"Забавы Герберта Адлера" - читать интересную книгу автора (Кригер Борис)

Часть 7 Вес песчинки

Сия книга включила в себя лишь малую толику забав Герберта Адлера. Возможно, некоторые из них высветились с излишними подробностями, которые хороши на суде, но отягощают расслабленную читательскую душу. Да что, в самом деле, такого в этом Герберте Адлере? Так, песчинка. Подобными ему засыпаны полнопесочные пустыни от полюсов до экватора и обратно… А существуют ли люди не ничтожные? Каждый человечишка в той или иной мере пытается искривить жизнь себе в удобство. Всякий, рано или поздно, норовит посягнуть на общепринятые авторитеты. Пусть так. Но Герберт – песчинка сложносочиненная. С одной стороны, он призван вызывать у читателя закономерное раздражение, ибо так жить нельзя, не положено идти супротив всяких правил и даже, упаси боже, посягать на свободу воли, манипулировать людьми, лишать их природного права на неожиданное безумство… Но читатель, овладевший азбукой писательских подвохов, чувствует, что фигура Гербрта Адлера мила автору. В этом-то и состоит основной конфликт автора с читателем, и, того хуже, автора с самим собой.

Герои появляются и исчезают по мановению забав хитрого Герберта…

Автор носится со своим Гербертом Адлером, видит мир и людей его глазами, а другие герои романа почти лишены слова… Ну, чувствовали же они что-то? Не просто ведь манекены ходячие… Как же так?

Увы, правда жизни заставляет признать, что бывают люди, или, по крайней мере, некоторые промежутки в жизни людей, когда они почти ничего не чувствуют. Бродят, как сомнамбулы, ощупывают, что попадется под руку, а спросишь с дружеским пристрастием, или даже заберешься к ним без мыла почти что в самую душу, а там – гулкая, зияющая пустота! Это еще очень хорошо, если отыщется хотя бы одна своенаправленная фраза: «Как я его ненавижу» или «Как я ее люблю!». Тогда еще может получиться хотя бы сносный романишко с трагическим исходом, ведь читатели жаждут красивых сложносоставленных чувств, особенно их перемешивания при варке на медленном огне. Анестезия чувств продиктована миром реальной повседневности. Попробуешь препарировать такие чувства – а они несложносочиненные, вымученные по необходимости, потому, что так принято, так должно быть, буквально для галочки. И это устойчивое марево односложности и пустоты совсем неплохо… Так многие из нас живут. Я сам иногда весьма одноклеточен.

Именно с такой односложностью в людях и сталкивается Герберт Адлер. Сначала она ему кажется простой и удобной, но потом он постигает, что жизнь – вовсе не роман. В ней многое ничем не завершается. Люди аморфны и непривычно апатичны. Романы предназначены для страстей, а жизнь предназначена для вполне ощутимого проживания в ней – различие, как между парадным гробом и тесной, но удобной двухкомнатной квартирой. Что вы предпочтете? Риторический вопрос… Конечно, гроб!

Ах, как нравится нам уложить героя в гроб, предварительно вдумчиво его препарировав! А далее запротоколировать результаты вскрытия его души… А там – пусто! Ничего особенного! Набор жалких штампов и полушка блуждания по отхожим местам. Ну, иногда, правда, можно наткнуться на прекрасно сохранившиеся страхи из детства, мрачные воспоминания о каких-то скандалах и легкое головокружение от чужих неудач.

А вот вам неожиданность! Не желаете? Читатель не любит сюрпризов? Пожалуйте… Я вас попотчую очередным «шарше ля фам»! По совести говоря, роман-то надо было назвать «Забавы Эльзы Адлер», ибо все, чем забавляется наш герой, делается исключительно и всеобъемлюще для любви всей его жизни – этой самой милой, едва заметной, беременной Эльзы. Герберт давно забыл, чего же хочет он сам. Смысл его счастья заключается в выискивании тайных и явных желаний любимой и в их осуществлении, возможно, грубом, возможно, несколько насильственном даже в отношении самой Эльзы, но все же это не меняет сути.

Хотел ли Герберт изгонять Стюарда? Неизвестно! Этого, без сомнения, желала Эльза, и мавр блестяще сделал свое дело. Анна на шее… Так ли она мешала Герберту? Опять же неизвестно. Но можно сказать вполне достоверно, что Эльзе она мешала всецело, и посему поплатилась своей бедовой головой.

Невинная, беременная Эльза была всему подспудным дирижером. Она не указывала, что именно нужно сделать или как надлежит поступить… Она лишь выдавала полунамеком состояние своей души, и внимательный Герберт воплощал его в реальность…

Историю своей любви мэтр Адлер изложил в стихах, обращенных к Эльзе… Туманный слог и ненадежный эстетствующий шарм препятствовали пониманию происходящего, но все же, пожалуй, следует процитировать эти вирши – блеклые следы давних чувств, волнений, желаний…

