Брауэр УильямХод белых

Уильям Брауэр

Ход белых

(русский перевод) Владимир Крутиков

Шахматы - это было все, в чем еще находил что-то интересное Айра Беннетт. Он понял это, проснувшись утром в тот день, когда ему исполнилось семьдесят восемь лет. Странно, подумал он, что игра (даже если это величайшая из игр) может казаться такой важной для старого человека, прикованного к больничной постели - человека, которому жить-то осталось, пожалуй, всего несколько недель.

Но к этому времени возраст и неотступные боли в желудке дружными силами победили в нем интерес к чему бы то ни было другому. И вот шахматы стали для него последним, на чем он еще мог сосредоточиться; само их существование было единственным фактом, доставлявшим ему явное удовольствие. Когда он играл или когда думал об этой игре, ему удавалось время от времени отвлечься от своей боли.

Айра Беннетт был очень сильным шахматистом. Он любил эту игру с детства. "Красивейшая из абстракций" - называл он ее. Самые ранние его воспоминания были, как он смотрел партии, играемые дедом. Глядя через плечо Джосайи Халфиша Беннетта и час и два подряд, он выучил все ходы, когда ему было семь. Вскоре он уже просиживал целые дни за шахматными книгами почтенного джентльмена, один в своей комнате, забывая обо всем на свете.

Никто в семье не ожидал реакции Айры, когда в день его восьмилетия дедушка подарил ему небольшой комплект собственных шахмат. Мальчик застыл как в трансе; он не мог оторвать глаз от доски и фигур, как женщина, любительница драгоценностей, не может оторваться от роскошного ожерелья. В этот вечер Айра поразил всех домашних, разыграв по памяти партию в шестьдесят пять ходов между Гунсбергом и Чигориным. Даже его родители, сами не игравшие, отметили необыкновенную одаренность ребенка. Несколько дней спустя Айра, еще по-детски шепелявя, так блестяще истолковывал партию Тарраш-Блэкберн, что дед начал называть его не иначе как "маленький Морфи". Такая честь приводила мальчика в неописуемый восторг.

Пожилой человек и мальчик были бесконечно счастливы, играя между собой, но наступившая зима принесла с собой смерть Джосайи Беннетта и полное забвение таланта Айры. Единственный человек в его семье, а то и единственный во всем штате Нью-Гэмпшир, кто мог бы растить этот замечательный талант, сошел со сцены. Айре было суждено учиться всему, что он мог, самостоятельно.

Среди ровесников и коллег не находилось ни равных соперников, ни тех, кто разделял бы его интересы. За все годы детства и учебы, а потом адвокатской карьеры в Уиллоумонте, Айра встретил несколько человек, умевших хорошо играть, но не было ни одного, кто мог бы оценить блистательность его игры. Только делая слабые ходы, хитроумно замаскированные, чтобы не вызвать подозрение даже самых лучших оппонентов, удавалось Айре создать интересные положения. Никто, кроме него, не знал - а если бы и знал, то вряд ли обратил бы на это внимание - что Айра может разыграть по памяти (не видя ни доски, ни фигур) более двух сотен знаменитых партий.

Десятилетия начали пролетать с такой же быстротой, как когда-то проходили годы, и "обязанности" оставляли мало времени захватывающим поединкам на доске. За всю свою жизнь он не встретил ни одного знаменитого шахматиста и ни разу не участвовал в турнирах.

Нет, судьбой не было назначено, чтобы Айра Беннетт стал гроссмейстером, но шахматы питали его воображение из года в год. Игра была его сокровищем, которое никто не мог видеть. Он был рад чувствовать свою близость великим мастерам, яркость таланта которых он так хорошо знал. Он всегда чувствовал где-то в глубине души, что он - один из них и признан ими как свой. К этой-то мысли он блаженно и обратился утром в день рождения, в палате номер 708 городской больницы, где его без конца мучила неутихающая боль, мучили медсестры, мучило понимание того, что его ждет, и незначительности всего остального в его жизни, какой она вспоминалась ему.

Несколько дней назад Айра сказал своему врачу: "Доктор, я уже стар, и я не боюсь, если подошло мое время. Скажите мне прямо."

