"Стриптиз" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)

Глава 1

Не сговариваясь, все трое выбрали в своем гардеробе одежду поскромнее, попроще и почти не наложили косметики. Если посмотреть на них, тихо стоящих в саду, то кажется, что это девушки, вышедшие из церкви после мессы.

Наташа пришла раньше всех и подождала остальных на небольшой узкой улочке, ведущей вниз. «Понтиак» мсье Леона стоял там позади длинной и низкой ярко-красной спортивной машины хирурга.

Когда подошли ее подруги, вопросительно посмотрели на нее, Наташа сказала:

— Началось это четверть часа назад. Мы вроде бы сможем подождать в саду, но если не произойдет какого-нибудь несчастья, мы все равно ничего существенного не узнаем сегодня.

Они находились в Эстерельской клинике, расположенной в тихом старинном квартале, где только собаки и кошки бродили по улицам, резко поделенным на теневую и солнечную сторону, и виноторговцы мыли свои бутылки.

В саду с аллеями, усыпанными светлым гравием, было много тени от деревьев, чья листва поражала разнообразием оттенков зеленого цвета, а в глубине у самой стены кудахтали куры, отгороженные мелкой решеткой.

Редко девушкам доводилось бывать где-либо в такое время, и к тому же всем вместе, ибо еще не наступил полдень и они почти не спали. Большинство окон клиники были открыты, и больные, мужчины и женщины, в халатах из хлопчатобумажной материи с тонкими синими полосами, высовывались поочередно, чтобы посмотреть на девушек.

Из них троих Селита была самая бледная и выглядела наиболее взволнованной. В течение десяти дней, пока мадам Флоранс находилась в клинике и ее обследовали, брали анализы и делали рентгеновские снимки, она приходила сюда каждый день в часы посещений, и места ей были уже хорошо знакомы.

Селита знала, что на первом этаже располагалось родильное отделение. Два дня назад она видела, как везли по коридору женщину из шестой палаты, а следом шла медсестра с пятнами крови на переднике и несла в руках новорожденного.

Занавеска на окне иногда раздувалась от ветра и немного сдвигалась, так что взорам открывались кровать, неподвижная и ослабевшая мать, белые гвоздики на ночном столике, а в глубине поблескивала колыбель ребенка.

Этажом выше, прямо над шестой палатой, были матовые стекла, там, за этими стеклами, и оперировали сейчас хозяйку.

Наташе тоже было не по себе.

— Говорят, что в последний момент, когда за ней пришли с носилками, она приподнялась в своей кровати и стала кричать, что не хочет, что отказывается от операции и предпочитает спокойно умереть. Она так билась и кричала, что пришлось ей делать уколы.

Небо было ярко-синим, в воздухе разливались тепло и спокойствие, на деревьях щебетали птицы, какой-то совсем не пугливый дрозд прыгал по лужайке, вызывающе, с наглым видом поглядывая на трех девушек.

— А где сейчас хозяин? — спросила Селита.

— Насколько мне известно, там наверху есть небольшая комната, рядом с операционной, специально для родственников, которые ожидают. Я его не видела. Когда я пришла, его машина уже была здесь.

Они услышали шаги по гравию и увидели спешащую Франсину, одетую в синий костюм, с белой шляпой на золотистых волосах.

— Сегодня четверг, — объяснила она. — У Пьеро нет занятий. А я никого не могла найти посидеть с ним. Не приводить же его сюда.

— Куда же ты его дела?

— Он играет на улице, где совсем не бывает автомобилей, Торговка из молочной лавки обещала мне посматривать за ним через витрину.

Франсина тоже бросила взгляд на матовые стекла.

— Ну и как?

Ей не ответили, она поняла, что ничего еще не известно, нужно ждать. Чуть позже она спросила Наташу:

— Что слышно о Кетти?

— Ничего нового. Кроме того, что ее якобы видели в Ницце. Поскольку мне уже» третий человек об этом говорит, значит, должно быть, это так и есть.

