"Иван Калита" - читать интересную книгу автора (Борисов Николай Сергеевич)

Снежная гора

В то время как князь Юрий Данилович метался от одного края Руси к другому, поспешая навстречу своей ужасной судьбе, — его младший брат Иван по большей части пребывал в Москве. Здесь он вырос, возмужал, обзавелся большой семьей. Москвичи знали его как рачительного хозяина и хорошего управителя, но при этом и как набожного, «христолюбивого» человека. Добрый и благочестивый, Иван мог, однако, при необходимости крепко постоять за свою правду. На войне он умел действовать быстро и решительно.

Особенное почтение Иван Данилович проявлял к митрополиту Петру. В церковном отношении Москва входила в состав митрополичьей епархии. И потому московские князья по своим духовным делам обращались прямо к митрополиту как к своему епархиальному архиерею. В случае отъезда митрополита епархией управлял его доверенный клирик — наместник.

Москва была крупнейшим городом митрополичьей епархии. Обедневший, многократно разоренный татарами Владимир уже не мог служить достойным местопребыванием для главы всей Русской Православной Церкви. Кроме того, митрополит не любил владимирского одиночества. Это был город мертвых, в котором господствовали не живые люди, а величаво-угрюмые призраки прошлого. Поначалу Петр предпочитал жить в небольшом, но уютном Переяславле — втором по значению городе великого княжения Владимирского. Было во всем облике этого приозерного городка нечто утонченно-духовное, евангельское. Стояли на холмах стройные, как свечки, деревянные церкви. Радовало глаз своим светлым, веселым простором озеро. Тихо плескали весла в тенистых протоках неторопливого Трубежа. А по берегам сушили сети и смолили лодки рыбаки — далекие русские собратья тех галилейских рыбаков, которых сам Спаситель призвал когда-то на тернистый путь апостольский.

Однако печать запустения, которой так явственно отмечен был Владимир, легла и на Переяславль. Многократно разоренный татарами, город обезлюдел, сжался в кольцо древних валов. Туг и там виднелись незастроенные пепелища. Даже приезд владыки не мог возродить былого величия Переяслав-ля. Впрочем, Петр не имел времени, чтобы подолгу оставаться на одном месте. Исполняя свой архипастырский долг, он неустанно странствовал по Руси, наставляя и обличая, убеждая и проклиная. Лишь к концу жизни, устав от вечных скитаний, он избрал своим любимым пристанищем Москву. Здесь его всегда приветливо встречал благочестивый князь Иван Данилович.

Сложившаяся при митрополите Петре «двуглавая» структура митрополичьей епархии (Владимир — Переяславль, позднее Владимир-Москва) воспроизводила на епархиальном уровне возникшую после татарского нашествия «двуглавую» схему всей русской митрополии (Киев — Владимир).

Митрополит Петр возвышался над князьями не только величием своего сана и авторитетом стоявшего за его спиной константинопольского патриарха. В своих поступках он исходил прежде всего из интересов церкви и нравственных императивов Евангелия. Никто из князей не мог использовать его в качестве орудия для достижения своих корыстных целей. Однако за добро Петр всегда платил добром. Гостеприимство князя Ивана, а главное — его неподдельное, истовое благочестие побуждали Петра к ответному доброжелательству. В сложных обстоятельствах он поддерживал москвичей. А эта поддержка значила в ту пору очень много.

В условиях политической разобщенности, всеобщего материального и духовного оскудения, вызванного монгольским завоеванием, значение церкви в жизни русского общества неизмеримо возросло. Ордынское владычество истощало страну, а вместе с ней и церковь. Однако церковь не подвергалась каким-либо гонениям со стороны завоевателей. Монголы отличались большой религиозной терпимостью, чтили чужие верования, но при этом требовали от русских князей, приезжавших в ханскую ставку, исполнения старинных монгольских языческих обрядов. Последнее стало причиной казни в Орде некоторых русских князей, считавших исполнение этих ритуалов изменой христианству. Так погиб в ставке Батыя в 1246 году князь Михаил Всеволодович Черниговский. Вскоре после смерти он стал почитаться церковью как святой.

Следуя заветам Чингисхана, его потомки повсюду в завоеванных странах оказывали покровительство местному духовенству. На Руси оно было освобождено от всех податей и повинностей в Орду. Русские митрополиты получали из рук хана особые грамоты (ярлыки), подтверждавшие эти привилегии. Льготы распространялись не только на духовенство, но и на некоторые категории населения, связанные с церковью.

В свою очередь, русское духовенство — от митрополита до сельского священника — обязано было публично, при всем народе молить Бога о благополучии ордынского «царя». Оправдание этому унижению находили в Библии.

«Так говорит Господь Саваоф, Бог Израилев: так скажите государям вашим: Я сотворил землю, человека и животных, которые на лице земли, великим могуществом Моим и простертою мышцею Моею, и отдал ее, кому мне благоугодно было. И ныне Я отдаю все земли сии в руку Навуходоносора, царя Вавилонского, раба Моего, и даже зверей полевых отдаю ему на служение. И все народы будут служить ему и сыну его и сыну сына его, доколе не придет время и его земле и ему самому; и будут служить ему народы многие и цари великие» (Иеремия, 27, 4 — 7).

Толкование «вавилонского плена» иудеев как Божией кары, которой нельзя противиться, было использовано русским духовенством применительно к «ордынскому плену». Конечно, такой вывод был вполне естественным для человека Средневековья. Кроме того, «примиренчество» диктовалось самим здравым смыслом. Это был единственный путь к самосохранению народа — путь Александра Невского и Ивана Калиты, путь святителей Петра и Алексея.

Москва искала расположения митрополита. Но и митрополит имел все основания искать дружбы одного из сильнейших княжеских семейств. Он нуждался в энергичной поддержке светской власти. Одной из причин этого было широкое распространение в ту пору всевозможных вероучений и ересей. Одни из них шли на Русь с запада, другие — с востока, из Орды. Русской церкви приходилось напрягать все силы в борьбе с другими верованиями. И здесь она не могла обойтись без помощи княжеской власти.