Врач сказал ему прямо: "Я не знаю, сколько времени вам осталось, Айра, но я знаю, что никакие операции вам уже не помогут." Он погладил старого человека по плечу и добавил: "Мы будем делать все, что можем, чтобы ослабить вашу боль." Потом Айра слышал, как доктор инструктировал медсестру, сразу за дверью палаты.

Вспоминая этот короткий, последний разговор, он сейчас лежал и думал: "Ну вот, мне сегодня семьдесят восемь... Я умираю, и никто в Уиллоумонте не вспоминает меня, и мне все равно... Где же мисс Клинг?.. Я хочу пить... Передвинуть пешку от королевского слона на третье поле в лиссабонском варианте - это действительно лучший шестой ход для белых... Сорок лет я был лучшим юристом в Уиллоумонте, а когда попал в больницу, никто меня даже не узнал... Где же эта сестра?.. Молодец Найдорф... какой ход! Конь берет пешку, угрожая взять слона, так что слон идет на..."

- С днем рождения! Не ожидали, а, мистер Беннетт? - Самая болтливая сестра в Нью-Гэмпшире, мисс Марта Клинг, вошла, хрустя своими рифлеными подошвами, и ловким движением плавно поставила перед ним поднос. - Видите, что я вам принесла?

Она поставила в стакан несколько цветков, а в поджаренный хлеб воткнула маленькую свечу.

- Спасибо, спасибо. Как вы узнали? - спросил Айра, улыбаясь.

- Я считаю своим долгом знать дни рождения всех моих пациентов. А теперь задуйте свечу и загадайте желание.

Он задул свечу со второй попытки. Мисс Клинг тем временем приступила к своему обычному утреннему рассказу о том, что она вчера вечером видела по телевизору, и о многочисленных героях этих передач. Айра стоически переносил ее монолог и выполнение ею своих обязанностей - уколы, таблетки и (что было хуже всего) сюсюканье, как с младенцем, когда она помогала ему пересесть в кресло на колесах. Он ждал, когда наступит восемь тридцать. В восемь тридцать она уйдет по своим делам, а он сможет поехать на балкон.

Медленно подошло восемь тридцать. Меньше чем за минуту он с поразительной бодростью выкатил свое кресло на балкон в конце длинного коридора. Здесь, на этом балконе, Айра играл в шахматы со всеми, кого удавалось втянуть в игру. Он всегда мечтал о живом противнике, несмотря на глубочайшее удовлетворение, которое он находил в теории и в мысленном проигрывании знаменитых партий. А сейчас он вообще отчаянно жаждал играть с любым оппонентом. "Я вас научу", - обещал он тем, кто отговаривался неумением играть. Тем же, кто заявлял о некотором знании игры, он давал фору или, играя, делал чудовищные "промахи", только чтобы игра продолжалась. Так или иначе он обычно умудрялся сыграть несколько партий в день. Эти партии были лучшим лекарством, чем уколы и таблетки.

Когда он выкатил свое кресло на обычное место в этот день, ему показалось, что он узнал того единственного человека, который оказался на балконе раньше него. И не потому, что видел его прежде, а потому, что этот человек выглядел давно знакомым.

И тут старое сердце Айры подскочило в его груди. "Боже мой, ведь это же Елинский! Мне все это, наверное, снится!" - думал он. Потом он сказал вслух, по-видимому, нисколько не собираясь этого делать:

- Нет, я умер и уже в раю. Сергей Елинский не мог попасть в Уиллоумонт!

Другой человек взглянул на него удивленно и, увидев совершенно незнакомое лицо, почти холодно спросил:

- Я вас знаю?

- Нет, но я знаю вас! - Айра чувствовал себя как школьник, увидевший Джо ДиМаджио у дверей своего дома. - Ваш портрет, фронтиспис книги "Мои лучшие партии"! Доктор Елинский, ваше лицо незабываемо так же, как и ваш стиль. Разумеется, я считаю, что это комплимент.

- Разумеется, - сказал Сергей Елинский, протягивая руку. - А вы?..

- Айра Беннетт. Меня зовут Айра Беннетт. - Он с благодарностью потряс руку Елинского. - Не думаю, что на земле есть еще кто-нибудь, встреча с кем переполнила бы меня большей гордостью. Как же это получилось? Я читал, что вы никогда не покидаете ваше уединенное канадское жилище. Где-то на западе Канады, если я не оши...

