"Тимофей с Холопьей улицы" - читать интересную книгу автора (Изюмский Борис Васильевич)

ТАЙНЫЙ СОВЕТ

Нынешняя зима была страшной для Новгорода. Еще летом все пожгла сухмень, осенью мороз убил озимицу, потом обрушилось на людей и скот моровое поветрие. Болезнь, словно рогатиной, ударяла человека под ключицу, горло делалось красным, набухали железы – он начинал харкать кровью и на третьи сутки сгорал.

Некий монах видел не во сне, не в привидении, а наяву знамение: шла богородица, и кровь стекала с ее ризы, и явился змий безглавый, ухватил того монаха, аки ветер, понес и под мост бросил, и лежал он овцой бессловесной. И было после того в небесах обильное шествие хвостатых, словно бы с волосами распущенными, и звонили сами колокола.

Народ сокрушался – неспроста это: духи умерших скачут на конях по улицам, поражают всех без разбора.

От мора и глада гибли тысячи, живые не поспевали хоронить мертвых. Смрад стоял над городом. Наемщики свозили трупы на церковные дворы, клали по нескольку в гроб, без счета бросали в скудельни.[29]

…Пятый день валил снег. Намело сугробы у стен Софийского собора, и кажется, подпирают его белые, высокие лаги. Давно бы пора прийти весне, но она, видно, забыла о новгородцах, прогневалась на них неведомо за что.

Резкий ветер свищет подгулявшим ушкуйником, ударяясь о звонницы, заставляет тихо стонать колокола, взметает вихри снега на пустынной вечевой площади и, куролеся, мчится по Великому мосту к дальним городским воротам.

Редкий прохожий решается пройти в этот вечер метельной улицей. Снег все валит и валит, облепляет башни и стены Детинца. В такую непогодь трудно представить весенний Волхов, шумливый Торг, трудно представить, что можно делать что-либо, а не сидеть у печи, подбрасывая в нее поленья.

Но к дому Незды один за другим пробираются какие-то люди, скрываются в воротах. Вот идет, тяжело сопя, с трудом преодолевая ветер и снег, дородный муж – старый посадник Захар Ноздрицын. Внезапно он шарахается в сторону: почти у самого дома Незды, рыча и сверкая зелеными глазами, гложет труп младенца одичалый пес. Возле младенца лежит мертвая женщина. Захар крестится и торопливо вваливается во двор.

У Незды сегодня сбор тайного совета.

Владыку скрутила болезнь, он пил настойку из семи трав и жалобно стонал. Незда решил собрать совет у себя – дела не разрешали откладывать.

В гридне с образами, прикрытыми занавесками, со стенами, обитыми сукном, с ковром на полу собрались все те же: прежние посадники и тысяцкие да Милонег. Сидели на меховых полавочниках, оттаивали заиндевелые бороды.

Свечи в железных ставцах на стенах, в хоросе, подвешенной к потолку, щедро освещали уставленный яствами дубовый стол посреди гридни.

Золотилась гусятина в судках с резными птицами, манили подрумяненной кожицей поросята. Копченые сиги величиной с руку распластались на серебряных блюдах с самоцветами по ободьям. Ендовы, наполненные пивом, венгерскими и романейскими винами, выстроились стражами меж блюд. Огни свечей играли на высоких стоянцах кубков, на серебряной оковке турьих рогов, на солонках с чешуйчатыми боками.

Незда отпустил слуг, сам гостеприимничал:

– Не побрезгайте… Сига-то давно для вас берег…

Был Незда сегодня возбужден и красив, чаще других пригублял ковш с медом, ставленным на дрожжах и хлебе, но не пьянел. Верно, потому, что нервничал: «Сказать им или нет, что подозреваю – владыка с Юрием Суздальским снюхался? – Решил: – Не скажу. Милонег первый побежит завтра к Митрофану выдавать… Мстислав к Киеву пошел, и прикончит Юрий меня, как Всеволод Олексу…»

Недолюбливал Незда и Мстислава, но не считал его опасным для себя и не прочь был, чтобы тот находился сейчас где-нибудь поблизости.

От Юрия Незда не ждал для себя добра. «Хочет сделать братьев своих самовластными князьями, в Новгороде своего посадника поставить. И ведь добился – брата его Ярослава пригласили на княженье, – недовольно подумал Незда, отпивая из ковша и делая вид, что опьянел окончательно. – Что мне с того, что Юрий сильнее станет! Мне забота – наш род крепить, нашу мошну полнить. Вече надо не разгонять, как вожделеет Митрофан, а по-своему поворачивать… – Усмехнулся, сузив глаза: – В случае чего, дам знак своим: подпалим город с разных концов… завьюжит огненная метель, в ней сподручней свершить замысленное».

Вздрогнул, как от озноба. Жутковато было вести эту игру, но вел ее безоглядно, веря в свое неизменное счастье.

