"Иван Калита" - читать интересную книгу автора (Борисов Николай Сергеевич)

Храмоздательство

Москва встретила князя, вернувшегося из псковского похода, радостно: он сумел отвести грозу ханского гнева от своей земли, да на сей раз от всей Руси. Уже за несколько верст от города его приветствовали бояре. Княгиня Елена с детьми ждала в воротах Кремля. Здесь же толпилось, блистая праздничными ризами, придворное духовенство. В окружении толпы, под радостные крики москвичей, Иван прошел в Успенский собор. Там он отстоял обедню и усердно помолился у гроба митрополита Петра.

Потом был краткий отдых. К вечеру, взбодрившись банькой с духовитыми вениками из молодой березы, князь собрал на пир московскую знать. Поначалу все шло чинно, основательно. Иван жаловал бояр именными здравицами и чарками, те кланялись, благодарили степенно, без подобострастия. Далеко еще было до тех времен, когда московские государи станут смотреть на своих бояр как на бесправных холопов, когда Иван Грозный скажет о них высокомерные слова: «А мы своих холопов жаловать вольны, а и казнить вольны же...»

Здесь, за столом Ивана Калиты, сидели свободные люди, его соратники и сотрудники. Свои отношения с князем они строили на основе неписаного, но прочного договора. Князь обязан был заботиться о своих боярах и их семьях, уважать интересы и достоинство каждого. Бояре должны были хранить верность своему князю в удаче и в беде, не жалеть сил и самой жизни в борьбе за его дело.

В случае, если боярин почему-то решал перейти на службу к другому князю, он имел на это полное право. Сохранился договор между двумя князьями, внуками Ивана Калиты Дмитрием Московским и Владимиром Серпуховским. Среди прочих условий князья признают: «А бояром и слугам вольным воля». Даже земли, пожалованные ему в вотчину одним князем, боярин сохранял, отъехав к другому. В этих условиях от князя требовались многие привлекательные личные качества, чтобы сохранить костяк своего воинства — бояр с их отрядами и вольных слуг. Он должен был быть мужественным и щедрым, терпимым и приветливым, веселым и удачливым. Последнее ценилось особенно высоко: в удачливости видели знак избранничества, особую мистическую силу.

И как не похожа была сама атмосфера тогдашнего московского двора, дышавшая патриархальной простотой, на грубую жестокость Орды или холодную пышность Византии. И хотя тлетворное воздействие чужеземного ига сказывалось и здесь, сгибая спины и ожесточая сердца, — Москва при Иване Калите хранила еще память о лучших временах.

С умилением глядел князь Иван сквозь хмельной туман на шумное застолье своих богатырей. Здесь собрались они все — отцы-основатели Московского государства: Федор Бяконт, Протасий Вельяминов, Иван Зерно, Андрей Кобыла, Родион Нестерович. Неуклюжие, тяжелые, но надежные, как валуны в северных лесах, они умели неделями не слезать с седла, одним ударом срубать головы врагам. Умели они и другое: подать князю вовремя добрый совет, разделить с ним последнюю гривну, уладить его дела с помощью своих родственников в иных княжествах и землях. Известно, что большинство московских бояр времен Калиты были выходцами из других краев. В основном это были переселенцы из киево-чернигов-ских, новгородских или ростово-суздальских земель.

В книжной премудрости Иван давно превзошел самых любознательных из своих бояр. Но как все великие люди, он умел быть простым, наслаждаться обществом простых людей. Он любил их, любовался ими, от души веселился вместе с ними. Их грубоватый юмор, запечатленный в их прозвищах, порой заставлял его смеяться до слез.

Когда пир дошел до известной черты, за которой начиналось самое разудалое веселье — с гуслярами, плясунами-скоморохами и всякими непотребствами, сидевшее неподалеку от князя московское духовенство зашевелилось, стало собираться. Первым подошел к Ивану с прощальным благословением архимандрит Данилова монастыря, за ним — протопоп Успенского собора и княжеский духовник.

Распрощавшись со святыми отцами, Иван подумал о том, что скоро он снова будет пировать с ними в той же палате. Ведь уже в полном разгаре было в Кремле строительство новой каменной церкви во имя Иоанна Лествичника...

За хлопотами практической политики Иван Данилович не забывал о возвышенном. Бесконечная повседневная борьба освещалась светом его великой веры в богоизбранность Москвы, в свое собственное особое предназначение как «царя последних времен». Библия была его вечным маяком, по которому он правил свой жизненный путь. И подобно библейскому царю Соломону, сыну Давида, князь Иван мечтал построить в своем городе величественный храм — символ возвращения милости Божией к многострадальному народу.

Обстоятельства и недостаток средств не позволяли Ивану возвести храм, подобный Успенскому собору во Владимире или Софийскому собору в Киеве. И все же он сумел исполнить задуманное. Согласно Библии, царь Соломон строил свой храм семь лет. Не разменяв на мелочи выпавшую ему крупную удачу (падение Твери, временное затишье в междукняжеских распрях), присовокупив к ней собственные достижения (дружба с митрополитом Петром, доверие хана Узбека), московский князь сумел за те же «Соломоновы» семь лет, с 1326 по 1333 год, выстроить в московском Кремле пять небольших белокаменных храмов. Зримо соединенные в единый архитектурный ансамбль, а незримо — в некую теологическую формулу величия Москвы, они образовали духовное целое.

Продолжая традицию, восходящую к Ивану Калите, московские государи и в более поздние времена любили строить храмы, состоявшие из нескольких небольших храмов-приделов, соединенных композиционно (через их формы) и духовно (через их посвящения) в единое целое. Это «собирательное» начало в древнерусской архитектуре в XVI веке увенчалось такими перлами, как храм Василия Блаженного в Москве и Спасо-Преображенский собор Соловецкого монастыря.

Возводя Успенский собор, князь Иван еще не знал, что это только начало. Но осенью 1328 года, вернувшись с победой из Орды, он окончательно убедился в том, что его пути правит Бог. Свое призвание он увидел в том, чтобы стать строителем Храма.

Древнерусские летописцы, часто пропускавшие целые пласты событий, бережно сохранили сведения о строительстве Ивана Калиты. Вероятно, они и много лет спустя осознавали его особое историческое значение. Благодаря этому известны почти все даты закладки и освящения храмов, а также их посвящения. Во всем этом угадывается сложная символика, связанная с московским княжеским домом и с общерусскими духовными традициями.

Как и все люди той эпохи, князь Иван полагал, что между ним и Господом находится множество земных и небесных посредников, от простого монаха, молящегося о здравии князя, до самой Пречистой Богородицы, нашей общей заступницы. Среди этих посредников князь особо выделял своего патронального святого Иоанна Предтечу, а также преподобного Иоанна Синайского. Его знаменитый трактат «Ле-ствица» (то есть «лестница»), рассказывающий о путях достижения духовного совершенства, был переведен с греческого на старославянский язык еще в XI веке и пользовался огромной любовью русских иноков. Сам Иоанн Синайский, которого на Руси называли обычно Иоанн Лествичник, почитался церковью как один из отцов христианского монашества.

Именно ему, отцу иноков, а также любимому святому митрополита Петра, задумал Калита посвятить новую каменную церковь в московском Кремле. Этот замысел возник у князя еще при жизни святителя. По возвращении из Орды летом 1328 года началась вся необходимая подготовительная работа. В подмосковных каменоломнях близ села Мячкова рубили и по зимнему санному пути возили в московский Кремль глыбы белого камня-известняка. В огромных ямах заготавливали известь. Доставляли на Боровицкий холм добрый лес для строительных лесов и внутристенных связей. Подыскивали искусных мастеров и добросовестных работников. Наконец весной 1329 года все уже было готово к закладке храма.

Решив продолжить начатое постройкой Успенского собора каменное строительство в московском Кремле, князь Иван, несомненно, имел в виду одну затаенную цель: произвести хорошее впечатление на нового митрополита, убедить Феог-носта обосноваться у могилы святителя Петра, сделать Москву своей постоянной резиденцией. Примечательно, что московские Даниловичи никогда не просили для своего княжества особого епископа: им нужен был митрополит и только митрополит.

