"Рука" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)Глава 2Приоткрыв глаза, я обнаружил, что лежу на диване, накрытый пледом в красно-сине-желтую клетку. Занялся день, но свет едва проникал сквозь густо заиндивевшие окна. Что меня сразу поразило, а может быть и разбудило, так это привычный запах, нормальный утренний запах: запах кофе. Нахлынули воспоминания о прошедшей ночи. Включено ли электричество? Слегка повернувшись, я увидел Изабель, стоявшую на коленях перед камином. Голова у меня раскалывалась и совсем не было желания вступать в новый день. Хотелось вновь уснуть, но прежде чем я успел закрыть глаза, жена спросила у меня: — Отдохнул немного? — Да… кажется… Встав, я обнаружил, что напился накануне куда сильнее, чем предполагал. Все тело ломило, и голова кружилась. — Скоро дам тебе кофе… — А ты поспала? — спросил я, в свою очередь. — Подремала… Нет. Она стерегла нас, меня и Мону. Она, как всегда, была безупречна. Таков уж у нее характер, что бы ни происходило, вести себя безукоризненно. Я представил себе, как она сидела в кресле, переводя взгляд с Моны на меня, и бесшумно вставала, чтобы подбросить дров в камин. Потом, с первым проблеском зари, погасила драгоценную свечу и пошла на кухню в поисках кастрюли с самой длинной ручкой. Пока мы спали, она и о кофе позаботилась. — Где Мона? — Она пошла одеться… В комнату для друзей, что находится в конце коридора, окнами на пруд. Я вспомнил о двух чемоданах из синей кожи, отнесенных туда Рэем перед поездкой к Эшбриджам. — Как она? — Она еще не отдает себе отчета… Я прислушался к вою урагана, завывавшему столь же сильно, как и тогда, когда я засыпал; Изабель налила мне кофе в мою привычную чашку у нас, у каждого, было по своей чашке; моя чуть больше, так как я пью много кофе. — Надо принести дров… Корзина, стоявшая справа от камина, была пуста, а в камине уже догорали последние поленья. — Я спущусь в подвал. — Помочь тебе? — Нет, что ты… Понятно. Поглядывая на меня искоса, она видела, что я едва держусь на ногах с похмелья. Она всегда все знает. Какой смысл притворяться? Я допил кофе, закурил и прошел в комнатку рядом с гостиной, которую мы называли библиотекой, потому что вдоль одной из ее стен стояли полки с книгами. Отогнув овальный ковер, я обнажил трап, и только поднимая его, спохватился, что мне нужна свеча. Все было туманно, казалось призрачным. — Сколько остается у тебя свечей? — Пять. Только что я поймала по транзистору Хартфорд… Это ближайший к нам большой город. — Большинство районов находятся в нашем положении. Всюду ведутся работы по восстановлению телефонных и электрических линий, но остаются еще уголки, куда невозможно проникнуть… Я представил себе людей, работающих среди снежного бурана, забирающихся на обледенелые столбы. Представил себе аварийные машины, которые прокладывают путь среди слежавшегося за ночь и неперестающего валить снега. Со свечой в руке, я спустился по лестнице и углубился в подвал, высеченный в скале, желтой скале, которая и дала название старинной ферме. Меня охватило искушение усесться там, чтобы в одиночестве поразмыслить. Но о чем? Все выяснено. Не о чем больше думать. Остается поднять наверх дрова… Об этом утре у меня осталось расплывчатое воспоминание, как о некоторых воскресеньях моего детства, когда из-за дождя невозможно было выйти и я не знал, куда себя девать. Тогда мне казалось, что люди и вещи — все — не на своем месте и звуки, как уличные, так и домашние, изменились. Я чувствовал себя потерянным, и на сердце наваливалось отчаяние. Это мне напомнило одну странную подробность. Отец в такие дни вставал позднее, и я присутствовал при его бритье. Он ходил по комнатам, одетый в старый халат, и его запах, как и запах спальни, был не таким, как обычно, возможно, потому, что в этот день уборку производили позже. — Добрый день, Доналд… Вы поспали немного? — Да, спасибо. А вы? — Я, видите ли… На ней были