С мороза выпили немало и гости, языки вскоре развязались, голоса стали громче.

От этих громких голосов и проснулся Тимофей в соседней клети. Он лежал на полу, укрывшись тулупом, за изгородью из рукописей и книг, которые словно бы составляли колодезный сруб. В этот сруб с вечера забрался Тимофей, решив домой не идти, а утром встать пораньше и дочитать увлекшую его рукопись киевского митрополита Илариона «Слово о законе и благодати» – уж больно хорошо писал Иларион о предках русских, «мужеством и храбрством прослывших в странах многих…»

Тимофей предупредил Ольгу, что домой не придет. Незда же перед сбором гостей заглянул в клеть с книгами, но никого там не заметил и решил, что книгохранилец ушел.

Тимофей прислушался.

– А я взаймы даю муку… Пошто не дать, если в ногах ползают? – раздался надтреснутый голос, и Тимофей узнал старого посадника Захара.

– Да ведь затхлая та мука твоя! – прорычал тысяцкий Анастасий.

– А кто ж им брать велит, пусть дохнут! – Захар крепкими зубами разгрыз гусиную кость, стал обсасывать ее. – Для другов последний кусок съем…

«Подлые вы, подлые! – ужаснулся Тимофей. – На гладе и море наживаетесь…»

А за дверью раздался вкрадчивый голос Незды:

– Вот что, мудрые мужи новгородские, хочу вам немаловажную весть поведать: в Торжке черный люд гиль поднял…

Он помолчал. В гридне воцарилась тишина, только кто-то чавкал, и казалось: мнут мокрое белье.

– А нам-то что с того? – пьяно вопросил Анастасий.

– Да хоть в преисподню провалиться Торжку! – подтвердил и Захар.

– А мы вече призовем идти на Торжок, – продолжал Незда.

– Да кто ж пойдет? В граде одна голь осталась… И какая нам польза? – не понимая, допытывался Милонег.

– Вот какая, законодавцы, – еще вкрадчивее произнес Незда. – Скажем на вече: глад в Новгороде потому, что в Торжке возы с хлебом задерживают… Наши ж люди те возы в Торжке и задержат… И отправим в Торжок чернь на чернь, самых буявых… Выходит, есть нам польза – поубавить сброда…

Снова воцарилась тишина. Первым изумленно нарушил ее Анастасий:

– Ну, дальновидец ты, Незда! Дальновидец! Замыслить такое? А? Пусть свиньи пережрут друг друга! – Он радостно захохотал, и они все вместе стали оживленно обсуждать, как лучше подбить чернь на поход, когда собрать вече.

– Я на вече, – сказал Незда, – возвещу: жалую на поход обоз муки. Да и вы раскошельтесь. Окупится.

Тимофей лежал ни жив ни мертв: «Так вот каков Незда, вот каков!» Ему припомнились слова Авраама: «Спрятал душу свою грязную в темный угол…»

А голос Незды уже иное предлагал:

– Мы, мужи великие, смертны. Заберет нас господь к себе в рай, а на земле и памяти о нас не останется. Не обидно ли сие? Надо, чтобы свой человек о нас в летописи помянул. Мыслю, может сие сделать Тимофей, что я приютил. Поручим ему. Дабы потомки знали справедливость передних мужей… Слово – ветер, а письмо век.

– Может, боле пристало ту летопись владычным писцам творить? – с ревнивым сомнением спросил Милонег.

– Думал я о сем… – раздался в ответ голос Незды. – Пусть пишут… А Тимофей не списатель, а сам писатель. Приглядываюсь я к нему – премудр не по летам. К тому же друг сына моего, покорлив. А поглядели бы, какие заставки делает! Да я сейчас принесу…

Тимофей похолодел, сжался в комок.

Незда поднялся, чтобы взять поставец со свечой и пойти в соседнюю клеть, но Милонег сказал:

– Тебе, посадник, виднее. Тимофей так Тимофей. А нам пора расходиться – время позднее.

Они задвигали лавками, затопали сапогами, и скоро в гридне наступила тишина.

Тимофей лежал с широко открытыми глазами. Он видел трупы на улицах Новгорода, слышал умоляющий шепот умирающих: «Хлеба… хлеба…»

Ему нестерпимо стыдно стало своих прежних мыслей о «вечной красе», одинаковой и для Незды, и для Кулотки.

– Множить красу! – издеваясь над собой, презрительно шептал он. – Для кого? Вот для сих богатин, что замышляют черное дело? Разве не ясно тебе, глупец, что неподкупная правда – родная сестра красы? А губителей надо зубами рвать, зубами! – Он до боли сжал кулаки, так, что ногти впились в ладони. – Господи, дай силы завтра не выдать себя, дай силы… Опишу я ваш золотой век – запрыгаете!