"Транзитом до Скорпиона" - читать интересную книгу автора (Балмер Кеннет)

Глава 2 ВНИЗ ПО РЕКЕ АФ

Я очнулся, лежа на спине.

Я чувствовал с закрытыми глазами тепло на лице и трепетание ветерка, а знакомое движение подо мной сказало мне, что я на борту судна. Эти сведения вовсе не показались мне странными. В конце концов, разве я не провел последние восемнадцать лет жизни на море? Я открыл глаза.

Судно оказалось просто очень большим листом. Я уставился, как пялится по-совиному на тусклый дневной свет человек, вышедший, шатаясь, из бара в Плимуте. Лист несся по стремнине широкой реки, зеленая вода сверкала, плескаясь и рябя. По обоим берегам раскинулась равнина с зеленовато-желтой травой, теряясь в колеблющемся мареве горизонта. Небо заливало меня ярким белым светом. Поднявшись на локте, я обнаружил, что совершенно голый. Запястья саднило, и жжение раздражало память.

И тут я сделался неподвижным и молчаливым.

Лист был большим, добрых восемнадцати футов[5] длиной, его изогнутый черенок подымался грациозной дугой, словно ахтерштевень древнегреческой галеры. Я молча и неподвижно сидел на носу. А там, где у обыкновенной земной лодки была корма, изогнулся скорпион длиной в целых пять футов.

Чудовищная тварь имела красноватую окраску и подрагивала, покачиваясь из стороны в сторону. Глаза на стебельках, круглые и алые, полуприкрытые тонкой пленкой, двигались вверх-вниз с такой гипнотической силой, что мне пришлось заставить себя побороть ее. Его клешни могли запросто раздавить приличных размеров собаку. Он высоко поднял в воздух кончик вооруженного жалом хвоста в кощунственной пародии на изящную дугу кормы листа — с жала капала ядовитая зеленая жидкость — и целился в мое беззащитное тело.

Вокруг рта дрожало скопление щупалец и терлись друг о друга жвалы.

Мрачная немая сцена тянулась, кажется, очень долго, мое сердце билось с перебоями. Скорпион! Это была не увеличенная копия земного скорпиона. Внутри гротескного тела, покрытого пластинами брони экзоскелета, должен был существовать настоящий позвоночный скелет для поддержания такой массы тела. Постоянно двигавшиеся глаза не были глазами, положенными скорпиону. Но эти клешни, эти жвалы, это жало!

Скорпион! — вспомнил я. Вспомнил африканскую ночь, свет костров, блеск копий и безумное бегство через джунгли. Так как же я мог очутиться здесь, плывя вниз по реке на гигантском листе, где экипаж — лишь чудовищный скорпион?! Антарес — красная звезда, что так мощно засияла мне, когда я пытался сбежать, — Антарес, которому я швырнул свою жалкую смертную ненависть, — я понял без тени сомнения, что какая-то сверхъестественная сила утащила меня с родной Земли, и теперь в небе надо мной сиял мрачным светом именно Антарес, Альфа Скорпиона.

Даже сила тяжести была иной, меньше, и это, понял я, могло дать мне скромный шанс уцелеть в схватке с устрашающим чудовищем.

Скорпионы питаются ночью. Днем они забиваются под бревна и камни. Я осторожно подтянул сперва одну ногу, затем другую и медленно уселся на корточки. Все это время я не отрывал взгляда от колеблющихся передо мной глаз на стебельках. Один шанс у меня был. Один хрупкий шанс прыгнуть вперед и, во-первых, избежать секущих и хватающих клешней, а, во-вторых, увернуться от разящего жала. Потом схватить, приподнять и опрокинуть тварь за борт. Мои пустые руки сжались в кулаки. Если б только у меня было оружие! Какое угодно — абордажная сабля, разбитая бутылка, валек весла, даже крепкий корень. Человек, проживший такую жизнь, как я, понимает значение личного оружия и уважает его. Как бы здорово ни умел я ломать человеку хребет голыми руками или выбивать противнику глаза, природное оружие смертного человека — плохая замена оружию из бронзы или стали, которым человечество пробило себе дорогу из пещер и джунглей. Я остро ощущал свою наготу, мягкую плоть и хрупкие кости, свои жалкие человеческие мускулы — и взалкал оружия. Какая бы сила ни занесла меня сюда, она не потрудилась снабдить меня пистолетом или саблей, копьем или щитом, и в том, что эта таинственная сила поступила так, я заподозрил слабость.