Мастера, построившие Успенский собор, готовы были еще раз потрудиться для московского князя. Иван долго разглядывал искусно вырезанную ими из дерева модель будущего храма, поправлял и дополнял ее. Следуя его воле, они измыслили нечто невиданное и незабываемое. Храм представлял собой сооружение типа башнеобразной колокольни, первое в своем роде не только в Москве, но и в Северо-Восточной Руси.

В воскресенье, 21 мая 1329 года, толпы москвичей собрались в Кремль, чтобы стать свидетелями торжественной церемонии — закладки церкви Иоанна Лествичника. Согласно некоторым летописям, князь Иван в это время еще не вернулся из псковского похода. «Того же лета майя 21, егда бысть князь великий в Новегороде, заложена бысть церковь камена на Москве — Иоанн Лествичник» (30, 68). Очевидно, Калита не знал, сколько времени ему придется еще пробыть в Новгороде, и потому велел начинать строительство без него. Однако день закладки храма, конечно, не мог быть избран без его ведома.

Кто же играл главные роли в церемонии закладки церкви Иоанна Лествичника? Вероятно, здесь распоряжался тысяцкий Протасий Вельяминов — душеприказчик митрополита Петра. Возможно, что средства для постройки храма в честь учителя иноков были завещаны Петром. На это косвенно указывает одно место из первоначальной редакции жития Петра, написанной кем-то из его современников. Здесь говорится, что перед кончиной Петр призвал Протасия Вельяминова. Этого боярина он особенно любил за его милосердие и нищелюбие. Благословив его, Петр «вда ему влагалище, еже на строение церкви и на поминание своея памяти, и прочаа домы церковным приказа» (120, 25).

21 мая праздновалась память «святого правовернаго царя Костянтина и матери его Елены». Для людей той эпохи имя римского императора Константина Великого (309 — 337) символизировало торжество христианства над язычеством, прекращение эпохи гонений. Византийцы считали его основателем своего государства, идеальным правителем, чьи деяния служат вечным образцом для подражания, а узаконения — незыблемыми устоями порядка в империи (123, 30).

По легенде, мать Константина Елена, исполняя волю сына, отыскала в Палестине Животворящий Крест, на котором был распят Спаситель. По приказу Константина над пещерой Гроба Господня был сооружен храм во имя Воскресения, ставший маяком для паломников со всего христианского мира.

Величественный образ императора Константина, созданный многовековой христианской традицией, неотступно стоял перед мысленными очами Ивана Калиты. С годами князь находил все более и более общего в своей собственной судьбе и судьбе «царя Константина». Подобно Константину, он видел свое высшее назначение в том, чтобы утвердить христианство, искоренить ереси, избавить православных от насилия «поганых». Вслед за Константином князь Иван стремился перенести столицу страны из старого города в новый, молодой. Он мечтал основать новое сильное государство, которому суждено великое будущее.

Московские книжники, посвященные в чаяния своего князя, не случайно к концу жизни назвали его русским Константином. Такого почетного сравнения удостаивались лишь очень немногие правители Древней Руси.

Подтверждение своей духовной близости с царем Константином князь Иван мог видеть и в некоторых случайных совпадениях, которые в ту пору рассматривали как намеки на сокровенный, провиденциальный смысл. Московский князь правил ровно тысячу лет спустя после Константина. Библейская традиция придавала «круглым датам» особое мистическое значение. И мог ли такой любитель всякой книжной премудрости, как князь Иван, оставить без внимания эти знаменательные рубежи?

Являясь средством постижения мира, средневековая символика была сложной и многослойной, как и сам мир. В истории постройки церкви Иоанна Лествичника общехристианские образы и символы тесно переплетались с личными, относящимися только к семье Ивана Калиты. За три года до постройки церкви, 30 марта 1326 года, «на память святого преподобного отца Ивана Лествичника князю Ивану Даниловичу родился сын и наречен бысть Иван» (25, 89). Соответственно, святой Иоанн Лествичник стал считаться небесным покровителем сына Калиты.

Церковь Иоанна Лествичника была освящена в пятницу, 1 сентября 1329 года. Как обычно, для торжества такого значения был избран нерабочий день, когда все горожане могли собраться в Кремль. Византийская церковь с древнейших времен праздновала 1 сентября начало нового года. Этот выбор имел два исторических обоснования. Во-первых, иудеи во времена Христа считали началом нового года 1 сентября и сам Спаситель, согласно некоторым евангельским текстам, придерживался того же мнения. Во-вторых, согласно церковному преданию, император Константин Великий одержал победу над Максентием, увидев в небе знамение креста, именно в этот день — 1 сентября 312 года (54, 337). После этого он признал христианство полноправной религией.

Помимо новогодних торжеств, 1 сентября церковь отмечала память преподобного Симеона Столпника. Это был день именин старшего сына Калиты, названного в честь преподобного. Семен родился 7 сентября 1317 года, через неделю после Семенова дня.

Таким образом, Ивановская церковь (древняя основа современной колокольни Ивана Великого) стала своего рода памятником не только митрополиту Петру, но и московскому княжескому дому.

К концу лета, когда созидание Ивановской церкви уже подходило к концу и строители стали понемногу освобождаться, решено было устроить при Успенском соборе придел.

Поклонения веригам апостола Петра. Уникальное посвящение придела основано на одном событии, описанном в Деяниях апостолов. Брошенный в темницу царем Иродом, апостол Петр накануне суда «спал между двумя воинами, скованный двумя цепями («веригами». — Н. Б.), и стражи у дверей стерегли темницу. И вот, Ангел Господень предстал, и свет осиял темницу. Ангел, толкнув Петра в бок, пробудил его и сказал: встань скорее. И цепи упали с рук его. И сказал ему Ангел: опояшься и обуйся. Он сделал так. Потом говорит ему: надень одежду твою и иди за мною» (Деяния, 12, 6 — 8). Ангел вывел Петра из темницы и спас его от неминуемой гибели. Благочестивые люди, узнав о чуде, отыскали спавшие с Петра оковы и хранили их как драгоценную реликвию.

Какие мысли и образы хотел выразить князь Иван через это новое строительство?

Символика Петроверигского придела сложна и неоднозначна. Несомненно, она была тесно связана с византийской духовной традицией. Одной из главных святынь Константинополя была верига апостола Петра, хранившаяся в одноименном храме. (Другая верига находилась в Риме в особом храме, посвященном этой святыне.) Константинопольский храм, в котором хранилась верига, был создан еще императором Юстинианом и представлял собой пристройку к храму святой Софии. Московский Петроверигский придел был задуман Иваном Калитой как подражание царьградскому храму. Он представлял собой небольшой самостоятельный храм-придел, примыкавший к северо-восточному углу собора. Такие храмы-приделы часто встречались у древнерусских соборов. Имел такой придел (во имя святой Троицы) и Георгиевский собор в Юрьеве-Польском, возможно, послуживший образцом для московского Успенского собора. В кафедральных храмах эти приделы обычно использовались как усыпальницы для епископов.

Князь Иван не забыл о том, что в Твери к этому времени уже существовал Введенский придел Спасского собора — самостоятельная «малая церковь», предназначенная быть усыпальницей тверских владык. Москва не имела своих епископов. Но она уже располагала чудотворными мощами «своего» митрополита и теперь надеялась заполучить к себе его преемника. Во всяком случае, достойная усыпальница для него уже была готова. Митрополиту предоставлялась возможность лечь на вечный покой бок о бок с новым чудотворцем митрополитом Петром.

Феогност, конечно, не торопился воспользоваться московской любезностью. Он без устали странствовал по всей Восточной Европе, то сходясь, то расходясь с московскими князьями, устраивая дела своей огромной митрополии в соответствии с интересами Константинополя. Прошла без малого четверть века прежде чем он оправдал надежду давно уже спавшего могильным сном князя Ивана и занял-таки предназначенное ему место в глубокой нише южной стены Петроверигского придела.