Неожиданно для всех именно Кетти стала первой жертвой Мадо. Это случилось до того, как мадам Флоранс попала в клинику. Она тогда еще часть ночи занималась кассой в «Монико». Примирилась ли хозяйка к этому времени со своей участью? Уже видно было, что она очень больна. Всех потрясло, что так внезапно с ней это приключилось и к тому же совпало с появлением Мадо.

Селита знала, что внезапность была чистой видимостью, в чем ей призналась в больнице Флоранс.

— Я уже давно жду, что со мной это произойдет в один прекрасный день, доверительно сообщила она грустным голосом. — Вот почему я упорно избегала врачей. Дело в том, что боли в животе у меня появились очень давно. А в последние месяцы я уже не могла больше выносить отношений с Леоном, мне они причиняли боль.

Меньше двух недель понадобилось, чтобы превратить ее не только в больную, но в изможденное, жалкое существо без возраста, с обвисшей кожей, с огромными, воспаленными глазами, в которых читался ужасный вопрос, когда она смотрела пристально на собеседника.

— Они мне не говорят, что со мной, но, судя по тем тестам, которым они меня подвергли, я знаю, что это рак и что я уже не поднимусь… Бедный Леон!

Она жалела его. Не сердилась на него, а горевала о том, что ее не будет здесь, чтобы защищать его.

— И надо же, что именно в такой момент появляется эта девица!.. Он не знает что делать… Ему стыдно. Он едва осмеливается смотреть мне в глаза, но у него не хватит духу избавиться от нее…

Она часто прерывалась, делала долгие паузы, во время которых устремляла глаза к потолку.

— В глубине души он слабый человек.

Чуть позже она добавила:

— Как все мужчины! Если со мной что случится, он будет ужасно несчастен, его всю жизнь будет мучить мысль, что это произошло по его вине…

Может быть, это и было верно, но, скорее, относилось к будущему, потому что в настоящем, по глубокому убеждению Селиты, Леон не станет особенно огорчаться, если его жена исчезнет. Он сам себе в этом не признается и, должно быть, отбрасывает подобную мысль, когда она ему приходит в голову. И тем не менее это многое упрощает.

Он старался преодолевать трудности своего положения, и вопреки тому, что можно было предположить, его несчастья не оттолкнули его от Мадо, а, напротив, сблизили с ней. Кто знает? Может быть, и сейчас там, наверху, ожидая результатов операции, он думает о ней.

Мадо, естественно, не пришла. Он покинул ее, когда она спала, ибо он проводил отныне все ночи с ней в «Луксоре — бывшем роскошном отеле на набережной Круазетт, превращенном несколько лет тому назад в дом, где сдаются меблированные квартиры.

Во второй половине дня можно было видеть девушку на балконе, где она загорала, попивая фруктовые соки и слушая пластинки.

У нее были три светлые красивые комнаты с видом на море и на пляж, куда она иногда прямо в халате спускалась, когда хотела искупаться.

Была ли Кетти виновата в том, что произошло в вечер появления статьи в «Нис-Матэн», когда зал был переполнен? Она сидела за столом в первом ряду с мужчиной в возрасте, похожим на торговца скотом или богатого фермера. Он уже изрядно выпил.

Но разве не в том-то и состояла роль Кетти, чтобы заставлять выпивать клиентов? Уже шел второй сеанс выступлений, а в перерыве Мадо оставалась наверху и читала, сидя в плетеном кресле, специально для нее поставленном.

Это был один из тех вечеров, когда неизвестно почему атмосфера становится как бы насыщенной электричеством. В баре разбили несколько бокалов, а каждая из вспышек света во время выступления Кетти встречалась шумным гулом голосов.

Кетти вновь спустилась, переодевшись после выступления, и села на то же место. Ее кавалер своей толстой лапой с разбухшими венами принялся тискать ее бедро.

Было заметно, что Мадо в этот вечер с некоторым затруднением впадает в транс (именно это слово упомянул журналист в своей статье). А это было уязвимое место ее номера, и она рисковала потерпеть провал, если публика перестанет переживать, видя, как она волнуется и вибрирует.

Она только что встала на колени. Тело ее было обнажено. Придерживая грудь руками, она медленно покачивалась в такт музыке. В ее глазах застыла грусть.

Губы кривились от напряжения.