- И уж лучше бы я не покидал его... - сказал Елинский резко.

- А-а, понятно. Как же случилось, что вы попали в Уиллоумонт?

Возникла пауза, казалось, говорившая, что Сергей Елинский не намерен вдаваться в беседы, даже с этим человеком, который так неожиданно узнал его и знает о его славе.

- У меня что-то с сердцем. Я приехал показаться специалисту. Страшное неудобство.

После их рукопожатия он уже ни разу не взглянул на Айру, а смотрел слегка презрительным взглядом на деревья больничного сада.

- Да, - сказал Айра. - А у меня некоторые неприятности с желудком.

Это героическое преуменьшение было его очередной попыткой поддержать разговор.

- Вы, наверное, догадались, что я тоже шахматист, - продолжал он возбужденно. - И я как раз читал...

- Сударь, я плохо спал этой ночью, и я пришел сюда на балкон с намерением немного отдохнуть. Если вы не возражаете.

Он закрыл глаза и откинул голову на спинку кресла.

- О, конечно, конечно. Прошу прощения, доктор Елинский! Конечно же, отдыхайте. Может быть, мы поговорим потом. Я извиняюсь.

Айра был в замешательстве, но в то же время вспомнил, что слава Елинского отнюдь не была связана с репутацией вежливого и приветливого человека. Впрочем, он был рад возможности сидеть и любоваться спящей перед ним знаменитостью.

Сергею Елинскому было за шестьдесят - высокий, атлетического сложения, с привлекательными чертами лица и короткой стрижкой, круги под глазами такие глубокие, что казались темными ямами. Он несколько напоминал печально известного немецкого фельдмаршала Карла фон Рунштедта.

В международных шахматных кругах Елинский был живой легендой. "Северный тигр", как называли его после большого турнира в 1931 году в Петрозаводске. В 1933-м он привлек всеобщее внимание загадочными и несколько жуткими перемещениями короля, который, казалось, шел на самоубийство. Так он приобрел еще одно прозвище: "погонщик короля". Эту тактику использования короля в напряженных агрессивных комбинациях он оставил после того, как ее парализующий эффект утратил свою новизну, но прозвище осталось за ним.

Опубликовав книгу "Мастера шахматной доски", Рихард Рети объявил, что его следующая книга будет целиком посвящена Сергею Елинскому.

"Северный тигр" превосходил своей игрой как великих игроков, так и теоретиков в течение десятилетий, в любой стадии игры и почти на всех профессиональных состязаниях. Газеты строили домыслы относительно причины, почему он ни разу не участвовал в соревнованиях на звание чемпиона мира, но все их догадки были ошибочными. Истинную причину знал только сам Елинский, но его фанатическая гордость гарантировала, что он никогда не проговорится. Факт был: Сергей Елинский боялся, что может проиграть! Именно поэтому он в какой-то момент перестал выступать и удалился в добровольное изгнание.

Он скрывал это - страх, что в финальном единоборстве другой игрок может оказаться сильнее, - наигранным неуважением к таким именам как Капабланка, Алехин, Эйве, Ботвинник, Смыслов.

- Вы имеете в виду нынешнего претендента на престол? - говорил он, когда кто-нибудь упоминал шахматиста, бывшего в это время чемпионом мира.

Эта вызывающая поза постепенно привела к тому, что ему стало неприятно бывать в обществе других великих игроков. У него выработался язвительный тон по отношению ко всем, у кого мог возникнуть даже намек на сомнение в его превосходстве. Каждая играемая им партия превращалась в страшный последний экзамен; по сравнению с напряжением, которому он подвергался во время игры, знаменитые "нервы" Рубинштейна выглядели бы как легкий трепет счастливого возбуждения. В каждом состязании он допускал только победу или уж, в крайнем случае, ничью, для объяснения которой были совершенно очевидные причины. "Бессонница несколько недель... моя жена очень больна... у меня высокая температура" - такие заявления, регулярно повторяясь во время каждой трудной партии, вызывали у всех чувство неловкости.

