже нет в живых". Для 1971 года, когда вышли в свет мемуары Гелена, это утверждение было абсолютно верно. В остальном же абсурдность этих сведений в книге бывшего начальника отдела "Иностранные армии - Восток" лезет, как говорится, в глаза.

Взять хотя бы эпизод с замышляемым покушением на Черчилля. Не исключено, что Канарису действительно было не по душе готовить убийство главы государства, пусть и вражеского. Трудно, однако, поверить, что после отказа от столь ответственного задания адмирал остался во главе абвера. Его не арестовали бы, но отдела его отстранили бы немедленно. И потом, почему Гитлер после "неудачи" с Канарисом не поручил этот теракт века Шелленбергу, который отличался куда меньшей щепетильностью, чем "маленький адмирал"? Нет, в своих мемуарах Гелен о таком поручении ничего не пишет, а он вряд ли стал бы скрывать, если бы оно было. Ведь написал же Шелленберг о несостоявшемся покушении на Сталина, которое он будто бы готовил осенью 1944-го - соответственно, по поручению самого фюрера.

Будь Борман советским агентом еще до вторжения немцев в Советский Союз - Сталин знал бы во всех деталях "Барбаросса", но он не знал даже о дне вторжения.

Гелену был недоступен захваченный советскими войсками среди прочего дневник рейхслейтера за последние месяцы Третьего Рейха. 29 апреля 1945 года Борман, например, с возмущением записал: "… предатели Йодль, Гиммлер и генералы оставляют нас большевикам" (а чего возмущаться - радоваться бы советскому агенту). 27 апреля он клянется: "Мы будем бороться и умрем с нашим фюрером - преданные до могилы". И свое слово Борман сдержал: после того как предпринятая 1 мая 1945 года попытка вырваться из кольца советских войск в Берлине потерпела неудачу, рейхслейтер в ночь на 2 мая раскусил ампулу с цианистым калием. Вскоре после публикации книги Гелена останки Бормана были обнаружены в Берлине при проведении строительных работ и идентифицированы по схеме зубов, точно зафиксированной его бывшим стоматологом. Поэтому в 1973-году прокуратура ФРГ признала Бормана умершим. Однако кое-какие сомнения в процедуре опознания остались. И вот время от времени "следы рейхслейтера" находили то в Италии, то в Чили, то в Аргентине. Чтобы положить конец этим спекуляциям, родные Бормана согласились на генетическую экспертизу останков, найденных недалеко от вокзала Лертер Банхоф. Экспертиза в 1997 году однозначно подтвердила, что это останки Бормана. Версия о Бормане - советском агенте исчезла в мгновенье ока.

Генрих Мюллер нашел свой конец тоже в Берлине 2 мая 1945 года. Его имя и дата смерти стоят на могиле одного из берлинских кладбищ. Эксгумация показала, что в захоронении покоятся останки шести человек. На то, что один из них мог быть Мюллером, указывает найденный в могиле погон группенфюрера. Это звание имел шеф гестапо, а пропавших без вести группенфюреров в Берлине в последние дни войны, кроме него, не было.

Но, может быть, все-таки есть в свидетельствах Шелленберга и Гелена какая-то крупица истины? Почему они так настойчиво указывали на связи Бормана и Мюллера с Советским Союзом? Думаю, что ответ вытекает из того разговора с Мюллером, который цитирует в своих мемуарах бывший шеф 6-го управления РСХА. Конечноже Шелленберг добавил немало отсебятины, но основную мысль Мюллера, похоже, передал верно: надо во что бы то ни стало заключить сепаратный мир со Сталиным. Для Шелленберга, тайно желавшего достичь соглашения с западными державами, такой вариант был совершенно неприемлем. Не случайно в немецкой версии его мемуаров Мюллер на шутливое ему предложение возглавить НКВД язвительно отвечал: "Вас-то, по носу видать, на Запад тянет".

Для того чтобы попытаться предложить Сталину сепаратный мир, нужна была независимая от германского МИДа и других спецслужб связь с Москвой. Таким каналом легко могла стать только что разоблаченная гестапо разветвленная советская разведывательная сеть в Западной Европе, которой немцы дали условное наименование "Красная капелла". По свидетельству Шелленберга, именно Борман, по партийной линии, курировал расследование деятельности "Красной капеллы". Так вот эта группа советских агентов располагала мощными радиопередатчиками - чем не возможность передачи советской стороне предложения о сепаратном мире?

Неожиданное подтверждение этой версии мы находим в мемуарах руководителя "Красной капеллы" советского разведчика Леопольда Треппера, названных им "Большая игра".

Треппер был арестован 24 ноября 1942 года в Париже. Он согласился работать под немецким контролем, рассчитывая предупредить Центр о провале агентурной сети и всех радиопередатчиков. Уже 29 декабря французские коммунисты сообщили в Москву об исчезновении Треппера, но там оставили эту информацию без внимания и продолжали принимать сообщения радиостанций, работавших под колпаком немцев, за чистую монету. Трепперу, однако, удалось тайно от гестапо, через оставшуюся на свободе связную сообщить о провале группы. Сообщение поступило в Москву 7 июня 1943 года, а в сентябре Треппер бежал и скрывался до освобождения Парижа войсками союзников в августе 1944-го.

По свидетельству Леопольда Треппера, приставленный к нему гестаповец Карл Гиринг уже на следующий день после ареста, 25 ноября, сформулировал основное содержание информации, которую резиденту следовало передавать в Центр:

"Единственная цель Третьего Рейха состоит в том, чтобы заключить мир с Советским Союзом… Все более разрастающаяся кровавая битва между вермахтом и Красной Армией может радовать только капиталистов-плутократов. Разве не сам фюрер назвал Черчилля алкоголиком, а Рузвельта - несчастным паралитиком? Но вот какое дело: если в нейтральных странах легко войти в контакт с представителями англо-американцев, то там почти невозможно встретить эмиссаров советского правительства. Эта проблема долго оставалась для нас неразрешимой. Но наконец нам пришла в голову мысль использовать для этого "Красный оркестр". Когда его сеть будет "повернута в обратную сторону", т. е. будет действовать под нашим руководством, ее передатчики станут инструментами для достижения этого мира…"

Далее, по словам Треппера, Гиринг продемонстрировал несколько радиограмм, переданных подконтрольными передатчиками, и с удовлетворением заявил, что в Москве еще ни о чем не догадываются. Передаваемый материал содержит первоклассную военную и политическую информацию. Ведь надо сохранять доверие советской стороны.

"Уж так и быть, - поверял гестаповец подопечному арестанту, - в течение нескольких месяцев мы будем идти на маленькие жертвы во имя великого дела, и в тот день, когда мы убедимся, что у русских нет ни малейших подозрений относительно их сетей, работающих на Западе, именно в тот день начнется второй этап. Тогда к вашему Директору станет поступать информация решающего значения, исходящая из самых высоких кругов Берлина. Эта информация будет содержать неопровержимые заверения в том, что мы ищем сепаратного мира с Советским Союзом…"

Этот пассаж Треппер прокомментировал в мемуарах следующим образом:

"Так, значит, вот куда он клонил! Вот смысл всей этой-подготовленной для меня инсценировки, вот вывод из пространных речей! Нацисты предлагают мне альтернативу: либо работать на них, имея в виду "перемену союзников", и тогда я становлюсь одной из главных фигур на новой шахматной доске, либо смириться с тем, что меня попросту "устранят"…

Какой чудовищный шантаж! По мере того как шеф зондеркоманды разглагольствует, я лихорадочно, сосредоточенно и быстро оцениваю размах этого маневра, прекрасно вижу расставленный для меня капкан. И я прихожу к первому выводу: не так уж сильно это меня удивляет. Действительно, не удивляет. Мне уже приходило на ум, что немцы не столько старались уничтожать наши рации и физически ликвидировать наших людей, сколько стремились, так сказать, "повернуть их на 180 градусов". В годы второй мировой войны подобная тактика стала нормой, и, как покажет практика, я далеко не единственный, которым пытались манипулировать таким образом. Только Гиринг и его друзья - и это мой второй, отнюдь не менее важный вывод - нахально лгут, утверждая, будто Третий Рейх желает заключить с Советским Союзом сепаратный мир. В ноябре 1942 года я твердо знаю (впрочем, знаю я это еще с осени 1939 года), что в руководстве партии, равно как и в некоторых высокопоставленных политических и военных нацистских кругах лелеют надежду на компромисс с Западом и что если и будет какой-то сепаратный мир, то заключат его с "капиталистами-плутократами" - будь они "алкоголиками" или "паралитиками" - и, само собой разумеется, за спиной СССР.