Захваченные этим зрелищем, посетители затаили дыхание, но среди них в тот вечер оказались и такие, которых она не могла увлечь. Это чувствовали и сама Мадо, и Джианини, делавший непрестанные знаки музыкантам.

Возможно, через одну-две минуты все бы и закончилось вполне благополучно, если бы кавалер Кетти, вставший по своей ярмарочной привычке во весь рост, чтобы лучше разглядеть, не крикнул хриплым голосом:

— Слушай, малышка! А можно тебе помочь?

Сразу же исчезло очарование, и зал разразился хохотом. Мадо, обескураженная, попыталась выпрямиться, но неуклюже рухнула на бок.

Леон, красный от ярости, бросился к ней и увел ее в артистическую, где они оставались довольно долго. Оттуда доносились рыдания Мадо и его глухой, низкий голос с умоляющими интонациями. Спустившись вниз, с лицом, искаженным злобой, он, нарушая традиции заведения, громко крикнул:

— Кетти!

Кроме торговца скотом, ожидавшего за своим столом возвращения Кетти, все поняли, что произошло. Кетти вышла из артистической в пальто, с одеждой под мышкой, держа в руке туфли. Мадам Флоранс, которой муж успел сказать несколько слов, протянула ей уже приготовленный конверт.

— Привет, подружки! — крикнула Кетти на прощание.

Эту ночь она еще провела в квартире, которую делила с Наташей, а на следующий день уехала якобы в Женеву, где, как она утверждала, ее давно ждали.

Но по докатившимся слухам, Кетти даже и не делала попытки направиться туда, потому что ее несколько раз видели на тротуарах Ниццы, особенно в районе площади Победы.

Как удавалось Леону в такой трудный период сохранять хладнокровие и находить еще время для новой любви? Все произошло одновременно. Буквально на следующий день мадам Флоранс попала в клинику, а час спустя Леон получил приглашение явиться в полицейский комиссариат.

Селита еще раз потерпела неудачу, ибо ее телеграмма, как и тот телефонный звонок в полицию, не принесли ожидаемого результата. Когда Леон пришел к полицейскому комиссару, тот показал ему обстоятельное письмо от матери Мадо, требующей, чтобы ей возвратили домой ее дочь.

О том, что там происходило, за кулисами стало известно лишь по отрывочным сведениям. Как бы то ни было, только вечером того дня, когда Леон посетил комиссариат, Мадо не выступала. А назавтра хозяин направился к адвокату.

Людо, который, видать, в таких делах разбирается, заявил:

— Коль скоро ей больше восемнадцати лет, ничего нельзя сделать ни ей, ни хозяину.

Два дня спустя мадам Леруа прибыла в Канн и, не зная адреса дочери, в три часа после полудня явилась в «Монико», где уборщицы, подметая, подняли облако пыли. Разговаривал с ней Эмиль. Он потом так описывал ее Селите:

— Женщина довольно полная, маленькая, одетая в черное, как будто в трауре, и в придачу с усами. Она только что увидела фотографию Мадо в витрине и поэтому просто кипела от возмущения:

«Так, значит, это правда! Она это сделала! Моя дочь, которую я воспитывала как… как…»

Мать Мадо была настолько смешной, что даже не вызывала жалости, тем более что спросила потом у Эмиля:

— А сколько ей платят за то, что она этим занимается?

Эмиль позвонил хозяину, чтобы предупредить его. Никого не застав, позвонил в клинику. Наконец, в отель де Ля Пост, где тогда еще жила Мадо.

— Господин Леон? Здесь пришла дама, которая хочет вас видеть…

— Дайте мне, я поговорю с ним, — выкрикивала маленькая мадам Леруа, пытаясь вырвать трубку у Эмиля.

— Нет, мадам… Он сейчас придет… Хозяин, это мать… Я ей говорю, что вы сейчас придете, но она…

Леон испугался, что Эмиль может дать ей адрес Мадо, и несколько минут спустя прибежал с кое-как наспех завязанным галстуком. Но он все же успел позвонить адвокату, который не замедлил, в свою очередь, явиться в «Монико».