В 1947 году произошла печально знаменитая партия в Риге с Дешкиным-Мировичем. Почувствовав опасность ходов за восемнадцать вперед, Елинский неожиданно встал и сбросил фигуры с доски, заявив зрителям:

- Я не могу играть с шарлатанами!

Спустя всего несколько месяцев после этой скандальной вспышки он покинул родную Швейцарию и удалился от мира. Заточившись в своем глухом канадском поместье, он мог изливать презрение на всех, причастных к миру шахмат, кроме тех комментаторов, которые, не обращая внимания на его чудачества, продолжали восхищаться его достижениями.

Об этом человеке, который сидел сейчас пред ним, Айра Беннетт знал только то, что знали все поклонники шахмат: что Елинский был в свое время величайшим из мастеров, что он отошел от соревнований на вершине своих возможностей и что никакие рассказы о его неудержимой агрессивности не могут уменьшить блистательности его славы.

Айра наслаждался одной возможностью просто созерцать "погонщика короля". Минуть десять спустя на балкон вышли еще два пациента, и Елинский пошевелился. "Ну, сейчас я должен начать разговор, - подумал Айра, - а то он уйдет и, может, уже не вернется." Ему показалось, что тонкая лесть может быть неплохой тактикой.

Елинский зевнул и потянулся.

- Доктор, - сказал Айра, - я прошу извинения. Не помните ли вы партию Пилсбери против Ласкера в Санкт Петербурге, в 1896 году, отказанный ферзевый гамбит?

Он задал этот вопрос, зная, что Елинский в своих комментариях к этой партии обнаружил упущенный белыми любопытный вариант, который вел к эффектному мату.

Елинский слабо улыбнулся и сказал:

- Я написал исчерпывающий разбор партии, о которой вы говорите. Может быть, вам случалось его читать?

- А, теперь я вспоминаю, где я видел этот поразительнейший анализ. Айра стал развивать свой дерзкий дебют. - Вариант, который вы описываете для белых, это чистая поэзия!

Впервые с того момента, как Айра представился Елинскому, в голосе последнего прозвучала действительная заинтересованность.

- Вы, похоже, много читали о шахматах. Да, Пилсбери должен был это заметить. То, что я предлагаю, было очевидно, как мне кажется.

- О, доктор Елинский, уверяю вас, это была поэма.

Елинский улыбнулся и кивнул. Беседа надежно завязалась.

Они проговорили более двух часов. Для Айры эта беседа была высшим удовольствием всей его жизни. Елинскому тоже было приятно говорить с удивительно подготовленным поклонником, не задававшим щекотливых вопросов о прошедших днях. Они обсудили новейшие теории дебютов; страстно и единодушно отметили сильные и слабые стороны матча Ботвинник-Таль; вспомнили старых мастеров. Наконец, Айра предложил расставить фигуры и разыграть по памяти некоторые из их любимых партий. Елинский согласился, и так они провели остаток утра. Оба получили большое удовольствие, прослеживая вместе волнующие сражения, которые они оба хорошо знали. Елинский даже стерпел поправку своего собеседника, когда неточно вспомнил последовательность ходов в партии Росс-Стил в Калькутте в 1893 году, а Айра делал вид, что не замечает, что "Тигр" всегда ухитряется быть на стороне тех фигур, которые в конечном счете выигрывают. Они вместе смеялись над слабыми и вместе восхищались выдающимися ходами.

Медсестра вышла на балкон напомнить всем гуляющим о ланче как раз, когда Айра предлагал разыграть королевский гамбит партии Матчего-Хампе (Вена, 1853).

- Что ж, мне было очень приятно, - сказал Елинский. - Может быть, мы еще встретимся здесь, на балконе. Если нет, то спасибо за доставленное удовольствие.

Он поднялся, чтобы уйти, и протянул руку.

Айра обхватил ее обеими руками.

- О, пожалуйста, доктор Елинский! Придите после ланча и мы продолжим до вечера. Вы не можете себе представить, как много это для меня значит.

- Пожалуйста, если вы хотите. Как насчет часу дня? - Елинский уже смотрел в глубь коридора.

- Да, чудесно, в час дня! Замечательно, доктор, благодарю вас!