Вслед за татарами на Русь пришло мусульманство. После переписи 1257 года Орда передавала право на откуп русской дани оборотистым мусульманским купцам из Средней Азии и Волжской Болгарии. Они выплачивали в ханскую казну сразу всю сумму дани, причитающуюся с той или иной области Руси. После этого они приезжали на Русь и, обосновавшись в одном из городов, собирали эту дань с населения с большим «наваром» для себя. В случае необходимости им содействовали баскаки — представители ордынской администрации в русских землях. Иногда баскаки имели собственные вооруженные отряды. Но главное — они могли жаловаться хану и вызывать на провинившиеся области карательные экспедиции.

Русские люди ненавидели откупщиков-«бесермен» («басурманин», «бесерменин» — искаженное «мусульманин»). Однако нашлись и те, кто, желая угодить откупщикам, а может быть, и вполне бескорыстно, разуверившись в христианском Боге, обращались в мусульманство. Летопись сообщает, что в 1262 году в Ярославле во время народного восстания против «бесермен» был растерзан толпой один из таких отступников — бывший православный монах Зосима (25,72).

Митрополит Петр противодействовал мусульманской проповеди на Руси. В это время при хане Узбеке мусульманство окончательно торжествует в Орде и становится ее государственной религией. Несомненно, имели место и попытки распространения мусульманства в «русском улусе». Согласно «Житию» митрополит, без устали странствуя по Руси и повсюду укрепляя христианскую веру, однажды столкнулся с неким Сеитом, судя по имени — мусульманским духовным лицом. Одолев противника в споре, святитель проклял его. Когда произошел этот случай, источник не сообщает (120, 16).

Отражением религиозной борьбы тех лет стала история гибели в Болгарах купца Феодора Иерусалимлянина. Ревностный христианин, начитанный в Священном Писании, Феодор смело вступил в спор о вере с местными мусульманами. «Они же окаянии не стерпеша своего поруганна, замучиша его за православную веру» (22, 189). Это произошло 21 апреля 1323 года. В этот день по церковному календарю празднуется память древнего христианского мученика Феодора, «иже в Пергии». Более того, память еще двух мучеников с тем же именем празднуется накануне (Феодор Трихина, 20 апреля) и на следующий день (Феодор Сикеот, 22 апреля). Видимо, именно в день своих именин, подражая первым христианским мученикам, Феодор Иерусалимлянин решил публично исповедать свою веру перед иноверцами, за что и поплатился жизнью.

Живший в Твери земляк Феодора, выходец из Византии игумен Иван Цареградец, решил увековечить мученичество постройкой каменной церкви. Вслед за известием о гибели Феодора летопись сообщает: «Того же лета совершена бысть и свещена церковь камена во Твери во имя святаго Феодора, юже соверши и украси игумен некий, именем Иван Цареградец» (22, 188). Феодоровский монастырь, в котором игуменствовал Иван Цареградец, был расположен на островке у впадения речки Тьмаки в Волгу, прямо под стенами тверского кремля. Строительство каменного храма велось, несомненно, под надзором тверского епископа Варсонофия — ставленника митрополита Петра. Второй каменный храм Твери стал памятником всем христианам-мученикам, павшим от рук иноверцев.

Еще большую опасность, чем мусульманство, представляли для русского православия всевозможные ереси. В 1313 году митрополит Петр должен был созвать поместный собор для осуждения взглядов новгородского протопопа Вавилы. Уникальное известие об этом соборе (смешанное, впрочем, с сообщением о переяславском соборе 1310 года) содержится в «Истории Российской» В.Н. Татищева. «Того же лета явися в Новеграде еретик Вавила, протопоп новогородский, к нему же присташа мнозии от причта церковна и мирян, и епископ тверский Андрей помагаше има, глаголя: «Се яко рай на земле погибе»; и святый ангельский монашеский чин ругаху безбожным и учением бесовским именоваху. И мнозии, от инок изшедше, оженяхуся. Преосвясченный же митрополит Петр созва на Переславль собор велий, быша ту всии епискогш, игумены, попы, диаконы и чернцы, и от патриарха Афанасия клирик ученый. И многу прению бывшу, и едва преосвясченный Петр, митрополит Киевский и всея Руси, от божественного писания и помосчию и заступлением князя Ивана Даниловича преодоле и проклят того еретика; а сам иде по градом, поучая право вериги, и укроти молву, а смусчение диаволе прогна» (38, 72).

Интересное предположение высказал Б. А. Рыбаков. Оно касается древнерусского публицистического сборника «Влас-фимия». В нем под видом «хулы на еретиков» содержится острая критика официальной церкви. По мнению Рыбакова, новгородский протопоп Вавила, которого проклял митрополит Петр, «был одним из первых читателей (а может быть, и создателем?) полной, воинствующей Власфимии (1274 — 1312 гг.)» (117,156).

Примечательно, что согласно Татищеву Иван Калита уже в 1313 году помог митрополиту Петру в борьбе с еретиком, имевшим таких влиятельных покровителей, как тверской епископ Андрей.

Весьма сомнительную с точки зрения ортодоксального православия идею о том, что «рай на земле погибе», вслед за Андреем отстаивал и другой тверской владыка — Феодор (1342 — 1360). В 1347 году новгородский епископ Василий Калика обличал его за это в своем известном послании «о земном рае».

Среди духовных соблазнов для православных в ту пору не последнее место занимало и несторианство. Эта ересь, основателем которой был константинопольский патриарх Несто-рий (428 — 431), подверглась осуждению на Эфесском вселенском соборе в 431 году. Суть несторианства — в признании преимущественно человеческой природы Христа. Из этого следовало, что дева Мария не может быть названа Богородицей. Осужденное собором и изгнанное из западных провинций Византии, несторианство ушло на Восток и там получило значительное распространение. Среди кочевников Золотой Орды было немало несториан. И хотя прямых сведений о проникновении этой ереси на Русь не имеется, не приходится сомневаться в том, что митрополит Петр сталкивался с нею.

«Житие Петра» очень лаконично и наивно рассказывает о приезде митрополита в Москву. Святитель много путешествовал, исполняя свой пастырский долг. Он учил слову Божьему повсюду: «не токмо по градом, но и вся и везде в странах, и вся места преходя». Однажды в своих странствиях он попал в город, известный только своей «кротостию в смирении» (120, 25). Это была Москва. Здесь жил князь Иван Данилович, милостивый до святых церквей и до нищих, любивший святые книги, внимавший наставлениям духовенства. И святитель стал жить в Москве.