Поскольку спокойно поговорить в кабаре было затруднительно из-за происходившей там уборки, они втроем отправились к адвокату, жившему напротив казино, на площади Мериме.

О том, что произошло между ними, никто не знает. Только известно, что примерно час спустя Мадо была вызвана по телефону и присоединилась к ним.

Как там развернулись события? Какую сделку они заключили? Трудно сказать. Но как бы то ни было, с тех пор никто больше не видел мадам Леруа в «Монико». В тот же вечер она отбыла на поезде.

Если хозяин и догадался, кто послал телеграмму, то никак этого не показал, а впрочем, мадам Леруа и без телеграммы могла быть в курсе дела, так как один парижский еженедельник опубликовал целых пять фотографий Мадо, в том числе ту, где она показана в «экстазе», по определению автора статьи, который рассказал романтическую историю о «девушке, обнаружившей у себя призвание к стриптизу».

После ухода Кетти стали ощущать некоторую пустоту. А отсутствие мадам Флоранс у кассы вызывало чувство тревоги, и все с удивлением заметили, что разговаривают тихо и ходят чуть ли не на цыпочках.

Последним событием, которое окончательно разрушило какую-либо надежду на возврат к нормальной жизни, было переселение Мадо в «Луксор» и то, что отныне ее приход и уход на работу стал сопровождаться своего рода церемониалом. Теперь она появлялась ровно в полночь, за несколько минут до своего выступления. Ее привозил на своей машине хозяин, покидавший для этого в нужное время «Монико». В филиале крупной парижской фирмы он купил ей прекрасное белое манто, которое она, для того чтобы сохранить верность своему образу, снимала у входа и оставляла на хранение у Франсины.

Самое большое раздражение вызывал у Селиты робкий, почти приниженный вид, который принимала Мадо, общаясь как с посетителями, так и с девушками и остальным персоналом. Ее тихое «здравствуйте» звучало как извинение за то, что она вообще находится здесь, и, дожидаясь своего выхода, ничем не занятая, ибо ей не нужно было переодеваться, она старательно аплодировала Селите, выступавшей перед ней.

— А теперь, дамы и господа, дирекция «Монико» имеет честь…

Она не всегда сидела в артистической в промежутке между двумя сеансами, иногда ей удавалось посещать казино, одной или с хозяином.

Мсье Леон, который понимал, что уж в самом лучшем случае его жена выбывает на несколько недель, а то и месяцев, пригласил свою сестру. О ней никто прежде не слышал. Это была довольно красивая женщина, правда несколько полноватая и немолодая, но еще аппетитная, чертами лица похожая на брата.

Они с мужем владели небольшим кафе в Гавре, близ рыбацкого порта, это чувствовалось в том, как она держала себя, сидя у кассы. Однако по ее хриплому и чуть грубоватому голосу и по разным мелочам, которые не могли ускользнуть от внимания женщин из «Монико», они догадывались, что когда-то она зарабатывала на жизнь совсем иным способом.

Она не говорила как Флоранс:

— Мадмуазель…

Она выкрикивала с напускным добродушием:

— Ну давайте, девочки!

С первого же знакомства она всем стала говорить «ты».

— Эй, ты. Рыжая, тебе уже пора пошевеливаться…

Рыжая — это была Селита, в то время как Наташа стала Дылдой, а Мари Лу-Толстухой.

У нее был ребенок, мальчик в возрасте Пьеро, и она нашла общий язык с Франсиной. Как только выдавалась минутка, они увлеченно говорили о кори и о средствах против глистов.

Селита не срывалась, не устраивала скандалов, как этого ожидала, в частности, Наташа и опасался Людо. Она старалась сдерживаться и избегать каких-либо стычек и с Леоном, и с новой фавориткой, что, впрочем, не означало, что она отступилась.

Между ней и Флоранс возникли определенное доверие и даже некоторая близость. Тем не менее во время ее почти ежедневных посещений клиники обе женщины разговаривали совсем немного, может быть, потому, что не нуждались в долгих фразах, чтобы понять друг друга.

Леон, надо сказать, ничего не скрывал от жены. Он ей рассказывал больше, чем Селита могла вообразить. Так, именно от Флоранс она впервые услышала о квартире в «Луксоре».