В ту эру ненавязчивых дождей, Едва лишь преломленных ожиданьем Несмелых радуг, призрачных ветвей, Снастями увлекающих сознанье Не в плаванье, а просто в естество Протянутого в вечность поцелуя… Тогда, когда немое волшебство Рождалось между нами, но ликуя, Весь мир уже препятствовал двоим, Забравшимся на склон зеленой кручи, Играть друг с другом, словно им одним Предназначались излиянья тучи. Над стриженой макушкою моей, Над мягкими твоими волосами, Мы, может быть, сгущали тучи сами, И снова вот полощутся они В бесцветных водах нового потопа, Дышать и жить по-прежнему охота, Тебя, принадлежащую другим, Похитить, словно давнюю Елену, Не навлекая хмурых новостей На радиовещание из Трои И хмурый мир против себя настроив. Ведь он едва ли стал теперь добрей, Чем в откровенный век членовредительств, Или в не менее жестокий век открытий… И в сочетанье быстротечных снов Предпочитая дерзкие поступки, Мы отпускали жертвенных коров Поскольку не питали в тайной прыти И доли веры в ценность этих жертв. Мы не толкли на дне потертой ступки Для ворожбы взошедших в мраке трав, Мы просто составляли редкий сплав Из тел и судеб гибкого металла… Ты в безрассудстве терпком не металась, Когда метался в безрассудстве я… И в этом было все наше отличье, Или, как говорится, диссонанс, Затерянный меж нашими телами… И все, что оставалось между нами, Мы сохраняли трепетно для нас. 2 Мы оба выросли в кругу людей, Которые не слишком утруждались Понять, откуда плещется вино, Когда оно для нас превращено Из формулы оксида водорода… Мы были частью серого народа, А части ведь обычно не дано Постигнуть прелесть проживанья в зале Неспешных ожиданий новостей… Мы изучали выступы костей, Как требует наука врачеванья, Мы брали в руки сердце мертвеца, Как будто это действие учило Преодолеть немыслимость конца, И все, что в нас в какой-то мере жило, Рвалось наружу из стеклянных колб, Но эта жизнь – есть позорный столб, К которому приводят всех под ручку, Упорно утверждая, что затем, Чтоб приучить нас мучиться беззвучно, Так, чтобы сам уже едва ли мог Понять, где начинаются мученья, А где в очередной соленой пене Простые волны бьют челом в порог. Так, подчиняясь скуке естества, Мы убегали с лекций идиотов, И находили, что нам жить охота Без запаха, что мертвые сердца Неспешно, но истошно излучают, Иные ведь практически скучают С рожденья самого до самого конца… Но не было вдвоем с тобой нам скучно… В глухих лесах настырная кукушка Нам куковала продолженье лет, В анатомичке брошенный скелет Скучал в своей кручине бессловесной, И жизнь казалось нам настолько местной, Что покидать навеки этот край Нам не хотелось, пусть он был не рай, Пусть в нем постилась вся наша незрелость, Но кочевой мой разрумяный ген Поставил точку в ласковом блужданье… Нет, я не вскрыл в немой гримасе вен, Я просто встал и вышел, как нечайно Из чайника выходит белый пар, Как отлетают души насекомых, Как исчезает ласковый загар На разрыхленных складочках знакомых… 3 Мы чуяли угрозу тупика По грозному внушительному реву, С которым воздух провожает в путь Неспешную подвижность паровоза. Быть может, ослепительная проза В себе и проявляет нашу суть, Которую, увы, нам как обнову Вторговывает с пылом дурака Наш разум, этот пристальный судья Всех тех, кто подчиняется расчету, И верит, что в соитье единиц Рождается искомое прозренье. На это есть, увы, иное мненье, Что как ни прячься от разумных лиц, Разборов невнушительных полетов, Всегда найдется грязного белья Довольно для вниманья идиота. А посему в глухой тиши души Всегда есть место вечному упреку. Хоть бродит смерть всегда неподалеку, Все ж не найдешь ее, как ни ищи, Пока не грянет час дурного рока И не наставит жизнь нам рога, Уйдя от нас к другим своим субъектам, А нас оставив с нами для того, Чтоб мы себя познали, как перо Себя познать стремится до рассвета, — Но высохших чернил не обновить, И строчки сухо путается нить, Так и не дав искомого ответа.

Но вот вам и другая новость… Дело в том, что Эльза сама не знала, чего в действительности хочет. Она пыталась догадаться о тайных желаниях Герберта и выразить их в своих, не менее тайных желаниях, что сделало бы их явными для нашего неутомимого исполнителя.

Герберт томился безвыходностью отношений его дочери со Стюардом, и Эльза улавливала его флюиды неприятия этой ситуации. Она тонко чувствовала несвободу, в которую вовлекла Герберта его последняя управительница, Анна на шее… И снова повторилось то же самое. Представьте себе двух наивных обезьянок-мармазеток, которые, обнявшись и заглядывая друг другу через плечико, выщипывают пушистые спинки, ловя друг у друга вредных насекомых. Только в случае с Гербертом эта спинка словно была у них с Эльзой одной на двоих.

Что поделаешь, такова в понимании этих странных людей «любовь»… Достигать своих тайных желаний казалось им пошло, а вот стремиться к осуществлению затаенных намерений души своего товарища по любви было хорошо, весело, обжигающе-приятно. Именно в результате эдакого вольного извращения их чувства и побуждения настолько перемешались, что найти отличие меж ними было невозможно!

В отношениях с Энжелой Герберт и Эльза пользовались той же самой разновидностью любви. Они, словно снабженные чувствительными антеннами насекомые, ловили любые шевеления девичьей души и, поймав слабенькие сигналы: «Найдите мне принца!», бросались грубо и предприимчиво их исполнять.

Герберты норовили применить свой способ любви не только внутри своей семьи, но и в отношениях к окружающим, ко всем, кого эти странные люди принимали в свой особый круг (в который, кстати, было совсем несложно попасть), и лишь когда наталкивались на явно саморазрушительные тайные желания какого-нибудь горе-индивида и упорная психотерапия в сочетании с антидепресантом не помогала, они разводили руки и просто переставали пытаться любить этого чужака, и тогда он сам отваливался под силой собственной гравитации…

Так ли дурны были эти отношения? Так ли невыносима была эта несвобода? Так ли отвратительны были их забавы?