черные брюки и желтая фуфайка. Она была причесана, подкрашена и с усталым видом курила сигарету, лениво помешивая ложкой в чашке. — Что будем делать? Она смотрела на огонь и говорила бесстрастно, просто так, чтобы что-то сказать. — Думаю, мне удастся сделать для вас яичницу… В холодильнике есть яйца… — Я не голодна… — Я тоже… Если остался кофе… Кофе, сигареты — вот все, что мне было нужно. Приоткрыв наружную дверь, которую пришлось удерживать изо всей силы против ветра, я с трудом узнавал окрестность. Снег намело волнами, вышиной в метр. И он все еще валил, столь же густой, что и ночью. Красное здание сарая было едва различимо. — Ты думаешь, что можно попробовать? — спросила меня Изабель. Попробовать что? Отправиться на поиски Рэя? — Сейчас надену сапоги и канадку. — Я пойду с тобой… — Я тоже… Бессмысленность всего этого была для меня очевидна. Меня так и подмывало спокойно сказать им: — Бесполезно идти на розыски Рэя… Я его убил… Я помнил, что убил его. Я помнил все, что произошло на скамейке, все, что я там передумал. Почему жена все время испытующе поглядывает на меня? По ее мнению, я вчера напился. Ясно. Но разве это преступление? Человек имеет право напиться дважды за всю жизнь. Я выбрал для этого неподходящий вечер, но кто же мог предвидеть? К тому же во всем виноват Рэй. Если бы он не увлек Патрицию в ванную комнату… Тем хуже. Буду продолжать притворяться. Я надел сапоги, натянул канадку. Изабель проделала то же самое, сказав Моне: — Нет, ты останешься. Кто-нибудь должен поддерживать огонь… Мы шли рядом, проталкиваясь сквозь снег, который образовывал чем дальше, тем более непроходимые завалы. У нас сразу же обледенели лица. У меня кружилась голова, и я опасался, что вот-вот силы мои окончательно иссякнут и я рухну в снег. Но я не хотел сдаваться первым! — Это бесполезно… — решила наконец Изабель. Прежде чем войти в дом, мы сцарапали лед с одного из окон, чтобы изнутри хоть что-нибудь было видно. Мона по-прежнему сидела у камина и не задала нам никаких вопросов. Она слушала радио. Хартфорд объявлял, что сорвано много крыш и сотни автомобилистов застряли в пути. Перечисляли наиболее пострадавшие районы, но среди них не фигурировал Брентвуд. — Надо все-таки поесть… Изабель наконец решилась и пошла в кухню, оставив меня вдвоем с Моной. Я спрашивал себя: в первый ли раз мы очутились с ней наедине? Во всяком случае, так мне казалось, и это меня взволновало. Сколько ей лет? Может быть, тридцать пять? Или больше? Раньше она недолго работала в театре, потом на телевидении. Отец ее был драматическим актером. Он писал также музыкальные комедии, имевшие успех, и прожил довольно бурно свою жизнь. Умер он года три-четыре тому назад. Что в Моне таинственного? Ничего. Женщина как женщина. До того, как она вышла замуж за Рэя, у нее, наверное, были любовники. — Все это кажется мне таким невероятным, Доналд! Я взглянул на нее и нашел, что она выглядит трогательно. Мне захотелось обнять ее, прижать к груди и погладить по головке. Но пристало ли это Доналду Додду? — Мне тоже… — Вы рисковали собственной жизнью вчера ночью, когда пошли разыскивать его… Я молчал. Но стыдно мне не было. В глубине души я наслаждался этими минутами. — Рэй был мировой парень… — прошептала она немного погодя. Она говорила о нем как о ком-то уже недосягаемо далеком и, как мне показалось, слегка отчужденно. После довольно долгого молчания она прибавила: — Мы с ним прекрасно ладили… Вернулась Изабель со сковородкой и яйцами. — Яичницу легче всего приготовить. Для того, кто захочет, в холодильнике есть ветчина… Она, как и утром, опустилась на колени перед камином, поставила на угли сковородку. Что делают люди в других домах? Вероятно, то же самое. Кроме тех, у кого нет ни камина, ни дров, а Эшбриджам волей-неволей придется отложить свой отъезд во Флориду. А наши девочки в пансионе Адаме. Есть ли у них там какая-либо возможность обогреться? Я