— Я думаю, он прав. Не мог же он оставить ее в отеле де Ля Пост. А ты знаешь, что он очень несчастен?

Неужели Флоранс попалась на эту удочку? Возможно ли, чтобы болезнь напрочь лишила ее ясности ума и притупила ее женский инстинкт?

— Ты мне не веришь, но это так. В определенном возрасте мужчины становятся беззащитными, и особенно те, кто считали себя наиболее неуязвимыми. Это случается и с женщинами тоже…

Она прервалась, чтобы немного пожурить Селиту.

— Зачем ты принесла цветы? Он мне их столько притаскивает, что медсестра уже просто не знает, куда их ставить. Он пытается так успокоить свою совесть, понимаешь? Он меня любит, я знаю. Но это сильнее его…

После долгой паузы она добавила:

— Ты тоже, ты чуть было не одержала победу… А с тобой, наверное, я бы меньше опасалась.

Услышав такие слова, сказанные глухим и монотонным голосом, будто их произносит уже отрешенная от мира монахиня, Селита остро ощутила отчаянье, ибо теперь ей придется бороться одной.

На другой день Флоранс ей сказала:

— Он прекрасно отдает себе отчет, что вы все против него, и от этого ему больно, особенно от того, что ты против него…

— Он так сказал? Он говорил обо мне?

Флоранс уклонилась от ответа, и Селита заподозрила, что она лжет, и даже догадалась, каким мотивом руководствовалась Флоранс, говоря с ней таким образом.

Даже если бы она сейчас и не болела, ей бы, наверное, все равно пришла в голову мысль бороться им обеим вместе против общего врага, но с тем, чтобы потом снова между ними двумя продолжилась бы битва не на жизнь, а на смерть.

Не это ли Селита, как ей показалось, прочитала в глазах Флоранс еще в вечер первого появления Мадо?

Теперь, когда на время или навсегда она выбывает из игры, ей бы не хотелось, чтобы Селита прекратила борьбу.

Если кто-то и должен был у нее отобрать Леона, будь она живой или мертвой, нельзя ни в коем случае допустить, чтобы это была Мадо.

— Понимаешь, для такого мужчины, как он, дойти до подобного состояния настоящая трагедия, и это его страшно мучает. Вчера он тут сидел на твоем месте и вдруг заплакал, взяв меня за руку, и стал просить прощения…

Селита впилась ногтями в ладони, чтобы не закричать от ярости…

— Ну вот! Я могу тебя больше и не увидеть. Не будь слишком жестокой по отношению к нему. Ты еще увидишь: в один прекрасный день…

Только с ней одной Флоранс говорила на такие темы. Может быть, это было своего рода завещанием? В беседах с Мари-Лу, Наташей и Франсиной она ограничивалась лишь вопросами, свидетельствующими о том, что она не утратила интереса к своему заведению. Она расспрашивала их о числе посетителей, о том, до которого часа они работали, и, несомненно, сестра Леона — ее звали Алиса — сообщала ей каждый день о сумме выручки.

Наташа разговаривала со старшей медсестрой, которая жила с ней в одном доме. Она пыталась узнать, каковы результаты тестов и нашли ли у Флоранс рак матки. Медсестра не ответила прямо, но сделала неопределенный жест, сопровождаемый тяжелым вздохом.

— Как долго! — начала терять терпение Мари-Лу. — Как вы думаете, это хороший признак?

— Некоторые операции длятся по два, по три часа и даже больше, — ответила Наташа, которая обладала знаниями в разных областях. — Все зависит от того, что находят…

Старичок с коричневой от солнца лысиной высунулся из окошка на третьем этаже. Он был, как и все больные, в халате с синими полосками. Два или три раза он делал какой-то знак, обращенный к девушкам.

— Ты знаешь, кто это? — спросила Селита.

— Кажется, я его знаю, — ответила Мари-Лу. — Мне неудобно поднимать голову и разглядывать его. Давай пройдемся по аллее, и, возвращаясь, я брошу взгляд.

Пройдясь по аллее, она тоже послала приветственный знак старику с третьего этажа.