Торжественная закладка придела состоялась в воскресенье, 13 августа 1329 года (25, 91). Выбор именно этого дня был обусловлен многими соображениями. Конечно, князю нужен был нерабочий день, чтобы дать возможность всем москвичам стать свидетелями еще одного знаменательного события. Однако остается неясным, почему князь назначил торжества не на 15 августа — Успение Божией Матери, престольный праздник Успенского собора? Очевидно, он хотел выделить закладку придела из череды служб, связанных с Успением, и сделать это событие самостоятельным предисловием к успенскому циклу.

В день 13 августа церковь праздновала память Максима Исповедника (582 — 662). Этот святой был весьма примечательной фигурой. Всю жизнь он неустанно боролся с ересью монофелитов, утверждавших, что Христос имел две разные сущности: божественную и человеческую, но единую волю. Шестой вселенский собор в 680 году осудил монофелитство и признал за истину, что Христос имел две воли, одна из которых (человеческая) подчинена другой (божественной). Однако Максиму не суждено было дожить до торжества его идей. Много пострадав, он умер в ссылке вдали от Константинополя. В позднейшей христианской традиции его имя стало символом непримиримой борьбы с ересью. В церковных песнопениях он именуется «рачителем Троицы» (54, 49).

Обращение Калиты к памяти Максима Исповедника в связи с началом строительства храма, служившего памятником не только апостолу Петру, но и митрополиту Петру, несомненно, объяснялось тем, что и московский первосвяти-тель, и сам князь были известными борцами против ересей Не зная подробностей этой стороны деятельности князя Ивана, мы знаем ее результат: «...безбожным ересям преставшим при его державе» (Сийское Евангелие 1340 г.).

В обращении Калиты к памяти Максима Исповедника была и еще одна грань: Максим Исповедник был небесным покровителем предшественника Петра и Феогноста на кафедре — митрополита Максима. Не знаем, как относился к нему сам Иван Данилович, встречался ли с ним когда-нибудь. Однако очевидно, что память о нем должна была быть дорога не только его соотечественнику греку Феогносту, но и многочисленным беженцам из Южной Руси. Именно Максим, «не стерпев насилия татарского», перенес митрополичью резиденцию из Киева во Владимир-на-Клязьме. Его отъезд вызвал новую волну переселений из южных районов в Северо-Восточную Русь.

Освящение придела Поклонения веригам состоялось в субботу 14 октября 1329 года (25, 91). Маленький придельный храм был выстроен за два месяца. В этот день праздновалась память святых мучеников Назария, Гервасия, Протасия и Кельсия. Учитывая «именинный» характер некоторых дат московского строительства, можно предположить, что в данном случае освящение было приурочено к именинам московского тысяцкого Протасия Вельяминова.

В то время как мастера возводили Ивановскую церковь и Петроверигский придел, Иван Данилович уже был воодушевлен новым замыслом: выстроить в Кремле близ своего двора монастырь с белокаменным собором. Благодатным летом 1329 года сложилась своего рода строительная программа московского князя. Целью всей цепи строительных работ, предпринятых Калитой, было зримое воплощение его мечты о Москве как новой столице Северо-Восточной Руси. Обновленный московский Кремль должен был стать постоянной резиденцией митрополита Киевского и всея Руси.

Суть этой программы состояла в том, чтобы повторить в Москве воплощенную в белокаменных храмах церковно-го-сударственную символику Владимира-на-Клязьме. Успенский собор во Владимире отозвался Успенским собором в Москве. Владимирский Димитриевский собор (придворный храм, выстроенный князем Всеволодом Большое Гнездо во имя своего небесного покровителя святого Димитрия Солун-ского) повторился в белокаменной Димитриевской церкви, фрагменты которой обнаружены недавно археологами (59, 148). Ее сменил одноименный придел Успенского собора. Пантелеймоновский придел Успенского собора во Владимире, в котором был похоронен его устроитель митрополит Максим, был воспроизведен в Петроверигском приделе московского Успенского собора.

Следующим шагом Калиты неизбежно должно было стать устройство близ княжеского дворца и митрополичьего двора мужского монастыря — аналога придворных монастырей Андрея Боголюбского и Всеволода Большое Гнездо. Придворный монастырь в честь Рождества Пресвятой Богородицы был основан во Владимире великим князем Всеволодом Большое Гнездо в 1191 году. Посвящение главного храма нового монастыря было предопределено тем особым почитанием Богородицы как заступницы Владимиро-Суздальской Руси, начало которому положил князь Андрей Боголюбский (1157 — 1174). В XIII столетии Рождественский монастырь стал главной обителью всей Северо-Восточной Руси. Его настоятели с 1230 года носили почетный и редкий в то время сан архимандрита. Из иноков этой обители подбирались кандидаты на епископские кафедры. Во время своих приездов во Владимир киевский митрополит обычно останавливался в Рождественском монастыре. Перенос митрополичьей кафедры из Киева во Владимир в 1299 году превратил обитель в постоянную резиденцию митрополита. И после переезда главы русской церкви в Москву Рождественский монастырь еще долго сохранял свое прежнее положение. Только в 1561 году Иван Грозный особым указом передал первенство среди русских обителей Троице-Сергиеву монастырю, поставив Рождественский на второе место.

Дед Ивана Калиты великий князь Александр Ярославич Невский питал особое почтение к Рождественскому монастырю и завещал похоронить себя в его стенах. Благодарные иноки чтили память князя и работали над составлением его жития. Для этого у них имелись необходимые источники: монастырь обладал хорошей библиотекой. Здесь велось летописание, работали многие выдающиеся книжники и писатели XIII столетия.

Бывая во Владимире, князь Иван неизменно приходил в Рождественский монастырь, чтобы постоять у могилы Невского, приложиться к древним монастырским образам, повести неспешную душеполезную беседу с отцом-настоятелем. И всякий раз он думал о том, как хорошо было бы иметь у себя дома, в московском Кремле подобное «богомолье» — островок тишины, порядка и благочестия.

История владимирского Рождественского монастыря предопределила многое в истории его московского собрата — Спасского монастыря. Так же как и владимирский, московский монастырь был задуман как придворный, расположенный близ княжеского дворца. Историк Москвы И.Е. Забелин полагал, что Спасский монастырь существовал на Боровицком холме задолго до Калиты. Древнейший из московских монастырей, он представлял собой небольшую и незнатную обитель, все постройки которой были деревянными. В 1319 году князь Юрий Данилович приказал поместить в Спасском монастыре гроб с телом князя Михаила Тверского, привезенный им из Орды. Иван Калита решил перенести монастырь на новое место (ближе к своему дворцу), выстроить в нем белокаменный собор и «подтянуть» его до уровня знатнейших монастырей Северо-Восточной Руси.

Приготовления к строительству Калита начал уже в 1329 году. А к концу весны 1330 года все необходимое было собрано. 10 мая, в четверг, состоялась закладка белокаменного собора новой обители. Летопись сохранила своего рода повесть об основании Спасского монастыря. В ней нарисован, возможно, идеализированный, но, конечно, не противоположный реальности портрет создателя обители.

«В лето 6838 (1330) месяца маиа в 10 день, на память святого апостола Симона Зилота, благоверный князь великий Иван Данилович заложи церковь камену на Москве, во имя святого Спаса, честнаго его Преображениа, близ сушу своего двора, и нарече ту быти манастырь и собра чернци, и възлюби манастырь этот паче инех манастырев, и часто прихожаше в он молитвы ради, и многу милостыню подаваше мнихом живущим ту, ясти же и пити, и одежа, и оброкы, и всяка требованиа неоскудна, и лготу многу и заборонь велику творяше им, и еже не обидимым быти никим же. И церковь ту украси иконами и книгами и сосуды и всякими узорочьи, и приведе ту перваго архимандрита, именем Ивана, мужа сановита сущи, разумна же и словесна, и сказателя книгам, иже за премногую его добродетель последи поставлен бысть епископом Ростову и тамо добре упасе порученое ему стадо, и в старости глубоце к Господу отъиде.