успокоил себя мыслью, что Литчфилд достаточно большой город, а по радио не объявляли об авариях электросети в городах. — Самый свирепый снежный ураган за последние семьдесят два года… По окончании последних известий заиграла музыка, и я выключил транзистор. Мы вынуждены были есть, прижавшись возможно плотнее к камину, так как в нескольких метрах от него уже чувствовался холод. Почему Изабель?.. С тех самых пор, как мы познакомились, я уже говорил об этом, она не перестает смотреть на меня определенным образом, но сегодня мне кажется, что она смотрит как-то особенно. В какой-то момент мне показалось, что я прочитал в ее взгляде: «Я знаю». Без гнева. Не как осуждение. Всего лишь констатация. «Я тебя изучила, и я знаю». Надо сказать, что мое похмелье все еще оставалось тяжелым и во время завтрака меня два раза чуть не вырвало. Смертельно хотелось опохмелиться, но я не смел. Почему? Постоянный вопрос. Всю-то жизнь я задаю себе вопросы, впрочем не такие уж многочисленные, а иногда и совершенно идиотские, но удовлетворительных ответов никогда не нахожу. Я — мужчина. Изабель считает нормальным, что вчера вечером на ее глазах пятьдесят человек — мужчины и женщины — пили, не соблюдая никаких норм. А ведь когда я хватал стаканы со всех столов, мне хотелось спрятаться, чтобы осушить их украдкой. Почему? Вернувшись домой, Изабель сама предложила Моне выпить, а я долго колебался, прежде чем решился налить себе. Что мешало мне сейчас открыть шкаф с напитками, выбрать бутылку и пойти на кухню за стаканом? Мне ведь это — необходимо. Я не собираюсь напиваться, а всего лишь — опохмелиться. Колебания мои длились полчаса, ив результате я все же схитрил: — Вам не хочется чего-нибудь выпить, Мона? Она взглянула на Изабель, как бы спрашивая у нее разрешения. — Возможно, мне станет легче? — А ты, Изабель? — Нет, спасибо… Обычно, за исключением тех случаев, когда мы отправляемся в гости или принимаем гостей у себя, я пью всего лишь один стаканчик виски, перед обедом, вернувшись из конторы. Часто и Изабель составляет мне компанию, правда, она сильно разбавляет свое виски водой. Но она вовсе не пуританка. Никогда не критикует ни пьющих, ни тех из наших друзей, которые ведут довольно беспорядочную жизнь. Тогда почему же, черт побери, я испытываю этот страх? Ведь совершенно ясно, что я боюсь. Но чего? Упрека? Никогда она меня ни в чем не упрекнула. Тогда? Боюсь ее взгляда? Точно так же, как ребенком я боялся взгляда моей матери? Тоже нет. Никогда она ничего не предпринимает, не посоветовавшись со мной. Она не из тех сильных и властных женщин, на которых жалуется столько мужчин. В присутствии посторонних всегда предоставляет говорить мне, как бы отступая в тень. Она просто очень спокойная. Какая-то безмятежная. Не объясняется ли этим все ее поведение? — Ваше здоровье, Мона… — Ваше, Доналд, за твое, Изабель… Мона даже не пыталась изображать безысходное горе. Возможно, по-своему она и старалась казаться опечаленной, но это не было душераздирающим отчаянием. Явно от чистого сердца она произнесла: — Рэй был мировой парень… Разве это не показательно? Он был для нее чем-то вроде приятеля, славного товарища, с которым они вместе довольно приятным образом провели определенный отрезок жизни. Это также привлекало меня в их отношениях. Я уже давно чувствовал, что между ними существует спокойное и снисходительное согласие. Захотелось Рэю Патрисию Эшбридж — он и овладел ею, я теперь уверен, без всяких опасений, станет ли это известно его жене. — Мне кажется, что ветер начинает стихать. Наши уши так привыкли к непрерывному шуму урагана, что малейшее ослабление ветра не могло от нас ускользнуть. И действительно, интенсивность порывов ветра чуть поубавилась. Когда я посмотрел сквозь оконное стекло, которое мы более или менее очистили от наледи, мне показалось, что снег, по-прежнему густой, уже не мчится параллельно земле, а падает почти