На подобной позиции могли бы стоять скажем, абвер или адмирал Канарис (кстати, его игра прояснится окончательно только после войны). Но чтобы такая инициатива исходила от шелленбергов, гейдрихов, мюллеров, гиммлеров, хозяев гестапо! Ну уж нет! Мне хочется крикнуть Гирингу: "Как же вы заставите нас поверить, что готовы замириться с первой социалистической страной? " Для этих фанатиков не могло быть и речи о сепаратном мире, они добивались только одного: подорвать антигитлеровскую коалицию. Вот чему должна была служить эта громоздкая адская машина, к которой меня хотели подключить и в которой таилась главная опасность: возбудить недоверие, а затем и взаимную враждебность среди союзников, а затем пожинать ее плоды. Но мы, бойцы "Красного оркестра", всегда считали неизбежной войну между гитлеровской Германией и Советским Союзом; эту нашу точку зрения не поколебал даже пакт о ненападении 1939 года".

В доказательство того, что "хозяева гестапо" не думали всерьез о "замирении" с Советским Союзом, Треппер цитирует следующее место из французского издания мемуаров Шелленберга: "Было очень важно войти в контакт с русскими в момент вступления в переговоры с Западом. Растущее соперничество между союзными державами укрепило бы наши позиции". Получается, что переговоры с СССР были нужны немцам только как средство давления на западные державы, средство сделать их сговорчивее. Но чтобы убедить нас в этом, Трепперу приходится не брать в расчет разговор Шелленберга и Мюллера, когда шеф гестапо так убежденно говорил о необходимости сепаратного мира с Советами. В другом месте своих мемуаров он упоминает об этом разговоре как о не заслуживающем доверия:"… Шелленберг пытается доказать, что Мюллер постепенно превратился в поклонника Сталина и его режима. Вместе с Борманом он его подозревает даже в том, что тот вел собственную игру с Москвой, хотя ничем не доказывает этого". Ссылка на этот эпизод в мемуарах Шелленберга понадобилась Трепперу только для иллюстрации наличия противодействий между руководителями спецслужб Третьего Рейха, но отнюдь не в контексте выбора сепаратного мира.

Бросается в глаза и другая несообразность в рассказе Треппера. Гиринг будто бы стремился убедить схваченного советского резидента в том, что немцы заинтересованы в заблуждении Москвы: агенты ее "Красной капеллы" все еще на свободе и поставляют ценную информацию. Но разве можно решать столь громадной важности вопрос, не будучи уверенным, что к вам через каких-то посредников обращаются от имени лиц, действительно имеющих реальную власть и полномочия? И действующий в подполье агент советской разведки - не самый лучший канал для зондажа условий сепаратного мира. С чего это вдруг Гиммлер, Шелленберг или Мюллер станут обращаться к Трепперу, по легенде - скромному французскому коммерсанту Жану Жильберу, совладельцу экспортно-импортной фирмы "Симэкс"? И как тогда воспримет Москва подобное сообщение? В лучшем случае - как ходящие в Париже слухи. Совсем другое дело, если Центр будет знать, что Треппер и его радисты действуют под контролем гестапо. Тогда в Кремле действительно могут поверить, что предложения сепаратного мира исходят от Мюллера или кого повыше. Значит, гестапо было чрезвычайно важно дать понять советской стороне: Треппер и его люди взяты и передают теперь только то, что хотят передать в Москву германские спецслужбы.

По свидетельству Треппера, сменивший Гиринга на посту руководителя зондеркоманды "Красная капелла" Хайнц Паннвиц считал, что одних радиограмм недостаточно:

"Паннвиц объяснял мне - и я слушал его с якобы напряженным, а на самом деле наигранным вниманием, - что давно уже следует перейти к политическому этапу… Новый шеф зондеркоманды предложил мне переселиться из тюрьмы в Нейи на частную виллу, где я мог жить под незаметной для меня ненавязчивой охраной. По мнению Паннвица и его начальства, контакт с Москвой при помощи одних только радиоволн стал недостаточным, и теперь, на следующем этапе, необходимо установить с ней прямые связи. Он задумал весьма престижный план отправки в Центр эмиссара, который проинформировал бы Москву о желании довольно многочисленной группы германских военных обсудить вопрос о сепаратном мире с Советским Союзом. Предполагалось, что этот специальный посланник повезет с собой документы, отражающие подобные настроения в офицерских кругах. Но в его багаже будут и такие бумаги, из которых видно, что другие представители германских вооруженных сил тоже тяготеют к сепаратному миру, но… с Западом.

Излишне говорить, что вся эта хитроумная стратегия преследовала одну-единственную цель - взорвать антигитлеровскую коалицию, и в этом смысле проявлялось большое упорство…

Гиммлер, ознакомившись с планом Паннвица, сказал, что посылать в Москву "коммивояжера" слишком рискованно. Как разъяснил мне Паннвиц, он побоялся воздействия притягательной силы коммунизма на добропорядочного нациста. В его памяти еще был свеж пример берлинской группы "Красного оркестра". То, что люди вроде Шульце-Бойзена или Арвида Харнака могли стать "советскими агентами", то, что мужчины и женщины, отлично чувствующие себя в высшем обществе и свободные от финансовых забот, втянулись в антинацистскую борьбу, - все это было непостижимо для гестаповских мозгов.

Но Паннвиц не унывал. Он поведал мне другой вариант. На сей раз речь шла уже о прибытии представителя Центра в Париж. Ни секунды не колеблясь, больше того, симулируя живейшее одобрение, я ответил ему, что такая идея кажется мне вполне осуществимой…

Поэтому в Центр было отправлено подробное донесение, в котором говорилось, что группа офицеров желает вступить в контакт с Москвой. Одновременно предлагалось отрядить своего эмиссара к немцам. Этот план получил достаточно далеко идущее развитие, поскольку упомянутая встреча была назначена на бывшей квартире Гилеля Каца (одного из сотрудников Треппера. - Б. С), на улице Эдмон-Роже № 8.

Однако эмиссар из Москвы не прибыл.

Действительно ли этот зондаж имел целью осложнить отношения между партнерами по антигитлеровской коалиции, а не достичь сепаратного мира с Советским Союзом? Если так, то странен способ, избранный немцами для выполнения задачи. Ведь тогда необходимо было разглашение в нужный момент сведений о секретных советско-германских переговорах с целью посеять недоверие между союзниками. Но тут избранный канал для связи был самым неудачным. Ну каким образом, кроме как от самих немцев или русских, западные державы могли узнать о существовании "Красной капеллы"?

Советский Союз сведения о переговорах с Германией о сепаратном мире, естественно, таил бы от союзников до последней возможности. Ну а если бы сведения о стремлении Сталина к сепаратному миру с немцами поступили бы в Лондон и Вашингтон от немцев, то вряд ли бы они вызвали там доверие. Слишком очевидна была в данном случае заинтересованность Германии. Уж коли Борман, Мюллер и другие руководители Рейха хотели заронить взаимное недоверие во вражеской коалиции, то резонней было бы начинать переговоры с Москвой в какой-нибудь нейтральной стране. Даже посылка своего эмиссара в советскую столицу давала больше шансов для огласки вверенного ему задания, хотя бы через аккредитованных там западных дипломатов. Однако от отправки человека в Москву со столь решительным поручением Гиммлер, как явствует из мемуаров Треппера, отказался. Видимо, опасался за секретность переговоров. Не очень понятно, почему Паннвиц, по Трепперу, говорит о "довольно многочисленной группе немецких офицеров", якобы желавших сепаратного мира с Россией. Неужели в Берлине были настолько наивны, что полагали: Сталин всерьез заинтересуется стремлением капитанов и полковников вермахта к советско-германскому соглашению? А как дезинформация такое сообщение вообще не имело смысла. Ясно, что предложение, исходящее ниже чем от командующего одной из германских групп армий, никакой реакции с советской стороны вызвать не могло. И уже совсем иное дело, если сепаратного мира желают Борман и Мюллер, люди из ближайшего окружения Гитлера, к тому же и сами обладающие немалой властью. Тогда сведения о том, что и кто-то другой в нацистской верхушке - например, Гиммлер и Шелленберг - желает сепаратного мира с Западом, могут пригодиться для торга на советско-германских переговорах, если они все-таки начнутся.

Ну а об опасениях Гиммлера, будто посланный в Москву курьер будет распропагандирован и встанет на путь немецких участников "Красной капеллы", Треппер наверняка придумал. Слишком уж приписываемые рейхсфюреру слова близки к тем, что вкладывает в уста Мюллера Шелленберг в немецком и французском вариантах своих мемуаров: "Я вот думаю о некоторых людях из "Красной капеллы" - о Шульце-Бойзене или Харнаке. Они тоже были людьми из вашего мира (круга, к которому принадлежал Шелленберг, выходец из состоятельной интеллигентной семьи. - Б. С.), но они были людьми совсем другого сорта - они не цеплялись за полумеры, а были настоящими прогрессивными революционерами, которые всегда искали окончательных решений и остались верны своим убеждениям до самой смерти".