У меня даже мысли не возникло, что я могу нырнуть за борт и доплыть до берега реки. Не знаю, почему это не пришло мне в голову. Как я иногда думаю, это должно было быть связано с нежеланием бросать корабль, предавать веру в себя, и чувством, что нельзя позволить одержать над собой победу животному. Если нам придется вступить в бой, то призом будет эта простая лодка-лист.

Я медленно втянул в себя воздух, выпустил его и снова вдохнул, наполняя легкие. Воздух был свежим и сладким. Глаза мои не отрывались от круглых алых глаз на концах стебельков, когда они двигались вверх-вниз.

— Ну, старина, — произнес я мягким успокаивающим голосом, все еще не делая ни единого движения, которое чудище могло счесть сигналом к атаке. Похоже, вопрос стоит так: или ты, или я. И поверь мне, безобразное дьявольское отродье, это буду не я.

По-прежнему говоря тихим голосом, как часто отец говорил при мне со своими любимыми лошадьми, я продолжал:

— Хотел бы я распороть тебе брюхо до твоего толстого хребта и вывалить в реку твои внутренности. Чтоб мне провалиться, ты, бесспорно, ублюдочная куча потрохов.

Положение было нелепым, и, оглядываясь теперь назад, я дивлюсь собственному неразумию, хотя понимаю, что с тех пор произошло многое. Я уже не тот, каким был тогда, только-только вышедший из ада жизни на борту парусного корабля восемнадцатого века, несомненно, добыча всей суеверной чепухи, что отравляет жизнь честных моряков.

По правде говоря, я болтал не только для того, чтобы успокоить эту скотину, но также отсрочивая болтовней время, когда придется действовать. Я видел острые зазубрины клешней, сокрушительную мощь жвал и капающую с поднятого жала зеленоватую жидкость. Лягушка поверила скорпиону и перевезла его через реку, а скорпион ужалил лягушку, потому что, как сказал скорпион, такова его природа.

— Ну, скорпион, а моя природа — не давать никому и ничему одолеть меня без борьбы. И, если понадобится, убить тебя.

Тварь покачивалась из стороны в сторону на восьми ногах и вся подрагивала. Глаза на стебельках ходили вверх-вниз.

Упершись ладонями рук в мембрану листа между более темными прожилками, я приготовился броситься вперед и спихнуть чудовище за борт. Я напрягся, задержал дыхание, а затем оттолкнулся со всей силой мышц бедер и рук.

Скорпион приподнялся, сгибая и распрямляя хвост, щелкнул клешнями, а затем одним гигантским прыжком метнулся прочь из лодки. Я кинулся к планширу листа и посмотрел на воду. Пена окружала восьмиконечный контур с жалящим кнутом хвоста — а затем скорпион исчез.

Я выдохнул. Только теперь я понял, что тварь не испускала никакого запаха. Была ли она настоящей? Или — галлюцинацией, вызванной фантастическими испытаниями, выпавшими на мою долю? Может быть, я все еще бежал по африканским джунглям, безумный и обреченный, или стоял, привязанный к колу, а мой рассудок унесся в мир фантазии, спасаясь от причиняемых мучений?

Прикрыв ладонью глаза, я посмотрел на небо. Солнце изливало свет с красноватым оттенком, согревая и успокаивая. Но через горизонт прокрадывался новый цвет, превращая желтую траву в зеленую. Покуда я наблюдал, на небе взошло еще одно солнце, заливая зеленым светом реку и равнину.

Эта вторая звезда являлась спутником Красного гиганта, составляя то, что мы называем Антаресом, — позже я понял, что «красный гигант» — неверное название. Непривычность света меня обеспокоила не столь сильно, как следовало ожидать. А в новом мире меня ждало еще немало сюрпризов. Лист перестал качаться. Мое маленькое судно набрало совсем немного воды. Я зачерпнул ее пригоршнями, выпил и счел чистой и освежающей.