Айра всплеснул руками в радостном предвкушении. Потом он убрал фигуры и весело покатил к своей палате. Только приближаясь к дверям номера 708, он вспомнил, что для него ланч означает две таблетки, подкожный укол и поднос с поджаренным кусочком хлеба, фруктовым салатом и стаканом молока, если только хоть что-нибудь из этого он сможет съесть.

Это случилось после второй таблетки и как раз перед уколом: ему пришла в голову ошеломительная идея. Потрясение от этой мысли было сильнее, чем то, что он почувствовал, когда впервые увидел Елинского. Это было, как если бы внезапно выяснилось, что один человек может выйти на состязание сразу за все золотые медали Олимпийских игр. Для него лично эта идея была и достаточно сенсационной и достаточно нелепой, но он был старый, умирающий человек и мог себе позволить попробовать что угодно, а терять ему было нечего, кроме, разве что, части отпущенного ему времени. Игла сестры, проколовшая кожу, поставила точку, укрепившую его решимость: он предложит Сергею Елинскому сыграть!

Несомненно, мысль о такой партии возникла в его подсознании почти сразу же, как он увидел Елинского, но огромная и не допускающая фамильярности репутация этого человека не позволяла Айре даже сметь надеяться, что они когда-нибудь действительно будут играть. До их утренней беседы знаменитые мастера всегда представлялись Айре обладателями сверхчеловеческих качеств, отдаленными и недоступными. То, что даже Елинский оказался не таким, было достаточным доказательством обратного - Айра признался самому себе, что мечтает о такой партии, и решил, что предложит ее сыграть.

- У вас поднялось давление, - сказала сестра Гомбар, вынимая его руку из аппарата, присутствие которого Айра совершенно не заметил.

- Что? А, на самом деле? Ничего, ничего, мисс Гомбар, - сказал Айра, сияя.

- Я говорю, у вас поднялось давление и вы выглядите несколько усталым. Может быть, лучше остаться после ланча в постели, как вы думаете?

- Вы оставайтесь, если хотите. Я вернусь через пару часов!

Он пронесся мимо нее с такой скоростью, что у нее было ощущение, будто она чудом уклонилась от мчащегося автомобиля. Она видела, как он быстро катил свое кресло к балкону.

Когда он туда прибыл, никто еще не вернулся после ланча, и, хотя времени еще было только двенадцать сорок, он уже начал опасаться, что Елинский не придет. Он начал расставлять фигуры, не отрывая взгляда от двери. При всем своем нетерпении он еще не был по-настоящему готов, так как не знал, как он будет делать свое предложение. Решение пришло всего за несколько секунд до того, как высокая фигура Елинского показалась из полумрака коридора.

Айра взял по пешке с каждой стороны и протянул их перед собой в сжатых кулаках. Он следил за выражением лица Елинского, пока тот подходил, в ожидании сигнала, что мастер понял и принимает.

Елинскому же сначала показалось, что у старика возникло глупое намерение обнять его как давно утраченного и вновь найденного друга - такое впечатление создавали вытянутые руки и выражение ожидания на лице. Потом он увидел, что кулаки сжаты, и понял. Не успев ни о чем подумать, он уже говорил:

- Нет, нет, извиняюсь, но это невозможно. Спасибо, нет.

Говоря это, он отрицательно махал в воздухе обеими руками.

Елинскому и в голову не приходило, что старик осмелеет настолько, что предложит ему сыграть с ним. Не исключено, что именно скрытое опасение такой возможности не допускало даже возникновения этой мысли. Он получал настоящее удовольствие от их беседы, но, подобно всем его контактам с любителями шахмат в последние годы, предпочитал, чтобы эта беседа оставалась в области теории, никогда не доходя до фактического поединка. Его боязнь проиграть, особенно проиграть любителю, стала навязчивой идеей, и именно поэтому после того кошмара в Риге, той ужасной партии с Дешкиным-Мировичем, он тщательно избегал игр на доске. Вытянутые к нему руки Айры были старческими и слабыми, но для Елинского они казались страшной угрозой. У него были все основания верить, что он сумеет разгромить своего оппонента, но его безотчетный страх заставил его отказаться сразу же и автоматически.