Глаголют же неции от древних старец, яко первее бе князь Данило Александрович сию архимандритию имеаше у святого Данила за рекою, яко в свое ему имя церкви той поставленои сущи. Последи же не по колицех летех сын его, князь великий Иван, боголюбив сыи, паче же реши мнихолюбив и страннолюбив, и теплее сыи верою, преведе оттуду архимандитью и близ себе учини ю, хотя всегда в дозоре видети ю; и въздвиже и устрой таковую богомолию, и приобрете себе мзду благо-честну и славу богоугодну, благую бо часть избра, яже не отьимется от него. Да яко же он христолюбивый князь благое основание положи, сице и дети его и внучата, и правнучата по тому же ходяще и тако же творяще, ту же мзду и славу приемлют, благаго бо корени и отрасли благородни суще неизреченни» (25, 91).

Эта повесть (написанная, вероятно, при «правнучатах» Калиты, то есть где-то в первой четверти XV века), помимо благочестивой риторики, содержит несколько интересных фактов, перекликающихся с историей владимирского Рождественского монастыря. Так, повесть сообщает, что настоятель Спасского монастыря получил сан архимандрита; что из числа спасских иноков избирались кандидаты на епископские кафедры; что монастырь содержался на средства самого великого князя Ивана Даниловича, а позднее его потомков; что монастырь с самого начала стал центром книжности.

Из других источников к этому можно прибавить, что Спасский монастырь получил «все наследие Даниловского монастыря», включая и сам погост Даниловский и принадлежавшие монастырю села (32, 84). Спасский архимандрит стал одновременно и настоятелем Даниловского монастыря, которым он управлял, вероятно, через своего наместника.

Летописи рассказывают и предысторию создания Спасского монастыря. Согласно церковным канонам, основать новую обитель можно было только по благословению епархиального архиерея. Поскольку Московское княжество входило в состав митрополичьей епархии, Иван Калита должен был получить благословение самого митрополита Феогноста. Весной 1329 года, когда они вместе действовали против Александра Тверского, Калита, видимо, еще не имел замысла относительно монастыря (или же не хотел оглашать его прежде времени). Из Новгорода митрополит в конце весны 1329 года отправился в Юго-Западную Русь. Путь его лежал через земли Великого княжества Литовского. (Иначе трудно объяснить отсутствие Феогноста в Москве на торжествах по случаю закладки церкви Иоанна Лествичника 21 мая 1329 года.) Вероятно, он посетил епархиальные центры, а также столицу княжества — Вильно. Митрополит встречался, конечно, с правителем Литвы князем Гедимином (1316 — 1341). Затем Феогност поехал на юг — на Волынь, в Галич и, наконец, в Киев. Там, в Киеве, осенью 1329 года и посетили его московские послы. Их целью было получить благословение митрополита на создание или перенесение на новое место Спасского монастыря. Вероятно, в составе посольства был и монах Иоанн, которого московский князь хотел видеть архимандритом своей новой обители. Обряд возведения в сан архимандрита мог совершить только епископ, глава той епархии, где находился монастырь. Для Москвы этим епископом был сам митрополит.

Уникальное известие об этом московском посольстве сохранилось в Никоновской летописи. «Того же лета (1329) пресвященный Феогнаст митрополит Киевский и всеа Русии поиде из Новагорода в Волыньскую землю, и отгулу иде в Галич и в Жараву, а оттуду прииде в Киев. И тамо приидоша к нему послы от великаго князя Ивана Даниловича Володимерскаго и Московского составите ему манастырь внутрь града Москвы, и церковь въздвигнути святаго Спаса Преоб-ражениа, и тамо архимандритию принести от Данила святаго из Заречья, юже князь велики Данило Александрович имяше тамо в свое имя... Сей же (Иван Данилович. — Н. Б.) въсхоте ю вселити внутрь града, близ своего двора... И тако благословение приемлет от пресвященнаго Феогнаста, митрополита Киевскаго и всея Русии, и делу касашеся» (22, 203)

Только заручившись благословением митрополита (и при этом напомнив ему о себе!), князь Иван мог начать сложные и дорогостоящие зимние работы по заготовке и доставке в Кремль строительных материалов для монастырского собора. Одновременно следовало приготовить множество необходимых вещей, без которых храм и монастырь не могли существовать, — книги, иконы, ризы духовенства, церковную утварь. Зима 1329/30 года прошла для князя Ивана в этих бесконечных, но радостных хлопотах.

Между тем митрополит Феогност, уладив кое-как свои дела в Юго-Западной Руси, вновь приехал в Северо-Восточную Русь. В марте 1330 года он провел в Костроме поместный собор северо-восточных епископов, на котором, в частности, был возведен в сан суздальский владыка Даниил. Там же разбиралась тяжба рязанского и сарайского владык о Червленом Яре. Каждый из них считал эту обширную область на юго-восточных окраинах Руси частью своей епархии.

Сразу после окончания собора (март — апрель 1330 года) митрополит уехал обратно на Волынь. Можно лишь гадать, действительно ли его гнали на юг неотложные дела, или же он нарочито уклонялся под разными предлогами от участия в московских торжествах по случаю постройки новых храмов. Последнее вполне возможно: тесное сотрудничество митрополита с великим князем Владимирским в его церковно-по-литических начинаниях возмутило бы врагов Москвы, литовских князей, дало им повод обвинить его в промосковских настроениях.

На сей раз Феогност пробыл в польских и литовских землях около трех лет. Сюда, на Волынь, приезжали к нему на поставление тверской владыка Феодор (1330), новгородский архиепископ Василий Калика (1331), псковский кандидат в епископы Арсений (1331). В 1332 году митрополит ездил по церковным делам в Константинополь и Орду. Лишь в 1333 году он вновь появился в Северо-Восточной Руси (10, 346).

Отъезд митрополита весной 1330 года и его долгое отсутствие во многом объяснялось церковно-политической борьбой того времени. Перенос митрополичьей резиденции из Киева во Владимир-на-Клязьме в 1299 году неизбежно должен был повлечь за собой всплеск недовольства и сепаратистских настроений на юге Руси. Митрополит Максим, конечно, понимал это. Не случайно он первым среди русских святителей прибавил к своему титулу «митрополит Киевский» красноречивое дополнение «и всея Руси». И все же ему не удалось избежать раскола. Уже в 1303 году шесть епархий Галицко-Волынской Руси — галицкая, перемышльская, владимиро-волынская, луцкая, холмская и туровская — образовали самостоятельную, независимую от владимирской митрополию. Поставление первого галицкого митрополита Нифонта, несомненно, было поддержано галицким князем Юрием Львовичем, внуком знаменитого воителя Даниила Галицкого. Константинопольский патриарх Афанасий счел за лучшее признать новую митрополию. С этого момента и на протяжении более чем ста лет борьба против выделения самостоятельной галицкой митрополии становится постоянной заботой великорусских иерархов. Их задача все более и более осложнялась по мере перехода власти в Галицко-Волынской земле из рук Рюриковичей в руки князей литовского и польского происхождения, совершавшегося в первой трети XIV века. Правители Литвы и Польши хотели иметь своих людей и во главе православной церкви.

Митрополит Петр, получивший свой сан-при помощи галицкого князя Юрия Львовича, впоследствии также много пострадал от галицкого церковного сепаратизма. Его привязанность к Северо-Восточной Руси и к Москве в последний период его жизни объяснялась, в частности, тем, что на юге он не имел твердой опоры. Некоторые юго-западные епархии отказались признать его власть и образовали самостоятельную Литовскую митрополию. Византийский император Андроник Палеолог Старший (1282 — 1327) и константинопольский патриарх Иоанн Глика (1316 — 1320) по просьбе великого князя Литовского Гедимина согласились на открытие самостоятельной Литовской митрополии. Известно, что в 1317 году она уже существовала, а ее глава, митрополит Литовский, участвовал в патриаршем соборе в Константинополе.

