"Суд присяжных" - читать интересную книгу автора (Сименон Жорж)

Глава 8

Откуда ему было знать, что все его поступки, все переезды не имеют никакого значения и что судьба, занятая другими людьми, ненадолго позабыла о нем, оставив его с петлей на шее и уверенная, что в любой момент сможет ее затянуть.

А он ни о чем не догадывался, но, как ни старался, не мог освободиться от смутного ощущения, которое не было ни укорами совести, ни страхом, ни чем-то иным, чему можно было бы найти определение, но его хватило, чтобы поминутно омрачать ему настроение, лишать вкуса к жизни, отравлять маленькие повседневные радости, которые он себе доставлял.

А он баловал себя, как балуют ребенка или больного, и твердил себе: «Хватит носить чужие обноски и мечтать о хорошей одежде. Можешь купить себе новый костюм».

И он купил его проездом в Канне, не такой, какие носят парни на побережье, а курортный, из тех, что продаются только в роскошных магазинах на набережной Круазет.

К нему подобрал подходящие носки, рубашки, галстуки.

Однажды утром Луи нанял белоснежную лодку возле Тур-Фондю, чтобы поехать на остров Поркероль, и уселся на носу, украшенном деревянным Нептуном. В то время как двое подростков в темных куртках бросали на него завистливые взгляды, он повторял себе: «Когда первый раз приехал на побережье, сразу же захотелось на Поркероль, да не выходило. А сейчас вот еду туда, денег куча, на пальце бриллиантовое кольцо, одет по последней моде».

Луи рассматривал утопавшую в зелени маленькую желтую церковь и розовые крыши городка, видел водоросли сквозь прозрачную толщу моря, но не испытывал долгожданной радости.

Вначале это, возможно, объяснялось тем, что в нем пробудился азарт игрока. Он собрал двадцать пять тысяч франков, мог воспользоваться ими, сесть на первый же пароход в Южную Америку, где хватит времени спокойно обдумать, что делать дальше. Но именно безропотность, с которой деньги пришли на его зов, помешала ему удовлетвориться ими. Раз уж Констанс отдала концы, он не дурак, чтобы хлопать ушами.

У него есть еще добрых два месяца. Теперь консьержка и не подумает тревожиться о квартирантке, которая, как и все люди, имеет право попутешествовать.

Сперва ему захотелось в Париж. Но он нигде не бывал дальше Лиона и всякий раз, проезжая Авиньон, даже Монтелимар, чувствовал себя на чужбине.

Вот он и выбрал Поркероль, где он не рисковал встретиться с дружками Жэна и где полиции не было до него дела.

Он высадился на берег. Смешавшись с туристами, прошел по площади, окруженной пестрыми домиками.

Постояв перед слишком роскошным отелем, куда входили англичане, он выбрал наконец небольшую гостиницу из тех, что ему нравились, — оцинкованная стойка, игральный аппарат в углу, механическое пианино, под которое вечером можно потанцевать с местными девушками. На первый взгляд Луи выглядел таким же независимым и самоуверенным, как в тот день, когда у почты в Лаванду изумлял Констанс Ропике.

Но это была лишь видимость. Легкость того дня, небывалое ощущение того, что он, как молодой бог, может все, уверенность в поступках и ясность мысли — никогда это к нему не вернется. Тот час остался неповторимым, и Малыш Луи бессознательно сохранил о нем такое яркое воспоминание, что сейчас мог бы точно сказать, где висели трехцветные флажки и как были посажены пальмы у музыкального киоска. Особенно горькой теперь была окружающая его пустота. А может, пустота, таившаяся в нем самом?.. Он делал все, что положено, а получалось так, словно он ничего не делал, или то, что делал, не имело никакого значения.

К примеру, он прочел все письма, найденные в комнате Констанс, и, пораскинув умом, решился сыграть по большой. Он нашел письмо нотариуса из Орлеана, который сообщал:

Потом, в другом письме нотариус удивлялся:

В течение двух дней Луи всячески обдумывал этот вопрос, когда в светлом костюме и в соломенной шляпе разгуливал по площади, наблюдая за игрой в шары, пил аперитив на террасе или опускал десять су в щель музыкального автомата.

В конце концов он спросил у хозяина:

— А не найдется ли у вас пишущей машинки?

— У нас нет, но есть в «Мирамаре».

— А они одолжат ее?

«Мирамар» оказался тем самым окруженным пальмами отелем, где Луи не осмелился остановиться, и теперь он сочинил запутанную историю, чтоб на полчаса получить машинку. Но времени ему понадобилось больше, потому что он печатал одним пальцем, медленно отыскивая буквы, забывая об интервалах или делая два подряд.