Вероятно, Петр прочно обосновался на своем московском подворье лишь в 1322 году. Именно тогда, после получения Дмитрием Тверским великого княжения и бегства Юрия в Новгород, Иван Данилович стал московским князем. В восточной части Кремля князь выстроил для митрополита новый обширный «двор».

Митрополит советовал Ивану возвести в Москве каменный епископский собор, подобный тем, что украшали все главные города Северо-Восточной Руси. Иван, вероятно, и сам думал об этом, но вечная нехватка средств, которые без остатка уходили на ордынские тяжбы с тверскими князьями, не позволяла приняться за дело.

Москвичи не имели большого опыта в каменном строительстве. По некоторым сведениям, еще князь Даниил построил каменный храм в Даниловом монастыре. Кроме того, археологи обнаружили остатки каменных фундаментов еще двух храмов, стоявших на Соборной площади московского Кремля (59, 148). Письменные источники ничего не сообщают о них. Летописец называет Успенский собор, построенный Иваном Калитой, «первой каменной церковью на Москве» (25,89).

Бывая в Москве наездами, митрополиты останавливались на своем подворье, располагавшемся на западной оконечности Боровицкого холма. Там, среди высоких сосен древнего бора, высилась стройная деревянная церковь Рождества Иоанна Предтечи. Предание называет ее первой церковью в Москве. Полагают, что она была поставлена на месте древнего языческого капища. В 1461 году по указу московского князя Василия Темного на смену деревянной была поставлена каменная церковь того же названия. Этот храм был, в свою очередь, заменен новым, каменным же, в 1508 году. Постояв до 1848 года, он пришел в ветхость и был разобран по распоряжению императора Николая I.

Весть о гибели в Орде князя Юрия Даниловича достигла Москвы где-то в самом конце 1325 года. А 8 февраля 1326 года, в первую субботу Великого поста, москвичи встречали гроб с телом Юрия, привезенным из Орды. В этот день праздновалась память сразу двух святых — Феодора Страти-лата и Феодора Тирона. Оба они были великомучениками, казненными за веру во времена гонений на христиан. Несомненно, князь Иван избрал день для печального действа не случайно, но после совета с митрополитом. В памяти народа Юрий должен был остаться как воин и мученик за веру. Мало кто знал тогда подоплеку его убийства. Все думали, что оно было совершено по приказу хана Узбека. Ведь убийца Юрия князь Дмитрий Тверской еще не был наказан.

Тверичи почитали князя Михаила как мученика за веру и отечество. Москва, по мысли Ивана Калиты, должна была иметь своего мученика — «невинно убиенного» князя Юрия.

Похороны новомученика Георгия (Юрия) были очень торжественными. Его отпевал сам митрополит Петр с четырьмя епископами. В это время в Москве находился новгородский архиепископ Моисей, только что поставленный в сан митрополитом, а также тверской владыка Варсонофий, прибывший на хиротонию Моисея. Вместе с ними в церемонии участвовали ростовский епископ Прохор и рязанский владыка Григорий.

По одним летописям, Юрий был похоронен «в церкви святого Михаила» (деревянном храме, предшественнике Архангельского собора московского Кремля), по другим — «у Димитрия Селунского» (одна из церквей московского Кремля, позднее обращенная в придел Успенского собора). Достоверно известно, что в конце XV века прах Юрия находился в аркосолии в стене Димитриевского придела старого Успенского собора (27, 487). В новом соборе 1479 года его поместили в том же Димитриевском приделе, но в земле, под полом, «и надгробницу учиниша над ним» (27, 499).

В Древней Руси князья обычно ложились на вечный покой в храмах, построенных ими самими. Можно думать, что именно Юрий построил церковь св. Димитрия. Культ этого святого воина получил особое распространение в Северо-Восточной Руси со времен Всеволода Большое Гнездо (1177 — 1212), который в крещении был наречен Димитрием. Русские люди чтили в солунском герое не только мученика, но и «отечестволюбца». В летописях сохранилась молитва Дмитрия Солунского о его родном городе Селуни: «Господи! Аще погубиши град сей, то и аз с ним погибну. Аще ли спасеши, то и аз спасен буду» (26,336). «Повесть о Михаиле Тверском» сравнивает князя-мученика с Дмитрием Солунским, так как оба они готовы были пострадать за свое отечество.

Князь Юрий Данилович был дорог москвичам как их давнишний предводитель и неугомонный боец за возвышение Москвы. Они искренне скорбели о нем. Новгородский летописец, вероятно, со слов свидетеля событий архиепископа Моисея, повествует: «И плакася по нем брат его князь Иван и весь народ от мала до велика плачем великим зело» (10, 340).

Схоронив Юрия, Иван остался наследником всех дел и забот, коими был так отягощен его старший брат. Погибший внезапно, Юрий, вероятно, не успел оставить никакого завещания. Да и кому, кроме Ивана, он мог завещать свои земли и власть?

Теперь для Ивана настало время размышлений. По воле Провидения он поднялся на вершину и стоял там в одиночестве. Он почувствовал вдруг, что сам Господь ведет его к неведомой цели по зыбким мосткам случайностей, перекинутым через пропасти невозможного. И страх охватил смиренного Ивана...

Вновь и вновь обращался он за советом и поучением к старому митрополиту, видавшему так много на своем веку. Митрополит не жалел своих вечерних часов для бесед с давно полюбившимся ему московским князем. Они говорили обо всем, и каждый раз князь возвращался в свои покои в глубокой задумчивости.

Они часто вспоминали Юрия. Святитель убеждал Ивана отказаться от проторенной Юрием тропы войны и крови. И зачем в отчаянной борьбе за призрачную власть швырять последнее русское серебро в ненасытную пасть ордынского дракона? Следует надеяться на Бога и делать угодное Ему.

Москва должна стать средоточием русского православия. Тогда ей не страшны будут превратности судьбы. Для начала следует построить в Москве каменный собор, посвященный Успению Божией Матери. Уже одно это посвящение скажет людям о многом. Главный храм стольного Владимира, собор Киево-Печерского монастыря и знаменитая Десятинная церковь святого Владимира — таковы будут духовные сородичи этого храма.