В этой церковной смуте многое остается неясным. В частности, нет сведений о том, какие из существовавших тогда в Юго-Западной Руси епархий входили в состав новой митрополии. Однако очевидно, что как возникновение этой митрополии, так и ее упразднение было тесно связано с переменами в расстановке политических сил в Восточной Европе, с личными симпатиями и антипатиями «сильных мира сего». После смерти митрополита Петра (1326) новые правители империи решили восстановить единство митрополии под началом своего ставленника грека Феогноста. Приехав на Русь в 1328 году и управившись с самыми неотложными делами (посещение Северо-Восточной Руси и Новгорода, участие в борьбе с Александром Тверским, поездка в Орду на поклон к хану Узбеку), Феогност принялся за восстановление своей власти в епархиях Юго-Западной Руси. Это сложное и трудное дело потребовало не только его личного присутствия в крае, но и поездки в Константинополь в 1332 году.

Долгое отсутствие митрополита не помешало князю Ивану Даниловичу продолжать каменное строительство в московском Кремле. Однако он постоянно думал о том, как вернуть Феогноста в Москву. Калита делал все возможное для того, чтобы показать митрополиту свое благочестие и уважение к византийским традициям. Об этом свидетельствуют и обстоятельства, связанные со строительством Спасского монастыря.

Закладка Спасского собора состоялась в четверг 10 мая 1330 года. В этот день не было никакого большого церковного праздника. До ближайшего из них, Вознесения, оставалась еще неделя. Согласно древним месяцесловам 10 мая вспоминается Симон Зилот — один из 12 апостолов. Однако в русской традиции его память ничем не выделялась из других рядовых памятей церковного календаря. Таким образом на первый взгляд это был вполне обычный, будничный день.

И все же, зная внимательное отношение Калиты к выбору дней для начала и окончания строительных работ, нельзя усомниться в том, что день 10 мая был избран им не случайно.

Загадка этого дня несколько проясняется, если ввести его контекст древнерусской книжной и фольклорной традиции. Прежде всего становится очевидным, что день 10 мая был одним из дней, когда вспоминались события земной жизни Спасителя. Древнерусские книжники заимствовали из византийской традиции представление о том, что Иисус Христос был распят 30 марта, воскрес 1 апреля — и «възнесеся на небеса к Отцу» в четверг 10 мая (24, 4). Такие глубокие знатоки книжности, как Иван Калита и митрополит Феогност, несомненно, знали эту древнюю легенду.

На выборе дня сказалось и еще одно народно-христианское представление: о счастливых и несчастливых днях. Наблюдения над летописями показывают, что четверг считался в старину счастливым днем, благоприятным для всяких начинаний. На него падает гораздо больше всевозможных торжеств, чем на любой другой будний день (52,131). ДляКатиты имело значение и то, что соседние дни, среда и пятница, были «постными». В эти дни церковь вспоминала осуждение и распятие Спасителя и потому требовала соблюдать пост. Праздничный пир, сопровождавший торжественное начало строительства, в среду и пятницу был неуместен. В четверг никаких ограничений по части поста не существовало.

Глубоко символичен и тот хронологический ряд, в котором князь Иван определил место для своего праздника. 10 мая он заложил Спасский собор, а на другой день, 11 мая, был великий праздник Византийского государства и церкви — день основания Константинополя. Согласно древней традиции считалось, что Константин Великий освятил отстроенный им Константинополь 11 мая 330 года. В этот день в Царьграде ежегодно совершались молебны, торжественные процессии и яркие представления на ипподроме. Однако 11 мая 1330 года было особым днем в этом ряду — это было 1000-летие Константинополя. (Конечно, Калита едва ли знал точную хронологию византийской истории. Древнерусские представления о ней были весьма смутными и противоречивыми. Согласно Хронографу, «от вознесениа Господня до перваго лета Ксйньстяньтина царя лет 306» (27, 269), а Константинополь был основан «в 13-е лето царства его» (27, 443).

Закладка Спасского собора накануне, а не в самый день празднования вполне понятна. Точно так же Успенский собор в московском Кремле был освящен в 1327 году не в самый праздник Успения, а накануне — 14 августа. В Древней Руси канун праздника был духовно и ритуально связан с самим праздником. Песнопения в честь праздника звучали уже накануне вечером и в ночь на самый день празднования. Событие, совершавшееся накануне, служило как бы предисловием к празднику (53, 112).

Праздник основания Константинополя был хорошо известен русским летописцам, называвшим его «бытие Царяграда» (24, 236). Знали о нем и книжники. Он содержится в русских месяцесловах XIV века, в том числе и в месяцеслове Евангелия Семена Гордого — сына Калиты (96, 11). Однако уже Ярослав Мудрый придал этому дню новое значение. 11 мая он совершил освящение Софийского собора в Киеве, использовав тем самым византийскую традицию для возвеличивания Русского государства.

Весьма памятным в истории русского храмоздательства был и следующий день — 12 мая. В этот день князь Владимир Святославич освятил Десятинную церковь в Киеве — первый и главный до построения Софийского собора храм победившего христианства на Руси. Разрушенная во время нашествия Батыя Десятинная церковь была символом прежнего величия и нынешних бедствий русской церкви.

Увязав день закладки своего Спасского собора с важнейшими датами киевского строительства, а также с днем основания Константинополя, Иван Калита протянул еще одну незримую нить преемственности от «второго Рима» и Киева — к Москве, будущему «третьему Риму».

К сожалению, летописи не сохранили день освящения собора Спасского монастыря. Однако о многом свидетельствует и само посвящение этого храма, избранное Калитой. Его нельзя объяснить только преемственностью от прежнего Спасского монастыря в московском Кремле: летописи дают немало примеров изменения названия соборов и монастырей после их обновления. Кроме того, Иван Данилович при желании мог бы перенести на новое место, в Кремль, Данилов монастырь. Сам по себе такой акт не представлял нарушения канонов. (Так поступил полтора века спустя Иван III, перенесший Спасский монастырь Калиты из Кремля в урочище Васильцев стан на левом берегу Москвы-реки. Там он существует и по сей день под названием Ново-Спасского монастыря.)

Иван Калита хотел, чтобы его монастырь был посвящен именно Спасу, по многим причинам как религиозного, так и политического характера. В этом посвящении прежде всего ясно читается желание князя превратить Москву в столицу всей Северо-Восточной Руси. И вполне закономерно, что построенные им в 1327 — 1333 годах в московском Кремле белокаменные храмы были посвящены центральным образам тогдашнего христианского «пантеона» — Успению Божией Матери, Спасу, Архангелу Михаилу, а также патрону Москвы святому Петру (как апостолу, так и митрополиту) и покровителю иноков Иоанну Лествичнику. Московский Кремль становился впечатляющим зримым символом политических притязаний этого города. Собирание земли и власти шло рука об руку с собиранием святости.

Посвящение собора придворного монастыря было связано и с желанием Калиты воспроизвести в Москве святыни стольного Владимира. Еще Владимир Мономах, основав город Владимир, выстроил в нем каменный храм Спаса. В 1160-е годы Андрей Боголюбский заново отстроил этот храм и сделал его своей дворцовой церковью. Своими утонченными формами Спасская церковь напоминала построенную в те же годы церковь Покрова-на-Нерли. Известно, что в XIII веке храм Спаса был монастырским. Вероятно, Спасский монастырь существовал во Владимире и при Калите. Спасская церковь простояла до конца XVIII века, когда была разобрана за ветхостью (115, 56).