В пользу версии, что с " Красной капеллой" была связана реальная попытка кого-то из германских руководителей достичь сепаратного мира с Советами, говорят многие подробности побега Леопольда Треппера. Вот как описан этот знаменитый побег в его книге "Большая игра":

" Былое недоверие Берга (заместителя начальника зондеркоманды «Красная капелла», приставленного к Трепперу. - Б. С), благодаря сложившимся между нами отношениям, притупилось… Вдобавок Берг, в результате несчастья, постигшего его семью, очень уязвим. Страдая скверным здоровьем, он ищет утешения в бутылке. Почти всегда в промежутке между двумя выпивками он жалуется на резкие боли в животе.

Уязвимость Берга, его склонность к спиртному - один из крупных дефектов в броне зондеркоманды, и я широко использовал это, стремясь завоевать его доверие… Я расспрашиваю его о здоровье, советую как следует полечиться и обещаю когда-нибудь зайти с ним в аптеку Байи на улице Рима № 15, где, я уверен, он найдет идеальное средство от своих болей. Мое предложение не случайно, ибо эта аптека давно уже фигурирует мысленно в составленном мною списке мест, наиболее благоприятных для побега… Аптека Байи отличается одной очень интересной особенностью: в ней два выхода - один на улицу Рима, другой на улицу дю Роше… Завтра Берг, как обычно, приедет за мной, чтобы вместе поехать на улицу де Соссэ (где находилась явочная квартира. - Б. С.), куда мы прибудем около полудня. Он мне почти наверняка предложит отправиться в аптеку и войдет в нее со мною. Тогда я проследую к прилавку, оттуда к кассе, чтобы затем уйти через противоположный выход. Сперва Берг окажется в невыгодном положении: окруженный французами (в аптеке Байи всегда полно покупателей), он закричит по-немецки, и это едва ли даст что-нибудь. Откроет ли он по мне стрельбу? Вряд ли: слишком велик риск попасть в другого. Если попытается погнаться за мной, то тут я рассчитываю на свою резвость и… на его почти перманентное состояние опьянения. Очутившись на улице, надеюсь за несколько минут добраться до станции метро, доехать до конечной остановки линии на Нейи, потом пересесть на автобус в Сен-Жермен, где разыщу своего человека. Уехать поездом с вокзала Сен-Лазар? Исключено! Конечно, будет объявлена тревога, и гестапо, несомненно, оцепит всю округу, раскинет огромную сеть. Я хорошо помню, что на руках у меня подлинный документ, ибо всякий раз перед нашим отъездом Берг… вручает мне удостоверение личности и некоторую сумму денег…"

Гестаповец сам пошел навстречу плану Треппера. Вот как описано далее развитие событий в книге " Большая игра":

" 13 сентября. Меня чуть лихорадит, надеюсь, ничто не нарушит мой план, что Берг чувствует себя не хуже обычного и не отменит свой визит ко мне, не пошлет никого взамен себя. Нет, все идет хорошо: он приезжает ровно в одиннадцать тридцать. Мы садимся в машину и выезжаем за ворота…

Мы с Бергом едем по Парижу, приближаемся к цели. Берг, как и полагается, вручил мне мое удостоверение и банкноту в пятьсот франков. С предельно участливым видом я осведомляюсь:

- Как вы себя чувствуете сегодня?

- Все хуже и хуже… (Кажется, он как-то особенно удручен…) Нам нужно заехать в аптеку.

Мы подъезжаем к аптеке Байи. Берг объят полудремой. Я легонько толкаю его локтем и говорю:

- Приехали, вы войдете?

В ответ я слышу совершенно невероятное:

- Поднимитесь, купите лекарство и быстро возвращайтесь…

Что у него на уме? Что еще за маневр? Хочет меня испытать? Я очень спокойно смотрю ему в глаза и говорю:

- Но, позвольте, Берг, вэтой аптеке есть другой выход.

- Я всецело доверяю вам, - отвечает он, смеясь, - и потом, я слишком устал, чтобы карабкаться по этажам.

Я не заставляю его повторять это дважды. Вхожу в аптеку и… почти сразу же покидаю ее с другой стороны. Через несколько минут я в метро. Сажусь в поезд. Еду. Пересаживаюсь в сторону Пон де Нейи. Мне просто неслыханно везет. У выхода из метро сажусь в автобус на Сен-Жермен. Мало-помалу я обретаю спокойствие. Тем не менее машинально, рефлекторно оглядываюсь вокруг. Никто наменя не смотрит. Тогда я начинаю размышлять о возможных реакциях Берга. Первые десять минут он не станет удивляться - за это время можно лишь зайти в большой магазин и что-то купить. К тому же в полдень везде толчея… Потом, не понимая, почему меня нет, заинтригованный, он поднимется на второй этаж аптеки и будет искать меня по всем углам. На это уйдет еще добрых десять минут. Зондеркоманда прибудет на место, откуда я бежал, не раньше чем через сорок - пятьдесят минут. Но тогда я уже буду находиться в гораздо более спокойном районе… В половине первого я в Сен-Жермене. Я свободен…"

А как ты думаешь, дорогой читатель, не слишком ли невероятно поведение Берга, да и самого шефа зондер-команды Паннвица? Сначала они переводят арестованного Треппера из тюрьмы на виллу. Затем снабжают его удостоверением, деньгами и устраивают ежедневные поездки по многомиллионному городу Парижу, где не так уж сложно затеряться в толпе. Да еще разрешают по дороге заезжать в аптеки и магазины. Берг же, узнав, что в аптеке Байи два выхода, беспечно отпускает туда Треппера одного. Не знаю, как у тебя, читатель, а у меня складывается впечатление, что у гестапо в тот момент была только одна задача: всеми силами заставить Треппера бежать. Вильгельм Берг, наверно, мысленно давно внушал Леопольду Трепперу: " Беги же, дурак, никто тебя не тронет". И действительно не тронули. Ведь Берг, проявивший, казалось бы, невообразимую халатность, благополучно сохранил свой пост. Зато почти всех подпольщиков, с которыми контактировал Треппер во время своей парижской одиссеи, гестапо удалось арестовать. Думаю, что прямо от аптеки Байи за Треппером пошел "хвост".

Кстати, еще в январе 1943-го бежал другой арестованный - радист "Красной капеллы" Иоганн Венцель, при этом тоже при странных обстоятельствах. Гестаповцы, видите ли, оставили ключ от радиопункта с наружной стороны двери. Венцель запер их в этом пункте-квартире и успел убежать, пока сотрудники зондеркоманды ломали дверь изнутри. Однако связь с Центром с помощью самодельного передатчика ему установить так и не удалось.

Очевидно, немцы, после того как Треппер с воли передал радиограмму о провале, как раз и убедили Москву, что все передатчики "Красной капеллы" работают под, контролем гестапо, передают ценную информацию и - что, следовательно, к их предложению о сепаратном мире можно относиться с доверием.

Радиообмен по этому вопросу продолжался до самого конца войны. Я думаю, что Борман и Мюллер рассчитывали сначала договориться с советской стороной об условиях мира, а потом сообщить о них Гитлеру, рассчитывая на его одобрение. Никакого заговора против фюрера у них и в мыслях не было, и конечно же никакими советскими агентами они не были. И Борман, и Мюллер слишком погрязли в преступлениях Третьего Рейха - в частности, в "окончательном решении еврейского вопроса", чтобы надеяться уцелеть при любом другом режиме, кроме гитлеровского.

Сталину сепаратный мир с Гитлером был совершенно не нужен. Сильная Германия всегда оставалась бы большой помехой для советской гегемонии в Восточной Европе и барьером для продвижения в Западную Европу. Иосифу Виссарионовичу нужны были только слухи о возможности советско-германского сепаратного мира, чтобы сделать Рузвельта и Черчилля сговорчивее. Материалы, получаемые от "Красной капеллы", как раз и создавали такие слухи.

В последние дни войны из Берлина поступила команда уничтожить документы, связанные с "Красной капеллой". Начальник зондеркоманды Хайнц Паннвиц, эвакуировавшийся вместе с подчиненными в Германию, часть документов все-таки сохранил. Он здраво рассудил, что надо сдаваться в плен Красной Армии, а не западным союзникам. Ведь во Франции Паннвица могли обвинить в репрессиях против участников движения Сопротивления и повесить или, в лучшем случае, осудить к длительному сроку тюремного заключения. В СССР же документы по делу "Красной капеллы", равно как и сам бывший начальник одноименной зондеркоманды, представляли определенный оперативный интерес для органов госбезопасности. И Паннвиц не прогадал, хотя рисковал сильно. Как свидетельствует Судоплатов:

"Разоблачения Паннвица… имели лишь ограниченный интерес в глазах руководства разведки. Широкая известность Паннвица на Западе исключала возможность использования его для наших активных операций. Поскольку он мог сообщить о тех осведомителях гестапо, которых мы вместе с британской разведкой все еще продолжали разыскивать, было решено не ликвидировать его, а держать и дальше в тюрьме. Треппер, Радо и Гуревич (брюссельский радист "Красной капеллы", остававшийся с Паннвицем до конца войны и потом приписывавший себе честь "перевербовки" гестаповца; думаю, что на самом деле Паннвиц сам предложил свои услуги Советам, использовав Анатолия Гуревича в качестве посредника. - Б. С.) разделили его судьбу: они остались в живых только потому, что их показания могли понадобиться в дальнейшем. После десяти лет пребывания в тюрьме Паннвица репатриировали в Германию".