вертикально. По всей стране аварийные отряды работают на расчистке дорог и санитарные машины пытаются пробиться по ним, так как отовсюду сообщают о десятках раненых и умерших. — Я все думаю: что же будет?.. Мона задала вслух вопрос, как бы самой себе. Снег не растает еще много недель. Когда расчистят общественные дороги, займутся и нашей. Потом на поиски тела Рэя отправятся команды. А дальше? У них прекрасная квартира на Сэттон Плейс, в одном из самых приятных и элегантных кварталов Нью-Йорка, расположенного вдоль Ист-Ривер. Будет ли Мона жить там, овдовев? Станет ли вновь работать в театре или на телевидении? Она была права. Все это невероятно и просто как-то несуразно. Так, например, во вчерашних своих размышлениях на скамейке в сарае я совсем упустил из виду будущую судьбу Моны. Я убил Рэя — пусть так? Я весьма грязно и подло отомстил ему и вовсе не задумывался о последствиях. На самом-то деле я никого не убивал. Нечего хвастаться. Шансы отыскать моего друга были невелики, даже если бы я ползал по снегу всю ночь, разыскивая его. Я убил его мысленно. С умыслом. Хотя нет, и умысла не было, ибо для него потребовалось бы хладнокровие, которого мне как раз и недоставало. — Пожалуй, лучше всего принести матрасы к камину и попытаться уснуть? — предложила Изабель. — Нет, Мона, сиди спокойно. Этим займемся мы с Доналдом… Мы поднялись наверх, в комнату девочек, и спустили оттуда два матраса, более узкие и легкие, чем наши. Третий принесли из комнаты для друзей. Я задавал себе достаточно глупый вопрос: не положим ли мы матрасы вплотную один к другому в виде трехспальной постели? Уверен, что Изабель прочитала мои мысли. Она оставила между матрасами такое расстояние, какое бывает обычно между супружескими кроватями (если они не двуспальные), потом отправилась за одеялами. Возможно, что я ошибаюсь… Возможно, за тот короткий промежуток времени, пока мы снова оставались наедине с Моной, она взглянула сперва на меня, потом на матрасы. Подумала ли она при этом, который предназначается мне, который ей? Не зародилась ли в ее мозгу если и не греховная, то какая-то смутная мысль? Когда Изабель вернулась и расстелила одеяла, мы долю секунды колебались. И вот тут ошибки быть не могло: Изабель не случайно выбрала себе правый матрас, мне указала на средний, а Мону поместила слева. Она нарочно положила меня так. Это означало: «Видишь! Я тебе доверяю… « Кому? Мне или Моне? Впрочем, это могло также означать: «Предоставляю тебе свободу… Я всегда предоставляю тебе свободу… « А может быть, и так: «Ты все же не осмелишься… « Было около двенадцати часов дня, и мы, все трое, попытались уснуть. Последнее, что я запомнил, была рука Моны, лежащая на паркете между нашими двумя матрасами. Эта рука, в полусне, приняла для меня непомерное значение. Какое-то время я сомневался, не осмелиться ли мне, как бы нечаянно, коснуться этой руки. Я не был влюблен. Для меня был важен сам жест. Проявление смелости. Мне казалось, что он раскрепостил бы меня. Но рука постепенно приняла образ знакомой мне собаки, собаки одного из наших соседей, в ту пору, когда мне было двенадцать лет. Видимо, я заснул. Электричество зажглось часов в десять вечера, и странная была картина, когда все лампочки в доме вспыхнули, а свеча все еще продолжала гореть нелепым, теперь красноватым пламенем. Мы облегченно взглянули друг на друга, как если бы это было концом всех неприятностей, всех затруднений. Я спустился в котельную, чтобы отрегулировать отопление, а когда вернулся, увидел, что Изабель пытается говорить по телефону. — Включен? — Еще нет… Еще раз я представил себе людей, карабкающихся на столбы со странными серпообразными приспособлениями на ногах, которые делают их похожими на обезьян. Мне часто хотелось взобраться таким образом на столб. — Кто где будет спать? — спросила Мона. — Комнаты еще нескоро обогреются. Надо подождать не меньше двух-трех часов. Мы не