Он сел и, желая избежать дальнейшего разговора на эту тему, предложил:

- Давайте продолжим партию Матчего-Хампе, как вы предлагали. Я буду играть белыми. Королевская пешка вперед ... Начали!

Он передвинул пешку и торопливым жестом пригласил Айру продолжать. Он хотел сделать вид, что приглашения играть никогда и не было.

Айра был страшно огорчен, но передвинул, ни слова не говоря, свою королевскую пешку и медленно поднял глаза на Елинского. То, что он решился сказать, было вызвано отнюдь не проницательностью ясновидящего, сумевшего разгадать затаенный страх за непроницаемым фасадом Елинского. Им двигало скорее отчаяние, и он избрал тактику, казавшуюся единственным шансом спровоцировать собеседника на игру, которую ему так хотелось сыграть. Его спокойно сказанные слова были как железная перчатка, брошенная Елинскому в лицо.

- Вы боитесь, что я выиграю, - сказал Айра.

- Что-о?

- Вы боитесь играть со мной. Вы боитесь, что я выиграю.

Сердце Айры отчаянно колотилось в груди.

Елинский казался удивленным. Он внимательно посмотрел на Айру, потом презрительно хмыкнул.

- Тщеславные любители, все вы одинаковы. Вам только бы добраться до мастера.

Его возмутило, что этот бог весть что о себе воображающий, никчемный человек осмелился произнести такие слова. Он уверил себя, что его настоящие эмоции - это гнев и возмущение, а не страх и потрясение от так неожиданно услышанной правды.

- Я не хочу обидеть вас, доктор, я просто говорю, что вижу. Вы боитесь.

Говоря это, Айра смотрел ему прямо в глаза.

Елинский тоже не отводил своего взгляда, и так они просидели некоторое время. Они были похожи на школьников, уже обменявшихся оскорблениями и теперь стоявших, внимательно следя друг за другом, остерегаясь внезапной атаки.

Что-то более глубокое, чем невротический страх, поднялось в душе Елинского. Он сам услышал себя, произнесшего зловещим шепотом:

- Можете играть белыми.

Айра всплеснул руками и крепко держал их вместе, как будто хотел вознести благодарственную молитву за то, что Елинский согласился. Потом он взял две пешки и сказал:

- Пожалуйста, доктор, давайте решим это таким способом.

Он опять вытянул руки вперед.

Елинский коснулся его правой руки, и на раскрытой ладони Айры оказалась белая пешка. Итак, белыми будет играть Елинский.

- Я буду записывать ходы, - сказал Айра, достав маленький блокнот.

- Да, пожалуйста, - холодно сказал Елинский.

Елинский предложил ферзевый гамбит. Айра его не принял.

Октябрьское солнце ласково грело двух игроков, уединившихся за своей партией в тихом углу балкона, куда почти не доходили голоса других пациентов. Айра сидел онемевший от удовольствия быть участником поединка с великим человеком, сидевшим напротив него. Он только старался сдерживать свою радость и не отвлекаться от игры.

Елинский хотел играть с холодной точностью и, несмотря на ускоренный пульс, выдававший некоторое беспокойство, начал относительно спокойно. Но, как и Айра, он боялся, что какие-нибудь неуправляемые импульсы могут исказить его план и неожиданно опустить его пальцы не на ту фигуру. Или он может преждевременно ввязаться в запутанную комбинацию и слишком поздно заметить, что зашел не туда. Он может недооценить стратегию незнакомого игрока в самый решающий момент. Он может сделать самый невинный и кажущийся верным ход и видеть, как он превращается в самую непростительную ошибку. Постепенно его спокойствие превратилось в медленно тлеющий страх, начало паники, которую, он знал, он должен подавить. Он чувствовал, как на лбу собирается пот и быстро потянулся за платком, чтобы соперник не успел заметить этот сигнал. Он сказал себе, что он обязан отделаться от мысли, что что-нибудь непременно произойдет.

Все эти волнения терзали Елинского задолго до того, как в партии произошло что-нибудь, из-за чего стоило бы беспокоиться. До самого двадцать третьего хода все шло так, как ему и хотелось бы, если бы он был в совершенно спокойном состоянии духа. Но вот "Северный тигр" задумался над значением двадцать третьего хода Айры - пешкой от королевского коня на одну клетку вперед - и понял, что наконец был настигнут судьбой, преследовавшей его так жестоко и так долго. Он почувствовал приступ тошноты, потом головокружение и страх, что может упасть в обморок.