Лучшее, что я мог сделать, — предоставить листу нести меня вниз по реке. Вдоль реки обязательно найдутся жители, если в этом мире вообще есть люди. Я находил совсем нетрудным плыть по течению, позволяя всему идти своим чередом.

Река петляла, описывая широкие излучины. Иногда встречались песчаные мели. Деревьев вдоль берега было мало, зато обильно рос камыш и тростник. Используя особенности течения, я в конце концов подвел свое судно к заливному берегу и вытащил его на сушу повыше. Мне вовсе не улыбалось идти пешком, когда в моем распоряжении имелась подходящая лодка.

Камыш встречался самый разнообразный. Я выбрал с прямым высоким стеблем и, после долгих трудов и ругательств, сумел отломать десятифутовый кусок. Он послужит шестом на мелях. Другая разновидность привлекла мое внимание потому, что я случайно порезал руку о лист! Я выругался. На море брань — профессиональное заболевание. Этот камыш рос группами и имел прямые круглые стебли диаметром дюйм-полтора,[6] а из вершины каждого стебля вертикально рос плоский лист, достигая длиной дюймов восемнадцати. Лист был острым. Ширина его была около шести дюймов, а формой он походил на копье с листовидным наконечником. Я наломал несколько таких камышин и заполучил охапку копий, которые желал иметь час назад, когда на борту моей лодки был экипаж.

Камыш на солнце быстро высох и стал крепким и твердым, а режущая кромка лезвия оказалась достаточно острой, чтобы позволить мне нарезать еще несколько.

Пополнив запасы, я посмотрел на сверкающую поверхность воды. У меня была лодка. У меня было оружие. Воды — в избытке. А нарезав камышины продольно, я мог сработать снасти и наловить рыбы, несомненно, кишащей в реке и дожидавшейся с открытым ртом, когда ее поймают. Если я не смогу изготовить крючок из заостренного камыша или колючки, то мне придется соорудить ныретки. Будущее, с людьми или без, рисовалось ослепительно привлекательным.

Что меня ждало на Земле? Бесконечная тяжесть морского труда без малейшего вознаграждения. Нужда, невообразимая для избалованного наукой человека двадцатого века. Конечная обреченность на смерть и страшная возможность остаться калекой, потеряв руку или ногу от пушечного ядра. Да, какая бы сила ни принесла меня сюда, она не оказала мне медвежьей услуги.

Мой глаз уловил движение. Надо мной летал голубь, то приближаясь, то удаляясь, словно я привлекал его, но пугал. Я улыбнулся. Мне не удалось вспомнить, когда я последний раз состроил такую необычную гримасу.

Над голубем я увидел еще одну птицу, похожую на ястреба. Она была огромна и светилась алым. Шею и глаза окружали золотые перья, а ноги были черными, вытянутыми, с жестко растопыренными когтями. Эта птица являла собой прекрасное зрелище цвета и силы. Хотя в то время я, разумеется, не знал эти строки, но теперь могу прибегнуть к ним, к великолепным словам Джеральда Мэнли Хопкинса.[7] Он всей душой отзывается на то, что составляет самую суть такой птицы в воздухе, называя пустельгу «Дофином королевства дневного света». И сейчас, когда я знаю то, чего не мог знать тогда, слова Хопкинса приобрели для меня глубокое значение.

Я закричал и замахал руками белому голубю.

Он немного расширил круги и если даже заметил над собой силуэт с тупой головой и вытянутыми крыльями, то не подал вида. Стремительная птица с широкими крыльями, клиновидным хвостом и тяжелой головой с мощным клювом, громко выкрикнула собственное предупреждение.

Брошенный в голубя кусок камыша всего лишь заставил его изящно свернуть в воздухе. Орел или ястреб — эта великолепная ало-золотая птица не принадлежала ни к одному земному виду — резко устремился вниз. Голубя он проигнорировал. Он летел прямо на меня. Я инстинктивно вскинул левую руку, а правой сделал выпад одним из моих копий. Птица забила огромными чашеобразными крыльями в воздухе над моей головой, издала пронзительный крик, а потом тяжеловесно-медленно устремилась ввысь.