— Так кто это? — спросила Наташа.

— Ты его не знаешь, он приходил к нам до тебя. Он ведет крупную торговлю бакалейными товарами на Антибской улице вместе со своими двумя сыновьями.

Оба женаты и имеют детей. У нас с ним была любовь. Я звала его дедушкой, и это ему очень нравилось.

Еще год тому назад он заходил два раза в неделю по определенным дням. Он пил только минеральную воду, так как соблюдал режим, но всегда угощал бутылкой шампанского меня и Момо.

Ты и Момо тоже не знаешь. Она вышла замуж в Марокко за кого-то, с кем познакомилась по объявлению.

Однажды вечером этот славный старик увидел, что в зал входит один из его сыновей, он бросился в служебное помещение и прятался там почти два часа.

Уходил он всегда ровно в полночь, независимо от того, были уже выступления или нет, потому что это был час закрытия пивной, где он якобы сидел и играл в карты.

Они пытались таким образом отвлечься и не думать все время о том, что происходило за матовыми стеклами. Проходя мимо шестой палаты, они чуть замедлили шаг. Там молодая мать давала грудь своему ребенку.

— Если Флоранс умрет… — начала было Мари-Лу.

— Постучи по дереву! — крикнула ей Франсина.

И Селита тоже постучала по ветке дерева, которую подобрала Мари-Лу.

— Да, ты права. Не будем об этом думать…

Естественно, что они непрестанно думали об этом не только из жалости к Флоранс, но и потому, что под угрозой оказывался источник их существования.

Предоставленный самому себе, сохранит ли Леон «Монико», а если будет вести дело так, как сейчас, то не будет ли вынужден вскоре закрыть заведение?

Селита подозревала, что Людо с интересом следит за развитием событий и имеет определенные виды на кабаре. Он был разведен, его взрослый сын находился на военной службе. Если бы Селита, к которой он явно проявлял интерес, взялась бы половчее за дело…

Она тут же отбросила эту мысль. И не только из-за ее неуместности в момент, когда вскрывают живот Флоранс, но и потому, что понимала ее неосуществимость.

Обеспеченное и прочное положение не было для нее главной целью. Это стояло где-то на заднем плане. Дело в том, что она не хотела жить без своего мужчины, решила, что таким мужчиной является именно Леон, и не желала от него отказываться.

Один человек понял ее лучше, чем подруги и даже чем Флоранс. И, как ни странно, она с ним никогда по-настоящему не разговаривала и едва была знакома.

Речь идет о графе де Деспьерре, который в последнее время часто посещал «Монико». Он усаживался всегда на одном и том же месте у стойки бара и оттуда следил за всеми со своей неизменной, раздражающей Селиту улыбкой. Она вбила себе в голову, что он приходит ради нее, ибо всегда предлагает ей с ним вместе выпить. Редкие вопросы, которые он задавал, были краткими и точно били в цель. Может быть, его держал в курсе Людо, ибо граф иногда любил поболтать с ним?

Однажды, например, он неожиданно спросил:

— Не умерла еще?

— Вы говорите о хозяйке? — уточнила она с суровым видом.

— Одной на вашем пути станет меньше, не так ли?

Она возненавидела его, но, несмотря на это, все равно подходила к нему, как только он ей делал знак.

— Как там влюбленные? Еще не дошло дело до драгоценностей?

— Нет, она слишком хитра для этого.

— Однако, как видите, она не рвется занять место у кассы.

— Откуда вы знаете?

— Я ее вижу, как вижу и вас. Для меня этого достаточно.

— Это потому, что вы такой умный, да? Так сказать, высокоразвитый мозг…

— Я в этом не так уж уверен, но я хорошо знаю женщин. А для нее хозяин «Монико — всего лишь трамплин. Он помогает ей сделать первые шаги, которые всегда самые трудные. Она прекрасно понимает, что ей нужно сперва потренироваться и, прежде чем вознестись повыше, создать вокруг себя некий ореол.

Слово «ореол» вызвало у нее улыбку.