Следуя примеру Петра, и другие митрополиты станут жить в Москве, имея достойный храм для богослужений. Собор станет их усыпальницей. А рядом с собором надлежит выстроить новый дворец для святителей. И в этом — залог грядущего процветания Москвы и ее правителей, потомков князя Ивана. Создатель Пространной редакции «Жития митрополита Петра» митрополит Киприан так передает наставление Петра князю Ивану: «Аще мене, сыну, послушавши и храм Пресвятое Богородици въздвигаеши в своем граде, и сам прославив-шися паче инех князий, и сынове и вьнуци твои в роды, и град сей славен будет во всех градех Русских, и святители поживут в нем, и възыдут «рукы его на плеща враг его», и прославиться Бог с нем» (120, 83).

Так говорил митрополит Петр, и, слушая его, Иван словно заглядывал за пределы дозволенного смертному, приоткрывая завесу над будущим.

Москве нужны свои святые и праведники. «Лучше один праведник, нежели тысяча грешников» (Сирах, 16, 3). Нужно искать праведников и прославлять их. И сам князь должен в меру своих сил стать праведником, ибо «каков правитель народа, таковы и служащие при нем; и каков начальствующий над городом, таковы и все живущие в нем» (Сирах, 10,2). Князь вопрошал: но может ли быть власть без греха? Ведь с ней всегда сопряжены насилие и обман, лицемерие и жестокость. Но и правитель не чужд путей спасения, возражал Петр. Путь к этому указан в Писании. Пророк Даниил наставлял когда-то свирепого царя Навуходоносора: «Искупи грехи твои правдою и беззакония твои милосердием к бедным: вот чем может продлиться мир твой» (Даниил, 4,24).

Они подолгу говорили между собой, эти два великих строителя Руси. Часы беседы текли незаметно, словно само время замедляло свой бег у их порога. Столь разные во всем, они узнавали и понимали друг друга, ибо в каждом из них совмещались две правды — жестокая правда Власти и милосердная правда Евангелия. В этом была их боль — и вместе их величие. Ведь только тот, кто способен соединять несоединимое и вмещать невместимое, поднимается над толпой и остается в истории.

Святитель убеждал Ивана не воевать с Тверью и не мстить за брата. Оставив месть Тому, кто знает все пути и судьбы, нужно думать о спасении души, молиться и творить милостыню. Что же до Твери, то она сама обрекла себя на гибель своим высокомерием. Ведь «гордость ненавистна и Господу и людям, и преступна против обоих» (Сирах, 10, 7). Михаил Тверской поднял оружие на татар; Дмитрий Тверской осудил на смерть Юрия Даниловича, присвоив себе право, данное Богом одному лишь «царю» — ордынскому хану.

Нельзя воинствовать против царя Навуходоносора ни в делах, ни даже в мыслях своих, убеждал митрополит князя Ивана. Бог даровал ордынскому царю — как некогда царю Навуходоносору — его царство, величие, честь и славу. «Всевышний владычествует над царством человеческим и дает его, кому хочет» (Даниил, 4, 14). И только Бог может отнять у него все это, когда захочет. Нужно не за страх, а за совесть служить царю, молиться о его здравии, как молится и сам митрополит, — ибо царь сей есть орудие Божьего промысла о Руси. Нужно очиститься от грехов, сохранить свою веру, — и тогда Господь сам вернет своему народу все его достояние и свободу.

И, разгибая тяжелую книгу, святитель читал: «И ныне Я отдаю все земли сии в руку Навуходоносора, царя Вавилонского, раба моего... И вы не слушайте своих пророков и своих гадателей, и своих сновидцев, и своих волшебников, и своих звездочетов, которые говорят вам: «не будете служить царю Вавилонскому». Ибо они пророчествуют вам ложь, чтобы удалить вас из земли вашей, и чтобы Я изгнал вас и вы погибли. Народ же, который подклонит выю свою под ярмо царя Вавилонского и станет служить ему, Я оставлю на земле своей, говорит Господь, и он будет возделывать ее и жить на ней. И Седекии, царю Иудейскому, я говорил всеми сими словами, и сказал: подклоните выю свою под ярмо царя Вавилонского и служите ему и народу его, и будете живы. Зачем умирать тебе и народу твоему от меча, голода и моровой язвы, как изрек Господь о том народе, который не будет служить царю Вавилонскому?» (Иеремия, 27, 6 — 13).

Временами Петр поднимал взгляд от книги и внимательно смотрел в глаза Ивану, словно желая убедиться, дошла ли до князя сокровенная мудрость пророчества. В глубокой задумчивости князь повторил слова пророка: «подклоните выю свою под ярмо царя Вавилонского и служите ему и народу его, и будете живы»...

Слова митрополита западали в отзывчивую душу Ивана Даниловича. Они открывали ему дорогу к действию во имя будущего. И в этих долгих беседах понемногу совершалось чудесное превращение неприметного московского князя Ивана в «собирателя Руси» Ивана Калиту.

Успенский собор в московском Кремле был заложен в понедельник, 4 августа 1326 года. Уже одно только время закладки — конец лета! — свидетельствует о крайней поспешности всего дела. Обычно каменное строительство начинали весной и заканчивали осенью. Зимой на санях возили глыбы камня и бревна для строительных лесов.

Князь хотел начать дело до своего отъезда в Орду. Если ему не суждено будет вернуться домой — строительство храма продолжат сыновья. Кроме старшего сына Семена, родившегося 7 сентября 1317 года, и второго, умершего в младенчестве Даниила (родился в 1320 году), Иван имел тогда и еще одного наследника — сына Ивана. Родившийся 30 марта 1326 года, в Фомино воскресенье, именуемое в народе Красной горкой, он получил прозвище «Красный».

Митрополит также не хотел откладывать начало строительства. Его уже неодолимо клонили к земле годы и болезни. И он в любой час мог уйти в тот путь, из которого никто не возвращался...

Необычным был день торжественной церемонии закладки храма (стен на фундаменте или самих фундаментов?). В этот день не было никакого большого праздника, да и сам день недели был самый прозаический — понедельник, когда благоразумные люди Древней Руси избегали начинать что-либо важное (52, 131). Несомненно, митрополит увидел в дне 4 августа нечто важное, особое, символическое. Такова была традиция той эпохи.

Конечно, сегодня уже очень трудно восстановить эту символику. Ведь биографии наших героев известны нам лишь в самых общих чертах. Мы не знаем многих важных событий их жизни, а также жизни их предков, — то есть тех самых «частиц» калейдоскопа бытия, из которых символическое мышление складывало свои фигуры.