Через минуту она стала точкой и исчезла в жарком мареве. Я поискал взглядом голубя и обнаружил, что он тоже исчез.

Мною овладело ощущение, что птицы не были обыкновенными. Голубь не превышал размерами земных голубей, но ястреб-орел значительно превосходил величиной даже альбатроса, чей силуэт в небе над парусами стал привычным для меня. Я подумал о Синдбаде и его волшебном полете на птице; но эта птица была недостаточно крупна, чтобы унести человека, в этом я был уверен.

Как я обещал себе, я поймал обед и, не без некоторых трудностей, нашел достаточно сухого дерева. Применив камышовый смычок, я добыл огонь трением и без задержки удобно устроился, поедая поджаренную рыбу. Терпеть не могу рыбу. Но я проголодался. Рыба вполне выдерживала сравнение с пробывшей десять лет в бочке солониной и испорченными долгоносиком сухарями, и сравнение выходило в пользу рыбы. Я тосковал по гороховому супу, но нельзя же иметь все.

Я вслушивался очень внимательно — и немалое время.

Не зная, какие могут находиться поблизости враждебные существа, я рассудил, что спать желательно на борту лодки. Терпеливое вслушивание не обнаружило отдаленного грохота водопада, который привел бы путешествие по реке к преждевременному концу. Ибо теперь я был убежден, что меня перенесли сюда с определенной целью. Что это за цель, я не знал и, по правде говоря, набив живот и собрав кучу травы на постель, не особенно интересовался.

Поэтому проспал зелено-золотой полдень чужой планеты.

Когда я проснулся, с неба все еще лился подкрашенный алым зеленый свет, став темнее, но все еще сохраняя прежние оттенки. Через некоторое время я перестал обращать внимание на пропитывающую свет красноту и различил белое и желтое, словно под светившим надо мной всю жизнь старым знакомым солнцем.

Река петляла дальше. В этом сверхъестественном путешествии я увидел много странных созданий. Мне запомнилось одно тонконогое животное с шаровидным телом и комичной мордой, оно походило, как я теперь понимаю, на Шалтая-Болтая. Правда, двигалось оно на восьми длинных и тонких ногах, причем по воде. Оно скользило, быстро работая ногами, совершая сбивчивые резкие движения. На каждой ступне имелись тонкие перепонки фута три в поперечнике. Заметив меня, оно с плеском умчалось прочь, и я рассмеялся еще одно странное и несколько болезненное движение не только моего рта, но и живота.

Одно из копий оказалось превосходным веслом, благодаря которому лодку стало возможным направлять. Ведение счета дней потеряло смысл. Мне было все равно.

Впервые за много утомительных дней я почувствовал себя свободным и избавленным от бремени — забот, страданий, угнетенности и всех тех неосязаемых ужасов, что осаждают человека, упорно пытающегося найти путь в жизни, потерявшей для него всякий смысл. Если мне предстоит умереть, пусть так и будет, ибо смерть стала для меня знакомым спутником.

Дрейфуя в густом мареве вниз по реке, не трудясь считать дни, я иной раз сталкивался с напряжением и опасностью. Однажды огромная полосатая водяная змея попыталась забраться на лодку-лист с помощью рудиментарных передних ног.

Бой был недолгим и яростным. Рептилия шипела, выбрасывая раздвоенный язык, и разевала челюсти величиной с дверь хлева, открывая длинную слизистую полость горла, куда собиралась меня отправить. Я балансировал на листе, плясавшем и качавшемся на воде, тыча копьями в полуприкрытые глаза твари. Первые же свирепые выпады оказались удачными, ибо чудище испустило вопль, словно визжали в искореженных блоках разбухшие шкоты, закрутило языком и заколотило ногами-обрубками. Эта тварь, в отличие от скорпиона, с которым я столкнулся в мой первый день в этом мире, издавала запах.

Я колол и рубил, и тварь, визжа и шипя, скользнула обратно в воду. Она убралась, горизонтально извиваясь в воде, словно серия гигантских букв «S».