И он подписал: «Констанс Ропике».

Все выглядело очень просто, но Луи и понятия не имел, как Констанс писала своему поверенному и как принято договариваться о продаже дома. Он перечитал письмо несколько раз, поколебался и, подержав его на весу, опустил в почтовый ящик. Он указал на конверте адрес своей гостиницы и предупредил хозяйку:

— Я ожидаю свою двоюродную сестру, Констансу Ропике, она приедет через несколько дней. Если придут письма на ее имя, можете передать их мне.

Больше делать было нечего. Оставалось ждать, не отказывая себе в маленьких удовольствиях. Малыш Луи был в силах сразиться с любым игроком в домино или в белот, у него водились деньги, чтобы угостить партнера дорогим вином, он мог не спеша прогуливаться по площади, чтобы жители Поркероля любовались его элегантностью.

Он знал, что ему завидуют, что местные парни стараются перенимать его походку и подражают его манере играть в шары. Курортники часто смотрели ему вслед, особенно женщины возраста Констанс.

Он танцевал и считался лучшим исполнителем вальса.

Чего же больше? Он даже ухищрялся потакать своим давним юношеским желаниям, иной раз просто смешным и глупым. Например курить сигареты только с золотым ободком.

Иногда самые жаркие часы он проводил полулежа на обитом клеенкой диванчике возле оцинкованной стойки, а когда оставался наедине со служанкой, лениво болтал с ней, томно закатывая глаза.

Она так восхищалась его галстуками, что он подарил ей три штуки, потом пообещал такой же, как у него, пояс из кожи ящерицы, который купил в Канне.

— У тебя ведь, поди, никого нет?

И она с довольной улыбкой позволяла за собой ухаживать.

Но вопреки всему в сердце Малыша Луи нет-нет да и появлялось неприятное ощущение униженности, в котором он не признался бы даже самому себе.

Он лукавил. Фасонил, форсил. Выставлял себя напоказ, ошарашивая рыбаков и местных мальчишек, и все же не мог забыть, что сдрейфил. И не потому, что должен был пойти в полицию и донести на Жэна. Откровенно говоря, об этом он ни на секунду всерьез не помышлял.

По многим причинам и потому еще, что так не поступают. Это не по правилам, да и без толку: такие, как Жэн, с которым заодно не только сутенеры Марселя, но даже полицейские и кое-кто из начальства, не замедлят отомстить за себя.

Нет! Вот что он должен был сделать и сделал бы, если бы оказался настоящим мужчиной: отправился бы в Марсель к Жэну, с независимым видом зашел бы в бар «Экспресс» и, глядя на Жэна в упор, спокойно, но грозно сказал: «А ну выкладывай, что и как». Одну руку он, ясное дело, держал бы в правом кармане пиджака, и от дула пистолета топорщилась бы материя.

Жэн, конечно, станет отшучиваться.

А те, за столиками, сразу унюхают, что здесь сводятся счеты между своими.

Одну за Луизу… Одну за старуху… Одну за…

Шесть патронов. Раз, два, три, четыре, пять, шесть…

Вся обойма выпущена через карман. Потом одним прыжком за дверь и мчаться во весь дух по улочкам и проулкам.

Но его не хватило на это. Все свелось к тому, что он пижонил перед здешними сопляками и обхаживал служанку, которая ухитрялась всегда с любезной улыбкой держать его на взводе, не подпуская к себе.

Луи беспрепятственно вручили письмо, адресованное Констанс Ропике, и при виде ее имени на конверте у него защемило сердце. В тени кофейни, откуда видны были площадь и желтая церковь, на него пахнуло Ниццей, душным воздухом квартиры, сонную жизнь которой нарушал доносившийся через оклеенную цветастыми обоями стену голос Нюты, в то время как в доме напротив старик с каменным лицом сосал всегда пустую трубку.

Луи стискивал зубы, испытывая жгучую ненависть к Жэну, еще более мучительную от сознания, что никогда не сможет ее утолить, никогда не осмелится — ведь они сильнее, и он их боится.

Каждое утро в десять, когда прибывал пароход, Малыш Луи завтракал на террасе кафе. Прервав завтрак, он небрежной походкой пересекал площадь и пристраивался к приезжим в очереди у газетного киоска.

Он неизменно покупал «Эклерер»: там печатались новости из Ниццы, но до сих пор не было ничего, что имело бы отношение к нему.

И вдруг… Надо же было случиться, чтобы якорь парохода случайно подцепил один из свертков!