И все же некоторые очертания таинственных фигур угадываются в тумане минувшего.

Закладка первого каменного собора в Москве — событие слишком значительное, чтобы дата его носила частный, се-мейно-родовой характер. В этой дате митрополит Петр и князь Иван как бы «зашифровали» свои сокровенные чаяния о Руси. Попробуем же разгадать эту духовную тайнопись с помощью церковного календаря — месяцеслова. В этот день, 4 августа, церковь вспоминала древнего христианского мученика Елевферия (казнен в 310 году). Вероятно, не этот малоизвестный святой привлек внимание московских храмоздателей. Но в тот же день праздновалась и память «семи отроков эфесских» — христиан из Эфеса, замурованных в пещере по приказу императора-язычника Декия. Спустя много лет вход в пещеру был случайно открыт и на глазах у всех собравшихся людей совершилось чудо: юноши ожили, как бы очнулись от многолетнего сна. Это чудо предзнаменовало всеобщее воскресение из мертвых на Страшном суде. Своим чудесных пробуждением отроки посрамили тех, кто не верил в воскресение мертвых — один из главных постулатов христианства.

Легенда о семи отроках пользовалась особой популярностью на Руси в XII — XFV веках. О них упоминает в своем «Хождении» в Святую землю русский игумен Даниил (начало XII века). Посетив Эфес, он записал в своей книге: «И ту есть пещера, иде же лежат телеса 7-ми отрок, иже спали 300 и 60 лет; при Декии цари успоша, а при Феодосии цари явишася» (12, 28). Их изображение встречается в росписи жертвенника благовещенской церкви Аркажского монастыря близ Новгорода (конец XII века). Композиция «Семь спящих отроков», вписанная в круг, занимает видное место в резных декорациях Георгиевского собора в Юрьеве-Польском. Здесь она обозначала прежде всего духовное единение, а также могущественную «охранительную силу божества» (57, 96). Наряду с такими популярными во владимиро-суздальской пластике композициями, как «Три отрока в пещи огненной» и «Даниил во рву львином», тема «Семи отроков эфесских» наполнилась новым звучанием в период ордынского ига. Они символизировали «твердость духа, стойкость в сопротивлении деспотической воле, то есть в конце концов идею героического подвига» (57, 99).

Исследователи отмечали также несомненную теологическую связь культа семи отроков с прославлением Божией Матери (57,98).

История семи отроков, чье воскресение явилось прообразом воскресения мертвых на Страшном суде, была созвучна не только настроениям самого Ивана Калиты и его советника митрополита, но и всех русских людей того тревожного времени. Нагрудные иконки с изображением семи отроков эфесских в сочетании с главными образами русского православия — Богоматерью, Николой, Спасом — были особенно популярны на Руси именно в XIII — XIV веках (51,55).

Есть основания полагать, что композиция «Семь спящих отроков» присутствовала в росписи первого московского Успенского собора или же пристроенного к нему в 1329 году Петроверигского придела. Спящих отроков встречаем и в росписи Благовещенского собора московского Кремля (1508 год). Эта роспись представляла собой своего рода «лицевой свод» московских святынь XIV — XV веков.

Заложив вместе с митрополитом Успенский собор, Иван Данилович не спешил отправляться в Орду. Действуя прямолинейно, он устремился бы туда с требованием расправы над убийцей брата немедленно по получении вести о его гибели. Однако Иван знал, что хан не любит настойчивых. И потому он терпеливо ждал, когда владыка степей сам примет решение. Из Москвы князь выехал лишь где-то в середине октября 1326 года, получив известие о казни в Орде князя Дмитрия Тверского, состоявшейся 15 сентября 1326 года (23, 42). Скорые гонцы могли донести эту весть до Москвы примерно за месяц. (Присутствие Ивана Даниловича в Москве в начале октября 1326 года сомнению не подлежит: 4 июля 1327 года княгиня Елена родила четвертого сына, Андрея. Своих жен руеские князья в Орду не брали.)

Назначение нового великого князя Владимирского потребовало у хана продолжительных размышлений. Его внимание было приковано к событиям вокруг Юго-Западной Руси. Там вновь явственно проявлялись опасные для ордынского господства тенденции. В 1324 году галицко-волынским князем стал Болеслав-Юрий II Тройденович — ставленник Польши. В начале 1325 года был заключен союз между Польшей и Литвой, скрепленный 16 октября того же года браком дочери великого князя Литовского Гедимина Анны и наследника польского престола Казимира. Этот союз открывал путь к соединению обоих государств для борьбы с Орденом и Ордой.

В этой обстановке хан решил «поиграть мускулами». В 1325 году он посылал каких-то «князей» (возможно, не только татарских, но и русских) в поход на Литву. Порученцы «много зла сотвориша Литве, и со многим полном приидоша во Орду» (20, 189). Благодаря военной активности Орды Галицко-Во-лынская Русь и Киевская земля, находившиеся под властью правителей из Польши и Литвы, продолжали платить дань «вольному царю» Узбеку (131, 35).

Не довольствуясь временными успехами своих «ратей», хан хотел создать у восточных границ Литвы внушительную владимирско-тверскую военную силу. Уже самим своим положением Тверь была призвана стать западным форпостом «русского улуса». Кроме того, Узбек не терял надежду вовлечь Литву в политическую систему великого княжения Владимирского, фактической столицей которого была бы Тверь.

Князь Дмитрий Тверской, несомненно, знал, какую важную роль отводил ему в своих замыслах Узбек. Отсюда та наглая самоуверенность, с которой он расправился с Юрием. Хан и вправду долго не хотел расставаться с Дмитрием и с теми политическими комбинациями, которые были на нем «завязаны». Люди вообще не любят отказываться от своих «насиженных» мыслей.

Пока Узбек задумчиво перебирал свои неторопливые четки, русские князья вынуждены были терпеливо ждать. Они томились в своих походных шатрах, охотились с птицами, упражнялись в стрельбе из лука, а по вечерам пили с ордынскими «царевичами» хмельной русский «мед» и монгольскую просяную водку.

Наконец хан решил остановиться на новом варианте той же «тверской» темы. Дмитрий Михайлович отправился под нож ханского палача, а его место занял следующий по старшинству сын Михаила Тверского — Александр. В отличие от Дмитрия он не был бездетным. В 1321 году княгиня Анна родила ему сына Льва. Несомненно, брак Александра открывал для Орды возможности династических комбинаций.