слишком много разговаривали в это воскресенье, ни днем, ни вечером. Если я запишу все произнесенные реплики, это займет не больше трех страниц. Никто из нас не пытался читать. Тем более не было и речи о каких-либо играх. К счастью, перед нашими глазами был каминный огонь, наблюдению за которым мы и посвятили все свое время. Спать улеглись одетыми и в том же порядке, как и после полудня, но на этот раз я уже не увидел на паркете руки Моны. Проснувшись, я услышал какое-то движение и увидел, что Изабель складывает возле камина одеяло. Мне не понадобилось спрашивать у нее, в чем дело. Она прочла вопрос в моем взгляде. — Уже шесть часов. Комнаты нагрелись. Будет лучше, если мы переберемся в свои кровати. Сонная, раскрасневшаяся Мона поднялась на своем матрасе. Я помог Изабель отнести матрас Моны в комнату для друзей, и обе женщины сообща стали стелить постель. Я пошел в нашу спальню, надел пижаму, и когда вошла жена, я уже лежал в кровати. Изабель сказала: — Мона весьма спокойно принимает то, что произошло. Сама она говорила тоже вполне спокойно, как бы констатируя совсем маловажное событие… Несколько позже она разбудила меня, взяв за плечо. — Телефон, Доналд… В первую минуту я подумал, что кто-то нас вызывает — возможно, Рэй. Но Изабель всего лишь хотела сказать, что телефон включился. Старинные часы над комодом показывали половину восьмого. Я встал. Пошел в ванную, выпил стакан воды и пригладил перед зеркалом волосы. Потом, усевшись на краешек постели, вызвал полицию. Занято… Опять занято… Десять, двадцать раз гудки показывали, что номер полиции занят… Наконец послышался усталый голос… — Говорит Доналд Додд из Брентвуда… Да, Додд… Адвокат… — Я знаю вас, господин Додд… — Кто у аппарата? — Сержант Томаси… Что у вас случилось? — Лейтенант Олсен на месте? — Он провел здесь всю ночь, так же как и мы все… Хотите говорить с ним? — Пожалуйста, позовите его, Томаси… Алло! Лейтенант Олсен? — Олсен слушает… — Говорит Додд… — Что у вас случилось? Изабель не могла видеть моего лица, потому что я сидел к ней спиной, но я был уверен, что она уставилась мне в затылок и способна судить о моих мыслях так же хорошо, как если бы смотрела мне в глаза. — Я должен заявить об исчезновении… Вчера вечером… То есть позавчера вечером… Представление о времени совершенно сместилось. — В субботу вечером мы поехали с двумя друзьями из Нью-Йорка на прием к Эшбриджам… — Осведомлен об этом… Олсен — высоченный румяный блондин с бесстрастным лицом и прической ежиком. Никогда мне не привелось заметить ни пылинки, ни складочки на его костюме. Также не проявлял он никогда ни усталости, ни нетерпения. — Когда поздно ночью мы возвращались, машина увязла в снегу в нескольких сотнях метров от дома… Электрический фонарь перегорел… Нас было четверо. Когда мы пробирались пешком к дому, две женщины шли впереди, я и мой друг — сзади… Молчание по ту сторону линии, словно ее опять выключили. Это смутило меня, тем более что я ощущал пристальный взгляд Изабель. — Вы слушаете? — Да, господин Додд. — Женщины добрались благополучно. Я в конце концов тоже добрался до дома и только тогда обнаружил, что моего друга нет со мной… — Кто это? — Рэй Сэндерс из фирмы Миллер, Миллер и Сэндерс, рекламного агентства на Мэдисон-авеню… — И вы не нашли его? — Я отправился на розыски, почти без света… Я блуждал в снегу, выкрикивая его имя… — Во время бурана он должен был бы стоять вплотную к вам, чтобы расслышать… — Да… Когда силы мои иссякли, я вернулся… Вчера утром… Да, утром, в воскресенье, мы опять сделали попытку вместе с женой, но снег оказался чересчур глубоким… — Вы не звонили вашим ближайшим соседям? — Нет еще… Я думаю, что, если бы он попал к одному из них, он бы уже вызвал меня… — Возможно… Попробую выслать к вам команду… Нам понадобятся не снегоочистительные машины, а бульдозеры… Только небольшая часть дороги более или менее расчищена… Если будут новости, позвоните… Вот