- Доктор Елинский, у вас все в порядке? - спросил Айра, не видевший ничего зловещего в своем последнем ходе. Для него этот ход был просто защитой, но Елинский отчетливо видел в нем глубоко скрытую угрозу, которая, если черные сумеют правильно развить ее, принесет ему гибель.

- Мне нужно отдохнуть, - сказал Елинский, расходуя последнюю энергию, чтобы произнести эти слова. Ему понадобились все его силы, чтобы удержаться и не потерять сознание. Он опустил голову на стол и, вдруг резко покрывшись потом, с облегчением понял, что ни рвоты, ни обморока не будет. Он вытер рот платком.

Айра был сама заботливость. Он объехал вокруг стола, положил руку на плечо Елинского.

- Может, принести вам воды, доктор? Вам уже лучше?

Елинский поднял голову и сделал глубокий вздох. Вздох прозвучал как легкий стон.

- Я хотел бы отдохнуть до вечера, если вы не против, - сказал он.

- О, конечно, дорогой доктор. Я очень сожалею. Я позову сестру, чтобы она проводила вас до палаты.

- Нет, не надо. Я справлюсь!

Елинский поднялся и, пошатываясь, направился к двери.

- В семь, встретимся в семь? - слабым голосом спросил он, обернувшись.

- В семь часов! Конечно, доктор. Но если вы будете плохо себя чувствовать, мы можем подождать до ...

Елинский уже скрылся в дверях. Айра аккуратно положил запись партии и доску к себе на колени и медленно покатил обратно в палату 708. Если не считать сожаления по поводу временного "недомогания" Елинского, Айра чувствовал себя безмерно счастливым.

Добравшись до своей палаты, он решил, что до ужина будет тщательно изучать позицию. Он поставил доску на маленький столик у окна и взглянул на фигуры. Он понял сразу! Вся комбинация протекла перед его мысленным взором, и у него перехватило дыхание.

- Я выиграл! Я выиграл!

Он выпрямился и начал покачиваться в гротескном танце. Отшвырнул больничные тапки и стал радостно ходить вокруг комнаты, повторяя снова и снова:

- Я выиграл! Ей-богу, я выиграл!

Сестра Гомбар вошла как раз в тот момент, когда он рухнул на кровать, совершенно измученный и счастливый.

Елинский медленно поднимался на восьмой этаж. Он уже мучительно бился над задачей, которая, было похоже, не даст ему покоя до конца дня: как избежать доигрывания. Старый искуситель, втянувший его в "дружескую" игру, раззвонит всем в больнице и вне больницы, как он разгромил великого Сергея Елинского! Назойливый бездельник вроде него уж постарается сделать так, чтобы эта новость стала известной во всем шахматном мире. Елинский с гнетущей ясностью представлял заголовки одного за другим шахматных журналов: "Елинский проигрывает любителю! Любитель побеждает Елинского!" Об этом было ужасно даже подумать.

Вечером он не прикоснулся к еде. Вместо этого он, как обезумевший, ходил взад-вперед по своей палате. В какой-то момент, доведенный злостью и отчаянием, он изо всех сил ударил об пол своей электрической бритвой. Наклонившись поднять обломки, он принял решение: он предложит ничью и делу конец! Ничью он еще переживет. Старый болван, конечно же, будет рад ничьей и примет с благодарностью. Елинский еще и приврет, что должен уехать из больницы рано утром и что у него просто нет времени, чтобы доиграть партию. Приняв решение, он почувствовал себя несколько лучше, хотя мысль о ничьей тоже была ему противна.

Он вышел на балкон ровно в семь, предполагая, что старик уже будет там, злорадно ухмыляясь и сгорая от нетерпения приступить к игре. В дальнем углу балкона двое молодых людей играли в шашки, но больше не было никого. В семь десять он потерял терпение и устремился в коридор. По дороге он решил сказать Айре, что они должны согласиться на ничью немедленно, потому что наверху его ждут друзья, приехавшие помочь ему подготовиться к поездке домой. Он хотел решить дело, не теряя ни минуты.