Идея посвящения собора придворного княжеского монастыря в московском Кремле «святого Спаса Преображению» имела владимирское происхождение. Однако, принимая такое решение, князь Иван учитывал и огромную популярность культа Спаса в Северо-Восточной Руси. В то время почитание Спаса было особенно характерно для ростово-ярославских земель. Здесь этот культ был в первую очередь монастырским. Виднейшие монастыри Ростовской земли в ту пору — Спасский Княгинин в Ростове и Спасский в Ярославле. Крупнейшим монастырем Белозерья был Спасский монастырь на Кубенском озере, основанный около 1260 года ростовским князем Глебом Васильковичем. В костромском крае культ Спаса также имел первостепенное значение. В 1330-е годы в Галиче («купля» Ивана Калиты!) близ княжеского дворца стояла церковь Спаса и был устроен монастырь. Уступая по численности лишь храмам, посвященным Богородице, Спасские соборы имелись во многих русских городах: Твери, Нижнем Новгороде, Угличе, Торжке, Переяславле-Залесском. Отсутствие в летописях дня освящения собора Спасского монастыря, возможно, указывает на то, что работы по его отделке затянулись на несколько лет. Этому не приходится удивляться. Ведь и сам великий Всеволод строил свой владимирский Рождественский монастырь целых четыре года. Но то были времена свободной и богатой Владимиро-Суздаль-ской Руси. А ныне праправнук Всеволода князь Иван Данилович правил «в опустевшей земле», над которой постоянно была занесена ордынская сабля.

Год 1331-й оказался на редкость тяжелым для князя Ивана. 1 марта умерла его жена Елена. Перед кончиной она приняла монашеский постриг.

Без материнской ласки и пригляда остались трое сыновей: 13-летний Семен, пятилетний Иван и трехлетний Андрей.

Княгиню похоронили в стенах собора Спасского монастыря. Думал ли князь Иван, создавая эту обитель, кто станет первым в ее некрополе!

С кончиной Елены князь Иван потерял тот островок семейного счастья, на котором он мог порою укрываться от тревог своего жестокого века и своего беспокойного ремесла.

В день смерти княгини церковь вспоминала мученицу Евдокию. В народе жила примета: «На Евдокию погожо — все лето притожо». Для князя Ивана примета эта оказалась дурной. На Евдокию было все вокруг для него темно и мрачно. . Таким вышло и все остальное лето. В начале мая полыхнул по Москве небывалый пожар, испепеливший весь деревянный Кремль. Город остался почти беззащитным. Нужно было срочно собирать деньги на строительство новой крепости, а кроме того, долго и трудно убеждать хана в ее необходимости. Князь Иван знал, что татары крайне подозрительно относились к постройке любых военно-оборонительных сооружений на Руси, видя в этом угрозу своему господству. И потому, прежде чем приступить к строительству, необходимо было получить дозволение от ордынского «царя».

Впрочем, в том же 1331 году нареченный новгородский владыка Василий Калика, ни у кого не спрашиваясь, возобновил начатое в 1302 году строительство городских каменных стен. Узнав об этом, московский князь, вероятно, сказал немало крепких слов в адрес новгородцев. Ясно было, что за этими стенами они надеялись отсидеться не только от западных соседей, но в случае необходимости и от великокняжеских войск.

Энергичную строительную деятельность Василия Калики прервал строгий окрик митрополита. Через своих послов Феогност велел избранному горожанами, но еще не утвержденному владыке срочно явиться к нему на Волынь для поставления в сан. Пришлось новгородскому избраннику отправиться в долгое путешествие через всю Литву — на Волынь. Выехав из Новгорода 24 июня 1331 года, он вернулся домой только 8 декабря. Пережив во время своих странствий немало опасностей и приключений, Василий получил, однако, официальное признание в качестве новгородского архиепископа. В лице этого необычайно крепкого и телом и духом человека новгородцы обрели одного из самых талантливых своих предводителей.

Не радовали князя Ивана и вести из Пскова. Там вновь был принят с почетом князь Александр Тверской.

На сей раз он явился во Псков не как беглец, ищущий убежища, а как доверенное лицо великого князя Литовского Гедимина. Псковичи приняли его «из литовской руки», по выражению летописца (10, 343). Желая ослабить связь Пскова с Новгородом, Александр принялся хлопотать об открытии во Пскове особой епархии. Эту идею энергично поддержали литовские князья, надеявшиеся со временем оторвать Псков от Новгорода и переподчинить его Литве как в политическом, так и в церковном отношении. Но, к счастью для князя Ивана, митрополит Феогност решительно воспротивился этим замыслам. Прибывший к нему на Волынь летом 1331 года псковский кандидат в епископы по имени Арсений возвратился с пустыми руками.

Череду несчастий 1331 года усугубило солнечное затмение 30 ноября (47, 284). «Бысть знамение на небеси, помръкне солнце» (22, 204). Затмение всегда считалось на Руси предвестником всяческих бедствий...

Московский пожар 1331 года прервал равномерный ритм кремлевского строительства. В этом году летописи не сообщают о каких-либо новых работах на Боровицком холме. Впрочем, это объяснялось не одним только пожаром. В 1331 году случились два события, которые заставили князя Ивана прекратить расходы и собрать все средства для поездки в Орду. 28 марта, на Страстной неделе, умер, не оставив наследников, ростовский князь Федор Васильевич, правивший в Сретенской половине Ростовского княжества. Калита решил добиться в Орде права на управление этими землями.

Вскоре подоспела и другая новость: умер соправитель Калиты по великому княжению Владимирскому князь Александр Васильевич Суздальский (23, 46). Этот правитель прославился тем, что, получив от хана в 1328 году стольный Владимир, велел в знак своей «победы» снять с соборной колокольни «вечный» (то есть вечевой, созывавший горожан на площадь) колокол и отвезти его к себе в Суздаль. Но, словно в насмешку над честолюбцем, колокол в Суздале не стал звонить так громко и чисто, как во Владимире. Перепуганный князь решил, что сама Богородица разгневалась на него за проделку с колоколом — «и помысли в себе князь Александр, яко съгруби святей Богородици» (10, 469). Опасаясь небесной кары, он велел срочно вернуть колокол на место. Там он зазвучал с прежней силой.

Однако смерть не различала мудрых от недалеких. «Кто из людей жил — и не видел смерти, избавил душу свою от руки преисподней?» (Псалтирь, 88, 49).

Князь Александр ушел «в путь невозвратимый», а Иван Данилович стал собираться в свой новый земной путь — в Орду. Там предстоял очередной передел русских земель и жестокий торг между князьями за их приобретение.

Зимой 1331/32 года князь Иван, тверской князь Константин Михайлович и другие князья побывали в Орде. Домой Калита вернулся обладателем всей территории великого княжения Владимирского, а также Сретенской половины Ростовского княжества. Это был большой успех московского князя. Раздел великого княжения Владимирского современники восприняли как трагедию русской государственности, а его воссоединение Иваном Калитой — как ее возрождение. Не случайно летописец повествует об этой поездке московского князя в Орду в особом, приподнятом тоне. «И по смерти сего Александра поиде в Орду князь великий Иван Данилович, и царь его пожаловал и дал ему княжение великое надо всею Русьскою землею, яко же и праотец его великий Всеволод Дмитрии Юрьевич; а правил княжение ему Албуга. И оттоле пошли русский князи. Во всех сих прославим в Троици единого Бога и православных великих князей, заступников наших всея Русьскыя земля» (10, 469).

Приведенное выше рассуждение имеет большую историческую ценность. Оно находится среди статей, предшествующих Комиссионному списку Новгородской Первой летописи. Эти статьи представляют собой своего рода конспект русской истории, написанный на бумаге с водяными знаками 1441 года (10, 7). Наблюдения над рукописями показывают, что бумага обычно шла в дело в течение одного-двух десятилетий после ее изготовления. Почерк рукописи также указывает на время ее создания — первую половину или середину ХУ,века. Таким образом уникальный рассказ о приходе Калиты на великое княжение в 1332 году и о торжественном возведении его на владимирский престол ханским послом Алабугой был переписан в сохранившуюся до наших дней Новгородскую летопись (Комиссионный список) из какого-то древнего московского летописца около ста лет спустя после самого события. Учитывая, что большинство существующих списков русских летописей относится к концу XV — первой половине XVI века, это свидетельство следует признать очень ранним и достоверным.