— Ну, если хотите, скажем проще — иметь не особо пикантное прошлое, хороший гардероб, несколько драгоценностей, свою постоянную карточку для входа в казино, ну и, конечно, автомобиль…

Селита смотрела на него, широко раскрыв глаза, пораженная точностью его слов, а он продолжал говорить небрежным тоном иллюзиониста, который снизошел до показа простых карточных фокусов.

— В тридцать два года, — он указал на кассу кончиком сигары, — можно хотеть занять это место. Но не в девятнадцать. В девятнадцать это представляется чем-то вроде похорон по первому разряду, потому что еще кажется, что добьешься значительно большего.

Он раздавил свою сигарету в пепельнице с рекламным изображением.

— И она добьется.

Ей было интересно знать, догадывается ли Леон, который хмуро наблюдал за ними из другого конца зала, что речь идет о нем, хотя и косвенно. Не желая показывать графу, что его слова произвели на нее сильное впечатление, Селита предпочла небрежно пробормотать:

— Не знала, что вы еще к тому же умеете предсказывать судьбу.

Но только через два дня она поймет, что он за человек, хоть и испытает от этого глубокое унижение.

Любопытно, что нервозное возбуждение, охватившее ее с момента появления Мадо, сопровождалось возбуждением сексуальным. И она не прогнала Эмиля, когда как-то во второй половине дня он влез с улицы в открытое окно, а соседка была на пляже.

Эмиль имел теперь больше досуга, потому что хозяин перестал регулярно заходить в «Монико» днем и его даже видели иногда рядом с Мадо на пляже «Луксора».

Селита подозревала, что Эмиль, дабы выиграть время, избавлялся от части рекламных проспектов, выбрасывая их в сточную канаву.

И он стал бывать у нее и сообщал разные новости. Он был единственный, кто заходил за поручениями в квартиру в «Луксоре», где застал однажды Леона с газетой в руках в кресле на балконе.

— Он выглядел весьма довольным и вел себя как дома. И даже сказал мне, демонстрируя спальню:

— Смотри, как это изящно.

Милостивое расположение к нему Селиты не волновало больше Эмиля так, как в первый раз, но он горячо выразил свою радость.

— Какая вы замечательная девушка! А какая у вас нежная кожа!

Селите же все чаще хотелось чего-то другого. А почему, собственно, графу, который интересовал и отталкивал ее одновременно, не помочь ей? Мысль заняться с ним любовью, испытывая при этом к нему ненависть, не была ей неприятной.

Ей не раз приходило это в голову, и она говорила себе, что поскольку он общается в «Монико» только с ней, то, очевидно, и сам подумывает о том же.

Однажды вечером, чтобы прощупать почву, она тихо сказала, прижимая, как бы случайно, свою грудь к руке мужчины:

— Вот вы много говорите о женщинах, и вы их, видно, хорошо знаете. Но не складывается впечатления, что вы широко используете свои знания на практике…

Он широко улыбнулся и, как ей показалось, испытал какое-то облегчение.

Сразу же недоброе предчувствие охватило ее.

— Вот именно! — сказал он, прищурившись. — Я бесконечно ценю женщин, они могут быть восхитительными подружками. Всю жизнь я жалею, что нет у меня сестры. Я, например, был бы счастлив, если бы как-нибудь вы согласились выпить со мной чашечку чая на набережной Круазетт.

И видя, что она потрясена своим открытием, он спросил ее:

— А когда вы догадались, что я гомосексуалист?

Он не сказал «педераст», а использовал термин более научный и элегантный.

— Вы, кажется, разочарованы?

— Почему я должна быть разочарована?

— Я мог бы стать для вас превосходным другом, ибо вы существо чрезвычайно сложное, а особенно привлекательно для меня то, что вы просто скопище пороков. У меня был один друг, который…

— Спасибо.

— Да ведь в моих глазах это достоинство, и я вам говорю комплимент.

Он уже почувствовал, что что-то сломалось и очарование, если оно и имело место, улетучилось.

— Прошу меня простить. Я ошибся.

Его последние слова были:

— Очень жаль.

С тех пор он больше не появлялся в «Монико», и Селита предпочитала о нем не вспоминать.

— Как ты думаешь, может, стоит сходить спросить, не закончилась ли операция? — задала вопрос Мари-Лу, которой не терпелось вернуться в свою постель.