Его рука была на ручке двери палаты 708, когда он заметил надпись: "Не входить". Через приоткрытую дверь он видел врача и двух сестер, стоявших вплотную к кровати, но ничего не слышал. Одна из сестер подняла голову и, заметив Елинского, быстро подошла к двери.

- Вам что-нибудь нужно? - спросила она.

- Да. Я хотел найти пожилого человека - мистера Беннетта.

- Он - ваш друг? - тихим голосом спросила сестра.

- Я с ним немного знаком. Хотел поговорить с ним одну минуту.

- Это важно?

- Да. У нас была назначена встреча. Я хочу сообщить, что не смогу придти.

Ему показалось, что Айра повернул голову, и он, просунувшись в дверь, сказал:

- Мистер Беннетт, это Елинский. Я хотел вам сказать, что

- Он вас не слышит, - сказала с некоторым раздражением сестра, в то время как другая сестра и врач с удивлением обернулись. - Он при смерти.

- Что? - Елинский был потрясен.

Врач подошел к двери.

- Вы - друг этого пациента? - сказал он.

- Да.

- Я не уверен, узнает ли он вас и сможет ли вас услышать, но вы можете войти. Его сердце решило отказать первым. Мы этого не ожидали, но ведь никогда не известно. На самом деле, может быть, так оно и лучше!

Старый Айра Беннетт лежал без сознания на кровати, медленно вздыхая. Время между вздохами казалось Елинскому бесконечно долгим.

Откуда возникло это чувство, Елинский никогда не смог бы объяснить (оно поднялось из тех же глубин, что и решение играть предложенную партию), но, каков бы ни был ее источник, он почувствовал резкую, всеохватывающую жалость к лежащему перед ним человеку. Ему хотелось взять его на руки.

Слова, которыми обменивались врач и медсестры, доносились до Елинского как отдаленный шепот. Он отметил некоторые выражения вроде: "родственников нет... кислородную подушку... может быть, до утра." Он склонился к больному и стал говорить ему прямо в ухо.

- Мистер Беннетт... Мистер Беннетт... слушайте, это Елинский. Это Сергей Елинский. Вы меня слышите?

Спустя какое-то время, пока он следил за признаками реакции на лице Айры, он заметил, что они остались в комнате одни. Глядя на жалкую маску, лежащую на подушке, он поражался внезапности, с которой его опасный противник, каким он был всего несколько часов назад, вдруг оказался так близким к смерти. Он продолжал повторять:

- Мистер Беннетт! Мистер Беннетт!

Наконец, Айра открыл глаза и попытался поднять руку. Елинский взял его руку в свою, и Айра каким-то образом сумел крепко пожать ее в знак дружбы. Елинский опять наклонился и заговорил с ним. Врач вошел в палату как раз в тот момент, когда Айра прошептал что-то в ответ. Это были его последние слова.

- Он сказал что-нибудь? - спросил врач.

- Да. Да, он сказал: "На могильной плите". Он сказал мне, какую надгробную надпись он хочет.

Елинский похлопал старого человека по плечу и медленно вышел. Он еще не дошел до лестничной площадки, как Айра Беннетт умер.

***

Памятник, поставленный на могиле Айры на городском кладбище, был уникальный. Елинский заказал его, заплатил за него и подробно объяснил камнерезу, что на нем должно быть изображено. Наверху находилась фигура шахматного коня, сделанная из черного мрамора. Ниже следовала надпись, гласившая:

Айра Симпсон Беннетт, 1882-1960,

а под ней была вырезана их партия в позиции, где белые должны были сделать свой двадцать четвертый ход. Содержание рисунка было полной загадкой для камнереза, но, будучи опытным мастером, он сумел передать замысел Елинского, следуя его указаниям с замечательным искусством.

Наверное, не многие из тех, кто посетит этот уголок кладбища в грядущие годы, смогут понять смысл рисунка и подписи под ним. Но дух Айры Беннетта, если он покоится где-то в потусторонних сферах, наверняка возрадовался, увидев на камне изображение своего шедевра и, в особенности, свою "эпитафию" - подпись под рисунком.

Она гласила:

Ход белых. Сергей Елинский сдался.