Документы, доставленныев Москву Паннвицем, до сих пор хранятся неопубликованными в архиве ФСБ. Только их обнародование может пролить свет на суть тех предложений, что делали в 1943-м и позднее Мюллер с Борманом, а также на то, какова была реакция на это советской стороны,

В заключение я хочу остановиться на единственном покушении на Гитлера, которое едва не привело к успеху. Речь идет о бомбе, которую полковник граф Клаус фон Штауффенберг взорвал в ставке Гитлера "Волчье логово" в Восточной Пруссии 20 июля 1944 года. В отличие от призрачных покушений японской и германской разведок на Сталина и советской - на Гитлера, это было вполне реальное покушение, и его участниками двигали легко объяснимые мотивы. Видя, что Гитлер ведет Германию в пропасть тотального поражения и безоговорочной капитуляции, Штауффенберг и другие участники заговора рассчитывали убить фюрера, захватить власть в стране и добиться заключения мира со странами антигитлеровской коалиции на условиях сохранения Германии как независимого государства в границах 1937 года. Если бы покушение удалось - какие-то шансы на исполнение такого плана у заговорщиков были. Хотя это еще вопрос, что возглавляемые Гиммлером войска СС после смерти Гитлера сдались бы без боя и основная часть вермахта поддержала бы Бека, Герделлера, Вицлебена, Гепнера и Штауффенберга.

Интересное свидетельство о том, как развивались события в гитлеровской Ставке в день покушения, оставил Ганс Раттенхубер:

" В четверг, 20 июля 1944 года, на 14 часов дня было назначено заседание военного совета, где между прочим должен был обсуждаться вопрос о вооружении дивизий " народных гренадеров" (ополченцев).

В связи с этим Гитлер пригласил принять участие в заседании непосредственно занимавшегося формированием упомянутых дивизий полковника графа фон Штауффенберга (начальник штаба армии резерва. - Б. С.). Геринг и Гиммлер должны были также присутствовать на совещании.

Штауффенберг вместе с обер-лейтенантом Хефтером и начальником связи германской армии генералом Фельгибелем вылетели из Берлина в ставку и доложили о своем прибытии фельдмаршалу Кейтелю.

По неизвестной мне причине в последний момент начало совещания было перенесено на 13 часов 30 минут - на полчаса раньше. Так что об этом изменении не успел и даже оповестить Геринга и Гиммлера.

Незадолго до того как Кейтель со Штауффенбергом пришли на совещание, последний незаметно, посредством плоскогубцев, вытащил предохранитель из адской машины, действие которой было рассчитано максимально на 30 минут, а затем заказал телефонный разговор с верховным крмандованием сухопутных сил.

Кейтель и Штауффенберг пошли на совещание, а Фельгибель и Хефтер остались у помещения офицера Зандера, руководившего узлом связи в ставке. Здесь же остановилась также автомашина, на которой Штауффенберг и Фельгибель приехали с аэродрома.

По пути к бараку, где проводилось совещание, адъютант Кейтеля - майор Ион хотел было помочь Штауффенбергу нести портфель (так как у Штауффенберга были раньше тяжело ранены обе руки), но Штауффенберг это резко отклонил.

Они вошли в барак, где уже были офицеры и куда вскоре вошел сам Гитлер.

На столе были разложены карты: слева - Восточного фронта, справа - карта Южного фронта, а на середине стола - карты Центрального и Северного фронтов.

Штауффенберг после приветствия Гитлера поставил портфель на пол, прислонив его к правой ножке стола, немного поговорил с генералом Буле (начальником управления оснащения сухопутных сил) и вышел из помещения к узлу связи под предлогом необходимости разговора по телефону, где его ожидали Фельгибель и Хефтер.

За это время обсуждение вопроса о положении на Южном фронте закончилось, и Гитлер подошел к середине стола, где находилась карта Центрального фронта.

В это же время генерал Буле вызвал Штауффенберга, так как хотел ему передать какие-то распоряжения.

Когда Гитлер наклонился над столом, а Буле также подошел к этому столу, - последовал взрыв. Правая ножка стола была совершенно уничтожена. Находившаяся над ней часть стола с картой Южного фронта была выбита, а висевшая над столом люстра упала на голову генерал-полковнику Йодлю.

Штурмбанфюрер СС Гюнше и майор Ион, стоявшие у окон, были выброшены силой взрыва наружу вместе с оконными рамами. Стенографу Бергеру оторвало обе ноги. Тяжелые ожоги и ранения получили генералы Шмундт и Кортен, а также подполковник Брандт, капитан Ассман, подполковник Боркман и генерал Боденшац. Бергер, Шмундт, Кортен, Брандт впоследствии умерли от полученных ран. Лишь один фельдмаршал Кейтель случайно остался невредимым.

Гитлер получил незначительные повреждения правой руки и стал плохо слышать на одно ухо. Взрывной волной брюки Гитлера были разодраны в клочья. Получив нервный шок, он не смог сам идти, и два охранника с трудом помогли ему в таком виде добраться до своего бункера.

Немедленно после взрыва Штауффенберг, Фельгибель и Хефтер выехали на автомашине на аэродром, не узнав подробности о результатах произведенного покушения.

Начальник 1 -го отдела охраны штурмбанфюрер СС Хегель был на пути к бараку, когда раздался взрыв. Он увидел столб дыма и пыли и немедленно приказал закрыть входы и выходы из ставки.

Штауффенберг, Фельгибель и Хефтер доехали до караульного поста, где были задержаны, но после телефонного разговора с адъютантом коменданта ставки были пропущены. Так они добрались до аэродрома и немедленно вылетели в Берлин.

Хегель направился в помещение, где было совершено покушение, и после осмотра установил, что взрыв последовал не из-под половиц, а что взорвался предмет, стоявший на полу.

Хегель спросил вахмистра Адама, кто выходил из помещения во время заседания. Адам ответил, что выходил Штауффенберг и что он его ищет, так как им заказан телефонный разговор с Берлином. Свои подозрения в отношении Штауффенберга Хегель доложил Кейтелю и приехавшему в это время Гиммлеру. Тотчас же было установлено, что Штауффенберг, Хефтер и Фельгибель с подозрительной поспешностью вылетели в Берлин.

С санкции Гиммлера Хегель позвонил в Берлин начальнику IV управления СД Мюллеру и сообщил ему о происшедшем и подозрениях на Штауффенберга, для принятия соответствующих мер. Мюллер немедленно учредил наружное наблюдение за Штауффенбергом, Фельгибелем и Хефтером сразу же после их прибытия на аэродром для установления круга заговорщиков.

Наружное наблюдение сопровождало их до квартир отдельных участников заговора… а затем в штаб генерал-полковника Фромма (командующего армией резерва. - Б. С.).

Когда Штауффенберг и Хефтер (Фельгибель поехал в другое место) доложили Фромму об "удавшемся покушении", последний их застрелил. Вероятно, Фромм уже знал, что покушение не удалось.

По приказу Гиммлера в ставку была направлена "особая комиссия гестапо" для проведения тщательного расследования на месте. Из членов комиссии припоминаю специалиста по взрывчатым веществам - штурмбанфюрера СС Видемана…

В самом бараке, где произошел взрыв, комиссия обнаружила остатки портфеля, плоскогубцев, капсюля, и к концу дня вся картина покушения была уже ясна.

Шофер, отвозивший трех офицеров на аэродром, показал на допросе, что во время поездки почувствовал толчок, как будто кто-то из пассажиров выбросил что-то из машины. При осмотре местности была найдена вторая адская машина, выброшенная из автомобиля.

Анализ взрывчатки, как говорил мне Видеман, показал, что взрывчатое вещество было английского происхождения, однако оно могло быть воспроизведено и в химической лаборатории имперского Управления криминальной полиции.

В последующие дни были арестованы фельдмаршал фон Вицлебен, генералы Гепнер и Штиф, обергруппен-фюрер СА граф Гельдорф, а ряд офицеров, в том числе генерал Вагнер и полковник Фрейтаг фон Лорингофен, покончили жизнь самоубийством.

В соучастии в покушении на Гитлера подозревался также начальник имперской криминальной полиции группенфюрер СС Небе, которому удалось бежать и некоторое время скрываться, пока он не был арестован в окрестностях Берлина…

Следует отметить, что, как показал генерал Штиф, покушение на Гитлера планировалось вначале в Берхтес-гадене, однако не было осуществлено, так как заговорщики в силу особо тщательной охраны этого района не смогли бы оттуда выбраться.