Было одиннадцать часов. Уже около двух часов Флоранс находилась на операционном столе. Мадо, должно быть, еще спала, если только не лежала, вытянувшись в своем кресле-качалке на балконе, любуясь разноцветными фигурками купальщиков на пляже и парусами, скользящими по бухте.

Но ни одна из них не знала, что в это время Леон вышел в коридор второго этажа и остановил проходящую медсестру.

— Не скажете, откуда я мог бы позвонить?

— Обратитесь в канцелярию на первом этаже.

Там он робко попросил разрешения позвонить, набрал номер «Луксора», который знал наизусть, и был вынужден говорить в присутствии секретарши.

— Это ты? Да… Нет, еще не кончили. Нет же! Никто не может мне ничего сказать… Дверь закрыта…

Его голос упал почти до шепота, и он добавил:

— До скорой встречи…

Это было сказано так нежно, что он мог добавить слово «дорогая».

— Это вы ждете семнадцатый номер?

— Да.

— Разве вас не предупредили, что операция продлится еще не меньше часа?

Так что, если вам нужно сделать какие покупки…

Он было соблазнился, но взял себя в руки. Проходя мимо входной двери у начала лестницы, он увидел четырех женщин, ожидавших в саду, и, помрачнев, высказал несколько нелестных слов в их адрес, как если бы они пришли специально, чтобы пристыдить его.

Не осмеливаясь курить внутри здания, он собрался выйти покурить в саду, но предпочел отказаться от этого намерения.

Длилось это не совсем час, а всего сорок минут. Четыре женщины устали стоять, у них затекали ноги, и они в конце концов уселись на скамье, как в сквере.

Им не пришло в голову, что в клинике есть еще один выход. Наташа услышала, как отъезжает машина хирурга и за ней автомобиль Леона.

— Ты пойдешь туда?

На разведку послали Селиту. Она направилась в канцелярию, стараясь не смотреть на палаты, почти все двери которых были открыты.

— Вы пришли по поводу номера семнадцать?

— Да, мадам.

— Никто не может ее навещать сегодня, и даже нет уверенности, что доктор разрешит посещения завтра. Это маловероятно, и я предпочитаю вас сейчас предупредить.

— А операция?

Секретарша, в обязанности которой входило записывать рождения, болезни, смерти, посмотрела на Селиту так, будто вопрос был неуместен.

— Закончилась, конечно.

— Но…

— У нее еще не прошло воздействие наркоза, и она будет спать до вечера.

— Что сказал доктор? Есть ли надежда?

Это слово также имело для секретарши иной смысл, чем для простых смертных, а может, и совсем не имело смысла, и она посмотрела на Селиту безразличным взглядом.

— Полагаю, что цветов ей пока посылать не стоит. До нового распоряжения, естественно.

— А нельзя ли посмотреть на нее хотя бы в щелочку двери?

— Это невозможно.

— Благодарю вас.

Она присоединилась к остальным, и все четверо направились к выходу. По дороге Мари-Лу решила поприветствовать рукой старичка с третьего этажа.

— Ну и что?

— Ничего не известно, кроме того, что она жива. И, кажется, будет спать до вечера.

— А потом?

Селита могла только пожать плечами. И тогда Мари-Лу заявила:

— Прежде чем пойти и заняться тем же, я хотела бы чего-нибудь выпить и всех вас угощаю.

Они свернули в соседнюю улицу, зашли в небольшой бар, который обычно посещают по вечерам игроки в шар, а сейчас он был пуст. Хозяин, в рубашке с засученными рукавами, читал газету, сидя в кресле, куда забрался также его кот. Прервав чтение, он неохотно встал и с удивлением посмотрел на столь необычных посетительниц. Не найдя у него своих привычных напитков, они в конце концов выбрали вермут.

Все та же Мари-Лу произнесла целую речь:

— Поверьте мне, она выкарабкается. И вы еще увидите, что не пройдет и месяца, как она мне будет записывать штрафы за то, что лак на моих ногтях облупился, или за то, что от меня разит чесноком. Налей нам еще по одной, Артур!