"Отрывки из бесед" - читать интересную книгу автора (Джин Яна)

Часть первая

Пока на стены я отбрасываю тени, пока способна всколыхнуть перо дыханием, пока владею всей пятёркой ощущений, пока жива, — живу, радею. И музыка не будет утихать. А если в жёлтый час моей кончины, когда обрежет время пуповину, связавшую меня с пространством, — в отличье от Тебя, готовым к постоянству, — Ты, пучеглазый, спросишь: «Что творила?» — «Играла музыка, — скажу, — и я кружилась». Я дожила уже до часа, что рассёк моё существованье пополам, до той нейтральной зоны, где исток один у «смех» и «плач», у «здесь» и «там», где Ты и жертвенный телец Твой есть одно, где рифма не в конце строки, а — всё равно. Я родилась не в том пространстве, где умру, а в том, что смотрит исподлобья и с прищуром не от избытка света поутру, а из жестокости и плутовской натуры. Я родилась в краю, где лгут поэтам, но я сбежала. И меня там больше нет. Жила как все. Совместно. В одиночку. Влюблялась. Вылюблялась. И клялась. Я отрекалась, превращаясь в точку; и в запятую; и в ничто. Бралась за то, что приносило и страданья, и радости. Молилась и гналась за смертью. И почти настигла дважды. Сбегала в никуда, как каждый. Жила с мужчиной. Он не то что жажды не ведал к жизни, — жить стеснялся. Её — покуда был живой — чурался. Не знал глагола «брать», но знал «давать». В конце концов собрался с духом и улетучился с холодным жёлтым духом. Но я молчала. Не рыдала и в день, когда они моё дитя… Ты знаешь зту боль. Я не взывала к Тебе… Ты Сам ни капельки дождя не проронил, когда убили Сына. Теперь уже, две тыщи лет спустя, Тебе просить прощенья не пристало. Да Он бы не простил Тебя! А я… Я не Иов Тобою сочинённый, к страдательным залогам склонный. Ни милости Твоей, ни гневу я внимать, ни ран своих стыдиться или восхвалять не буду. Я не Иов. Я не боюсь терять. Скажи, Который Есть Кто Есть, не мой, помимо «да» и «нет» на все слова немой, неужто вправду в главный день, седьмой, Ты перестал творить? И преисподню в зломудрости Твоей Господней не в этот ли, последний, создавал — как назначение Творенья, карнавал, где празднуют спасение от рая, поскольку нет такого края. Да, я не Иов — и моего доверия не жди к Себе, — к манере Себя являть… Когда однажды я про Тебя забыла было в жажде довериться существованью, Ты вернул меня на Божии следы Твои. В Твоей манере, грубо, — подсунув мне нежданно сцену с трупом убитой девочки. Не кем-нибудь, — Тобой, кем ни была б убита. Твой не мил мне мир сирот и душегубов. Я никакому не дивлюсь уж знанию, тем паче — связанному с умерщвленьем плоти; не жди, однако, и бесстрастного признания, что, дескать, знаю: время убивания давно пришло и не проходит вроде… Я есть нетонущая ветвь под водопадом. Я есть незаглушимый крик в преддверьи ада. Но и за тою оказавшись дверью, я буду утверждать, что рада своей судьбе, что ни досады, ни горечи в душе… — Не оттого ль, что верю? — Ты хочешь знать. Молчу, не лицемерю и повторяю: прибывая куда-нибудь, не пребываю на месте том, а убываю оттуда. Верой веру убиваю. Так и живу, с собой не совпадая, не обретая сути или формы, смущённо сущее обозревая, как смотрит солнце после шторма. Живу — и ничего иного ни знать я не желаю, ни желать, ни торопить себя, ни снова начать; жила бы как живу или жила: без всякого хотенья вспоминать, когда приходит время забывать. И ничему в себе продленья я не хочу теперь; от тленья я не желаю уберечь в себе ни мысль мою, ни речь. Предвижу заодно картину: как мошкара из вязкой тины и бабочки из паутины, к исходу рокового дня слова прорвутся из меня в неволю смысла, на круги своя, к рутине, — отрывки выдернутых с плотью звуков («ты», «та», «то»), напоминанье о несбыточности речи, о том, что Бытие — вхождение в Ничто, а люди — петли мёртвые противоречий. …На берегу две петли лиц, овал и круг, а в них по паре глаз с бровями, нос и губы. (Под кругом туловище — как гитара.) Пара рук тоскливо машет пароходу. Белотрубый, уходит он в разливе синих вод. За синей краской горы жёлтые с пещерой мерцают красной, в ней таятся звери давно убитые; на острове живёт неведомый народ; а в нём — тоска по раю. Но эхо рифм последних умирает… …Я знаю: всё, что есть не лесть, Тебе, Который Есть Кто Есть, должно быть, слушать скучно. Лезть к Тебе с вопросом есть не весть какая мудрость. Пить и есть, плюс, может быть, латать и плесть из облаков пушистых ложе Своё, которое, похоже, как Ты, мельчает и тончает, — вот всё, что нынче отвечает Твоим желаниям. И всё же — вопрос: Скажи, Тебя ведь тоже грызут сомненья? Сделай честь: не всё, признай, что в мире есть, — Твоё. Не всё Тебе пригоже. Крестом обкручивая шею, я удаляюсь в ад ко всем его чертям! Любовь не есть Твоё творенье, — смею предположить. Твоим чертам лица, лоснящегося жиром, очертаньям тела, расстлённого безделием, любовь не шла и в дни Творения. Она — не дело Твоё. Любовь — по ту черту добра и зла. Но Ты, как мужики, чураешься необщих мест и, как они (за исключеньем…), не берёшь на шею крест. Любовь — когда тебя высокий поднять стремится над собой, в разреженную высь, где плещет ветер, как прибой, который размывает память о том, что глаз узрел окрест. Чем выше в небо — больше видно внизу земли, хотя детали уже труднее опознать: ни новостроек, ни развалин. Не отличить целинной суши от той, что отдана под зданья, — видней становится зато рисунок мирозданья: калейдоскопное, случайное собрание кругов, квадратов и спиралей, крестов, овалов и диагоналей… Как если б мир застыл, — забыл, что есть ещё движение, и загляделся на себя с глупейшим выражением. (Так женщина, не видевшая зеркала с девичьих лет, молчит, дорвавшись до него: не верит собственному зренью.) Но это хорошо, поскольку счастье есть забвенье. Точнее, памяти оно — непререкаемое тленье. Ещё: блаженство — это верность, а не простое «непредать». Добро не есть «незло»; и если надо передать в словах значенье «жить», то мало слов «не умирать». Ещё: блаженство есть не просто чудное мгновение, а устраненье вечных мук его непостижения. Исчезновенье памяти. Её освобождение от всех мгновений (чудных и нечудных). Превращение в прохладное, прозрачное дыханье-дуновение…