мы и сделали все, что могли. Теперь я расквитался с законом. — Они приедут? — спросила ровным голосом моя жена. — Только часть дороги расчищена. Он сказал, что потребуются не снегоочистительные машины, а бульдозеры… Он попытается выслать к нам команду, но не знает, когда сможет…. Изабель пошла на кухню приготовить кофе, а я принял душ и надел те же серые фланелевые брюки и старую коричневую фуфайку, что и вчера. Изабель приготовила яичницу с беконом для нас двоих, так как Мона еще спала. Я думаю, что Изабель изумляла реакция Моны или, вернее сказать, отсутствие реакции. Как бы вела себя Изабель, если бы я затерялся в снегу? Теперь я понял, почему ощущаю какую-то пустоту с тех самых пор, как жена разбудила меня, потрогав за плечо: ветер утих. Вселенная стала молчаливой, и молчание это казалось неестественным после тех часов, которые мы прожили среди неистового воя. Я включил телевизор. Увидел дома с сорванными крышами, машины, застрявшие в снегу, поваленные деревья, опрокинутый посреди улицы в Хартфорде автобус. Увидел также и нью-йоркские улицы, которые с трудом расчищали, силуэты редких прохожих утопали в снегу, наметенном на тротуары. Несколько морских судов не подавали о себе сведений. Один дом снесло ветром. Другой перекосило на сторону, и он не опрокинулся только потому, что его удерживала целая гора снега. Повсюду снег, его намело больше чем на метр у нашей собственной двери, и нам ничего не оставалось, как только ждать. Я позвонил к трем ближайшим соседям: к Ланкастеру, электрику, чей дом в полумили от нашего, к Глеядэилю, бухгалтеру, и, наконец, к типу, которого я недолюбливаю, по фамилии Камерон. Он занимается какими-то операциями с недвижимостью, — Говорит Доналд Додд… Простите за беспокойство… Не укрылся ли у вас случайно от непогоды один из моих друзей? Никто из троих не — видел Рэя. Один лишь Камерон спросил прежде, чем ответить: — Какой он из себя? — Высокий брюнет лет сорока… — Его зовут? — Рэй Сэндере… Вы его видели? — Нет… Я никого не видел… Когда я вернулся на кухню, Мойатамела. В отличие от Изабель она еще не занялась своим туалетом, и волосы падали ей на лицо. От нее пахло постелью; От Изабель никогда так не пахнет — она, как сказала бы моя мать, пахнет чистотой. Растрепанность Моны, ее несколько животная неряшливость взволновали меня, так же как и тот вопросительный, но не тревожный взгляд, который она бросила на меня, спросив: — Когда они приедут? — Как только смогут. Они уже в пути, но им приходится выжидать, пока расчистят дорогу. Изабель переводила взгляд с меня на Мону, но я не мог разгадать ее мысли. Если она читала мысли других, то ее собственные оставались загадкой. А ведь лицо-то у нее самое что ни на есть открытое. Она всем внушает доверие. В благотворительных обществах ей дают всегда самые наиделикатнейшие поручения или самые скучные, и она выполняет их со своей неизменной улыбкой. Изабель всегда на месте, когда она нужна… Для совета, для утешения, для помощи… Если не считать приходящей работницы, которая проводит у нас ежедневно три часа, а раз в неделю полный день, Изабель всю домашнюю работу, включая приготовление еды, делает сама. Она же занималась и нашими дочерьми, пока мы не отдали их в пансион Адаме, найдя, что брентвудская школа недостаточно хороша для них. В этом была, пожалуй, доля снобизма. Когда-то и Изабель училась в пансионе Адаме, считающемся самым закрытым учебным заведением во всем Коннектикуте. Однако Изабель чужда снобизма. Я живу с ней уже семнадцать лет. Все семнадцать лет мы спим с ней в одной спальне. Полагаю, что мы предавались любовным утехам тысячи раз. И тем не менее у меня нет точного представления об Изабель. Мне знакомы черты ее лица, цвет ее кожи, рыжеватый оттенок ее белокурых волос, покатые полные плечи, размеренные движения. Она одевается часто в бледно-голубое, но самый любимый ее цвет светло-лиловый. Я хорошо знаю ее