Эта стычка заставила меня полнее осознать, как мне повезло.

Когда снизу по реке долетел первый отдаленный рев порогов, я был готов. Берега здесь поднимались на высоту восемнадцать-двадцать футов и состояли из черно-красных камней, о которые вода разбивалась и, вспениваясь, устремлялась вниз. Впереди из воды повсюду выступали камни. Стоя, упираясь в банку, сооруженную из множества продольно разрезанных камышей, вогнанных между бортами листа, отличавшегося достаточной прочностью, я мог склоняться хоть до воды и таким образом действовать копьем-веслом с огромной подъемной силой.

Стремительный спуск через пороги меня здорово взбодрил. Хлестали брызги, ревела и прыгала вода, лодка крутилась, едва не переворачиваясь, мимо проносились окутанные пеной черно-красные камни. Это безумное плавание походило на скачку Фаэтона на колеснице по высоким пикам Гималаев.

Когда лодка добралась до конца порогов и впереди опять вытянулась река, текущая спокойно и плавно, я был чуть ли не разочарован. Но встретились и другие пороги. Там, где осмотрительный человек пристал бы к берегу и проволок лодку по суше, я упивался боем с рекой. Чем громче ревела, разбиваясь о камни, вода, тем громче я выкрикивал вызов на бой. Прибыв в этот мир нагим, я даже не мог ничем завязать косичку. Волосы мои промокли насквозь и свободно свисали по спине меж лопаток. Я пообещал себе, что подрежу их покороче и никогда больше не буду носить требуемой косицы с завязкой. У некоторых ребят на борту корабля косички доходили до колен. Они держали их по большей части смотанными в спираль на голове, распуская только по воскресеньям или иным особым случаям. Эту жизнь я теперь оставил позади — вместе с косичкой.

Постепенно на горизонте, в котором исчезала великая река, поднялся горный хребет, становясь с каждым днем все выше и выше. Я видел на вершинах снег, сверкающий, холодный и далекий. Погода оставалась теплой и прекрасной, ночи — приятными, а небеса покрывали звезды, чьи созвездия были мне незнакомы. Река здесь, насколько я мог определить, достигала в ширину четырех миль. Порогов не встречалось целую неделю — то есть семь появлений и исчезновений солнца, — но сплошные раскаты грома достигали моих ушей, заметно возрастая в громкости по мере увеличения скорости течения реки. Ширина реки резко пошла на убыль; утром берега сомкнулись, меж ними не осталось и шести кабельтовых, а река продолжала непрерывно сужаться.

Когда ширина реки достигла двух кабельтовых, я бешено погреб к ближайшему берегу, почти оглохнув от непрерывного рева впереди. Река исчезала между двух вертикальных фасов скал, алых, словно кровь, и с черными прожилками, устремившихся на полмили вверх.

Я вытащил лодку из воды. По гладкой взгорбленности поверхности реки я угадывал сосредоточенную там мощь. Река стала теперь очень глубокой, воду стискивало в хмурых обрывах. Берег представлял собой скальный карниз, над которым подымались пропадающие из поля зрения утесы. Неподалеку я заметил желто-зеленый куст с множеством ярко-желтых ягод размером с вишню. Предаваясь размышлениям, я нарвал ягод-вишен и съел их — вкусом они напоминали выдержанный портвейн.

Через некоторое время я взял копье и направился к водопаду.

Зрелище изумило меня. Цепляясь за скалу, я сумел свеситься и поглядеть вниз, на величественный водный простор. Вода устремлялась в ничто, потом описывала дугу, пока далеко-далеко внизу не терялась из виду. С поверхности водопада подымался сплошной слой брызг и загораживал то, что лежало за ним.

По такой скале не спустишься.

Я принялся размышлять. Меня принесла сюда некая сила. Так неужто она сделала это только ради того, чтобы я стоял здесь и любовался водопадом? Разве не должно быть что-то за его пределами, к чему я должен отправиться? А если я не могу спуститься по скале — неужели нет другого пути? И тут грохот водопада сложился в голове в слова: «Ты должен! Должен!»