Ну и что с того? Он знал наверняка, что труп никогда не удастся опознать, это просто невозможно. Лучше и не вспоминать об этом. Констанс мертва, значит, нужно выкинуть все из головы. Хотя… Когда он искал в комнате какой-нибудь тяжелый предмет и ему подвернулся утюг…

Мог ли он поступить иначе? Разве он не должен был пойти на все, раз уж попал в такой переплет? Неужто стоило дать себя по-дурацки арестовать за преступление, которого он не совершал, да еще мучиться от мысли, что тебя все равно засудят?

Нет, лучше об этом не думать. Такие воспоминания не шутка, это тебе не больной зуб, задевать который нарочно может только человек извращенный. А когда натворишь такого, так и сам диву даешься, как ты на это пошел.

Ему почти всегда удавалось отгонять от себя омерзительные картины. Легче, чем забыть Жэна и Луизу, от которой по-прежнему он не имел сведений. Должно быть, она снова вернулась в заведение.

Он прочитывал рубрику происшествий и допивал остывший кофе. Затем, насвистывая, шел одеваться, и весь день, один из прозрачных и теплых дней вселенной, сведенной к маленькому островку, пока принадлежал ему.

Малыш Луи не считал ни дней, ни часов, он забывал, что отпуск его не вечен, и с нетерпением ждал ста пятидесяти тысяч франков, которые позволят ему избрать жизнь, какую он захочет. А пока, не строя планов на будущее, он присаживался за столик, пропускал стаканчик-другой, присоединялся к игрокам, включал радиолу иди прогуливался по площади.

Как-то вечером он попытался войти в комнату к служанке; та не рассердилась, но и не впустила его. И Луи было обидно — главным образом оттого, что он потратил на нее пятьсот франков. В тот день он долго оставался на солнце и на следующее утро проснулся с сильной головной болью. У него не было дурных предчувствий.

Он не учел, что на видневшемся вдали материке газеты продавались с четырех утра. На остров их привозили неразобранными на белом пароходике, который неторопливо причаливал к берегу.

— Ну как, хорошо выспались? — лукаво спросила служанка.

Он нахмурился и отвернулся. Он смотрел на людей, только что сошедших с парохода, ожидая, пока продавец рассортирует газеты, и минут через пятнадцать прочел первую и вторую полосы «Эклерер», а затем дошел до рубрики происшествий в Ницце:

Почему Малыш Луи машинально подумал об утюге?

Он ведь мог вспомнить о чем угодно, только не об этой мелочи. Впрочем, ему не требовалось дочитывать статью, чтобы представить себе, какое место в ней отведено утюгу.

Но он же принял все возможные меры предосторожности.

Раз десять, перед тем как в шесть утра покинуть квартиру, он осмотрел все, чтобы удостовериться, что не осталось никаких следов. Часто впоследствии, восстанавливая в памяти мельчайшие подробности, он задавал себе один и тот же вопрос. И внезапно Луи вспомнил, что забыл утюг.

Утюг представился ему словно наяву, на нижней полке ночного столика, куда он его поставил, с тем чтобы потом унести. Это случилось в самый ужасный момент, когда Малыша Луи чуть не вырвало и ему пришлось подойти к окну, чтобы подышать свежим воздухом.

Он продолжал сидеть, держа в руке газету, не читая, смотрел на белые и черные строки, и внезапно перед ним снова появился утюг. А в это время за соседним столиком молодая женщина в шортах макала хлеб с маслом в чашку шоколада.

Самое занятное, что виноватой во всем оказалась Нюта. Как обычно, она вышла накануне из дому около одиннадцати утра. Минут тридцать спустя врач-швейцарец, живший через три двери от квартиры Нюты, позвал консьержку:

— Где-то утечка газа. Надо бы проверить.

Консьержка поднялась наверх, постучала в две-три квартиры. Несколько жильцов собралось в коридоре, и кто-то заметил:

— Скорее всего это у госпожи д'Орваль. Она все еще в отъезде?

— И вернется не раньше чем через месяц, а то и два, — ответила консьержка.

Пустячный случай, но от нечего делать жильцы не расходились.

— У вас нет второго ключа от квартиры?

— Нет, его забрал молодой человек.

— Понятно: секретарь, — съязвила толстая дама с вытравленными белыми волосами.

— Не позвать ли слесаря?

Но врач-швейцарец осмотрел замок:

— Погодите. Похож на мой… Я попробую, не подойдет ли мой ключ.