улыбку, всегда сдержанную, но от которой еще светлеет ее светлое от природы лицо. Но о чем думает она целый день? Что думает она обо мне, своем муже и отце своих детей? Каковы ее истинные чувства ко мне? Что думает она сейчас о Моне, которая кончает есть яичницу? Она не может любить Мону, та совсем на нее непохожа, чересчур беспорядочна, распущенна и Бог знает что еще… Прошлое Моны не столь открыто и просто, как ее собственное. В прошлом Моны далеко не все ясно: бродвейские ночи, театральные кулисы, актерские уборные и, наконец, отец, который без зазрения совести поручал надзор за дочерью то одной своей любовнице, то другой. Мона не плакала. И не казалась подавленной. Она, скорее, производила впечатление человека, который испытывает нетерпение. Ее муж — где-то там, в снегу, в ста или двухстах метрах от дома, чужого дома, где все ей непривычно и где она должна чувствовать себя пленницей. Теперь, когда ураган прекратился, когда перестал валить снег, вернулся свет и возможность телефонных сообщений, когда ожил экран телевизора, приходилось дожидаться бригады из Ханаана, которая начнет прочесывать метр за метром многие тысячи кубометров снега. — У меня кончились сигареты… — констатировала Мона, отодвигая тарелку. Я пошел к шкафу с напитками в котором хранились и сигареты. Тут меня поразила мысль, что мы едим на кухне, тогда как при гостях всегда пользуемся столовой. Да, даже и вдвоем мы с Изабель завтракаем и обедаем в столовой. Мы отнесли матрасы девочек в их комнаты, а грязные стаканы на кухню. — Я тебе помогу, — сказала Мона. На ней были вчерашние черные брюки и желтый свитер. Она помогала Изабель мыть посуду, а я не знал, куда себя девать. Чересчур уж много я думал. Чересчур много вопросов себе задавал. Это выводило меня из равновесия. За прожитые с Изабель семнадцать лет я не раз задавал себе и прежде некоторые из них. Каким же образом до сих-то пор они меня не смущали? Наверное, я отвечал себе на них приличествующим образом, готовыми прописными истинами. Отец. Мать. Любовь. Супружество. Верность. Доброта. Преданность… Да, конечно, именно так я и жил. Даже свою работу я принимал столь же всерьез, как и Изабель. Неужели же я никогда не отдавал себе отчета, что лгу самому себе и что в глубине души не верю в эти лубочные картинки? В нашей конторе мой компаньон Хиггинс, которого я всегда зову стариком Хиггинсом, хотя ему только шестьдесят лет, обычно занимается всеми техническими делами: куплей, продажей, опекой, организацией акционерных обществ. Хиггинс — пухленький, добродушный, хотя и себе на уме человечек, который в прежние времена мог бы торговать на ярмарках эликсиром жизни. Он плохо одевается и, пожалуй, нечистоплотен, но я подозреваю, что он нарочно утрирует вульгарность своих привычек, чтобы легче дурачить клиентов. Он не верит ни во что и никому и часто шокирует своим цинизмом. Что касается меня, то я больше связан с живыми людьми, занимаюсь завещаниями, наследствами и бракоразводными процессами. Я улаживаю их сотнями, так как наша клиентура распространяется далеко за Брентвуд, а в районе живет много богатых людей. Я не говорю о преступлениях. Едва наберется десять случаев, когда я выступал в суде в качестве защитника. Казалось бы, я должен знать людей. Мужчин и женщин. Да я и думал, что знаю их, а вот в моей собственной жизни я поступал и размышлял согласно прописным истинам. В глубине души я на всю жизнь остался бойскаутом. А вот на скамейке… Куда делись обе женщины? Наверное, ушли в комнату для друзей, а я слоняюсь в одиночестве по гостиной, захожу в библиотеку и без конца думаю. А я-то воображал себя сухим педантом. И вот достаточно было зрелища мужчины и женщины, предающихся любви в ванной комнате… Потому что несомненно: это-то и является отправной точкой. Во всяком случае, видимой. Конечно, должны существовать и другие, более отдаленные причины, которые я открою лишь позднее. Но только