После казни Дмитрия Александр получил ярлык на великое княжение Владимирское и одновременно стал правителем Твери. Вернувшись к старой схеме Владимир — Тверь — Литва, хан обогатил ее одним существенным дополнением. В Твери он велел разместить сильный татарский отряд под началом Чолхана (в русском произношении — Шевкал, Щелкан). Историки обычно объясняют этот шаг тем, что «хан хотел поставить великого князя под свой контроль» (130, 475). Однако, кроме самоуправства Дмитрия Тверского в споре с Юрием в 1325 году, нет никаких признаков того, что великий князь мог выйти из-под ордынского контроля.

Присутствие отряда Шевкала в Твери явно указывает на его «международное» значение. Это войско должно было служить своего рода дамокловым мечом, постоянно нависавшим над восточными областями Литвы. Вместе с тем Шевкал мог при ином повороте событий выступить и как союзник Литвы в войне в Орденом. Все это открывало новые возможности для ордынской дипломатии в Восточной Европе. Конечно, хан сознавал, что пребывание татар в Твери может привести к конфликту с местными жителями. Однако князь Александр, видимо, обещал уладить этот вопрос.

Разумеется, ни летописцы, ни тем более простые люди не были осведомлены относительно целей прихода Шевкала.

Они объясняли дело в привычном русле народной фантазии и эсхатологии. Наученный дьяволом, Шевкал просил хана: «Господине царю! Аще ми велиши, аз иду в Русь и разорю христианство, а князя их избию, а княгини и дети к тебе приведу» (23, 42 — 43).

Узнав решение «царя», русские стали собираться домой. Одним из первых откланялся и погнал коней на север князь Иван Данилович. Ему не терпелось поглядеть на то, как идет строительство собора. Гонцы из Москвы приносили смутные вести. Старый митрополит, совсем расхворавшись, велел приготовить себе белокаменную гробницу в восточной части строящегося собора, в стене жертвенника. Он хотел и после кончины остаться в Москве. Это противоречило древней традиции, по которой митрополитов хоронили в киевском Софийском соборе. Впрочем, традицию нарушил еще митрополит Максим, перенесший свою резиденцию из Киева во Владимир-на-Клязьме. Он был похоронен там же, во Владимире, в Пантелеймоновском приделе Успенского собора.

Иван мчался к Москве по заметенным снегом лесным дорогам, загоняя коней и оставив далеко позади свой обоз. И все же он не успел проститься с учителем. В ночь с 20 на 21 декабря 1326 года Петр скончался. Князь вернулся в столицу на другой день. Вместе со своими боярами он на руках отнес гроб с иссохшим телом старца в назначенное место. Тяжелая белокаменная плита закрыла его саркофаг.

Слушая печальные напевы панихиды, Иван вспоминал один из последних своих разговоров со святителем. Тогда он попросил старца истолковать странный сон, приснившийся ему накануне. Во сне, будто наяву, ехал он на коне по окрестностям Москвы и вдруг увидал впереди небывалую высокую гору, вершина которой была покрыта сверкающим на солнце снегом. Пораженный, князь остановился. Вскоре снежная вершина исчезла из глаз, а вслед за нею растаяла в воздухе и сама гора.

Выслушав рассказ Ивана, митрополит поглядел на него своим внимательным взором и так объяснил видение: как исчез снег на вершине горы — так и он, Петр, скоро исчезнет из этого мира; но потом придет черед и самого Ивана покинуть сей мир, исчезнув без следа, как эта могучая гора. И еще святитель предрек Ивану, что перед смертью к нему придет некий старец — вестник скорой кончины (26,317).

Так рассказывал эту историю игумен Пафнутий Боровский, хорошо знавший семейные предания московских князей (120, 111). В предании угадываются черты действительности. Библейский пророк Даниил славился как прозорливый истолкователь своих собственных и чужих видений и вещих снов. Внимательный читатель книги Даниила, Иван Калита с особым интересом относился и к своим снам, искал в них пророческого смысла. Вполне естественно было его обращение к митрополиту с просьбой объяснить значение загадочной снежной горы. Ответ старого иерарха не содержал в себе ничего особенного, кроме горькой мудрости Екклесиаста: «Все идет в одно место: все произошло из праха и все возвратится в прах» (Екклесиаст, 3, 20).

Несколько иная версия этого предания, согласно которой князь Иван Данилович имел видение горы с заснеженной вершиной во время охоты в урочище Высокое близ Москвы, содержится в «Сказании о чудесах митрополита Петра», созданном около 1470 года московским книжником по имени Кифа. Эта версия запечатлена в четырнадцатом клейме знаменитой житийной иконы митрополита Петра, созданной в конце XV века художником из круга Дионисия. Два всадника — князь Иван и его спутник боярин Протасий — в изумлении взирают на дивную гору с заснеженной вершиной. Ее явление непостижимо: «а место же тамо равно, ни холмов не имея, а время не снежное беяше» (120, 111).

Но особенно красочно эта история изложена в Мазурин-ском летописце (конец XVII века). Здесь, кроме горы и снега, появляется третий символ — широкое поле, по которому ехал князь с Протасием. Митрополит объяснил Ивану его видение так: «Поле великое — твое государьство Московское, а гора великая ты, государь, а снег на горе, то аз многогрешный; начат снег таяти, то преже мне умрети, а после меня и тебе, государю, преставитися, егда услышиши старца к тебе при-шедша и у дверей толкущеся, и ты уразумееши жития твоего конец». С тех пор князь Иван «всегда старца того ожидаше пришествия» (32, 84). На месте видения снежной горы князь Иван устроил монастырь с храмом в честь иконы Боголюб-ской Божией Матери (32, 84). Эта икона со времен Андрея Боголюбского считалась палладиумом Владимирской Руси (58, 133). В соборе Высоко-Петровского монастыря хранились частицы мощей митрополита Петра и был устроен придел во имя московского первосвятителя, выросший позднее в самостоятельный храм (55, 41).

Благодаря своему мемориальному значению Высоко-Петровский монастырь играл важную роль в духовной жизни Москвы. В 1379 году настоятель обители Иоанн имел сан архимандрита и был главой всего московского монашества.