После рассказа о приходе Ивана Даниловича на великое княжение в том же тексте содержится очень интересное, хотя и не вполне понятное добавление: «А Иванова княжения Даниловича до преставлениа князя Ивана Васильевича и тогды минуло великому князю Ивану Данильевичу 100 лет и 8. А митрополит был Петр, иже бе пришел из Волыня на Суждальскую землю, на Москву, в лето 6824 (1316), и приа его князь великий Иван Данилович с честию великою» (10, 469). О каком князе Иване Васильевиче, сопоставленном с Калитой, идет речь в этом исчислении? В первой половине XV века было только три правивших князя, носивших это имя. Один из них — внук дочери Калиты Евдокии и ее мужа ярославского князя Василия Давыдовича. Он владел Ярославлем и назывался «великим князем ярославским» (91, 288). Умер Иван Васильевич Ярославский в 1426 году. Однако в данном случае речь идет не о нем, так как за 108 лет до его кончины, в 1316 году, Иван Данилович не был ни великим, ни даже московским князем. Другой князь Иван Васильевич, младший брат первого, по прозвищу Воин, был совсем мелким князем и рано умер бездетным. Речь явно не о нем.

Третий и единственно возможный претендент на сопоставление с Калитой — московский князь Иван Васильевич, прямой потомок Ивана Даниловича. После возвращения его слепого отца Василия Темного на великокняжеский престол в 1447 году Иван стал его официальным наследником и соправителем. Незаурядные таланты молодого князя были очевидны. Задолго до кончины его отца (1462) современники увидели в юноше будущего великого правителя Руси.

Приведенное летописцем исчисление указывает именно на Ивана Васильевича Московского. Он родился в 1440 году, то есть как раз через 108 лет после того, как Иван Калита стал полновластным великим князем в 1332 году. Что касается ломающего весь смысл слова «преставление» (то есть кончина, смерть), то оно могло быть результатом рассеянности летописца. Рассказав перед тем о смерти князя Александра Васильевича Суздальского, он машинально повторил это слово и в следующих строках.

Впрочем, возможно и иное понимание искаженного летописного текста. Слово «преставление» могло быть написано летописцем по ошибке вместо близкого по составу «постав-ление» (то есть возведение в княжеское достоинство, коронация). В таком случае изначальный, правильный вид фразы очевиден: «А Иванова княжения Даниловича до поставления князя Ивана Васильевича и тогда минуло великому князю Ивану Данильевичу (то есть со времен правления Ивана Даниловича. — Н. Б.) 100 лети 8». Действительно, от кончины Ивана Калиты в 1340 году до официального объявления Ивана Васильевича великим князем в 1448 году прошло 108 лет. Разночтения в летописях и других источниках позволяют менять первую дату на 1341 год, а вторую — на 1449-й. Общее число лет от этого не меняется.

При любом из двух предложенных выше вариантов прочтения летописного текста середины XV века становится очевидным, что уже в те времена русским людям открывалось глубоко верное по своей исторической сути сопоставление: от времен расцвета суздальской земти при Всеволоде Большое Гнездо через пепелища татарских погромов — к ее новому возрождению при Иване Калите. От князя Ивана Даниловича нить исторической преемственности тянулась к «государю всея Руси» Ивану Васильевичу.

Летом 1332 года Северо-Восточную Русь посетила беда: неурожай и вызванный им голод. «Того же лета бысть меже-нина велика (засуха, недород. — Н. Б.) в земли Русской, дороговь и глад хлебный и скудота всякого жита. Сию же дороговь неции глаголют: рослую рожь» (23, 46).

Расходы, связанные с поездкой в Орду и получением всей территории великого княжения Владимирского, а также голод на Руси не позволили князю Ивану и в 1332 году возобновить каменное строительство. Однако уже к концу года он начал готовиться к тому, чтобы заняться этим в следующем, 1333 году. Вновь по зимнему санному пути повезли в Кремль глыбы белого камня и добрый строевой лес, вновь застучали топоры и молотки каменотесов. Вероятно, это было благоприятное время для подготовительных работ, которые можно было выполнить почти бесплатно. Тысячи изголодавшихся крестьян, собравшихся в Москву, готовы были трудиться целый день за кусок хлеба или горсть муки из княжеских закромов. Князь Иван спасал их от голодной смерти, а они его — от забвения...

Когда столь удачно закончилась тяжба в Орде, когда вновь стало оживать московское строительство — полегчало и на душе у Ивана Даниловича. Пришло время подумать и о собственном семейном устроении. И вскоре в его опустевшем и затихшем после кончины княгини Елены доме вновь зазвучал женский смех. Под 1332 годом Рогожский летописец сообщает: «Того же лета в другое оженися князь великий Иван Данилович» (23, 47).

О второй жене Калиты известно только то, что ее звали Ульяна. В браке с ней у князя Ивана были дети. Но за этим — много неясного (129, 13). Первый биограф Калиты историк А.В. Экземплярский полагал, что «от второго брака он имел неизвестную нам по имени дочь, которая родилась уже по смерти его, ибо в его духовной грамоте она не упоминается» (138, 79). Однако внимательное изучение текстов двух духовных грамот Калиты заставляет усомниться в суждении Экземплярского. В обеих грамотах несколько раз встречается выражение: «А се даю княгини своей с меншими детьми»... Ясно, что речь идет не о княгине Елене (о ней сказано как об умершей), а об Ульяне. Трудно представить, что «меньшие дети» — это младшие дочери Елены. Они уже были выданы замуж ко времени составления завещания и могли рассчитывать только на кое-какие личные драгоценности их матери — ожерелья, монисты, обручи для волос. Между тем этим загадочным «младшим детям» Калита дает в нераздельное владение с их матерью многочисленные села и слободки.

По убедительному предположению В. А. Кучкина, под «младшими детьми» Калита разумел двух своих дочерей, родившихся в браке с Ульяной, — Марию-меньшую и Феодосию.

Из этих дочерей к 1359 году осталась при матери только одна. О ней упоминает в своем завещании сын Калиты Иван Иванович, приказывая дать ей кое-какие волости из владений ее матери в случае смерти последней. Другая дочь либо рано умерла, либо просто исчезла из поля зрения московских летописцев.

Судя по тому, как внимательно оговорил Калита в завещании интересы своей жены и ее детей, можно думать, что отношения в их семье были самые теплые. Ульяна была хорошей женой для князя Ивана, опорой для него в трудную минуту. А таких минут в жизни «собирателя Руси» было куда как немало...

Замысел постройки нового Архангельского собора органично связан с другими идеями Калиты. Быть может, его вдохновляла изложенная в Хронографе легенда о том, как император Константин Великий построил в городе Анапле «церковь прекрасну» во имя предводителя небесного воинства. Будучи в этом городе, император однажды услыхал во сне «глас велик»: «Аз есмь архистратиг силы Господня, хрис-тианом заступник и тебе, яко верну угоднику владыкы моего Исус Христа, поспешник невидимо на вся злочестивыя мучителя и поганыа языкы» (27, 269). Прежде в Анапле существовала «мала церквица» во имя Михаила. Она была поставлена местными жителями в память о том, как архистратиг помог им победить напавших на них врагов. Он явился им в образе «мужа страшна» с орлиными крыльями на плечах.

В Москве, как и в Анапле, была старая деревянная церковь во имя архистратига Михаила, построенная еще во времена жившего здесь некоторое время князя Михаила Хоробрита — младшего брата Александра Невского. Задуманный князем Иваном новый белокаменный храм должен был стать одновременно и семейной усыпальницей — достойным последним приютом всех представителей мужского потомства Даниила Александровича. Посвящение храма-усыпальницы именно архистратигу Михаилу определялось общими градостроительными идеями Калиты, его желанием ввести Москву через библейские и «константиновские» ассоциации в круг всемирной истории, а через киевско-владимирские параллели — в круг истории общерусской.

В стольном княжеском Киеве Михаила Архангела почитали как покровителя города. Здесь в домонгольский период было построено три каменных храма во имя «Михаила, князя великого» (Даниил, 12, 1). Ему же был посвящен и южный придел Софийского собора.