Затем было намечено осуществить покушение в начале июля 1944 года около замка Клесхейм, где Гитлер должен был осматривать новые типы танков и военного обмундирования. Заговорщики хотели положить в ранцы трех солдат, демонстрировавших обмундирование, мины, которые должны были взорваться при малейшем натягивании одного из ремней на ранце. В этих целях взрывчатка была принесена в ставку командования сухопутных сил (лес Мауэрвальд), где ее хотели было зарыть, однако этому помешали сотрудники тайной полевой полиции, обнаружившие эту взрывчатку. По приказу заговорщика генерал-квартирмейстера Вагнера расследование по этому делу было прекращено.

Далее было установлено, что Штауффенберг приезжал с адской машиной также и в ставку Гиммлера, но имел ли он намерение совершить там покушение на Гиммлера, - осталось невыясненным.

До осени 1944 года точного происхождения взрывчатого вещества, посредством которого заговорщики осуществляли покушение на Гитлера, не было установлено (взрывчатка оказалась трофейной, английской, и была предоставлена Штауффенбергу участвовавшими в заговоре офицерами абвера. - Б. С.). Возможно, что поэтому поводу дал показания Небе, однако мне это неизвестно".

Опыт покушения 20 июля доказывает, что даже возможность пронести бомбу в помещение, где находился Гитлер, отнюдь не гарантировала успеха. Штауффенберг, потерявший в Тунисе правую руку и два пальца левой, не мог использовать для покушения пистолет, да и вытащить его и произвести прицельный выстрел во время совещания было почти невозможно. Не мог он и взорвать бомбу или гранату, непосредственно метнув ее в фюрера. Оставалась только бомба с взрывателем замедленного действия. Но в этом случае покушающийся не мог предугадать, в каком положении по отношению к заложенному заряду окажется жертва в момент взрыва. Гитлера спас дубовый стол, над которым он склонился, рассматривая карту обстановки на фронте группы армий "Центр". Кроме того, полковник Брандт, которому мешал портфель Штауффенберга, передвинул его по другую сторону ножки стола, так что теперь массивная тумба заслонила фюрера от бомбы. Даже при столь благоприятно сложившихся поначалу обстоятельствах для покушения - Штауффенберг сумел поставить портфель с бомбой у самых ног Гитлера! - успех зависел только от случая. По воле случая совещание было внезапно из-за жары перенесено в барак, а если бы оно проводилось, как обычно, в бункере, где взрывная волна нанесла бы гораздо больший ущерб, то у Гитлера было бы гораздо меньше шансов уцелеть.

Коль фюрер остался жив, заговор был обречен. Штауффенберг и его соратники сразу после приземления самолета в Берлине, по свидетельству Раттенхубера, оказались "под колпаком" слежки у шефа гестапо Мюллера. У заговорщиков не было поддержки ни в народе, ни среди основной массы солдат и офицеров вермахта.

Гитлер, убежденный атеист, приписал свое спасение не Богу, а Провидению. Через восемь часов после покушения он выступил с обращением к германской нации по радио. Его русский перевод опубликовала власовская газета "Доброволец". Этот замечательный в своем роде, о многом нам говорящий текст я процитирую почти полностью:

"Немецкие граждане и гражданки!

Я не знаю, в который уже раз на меня подготовлялось и производилось покушение. Если я к вам сегодня обращаюсь, то делаю это по двум причинам:

1. Для того чтобы вы слышали мой голос и знали бы, что я невредим и здоров;

2. Для того чтобы вы узнали подробности преступления, которое не имеет себе подобного в истории немецкого народа.

Совсем маленькая клика тщеславных, бессовестных и в то же время преступно глупых офицеров создала конспиративный заговор, с целью устранить меня и вместе со мной ликвидировать командный штаб германских вооруженных сил. Бомба, подложенная полковником графом фон Штауффенбергом, взорвалась в двух метрах справа от меня. Ею был очень тяжело ранен ряд ценных моих сотрудников - один из них скончался.

Я сам остался вполне невредим, если не считать легких накожных ссадин, ушибов и ожогов. Я это воспринимаю как подтверждение данного мне Провидением поручения стремиться и впредь к осуществлению моей жизненной цели так, как я это делал до сих пор.

Ибо я могу перед всей нацией торжественно объявить, что с того дня, как я пришел на Вильгельмштрассе, у меня была лишь одна мысль - добросовестно исполнять мой долг, и что с тех пор, как я убедился в неизбежности и неотложности войны, я знал, собственно говоря, только заботу и труд, и в бесчисленные дни и в бессонные ночи я жил только для моего народа.

В час, когда германская армия ведет тяжелейшую борьбу, и в Германии, подобно тому как в Италии, нашлась ничтожная маленькая группа людей, которая помогала, что сможет нанести нации удар в спину, как в 1918 году. На этот раз они жестоко ошиблись.

Утверждение этих узурпаторов, что меня нет в живых, опровергается с момента, в который я, мои дорогие немецкие сограждане, обращаюсь к вам с этой речью. Круг, представляемый этими узурпаторами, исключительно мал (тут вспоминаются знаменитые ленинские слова: "Узок круг этих революционеров, страшно далеки они от народа". -Б. С.). С германскими вооруженными силами и, в частности, с германскими сухопутными войсками, он не имеет ничего общего. Это ничтожно маленькая шайка преступных элементов, которая теперь будет беспощадно уничтожена.

Чтобы окончательно водворить порядок, я назначил рейхсминистра Гиммлера командующим всеми тыловыми войсками. Чтобы заменить временно выбывшего по болезни начальника Генерального штаба, я призвал вместо него в Генеральный штаб генерал-полковника Гудериана и назначил его, одного из испытаннейших военачальников Восточного фронта.

Во всех других учреждениях Рейха все остается без перемен. Я убежден, что мы после ликвидации этой ничтожной клики предателей и заговорщиков создадим в тылу ту атмосферу, в которой нуждаются бойцы на фронте. Ибо совсем недопустимо, чтобы в то время, когда на передовых позициях тысячи и миллионы солдат жертвуют последним, в тылу ничтожная шайка честолюбивых и жалких тварей могла бы пытаться препятствовать этой жертвенности.

На этот раз мы рассчитаемся с ними так, как это принято у нас, национал-социалистов. Я убежден; что в этот час каждый порядочный офицер и каждый храбрый солдат поймут наши действия.

Какая участь постигла бы Германию в случае, если бы покушение удалось, это могут представить, наверное, только совсем немногие. Я лично благодарен Провидению и Создателю не за то, что Он сохранил мне жизнь - жизнь моя состоит в заботе и труде для моего народа, - но я Ему благодарен за то, что Он мне дал возможность и впредь заботиться о народе и продолжать мою работу так, чтобы я мог ответить за нее перед моей совестью.

Долг каждого немца, кем бы он ни был, оказывать беспощадный отпор этим элементам, либо немедленно арестовывать, либо, при малейшем сопротивлении, без колебания уничтожать. Приказы по всем воинским частям отданы. Они будут беспрекословно исполнены согласно тем традициям повиновения, что присущи Германской армии.

Еще раз я особо приветствую вас, мои старые соратники, потому что мне оцять удалось избежать участи, которая для меня самого не таила ничего ужасного, но которая принесла бы много ужасов немецкому народу. Я вижу в этом перст Провидения, указывающий на то, что я должен продолжать мое дело и поэтому я его и буду продолжать".

Продолжать свое черное дело фюреру оставалось недолго. Через девять месяцев в бункере рейхсканцелярии, в пылающем Берлине, по улицам которого громыхали советские танки, Адольф Гитлер покончил счеты с жизнью, приняв яд и тотчас застрелившись, для надежности. Заговорщики же оказались отнюдь не "ничтожно малой шайкой". По обвинению в причастности к событиям 20 июля было арестовано несколько тысяч человек, из них около двухсот казнено, а еще несколько десятков офицеров предпочли самоубийство.

Гитлер, предавая арестованных беспощадному так называемому Народному суду, заметил:

"На этот раз я расправлюсь с ними безо всякого. Эти преступники предстанут не перед военным судом, где сидят их пособники и где затягиваются процессы. Они будут вышвырнуты из вермахта и предстанут перед Народным судом. Они не получат честной пули, а будут повешены как подлые изменники! Суд чести вышвырнет их из вермахта, и тогда можно будет судить их как гражданских лиц, так что они не запятнают престижа вермахта. Судить их следует молниеносно; не позволять им произносить никаких речей. И приводить приговор в исполнение в течение двух часов после его вынесения! Их следует вешать тут же без всякой жалости. И самое главное - не давать им времени для длинных речей. Ну, Фрейслер (председатель Народного суда. - Б. С.) уж об этом позаботится. Это - наш Вышинский".