Источники называют его «московским киновиархом, начальником общему житию» (114, 223). Из этого можно заключить, что монастырь был любим крестником Калиты митрополитом Алексеем, заботившимся о распространении общежительного устава в русских обителях.

Перед кончиной Петр преподал наглядный урок милосердия. Щедро раздав милостыню нищим, он не забыл и своих церковных людей. Созвав к себе на двор все московское духовенство, он наделил каждого каким-нибудь подарком. Так он роздал все свое имущество и ушел в иную жизнь бедняком (120, 25). Лучшей памятью о нем остались написанные им иконы, бережно хранившиеся в московских церквах.

Московское предание, навеки соединившее митрополита Петра с Иваном Калитой, особо выделяет милосердие и бескорыстие обоих основоположников «третьего Рима». И в этом есть не только глубокая мудрость возвышенного осмысления прошлого, но и зерно исторической истины.

Старец Пафнутий рассказывал ученикам и следующую поучительную историю из жизни митрополита Петра.

Однажды, когда святитель молился в храме «о некоих делах земских», его келейник инок Целада обратился к нему с таким упреком: «Ты молишися и хощеши услышан быти, а в казне у тебе три рубли». Митрополит велел келейнику тотчас пойти и раздать последние деньги нищим. После этого немедленно исполнилось то, о чем он просил Бога в своей молитве. «Вижь ми, каково нестяжание имяше блаженый сей, и сего ради наречен бысть новый чюдотворец», — завершает старец Пафнутий (3, 22).

Москва глубоко чтила умершего святителя. Среди москвичей ходили рассказы о его посмертных чудесах. Один иноверец, присутствовавший на его похоронах, клялся, что увидал своими глазами, как при перенесении тела Петра в гробницу умерший приподнялся на одре и благословил весь народ и князя Ивана. Некий сухорукий юноша исцелился у гробницы Петра уже через 20 дней после его кончины. Потом чудесным образом Петр исцелил слепого. Князь Иван велел записывать все эти происшествия, а также составить краткое «житие» — рассказ о жизни святого.

В первой половине 1327 года во Владимире на Клязьме состоялся поместный собор русской церкви. Исполнявший тогда обязанности митрополита ростовский епископ Прохор зачитал присланный из Москвы список чудес, случившихся у гробницы Петра. Для причисления к лику святых («канонизации») требовались три условия: чудеса у гроба, наличие письменного «жития» и нетленность мощей. Впрочем, иногда обходились и двумя первыми.

На Владимирском соборе присутствовал и великий князь Александр Тверской. Едва ли он желал появления у Москвы собственного святого. Однако в тот момент князю нельзя было усложнять свое и без того крайне шаткое положение новыми распрями с москвичами, а также с иерархами, которые глубоко чтили Петра и желали его прославления. В итоге Владимирский собор утвердил местное, московское почитание Петра как святого. Это был первый шаг к его общерусской канонизации, состоявшейся в 1339 году. Тогда святость Петра была признана и константинопольским патриархом.

Люди уходили, но начатые ими дела продолжались уже независимо от их угасшей воли. Все лето 1327 года московские строители трудились не покладая рук, возводя собор. Стройный белокаменный красавец рос не по дням, а по часам. Вот уже заострились архивольты порталов и закомар; вот сведены по кружалам гулкие своды; вот поднялся над сводами могучий барабан, окруженный, словно языками пламени, венцом островерхих кокошников; вот уже круглится усыпанный золотистым осиновым лемехом шлем купола; и вот, наконец, возносится к синему летнему небу широко размахнувший тяжелые руки-перекладины дубовый крест.

Князь Иван часто приходил поглядеть на работу строителей, послушать бодрый стук молотков по железным зубилам в руках каменотесов. Порой встречал он здесь и ордынского баскака, чей двор располагался тут же, в Кремле, неподалеку от митрополичьих и княжеских хором. По своему степному обыкновению татарин не любил ходить пешком и подъезжал к собору на коренастой монгольской лошадке. Запахнувшись в стеганый шелковый халат, нахохлившись в высоком татарском седле, баскак молча глядел на сноровистую работу каменщиков. На его широком лице невозможно было прочесть ничего, кроме глубокого степного покоя. Почуяв на себе взгляд баскака, мастера ежились, отводили глаза и бранились сквозь зубы.

При встрече Иван первым приветствовал татарина на его родном наречии, почтительно прикладывал руку к груди. Он уже научился глядеть не моргая в узкие, как тетива, глаза ордынца. Уроки митрополита не прошли даром. Князю не требовалось притворяться радостным при виде баскака: он искренне радовался ему как знаку Божьему, ибо «Всевышний владычествует над царством человеческим и дает его, кому хочет» (Даниил, 4, 14).

Летом 1327 года судьба улыбалась князю Ивану как никогда. Поднимался к небу долгожданный храм; Москва обрела своего первого святого — митрополита Петра; в княжеской семье родился еще один сын — Андрей. Будущий родоначальник серпуховских князей, Андрей появился на свет 4 июля, в день памяти святого Андрея Критского — знаменитого гимнографа, создателя Великого покаянного канона, читаемого в храмах в первую неделю Великого поста.

В княжеских семьях того времени сыновьям давали два имени: славянское, обиходное — на 7-й день после рождения, а греческое, церковное — при крещении. Обычно церковно-княжеские имена брали от святых-воинов (Георгий Победоносец, Дмитрий Солунский, Федор Стратилат, Андрей Стра-тилат, Александр — аналогия Александру Македонскому). Иногда в княжеских семьях давали сыновьям имена знаменитых правителей древности — Константина Великого, царя Давида, князей-страстотерпцев Бориса и Глеба. Князь Иван Данилович — сам носивший только одно, церковное имя, причем весьма редкое для князей — окончательно порвал с древней традицией. Он не только не стал давать своим сыновьям славянских имен, напоминавших о язычестве, — но и по-новому подошел к подбору христианских, крестильных имен. Все четыре сына князя Ивана получили свои имена в честь святых монахов — Симеона Столпника, Даниила Столпника, Иоанна Лествичника и Андрея Критского. В этом подходе к наречению имен проявилась глубокая религиозность московского князя, его любовь к иночеству.

Лет через сорок после кончины князя Ивана митрополит Киприан в послании к Дмитрию Донскому назвал Калиту не только «благочестивым и приснопамятным», но и «святым» (114, 203). А этим словом в ту пору даром не разбрасывались...