на красной скамейке в сарае с сорванной с петель дверью истина открылась мне и все во мне изменила: я ненавижу его… Ненавижу — и предоставляю ему умирать. Ненавижу и убиваю. Ненавижу за то, что он сильнее меня. За то, что он ведет такую жизнь, какую и мне хотелось бы вести; за то, что он шагает вперед, не помышляя о тех, кого сталкивает со своего пути… Я вовсе не так уж слаб. Да и не неудачник я тоже. Я сам выбрал свою жизнь, так же как сам выбрал Изабель. Мысль жениться, например, на Моне никогда не пришла бы мне в голову, если бы я и познакомился с ней, когда был холостяком. Также не думал бы я вступать в рекламное агентство на Мэдисон-авеню. Свой выбор тогда я сделал не из подлости и не из трусости. Все это — куда сложнее. Я подхожу к той области, где рискую наткнуться на неприятные открытия. Возьмем хотя бы случай с Изабель. Я познакомился с ней на балу в Литчфилде, где она жила со своими родителями. Ее отец, Ирвинг Уайттекер, был хирургом, которого часто вызывали на консилиумы в Бост он и другие места. Мать ее из рода Клэйбэрнов, тех Клэйбернов, которые прибыли на «Мэфлауере». Но на мой выбор не повлияло ни положение отца, ни имя матери, ни красота Изабель, ни какие-либо ее физические качества. Другие девушки влекли меня к себе куда больше, чем она. Ее спокойствие, безмятежность, которые уже и тогда угадывались в ней? Ее кротость? Всепрощение? Но к чему было мне ее всепрощение, если я не совершал никаких дурных поступков? Вероятно, я хотел, чтобы все вокруг меня было хорошо, добротно организовано и спокойно. Но ведь влекло-то меня до безумия к женщинам, подобным Моне, которые полная противоположность всему этому! — Самое важное, — говаривал мой отец, — не ошибиться в самом начале. Он имел в виду не только выбор жены, но и профессии, образа жизни, убеждений и верований. Мне казалось, что я правильно выбрал — Старался изо всех сил, до полного изнеможения. И мало-помалу я пришел к тому, что стал просто выискивать одобрение во взгляде Изабель! В конце концов в ее лице я выбрал всего лишь соглядатая, благорасположенного, но все же соглядатая, который одобрительным взглядом давал мне понять, что я на правильном пути. И вот все это полетело к черту в ту ночь. Рэю и Эшбриджу я завидовал потому, что им наплевать на всех и они не ищут ничьего одобрения. Какое дело Эшбриджу, если над ним посмеиваются, когда его жены (у него их было три) обманывают его? Он выбирал молодых, красивых, чувственных и заранее знал, чего от них можно ждать. Так ли уж ему было на все наплевать? А Рэй, любил ли он Мону? Было ли ему безразлично, что до встречи с ним она уже прошла через столько мужских рук? Были ли они сильными, а я слабым только потому, Что выбрал жизнь, в которой мог существовать спокойно и в мире с самим собой? Да, но ведь я не нашел этого мира. Я всего лишь притворялся. Целых семнадцать лет своей жизни я только-то и делал, что притворялся. До моего слуха донесся отдаленный шум мотора. Я открыл наружную дверь, и он стал более различимым. Я понял, что к нам приближаются машины, и мне даже показалось, что я слышу голоса. Найдут ли Рэя сегодня же? Маловероятно. Мона проведет у нас по крайней мере еще одну ночь, и я сожалел, что на этот раз она не будет спать, как в первую ночь, на матрасе в гостиной. Я вновь мысленно увидел на паркете ее руку, руку, которой мне гак хотелось коснуться, которая стала для меня как бы символом. Я пытался избежать. Избежать чего? Вот уже больше суток, как я убедился в своей жестокости, обнаружил, что способен радоваться смерти человека, которого всегда считал своим лучшим другом, и, если потребуется, даже вызвать ее. — Ты нас заморозишь… Я быстро захлопнул дверь, и передо мной предстали принарядившиеся женщины. Мона надела красное платье, моя жена — бледно-голубое. Глядя на них, было понятно, что они стараются войти в нормальную жизнь. Но все выглядело как нельзя более фальшиво. |
|
|