Фюреру импонировал опыт советской "скорорасстрельной" юстиции 1930-х годов.

Опубликовавшую речь Гитлера 20 июля власовскую газету "Доброволец" редактировал тот самый Г. Н. Жиленков, имя которого фигурирует в протоколе допроса Таврина в деле о попытке покушения на Сталина. В редакционном комментарии, озаглавленном "Рука убийц отведена", по поводу неудавшегося заговора Жиленков верноподданнически клеймил Штауффенберга и его соратников:

"Жалкие твари хотели воспротивиться Провидению. Обезумевшие, неспособные мыслить, они решились на поступок, который, в случае его удачи, принес бы не только немецкому народу, но и всему цивилизованному миру безграничное несчастье (цивилизованный мир был совсем иного мнения. - Б.С.).

Нас пока не интересует, кто стоит за этими преступниками, подкуплены ли они были или уговорены. Для нас только важно установить, что нашлись негодяи, готовые на это преступление… История учит, что всегда и при всех обстоятельствах находились люди, преступный инстинкт или болезненное честолюбие которых делало их орудиями либо их порочного характера, либо их вдохновителей. Народы Франции, Англии, Америки, России и ряда других государств знают на своем опыте о подобных преступлениях и о связанных с ними последствиях (здесь бывший секретарь райкома партии имел в виду революции и террористические акты, столь роковые в истории этих стран. - Б. С.). Преступное знамя, под которым стояли покушавшиеся на жизнь фюрера, не имеет ничего общего с той непоколебимой законностью истории, которая рождает все великое путем жертв и страданий…

Мы, русские люди, ставшие на совместную борьбу против врагов культуры и цивилизации, большевиков и плутократов, счастливы, что вождь европейской освободительной борьбы Адольф Гитлер может продолжать свою историческую миссию. Мы знаем, что рука человека не в состоянии задержать развитие того, что решает высшая справедливость. И мы знаем также, что наша совместная борьба приведет к освобождению нашей любимой Родины, нашего великого русского народа, все чаяния которого устремлены на час его освобождения…

Адольф Гитлер покажет и нам путь к счастливому будущему. В уверенности этого мы приносим вождю общеевропейской освободительной борьбы наше искреннее и радостное приветствие. Да здравствует русско-немецкое боевое содружество!"

Власова, Жиленкова и других руководителей РОА можно понять. Ведь они находились в самом тесном контакте со многими из заговорщиков, в частности, с самим Штауффенбергом и полковником бароном Фрейтагом фон Лорингофеном, покончившим с собой через несколько дней после покушения. Власовцы могли всерьез опасаться, что и их притянут к заговорщикам со всеми вытекающими отсюда драматическими последствиями. Вот и заверяли - тактический ход - немцев в своей полной лояльности и выказывали восторг по поводу чудесного спасения Гитлера, ненароком, правда, выдавая свой страх перед тщательным расследованием связей Штауффенберга и его друзей:"… нас не интересует, кто стоит за этими преступниками". В интимном же кругу Власов отзывался о Гитлере совершенно по-другому. Например, одному из немецких офицеров связи Сергею Фрелиху он говорил: "Как это могло случиться, что немецкий народ бежит за этим злым карликом! Ведь я этот народ ценю и почитаю и представлял его моим офицерам как образец храбрости, мужества, сознания долга и работоспособности". Двух диктаторов, Сталина и Гитлера, Андрей Андреевич справедливо ставил на одну доску:

"Оба правят железной рукой, оба нуждаются в помощи опытнейших осведомительных и карательных органов, оба используют слабые стороны человеческой души, оба распространяют чувство страха, из-за чего никто не смеет высказать властелину критическое мнение. Поэтому они окружены оппортунистами-подхалимами и потеряли реальное представление о происходящем. Особенно роковым это становится в военной области. Из этих двух преступников Сталин, без сомнения, умнее и значительно опаснее, поэтому против него в первую очередь надо вести борьбу. Если мне удастся для этой цели заручиться помощью другого преступника, то я уверен в успехе не только в борьбе со Сталиным, но и в последующем неизбежном конфликте с Гитлером".

Генерал- предатель предпочитал не вспоминать, как верой и правдой служил "более умному и опасному преступнику". И продолжал бы служить и, возможно, брал бы Берлин весной 1945-го, если бы не попал в плен летом 1942-го.

Штауффенберг, надо сказать, лелеял благородный, но несбыточный план: после убийства Гитлера Германия с помощью РОА сбрасывает Сталина и заключает почетный мир с созданным Власовым новым русским правительством. На самом деле даже в случае успеха заговора судьба власовцев все равно была бы печальна. Положим, хоть в это и верится с трудом, державы антигитлеровской коалиции соглашаются иметь дело с новым германским правительством и отказываются от условия безоговорочной капитуляции. Тогда независимая Германия во главе с Беком, Герделером и тем же Штауффенбергом могла бы сохраниться, пусть и не в тех, по сравнению с 1937 годом, границах. Но непременно обязательным условием любого мирного соглашения в любом случае была бы безоговорочная выдача всех руководителей власов-ской Русской освободительной армии. Так что для Власова и его соратников - куда ни кинь, всюду клин.

В таком же незавидном положении находились и некоторые из участников заговора против Гитлера. Взять хотя бы шефа криминальной полиции Артура Небе (ранее, на Восточном фронте, командовал зондеркомандой, осуществлявшей "окончательное решение еврейского вопроса"). Поэтому его и в случае успеха покушения 20 июля ждала бы виселица за преступления против человечества.

Интересно, что как раз 20 июля 1944 года Власова должен был принять Гиммлер. Но из-за покушения эта встреча была отложена и состоялась только 14 сентября. На советском суде в июле 1946-го Жиленков показал:

"…После моей поездки в район Львова и установления связи с представителем Гиммлера д'Алькеном при посредничестве последнего нам удалось организовать встречу Власова с Гиммлером. Мне было известно, что Гиммлер называл Власова перебежавшей свиньей и дураком. На мою долю выпала роль доказать д'Алькену, что Власов не свинья и не дурак".

Может быть, рейхсфюрера СС Георгию Николаевичу и удалось убедить в этом, а вот советских неправедных судей - конечно же нет.

Давайте вообразим себе на минуту, что покушение на Сталина, которое будто бы должен был осуществить осенью 1944-го Таврин-Шило, все-таки состоялось, но окончилось, как и покушение Штауффенберга, полной неудачей. Лично я думаю, что никакого покушения на советского вождя немцы в действительности не планировали, но давайте все-таки немного пофантазируем.

Итак, 6 ноября 1944 года майор Таврин проникаете Большой театр на совместное торжественное заседание Московского Совета депутатов трудящихся с партийными и общественными организациями Москвы, посвященное 27-й годовщине Октябрьской революции, и производит выстрел из "панцеркнакке". Да вот промазал. Мина разорвалась в нескольких метрах от Сталина и лишь чуть контузила его. Террорист схвачен подоспевшей охраной. А через несколько часов пришедший в себя Иосиф Виссарионович выступает с обращением к советскому народу по радио:

"Товарищи!

Граждане!

Братья и сестры!

Бойцы нашей Армии и Флота!

К вам обращаюсья, друзья мои. Подлые наймиты германского фашизма пытались уничтожить Верховного Главнокомандующего Красной Армии. Вы слышите мой голос. Я жив и почти невредим. Мина, выпущенная вражеской рукой, взорвалась в трех метрах от меня, убив и ранив нескольких моих дорогих сотрудников. Жалкая кучка пигмеев составила заговор, чтобы вместе со мной уничтожить военный и политический штаб советского народа, сделать наших людей рабами немецких фашистов. Но им не удастся повернуть вспять ход истории и украсть у нашего народа победу в Отечественной войне, которая уже близка.

Я остался цел, если не считать нескольких царапин и ушибов. Ничто не помешает мне сдержать клятву, данную над телом великого Ленина, и добиться торжества коммунизма в нашей великой и счастливой стране. Я могу подтвердить эту клятву и сегодня. Я всегда думал только о благе нашего советского народа, которое для меня превыше всего.

В час, когда Красная Армия, навсегда освободив нашу землю от гитлеровской нечисти, с тяжелыми боями приближается к логову фашистского зверя, чтобы водрузить над Берлином Знамя Победы, нашлись ничтожества, попытавшиеся нанести ей удар в спину. Но они жестоко просчитались. И сейчас, мои дорогие соотечественники, я обращаюсь к вам с этой речью. Эти мерзавцы не представляют никого, кроме германской разведки. С нашей доблестной Красной Армией они не имеют ничего общего. Это горстка отщепенцев, которая будет беспощадно уничтожена.