Давнее почитание «ангельских ликов чиноначальника» существовало и во Владимиро-Суздальском княжестве. В самом Владимире великий князь Константин Всеволодович выстроил на своем дворе в 1218 году церковь Михаила Архангела. Храм во имя архистратига, выстроенный из белого камня, существовал во времена Калиты в Нижнем Новгороде. Однако особым распространением этого культа отличалась Тверь. Михаил Архангел считался патроном тверского княжеского дома. Многие важные события в Твери были приурочены к дням памяти архистратига. Однако тверские князья имели у себя при дворе лишь деревянную Михайловскую церковь. Выстроив в московском Кремле каменный Архангельский собор, Калита наглядно продемонстрировал свое превосходство над Тверью.

Некоторые свидетельства источников позволяют думать, что Архангельский собор Калиты отличался большими размерами. Во времена Семена Гордого художники не успели за одно лето выполнить и половины его росписи «величьства ради церкви тоя» (23, 56). Успенский собор, построенный Иваном Даниловичем, был расписан за один сезон.

Летописи не сохранили день торжественной закладки Архангельского собора. Известно лишь, что построен он был «одиного лета» и освящен 20 сентября 1333 года (18, 266). Это был первый каменный храм в московском Кремле, который освятил сам митрополит Феогност.

В этой дате содержится загадка — одна из многих загадок в истории того времени. Весьма странным оказывается выбор дня недели, когда было совершено торжественное освящение Архангельского собора. 20 сентября 1333 года — понедельник. Этот день недели в Древней Руси почитался несчастливым и крайне редко избирался для каких-либо важных событий. Кроме того, освящение храма обычно приурочивали к нерабочему дню — воскресенью или празднику. Эту неожиданную дату можно объяснить только двумя предположениями: либо летописец ошибся и отнес событие 1332 года к 1333 году; либо князь и митрополит непременно хотели освятить храм 20 сентября.

За первое объяснение говорит то, что 20 сентября 1332 года было воскресенье. В смысле дня недели все становится на свои места. Кроме того, летописи вообще весьма сбивчивы в датировке событий 1331 — 1333 годов (91, 141).

Однако второе объяснение подкрепляется тем, что в 1332 году митрополит едва ли мог быть в Москве: он ездил в Константинополь и в Орду. (18, 265). Сама его поездка была вызвана кончиной патриарха Исайи в мае 1332 года. Вероятно, Феогност участвовал в избрании нового патриарха. В Орду он поехал с каким-то дипломатическим поручением императора Андроника III. Использование духовных лиц для переговоров с татарами было обычной практикой константинопольского двора.

Как бы там ни было, день 20 сентября был выбран, конечно, не случайно. В это день наряду с памятью византийского святого Евстафия Плакиды чтилась память князя Михаила Всеволодовича Черниговского, убитого в Орде в 1246 году за отказ поклониться «кусту и идолам». Имя этого князя-мученика символизировало готовность к самопожертвованию за веру. Подобно трем отрокам, брошенным царем Навуходоносором в огненную печь за отказ поклониться идолу, он отвечал грозному повелителю Орды: «Тебе, цесарю, кланяюся понеже Бог поручил ти есть царство света сего. А ему же велиши поклонитися не поклонюся» (13, 228). В подвиге Михаила Черниговского, каким он представлен в его житии, явно ощутимо горячее дыхание библейской книги Даниила — любимой книги Калиты. Освящая собор во имя небесного «великого князя» Михаила Архангела в день памяти великого князя Михаила Черниговского, Калита приобщался к важной для него духовной традиции.

Имя Михаила Черниговского в начале XIV века было широко известно в Северо-Восточной Руси. В середине XIII века в Ростове при дворе княгини Марьи Михайловны, дочери князя-мученика, было составлено его краткое проложное житие. Оно легло в основу всех последующих пространных редакций этого памятника. Самая ранняя из них была создана в конце XIII — начале XIV века неким священником Андреем. Есть Сведения, что уже в середине XIII века в Ростове существовала церковь, посвященная новым святым — князю Михаилу Черниговскому и казненному вместе с ним боярину Федору. Вероятно, именно о ней упоминает Никоновская летопись под 1288 годом: «В Ростове сгорела церковь от грому святого Михаила» (22, 167). Пожар деревянной церкви — дело весьма обычное и редко упоминаемое летописью. Однако в данном случае летописец отмечает это как событие особое, достойное внимания.

Еще одним очагом культа Михаила Черниговского был, по-видимому, суздальский Ризположенский монастырь, в котором с 1227 по 1250 год жила другая дочь князя-мученика — Евфросинья. Уже в XVI веке было составлено житие Евфросиньи Суздальской, согласно которому именно она своим посланием вдохновила отца на подвиг в Орде. По описи 1628 года в Ризположенском монастыре существовал придел во имя Михаила Черниговского и его боярина Федора.

Особым почитанием Михаила Черниговского отличалась его родина — Северская земля. Во второй половине XIII века в Чернигово-Брянской земле, столицей которой стал Брянск, правил князь Роман Михайлович Старый (1263 — 1288), сын Михаила Черниговского. Его братья и племянники сидели в Глухове, Новосиле, Карачеве и других уделах. Однако в начале XIV века брянским столом завладели князья из смоленского дома, что привело к переезду многих бояр в московские земли. Среди бояр, выехавших в Москву из Чернигова во времена князя Даниила Александровича, выделялся Федор Бяконт, отец будущего митрополита Алексея. Согласно свидетельству родословных книг, при Иване Калите «за ним была Москва» (61, 247). Видимо, именно он в качестве княжеского наместника отвечал за безопасность и порядок в городе во время отлучек князя. Историк А. Е. Пресняков полагал, что Федор Бяконт занимал должность московского тысяцкого — главы посадской общины и ополчения (110, 290).

День освящения Архангельского собора приобщал Москву к традиции прославления той святой жертвенности, которая для тверичей была связана с именем их князя Михаила Ярославича. Почитание первого князя-мученика Михаила Черниговского как бы заглушало, отодвигало на второй план тверской культ, который претендовал на то, чтобы стать общерусским. Борьба между Москвой и Тверью шла не только на полях сражений и в юртах ханской ставки, но и в душах людей. Каждый из молодых городов стремился показать себя наследником почтенной старины, обрести собственных святых, свои традиции и предания.

Образ Михаила Черниговского со времен Калиты прочно вошел в московскую традицию. Князь-мученик и погибший вместе с ним боярин Федор представлены в росписи Благовещенского собора московского Кремля, выполненной в 1508 году. Многие сюжеты этой росписи восходят к предшествовавшей ей росписи 1405 года. Интересна композиционная деталь этой росписи: композиция «Чудо Георгия о змие», символизировавшая победу над вековым врагом Руси — Золотой Ордой, зрительно как бы опирается на фигуры Михаила Черниговского и боярина Федора. Это сочетание самостоятельных композиций создает своеобразный живописный диптих, выражающий мысль о подвиге и самопожертвовании как подлинной основе торжества Руси над врагом.

Архангельский собор был последним каменным храмом, построенным Иваном Калитой. Настало время подвести итоги. За семь лет напряженной работы, строжайшей экономии и риска прослыть богачом он превратил свою столицу в один из самых красивых городов Северо-Восточной Руси. Москва стала достойным местопребыванием не только великого князя Владимирского, но и главы церкви — митрополита Киевского и всея Руси.

Конечно, ограниченность в средствах сильно сказалась на московском храмоздательстве. Более десяти лет после их освящения московские соборы стояли без росписей. Только сын Калиты Семен Гордый, став великим князем Владимирским, в 1344 — 1346 годах завершил дело отца.

Мастера, строившие для Калиты (вероятно, это была одна артель), не имели богатого строительного опыта. К тому же они работали в спешке, надеясь успеть до нового передела власти в Орде. В результате уже через полтора века после их постройки соборы Калиты выглядели плачевно. Своими закопченными в пожарах, растрескавшимися и подпертыми бревнами стенами они напоминали израненных в боях старых солдат-инвалидов. В сущности, так оно и было. Белокаменные воины первого московского полка, они донесли свою славу до нового рубежа. Потомок Калиты «государь всея Руси» Иван III приготовил им достойную замену. На месте разобранных храмов Калиты встали новые, одноименные им богатыри-соборы, понесшие дальше сквозь века недостижимую московскую мечту о государстве правды Божией.