14 августа 1327 года, в канун праздника Успения Божией Матери, Успенский собор московского Кремля был торжественно освящен. Обряд «великого священья» совершил ростовский епископ Прохор, управлявший митрополичьей епархией после кончины Петра. Согласно киевской традиции, которой на Северо-Востоке Руси особенно твердо придерживались именно в ростовской епархии, день освящения становился как бы «днем рождения», ежегодным праздником этого храма (68, 397). Отсюда и выбору этого дня придавали особое значение.

День, избранный Иваном Калитой для освящения его любимого детища — Успенского собора, имел глубоко символическое значение. Из летописей и преданий было известно, что великий князь Владимирский Всеволод Большое Гнездо (родоначальник всех князей, правивших в Северо-Восточной Руси во времена Ивана Калиты) освятил отстроенный им Успенский собор во Владимире 14 августа 1189 года (25, 34). В московском соборе был устроен Димитриевский придел — напоминание о Димитриевском соборе Всеволода.

Владимирская традиция, определившая столь многое в строительстве Ивана Калиты, в свою очередь, восходила к традициям Киевской Руси. Согласно «Киево-Печерскому патерику» (книге, знакомой в ту пору каждому благочестивому человеку) 14 августа 1089 года был освящен каменный собор во имя Успения Божией Матери в Киево-Печерском монастыре. Через два года в тот же самый день было совершено перенесение мощей преподобного Феодосия Печерского в новый собор.

Колыбель русского монашества, Киево-Печерский монастырь пользовался огромным авторитетом по всей Руси. Его устав был взят за образец другими обителями. Собор монастыря вызвал многочисленные подражания, наиболее известным из которых был Успенский собор в Ростове, построенный как точная копия древнего храма. Да и сама ростовская кафедра была создана в XI веке мужественными монахами-миссионерами, выходцами из Киево-Печерской обители.

Но не только ростовский владыка питал особое почтение к киево-печерской традиции. Князь Иван Данилович также имел основания поклоняться киевским святыням. В то время Москва наполнялась беженцами не только из Северо-Восточной, но и из Юго-Западной Руси. Для того, чтобы завоевать доверие южных переселенцев, московскому князю важно было показать преемственность духовных традиций Москвы не только от Ростова, Суздаля и Владимира, но так же и от Киева. Символика посвящений, календарные сближения событий как нельзя лучше служили этой цели. Такие прозрачные намеки были в ту пору понятны и самым незатейливым головам.

14 августа 1327 года протянута была невидимая, но прочная духовная нить от древних киевских святынь через владимирские — к новым святыням поднимающейся Москвы. Полтора века спустя, в 1479 году, в те же дни перед праздником Успения Божией Матери митрополит Геронтий совершил освящение нового Успенского собора московского Кремля.

Сам обряд освящения храма был прост, но торжествен. Вечером накануне и утром в самый день освящения в церкви пели молебен тому святому или празднику, во имя которого она освящалась. Во время литургии духовенство совершало крестный ход вокруг храма, а вернувшись в него, творило ектению. Освящение нового храма самим епархиальным архиереем называлось «великим священьем». «Малым свяще-ньем», в котором участвовали только местные клирики, освящались рядовые приходские храмы. Священник возлагал на престол освященный владыкой антиминс — особый прямоугольный плат с зашитыми в уголки частицами святых мощей.

Как выглядел Успенский собор 1327 года снаружи и внутри — можно только догадываться. Он был разобран по указу Ивана III, и на его месте Аристотель Фиораванти в 1475 — 1479 годах построил тот храм, который и поныне украшает кремлевский холм. По мнению Н. Н. Воронина, собор Калиты был небольшим, но стройным и нарядным четырехстолгшым одноглавым храмом. Он повторял архитектурные формы Георгиевского собора в Юрьеве-Польском (1231 — 1234) — последнего каменного храма в Северо-Восточной Руси, построенного до Батыева нашествия (66, 152).

Однако последующие археологические работы в московском Кремле дали основание для совершенно иной реконструкции. По мнению новейших исследователей, «Успенский собор Ивана Калиты (1326) вовсе не был своего рода копией Георгиевского собора в Юрьеве-Польском, а представлял весьма внушительное сооружение. Его подкупольные столбы имели в сечении примерно 240x240 см. Эта величина может показаться невероятной, но почти такими же мощными (233x233 см) были столбы другого собора Ивана Калиты — Архангельского. Иначе говоря, оба собора мало чем уступали по размерам современному Архангельскому собору, построенному Алевизом в 1508 году. Дмитровская же церковь конца XIII века, наоборот, была почти копией небольшого собора в Юрьеве-Польском. Сечение ее подкупольного столба составляет 136x136 см.» (59, 149).

О внутреннем убранстве Успенского собора 1326 — 1327 годов также можно лишь строить предположения. В одном из списков Жития митрополита Петра сообщается, что князь Иван Данилович украсил храм «святыми иконами, а святитель святыми книгами» (120, 19). Стенописи собора были выполнены греческими мастерами митрополита Феогноста уже после кончины Калиты, в 1344 году.

Убранство Успенского собора Ивана Калиты предопределило убранство Успенского собора 1475 — 1479 годов. Преемственность образов, идей и настроений была в высшей степени характерна для московской княжеской династии. Отличительной чертой собора Ивана III стала необычайно обширная галерея образов основателей христианского монашества (на каменной алтарной преграде, в нижнем ярусе иконостаса). Первоначально она состояла из 26 фигур, ныне можно насчитать лишь 23. По мнению некоторых исследователей, появление этой галереи связано с идейной борьбой в эпоху Ивана III. Однако именно в эпоху Калиты возрождение монашества представлялось важнейшей общенациональной задачей: только праведники могли спасти Русь от гнева Божьего, от «вавилонского плена». Тема прославления отцов монашества с особой силой прозвучала уже в убранстве Успенского собора Ивана Калиты. Отсюда она перешла в иконостасы и стенописи московских и подмосковных монастырских храмов конца XIV — начала XV века. В росписях второго Успенского собора она возродилась прежде всего как дань уважения древней московской традиции, у истоков которой стоял Иван Калита.

К первому Успенскому собору, несомненно, восходят и композиции «Три отрока в пещи огненной», «Семь спящих отроков эфесских», «Сорок мучеников севастийских», изображенные в стенописях восточной части второго Успенского собора.