Чтобы обеспечить надежный порядок в тылу, я назначил члена Государственного Комитета Обороны, наркома внутренних дел товарища Берию командующим всеми войсками как НКВД, так и Красной Армии, в тыловых районах и подчинил ему органы военной контрразведки СМЕРШ. Я назначил своего заместителя Маршала Советского Союза товарища Жукова, испытанного боевого командира, командующим 1-м Белорусским фронтом, наступающим на Берлин.

Я убежден: после ликвидации этой ничтожной кучки предателей и заговорщиков мы окончательно создадим в тылу ту атмосферу, которая необходима бойцам на фронте. Совсем недопустимо, когда тысячи и миллионы солдат в окопах жертвуют своей жизнью и здоровьем, - в тылу гнусная шайка бандитов и двурушников мешает этой героической борьбе. Мы рассчитаемся с ними беспощадно, по-большевистски. Я верю, что каждый порядочный и честный офицер и каждый храбрый красноармеец поймут оправданность наших беспощадных мер для сохранения спокойствия на фронте и в тылу.

Какая участь постигла бы Советский Союз в случае, если бы покушение удалось? Я уверен, что народы нашей страны сплотились бы вокруг партии, ее ленинского Центрального Комитета и Советского Правительства и не позволили бы коварному врагу украсть выстраданную нами Победу. Это преступление не смогло бы поколебать морально-политического единства советского общества, закалившегося в пламени войны, не разрушило бы дружбы народов СССР, не уничтожило бы советского патриотизма. Жизнь моя принадлежит народу, и я сегодня счастлив только тем, что могу спокойно продолжать свою работу на благо нашей прекрасной страны.

Долг каждого советского патриота, кем бы он ни был, оказывать решительный отпор преступным, предательским элементам, незамедлительно арестовывать, а при малейшем сопротивлении уничтожать их на месте.

Уже арестованы основные идейные вдохновители заговора - бывший начальник военной контрразведки СМЕРШ Абакумов, бывший заместитель начальника Главного управления формирования Красной Армии Кулик, бывший командующий армией Гордов и еще несколько предателей, направлявших руку покушавшегося - агента германской разведки Таврина, схваченного на месте преступления. Некоторые за рубежом, наверное, будут утверждать, что очищение Красной Армии от шпионов, убийц и вредителей "ослабит" ее боевую мощь, внесет "разложение" в ряды наших славных Вооруженных Сил и даже "поколеблет" сам советский строй. Как может поколебать и разложить Красную Армию и советский строй ликвидация вредных и враждебных элементов? Только уничтожение с корнем троцкистско-бухаринской заразы, расстрел Тухачевского, Якира, Уборевича, Рыкова, Бухарина и других оборотней очистило наш тыл от фашистской "пятой колонны" и позволило нам выстоять и сломать хребет Гитлеру в Отечественной войне. Жалкая кучка шпионов, убийц и вредителей, пресмыкавшихся перед заграницей, проникнутая рабьим чувством низкопоклонства перед каждым иностранным чинушей, готовая пойти к нему в шпионское услужение, - разве кому-нибудь нужна эта банда продажных рабов? Кого она может "разложить"? Они сами давно уже разложились и смердят, словно трупы.

Да здравствует наша победоносная Красная Армия!

Да здравствует наш славный Военно-Морской Флот!

Да здравствует могучий советский народ!

Да здравствует наша великая Родина!

Смерть немецко-фашистским захватчикам и их подлым приспешникам и наймитам!"

Можно предположить, что, поскольку Таврин имел на руках документы офицера СМЕРШ, первое подозрение пало бы на главу военной контрразведки B.C. Абакумова. Руководителя столь мощной спецслужбы, пронизывающей всю Красную Армию, Виктора Семеновича немедленно бы арестовали. Тут же, конечно, выяснилось бы, что удостоверение у Таврина фальшивое, но Абакумова все равно освобождать не стали бы. На самом деле, он был арестован 13 июля 1951 года, но найдись повод - Сталин убрал бы Абакумова и раньше - например, 6 ноября 1944 года. К тому же участие начальника СМЕРШ придало бы мнимому "заговору" столь ценимый органами размах. Точно так же опальный маршал Григорий Иванович Кулик, разжалованный в 1942-м в генерал-майоры, был бы очень подходящим кандидатом на роль заговорщика. Здесь я в своей фантазии тоже не слишком далеко отклонился от истины. Очередь Кулика, его непосредственного начальника командующего Приволжским военным округом генерала Василия Николаевича Гордова (бывший маршал служил у него заместителем) и начальника штаба округа генерала Филиппа Трофимовича Рыбальченко пришла в 1946 году. Их сначала уволили в отставку, а в начале следующего 1947-го года арестовали по обвинению в антисоветской агитации. Поводом послужили записи интимных разговоров генералов между собой и с женами, записанные на пленку людьми министра госбезопасности Абакумова. Вот что, в частности, говорил Кулик Гордову в голодном 1946-м (голодном, естественно, не для генералов) после одного из застолий с обилием крепких напитков:

" Берия - это еще тот фрукт. Вот погодите, станет он вместо Сталина, а это будет точно, поплачем все вместе… Это пока цветочки. Рыков не ошибался, когда говорил, что через 10-15 лет Советская власть станет такой жестокой, что царские порядки побледнеют…

Колхозы как система хозяйствования на земле нерентабельны. Потому-то рабочие и крестьяне голодают, тогда как члены Советского правительства живут как помещики…"

Думается, в бывшем маршале взбродила старая эсеровская закваска: Григорий Иванович был членом партии социалистов-революционеров с 1913 по октябрь 1917 года. Да и жила память о бедняцкой семье, в которой он родился и вырос.

Гордова тоже возмущала беспросветная советская нищета: " Нашему крестьянину сегодня что надо? Раз в год в бане с мылом помыться да зажечь керосиновую лампу. При царе не было столько разных министерств по топливу, а деревня имела керосин. От кого? От одного Нобеля… За год мы не смогли после войны сделать то, что та же Чехословакия - за три месяца. Депутатам на рты замки из благ понавесили, вот мы и молчим на сессиях. Попробуй покритикуй правительство…"

Рыбальченко вторил друзьям: "А-а, что там говорить, у нас в стране управляющих больше, чем работающих. Совсем по пословице: один с сошкой, а семеро с ложкой".

Адъютанту же маршала Жукова генерал-лейтенанту Василию Григорьевичу Терентьеву Гордов говорил и вовсе крамольные слова: "Правительству плевать на народ и смерть миллионов, оно занято самообеспечением".

И с женой Василий Николаевич делился сокровенными мыслями после унизительной отставки:

- Я хочу умереть. Чтобы ни тебе, ни кому не быть в тягость.

- Ты не умирать должен, а добиваться своего и мстить этим подлецам. -Супруга, Татьяна Владимировна, в новогоднюю ночь 1947-го была настроена решительно.

- Ни тебе, ни мне это невыгодно, - возразил Василий Николаевич.

- Выгодно, - не унималась жена, не подозревавшая, что в их спальне коллеги Серго Берии давно уже установили микрофоны. - Мы не знаем, что будет через год. Может быть, то, что делается, все к лучшему.

- Тебе невыгодно, чтобы ты была со мной, - трезво рассудил Гордов, видно, уже предчувствуя, что гулять на свободе осталось недолго.

- Что ты обо мне беспокоишься? - возмутилась Татьяна Владимировна. - Эх, Василий, слабый ты человек!

- Я очень много думаю, - признался генерал, - что мне делать сейчас. Вот когда все эти неурядицы кончатся, что мне делать? Ты знаешь, что меня переворачивает? То, что я перестал быть владыкой… - В своем округе Василий Николаевич ощущал себя и царем, и богом, а не только воинским начальником. А тут - перспектива жизни на одну только, пусть и немалую, генеральскую пенсию, без былого почета и уважения, забытым сослуживцами, покинутым друзьями, опальным генералом! Было от чего прийти в отчаянье.

- Я знаю. Плюнь ты на это дело! Лишь бы Сталин тебя принял, - попробовала утешить его супруга.

Но от таких утешений Гордов распалился еще больше и окончательно избавился от иллюзий насчет "доброго Сталина" и "лихих бояр", его окружающих:

- Угу. А с другой стороны, он все погубил.

- Может быть, то, что произошло, даже к лучшему, - философски заметила Татьяна Владимировна.

Но Василий Николаевич, видно, уже в глубине души чувствовал, что лучшего не дождется, и напоследок резал правду-матку:

- А почему я должен идти к Сталину и унижаться перед ("далее следуют непечатные выражения в адрес т. Сталина", отметили чекисты, деликатно не решаясь доверить бумаге ту хулу, что возвел генерал на генералиссимуса. - Б. С.)…

- Я уверена, что он просидит еще только год, - высказала совсем уж крамольную мысль жена. При желании эти слова легко можно было истолковать как умысел на теракт или как участие в заговоре с целью подготовить государственный переворот.