Ключ подошел. До тех пор никто не замечал, что у доброй дюжины дверей в доме одинаковые замки.

Несколько человек вошли в квартиру.

— Странный запах.

— Пахнет затхлостью, а не газом.

Они не упустили случая осмотреть всю квартиру.

— Вам не кажется, что она просторнее нашей? А я думал, что все квартиры здесь одинаковые.

— Не совсем. Из-за лоджий.

— Они спали в одной комнате?

— Да нет, за этой комнатой есть еще каморка.

Жильцы собрались уже выйти и искать утечку газа в другом месте, но консьержка задела ногой шнур и нагнулась. Это был шнур от электрического утюга. Она подняла утюг, чтобы поставить его на место.

— Вроде бы волосы, — воскликнула она, и на лице ее появилось брезгливое выражение.

Утюг был запачкан какой-то темной массой, к которой прилипли волосы.

— Что вы говорите?

— Говорю, похоже на…

Врач, не менее любопытный, чем все остальные, нагнулся над утюгом и немедленно объявил:

— Это, без сомнения, волосы госпожи д'Орваль — она как-то была у меня. А это…

— Вы утверждаете…

— Да, утверждаю: тут кровь, а утюгом воспользовались, чтобы…

Пять минут спустя явился вызванный консьержкой полицейский. Он ничего не стал делать до прибытия комиссара полиции, только запер квартиру. Комиссар задал несколько вопросов и позвонил в уголовную полицию.

Суматоха продолжалась весь день. Сначала приехал судебный врач вместе с инспектором, потом, около пяти вечера, собрались сотрудники прокуратуры, согласно требованиям закона: товарищ прокурора, судебный следователь и письмоводители. Никто больше не вспоминал о запахе газа, и Нюта, возвратившаяся в половине первого, обнаружила, что у нее открыта газовая конфорка.

Все время в коридорах и на лестницах толпились люди. Раз десять консьержку вызывали наверх, чтобы задать ей одни и те же вопросы. В конце концов она не выдержала:

— Я ведь уже все сказала. Уезжали утром, в шесть, на такси, я слышала шум мотора.

— Вы их видели?

— Я же толкую вам, что молодой человек разбудил меня и сказал, что они уезжают.

— Значит, вы его видели?

— Вот как вас вижу.

— Вы видели госпожу д'Орваль, я хотел сказать — госпожу Ропике?

— Можете называть ее д'Орваль, тут все ее так называли.

— Ее вы тоже видели?

— Да.

Она не лгала, но на мгновение заколебалась, словно уличенная в дурном намерении. Да, по правде говоря, она не была уверена в своих словах.

— Это очень важный вопрос, прошу вас, подумайте.

Вы подтверждаете, что в то утро видели госпожу д'Орваль?

— Да, видела.

Ну и что? Пусть будет так, она не станет отрекаться от своих слов.

— Как была одета госпожа д'Орваль?

— Этого я не заметила.

— Она говорила с вами?

— Не помню… Нет.

— Она простилась с вами?

— Да где мне все это упомнить? Вы с вашими вопросами совсем меня затуркали, а у меня ребенок один.

«Эклерер» печатал не все подробности, а лишь часть их вместе со старой фотографией Констанс Ропике, обнаруженной в одном из ящиков комода. В конце заметки сообщалось:

«Полиция усиленно разыскивает секретаря потерпевшей Луи Берта, известного под кличкой Малыш Луи, ранее уже привлекавшегося к ответственности».

Сидя на террасе. Малыш Луи с невозмутимым видом читал газету. Он поднялся и направился к киоску.

— Есть у вас «Ле Пти Вар» или «Ле Провансаль»?

Он просмотрел их, чтобы убедиться, пишут ли о нем, но там ничего не оказалось. Очевидно, корреспондент из Ниццы не успел продиктовать свое сообщение по телефону.

— У вас больше не осталось «Эклерер»?

— Один, последний, для повара из «Гранд-отеля».

— А сколько вы их получаете?

— Восемь.

Луи сохранял спокойствие. Увидев его на площади в тени эвкалиптов, когда на церковных часах пробило одиннадцать, никто не заподозрил бы…

Пароход на Тур-Фондю уже отходил, на него не успеть. Другой отправится через два часа. Правда, он мог бы нанять моторку, в порту их полно.

— Вчера вечером ты была недобрая, — грустным голосом сказал он служанке, вернувшись в кафе.

Он и в самом деле был огорчен ее неуступчивостью.

— Принеси мне счет.

— Вы уезжаете?

Он чуть было не ответил: «Если не помешают» — и поднялся в номер уложить чемодан.