- Я говорю, - продолжал Гордов, - каким он был… (тут опять непечатные слова об Иосифе Виссарионовиче. - Б. С.), когда вызвал меня для назначения… (снова матерные ругательства. - Б. С.), плачет, сидит жалкий такой (речь шла о назначении Гордова командующим Сталинградским фронтом в момент, когда дивизии Паулюса рвались к городу. - Б. С.). И пойду я к нему теперь? Что - я должен пойти и унизиться до предела, сказать: " Виноват во всем, я предан вам до мозга костей", когда это неправда? Я же видеть его не могу, дышать с ним одним воздухом не могу! Это… (опять матерится. - Б. С.) которая разорила все. Ну как же так?! А ты меня толкаешь, говоришь, иди к Сталину. А чего я пойду? Чтобы сказать ему, что я сморчок перед тобой? Что я хочу служить твоему подлому делу, да?…

- Атогда чего же ты переживаешь? - удивилась супруга.

- Ну да, сказать, что хочу служить твоему делу? Для этого ты меня посылаешь? Не могу я, не могу. Значит, я должен себя кончить политически… Что сделал этот человек - разорил Россию, ведь России больше нет. А я никогда ничего не воровал. Я бесчестным не могу быть. Ты все время говоришь: иди к Сталину. Значит, пойти к нему и сказать: " Виноват, ошибся, я буду честно вам служить, преданно". Кому? Подлости буду честно служить, дикости? Инквизиция сплошная, люди же просто гибнут! Эх, если бы ты знала что-нибудь!

- Тогда не надо так переживать, - пыталась успокоить разнервничавшегося мужа Татьяна Владимировна. Но остановить Василия Николаевича уже не было никакой возможности.

- Что меня погубило, - признался опальный генерал, - то, что меня избрали депутатом. Вот в чем моя погибель, - пророчески добавил Василий Николаевич. - Я поехал по районам, и когда все увидел, все это страшное, - тут я совершенно переродился. Не мог я смотреть на это. Отсюда у меня пошли настроения, мышления (очевидно, размышления. - Б. С.), я стал их высказывать тебе, еще кое-кому, и это пошло как платформа. Я сейчас говорю, у меня такие убеждения, что, если сегодня снимут колхозы, завтра будет порядок, будет рынок, будет все. Дайте людям жить, они имеют право на жизнь, они завоевали себе жизнь, отстаивали ее!

На этот патриотический порыв Татьяна Владимировна ответила словами, которые одинаково точно характеризуют настроения в стране как сразу после Второй мировой войны, так и на исходе 20-го столетия:

- Сейчас никто не стремится к тому, чтобы принести какую-нибудь пользу обществу. Сейчас не для этого живут, а только для того, чтобы заработать кусок хлеба. Неинтересно сейчас жить для общества…

- Нет, это должно кончиться, конечно, - с неизбывным русским оптимизмом подытожил невеселый разговор Гордов. - Мне кажется, что, если бы Жукова еще годика на два оставили на месте (в июне 1946-го попал в опалу, смещен с поста главкома Сухопутных войск и отправлен командовать второстепенным Одесским военным округом. - Б. С.), он сделал бы по-другому…

В одном из разговоров Рыбальченко заявил Гордову: "Я все-таки думаю, что не пройдет и десятка лет, как нам набьют морду. Ох и будет! Если вообще что-нибудь уцелеет (он ошибся только в сроках: Советский Союз развалился не в середине 1950-х, а в начале 1990-х. - Б. С.)… Как наш престиж падает, жутко просто! Даже такие, как венгры, чехи, и то ни разу не сказали, что мы вас поддерживаем. За Советским Союзом никто не пойдет…"

В принципе, разговоры опальных генералов можно рассматривать как своего рода пародию на антигитлеровский заговор 20 июля: в отличие от германских заговорщиков у Кулика, Гордова и Рыбальченко дальше разговоров дело не пошло, да и не могло пойти. На следствии Кулик на одном из последних допросов заявил: "Прошу мне верить, что никаких практических мер по террору против членов Советского правительства при мне не обсуждалось". Да и как, спрашивается, даже в бытность свою на командных постах в Приволжском военном округе, три генерала могли на деле подготовить и осуществить террористический акт против не то что Сталина - Молотова или Маленкова? О каком военном перевороте могли они помышлять, сидя в Куйбышеве, за сотни километров от Москвы? Но Сталин за разговоры карал также строго, как и за конкретные дела. Генералиссимус хотел приструнить победителей Германии и Японии, покорителей Берлина и Вены, Праги и Будапешта.

На суде, состоявшемся 24 августа 1950 года, Кулик признал свою вину в том, что критиковал сталинскую стратегию ведения войны: "…Когда я был в Германии по подготовке боевой операции, ко мне приехал Жуков, который после осмотра позиций пригласил к себе обедать. Во время обеда завязался разговор о методах ведения войны, и Тимошенко вновь начал разыгрывать меня, высказав при этом, что всех нас, стариков, отстранили от командования и в ход пошла молодежь. Что война сейчас идет не качеством, а количеством (будто Тимошенко, Кулик и Жуков воевали качеством! - Б. С.). Я с этим высказыванием Тимошенко соглашался, разделял его высказывания, принимал участие в критике обиженных лиц руководства Главного Командования".

Председательствовавший на процессе В. В. Ульрих зачитал Григорию Ивановичу показания Гордова: "В беседах с Рыбальченко и Куликом, которые были более близки ко мне, высказывал угрозу по адресу руководителей ВКП (б) и правительства. При этом я неоднократно называл руководителей ВКП (б) и правительства правящей кликой и кучкой тиранов и обвинял их в том, что они ради личного обогащения якобы разграбили страну и сделали ее нищей… Разделяя мои вражеские настроения, Рыбальченко и Кулик также злобно клеветали на правительство и, обвиняя его в неспособности руководить страной, договорились до того, что такое правительство необходимо свергнуть…"

И бывший маршал вынужден был признать: "Был случай, когда Гордов вышел из госпиталя и зашел вместе с Рыбальченко ко мне на квартиру, у нас возник разговор, и Гордов сказал: "Черт знает, довели страну до нищего состояния". Затем, когда был болен Сталин, Гордов высказался так, что существует какая-то правительственная кучка тиранов. При мне о Сталине и о свержении Советского правительства Гордов и Рыбальченко никогда не говорили, так как они знали, чтоя был близок к Сталину, и они боялись меня. Возможно, это они говорили вдвоем, без моего присутствия… Да, Гордов и Рыбальченко - антисоветские люди, с которыми я вел антисоветские разговоры, чего раньше не замечал и осознал это только в тюрьме".

В последнем слове Кулик просил о снисхождении: "Я был озлоблен против Советского правительства и партии, чего не мог пережить, как большевик, и это меня привело на скамью подсудимых. Я допускал антисоветские высказывания, в чем каюсь, но прошу меня понять, что я в душе не враг, что я случайно попал в это болото, которое меня затянуло, и я не мог выбраться из него. Я оказался политически близоруким и не сообщил своевременно о действиях Гордова и Рыбальченко".

Сталин Кулика не пощадил. 25 августа 1950 года его расстреляли. В тот же день судили Гордова и Рыбальченко. Они признали свою вину, но жизнь все равно не спасли. Василий Николаевич на закрытом заседании Военной Коллегии Верховного Суда согласился, что вел "нездоровые разговоры о коллективизации и во время одного такого разговора допустил выпад против Сталина", но уверял, что не является ни врагом, ни контрреволюционером и горячо любит свою Родину.

Германские заговорщики 20 июля в большинстве своем на суде пощады не просили, да и понимали неизбежность смертных приговоров. Они утверждали, что в устранении Гитлера видели единственный путь для спасения Германии. Советские генералы-псевдозаговорщики не стали на процессах отстаивать свои антисталинские взгляды. Здесь сыграли роль сразу несколько обстоятельств. Немецкие генералы и политики держали ответ за неудавшееся покушение на фюрера и реальный заговор с целью захвата власти. Гордова, Кулика и Рыбальченко судили за одни только разговоры. Они уже несколько лет провели в тюрьме и надеялись, что высшей меры наказания к ним применять не будут. Сказалась и разная ментальность германских аристократов, составлявших костяк заговора 20 июля, и советских выдвиженцев из рабоче-крестьянской среды. Штауффенберг, Бек и их соратники рассчитывали после убийства Гитлера ликвидировать нацистский режим и вернуться к демократии Веймарской республики. Кулик, Гордов и Рыбальченко дальше мыслей об улучшении советской власти и замены Сталина кем-либо более терпимым и менее жестоким не шли. Кулик, например, показал на суде: "… Мы обсуждали, если что-либо случится со Сталиным, то кто его может заменить? Я сказал, что может заменить его Молотов, но он тоже уже стар, а Гордов или Рыбальченко сказал, что его лучше может заменить Вознесенский".

Устранить же Сталина мнимые заговорщики имели еще меньше возможностей, чем агенты германских или японских спецслужб.